Символ и трансформация: социальные смыслы российского общества эпохи перемен (1984-2011 гг.)

Министерство образования и науки Российской Федерации Федеральное государственное бюджетное образовательное

учреждение высшего профессионального образования «Иркутский государственный университет»

ИНСТИТУТ СОЦИАЛЬНЫХ НАУК

СИМВОЛ И ТРАНСФОРМАЦИЯ: СОЦИАЛЬНЫЕ СМЫСЛЫ РОССИЙСКОГО

ОБЩЕСТВА ЭПОХИ ПЕРЕМЕН (1984–2011 гг.)

Монография

УДК 316.422 ББК 60.5

С37

Печатается по решению редакционно-издательского совета Иркутского государственного университета

Издание выходит в рамках Программы стратегического развития

ФГБОУ ВПО «ИГУ», проект Р221-15-003

Рецензенты: д-р социол. наук, проф. Л. Л. Антонова д-р филос. наук, проф. В. С. Федчин

Научная редакция:

д-р филос. наук, проф. О. А. Кармадонов д-р филос. наук, проф. В. А. Решетников

Авторский коллектив:

О. А. Кармадонов (введение, гл. I, пар. 3.3 гл. III, заключение), П. А. Баёв (гл. IV), О. В. Захарова (гл. II, пар. 5.2 гл. V),

О. А. Полюшкевич (пар. 5.1 гл. V), П. Л. Кузнецов (пар. 3.1, 3.2 гл. III)

Символ и трансформация: социальные смыслы россий-ского общества эпохи перемен (1984–2011 гг.) : монография / О. А. Кармадонов [и др.] ; науч. ред. О. А. Кармадонов, В. А. Ре-шетников. – Иркутск : Изд-во ИГУ, 2012. – 345 с.

ISBN 978-5-9624-0610-7

В коллективной монографии излагаются результаты трехлетнего (2009–2011 гг.) исследовательского проекта, посвященного изучению сим-волических, смысловых аспектов трансформации различных жизненных сфер отечественного социума на протяжении последней четверти века.

Монография адресована специалистам-обществоведам, студентам и преподавателям в области социальных наук, практикам в сфере общест-венных коммуникаций, а также всем, кто интересуется проблемами соци-ального изменения в их символическом измерении.

Монография написана в результате работы по проекту «Социаль-ное изменение как трансформация символических форм» (№ 2.1.3/1260) аналитической ведомственной целевой программы «Развитие научного потенциала высшей школы (2009–2011 гг.)». Подраздел № 2.1.3 «Проведе-ние фундаментальных исследований в области гуманитарных наук».

УДК 316.422

ББК 60.5 ISBN 978-5-9624-0610-7 © ФГБОУ ВПО «ИГУ», 2012

С37

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ ................................................................................. 5 Глава 1. ТРАНСФОРМАЦИЯ СИМВОЛОВ И СИМВОЛЫ

ТРАНСФОРМАЦИИ: МЕТОДОЛОГИЯ АНАЛИЗА ............................. 10

1.1. Трансформация символических форм как объект социологического анализа ................................................................ 10

1.2. Транссимволическая методология в эмпирическом аспекте ................................................................................................ 34

Глава 2. ТРАНСФОРМАЦИЯ НЕОСЯЗАЕМОГО СОЦИАЛЬНОГО

ДИСКУРСА. ИДЕОЛОГЕМЫ И КАТЕГОРИИ ОЧЕВИДНОСТИ ОТ ПОЗДНЕСОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА К ПОСТПЕРЕСТРОЕЧНОМУ 57

2.1. Характеристика исходного состояния в сфере идеологии и социальных представлений в советском обществе 1984 г. ......... 60

2.2. Направленность и динамика трансформации идеологем и категорий очевидности за исследуемый период (1984–2008) ..... 73

2.3. Характеристика обнаруженных социальных закономерностей ................................................................................ 106

Глава 3. ДИСКУРСИВНАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ СОЦИАЛЬНОЙ

СТРУКТУРЫ ОТЕЧЕСТВЕННОГО СОЦИУМА (1984–2008) ............. 112

3.1. Характеристика исходного состояния социальной структуры советского общества на 1984 г......................................... 114

3.2. Направленность и динамика трансформации основных социальных групп отечественного социума в дискурсе массмедиа .......................................................................................... 116

3.3. Характеристика обнаруженных социальных закономерностей. Социальная стратификация в дискурсивно-символическом аспекте ........................................... 162

Глава 4. ДИСКУРСИВНАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ РЕЛИГИОЗНЫХ

ОТНОШЕНИЙ ОТЕЧЕСТВЕННОГО СОЦИУМА (1984–2008) .......... 171 4.1. Религиозные отношения как проблема исследования ..........171 4.2. Характеристика исходного состояния сферы

религиозных отношений в советском обществе на 1984 г............... 176

4

4.3. Направленность и динамика трансформации

религиозных отношений в дискурсе массмедиа ..............................188 4.4. Характеристика настоящего состояния (2009–2012 гг.) ...224 4.5. Характеристика обнаруженных социальных

закономерностей .................................................................................236 Глава 5. ТРАНСФОРМАЦИЯ ОСЯЗАЕМОГО СОЦИАЛЬНОГО

ДИСКУРСА ...........................................................................................245 5.1. Дискурсивно-символический анализ творческой

биографии Никиты Михалкова (с 1967 по 2010 г.) ...........................247 5.2. Иконография трансформации советско-российского

общества в творчестве Ильи Глазунова: дискурсивно-символический анализ ...................................................................................................276

ЗАКЛЮЧЕНИЕ ............................................................................320 БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК ...........................................324

ВВЕДЕНИЕ

Социальное изменение и социальная статика являются ос-новными характеристиками социального бытия и традиционными категориями социологического анализа. Одним из существенных факторов, однако, выступает то обстоятельство, что социальное изменение носит, по сути, кумулятивный в своей динамике ха-рактер. Другими словами, темп социальных процессов ощутимо ускоряется, и это приводит к тому, что социальное изменение, в силу своей возросшей частотности, приобретает определяющие по сравнению с социальной статикой черты. От жизненной линии отдельного индивида до социальной экзистенции процессов, яв-лений, структур и институтов – все в сегодняшнем социуме ис-пытывает непреходящее воздействие трансформационной со-ставляющей. Тем самым процессы социальных изменений – множественные, неоднозначные и противоречивые как в своей реализации, так и в своем восприятии – являются, так или иначе, «объективной реальностью» современного мира. Вместе с тем все большая трудность в анализе и прогнозировании этих процессов ставит и вопрос о соответствии этим задачам созданных на сего-дняшний момент теоретико-методологических конструкций. В связи с этим, необходимо отметить, что иногда встречается из-вестное логическое смещение, при котором социальная транс-формация сама приобретает парадигмальный характер, что, на наш взгляд, является неверным. Перечисление «социального из-менения» в одном ряду с «теорией постмодернизма», «концепци-ей синергетики», «теорией динамичных комплексных систем» и т. д., выглядит, с одной стороны, естественным, поскольку сами данные дефиниции, как правило, идут рука об руку в различных работах и анализируются часто как одно, следующее из другого или испытывающее его воздействие, но, с другой стороны, явля-ется логической ошибкой, поскольку социальная трансформа-ция – это не парадигма, а объект исследования, в отличие от тех же постмодернизма и синергетики. Соответственно, трансформа-ционные процессы могут являться и являются не более чем объ-ектом приложения той или иной теоретико-методологической концепции, при котором последняя задает специфику, а первые – фокус того или иного исследования, тем более, когда речь идет не о социальном изменении «вообще», а о конкретном его аспек-те или измерении.

6

Социология, как таковая, может трактоваться в качестве своеобразной претензии гуманитарных наук на некую общест-венную «полезность». Несмотря на постоянное желание социаль-ной науки дистанцироваться от своих «прародителей», своим су-ществованием она все же обязана достигшему в XIX в. критиче-ской рефлексивной массы гуманитарному знанию, осмелившему-ся в итоге «заявить», что humaniora, наряду с естественными нау-ками, также могут служить человечеству и прогрессу. Претензия эта была достаточно последовательна – при полном осознании того, что приобретение статуса полноценной «науки» предпола-гает не только декларацию о существовании таковой, но и разви-тый методический инструментарий. Последний же обязан был быть строгим не менее чем инструментарий естественных и точ-ных наук. За время существования социологии был создан вну-шительный массив методического оснащения, призванного мак-симально квантифицировать объект данной науки – общество во всей его комплексности, т. е. – дать возможность его анализа в качестве некой почти тактильно верифицируемой сущности. Од-нако именно «воодушевление методом» с неизбежностью обна-ружило однажды расхождение между тем, как мы мыслим наш объект, и тем, как мы его изучаем, что в принципе невозможно в науках естественного плана. Биолог не конструирует клетку, ис-следуя ее, для обществоведа же обратное утверждение не являет-ся совершенно безосновательным. Именно в силу этого в соци-альной науке допустима и, строго говоря, неизбежна множест-венность парадигм или методологий, существующих не диахро-нически, как в естественных науках, а параллельно. Социологи-ческие концептуализации с самого начала не «снимают», а до-полняют друг друга, как, по сути, дополняют друг друга макро- и микросоциологические подходы, разделение которых является весьма условным, что следует из внимательного анализа, напри-мер, трудов «столпа» макросоциологии Т. Парсонса.

Как известно, природа осознала себя в человеке. Общество, по идее, должно осознавать себя в социологе. Здесь, однако, вступает в силу то обстоятельство, что противоречивая и не все-гда предсказуемая мыслящая сущность по необходимости долж-на осознаваться столь же противоречивой и не более предсказуе-мой мыслящей сущностью. Последняя всякий раз придает первой новые черты, в соответствии с собственными представлениями о

7

сущем и должном. «Всякая философия есть порождение темпе-рамента ее создателя», по словам Бертрана Рассела. Не является ли таким же порождением и «всякая социология»?

Если, все же, претензии социологии на научность сохраня-ются, тогда ожидание того, что «всякая социология» будет соче-тать в себе достаточно непротиворечиво и способ осмысления общества, и способ его изучения, является вполне обоснованным и логичным. Здесь, однако, и заключается главная проблема, по-скольку такое сочетание, или методологическая консистентность, является не самым распространенным явлением. На наш взгляд, данная проблема не может быть разрешена без участия элемента некой «социологической веры» или определенной убежденности социолога в том, что общество представляет собой именно то, что оно собой, на его взгляд, представляет. Релятивизм, на самом де-ле, не произвел никакой методологии, последняя всегда возника-ла на основании ригидных концептуальных систем, пусть не все-гда и не в полной мере соответствовавших реальности, но позво-лявших хоть на что-то опереться.

Осуществляя проект «Социальное изменение как трансфор-мация символических форм», мы опирались на веру в то, что об-щество пронизано символами. Символы вне и внутри нас, они создаются и открываются, они наполняют собой живую ткань человеческих отношений, определяя сам характер последних. Символом является слово, взгляд, любой предмет, любой про-цесс. И если мы в этом убеждены, мы можем и должны изучать общество транссимволически, т. е. через символы, которыми оно наполнено, структурировано и сформировано, поскольку соци-альные факты выступают одновременно символическими факта-ми, и являются содержанием индивидуального и коллективного сознания и психики. Символ для нас – первичен, и трансформа-ция социального мира есть для нас, прежде всего, трансформация символических форм. «Изменение, – говорил Кант, – есть способ существования, следующий за каким-либо другим способом су-ществования того же самого предмета. Поэтому то, что изменяет-ся, пребывает, и только его состояния сменяются» [94, с. 151]. Тем самым на вопрос о том, что изменяется сначала – предмет или его восприятие, мы отвечаем – восприятие. Это и есть наша точка опоры и наш момент «методологической истины». Тем са-мым общей методологией проекта выступает транссимволиче-ский анализ, детальному обоснованию которого посвящена пер-

8

вая глава настоящей монографии. Притом, что универсальных объяснительных матриц, как известно, не существует, транссим-волический анализ позволяет нам достичь известной степени ме-тодологической консистентности, соединяя в себе видение обще-ства как символической реальности и основанные на этом виде-нии конкретные исследовательские процедуры.

Итак, объектом нашего исследования выступило социальное изменение в своем символическом содержании, или «дискурсив-ная трансформация».

Целью проекта являлось исследование социального измене-ния в качестве символической трансформации вообще, и кон-кретно – в отношении отечественного общества, находящегося в процессе нескончаемого изменения на протяжении уже более четверти века.

Применительно к отечественному социуму исследователи ставили перед собой и реализовывали следующие задачи: 1) про-анализировать трансформации неосязаемого социального дис-курса: идеологем, норм, и пр. (глава 2 настоящей монографии); 2) исследовать особенности трансформации социальной структу-ры: вертикальной и горизонтальной мобильности, статусов, ро-лей, группового престижа и пафоса (глава 3); 3) изучить транс-формацию религиозных смыслов, практик и идентификаций (гла-ва 4); 4) проанализировать специфику трансформации осязаемого социального дискурса: явлений в изобразительном искусстве и кинематографии (глава 5).

В ходе реализации проекта были использованы как количе-ственные, так и качественные методы исследования, определяе-мые в каждом случае спецификой того или иного объекта, под-лежащего изучению в рамках настоящего проекта. Для исследо-вания трансформации «неосязаемого» социального дискурса был применен контент-анализ средств массовой информации. Для исследования социального стратифицирования также использо-ван контент-анализ, и применен метод опроса. Для исследования специфики трансформации «осязаемого» социального дискурса применен метод дискурсивно-символического анализа. Подчерк-нем еще раз, что в данной работе мы используем преимущест-венно понятие «дискурсивной трансформации», т. е. социального изменения, отраженного в общественном, прежде всего медий-ном, дискурсе.

9

Коллектив авторов выражает свою признательность научно-му редактору доктору философских наук, профессору В. А. Ре-шетникову, а также уважаемым рецензентам – доктору философ-ских наук, профессору В. С. Федчину и доктору социологических наук, профессору Л. Л. Антоновой за их ценные замечания и не-равнодушный подход. Возможные достоинства данной моногра-фии мы с благодарностью разделяем с указанными уважаемыми коллегами, все же ее обязательные изъяны просим целиком отне-сти на счет авторов.

ГЛАВА 1

ТРАНСФОРМАЦИЯ СИМВОЛОВ И СИМВОЛЫ ТРАНСФОРМАЦИИ:

МЕТОДОЛОГИЯ АНАЛИЗА

1.1. ТРАНСФОРМАЦИЯ СИМВОЛИЧЕСКИХ ФОРМ КАК ОБЪЕКТ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО АНАЛИЗА

1.1.1. ПРОБЛЕМА ТРАНСФОРМИРУЕМОСТИ СИМВОЛА

Постоянная и последовательная смена форм познавательной практики говорит не только о перманентном символизировании, но и позволяет рассматривать диверсификацию символизирую-щего с точки зрения ее преобразовательного, конструктивного характера. Рассмотрению «потребности преобразования вещей» (Вяч. Иванов) как одной из характерных черт человеческого су-щества положил, строго говоря, начало Гегель в «Феноменологии духа», когда доказывал, что «мир есть мир индивида в том виде, в каком то, что имеется налицо, им преобразовано» [49, с. 164]. Картина же Канта, например, в этом смысле, отличается статич-ностью – есть познающий субъект, и есть познаваемый мир, дан-ный сам по себе, безотносительно к индивиду. Какая-то интенси-фикация полагалась Кантом необходимой только в процессе соб-ственно приобретения знания о знании («активная теория позна-ния» – К. Поппер), каковое представляет собой «целое подверг-нутых сравнению и связанных между собой представлений» [94, с. 95]. Вместе с тем именно кантовские «представления», в каче-стве структурных элементов знания, обладают в русле темы на-шего проекта необходимой эвристичностью при анализе феноме-на символического.

Вообще, сама преобразовательная способность, или функ-ция, человека в настоящее время уже как бы «очевидна» для со-циально-гуманитарных дисциплин (разговор о ней ведется сего-дня главным образом в аксиологической плоскости). В русле фе-

11

номенологической герменевтики уделял внимание этой функции Поль Рикер, выдвинувший в качестве методологических посылок анализа «текста» («жизненного мира», отдельной судьбы, худо-жественного произведения и т. п.) понятия конфигурации («пред-ставления») и рефигурации («вновь-представления») [199, с. 99]. Свое понимание преобразовательной функции сформулировали в контексте социологии знания Питер Бергер и Томас Лукман, ут-верждавшие, что «знание об обществе есть двойная реализация – в смысле понимания объективированной социальной реальности и в смысле непрерывного созидания этой реальности» [24, с. 111]. Но что изменяется сначала – мир вещей или мир пред-ставлений? Жесткая постановка основного вопроса философии не очень-то приветствуется в сегодняшнем склонном к постмодер-низму и релятивизму мире, в том числе академическом. Однако даже если мы признаем постоянную взаимообусловленность, или соревновательную синхронию материи и сознания, мы все равно будем вынуждены, избегая нетворческих тупиков квиетизма, оп-ределиться с начальной точкой, или фазой отсчета. В рамках на-шего проекта мы выбираем в качестве таковой смысловое содер-жание мира, т. е. принимаем в качестве исходной посылки ут-верждение, что, прежде всего, изменяется мир значений, а изме-нение мира предметов следует за ним. Набор базовых идей, или структурообразующих элементов мира остается, согласно данно-му посылу, постоянным и конечным, так же, как и ряд социаль-ных феноменов. Всегда были и всегда будут отношения власти и подчинения, неравенство, семья, государство, религия, человече-ские потребности, то, что называется пороком, и то, что называ-ется добродетелью. Фактически, в истории человечества мы на-блюдаем всего лишь изменения значений этих феноменов, изме-нения «представлений» о них и отношения к ним. Трансформа-ция смыслового содержания, радикальная, или в виде нюанси-ровки, влечет за собой трансформацию мира «тварного», прида-вая очередной импульс постоянному диахроническому процессу. «Власть» остается «властью», со всем комплексом своих харак-теристик, однако изменившееся отношение со стороны домини-руемых неизбежно обусловливает изменение механизмов исполь-зования основного инструмента власти – насилия, приобретаю-щего, например, в последнее время все более явные черты «тонко легитимированной репрессии» (Ю. Хабермас), или, другими сло-

12

вами, становящегося «символическим» (П. Бурдье). «Мужчина» и «женщина» остаются теми же биологическими родами, с их спе-цифичными физиологическими и психологическими характери-стиками, однако их взаимоотношения и положение в системе со-циальных связей определяются данным, текущим комплексом приписываемых друг другу значений. Короче говоря, с точки зрения символического анализа, Человек и Мир, в сущности, не меняются. Меняется их отношение друг к другу – смысловая ин-терпретация сущего, основанная на способности символа к ди-версификации.

Пьер Бурдье заметил, что «когнитивный подход, как в своей этнологической форме (структурная антропология, этнография, этносемантика), так и в социологической (интеракционизм, этно-методология), игнорирует вопрос о генезисе ментальных струк-тур и классификаций», хотя социальная наука, исследующая принципы социального разделения (в том числе между поколе-ниями и полами), должна, по его мнению, быть очень вниматель-ной к такого рода проблеме [273, с. 468]. Наблюдение П. Бурдье верно, на наш взгляд, в том смысле, что, несмотря на четкую и артикулированную констатацию факта изменяемости символов и символических систем, мало кто из социологов задавался вопро-сом об истоках этих трансформаций и их механизмах. Фактор изменения неустраним из всякого анализа символического. Сим-волы изменяются и изменяют, поэтому внимание к трансформа-ционной характеристике данного феномена является совершенно естественным и логичным. Наиболее развернутый и глубокий анализ структурного изменения символических систем дал Альфред Шютц, который выделял три основных принципа, опре-деляющих изменение аппрезентационных отношений: a) принцип известной безотносительности средства, b) принцип вариабель-ности аппрезентационного значения, и – c) принцип фигурально-го перенесения. «Высшие формы аппрезентационных связей все-гда являются, – согласно А. Шютцу, – субъектом внутреннего структурного изменения» [298, с. 303], однако социолог не ставил вопроса о причинах, мотивациях и механизмах трансформации символических систем, он рассматривал эти процессы как вто-ричные и, своего рода, рафинированные данные. В результате «внутреннее структурное изменение аппрезентационных отно-шений», не будучи помещенным в контекст социальной причин-

13

ности, остается у А. Шютца в высшей степени умозрительной «идеальной моделью».

Достаточно пристальное внимание проблеме трансформаций символических систем уделил Герберт Блумер. Его построения, хотя и не отличаются глубиной гносеологической проработки Шютца, являются, тем не менее, в большей степени социологиче-скими. По мнению Блумера, знаковая трансформация является неотъемлемой частью процесса совместного действия. «Жизнь человеческой группы на уровне символического взаимодейст-вия, – пишет он, – есть широкий процесс, в котором люди фор-мируют, поддерживают и трансформируют объекты своего мира через придание значений этим объектам. Объекты не имеют ни-какого фиксированного статуса, кроме собственных значений, которые поддерживаются через указания и определения, созда-ваемые людьми. Нет ничего более очевидного, чем то, что объек-ты любой категории могут претерпевать изменения в своих зна-чениях. Жизнь и действия людей, по необходимости, изменяются вслед за изменениями, имеющими место в их мире объектов» [272, с. 12]. Преобразование значений обусловлено, по Блумеру, «двойственным процессом дефиниции и интерпретации», в ходе которого устоявшиеся образцы совместного действия либо под-держиваются, либо трансформируются. Паттерны групповой жизни, отмечает социолог, существуют и сохраняются только через постоянное использование одних и тех же схем интерпре-тации, причем схемы эти поддерживаются только благодаря по-стоянному подтверждению через определительные действия дру-гих. Очень важно признать, подчеркивает Блумер, что установ-ленные образцы жизни группы ни в коем случае не являются са-мовоспроизводящимися; их продолженность целиком и полно-стью зависит от периодично повторяющегося «утвердительного определения». Блумер, таким образом, пусть и не подробно, го-ворит о взаимообусловленности изменения социального мира и изменения значений объектов. Способность людей вырабатывать новые линии поведения по отношению к объектам вводит, со-гласно социологу, в жизнь человеческой группы внутренний ис-точник трансформации. Вместе с тем Блумер также не рассмат-ривает вопрос об источниках и механизмах трансформаций зна-ковых систем, т. е. не пытается обнаружить собственно импера-тивы возникновения и функционирования социальных значений. Наряду с этим, понимание Блумером логики социального изме-

14

нения еще раз говорит о его видении роли индивидов, или «дей-ствующих единиц», в этом процессе. «Любая линия социального изменения, – говорит социолог, – по необходимости опосредова-на интерпретацией со стороны части людей, переживающих из-менение, появляющееся в форме новых ситуаций, в которых лю-ди должны конструировать новые формы действия» [272, с. 89]. Символическим интеракционизмом, тем самым, имплицитно подразумевается тот факт, что социетальные феномены и процес-сы, в данном случае «линии социального изменения», обусловле-ны линиями интерпретации со стороны «уполномоченных оцени-вать оперативную ситуацию». То есть собственно индивидам, или «действующим единицам», предлагаются уже готовые ин-терпретативные модели, которым и необходимо следовать. Ана-лизу любого социального изменения должен, по необходимости, предшествовать анализ причин трансформации социальных смы-слов, что упускается в символическом интеракционизме по при-чине невнимания к собственно социальным смыслам (их приро-де), как ни странно это звучит.

Парсонс при рассмотрении экспрессивного символизма под-черкивал, что он является трансформируемым и корректируемым феноменом. В этом процессе серьезную роль играют «художник» и «пропагандист», причем действия последнего являются, по мнению социолога, наиболее явными. Пропагандист «сознатель-но использует имеющийся экспрессивный символизм, или созда-ет новые символы для того, чтобы манипулировать обществен-ными представлениями» [295, с. 412]. Любой политический ли-дер является, по Парсонсу, до известной степени пропаганди-стом, поскольку обращается к чувствам и мыслям своих избира-телей с помощью переопределения ситуации в символических терминах. Что касается «чистого» художника, подчеркивал со-циолог, то он не ориентирован на прямое воздействие на пред-ставления его публики, он всего лишь придает форму ее экспрес-сивным интересам. Несмотря на это, символические системы, с которыми имеет дело художник, глубоко увязаны с равновесием всей системы аттитюдов, говорит Парсонс, поэтому чистое ис-кусство достаточно легко может быть использовано в целях фор-мирования «нужных» общественных представлений. Таким обра-зом, экспрессивный символизм охватывает у Парсонса практиче-ски все сферы социального взаимодействия, основанные на функционировании общественных представлений. Характерно,

15

что экспрессивные символы могут быть как овеществленным фе-номеном, так и фактом сознания, в трактовке социолога. На ста-бильность системы и характер ее функционирования, согласно Парсонсу, оказывают воздействие не только действия осуществ-ленные, или актуальные, но и действия предполагаемые, или по-тенциальные, обусловленные соответствующими представления-ми взаимодействующих сторон. В качестве необходимых процес-сов для поддержания равновесия системы Парсонс, напомним, определяет, во-первых, размещение, под которым он понимал «процесс, поддерживающий распределение компонентов или частей системы, совместимое с поддержанием данного состояния равновесия», и, во-вторых, интеграцию, под которой им подразу-мевались процессы, когда «отношения к окружающей среде опо-средуются таким образом, чтобы отличительные внутренние при-знаки и границы системы, как отдельной сущности, сохранялись перед лицом вариабельности внешних ситуаций» [296, с. 108]. Социолог особо подчеркивает то, что самоподдержание системы есть не только сохранение границ, но также и сохранение специ-фичных отношений частей системы внутри данных границ. Тем самым самоподдержание предполагает не только контроль над внешними вариациями, но и контроль над тенденциями к изме-нению, – т. е. преобразованию специфичного состояния, – иду-щими изнутри самой системы. Это, согласно Парсонсу, относится в равной мере ко всем эмпирическим сущностям – как системе личности, так и социальной системе. Таким образом, видение Парсонсом проблемы изменения символических комплексов от-личается, с одной стороны, преимущественным вниманием к экс-прессивной, или аффективной, по-нашему, составляющей фено-мена символического, и, с другой стороны, неартикулированно увязывается с проблемами социального изменения, хоть и не в такой развернутой форме, как это было сделано Блумером. Гене-зиса изменений, или импульсов к «экспрессии», Парсонс также не касается.

Немецкий социолог Норберт Элиас разводил понятия «эво-люция» и «развитие», настаивая на том, что первое относится су-губо к биологическим процессам и неприменимой для объясне-ния процессов социальных, для анализа которых более употре-бим второй термин. Один из аргументов Н. Элиаса заключался в том, что биологическая эволюция всегда предполагает генетиче-ские, а значит физиологические и морфологические изменения

16

вида, в то время как социальное развитие происходит без транс-формаций на таком глубинном уровне, оставаясь, тем не менее, видимым процессом изменения. Элиас отмечал, что отношения между биологической эволюцией и социальным развитием как исследовательская тема, практически исключены из области со-циологической теории и практики. Языковая коммуникация, в той форме, в которой мы знаем ее, была, по мнению социолога, одним из аспектов длительного и непрерывного эволюционного процесса, который остановился, когда достиг своей оптимальной формы. Что не остановилось, так это развитие языков. Элиас от-мечал, что способность к обучению и речи является само собой разумеющимся качеством всех нормальных членов человеческо-го рода, и в случае человеческих обществ и человеческих языков гибкость и способность к изменению выросли до такой степени, что широкие трансформации социальной жизни, а, значит, и язы-ков, могут происходить в течение биологической жизни одних и тех же человеческих особей. Данный вывод является, на наш взгляд, безусловно, справедливым для нашей «глобальной» эпо-хи, когда одно и то же поколение людей на протяжении послед-них 20–30 лет пережило несколько последовательных социаль-ных трансформаций, связанных с технологическим и экономиче-ским развитием человеческих обществ. Элиас также не касается, однако, вопроса о механизмах социальных трансформаций и их последствиях для человечества, ограничиваясь замечанием о том, что природа предоставляет своего рода матрицу, однако матрица эта допускает изменения без каких-либо видимых границ. Мно-жественность же человеческих языков является как раз одним из примеров гибкости природной матрицы. Тем самым, полагает социолог, можно сказать, что способность людей изменять свой образ жизни является биологическим качеством человеческого вида. Наиболее же базовым аспектом этого качества выступает способность человеческих групп к абсорбции, хранению и пере-работке инновационного опыта в форме символов. Таким обра-зом, согласно Элиасу, эволюция в ходе длительного процесса обеспечила возникновение человеческого рода, обладающего способностью к социальному развитию, одним из главных инст-рументов и условий которого является возможность трансмиссии опыта в виде символических систем, развитие которых, в свою очередь, обусловлено приобретенными человеком в ходе эволю-

17

ции биологическими характеристиками. Главное же онтологиче-ское значение символов в жизни человечества – увеличение шан-сов выживания рода. Заслуга Элиаса заключается в четкой арти-куляции связи между человеческой способностью к символо-творчеству, элементарным спасением человеческих особей и возможностью социального развития. «Трудно вообразить, – пи-шет Элиас, – что коллективные инновации могли бы выполнять свою функцию, если бы члены группы не могли общаться по по-воду этих инноваций через соответствующие изменения в их символических средствах. Человеческие существа биологически способны к изменению условий их социальной жизни. Благодаря дарам эволюции они могут развиваться социально» [280, с. 36]. Отметим еще раз тот факт, что Элиас также не ставит вопрос о собственно причинах, стимулах трансформации символических систем и социальных инноваций.

Таким образом, в проанализированных влиятельных направ-лениях социального теоретизирования проблематика трансформа-ции символического, как правило, не развита дальше констатации таковой. Ни в одном из данных подходов не исследуются собст-венно механизмы такой трансформации, логика и императивы символизирования, причины хронологической вариабельности со-циальных символических форм. Проблема социального изменения, непосредственно связанная с символической трансформацией, также не проявлена в данных направлениях достаточно отчетливо.

Что же заставляет человека беспрерывно усложнять и ре-комбинировать свое отношение к миру, другим людям, себе? Что побуждает его к постоянной и удивительной смене средств об-разной аргументации своего восприятия окружающей реальности и мира умопостигаемых форм? Ответ, по нашему мнению, кроет-ся в двойственности феномена символического с точки зрения его процессной трактовки. Первый член диахронии – это собст-венно «символизирование», перманентный процесс заполнения «чистого опыта», интеллектуально-эмпирического постижения «истинных сущностей бытия» (Аристотель), приближение мира к человеку. Ко второму же члену мы относим «символизацию», понимаемую как прогрессирующую условность, опосредование отношений мира и человека. И в первом, и во втором случае опо-средующие символические конструкты – суть также и инстру-мент, и результат данных процессов, первый из которых – это

18

собственно «наречение» мира, его субъективация, второй же – объективация мира, становление застывших форм. Подчеркнем еще раз, что символизирование и символизация находятся между собой в диахронической связи – первое неизбежно и вскоре вле-чет за собой второе и т. д. Первое – это «уход» в мир значимых форм, а второе – объективация или «отдаление» этого мира. Па-радокс заключается в том, что если у истоков символизирования лежит «отчаяние», неудовлетворение, вызванное дисгармонией неупорядоченного мира, то у начал символизации находится мир «упорядоченный», мир стройный и «гармоничный». Однако этот последний проявляет свое полное равнодушие к человеку, отка-зывает ему в смысле и пафосе его существования.

«Заклиная мир именами» (О. Шпенглер), человек стремится вновь приблизить его, слиться с ним, однако именно в силу объ-ективации всякая субъективация уже невозможна. Человек, таким образом, движется от отчаяния к отчаянию, осознание же им сво-ей «покинутости» и ее переживание представляют собой суть травматической ситуации. Парадоксальность в этом случае за-ключается в том, что символ, фактически, служит защитой от символов же. Человек не может противопоставить символу ниче-го, кроме него же самого.

Таким образом, символы выполняют двоякую роль. С одной стороны, они «приближают» мир к человеку, «объясняя» его, с другой же – человек рано или поздно чувствует, и иногда – осоз-нает, что живет в мире, «объясненном» не им, а значит – чужом и враждебном, поскольку непонятном. Похоже, что символизация как травма и есть главная причина непрестанной познавательной активности человека, причина постоянной верификации и транс-формации символических форм социального мира. Тем самым символы, «фиксируя» данную реальность, одновременно вносят в нее неизбежный источник трансформации.

19

1.1.2. ПОДХОДЫ К СИМВОЛИЧЕСКОМУ ИЗМЕРЕНИЮ СОЦИАЛЬНЫХ ТРАНСФОРМАЦИЙ

В СОЦИАЛЬНОЙ НАУКЕ

Символическая природа социальных изменений и ее более или менее сознательное использование разного рода реформато-рами достаточно очевидны и отмечались уже исследователями феномена, хоть и не часто, и преимущественно в теоретическом аспекте. По словам Здислава Маха, «символические структуры имеют репутацию консервативных факторов. Действительно, есть много примеров того, как они не изменяются одновременно с другими аспектами социальной жизни, несмотря на трансфор-мацию политической или экономической систем. Само понятие традиции, являющееся сущностью обычая, ритуалов, или рели-гии, подразумевает скорее продолженность, нежели радикальную смену. Тем не менее, когда внутри системы происходят измене-ния, группа, обосновывающая и осуществляющая их, использует именно символические формы для того, чтобы оправдать введе-ние новых норм и ценностей, трансформацию баланса власти, и легитимировать новый социальный порядок» [290, с. 50].

Уделяется внимание трансформационному аспекту функ-ционирования символических систем и в таком относительно не-давно сложившемся направлении социального теоретизирования, как дискурс-анализ. Как отмечают комментаторы, теория дискур-са убедила многих ведущих теоретиков обратить внимание на такие проблемы, как парадигматика знания, формирование иден-тичности, дискурсивное конструирование норм, ценностей и символов. Данное стремление было обусловлено, в том числе, и «растущим признанием тесного переплетения языка и политики в процессе социетальной трансформации. Социальные и политиче-ские события меняют наш словарь, а лингвистические и риториче-ские инновации облегчают продвижение новых политических стра-тегий и проектов. …В процессе дискурс-анализа задаются следую-щие вопросы: что люди делают со своими сообщениями? Каким образом мнения становятся устойчивыми представлениями? Как разрушаются альтернативные версии представлений о мире?» [205].

Трудно, на наш взгляд, переоценить роль трансформации символических комплексов в действиях социальных групп, стре-мящихся либо удержать власть, либо завладеть ею. Позволим се-

20

бе вновь процитировать Маха: «Группа, заинтересованная в из-менении символической модели мира, поддерживаемой другими участниками социальной системы, использует символические формы для создания реальности, соответствующей желаемому положению вещей. Символы представляют новые идеи и ценно-сти и комбинируют их внутри новых контекстов, наполняя эмо-циями и создавая символическую реальность – их интерпретацию мира, которая, будучи принятой, становится частью этого мира, и, тем самым, основанием восприятия и действия. Именно таким образом символы становятся активными факторами в социальном изменении» [290, с. 51]. Еще раньше данная проблема ставилась Дэвидом Расмуссеном, который рассматривал символ в качестве «лингвистического агента для социально-политической транс-формации», основным условием которой он, – вполне справедли-во, на наш взгляд, – считал, прежде всего, трансформацию созна-ния [297, с. 80]. Д. Расмуссен отводил символу в этом процессе центральную роль и сформулировал четыре основных праксиоло-гических измерения символической обусловленности трансфор-маций: 1) символ как определяющий движение от технической к диалектической рациональности, 2) символизм утопических спе-куляций, 3) значение символа для формирования социальной группы и 4) символ как структурная мотивация социальных трансформаций. Наиболее интересными, в контексте нашего ис-следовательского проекта, представляются второе и четвертое измерения. Утопическая спекуляция обладает, согласно Расмус-сену, мощным мотивационным потенциалом именно благодаря своему символическому содержанию. Ученый выделяет, в этой связи, две основные стадии трансформации, где первая есть «фа-за незнания», когда группа, или общество в целом, не осознают проблематичность своего положения – дискриминации, экономи-ческой депривации, вторая же – «фаза открытия», на которой происходит осознание своей ситуации и возникает мотивация к изменению, инициированная универсальными символами свобо-ды и гармонии. Первую стадию американский исследователь на-зывает «дорефлективной», и, соответственно, вторую – «рефлек-тивной» [297, с. 87]. Структурная мотивация, согласно Расмуссе-ну, определяется «над-историческим» паттерном человеческого действия, под которым он подразумевает архетипический сюжет восстания сыновей против отца. «Убийство Бога» как буквально

21

торжествующий атеизм или как периодические смены сознания вообще трактуется им именно в контексте архетипа сыновнего неповиновения, причем трансформация происходит, по его мне-нию, всегда в виде повторения. Характерен подход Расмуссена к проблеме мотиваций и содержания такого «когнитивного бунта»: «Как социально-политический конструкт, символ является отве-том на человеческую потребность, сформированную в виде мыс-лительного постулата, поскольку никогда в истории она не была удовлетворена полностью – потребность в освобождении. Рас-сматриваемая в социально-политическом контексте, трансформа-ция, стимулированная символом, ведет к переживанию освобож-дения. Социальное и индивидуальное конструирование реально-сти через символы соответствует категории ”свобода”» [297, с. 96]. Вместе с тем американский исследователь не переводит концепт «свобода» в гносео-психологическую плоскость, исполь-зуя его, главным образом, для характеристики состояния созна-ния социальной группы, переживающей депривацию и «отреф-лектировавшей» собственное положение.

Значительное место символический компонент социальных изменений занимает в работах Шмуэля Эйзенштадта. Причем важным представляется то, что израильский ученый при рас-смотрении логики и характера социальных трансформаций опре-деляет в качестве наиболее эвристичного, по его мнению, подхо-да – теоретическую «конвергенцию символических и институ-циональных характеристик социальной организации» [279, с. 67]. Строго говоря, Ш. Эйзенштадт предпринимает попытку синтеза структуралистских, интеракционистских и функционалистских трактовок социального изменения. В качестве одного из основ-ных концептуальных узлов этого синтеза исследователь исполь-зует идею дифференциации «центра» и «периферии». «Центр», согласно этому подходу, представляет собой некую центральную зону, конденсат символов, ценностей и верований данного обще-ства, обладающий решающим значением в определении его структурных характеристик, содержания и типов социальных взаимодействий, общих мировоззренческих ориентаций. Эйзен-штадт, в соответствии с положениями структурализма, использу-ет в своих рассуждениях категорию «символических кодов» – наборов определяющих представлений, воздействующих на кри-терии основных норм социального взаимодействия и формирую-

22

щих макросоциальный порядок. Именно в построении такого по-рядка, согласно ученому, «наиболее полно происходит перепле-тение символических и организационных аспектов социальной жизни, которое институционально локализуется в «центрах об-щества» [279, с. 79]. Наиболее важным следствием формирования «центров» является, по Эйзенштадту, институционализация сим-волов общества, наиболее соответствующих задаче систематиза-ции стремлений к социокультурному порядку и участию в нем. Исследователь (вслед за Парсонсом, мы полагаем) выделяет ког-нитивный, оценочный и аффективный аспекты символизирова-ния, «сфокусированного, в периоды трансформаций, на амбива-лентностях, присущих конкретизации моделей социокультурного порядка, и на дилеммах человеческого существования и социаль-ной жизни» [264, с. 170]. «Символические коды» рассматривают-ся Эйзенштадтом как составляющие «скрытой структуры» соци-альной системы, определяющие ее границы и организационные потребности общества, обеспечивающие осуществление основ-ных функций, постоянство границ и возможные направления из-менений (различные общества, согласно исследователю, форми-руют различные способы изменений). Именно институционали-зация основополагающих норм социального взаимодействия не только обеспечивает, по мнению социального мыслителя, под-держание динамического равновесия системы, но и создает воз-можность возникновения напряженности, конфликтов и противо-речий, ведущих к изменениям. Символы коллективной и индиви-дуальной идентичности, конструируемые в процессе институ-ционализации кодов, не являются, по Эйзенштадту, простой дан-ностью. Они постоянно переустанавливаются и переконструиру-ются, что проявляется особенно зримо в ситуациях глубоких со-циальных и культурных изменений, когда культурные традиции, артефакты и организации «усложняются и артикулируются, как в своем содержании, так и в использовании» [264, с. 165–166]. Рас-сматривая собственно императивы трансформаций, ученый гово-рит, по сути, о возникновении альтернативных символических сводов, носителями которых является некая заинтересованная в перераспределении ресурса власти группа, бросающая вызов су-ществующему порядку вещей – доминирующему символическо-му своду и его носителям – правящей группе. «Темы протеста, формирующиеся в каком-нибудь обществе, – говорит ученый, –

23

имеют тенденцию оспаривать те коды или ориентации, которые наиболее полно институционализированы… Системные измене-ния могут осуществляться при прямом столкновении между офи-циальной элитой и группами, предлагающими иные модели со-циального порядка и новые коды» [279, с. 88–89]. Отметим, что «наиболее полная институционализация» – это и есть та ситуация рутинизирования символических форм, или символизация, о ко-торой мы говорили в предыдущем разделе. Именно эта ситуация и создает необходимость и потребность в новом символизирова-нии, или в «новых кодах». Эйзенштадт особо отмечает тот факт, что в периоды социальных потрясений люди становятся особенно чувствительны к символам и сообщениям, через которые симво-лизируется социальный порядок, существующий или вновь воз-никающий. Человек становится в большей степени восприимчи-вым к тем, кто предоставляет ему новые символы, от которых он ждет подтверждения «смысла его опыта с точки зрения широкого фундаментального, космического, социального, или политиче-ского порядка» [264, с. 170]. Импульсы к социальному измене-нию, возникают, согласно исследователю, с ростом структурной дифференциации общества, и определены такими изменениями в символической сфере, как: 1) отделение господствующих симво-лов от их первоначальных значений; 2) формирование независи-мых символических систем (например, религиозных или фило-софских) и их дифференциация в соответствии с символическим содержанием и методами концептуализации задач и решений; 3) нарастающее сомнение в исходных предпосылках существую-щих (официально) постановки и решения задач; и 4) растущая символическая и институциональная, а не только пространствен-ная, дифференциация между центром (или центрами) и перифе-рией [279, с. 99].

Таким образом, символическая составляющая не просто яв-ляется, согласно Эйзенштадту, одним из сущностных компонен-тов социальных трансформаций, но выступает и главным стиму-лом и условием таковых. Более того, именно Ш. Эйзенштадт осуществляет, по сути дела, синтез, условно говоря, «собственно символических» и «собственно институциональных» характери-стик социального изменения, демонстрируя, тем самым, во-первых, самую возможность такой интеграции или «взаимопере-вода» (Ю. М. Лотман), а, во-вторых, четко артикулируя как ин-

24

ституциональную природу символа, так и символический харак-тер любых институтов. Именно последнее обстоятельство пре-доставляет нам право и возможность говорить о допустимости и эвристической значимости сочетания подходов к трансформации символа и неоинституциональной парадигмы на новых основани-ях, при которых проблематика символического выводится из раз-ряда умозрительного раздела социальной философии в ее активи-стские, собственно социологические области, с присущим им вниманием к социальной детерминированности, а неоинститу-циональная теория получает должное развитие и инструменталь-ное обоснование своей трансформационной компоненты.

В отечественной науке символическая составляющая соци-альных изменений наиболее четко артикулирована, прежде всего, в работах таких авторов, как С. Г. Кара-Мурза и Б. И. Колониц-кий. Известный отечественный исследователь С. Г. Кара-Мурза говорит о символических аспектах манипуляции сознанием в пе-риод реформирования отечественного общества в конце прошло-го века [см. 96], истолковывая его в терминах внешней агрессии – масштабной психолого-идеологической подрывной операции За-пада. Петербургский ученый Б. И. Колоницкий исследует через символическую призму другой реперный момент отечественной истории – революцию 1917 г. Конфликты этого периода рассмат-риваются им не только как столкновение основных политических партий, борющихся за контроль над государственными институ-тами, но и как комплекс «стихийных» движений, самоорганиза-ция которых происходила вокруг политических символов – «ста-рых» и «новых». Соответственно, в центре внимания данного ис-следователя оказываются конфликты вокруг государственных символов, военных и военно-морских флагов, государственных наград и форм одежды, названий улиц и кораблей, песен и форм обращения [см. 108].

Мы, в свою очередь, определяем символ как обобщенное представление о ком-либо, чем-либо, основанное на интел-лектуальном и витальном опыте индивида и/или общности, заключающее в себе способ выражения, результат выражения и образ переживания. Символ может быть перцептивным (смут-ным чувством), апперцептивным (четким концептом), сущест-вующим в сознании и психике своего носителя (индивида, общ-ности), что может быть определено в качестве «неосязаемого со-

25

циального дискурса», либо быть заключенным в каких-то куль-турных формах – живописи, музыке, скульптуре, архитектуре, народно-прикладном творчестве, что представляет собой «ося-заемый социальный дискурс». Вместе с тем разделение это весь-ма условно, символ сознания, психики есть одновременно и сим-вол культурных форм, говоря точнее – он постоянно совершает ротацию из неосязаемого в осязаемый социальный дискурс, и об-ратно. Другими словам, определенное восприятие мира произво-дит определенные культурные формообразования, и последние затем производят определенное восприятие мира. Данная дефи-ниция может также быть расширена через включение в нее, с учетом положений неоинституционализма, и структурных фено-менов, т. е. пролонгированных социальных практик, направлен-ных на удовлетворение определенных социальных потребностей, и реализующихся на основе как формальных, так и неформаль-ных норм и правил, короче говоря – социальных институтов. Учитывая, что в собственно неоинституционализме трансформа-ционная составляющая является наименее развитой частью, мы полагаем, что наше понимание символа предоставляет возмож-ность анализа институтов именно в процессном, трансформаци-онном измерении.

1.1.3. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ ТРАНССИМВОЛИЧЕСКОГО ПОДХОДА

К СОЦИАЛЬНОМУ ИЗМЕНЕНИЮ

Итак, феномен социального изменения может быть рассмот-рен как процесс трансформации символических форм, носящий более или менее продолжительный, более или менее глубокий и более или менее рефлексивный характер. В этой связи допусти-мо, на наш взгляд, говорить о транссимволической эволюции, которая может носить как последовательный и постепенный, так и резкий характер.

Подчеркнем, что наш подход основан на представлении об универсальном характере эволюции, связанном с универсальным характером феномена символического, присутствующего как в содержательном, так и морфологическом плане во всех экзистен-циальных сферах. В силу этого мы толкуем транссимволическую эволюцию максимально широко, включая в нее все процессные

26

явления, вне зависимости от их уровня, темпа и радикальности – от деления клетки и фотосинтеза до движения мысли (как от-дельного индивида, так и в массовом сознании), социального раз-вития, жизни отдельного человека, института, феномена и дви-жения истории, во всем многообразии ее форм. Наш подход де-монстрирует, таким образом, связь с идеями Герберта Спенсера, считавшего, что «не существует нескольких видов эволюции, имеющих определенные общие черты. Есть только одна Эволю-ция, осуществляющаяся повсюду одинаково», причем, «подобно другим видам прогресса, социальный прогресс является, по сво-ему характеру, не линейным, но отклоняющимся и рассеянным. Каждое выделившееся производное дает начало новому набору дифференцированных производных» [300, с. 72]. Мы, в свою очередь, также рассматриваем здесь эволюцию как ненаправлен-ное, непоследовательное, в основном дискретное, и не обязатель-но логичное движение. Мы также не разводим понятия эволюции и социального развития, как это делает, например, Норберт Эли-ас, считая такое разделение искусственным. Нам, в этой связи, хотелось бы солидаризироваться с мнением Тревора Нобла, со-гласно которому, в наше время «вполне возможно оживление ин-тереса к спенсеровским эволюционистским идеям, должным об-разом переведенным на язык глобализации и эпохи информаци-онной технологии» [280, с. 56].

Транссимволическая эволюция есть, по нашему мнению, постоянная комбинация суммы накопленных вариантов, в хо-де которой каждая состоявшаяся комбинация приобретает статус варианта. Постоянство процесса комбинации не означает постоянства его скорости, которая определяется как количеством накопленных ранее вариантов, так и конкретными социально-историческими условиями, в которых протекает данный процесс.

Важно также подчеркнуть, что комбинация может произой-ти, но не состояться, для ее успешности необходим целый ряд факторов, от временного резерва до достаточного числа необхо-димых вариантов. В противном случае комбинация остается «причудой», «изыском», и статус варианта либо не приобретает вообще, либо приобретает спустя длительное время, инкорпори-ровав недостающие элементы. Американский исследователь Лес-ли Уайт рассуждал в схожих терминах о развитии культуры в це-лом. Последняя является, согласно Л. Уайту, «символическим,

27

продолжающимся, кумулятивным и прогрессивным процессом» [304, с. 140]. Культура является символической, потому что чело-век использует символы, продолженной – потому что ее симво-лическая природа позволяет передавать ее от человека к человеку и от поколения к поколению, кумулятивной – потому что посто-янно добавляются новые элементы, и прогрессивной – потому что постоянно увеличивается контроль над внешней средой. На-ше понимание эволюции как комбинации существующих вариан-тов перекликается также с видением Герхарда и Джин Ленски принципов технологических инноваций. «Среди всех факторов, воздействующих на инновационный процесс, – пишут американ-ские социологи, – вероятно, наиболее важным является объем существующего у популяции запаса технологической информа-ции. Причина заключается в том, что изобретение является одним из основных видов инноваций, и всякие изобретения есть, по сво-ей сути, комбинации существующих элементов культуры. Отсю-да следует, что изобретательский потенциал общества представ-ляет собой простую математическую функцию числа элементов, доступных для комбинации» [289, с. 77]. Д. Ленски также дока-зывают, что многие технологические элементы не могут быть скомбинированы сколько-нибудь полезным образом, и тем са-мым, по их мнению, число потенциальных комбинаций всегда намного больше, чем число полезных. В целом соглашаясь с та-ким выводом, мы все-таки заметим, что с точки зрения транссим-волической эволюции несовместимые элементы, или варианты, не могут называться потенциальными, поскольку не имеют пер-спектив актуализации. К результатам эволюции в таком понима-нии относятся, на наш взгляд, как материальные, так и духовные феномены, как самый обычный стул, так и любая философская, религиозная или идеологическая доктрина или научная парадиг-ма. Обратная же диахрония транссимволической эволюции и есть то, что А. Ф. Лосев понимал под «символической редукцией в бесконечность».

В контексте непосредственно социальной реальности эле-ментом транссимволической эволюции, являющейся движени-ем от символов к символам же, и, соответственно, объектом транссимволического анализа, под которым мы понимаем ис-следование символов через символы же, могут стать социаль-ные изменения любого порядка – от реформирования и модер-

28

низации, которые связаны больше с технологическими инно-вациями, до войн и революций, производящих радикальную переоценку накопленных социумом вариантов, включая вари-ант общественного устройства.

Таким образом, транссимволическая эволюция представляет собой, прежде всего, институциональную трансформацию во всей ее смысловой комплексности. Однако что конкретно пред-ставляют собой трансформирующиеся в ходе нее институты? Очевидно, что при всей «всеохватности» неоинституциональной парадигмы и, с другой стороны, постоянном соблазне гипостази-рования феномена символического методологически необходимо, все-таки, дифференцировать символы как институты и институты как символы. На наш взгляд, здесь можно выделить, прежде все-го, следующие основные символические измерения социального, выступающие и объектной сферой транссимволического анализа:

1) социально-эпистемологическое, которое включает в себя такие символические формы, как социальная идентичность, со-циальные представления, социальную патологию, и социальный контроль. То есть социально-эпистемологическое измерение со-стоит по преимуществу из «категорий очевидности», свойственных той или иной культуре, тому или иному обществу – символических комплексов, отражающих социальную реальность и определяющих стиль восприятия и способы реакций на эту реальность;

2) структурно-институциональное измерение, включающее в себя такие символические формы, как институты государства, идеологии, религии, образования и массовой культуры. Тем са-мым данный горизонт состоит из социальных институтов и прак-тик, ответственных за макросоциальную интеграцию и безопас-ность общества.

Наряду с этими двумя измерениями, содержательно вклю-чающими в себя феномены, относящиеся к неосязаемому соци-альному дискурсу, в отдельный горизонт следует выделить сим-волические формы, относящиеся к осязаемому социальному дис-курсу и включающие в себя явления в прикладном и монумен-тальном искусстве, музыке, литературе, архитектуре, кинемато-графе. Социальные воззрения находят свое воплощение как в нормах, идентичностях и институтах, так и в артефактах. В отли-чие от первых, однако, последние тактильно верифицируемы, и при гипотетическом отсутствии предыдущих измерений вместе с

29

социумом, их произведшим, могут дать определенное представ-ление об устройстве последнего. Мы, соответственно, определя-ем данное измерение как 3) сенсуально-символическое. Естест-венно, что данное измерение также включено в объектную сферу транссимволического анализа – социальные трансформации ни-когда не происходят без соответствующего отражения в искусст-венно созданных предметах культуры и искусства, равно как и без соответствующего «вдохновления» со стороны таковых.

В этой связи мы считаем возможным определить социаль-ное изменение как социетальный процесс трансформации символов и символических форм, в ходе которого фальсифици-руются, верифицируются и переопределяются существующие в обществе ценности, нормы, социокультурные практики, конституирующие общество и институционализированные в измерениях – социально-эпистемологическом, структурно-институциональном и сенсуально-символическом. Учитывая наше видение транссимволической эволюции, необходимо также уточнить, что в ходе социального изменения, всегда выступаю-щего процессом эволюционного плана, комбинируются, произво-дя на свет новые варианты (тут же вступающие в новые комбина-ции): традиция и современность, глобальное и локальное, архаика и модернизм, присутствующее и отсутствующее и т. д. Эти ком-бинации, с учетом как эффектов отсутствия, так и механизмов, избираемых для их преодоления, и выступают основным объек-том исследовательского внимания применительно к основным трем символическим горизонтам социального целого.

Общий алгоритм транссимволического анализа того или иного случая социальной трансформации, будь это революция, реставрация, модернизация или война, включает следующие компоненты:

1. Фиксация референтной точки анализа – момента, в ко-торый еще ничего, условно говоря, «не происходило», последней точки стабильности системы. Например, для отечественной «пе-рестройки», начало которой было положено на апрельском 1985 г. пленуме ЦК КПСС, в качестве референтной точки логич-но обозначить 1984 г. Для правления национал-социалистической партии (НСДАП) в Германии, со всем, что оно принесло стране и миру, референтной точкой будет 1932 г. – последний год до при-хода нацистов к власти в ходе выборов в рейхстаг в 1933 г. Заме-

30

тим, что референтная точка может зависеть зачастую не только и не столько от внутренней ситуации в том или ином социуме, но и от внешних факторов и процессов, и тогда она может фиксиро-ваться вне пределов данной страны. Так, для исследования объе-динения Германии в конце прошлого века целесообразно, на наш взгляд, обозначить в качестве референтного пункта опять же 1985 г. – начало реформ в СССР и во всем Варшавском блоке. Очевидно, что к крушению Берлинской стены в 1989 г. привели не столько процессы в самой разделенной с 1949 г. стране, сколь-ко либерализация в Советском Союзе. Очевидно, впрочем, и то, что процесс объединения не закончился ни в 1989-м, ни в 1990-м, ни после крушения СССР, и определяли его силы и события, уже не связанные напрямую с ситуацией в нашей стране. Фиксация референтной точки необходима для последующей характеристи-ки осуществлявшихся изменений и преобразований. Подобно то-му, как в случае «отклонения» всегда подразумевается «норма», так и в случае трансформации всегда должна быть определенная точка стабильности, необходимая для того, чтобы понять, что трансформация действительно имела или имеет место.

Определение референтной точки должно сопровождаться детальным анализом «исходной ситуации» в той сфере, которая является непосредственным объектом исследовательского вни-мания по отношению к той или иной трансформации.

2. Определение хронологического периода трансформа-ции – того этапа в развитии общества, который и является основ-ной исторической авансценой того или иного социального изме-нения. Именно в этот период трансформация набирает свою ди-намику, вовлекает в свою орбиту все новые и новые социальные слои и группы, поднимает на вершины одни политические силы и фигуры, и устраняет другие. Направленность трансформации проясняется только со временем, и не потому, что является сек-ретной информацией, а потому, что даже в случае сознательных реформационных усилий тех или иных социальных агентов как результат, так и собственно реализация таковых могут достаточ-но сильно отличаться от «первоначального проекта». Непредска-зуемость возрастает еще больше, если трансформация носит рез-кий или даже неожиданный характер, как в случае войны или «внезапных» социальных потрясений.

31

Длительность трансформационного периода должна опреде-ляться специально в каждом отдельном случае. Это тем легче сделать, чем отдаленнее трансформация во времени от сегодняш-него дня. События же, имевшие место в относительно близкой исторической перспективе – 20–25 лет назад, могут, в принципе, или еще не исчерпать свою динамику, или мутировать в другие события, внешне отличающиеся от начальных, но в сути своей сохраняющих ту же интенцию – и в том, и в другом случае целе-сообразно «протяжение» трансформационного периода до наших дней, вплоть до года, в котором осуществляется собственно ис-следование. В любом случае, главным критерием определения условной «финальной точки» трансформации является факт «кристаллизации» результатов социальной трансформации, их полная институционализация. Причем это должно быть справед-ливо как для состояния общественного сознания, так и для фор-мальных законодательных актов. Скажем, для Октябрьской рево-люции 1917 г. такой точкой кристаллизации, на наш взгляд, явля-ется 1924 г. Именно к этому времени была практически полно-стью ликвидирована капиталистическая система хозяйства, осу-ществлена национализация крупной собственности, помещичьих земель, завершено формирование нового государственного аппа-рата взамен старого – администрации, суда, армии, полиции, зем-ства. Эти результаты были как рутинизированы в массовом соз-нании, так и закреплены в законодательстве, и, прежде всего, – в Конституции СССР 1924 г., которая подробно регламентировала устройство советской власти и определяла государственную сим-волику. Последующие события, такие как коллективизация, ин-дустриализация и пр., несмотря на известную максиму «есть у революции начало, нет у революции конца», имеют к собственно Октябрьской революции только косвенное отношение, не были ею абсолютно неизбежно детерминированы и, следовательно, могут и должны исследоваться в качестве дискретных трансфор-мационных процессов, со своими собственными референтными и финальными точками.

3. Анализ характера, направленности и динамики транс-формации объекта изучения за исследуемый период. Транссим-волический анализ ориентирован на исследование символов и символических форм, конституирующих общество и институ-ционализированных в социально-эпистемологическом, структур-

32

но-институциональном и сенсуально-символическом измерениях социального целого. Предметные исследовательские сферы отно-сительно того или иного социального изменения могут включать в себя: трансформацию религиозного дискурса; трансформацию интегративного социального дискурса (социальной солидарно-сти); трансформацию социальной структуры: вертикальной и го-ризонтальной мобильности, статусов, ролей; трансформацию за-конодательства, регулирующего те или иные сферы жизни обще-ства; трансформацию неосязаемого социального дискурса: идео-логем, норм, ценностей, мотиваций, категорий очевидности; трансформацию осязаемого социального дискурса: артефактов, созданных в прикладном и монументальном искусстве, в музыке, литературе, архитектуре, кинематографе. Критериями анализа художественного произведения являются: контекст создания изо-бражения; изобразительные средства; объект изображения; идея изображения; целевая аудитория. Главная задача – суметь осуще-ствить корреляцию между символами, воплощенными в артефак-тах, и социальным контекстом, в котором они были созданы.

4. Детальная характеристика объекта исследования в финальной точке трансформационного периода – либо отно-сящейся к моменту исторического прошлого, либо к моменту пе-реживаемого настоящего. Объект исследования должен анализи-роваться в финальной точке фактически по тем же категориям анализа, что были сформулированы для анализа референтной точки. Так достигается сопоставимость результатов и валидность выводов, относящихся к итогам социальной трансформации. Вместе с тем возможна и ситуация, при которой категории анали-за могут быть расширены и диверсифицированы в течение иссле-дуемого трансформационного периода, – могут возникнуть новые категории, могут исчезнуть категории, имевшие место в рефе-рентной точке. Например, в процессе трансформации социально-экономических отношений в отечественном социуме в период «перестройки» и в ходе постсоветского реформирования катего-рии, относящиеся к рыночной экономике, приходили на смену другим – относящимся к плановому хозяйству, что, одновремен-но, не означает, что такие понятия, как «плановая экономика», «коллективное хозяйство», «социалистическое соревнование», и пр., исчезли совершенно из дискурса как общества, так и СМИ. Смысл их, однако, менялся – это и важно зафиксировать. В лю-

33

бом случае, такого рода вариации необходимо специально огова-ривать при анализе полученных результатов.

5. Формулировка и характеристика обнаруженных соци-альных закономерностей или фиксация их отсутствия. Опре-деление общего и особенного, типичного и уникального в данной трансформации. Для этого желательно сопоставление события – основного объекта анализа с событием-референтом, имевшим место или в историческом прошлом, или в параллельном хроно-логически, но другом этнокультурном ареале. Естественно, что событие-референт должно быть сопоставимым в своих основных характеристиках, и, прежде всего, в своей сущности. То есть мо-дернизация должна сравниваться с модернизацией же (например, вторичная модернизация в странах континентальной Европы, где была значительна, по сравнению с Британией, роль государства в этом процессе, может исследоваться в референции к модерниза-ции стран АТР, где государство также сыграло решающую роль), реформирование с реформированием (например, «Новый курс» Ф. Д. Рузвельта в США 30-х гг. прошлого века и социально-экономическая политика А. Гитлера в фашистской Германии в тот же период), революция с революцией и реставрация с рестав-рацией (например, Стюартов и Бурбонов). Возможна, однако, си-туация, когда для события-объекта весьма трудно или вообще невозможно обнаружить событие-референт. Таких случаев не-много, но они есть, в частности, к именно такого рода явлению можно отнести, на наш взгляд, советскую «перестройку» – пато-логичный пример социально-политического суицида системы, которому нет (по крайней мере, известных нам) аналогов в исто-рии [см. 101].

Сопоставление с событием-референтом является, вместе с тем, желательной, но не строго обязательной операцией – в действительности наиболее полное воплощение в жизнь дан-ного требования порождает масштабные теоретические по-строения, вроде концепций Н. Я. Данилевского, О. Шпенглера или А. Тойнби. Реальная задача исследователей может и не пре-тендовать на столь обширные заключения, что, однако, не снижа-ет ее значимость и ценность в изучении конкретного примера со-циальной трансформации.

34

1.2. ТРАНССИМВОЛИЧЕСКАЯ МЕТОДОЛОГИЯ В ЭМПИРИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ

1.2.1. ПРОБЛЕМА ЭМПИРИЧЕСКОЙ ПРИМЕНИМОСТИ КАТЕГОРИИ «СИМВОЛ»

Согласно «принципу охвата» Блумера, только та методоло-гия чего-нибудь стоит, и, вообще, может называться таковой, ко-торая в состоянии охватить все этапы научного поиска, от теоре-тических пролегоменов до методических оснований социального исследования, «начальные предпосылки и полный цикл проце-дурных стадий научного действия» [272, с. 24]. Такое же понима-ние методологии мы находим у Пола Лазарсфелда, утверждавше-го, что «термин “методология” предполагает повышенное внима-ние к процедурам, базовым допущениям и способам объяснения, используемым в конкретных исследованиях» [288, с. 4]. Близкие мысли высказывал, характеризуя интерпретативную схему, и Ро-берт Мертон: «Как и все схемы интерпретации, функциональный анализ зависит от тройственного альянса между теорией, мето-дом и эмпирическими данными… Методология есть логика на-учной процедуры» [292, с. 73].

Логично предположить, что социально-научные концепции, в фокусе внимания которых находится феномен символа, найдут способы и эмпирического согласования своих теоретических пролегоменов, достигнув, тем самым, столь желательной в со-циологии методологической консистентности, или согласованно-сти теории и практики. Дело, однако, обстоит несколько другим образом. До настоящего времени феномен символического, не-смотря на достаточно пристальное к нему внимание со стороны со-циальных и гуманитарных наук, в прикладных социальных исследо-ваниях использовался, на наш взгляд, не в адекватной степени.

Символический интеракционизм (и в этом заключается одна из его парадоксальных черт), утверждая символ в качестве ос-новного элемента социальных взаимодействий и социальной ре-альности вообще, использовал данный феномен в качестве мето-дологической посылки, но не в качестве категории прикладных исследований. «Послемидовский» символический интеракцио-низм вообще характеризуется крайним невниманием к феномену символа. Блумер не только не следует пониманию символическо-

35

го, развитому Дж. Г. Мидом, но пытается, фактически, изгнать знаковые категории из социальной науки вообще. Собственно «символ» носит у него совершенно произвольный и необязатель-ный характер. «Айовская школа» символического интеракцио-низма, в свою очередь, претендуя на «более адекватное» прочте-ние Дж. Г. Мида, также проигнорировала мидовское истолкова-ние феномена символического. Именно с этим, как нам представ-ляется, связан тот факт, что попытка операционализации «само-сти», предпринятая Мэнфордом Куном и его последователями, оказалась не очень продуктивной. Нельзя операционализировать объектную категорию («самость», в данном случае) без предва-рительной утилизации категории структурной, методологиче-ской, базовой. В противном случае (как это и произошло в «айов-ской школе») огромные эмпирические массивы будут приносить, в основном, произвольные и проблематичные результаты.

Сходным образом дело обстоит и в таких школах, как фено-менологическая социология, когнитивная социология и социоло-гия знания, напрямую озабоченных проблематикой символиче-ского, но не сумевших найти применение символу в эмпириче-ских исследованиях. Этнометодология Гарольда Гарфинкеля, как эмпирическое приложение феноменологической социологии, главным объектом своего внимания сделала структуры повсе-дневности – поведенческие практики, не анализируя их собствен-но когнитивные детерминанты и содержание, чем и обусловлено игнорирование данным направлением понимания символа, разви-того Шютцем. Как отмечается комментаторами, акцент на прак-тики был только усилен развитыми впоследствии вариациями этнометодологии – «локальными ресурсами интерпретации», «коллективными представлениями», «повседневной риторикой» и «структурами дискурса», адаптировавших, «развивавших и пе-реформулировавших этнометодологические темы, и расширяв-ших, таким образом, теоретический и эмпирический охват перво-начальной программы Гарфинкеля» [284, с. 145].

Строго говоря, в анализе символа, предпринятом в данных направлениях, уделялось традиционное внимание всего несколь-ким вещам: функциональности символа, причем, прежде всего, его так называемой «коммуникативной функции», собственно понятию символа и трансформации символа. По нашему убежде-нию, такая методологическая недосказанность указанных подхо-

36

дов обусловлена, прежде всего, недостаточной последовательно-стью их собственного дискурса. Если мы принимаем, что основ-ным средством и содержанием социальных отношений являются символы, что структуры «жизненного мира» есть категории зна-кового характера и что социальный мир создается и пересоздает-ся с помощью символических форм, т. е. феноменальный (равно как и ноуменальный) мир есть многоуровневая символическая мегасистема, тогда мы должны принять и то, что эту систему не-возможно изучать как-то иначе, чем ее же собственными средст-вами. То есть символы возможно исследовать и анализировать только с помощью самих же символов, которые Хью Данкан счи-тал «непосредственно наблюдаемыми содержательными данны-ми социальных взаимоотношений» [277, с. 50]. Американский социолог отмечал тот парадокс, что мы вынуждены описывать «внесимволическую» реальность с помощью символов, более то-го, согласно Х. Данкану, «чисто формальный аспект символиче-ской системы (будь она математическая или лингвистическая), с помощью которой мы “сообщаем” о том, что наблюдаем в чело-веческих отношениях, будет определять, что мы можем “сооб-щить” о том, что увидели, равно как и то, что мы, собственно, увидели, поскольку мы в состоянии воспринимать вещи и собы-тия как социальные сущности только после того, как дадим им имена» [277, c. 51]. Неразвитие рассуждения до праксиологиче-ских выводов обусловило или преимущественно спекулятивную ценность анализировавшихся выше подходов, или осуществлен-ные в их рамках эмпирические исследования, основанные, фак-тически, на методологии, имеющей достаточно условное отно-шение к теоретическим пролегоменам. Другими словами, «прин-цип охвата» Блумера постулировался и одновременно нарушал-ся – методология либо сводилась к набору конкретных методов и техник эмпирического исследования, либо носила характер пре-имущественно теоретических допущений и утверждений, вместо того, чтобы определять и охватывать все элементы социологиче-ского поиска.

Подчеркнем еще раз, что речь здесь ведется не о качествен-ном или количественном исследовании вообще, а о тех стратеги-ях прикладного социального исследования, которые непосредст-венно и недвусмысленно использовали бы в своих эмпирических подходах собственно «символ» как инструмент, категорию и

37

единицу анализа. Нам известны немногие серьезные попытки та-кого рода. К одной из первых относится исследование, осуществ-ленное Гарольдом Лассуэлом с коллегами в 1952 г. в рамках про-екта RADIR (Revolution and the Development of International Relations) Института Гувера Стэнфордского университета. Ис-следование было посвящено анализу «ключевых символов со-временной политики» – основным тенденциям их трансформации и характеру функционирования. Значительное внимание в ходе данного проекта было уделено собственно методологическим проблемам изучения символической сферы. В качестве конкрет-ного эмпирического метода сбора данных был использован отно-сительно новый в то время (начало 50-х гг. прошлого века) кон-тент-анализ, избранный в силу его известной «объективности» и в соответствии с целями исследования. Социологи поясняли свой подход к анализу символического содержания следующим обра-зом: «Что объединяет большинство исследователей, говорящих о “символах” (как техническом термине для слов), так это интерес к потоку слов как выражению представлений. Слова есть “симво-лы”, поскольку они означают (символизируют) представления тех, кто использует их. Символический аналитик имеет дело со словами, отбирая те из них, которые наиболее точным образом отражают представления, наличие или отсутствие которых необ-ходимо установить и описать. Символы, понимаемые таким обра-зом, служат в качестве “операциональных индексов” представле-ния» [287, c. 29]. Фокус исследования был сделан на «изменении вокабуляров современных элит», при котором в качестве анали-тического материала, или символов, были избраны ключевые слова, прямым образом связанные со стабильностью элиты того периода – «конкурирующие вокабуляры политической идеоло-гии» [287, c. 30]. Общая схема проекта RADIR предполагала осуществление сравнительного анализа мировых тенденций в отношении пяти ценностей-целей: демократии, безопасности, братства, изобилия и просвещения. Для минимизации эффекта разночтения в самом начале исследователями были сформулиро-ваны единые операциональные значения этих понятий. Анализи-ровалась пресса Великобритании, России/СССР, США, Франции и Германии во временном отрезке с 1890 г. по 1949 г. Схема ана-лиза включала такие категории, как: объем внимания, уделяемого объекту исследования (той или иной ценности-цели) в соответст-

38

вующих изданиях; оценочный контекст; интенсивность (частота упоминания), трансформация во времени и в пространстве и ха-рактер взаимодействия – a) символа с символом, b) символа с со-бытием и c) события с символом. В ходе исследования было вы-делено 416 символов, составивших «основной список», из них 206 единиц являлись названиями национальных или подобного рода образований – стран, национальных меньшинств, континен-тов и т. п., в то время как 210 единиц анализа представляли собой «ключевые символы» главных идеологических систем, соревно-вавшихся в мировой политике на протяжении последнего (на мо-мент исследования) полувека. Анализировались только редактор-ские статьи; всякий раз, как символ из списка появлялся в этой публикации, он, во-первых, фиксировался как присутствующий и, во-вторых, как одобряемый, порицаемый или нейтрально упо-минавшийся. Даже в том случае, если некий символ появлялся в редакторской статье более чем один раз, он все равно фиксиро-вался только однажды; таким образом, итоговая сумма представ-ляла собой количество статей, в которых присутствовал тот или иной символ, а не частоту его появлений вообще. Необходимо подчеркнуть, что в отношении частей речи Лассуэл с коллегами ограничили свой список символов существительными, посчитав изначально, что внимание к другим частям может привести к беспорядочной смеси, при которой трудно будет учитывать раз-личия в частоте распределения ее различных элементов относи-тельно объекта анализа. Непосредственно в ходе исследования, однако, и при подведении его результатов в особенности, иссле-дователи вынуждены были признать ошибочность такой позиции и проблематичность такого рода редукции. «По мере того, как мы продвигались вперед, стало ясно, что по многим причинам лучше было бы избрать какой-то другой подход. Благодаря игнорирова-нию несущественных частей речи остались необследованными широкие территории смыслов. Решение этой проблемы мы ос-тавляем для контент-анализа будущего» [287, c. 59]. Социологи, тем не менее, посчитали свое исследование достаточно успеш-ным и в целом решившим стоявшие перед ним задачи. Помимо собственно изучения символизма международной политики, ста-вилась и цель совершенствования метода контент-анализа, и ста-тус символа, приданный ему в ходе этого опыта совершенно оп-равданно, на наш взгляд, подразумевал известную универсаль-

39

ность – символ являлся в данном исследовании одновременно теоретическим базисом, измерительным средством, категорией анализа и единицей анализа. Вместе с тем обращает на себя вни-мание неудовлетворительная проработка гносеологических осно-ваний символического в данном исследовании, его своего рода априорное принятие в качестве подходящей категории. Кроме этого, действительно вызывает много вопросов концентрация на существительных, что, в принципе, является следствием, по на-шему мнению, именно недостаточности теоретического анализа символического, предпринятого социологами.

Следующий случай, которого мы должны коснуться, это ис-следование датского психолога Джерарда Девита (1962), фокуси-ровавшееся на символизме мужского и женского и определяв-шееся автором как «эмпирический феноменологический подход к возрастным аспектам символического мышления в словесных ассоциациях и символическом значении слов» [28]. Исследование датского ученого было посвящено ассоциациям, которые вызы-ваются определенными словами в мужчинах и женщинах трех возрастных групп – подросткового возраста, юношеского и взрослых. Д. Девит предваряет практическую часть своей работы достаточно тщательно проработанной теоретической частью. Ос-новное внимание при теоретическом обосновании он посвящает проблеме взаимоотношения символа с сигналом и знаком. Д. Де-вит стремится дифференцировать эти категории на том основа-нии, что «знаки и сигналы, – по его мнению, – указывают на не-что, обозначаемое во внешнем мире, в то время как символ пред-ставляет нечто, символизируемое им в мире внутреннем» [275, c. 24]. Отметим сразу, что это разделение не представляется нам достаточно обоснованным – символ, в нашем понимании, указы-вает как на внешние объекты – факты социального мира, так и на внутренние – содержание сознания и психики своего носителя. Более того, один и тот же символ, по нашему убеждению, обла-дает, как правило, двойственной указательной, или аппрезента-ционной, сущностью – отсылка к «внешнему» референту сопро-вождается в то же самое время той или иной корреляцией с рефе-рентом «внутренним». В противном случае символы бы не обла-дали той мощной мотивационной характеристикой, которая от-мечается как одно из их основных качеств абсолютно всеми ис-следователями. В итоге Девит определяет символизм как психо-

40

логическую функцию образной внутри- и межличностной ком-муникации и выделяет такие его сущностные характеристики, как «аналоговое подобие, или ассоциативное отношение, основанное на образном воплощении референта; обращение этой воплощен-ной репрезентации к силам воображения воспринимающего; сти-муляция мысленного сочетания образного восприятия и репре-зентированного референта» [275, c. 33]. Датский психолог, тем самым, не жестко следует своему пониманию символа как пре-имущественно персонального феномена – социальность симво-лического с неизбежностью проявляется (хоть и не анализируется им отдельно) в эмпирической части. Исследование было сфоку-сировано на пяти аспектах символического мышления: a) возрас-тных характеристиках различий в ассоциативном и символиче-ском мышлении в юношеской и взрослой возрастных группах; b) определении валидности классических сексуальных символов в перспективе психологии развития; c) отношениях между сексу-альным символизмом и символизмом полов; d) эволюции симво-лизма полов от ранней юности к взрослости; e) сексуальных от-личиях символизма полов. Эмпирические процедуры были вы-строены Девитом следующим образом. Аудитории предлагался (в печатном виде) список пятидесяти существительных, выступав-ших в качестве стимулирующих слов и включавших понятия из классического фрейдистского набора символов, подразделявших-ся на три основные группы – растения, животные и предметы. Существительным было отдано предпочтение перед глаголами, хотя Девит и не высказывает твердой уверенности в обоснован-ности этой редукции. Респондентам предлагалось последователь-но выполнить четыре задания, в первом из которых они должны были просто написать рядом с каждым словом из списка первое слово, которое им пришло на ум. Во втором задании требовалось написать рядом со словами из списка – что они значат для рес-пондента символически («лев» может символизировать «силу», «мужество» и т. д.); в третьем задании предлагалось определить род (мужской или женский) элементов списка, а в четвертом рес-понденту предлагалось объяснить – почему предметы, растения или животные были приписаны им к тому или иному роду. Во всех заданиях, кроме последнего, предлагалось ограничиться только одним словом-реакцией. Заметим, что с точки зрения об-легчения анализа это требование выглядит, конечно, понятным,

41

однако с точки зрения валидности все-таки возникают вопросы к такому ограничению. Итоговые реакции были классифицированы Девитом следующим образом: 1) конкретные аспекты; 2) кон-кретная категория; 3) деятельностный аспект; 4) абстрактная ка-тегория; 5) ассоциативный символ; 6) конкретный аналоговый символ; 7) абстрактный аналоговый символ; 8) не классифици-руемо; 9) затруднился с ответом. Обратим сразу внимание на то, что процесс обработки результатов все-таки заставил исследова-теля ввести деятельностную категорию, т. е. относящуюся к гла-гольной форме, составившую в итоге 30 % от общего числа отве-тов. Изложение результатов этого интереснейшего исследования не предполагается задачами и объемом нашего промежуточного отчета, – нас здесь в большей степени интересует использовав-шаяся Девитом техника, – однако о некоторых из них, по нашему мнению, сказать все же необходимо. Исследователем была за-фиксирована одна чрезвычайно интересная особенность – рес-понденты раннего юношеского возраста (в среднем – 14 лет) де-монстрировали преимущественную склонность к логическому, формально-абстрактному категориальному мышлению (роза – цветок, три – число), что проявилось и подтвердилось на всех этапах тестирования. В то же самое время взрослая аудитория (в среднем – 28 лет) проявила подавляющую тенденцию к абстракт-ному аналоговому символизму (роза – красота, круг – бесконеч-ность), что позволило Д. Девиту сделать вывод о том, что анало-говый символизм доминирует в символическом мышлении обра-зованных взрослых людей. Психолог предположил на этом осно-вании, что «тенденция к формальному абстрактному мышлению может рассматриваться в качестве эволюционного моста, веду-щего от преимущественно конкретного ассоциативного способа мышления к преимущественно абстрактно-аналоговому симво-лическому способу, характерному для мышления образованных взрослых» [275, c. 45–46]. Это означает, что аналоговый симво-лизм является характеристикой приобретаемой, развиваемой, причем никак иначе, нежели в процессе социализации, т. е. по-стоянной коммуникации с социальной средой. Именно в этой точке понимание Девитом символизма, постулированное им в теоретической части, входит в противоречие с его собственными находками. Как бы то ни было, данное исследование являет собой пример достаточно строгого научного подхода к проблеме ис-

42

пользования символа в эмпирических социальных исследовани-ях. Как и в случае Лассуэла, мы имеем здесь пример формализа-ции символических категорий, несмотря на то, что американские социологи воспринимали свою технику как однозначно «количе-ственную», а датский психолог описывает свой метод как проек-тивный, т. е. качественный. Тем не менее, и в первом, и во втором случаях символ выступает одновременно как инструмент, катего-рия, единица и результат анализа. К общим чертам относится также очевидная озадаченность по поводу роли остальных частей речи – существительное, избранное в качестве основной исследо-вательской единицы, явно и неизбежно оставляет чувство непол-ной удовлетворенности. В то же время, похоже, ни Лассуэл, ни Девит не представляли себе достаточно четко, как можно пре-одолеть данное противоречие.

Мы должны также отметить, что в психологии существуют методики, использующие и неграмматические формы символов. Одним из примеров является «Тест на распределение символов Теодора Кана» (Kahn Test of Symbol Arrangement – KTSA), пред-ставляющий собой трехмерную проективную нейропсихологиче-скую методику, включающую игровые элементы. Испытуемому даются небольшие пластмассовые объекты (числом обычно – 16) различного размера и цвета. Способ, которым испытуемый иден-тифицирует и распределяет эти объекты, позволяет диагностиро-вать характер его психосексуального развития с точки зрения ре-бячества, зрелости или регрессии. В контексте темы нашего про-екта чрезвычайно интересным представляется нам применение данного теста в исследовании немецких психиатров из Универси-тета Вюрцбурга (1998). Используя KTSA, специалисты ставили задачу изучения «символических нарушений» на различных ста-диях шизофрении. Было установлено, что в острых фазах проте-кания болезни распределение символов отличалось причудливо-стью и хаотичностью, в то время как на стадии ремиссии испы-туемые демонстрировали значительно более точное их использо-вание. На основании этих данных немецкие ученые делают выво-ды о том, что, во-первых, существует связь между длительностью болезни и степенью символических нарушений, и, во-вторых, что неспособность к правильному использованию символов, обнару-живаемая у хронических шизофреников, может трактоваться как своего рода инвалидность, принимая во внимание роль символов

43

в межличностных взаимодействиях [см. 302]. Тем самым очевид-но, что в прикладных исследованиях возможно применение сим-волов не только номинативного, но и эйдетического и интроспек-тивного уровней. С выводом же о том, что «символическое на-рушение» должно восприниматься как настоящая инвалидность, трудно, на наш взгляд, не согласиться.

Таким образом, использование категории «символ» в эмпи-рических социологических исследованиях спорадично, нечасто, и практически не имеет связей с соответствующими теоретически-ми парадигмами, или, другими словами, не помещено в контекст широкой методологической обоснованности, включающей как теоретико-социологические, так и эпистемологические обоснования.

1.2.2. ТРАНССИМВОЛИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ: ОСНОВАНИЯ МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЙ

КОНСИСТЕНТНОСТИ

Посылки к исследованию, основным инструментом, едини-цей и категорией анализа которого являлся бы символ, по необ-ходимости включают то, что можно назвать номинативной сту-пенью символизирования, т. е. воплощенность символов в струк-туре языка. К предпосылкам, однако, должно относиться артику-лированное понимание социальных фактов как символических явлений по своей сути, и наоборот. Только в этом случае мы сможем действительно операционализировать символ, вывести его за пределы умозрительности и спекулятивности, заставить его «сотрудничать» с прикладным анализом. Как писал Х. Дан-кан, «утверждение, что мы обязаны нашему взгляду на действия как на факты, нашему восприятию слов как фактов, открывает новые перспективы в социальном анализе символов. Вместе с тем наш отбор символических “фактов” всегда обусловлен нашим интересом в том, что символические факты делают в конечном, “несимволическом” смысле; существует подспудная фактич-ность, к которой мы всегда можем вернуться для проверки нашей интерпретации. Короче, мы должны основывать доказательства наших утверждений относительно социальных смыслов на самих символах» [278, c. 242]. Таким образом, содержание нашего соз-нания, наше восприятие окружающей реальности является отра-жением социальных фактов, данных нам как в непосредственном восприятии, так и в мнемонической перспективе и доступных для

44

психологического и социологического изучения. Об этом же, фактически, говорит Мах: «Мы воспринимаем реальность в соот-ветствии со структурой значений модели мира и выражаем наши идеи и эмоции через символы, которые конституируют содержание этой модели. Тем самым, если мы хотим понять поведение людей, мы должны определить – как они воспринимают, т. е. мы должны реконструировать их модель мира» [290, c. 44]. О когнитивных сис-темах как интернализованных и воплощенных социальных структу-рах писал и П. Бурдье. По мнению французского социолога, «прак-тическое знание социального мира, которое предполагается “рацио-нальным” поведением внутри него, применяет в своих повседнев-ных практиках классификационные схемы (ментальные структуры или символические формы)… Заданная карта социального про-странства может читаться и как точная таблица исторически воз-никших и усвоенных категорий, которые организуют идею соци-ального мира в сознаниях всех субъектов, принадлежащих к этому миру, и сформированных им» [273, c. 468–469].

Таким образом, для того чтобы осуществить достаточно строгий символический анализ и обосновать возможность эмпи-рического применения символа, необходимо допустить: 1) что социальный мир является в высшей степени миром символиче-ским, 2) что социальные факты как символические факты явля-ются содержанием индивидуального и коллективного сознания и психики, 3) что это содержание, кроме эйдетической (образной) ступени, воплощается, в итоге, на ступени номинативной, и 4) что грамматическая структура языка может быть использована в каче-стве аналитического инструментария в прикладных исследованиях.

Возникновение символа как когнитивный процесс выглядит, согласно нашей идеальной схеме, следующим образом:

1) топический интенциональный акт – направленность соз-нания на предмет, его ноэматическое «обволакивание», объекти-вация и фиксация, выделение из общего фона;

2) интроспективный акт – направленность сознания «внутрь» предмета, в ходе которого осмысливается его доступное содержание1, обобщается угаданная суть, происходит «восхожде-ние потаенного в непотаенность» (Хайдеггер);

1 Отличие интроспективного акта от «апперцепции по аналогии» Шютца за-ключается в том, что первое является постижением доступного смысла, в то время как второе – простым предвосхищением того, что может попасть в поле нашего восприятия.

45

3) эйдетический акт – переживание сути и логики предмета, его идейно-образное оформление;

4) номинативный акт – сигнификация предмета и его сути через «рефлексию в единство» (Гегель) на основании семантиче-ского освоения осмысленных формы и содержания, угаданного2 закона вещи.

Именно так, по нашему мнению, возникает в человеческом сознании обобщенное представление, символ, который «суть единство» формы и содержания и неразделимость прошлого и будущего в настоящем. Необходимо отметить еще раз то обстоя-тельство, что символ-предел, окончательный концепт может и не перейти эйдетическую ступень, т. е. остаться на уровне пережи-вания, что можно проиллюстрировать на примере восприятия индивидом художественного произведения, особенно иррацио-нального, и того случая, когда он становится свидетелем некоего «нелогичного» (в кафкианском духе), «нелепого», немотивиро-ванного, не поддающегося каузальной атрибуции явления. При таких обстоятельствах символ представляет собой смутное пере-живание, неясное чувство – тревоги, страха, подавленности или наоборот – тихой радости, светлой печали, безотчетной грусти и т. п. Настроение, в котором мы просыпаемся утром, есть во мно-гом результат, своего рода овеществление тех образов, символов, что возникли в наших снах, хотя сами они зачастую так и оста-ются для нас скрытыми. Таким образом, символ как «конечный продукт» или «предел» может состояться на одном из двух уров-ней – перцепции (ступень эйдетического акта) и апперцепции (ступень акта номинативного). Именно на последней ступени возможна интериоризация символа, когда он становится достоя-нием общности, состоящей, по крайней мере, из двух человек. Интериоризация символа предполагает в качестве заключитель-ной лингвистическую форму выражения, что также есть особого рода овеществление. «Символ требует контекста, – говорит Рас-муссен, – и это именно тот контекст, который предоставляет язык» [297, c. 7]. Окончательно символ конституируется именно

2 Мы предпочитаем использовать здесь термин «угаданное» вместо «познан-ное», поскольку это, на наш взгляд, лучше соответствует сути процесса форми-рования первичного представления. Познается предмет уже в процессе его «ос-воения», когда он уже занимает свое определенное место в структуре воспри-ятий субъекта и контексте внешнего мира.

46

в стихии языка, и именно последний позволяет осуществить ре-дукцию не на бесконечном художественно-смысловом уровне, а на уровне характеристик символа как инструмента и результата познавательного процесса. То есть возможно и необходимо структурировать собственно феномен, именно потому, что «сама структура символа, – по выражению Бурдье, – символизирует ничуть не меньше, нежели структура экспериментально установ-ленных взаимосвязей» [274, c. 17]. Как представляется, страти-фикация символического позволяет выделить не более трех раз-делов принципиальных символов:

1) когнитивный символ (К-символ) – возникающий в ходе первичной сигнификации, нарекающий предметы, процессы и явления окружающего, реального или предполагаемого (сущест-вительное);

2) аффективный символ (А-символ) – возникает в процессе вто-ричной сигнификации, отражает свойства и качества предмета как морфологического, так и содержательного порядка (прилагательное);

3) деятельностный символ (Д-символ) – отражает связи и взаимодействия, в которые вступают между собой предметы, процессы и явления (глагол)3.

Таким образом, нами выделена принципиальная символиче-ская триада, которая складывается у индивида, общности в отно-шении любого феномена/ноумена окружающего мира. Структура символической триады схожа со структурой аттитюда, но по сравнению с последним более ярко выражена, предельно кон-кретна и верифицируема. В частности, ее деятельностный («кона-тивный» в аттитюде) аспект предполагает не просто собственную готовность к совершению определенных действий, – как тракту-

3 Триадическая структура с характерной частотой обнаруживает себя там, где речь идет о знаковом содержании социальной реальности и ее восприятии. Триаду представляют собой аттитюд, «семантический дифференциал» Ч. Осгу-да, «социальное представление» С. Московиси, онтология знака («иконический знак – индекс – символ») Ч. С. Пирса, связка «интересы – категории – метафо-ры» П. Берка. В качестве триадической рассматривал природу значения Дж. Г. Мид, а Т. Парсонс, классифицируя элементы культуры, выделил три принципиальных ряда символов – «когнитивные, экспрессивные и оценочные». Вместе с тем «символическая триада» каждого из этих авторов характеризуется доминированием какого-то одного, или, максимум, двух, из выделенных нами элементов, – «деятельностного» (как у Мида, например), «аффективного» (как в случае Парсонса и Осгуда) или «когнитивного» (как у Пирса и Московиси).

47

ется это в социальной психологии, – но и восприятие действий другого, как индивидуального, так и коллективного, или вообще абстрактного объекта познания. Необходимо подчеркнуть, что конечным верифицируемым значением обладает именно триада как комплексное представление, или комплексный символ. Здесь наш подход перекликается с идеями Сьюзен Лангер, доказывав-шей: «Покуда мы коррелируем символ и понятия простым обра-зом, мы вольны создавать из них пары как нам заблагорассудит-ся. Слово или знак, произвольно используемые как денотат или коннотат чего-нибудь, могут быть названы ассоциативным сим-волом, поскольку их значение целиком зависит от ассоциаций. Коль скоро, однако, слова, используемые для обозначения раз-личных вещей, применяются в комбинации, что-то начинает вы-ражаться через способ, которым они были скомбинированы. Цельный комплекс является символом, поскольку комбинация слов неизбежно соединяет их коннотации в единое образование, и этот комплекс идей аналогичен словесному комплексу» [286, с. 30]. Тем самым наша символическая триада, составленная из структурных символов, сама, в конечном счете, является симво-лом, или, условно говоря, «символом-пределом». В этом заклю-чается еще одна из парадоксальных черт феномена символиче-ского – символизируемая реальность не может описываться как-то иначе, чем с помощью символов же. Х. Данкан выразил это следующим образом: «Даже если мы скажем, что есть некая ре-альность человеческих отношений, находящаяся “вне” символов, мы по-прежнему останемся связанными символами в наших “со-общениях” о функционировании “внесимволических” феноме-нов, которые мы наблюдаем. Мы, таким образом, будем вынуж-дены демонстрировать “несимволические” феномены через сим-волы» [277, с. 51]. Что и говорит нам еще раз об универсальности и уникальности явления символического.

Повторим, что одностороннее понимание символа было, во-обще-то, свойственно многим исследователям феномена. Уни-версальность символа отмечается всеми, когда, однако же, дело доходит до анализа структурных элементов символического или до попыток его эмпирического использования, эта универсаль-ность, как правило, редуцируется до какого-то одного, макси-мум – двух, признаков. Например, Бурдье особо подчеркивает компонент, называемый нами здесь аффективным символом, ко-

48

гда говорит о когнитивных схемах вообще: «Все агенты данной социальной формации разделяют набор базовых схем воспри-ятия, получающий начала объективации в парах антагонистиче-ских прилагательных, широко используемых для классификации и качественного определения личностей или объектов в самых разнообразных областях практики» [273, с. 468]. Расмуссен, в свою очередь, определяя символ в качестве лингвистической мо-дальности, доказывал, что «символы есть одновременно аффек-тивный и когнитивный, экзистенциальный и онтологический фе-номен. В сути своей, они комбинируют мир человеческих чувств с тем, что в когнитивном или онтологическом смысле имеет наи-большее значение в жизни людей. Символы, таким образом, эф-фективно соединяют с тотальностями человеческого опыта» [297, с. 5]. Таким образом, все фиксируемые коллегами символические признаки исчерпываются, фактически, выделенной нами струк-турой символа, т. е. комплексом, включающим когнитивный, аф-фективный и деятельностный компоненты. Так или иначе, эти признаки отмечались и анализировались различными исследова-телями, мы же взяли на себя труд объединить их, что и позволило нам вывести понятие «символа-предела» как итогового много-мерного знакового феномена, возникающего в ходе социально-когнитивной практики индивида и общности.

Необходимо сказать, что комплексность символа тесно свя-зана и с его обязательной контекстуальностью. Мы не сможем уловить символический смысл – знака, слова, действия и т. д., пока не поместим их в породивший их контекст. По словам ней-ропсихолога Терренса Дикона, «символы не могут быть пости-гаемы по одному за раз, как простые ассоциации, для их понима-ния всегда требуется предварительное установление референтной символической системы. То есть необходимо понять логически полную систему взаимоотношений между символическими сред-ствами, прежде чем может быть установлена символическая связь между данным символическим посредником и объектом» [276, с. 92–93]. Мах, в свою очередь, выражает близкие взгляды, когда говорит о том, что «благодаря двусмысленности и полисеманти-ческому характеру символов, символические действия могут быть интерпретируемы только в контексте конкретных социаль-ных ситуаций, поскольку одни и те же символы могут подчас представлять различные, иногда – противоположные идеи, и но-

49

сить противоположные смыслы» [290, с. 43]. Заметим, что кон-текстуальная обусловленность символа носит, на наш взгляд, обя-зательный характер как в актуальном прочтении, т. е. при исследо-вании событий, проблем и фактов, современных наблюдателю, так и в исторической ретроспективе. Необходимость последнего и по-стулировалась, собственно, философской герменевтикой.

Тем самым для того чтобы выяснить отношение к чему-либо, восприятие чего-либо, представление о чем-либо, необхо-димо выяснить состав характерной символической триады, сло-жившейся у индивида, общности относительно того или иного объекта нашего внимания. Действуя таким способом, возможно реконструировать специфические символические комплексы, или, другими словами, субъективные/коллективные семантиче-ские пространства любой глубины и структурированности. Соз-данный символический комплекс являет собой набор представле-ний, способный к индукции и диверсификации, представляет со-бой известную фиксацию, одномоментный срез потока индиви-дуального или массового сознания, его импрессионистическое отображение. Исследуемый символический комплекс, или сим-вол-предел, может относиться, таким образом, или к отдельному факту, явлению, событию, предмету, индивиду, группе, или пред-ставлять собой комплексное представление о мире или социаль-ной среде вообще.

Подобный подход позволяет реконструировать и анализиро-вать как приватные или групповые (национальные, профессио-нальные и т. д.) символические комплексы, семантические про-странства в отношении отдельных структурных явлений (таких как «любовь», «время», «счастье» и т. д.) или категорий очевид-ности, так и создавать целые когнитивные карты социального пространства, конструировать саму ментальную структуру инди-вида или общности. Нами осуществлена попытка эмпирической утилизации обозначенных выше теоретических пролегоменов, в ходе которой был создан метод, получивший название «транс-символического анализа» (ТСА), призванный операционализиро-вать символ, сделать его в должной мере применимым в эмпири-ческом социальном исследовании.

Как представляется, применение ТСА наиболее эффективно в опросных процедурах и в контент-анализе. С помощью этого метода мы: 1) в опросных процедурах – вербализуем перцептив-

50

ный символ, актуализируем его в символ апперцептивный (т. е. заставляем смутное переживание оформиться лингвистически), и 2) в опросных процедурах и в контент-анализе – снимаем инфор-мацию непосредственно с номинативного уровня, полу- или пол-ностью отрефлексированную. Методика, таким образом, является одновременно проективной и интерпретативной, качественной и количественной.

1.2.3. МЕТОДИКА ТРАНССИМВОЛИЧЕСКОГО АНАЛИЗА В ИССЛЕДОВАНИИ ТРАНСФОРМАЦИИ

«НЕОСЯЗАЕМОГО» СОЦИАЛЬНОГО ДИСКУРСА ЧЕРЕЗ КОНТЕНТ-АНАЛИЗ

Петр Штомпка отмечает значение нематериальных факторов в социальном изменении в весьма артикулированной форме: «Полное признание роли неосязаемого – верований, ценностей, мотиваций, устремлений, представлений – в процессах социаль-ного изменения становится возможным только тогда, когда со-циология перемещается от перспектив историцизма или разви-тия – к индивидуалистской ориентации» [301, с. 235].

Напомним, что «неосязаемый» социальный дискурс включа-ет в себя в нашем видении такие элементы, как социальная иден-тификация (во всей ее множественности), социальные представ-ления (этнокультурно обусловленные восприятие себя, других, внутренней и внешней реальности, когнитивные стили и эмоцио-нальные средства группового выживания, суждения «здравого смысла» и общее мировоззрение), социальную патологию (де-виация и делинквентность, особенности противоправного пове-дения, уровень общей деструктивности) и социальный контроль (средства, используемые данным обществом для борьбы с соци-альным отклонением). То есть социально-эпистемологическое измерение состоит по преимуществу из «категорий очевидно-сти», свойственных той или иной культуре, тому или иному об-ществу – символических комплексов, отражающих социальную реальность и определяющих стиль восприятия и способы реакций на эту реальность.

Это – категории «амбициозного» знания, имеющие значение именно для этого общества, именно в этот исторический период, с приписанным им конкретным символическим содержанием и предписанной реакцией на это содержание. Они являются, так

51

сказать, «частными моментами» общей символической структу-ры социума, своего рода узловыми элементами, вокруг которых и «накручивается» основной социальный дискурс. Категории оче-видности включают в себя не повседневное оперативное знание, как «структуры жизненного мира», а знание амбициозное, пре-тендующее не только на истинность, но и на безупречность. Дан-ные категории есть всегда эмоционально насыщенные феномены, всегда историчны и контекстуальны, т. е. могут при соответст-вующих обстоятельствах стать объектом рефлексии и трансфор-мации4. Как символический феномен и как всякое «неосязаемое», категории очевидности являются одновременно «умопостигае-мым», поскольку не явлены непосредственно в повседневной со-циальной практике, и «интеллектуально-чувственным» феноме-ном, поскольку каждый индивид испытывает на себе их воздей-ствие, вне зависимости от того – сознает он это или нет.

Тем самым исследование в трансформационном аспекте «неосязаемого» социального дискурса, применительно к той или иной сфере общественных отношений или к тому или иному эле-менту социальной реальности, позволяет нам судить о направ-ленности, логике, характере и сопутствующих факторах измене-ния этих отношений или этого элемента. При достаточном хро-нологическом охвате такого исследования мы получаем возмож-ность судить о динамике трансформационных процессов на более полных и содержательных основаниях. Средства массовой ин-формации как носитель социального знания и как фиксатор соци-альных представлений, являются одним из наиболее эвристиче-ски обещающих объектов прикладного исследования такого рода.

4 К категориям очевидности советского периода относились, например, «белая гвардия», «красные», «Бог» (которого «нет», но с которым все равно необходи-мо бороться), «частная собственность» (которая есть, и с которой тоже надо бороться), «революция», «гражданская война», «социализм», «капитализм», «мир» и «миру – мир» и т. д. В современной Америке категориями очевидности являются «гражданская война», «рабство», «Декларация независимости», «де-мократия», «коммунисты», «права человека», «Перл Харбор», «11 сентября» и т. д. Показательно, что социальный кризис обязательно сопровождается дефи-цитом символотворчества, когда одни «аппрезентационные отношения» (Шютц) стали недействительными, а другие еще не возникли. Усугубляется такое поло-жение и отсутствием творческого начала в обществе, и пароксизмом верховной власти. Естественно, отражается кризис символизирования и на категориях оче-видности. Не так уж много, например, таких категорий в сегодняшнем россий-ском обществе, все еще пребывающем в своего рода символическом вакууме.

52

Дискурс СМИ, так или иначе, всегда отражает общий социаль-ный дискурс, поэтому анализ медийных текстов может обеспе-чить нас в достаточной степени валидной информационной базой относительно того или иного объекта нашего исследования.

Вместе с тем текст «расскажет» нам достаточно только в том случае, если мы сможем правильно его «вопросить». Именно по-этому столь важен инструментарий, с которым мы обращаемся к СМИ. Традиционные методики контент-анализа предполагают в основном квантификационную стратегию. Не случайно в боль-шинстве руководств по прикладным исследованиям контент-анализ позиционируется в качестве преимущественно количест-венного метода. Претензии к такому рода видению данной иссле-довательской методики формулируются сегодня на целом ряде оснований, от методологических, связанных с критикой собст-венно квантитативных методов, до принципиальных, связанных с анализом дискурса, задающим специфичные требования к иссле-дованию, связанные с необходимостью учета динамической ком-поненты, которая часто упускается в традиционных процедурах.

Достаточно затруднительно, на наш взгляд, понять дискурс СМИ относительно того или иного объекта исследования, или дискурс самого этого объекта в СМИ, используя исключительно традиционные квантификационные процедуры, основанные на простых формах контент-анализа, предполагающих обычно уста-новление смысловых категорий, относящихся к объекту анализа, и последующий подсчет частоты их упоминания. По целому ряду причин такой подход к исследованию дискурса представляется не вполне адекватным. Во-первых, язык обладает реляционной или диалогической структурой. Любой объект анализа, будь это кон-кретная социальная группа или категория идеологической, рели-гиозной, экономической и т. д. практики, не может быть понят без внимания к его специфичному использованию в тексте и без учета его отношений с другими категориями. Особенно отчетли-во проявляется это, например, в отношении политического дис-курса, который часто строится вокруг бинарной оппозиции «друг – враг». Следовательно, простой подсчет упоминаний объ-екта не дает нам адекватную картину дискурса его или относи-тельно него. Без четкого понимания того, как используется данная категория, и в противоречии с какими акторами или категориями

53

она находится, мы не сможем уловить – как именно представлен интересующий нас объект в средствах массовой информации.

Во-вторых, большинство изучающих язык признают сегодня важность нарратива для процесса коммуникации. Повествования придают смысл индивидуальному опыту и особо значимы в том, как мы понимаем социальное взаимодействие. Именно через рас-сказ и пересказ историй формируются и поддерживаются иден-тичности. В результате производство и значимость дискурса того или иного объекта или относительно такового не могут быть по-няты через простое обнаружение данной категории в тексте ста-тьи. Мы должны также установить – как именно встроен этот объект в историях и событиях. Что более важно – мы должны по-нять, как он действует и с кем он взаимодействует.

В-третьих, дискурс постоянно подвергается изменению и социальной импровизации. Понятие, относящееся к нашему объ-екту исследования, может быть использовано в различные време-на различными способами. Следовательно, мы должны быть чув-ствительны к изменяющимся формам дискурса. Если смысловые категории теоретически предопределены до того, как начат ана-лиз, эта чувствительность теряется.

Вполне логично, таким образом, что в социальной науке не прекращается поиск более адекватных исследовательских мето-дик и более совершенных техник контент-анализа. Так, в амери-канской социологии сегодня активно развивается метод «повест-вовательной грамматики» (Story Grammar), операционализиро-ванный для применения в контент-анализе итало-американским социологом Роберто Франзоси. Данный метод основан на выде-лении из текста «семантического триплета» (опять же – триады), включающего в себя такие элементы, как «субъект», «действие» и «объект». С помощью этого метода сложные сообщения могут быть кодифицированы в виде сжатых рядов действия и взаимо-действия. Семантические триплеты предлагают очень простой нарратив об акторе, действующем в отношении другого актора. Они применимы и для исследования коллективных действий5.

5 В частности, сам Р. Франзоси исследовал так называемый «красно-черный» период истории Италии – годы высокой мобилизации рабочего класса (1919–1920, «красные годы»), и фашистской контрмобилизации (1921–1922, «черные годы»). Используя метод семантической грамматики, социолог анализирует драматичные изменения в паттернах массового поведения итальянского обще-ства того периода [см. 282].

54

Очевидно, вместе с тем, что семантический триплет Р. Франзоси страдает явным дисбалансом в сторону когнитивного символа, к которому, по сути, относятся и субъект и объект действия. Види-мо, сознавая этот дефект, социолог оговаривается, что по необхо-димости в данную структуру можно включать и «определения», т. е. характеристики субъекта, действия или объекта, такие как характер акторов, тип действия или требования, связанные с дей-ствием (т. е. аффективный символ). Но триплет в этом случае разрушается. Кроме того, явным недостатком данного метода яв-ляется, на наш взгляд, то, что «действие» имеет здесь односто-ронний характер – мы можем судить об актах субъекта такового, но его объект уже по определению выступает некой пассивной сущностью, которая может и не быть выведена в качестве иссле-довательского объекта. В этом случае мы можем понять – кто действует, но в отношении кого, а главное – почему – может ус-кользнуть от нашего понимания. Наконец, при использовании данного метода, судя по всему, доминирует голая информатив-ность, т. е. фиксация фактов доминирует над их интерпретацией, другими словами, действия, их субъекты, и их объекты не входят в, так сказать, «аффективные коннотации» общего социального контекста данных действий.

Транссимволическая методология позволяет нам выстроить стратегию контент-анализа на других, на наш взгляд, более адек-ватных, – по крайней мере, для исследования социального изме-нения, – основаниях. Собственно методика может быть изложена в виде следующего алгоритма:

1. Определяется объект исследования. 2. Определяется интересующий исследователя хронологиче-

ский период трансформации объекта. Период должен быть доста-точен для того, чтобы предоставить в итоге возможность судить об эволюции объекта или его характеристик, проанализировать динамику дискурса относительно объекта, проследить направле-ния и логику его трансформации с учетом текущих (на анализи-руемый период) социально-политических событий и процессов.

3. В ходе исследования используются такие количественные категории, как: «частота упоминания» объекта исследования; «объем внимания», уделяемого объекту (исчисляется как произ-ведение количества строк и числа знаков данной публикации, или временной объем эфира). И частота упоминания, и объем внима-ния исчисляются дискретно – на протяжении каждого контроль-

55

ного хронологического периода. Например, в течение года, яв-ляющегося элементом общего периода, включающего, скажем, десятилетие, или в течение месяца, являющегося элементом общего периода длиной в один год. Это дает возможность судить о динами-ке данных показателей относительно объекта исследования.

4. В том случае, если осуществляется компаративный анализ нескольких объектов, обладающих сходными характеристиками (скажем – нескольких социальных групп, нескольких одноуров-невых понятий идеологической сферы, нескольких религиозных объединений и т. п.), целесообразно ввести в ряд количественных факторов и «суммарный рейтинг» – показатель, выступающий простой суммой первых двух категорий анализа – частоты и объ-ема, позволяющий осуществить шкалирование объектов по так называемой «абсолютной приоритетности».

5. Качественный блок контент-анализа включает категорию «оценочный контекст», в котором появляется на страницах СМИ объект исследования, где фиксируются такие субкатегории, как: «положительная оценка» (+) и «отрицательная оценка» (-), при-чем «+» формируется за счет информации позитивного, ней-трального и проблематично-сочувствующего характера, в то вре-мя как «-» формируется за счет информации негативного и про-блематично-осуждающего характера.

6. Завершается процедура выделением и фиксацией харак-терной символической триады, появляющейся в СМИ относи-тельно объекта исследования. Единицами анализа выступают здесь элементы выделенного нами ранее символического ком-плекса: когнитивный символ (К-символ, или частотное характер-ное существительное, присваиваемое в сообщениях СМИ объекту анализа), аффективный символ (А-символ, или характерное час-тотное прилагательное, присваиваемое объекту), деятельностный символ (Д-символ, характерный частотный глагол). Частотным считается символ, повторяющийся в соотношении не менее чем 3 к 1 по отношению к другим символам объекта, на протяжении обследованного периода.

7. В ходе применения транссимволического анализа форми-руется доминирующая символическая триада для каждого кон-трольного периода, причем этих триад может быть несколько, – но не более трех, – ранжированных по частотности. При подве-дении итогов исследования выделяется показатель «динамика

56

доминирующей символической триады», позволяющий просле-дить логику, характер и направленность содержательных аспек-тов дискурса относительно объекта или объектов исследования.

Имеет смысл не ограничивать внимание конкретными вида-ми материалов (как редакторские статьи, тематические рубрики и пр.), а анализировать все публикации, в которых встречаются упоминания объекта исследования. В случае если общий иссле-довательский период достаточно длителен (десять и более лет), возможна редукция исследуемого объема по тем или иным прин-ципам, например, может анализироваться каждый второй год де-кады. Вместе с тем следует внимательно следить за тем, чтобы при такой редукции из обследуемого массива не оказались ис-ключены годы, являвшиеся значимыми для трансформации объ-екта исследования. Идеальным вариантом, естественно, является полное обследование полного массива статей за полный период.

На наш взгляд, многомерность методологии транссимволи-ческого анализа достигается, в том числе, через включение и ак-тивизацию всех компонентов символической структуры – когни-тивного, аффективного и деятельностного, без дисбаланса или игнорирования какого-то из них. Благодаря этому эмпирические данные приобретают достаточно объемный и глубокий характер, что, соответственно, позволяет до известной степени минимизи-ровать эффект обязательного исследовательского «когнитивного диссонанса». Данная методика, примененная в ходе контент-анализа к достаточно продолжительным временным периодам, позволяет исследовать феномен социального изменения в том виде, в каком он имел место в соответствующий период в созна-нии населения и текстах СМИ, и прослеживать направленность и специфику трансформации символических форм, в данном слу-чае – всего, что мы обозначаем понятием «неосязаемого» соци-ального дискурса.

ГЛАВА 2

ТРАНСФОРМАЦИЯ НЕОСЯЗАЕМОГО СОЦИАЛЬНОГО ДИСКУРСА.

ИДЕОЛОГЕМЫ И КАТЕГОРИИ ОЧЕВИДНОСТИ ОТ ПОЗДНЕСОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА

К ПОСТПЕРЕСТРОЕЧНОМУ

В сообществе любого уровня, от семьи до нации, существует свой специфичный смысловой континуум, разделяемый, в той или иной степени, всеми членами данного сообщества. Сюда от-носятся: морально-этические нормы, мировоззренческая пара-дигма, принятый в качестве «адекватного» комплекс реакций на внешний мир, и то, что мы называем категориями очевидности. К последним мы причисляем категории «амбициозного» знания, имеющие значение именно для этого сообщества, именно в этот исторический период, с приписанным им конкретным символи-ческим содержанием и предписанной реакцией на это содержа-ние. В отличие от «структур жизненного мира» А. Шютца, кате-гории очевидности обладают исторически оперативным характе-ром, подвержены трансформациям и всегда контекстуально обу-словлены. Показательно, что социальный кризис обязательно со-провождается дефицитом символотворчества, когда одни «аппре-зентационные отношения» (Шютц) стали недействительны, а другие еще не возникли, что должно отражаться и на категориях очевидности данного общества – их конкретном составе, количе-стве и содержательных характеристиках.

Категории очевидности представляют собой, таким образом, комплекс социальных значений и смыслов. Они являются «част-ными моментами» общей символической структуры, своего рода узловыми элементами, вокруг которых и «накручивается» основ-ной социальный дискурс. Одновременно категории очевидности всегда есть эмоционально насыщенные феномены, всегда исто-ричны и контекстуальны, т. е. могут при соответствующих об-стоятельствах стать объектом рефлексии и трансформации. Кате-

58

гории очевидности, таким образом, являются одновременно «умо-постигаемым», поскольку не явлены непосредственно в повсе-дневной социальной практике, и «интеллектуально-чувственным» феноменом, поскольку каждый индивид испытывает на себе их воздействие, вне зависимости от того – осознает он это или нет.

Любая смысловая трансформация начинается, на наш взгляд, именно с критического переосмысления существующих в данном социуме идеологем – структурных компонентов существующей идеологической системы, и категорий очевидности. На первом этапе, в условной референтной точке, где еще «ничего не проис-ходит», эти категории «неочевидны», так сказать, только для но-сителей альтернативных символических моделей, чья задача-максимум заключается в распространении убеждения в данной «неочевидности» среди наиболее широких слоев населения. Главным условием успеха этого предприятия является, разумеет-ся, фактор обладания властью и доступа к средствам массовой информации. Идеологемы и категории очевидности как символи-ческие формы относятся к «неосязаемому» социальному дискур-су – тому резервуару представлений и идей, который является как основным источником легитимации системы, так и главным по-трясателем ее устоев. Соответственно, для того, чтобы проанали-зировать особенности трансформации символических форм в хо-де того или иного социального изменения, необходимо исследо-вать именно то, как изменяются в обществе идеологемы и катего-рии очевидности – какими характером и направленностью обла-дают эти изменения, и каким образом меняется семантика дан-ных феноменов общественного сознания.

Символическая трансформация в обществе всегда начинает-ся, тем самым, с содержательного изменения категорий очевид-ности, являющихся базовыми смысловыми конструктами соци-ального дискурса. Эти категории «расставляют все по местам» в умопостигаемом пространстве, объясняя человеку мир вообще и его место в нем. Амбициозность категорий очевидности предпо-лагает то, что они имеют значение именно для этого общества, именно в этот исторический период; они приписывают конкрет-ное символическое содержание конкретным феноменам, фактам и событиям и предписывают совершенно определенную реакцию на это содержание. Более того, именно амбициозный характер категорий очевидности говорит нам об их неоднозначности и

59

проблематичности. Именно поэтому анализ категорий очевидно-сти и идеологем столь важен для изучения социального измене-ния как трансформации символических форм.

Такого рода исследование мы осуществили с помощью ме-тодики анализа неосязаемого дискурса, где в качестве источнико-вой базы исследования послужили материалы СМИ и методики вторичного анализа данных социологических исследований при-менительно к конкретному социальному изменению, основанных на принципах транссимволической методологии. Мы исходим из того предположения, что любые социологические исследования и мони-торинги, направленные на выяснение нормативно-ценностных предпочтений и ориентаций, изучающие социальные представле-ния, особенности социальной памяти и ее структурные компоненты, специфику социальной идентификации, шкалу социальной дистан-ции и прочие элементы социально-эпистемологического измерения общества, так или иначе имеют дело с идеологемами и катего-риями очевидности, вне зависимости от того, какая методология положена в основу этих исследований. Соответственно, вторичный анализ данных такого рода мониторингов является эвристически обещающим с точки зрения задач транссимволического анализа социального изменения, особенно, если эти данные аккумулирова-лись на протяжении достаточно продолжительного периода.

В рамках нашего проекта в качестве исследовательских еди-ниц были выделены следующие категории очевидности и идеоло-гемы: «революция 1917 г.», «гражданская война (1918–1922)», «социализм», «капитализм», «коммунизм», «Запад», «СССР», «Россия», «идеология», «демократия». Исследование характера и направленности трансформации именно этих категорий позволя-ет, на наш взгляд, судить о процессах переопределения смысло-вого содержания массового дискурса отечественного социума, происходившего на протяжении последней четверти века и имевшего, прямо говоря, самые драматичные последствия для российского общества.

60

2.1. ХАРАКТЕРИСТИКА ИСХОДНОГО СОСТОЯНИЯ В СФЕРЕ ИДЕОЛОГИИ И СОЦИАЛЬНЫХ

ПРЕДСТАВЛЕНИЙ В СОВЕТСКОМ ОБЩЕСТВЕ 1984 Г.

На 1984 г. СССР, несмотря на то, что уже с середины 70-х гг. XX в. возникали предпосылки будущего кризиса, внешне по-прежнему оставался военной и индустриальной сверхдержавой, самой большой по территории страной, «где так вольно дышит человек». По данным современных исследователей (М. Кастельс и др.), статус «сверхдержавы» не был пустой фикцией, созданной советскими пропагандистами; СССР опирался на третью по ве-личине индустриальную экономику в мире, развитую науку, и в целом «условия жизни советских граждан в середине 80-х гг. бы-ли лучше, а не хуже, чем десятилетием раньше» [105, с. 4]. Что касается мощи советской власти, то она «не оспаривалась всерьез ни на международной арене, ни внутри страны» [105, с. 4].

Советский человек и его «вольности», или, говоря юридиче-ским языком, его «правовой статус личности» – особая тема, ко-торая содержит массу противоречий. СССР был идеократическим государством, иначе говоря, обязательным и необходимым усло-вием его существования была советская идеология.

Главными особенностями идеологии является то, что, во-первых, она изначально предназначается не для узких кругов, а для широких масс, а во-вторых, она субъективна, «искажение ре-альности свойственно ее природе». Это вполне объяснимо, если учесть, что основной функцией государственной идеологии во-обще и советской в частности является обеспечение наибольшей эффективности протекающих в государстве и обществе процес-сов, т. е. «навязать свои цели большему количеству подданных на более глубоких уровнях их сознания» [262]. В. Б. Мейстер пояс-няет: «Эксплуатация социальных низов господствующими клас-сами невозможна без их подчинения последними. Но одного прямого насилия, осуществляемого органами государственной власти, для этого недостаточно. Необходим еще контроль над общественным сознанием и, прежде всего, формирование у экс-плуатируемых убеждения в том, что строй социального угнете-ния, пусть даже в чем-то и несправедливый, является единствен-но возможным. Другими словами, необходима идеология, кото-

61

рая оправдывает классовую эксплуатацию, маскирует ее благода-ря иллюзорно-фантастическому характеру отражения действи-тельности» [149]. И советская идеология с этой задачей успешно справлялась, используя разветвленный и хорошо развитый про-пагандистский аппарат: школа, СМИ, устная агитация, литерату-ра, песни и пр.

И, тем не менее, законодательно СССР не признавал себя идеократией, ни в одной из Конституций СССР (1924, 1936, 1977 гг.) не использовалось слово «идеология». Лишь в преамбу-ле Конституции 1977 г. появляется фраза «Сложилось социально-политическое и идейное единство советского общества (выде-лено авт.), ведущей силой которого выступает рабочий класс», в которой, однако, не признается роль государства в установлении «идейного единства», а указывается, что общество, в силу своей зрелости, само пришло к этому. Общественный дискурс, отра-женный в СМИ 80-х гг., также не то чтобы избегает слова «идео-логия», но часто заменяет его синонимами «идеалы», «мировоз-зрение», «идейно-нравственные установки». Мы можем предпо-ложить, что это связано с тем негативным оттенком, который в определенной степени присущ слову «идеология» в силу ее склонности к искажению действительности. (Показательно, что «капитализм» в 80-е гг. определялся с когнитивной стороны как «идеология», естественно, со знаком минус). СССР, как раз, больше всего и «боялся» обвинения в искажении, навязывании. Так, доминирующая триада 1984 г., характеризующая категорию «идеология»: «мировоззрение – оптимистичная – дискредитиру-ется». Очень часто также акцентируется внимание на том, что «Запад» «дискредитирует СССР», «искажает истину», «фальси-фицирует факты» с целью опорочить СССР, «нападает на СССР». И если «идеология» как термин и употреблялся в отношении СССР, то нередко дополнялся уточняющими словами, призван-ными подчеркнуть ее положительные стороны. Например, «идео-логия дружбы и братства». Зато западная идеология, «чуждая», «шовинистическая» и «расистская», активно «пропагандируется» (данный термин в советском дискурсе 80-х гг. также носит в ос-новном отрицательный характер), «навязывается» и пытается «поколебать социалистическую идеологию».

Однако нельзя, конечно, говорить о том, что государство якобы отрицало наличие официальной идеологии; де-юре СССР

62

не устанавливал никакой господствующей идеологии, а де-факто таковой являлась идеология КПСС – марксизм-ленинизм, кото-рую в позднем СССР именовали «социалистической марксист-ско-ленинской идеологией». В целях правильного понимания сущности существовавшей тогда идеологии мы попытаемся рас-крыть ее содержание через ее символы.

«Идеократическое общество – сложная, иерархически по-строенная конструкция, которая держится на нескольких священ-ных, незыблемых идеях-символах и на отношениях авторитета. Утрата уважения к авторитетам и символам – гибель» [97]. Именно через символы идеологические принципы транслируются в обще-ственное сознание, и от степени усвоения этих символов зависит степень усвоения предлагаемой идеологии, а, следовательно, и ее сила. Выше мы уже обозначили, на наш взгляд, наиболее показа-тельные идеологические символы последних лет позднесоветской эпохи, посредством которых можно определить степень присутст-вия этой идеологии в смысловом континууме общества.

Начнем с революции 1917 г. Революция являлась очень важным символом советской

идеологии, она – некий исток, начало советской государственно-сти, и поэтому ее впоследствии идеализировали, возвеличили и даже сакрализовали [см. 98]. В периодике 80-х ее именуют не иначе как Великая Октябрьская Социалистическая Революция или Великий Октябрь, причем обязательно с заглавной буквы. Однако это в 80-х гг., а в Конституции СССР 1924 г. встречается лишь одно упоминание: «Новое союзное государство явится дос-тойным увенчанием заложенных еще в октябре 1917 г. основ мирного сожительства и братского сотрудничества народов». В Конституции СССР 1936 г. данная категория вообще не приво-дится, зато в последней союзной Конституции 1977 г. революция 1917 г. предстает во всем своем величии: «Великая Октябрьская социалистическая революция, совершенная рабочими и крестья-нами России под руководством Коммунистической партии во главе с В. И. Лениным, свергла власть капиталистов и помещи-ков, разбила оковы угнетения, установила диктатуру пролетариа-та и создала Советское государство …». Данный образ револю-ции 1917 г. вполне отвечал обыденным представлениям простых советских граждан, которые проявляются в доминирующей сим-волической триаде, выделенной по газетным материалам 1984 г.:

63

«событие – Великая – победила». Однако встает вопрос, почему в 1924 г., когда еще свежи воспоминания о революции, в Основном законе государства ей уделяется так мало внимания, а в 1977 г. вдруг проявляется повышенный интерес, не ослабевавший вплоть до развала СССР? С одной стороны, это можно объяснить тем, что, «включив в себя в качестве основной ценности революцию, государственная идеология создала определенные трудности для самого же государства, так как эта ценность в массовом сознании в большой степени воспринималась как анархическая, антигосу-дарственная. Поэтому уже на первом этапе (в 1918 г.) в идеоло-гии все с большей настойчивостью звучит тема дисциплины, ор-ганизованности, разумности» [98], и поэтому государственная власть не стремится лишний раз «махать» революцией как крас-ной тряпкой. С другой стороны, по мнению ряда авторов, совет-ская государственная идеология стала сдавать свои позиции уже в 60-е гг., а к 80-м в нее уже почти никто не верил [см. 146] (с по-следним утверждением можно поспорить, но сделаем это позже), в связи с чем возникла необходимость встряхнуть подзабытые, но крайне важные идеологические символы – например, революцию.

Не менее важной категорией очевидности для советской идеологии являлась гражданская война 1918–1922.

Официальная советская идеология героизировала граждан-скую войну и воспела ее в песнях и литературе. Хотя точнее бу-дет сказать, воспела не саму войну как явление, поскольку совет-ская идеология, прежде всего, провозглашала свою миролюби-вость, стремление к миру (показателен, к примеру, один из подза-головков «АиФ»6 (1984. № 33) «В СССР не могут хотеть войны») и рассматривала ее как трагическое событие, которое «разруши-ло», «привело к сокращению производства», «повлекло человече-ские жертвы», а воспела героизм ее участников. Кроме того, гра-жданская война рассматривалась советской властью, в том числе, и как борьба против иностранной интервенции, т. е. носила осво-бодительный характер. (Вообще интервенция рассматривалась как фактор, обостривший гражданскую войну, и как главная при-чина столь тяжелых послевоенных последствий.) На это делается акцент в преамбуле Конституции 1977 г.: «Одержав победу в гражданской войне, отразив империалистическую интервенцию,

6 Газета «Аргументы и факты» (далее – «АиФ»).

64

Советская власть осуществила глубочайшие социально-экономические преобразования, навсегда покончила с эксплуата-цией человека человеком, с классовыми антагонизмами и нацио-нальной враждой». Но главное, война стала объединяющим фак-тором, именно последствия войны выступили основным мотивом создания СССР. «…Годы войны не прошли бесследно. Разорен-ные поля, остановившиеся заводы, разрушенные производитель-ные силы и истощенные хозяйственные ресурсы, оставшиеся в наследство от войны, делают недостаточными отдельные усилия отдельных республик по хозяйственному строительству. Восста-новление народного хозяйства оказалось невозможным при раз-дельном существовании республик» [113].

И такой образ гражданской войны – героический и воссо-единяющий – был пронесен вплоть до 80-х гг. (доминирующая символическая триада 1984 г.: «победа – важнейшая – разрушила, объединила»).

Социализм и капитализм, СССР и Запад Если две предыдущие категории явились основополагаю-

щими, своеобразными точками отсчета для советского общества и советской идеологии, то социализм и капитализм стали ее клю-чевыми символами. В сущности, вся идеологическая система и советская пропаганда были построены на противопоставлении социализма и капитализма, СССР и Запада. Даже на закате суще-ствования СССР отчетливо прослеживался антагонизм двух сис-тем: социалистической и капиталистической. Так, например, но-мера «АиФ» 1984–1986 гг. даже визуально построены по схеме сравнения и противопоставления. В постоянной рубрике «Два мира – два образа жизни» освещаются различные стороны жизни СССР и Запада (чаще всего на примере США), с акцентом на по-ложительные стороны социалистического образа жизни и нега-тивные стороны капиталистического. При этом следует обратить внимание, что материалы, посвященные СССР, всегда располо-жены в верхней части листа, а посвященные Западу, соответст-венно, в нижней. Подобное расположение не случайно, а продик-товано особенностями психологии человеческого восприятия, в основе которого лежат определенные «метафоры», т. е. некие об-разы, символы. Эти метафоры могут меняться в зависимости от времени или типа культуры общества, однако существует ряд довольно устойчивых метафорических пар, символическое со-

65

держание которых схоже почти во всех культурных системах. К таковым, помимо прочих, относится ориентационная метафора «верх-низ», которая и использовалась советскими пропаганди-стами при определении пространственной структуры газетного листа. В большинстве современных цивилизованных обществ «верх» ассоциируется с чем-то позитивным, хорошим, светлым (жизнь, здоровье, счастье, благополучие – «высокое положение», «высокие достижения», «поднялся по служебной лестнице», «на-строение поднялось», «высшие слои общества» и т. п.), а «низ», соответственно, с чем-то негативным, плохим, темным (смерть, порок, бедность, несчастье – «социальные низы», «грехопаде-ние», «упал в глазах общества», «поник», «упало настроение» и т. п.)7. Таким образом, еще более подчеркивается эффект про-тивопоставления СССР, который олицетворяет собой нечто воз-вышенное, светлое, и Запада, соответственно низкого, низменно-го и темного.

Кроме того, предусматриваются дополнительные рубрики, призванные подчеркнуть несостоятельность капиталистического образа жизни: «Капитализм без прикрас», «Америка без грима», «Капитализм против человека», «Капитализм реальный» и др.

А. Г. Вишневский полагает, что тезис о противопоставлении Запада и СССР (России) не был изобретен большевиками, они лишь переняли его из общественной мысли XIX в. «Русское об-щество XIX века было достаточно самокритичным. Но его само-критика, нараставшая по мере того, как разрастался его кризис, неизменно сочеталась с критикой «Запада», опыт которого либо вовсе отвергался, либо признавался лишь частично. Эти две кри-тики (самокритика и критика Запада. – Прим. авт.) сопутствова-ли всем поискам исторической дороги России» [42, с. 8]. Из этих двух критик и выросла большевистская утопия. «Большевики не просто унаследовали давнюю российскую традицию двух критик, но со временем довели ее до предела. Никто не осуждал с такой яростью российскую отсталость, «пережитки феодализма», цар-ское самодержавие и т. д., и никто не демонстрировал такой вра-

7 По мнению Дж. Лакоффа, М. Джонсона, такие ассоциации не произвольны и опираются не только на культурный (практически во всех мифах боги живут на небесах, «вверху», а «царство мертвых», а также ад – под землей, «внизу»), но и физический опыт человека. Подробнее см. [124]. О культурных и физических основаниях метафоры «верх – низ» см. также: [72; 182; 214].

66

ждебности Западу, заклейменному как «буржуазный», «капита-листический», «империалистический», враждебности, сделав-шейся на долгие годы чертой государственной политики СССР» [42, с. 9]. По мнению указанного автора, именно эта идея двух критик «была одной из наиболее сильных сторон большевист-ской идеологии, обеспечившей ей очень широкую поддержку» [42, с. 9], и ведущую СССР по пути модернизации.

Однако что представляют собой социализм и капитализм? Большинство современных исследователей утверждают, что

социализма в СССР как раз не существовало. А что тогда было? В литературе высказываются различные точки зрения: одни име-нуют существовавший строй государственным капитализмом, неополитаризмом [см. 222], другие индустрополитарией [см. 149], третьи этакратизмом [см. 105; 260] и вполне аргументиро-вано доказывают свои позиции. Но в обыденном представлении советского человека строили именно социализм, и само советское государство провозглашалось государством «строительства со-циализма и коммунизма» [115]. Более того, в 80-х гг. советское общество уже «наслаждается» «развитым социализмом».

В Конституции 1977 г. социалистический строй (социализм) определялся как «общество, в котором созданы могучие произво-дительные силы, передовая наука и культура, в котором постоян-но растет благосостояние народа, складываются все более благо-приятные условия для всестороннего развития личности; законом жизни которого является забота всех о благе каждого и забота каждого о благе всех; политическая система которого обеспечи-вает… демократию и активное участие трудящихся в государст-венной жизни…» [115]. Вот что такое социализм для советского человека – развитая промышленность, передовая наука, забота о человеке, патриотизм, демократия, культурное развитие. Понят-но, что в определенной части все это не более чем красивые дек-ларации, но в остальном эти лозунги опирались на реальную дей-ствительность. Развитая промышленность – да, «в середине 80-х годов он (СССР) принадлежал к числу мировых промышленных гигантов, входил, нередко занимая первое место, в тройку круп-нейших производителей электроэнергии, нефти, природного газа, угля, железной руды, чугуна, стали, алюминия, золота, цинка, минеральных удобрений, серной кислоты, цемента и т. д. На до-лю СССР приходилось свыше четверти мирового экспорта воо-

67

ружения» [42, с. 10]. Передовая наука – да, «страна первой в мире вышла в космос, владела новейшими ядерными технологиями» [42, с. 11], именно научные достижения позволили придти к во-енному паритету с США и стать одной из сверхдержав. Совет-ская наука не прекращала свою работу даже в годы ВОВ. Забота о человеке – опять да. Бесплатное всеобщее образование, бес-платная медицина, предоставление жилья, стабильные зарплаты, отсутствие безработицы, гарантированная обеспеченная старость. «К середине 60-х годов ожидаемая продолжительность жизни в СССР, по сравнению с началом века, увеличилась с 32 до 69 лет, он вошел в число трех десятков стран с наиболее низкой смерт-ностью» [42, с. 11].

СССР знал о своих сильных сторонах, а социальное обеспе-чение и гарантированность социальных прав – было сильной сто-роной, и именно на этом делался акцент в периодике при освеще-нии событий из жизни страны. «АиФ» 1984–1986 гг. предусмат-ривала постоянные рубрики «На благо человека», «Забота о чело-веке», где освещались меры, предпринимаемые для улучшения жизни советских граждан, и констатировались уже совершенные достижения. К таковым относили: низкий уровень квартплаты, которая не менялась на протяжении нескольких десятилетий, строительство нового жилья, школ, детских садов, больниц и здравниц, подготовка квалифицированных врачей, развитие культуры, в том числе на селе, большое количество библиотек, поддержка малообеспеченных семей, повышение зарплаты, вы-плата пособий, пенсий, забота о детях и т. п.

Безусловно, были и минусы – дефицит, очереди, ограничен-ный рынок товаров народного потребления. Но как часто произ-носят люди старшего поколения: «Уж какая разруха была после войны (ВОВ. – Прим. авт.), а и то было веселее, потому что все поднималось. А теперь хуже чем после войны». И это мнение значительной части населения. Недаром в материалах «АиФ» 2000-х гг. все чаще стали появляться нотки ностальгии о СССР как о стране, которая «заботилась о людях». И социализм, хотя и критикуется в 2000-х гг., но также определяется как выполняв-ший функцию «обеспечения».

Таким образом, со строго научной точки зрения, нельзя ска-зать, что СССР достиг социализма, но если анализировать обще-ственное сознание того периода, то результаты нашего исследо-

68

вания позволяют сделать вывод, что в период с 1984 г. по 1986 г., как минимум, тема социализма еще существовала в обществен-ном дискурсе и воспринималась как благо, причем достигнутое благо. Эффект усиливали публикации о проблемах «Запада», ко-торый предстает «агрессором», «обманщиком», «страдает от без-работицы, голода и кризиса», «не заботится о трудящихся», «уг-рожает войной» и «пропагандирует капитализм». «Капитализм», в свою очередь, предстает «противником», «агрессивным и анти-гуманным», «страдающим от кризиса» и «пытающимся ослабить социализм», видимо, в силу своей враждебной империалистиче-ской природы.

С категорией «социализм» тесно связывался «коммунизм», который рассматривался как следующая за социализмом стадия. То есть сначала строится социализм, который должен создать ма-териально-техническую базу для строительства коммунизма, а потом, когда он (социализм) достигает определенной ступени развития, то плавно перетекает в коммунизм. В 1984 г., согласно официальной идеологии (как мы упоминали выше), в стране уже был построен развитой социализм и была создана та самая база для установления полного коммунизма, однако как нечто реаль-ное коммунизм, все же, не воспринимался. Это была некая свет-лая цель, к которой уже собрались идти, но еще не выдвинулись. Символическая триада «свет – мировой – подвергается нападкам» свидетельствует о том, что идея существует, но не работает (сравните с «социализмом», который в 1984 г. «решает пробле-мы» и «обеспечивает счастье»), т. е. «коммунизм» по сравнению с «социализмом» представляется пассивным. Однако именно ка-тегория «коммунизм» определяет эсхатологичность советской идеологии, поскольку поддерживает идею дальнейшего улучше-ния жизни, ощущение того, что если чего-то нет сейчас, то это обязательно будет в будущем, и тем самым, как нам представля-ется, нивелирует существующие проблемы.

Еще одна важная идеологема, включенная в содержание совет-ской идеологии уже в период позднего социализма, – «демократия».

В конце 80-х – начале 90-х гг. в России одной из любимых тем в политическом дискурсе стала тема антидемократичности СССР и необходимости демократизации советского (российско-го) общества. Причем под демократизацией естественным обра-зом подразумевалось приведение российской политической

69

структуры в соответствие с западной. На сегодняшний день, по-сле 20 лет неудачных опытов, к этому вопросу стали подходить более критично. И. Николаев, например, рассуждает о том, что демократия в СССР была, но со своими «национальными особен-ностями». «Если реальная власть на Западе принадлежит бога-тым, но, однако, существуют публичные выборные институты номинальной законодательной и исполнительной власти, и это позволяет считать в целом власть на Западе демократической, то почему же наличие в СССР коммунистической партии, выпол-няющей ту же функциональную роль, что и частное предприни-мательство на Западе, не позволяет считать номинальную струк-туру власти в СССР демократической? Только потому, что струк-тура, реализующая все основные экономические и общественные функции, формально называлась “партией”?» [163]. Примерно такой же позиции придерживается С. Г. Кара-Мурза, который вообще подвергает сомнению саму идею демократии и ставит вопрос о том, что в современных обществах речь идет «не о вы-боре между демократией и тоталитаризмом, а между разными типами тоталитаризма (или разными типами демократии – назва-ние зависит от вкуса)» [97].

Однако нам на данный момент, пожалуй, важнее выяснить не то, была ли в СССР демократия (на наш взгляд, ответ на этот вопрос, действительно, во многом зависит от того, что считать демократией), а место данной идеологемы в официальной идео-логии и соответствие заданного образа обыденным представле-ниям основной массы советских граждан.

Прежде всего, следует сказать, что принцип демократии был закреплен законодательно, в Основном законе государства, со-гласно которому СССР объявил себя «обществом подлинной де-мократии». «Выполнив задачи диктатуры пролетариата, Совет-ское государство стало общенародным» [115]. Под «подлинной де-мократией» понималось «эффективное управление всеми общест-венными делами, все более активное участие трудящихся в госу-дарственной жизни, сочетание реальных прав и свобод граждан с их обязанностями и ответственностью перед обществом» [115].

Статья 2 Конституции СССР 1977 г. провозглашала: «Вся власть в СССР принадлежит народу. Народ осуществляет госу-дарственную власть через Советы народных депутатов, состав-ляющие политическую основу СССР. Все другие государствен-

70

ные органы подконтрольны и подотчетны Советам народных де-путатов» [115]. И эта закрепленная в законодательстве система власти была воспроизведена в действительности. Таким образом, главный принцип демократии – народовластие – был соблюден, но со своими «национальными особенностями», не совпадающи-ми с западным представлением о «подлинной демократии». Та-кими «особенностями» являлись слияние законодательной и ис-полнительной ветвей власти (т. е. несоблюдение принципа запад-ной демократии – разделения власти на три ветви), существование только одной партии – КПСС вместо положенного опять же запад-ным образцом демократии множества политических партий, «отсут-ствие профессионального депутатского корпуса» [144, с. 40] (депу-таты осуществляли свои полномочия, не прекращая своей произ-водственной деятельности, и лишь на время съезжались на сес-сии). Но, с точки зрения представительства, «советская система была самой представительной из всех существовавших систем организации власти в России: приблизительно каждые 1000 чело-век населения имели в качестве своего представителя депутата в Советах разного уровня, и каждый десятый участвовал в их структурах» (В 1983 г. в структурах советов различных уровней участвовало более 30 млн человек при населении около 280 млн человек) [144, с. 39]. Также советским законодательством закреп-лялись такие формы прямой демократии как право отзыва депу-тата избирателями и наказ избирателей [144, с. 39–46].

Кроме того, как демократическое государство СССР закре-пил широкий круг социальных прав человека (право на труд, на отдых, на бесплатное медицинское обслуживание, на бесплатное образование, в том числе высшее, и др.), всеобщее равенство и вполне последовательно реализовывал провозглашенные им дек-ларации в жизнь.

Освещение данной темы в СМИ в 1984 г. осуществлялось опять же по привычной для советской идеологии схеме противо-поставления: советская (социалистическая) демократия – амери-канская (западная) демократия. Советская демократия восприни-малась исключительно как положительное явление, американ-ская – исключительно как зло. Сравните выделенные домини-рующие символические триады:

Советская демократия: «система – эффективная, подлин-ная – совершенствуется, улучшает».

71

Американская демократия: «нищета – агрессивная, мнимая – внедряется, ухудшает». Таким образом, в общественном созна-нии не существовало проблемы несоответствия советской демо-кратии западной. Напротив, именно советская демократия вос-принималась как эталон.

Более того, проведенный нами анализ показывает, что теме «демократии» гораздо больше внимания уделялось в 80-е гг., чем в 90-е и 2000-е, когда, казалось бы, и началось строительство «на-стоящей» демократии. Так, в 1984 г. отмечается один из самых высоких показателей индекса Fm (не считая 2006 г., но о нем позднее) – 9 % от общего количества упоминаний за 25 лет.

Рынок, по сути, в 1984 г. не являлся ключевым элементом советской идеологии. СССР был государством с плановой эконо-микой, и рынка в понимании экономической теории, т. е. сово-купности экономических отношений между субъектами рынка по поводу движения товаров и денег, которые основываются на вза-имном согласии, эквивалентности и конкуренции, не существо-вало. Однако все же категория «рынок» в общественном созна-нии присутствовала. Советская идеология, опять же, использова-ла эту категорию для подчеркивания недостатков капиталистиче-ского Запада, поскольку «рынок», рыночная экономика напря-мую ассоциировались с «капитализмом» и противопоставлялись советской плановой экономике. «Западный рынок» представлялся как нестабильный механизм, который имеет присваивающий, меркантильный характер и буквально «обирает трудящихся», по-рождая «нищету и безработицу». В отличие от него плановая экономика обеспечивает «стабильность цен, полное отсутствие безработицы» и предсказуемое будущее. И хотя о внутреннем рынке тоже шла речь, например, о колхозном рынке, который является «хорошим подспорьем», основной массив публикаций, посвященных рыночной теме, освещает проблемы западного рынка, т. е. подчеркивает недостатки враждебной системы.

Таким образом, на 1984 г. советское общество руководство-валось той самой идеологией, которая поступательно развивалась на протяжении всего существования Советского Союза. Конечно, данная общественная система отличалась от той системы, кото-рая существовала в 50–60-е гг., и, тем более, отличалась от ее до-военного варианта. Уже был развенчан культ Сталина, практиче-ски ушли в прошлое репрессии, но основные идеологические

72

символы оставались прежними, теми самыми, которые были про-возглашены при образовании СССР: гражданская война, Великий Октябрь, социализм, коммунизм как цель, к которой общество ведет Коммунистическая партия, борьба с Западом и капитализ-мом и новая ценность – демократия. (Хотя, возможно, за 60 лет они все-таки претерпели некую трансформацию, но не радикаль-ную, однако это тема для отдельного исследования). И массовое сознание, уже привыкшее к постоянно пропагандируемым посту-латам, воспринимало их как нечто само собой разумеющееся. Как считает А. Улюкаев, «значительное число простых советских граждан в доперестроечные годы воспринимало многие реалии повседневной социалистической жизни (образование, работу, круг друзей и знакомых, относительную неважность материаль-ной стороны жизни, заботу о будущем и о других людях, равен-ство, бескорыстие) как истинные ценности, несмотря на то, что в своей повседневной жизни они подчас нарушали, видоизменяли или попросту игнорировали многие нормы и правила, установ-ленные партийным государством» [236].

Доводы о том, что к 80-м гг. в «нее (т. е. советскую идеоло-гию. – Прим. авт.) уже никто не верил» [146], представляются нам весьма спорными. Результаты нашего анализа показывают обратную ситуацию. Все выделенные идеологемы достаточно ярко представлены в общественном дискурсе на период 1984–1986 гг., лишь в 1987 г. появляется движение в сторону транс-формации, но еще не ослабления этих символов.

Также мы не согласны с выводами, согласно которым, якобы в силу вышеобозначенной причины, отход от «старой» идеологии в 1990-е гг. прошел легко [146] (возможно, автор имел в виду не-многочисленные диссидентские кружки, собиравшиеся преиму-щественно в Москве и Ленинграде). Делать подобные выводы, на наш взгляд, опрометчиво, учитывая до сих пор диагностирую-щийся кризис идентичности в обществе. Более того, как утвер-ждал Ю. А. Левада, опираясь на свои исследования, значительная часть современного общества все еще соотносит себя с СССР, считают себя советскими [126] и скучают по тем ценностям, ко-торые давал им советский социализм [204, с. 109].

Мы, скорее, согласны с А. Улюкаевым: «В период позднего социализма идеологический дискурс партии и государства на уровне формы испытал сильнейшую нормализацию и застывание,

73

а на уровне смысла перестал интерпретироваться буквально (в большинстве случаев, хоть и не всегда). Иными словами, этот дискурс перестал функционировать как идеология… Теперь функция этого дискурса была не столько в репрезентации реаль-ности, сколько в воспроизводстве ощущения того, что сущест-вующий дискурсивный режим неизменен и не поддается публич-ному оспариванию. То есть, потеряв в значительной степени функцию идеологии, этот дискурс тем не менее не потерял функ-ции “авторитетного слова”» [236]. Что и продемонстрировали результаты проведенного нами анализа8.

2.2. НАПРАВЛЕННОСТЬ И ДИНАМИКА ТРАНСФОРМАЦИИ ИДЕОЛОГЕМ И КАТЕГОРИЙ

ОЧЕВИДНОСТИ ЗА ИССЛЕДУЕМЫЙ ПЕРИОД (1984–2008)

2.2.1. СССР

«СССР» как категория является довольно распространенной темой на протяжении всего исследуемого периода. Образ великой державы, сверхдержавы по-прежнему в сердцах и умах населе-ния. Естественно, что объем внимания к данной категории не ос-тавался одним и тем же в течение 25 лет. Максимальное количе-ство упоминаний данной категории – 13 % от общего массива приходится на 1984–1986 гг., что вполне ожидаемо и объяснимо. Середина 80-х гг. – эпоха позднего социализма, в этот период советское общество уже близилось к кризисной черте, но внешне еще сохраняло прежний «социалистический» облик и вряд ли ожидало своего распада. Основной темой общественного дискур-са того периода была тема противопоставления и борьбы СССР и Запада, социализма и капитализма. Как уже упоминалось ранее, номера «АиФ» этого отрезка времени визуально поделены на две

8 Мы не включили в символы советской идеологии категорию «перестройка», поскольку в 1984 г. она еще не вошла в общественный дискурс, первые упоми-нания перестройки в «АиФ» приходятся на 1985 г. и то в единичных количест-вах. Однако следует отметить, что в 1984 г. уже обсуждается тема «перевода экономики на интенсивный путь развития», что, безусловно, предвещает начало перестройки.

74

части: «у нас в СССР…» и «у них на Западе…». (При этом образ Запада включал в себя все страны капиталистического мира, но приблизительно в половине материалов Запад отождествлялся, прежде всего, с США. Поэтому характеристики, относимые к За-паду, в полной мере можно транслировать на США.)

Внимание к СССР стало снижаться с 1987 г. (количество упоминаний сократилось на 1 % по сравнению с предыдущими годами) и далее постепенно снижалось с каждым годом (см. рис. 2.1) вплоть до 1992 г., когда частота упоминаний (показатель Fm) достигла низшей точки – 1 %, что визуально демонстрирует распад СССР (8 декабря 1991 г. было подписано соглашение, констатировавшее прекращение существования СССР). Почему именно в 1987 г. началось это снижение? Мы связываем это, прежде всего, с началом перестройки. Официально начало пере-стройки приписывают к 1986 г. Как показывают результаты про-веденного анализа, сам термин «перестройка» упоминался уже в 1985 г., хотя процент его упоминания был ничтожно мал – 0,25 %. В 1985 г. она лишь «наметилась», а в 1986 г. – «нача-лась». И только в 1987 г. она «начала набирать обороты», и час-тота упоминания данного объекта значительно возросла. Сравни-те, Fm «перестройки» в 1986 г. – 2,3 %, а в 1987 г. – уже 11,4 %.

Тем самым тема перестройки несколько затмила тему кон-куренции СССР и Запада, и акцент сместился с СССР как страны на реформирование его общества. Данное предположение под-тверждается и качественным анализом материалов «АиФ», имен-но в 1987 г. среди доминирующих Д-символов, характеризующих категорию СССР, появляется символ «перестраивается», который прослеживается до 1989 г. включительно (рис. 2.1).

0123456789

1011121314151617

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

FmVa

Рис. 2.1. Объект – СССР

75

Итак, к концу 1991 г., повторимся, СССР распался, на его место пришла Россия, и соответственно внимание сдвинулось в пользу последней. И все же СССР не исчез в одночасье из обще-ственного сознания. С 1992 г. по 2002 г. степень внимания (пока-затель Va) к данной категории сохранялась приблизительно на одном уровне 1–1,5 %, а с 2003 г. этот процент поднялся до 2 и сохранялся на этой же отметке вплоть до года проведения иссле-дования (2009). Таким образом, вырисовывается довольно инте-ресная тенденция, которая становится более очевидной при ис-пользовании транссимволического анализа содержания печатных материалов.

Для большей наглядности мы разбили исследуемый период на несколько этапов и провели анализ в рамках каждого из них.

Этап 1984–1986 гг. Данный период характеризуется сохра-нением за СССР высокого статуса «державы», причем «миролю-бивой», «великой» и «сильной», которая «обеспечивает достой-ный уровень жизни своему населению», «сотрудничает с другими странами» и «лидирует» во всех мыслимых сферах жизни. Оце-ночный характер публикаций в этот период исключительно по-ложительный, на 100 %. Пропагандистская машина Советского Союза не позволяла критиковать Союз, но часто поднимающейся темой была тема дискредитации советского образа жизни. Тем самым заранее предупреждались все вопросы населения по пово-ду критики со стороны «вражеской пропаганды».

В период 1987–1989 гг., период перестройки, СССР начина-ет «перестраиваться», появляется новая тема гласности, и «вели-кая держава» позволяет определенную долю (хотя и мизерную) самокритики, вспоминая ошибки прошлого (репрессии, культ личности и другие перегибы) и обещает измениться. Во всем ос-тальном общая направленность представленных в эти годы мате-риалов сохраняет ту же окраску, что и на предыдущем этапе.

Резко меняется отношение в 1990–1991 гг., «великая держа-ва» вдруг становится «кризисной», «дефицитной», она пробует «реформироваться», но, очевидно, ничего у нее не выходит, «на-ходится в тяжелейшем состоянии», «ухудшила при этом положе-ние населения» и в 1991 г. начинает «разваливаться».

В период 1992–2002 гг. СССР по-прежнему именуют «дер-жавой» и «сверхдержавой», но уже в прошлом времени. СССР – это «бывшая», «несуществующая» держава. Доминирующая

76

триада в этот период выглядит следующим образом: «сверхдер-жава – бывший – распался (рухнул, развалили)». При этом чаще всего СССР припоминают его недостатки, к коим относят отсут-ствие демократии, гласности, разветвленную агентурную сеть, долги, которые остались России, диктатуру, тоталитаризм. Един-ственным неоспоримым плюсом СССР признается победа над фашизмом, но и здесь вспоминают чрезмерные жертвы русского народа, которых можно было избежать. Иначе говоря, в эти годы СССР проходит период клеймения. Но уже во второй половине 90-х нередко появляются нотки ностальгии по ушедшей «сверх-державе»: «Я все прощаю Советскому Союзу», вспоминаются его высокие достижения в спорте и относительно низкий уровень преступности. Даже в анекдотах этого периода, которые, на пер-вый взгляд, вроде критикуют негативную имперскую сущность СССР, на самом деле просвечивает гордость за величие и могу-щество той страны, которой уже нет, но в которой жили, и по ко-торой скучают. Например: «– С кем граничит СССР? – А с кем хочет, с тем и граничит», или «СССР въезжает в Европу либо на коньках, либо на лыжах, либо на танках».

Возможно, именно потому, что люди скучают по стабильно-сти и порядку, которые обеспечивал СССР, с 2003 г. наблюдается пусть незначительный, но стабильный рост внимания СМИ к этой категории. Период с 2003 г. по настоящее время характе-ризуется изменением отношения к образу СССР. Доминирующая триада остается той же: «сверхдержава – бывший – распался». Никто не питает иллюзий о возвращении СССР в том виде, в ка-ком он существовал. СССР по-прежнему подвергается критике, главным образом, в связи с репрессиями, жесткой идеологией, цензурой, железным занавесом, но при этом вспоминаются и его достоинства, главное из которых состояло в том, что советское государство «социально обеспечивало людей» и «успешно боро-лось с преступностью». Люди устали от низкого уровня жизни, от разгулявшейся преступности, от отсутствия хоть какой-то ста-бильности, которую давал Союз. СССР стал символом ровной и спокойной жизни, которой так не хватает большей части зрелых людей. Кроме того, «несмотря на лишения и трудности, СССР давал людям ощущение, что они поднимаются» (2003 г.).

Таким образом, на сегодняшний день СССР является симво-лом порядка, а также величия страны (а русский народ нуждается

77

в ощущении величия своего государства, тогда как нынешней страной не очень получается гордиться). И он все еще остается в сознании людей. Как процитировал однажды В. В. Путин вы-держку из романа Ч. Абдуллаева: «Кто мечтает о восстановлении СССР, у того нет головы, а тот, кто не жалеет об этом, у того нет сердца» [169].

2.2.2. РОССИЯ

В 1984 г. такого государства, как Россия, не существовало, однако в дискурсе это имя все же присутствовало, пусть и в не-значительном объеме (0,3–0,6 %) от общего массива упоминания за исследуемые 25 лет. Чаще всего оно встречалось в историче-ском аспекте и упоминалось как уже нечто несуществующее, но имевшее место в прошлом: царская Россия и советская Россия. При этом под царской, дореволюционной Россией подразумева-лась преимущественно Россия периода правления Николая II, а под советской – Россия в период с момента совершения Октябрь-ской революции и до образования СССР. «Царская Россия» в 1984–1989 гг. все еще представлялась исключительно в негатив-ном свете: «немытая», «пьющая» «житница Европы», которая «отставала» в развитии. «Советская Россия», в противовес ей, – это «освободитель», «революционный авангард», «молодая рес-публика», которая «выстояла», «построила» и «обеспечила дру-гие республики». (Тема «обеспечения других республик» про-слеживается на протяжении всего исследуемого периода).

В 1990–1992 гг. количество упоминаний категории «Россия» увеличивается, хотя и не резко, до 2,4 %. Это, безусловно, объяс-няется распадом СССР и появлением вместо него ряда независи-мых государств, самостоятельных международных субъектов, в том числе и России. При этом в данный период Россия и СССР в некоторой степени отождествляются, обе категории характери-зуются схожими Д-символами: «находится в тяжелом положе-нии». Это неудивительно, учитывая, что Россия (РСФСР) состав-ляла основную часть территории СССР, и даже после развала Со-ветского Союза Россия остается крупнейшим государством в ми-ре. Начиная с 1993 г. акцент внимания окончательно смещается на современную Россию, ту, которая осталась после развала СССР в пределах территории бывшей РСФСР. Индексы Fm и Va постепенно, но неуклонно растут, особенно начиная с 2000 г.

78

На этот год следует обратить особое внимание. Выявленные в результате ТСА доминирующие символические триады за пе-риод 1993–1999 гг. характеризуют образ России весьма пессими-стично и наглядно демонстрируют то плачевное состояние стра-ны, в котором она находилась, и то настроение безысходности, которое овладело населением. Основные А-символы, выделенные в ходе анализа: «разделенная», «пьющая», «бедная», «коррумпи-рованная», «криминализованная» – одна из наиболее болезнен-ных тем. Д-символы: «имеет проблемы с Чечней», «страдает» – от наркомании, алкоголизма, безденежья, инфляции, «вымирает», т. е. теряет генофонд, «переживает кризис», «не заботится о лю-дях». И вдруг в 2000 г. появляется тема возрождения. Это не зна-чит, что Россия внезапно полностью «излечилась», доминирую-щими аффективными символами остаются «нищая», «крими-нальная», «бедная», «коррумпированная», последний символ встречается даже чаще, чем в 90-е (тема коррупции не доминиру-ет только в 2003–2004 гг.) (рис. 2.2). Думается, это связано с объ-явленной борьбой против коррупции. Но, несмотря на все эти проблемы, Россия «возрождается», «выходит из кризиса», «бо-рется», «имеет мощный потенциал для развития». Тем самым достаточно ярко проявилась политика «официального оптимиз-ма», связанная, прежде всего, с приходом Путина В. В. на пост Президента РФ, который одним из главных направлений своего политического курса назвал улучшение уровня жизни населения. И такое улучшение, действительно, наблюдалось в 2000–2005 гг. Однако в 2008 г. доминирующие символические триады опять приобретают пессимистический характер: «Родина – коррумпи-рованная – вымирает», «империя – отсталая – не заботится о гра-жданах». Эти триады вполне сопоставимы с доминирующими триадами, выделенными в 1997–1999 гг., что характеризует со-стояние общества по-прежнему как кризисное.

0123456789

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

FmVa

Рис. 2.2. Объект – Россия

79

Еще один важный момент, выявленный в процессе исследо-

вания, – это тема «величия» России, также поднятая в 2000 г. и выражающаяся в символах «огромная», «великая», «богатая та-лантами и интеллектом», а также в К-символах «держава», «им-перия», «сверхдержава». Тема эта тесно связана с признанием за Россией статуса наследницы СССР. Быть наследницей СССР, с одной стороны, непросто, приходится расплачиваться за его дол-ги, с другой стороны, «Россию боятся, потому что отождествляют с СССР». Изредка на страницах газет появляются советы, что России стоит умерить имперские амбиции (замашки) для по-строения демократии.

Если сравнить комплексы символических триад относитель-но категорий «СССР» и «Россия», мы увидим определенную за-кономерность, символы, характеризующие их, предстают антите-зами друг друга. СССР заботился о людях, у России это не полу-чается, в СССР увеличилась продолжительность жизни населе-ния, и население неуклонно росло, в России демографический кризис, СССР был великой сверхдержавой, Россия стала страной третьего мира, сырьевым придатком.

Таким образом, категория «Россия» ассоциируется в обще-ственном сознании с лишениями, нищетой, коррупцией, крими-налом и безнадежностью, тогда как «СССР» выступает неким антиподом, дававшим все то, чего не может дать сегодняшнее слабое российское государство.

2.2.3. ДЕМОКРАТИЯ

Демократия – главная провозглашенная ценность современ-ных цивилизованных государств. Каждое из них стремится за-крепить свою «демократичность» в Основном законе. Не состав-ляет исключения и современная Россия, являющаяся, согласно Конституции 1993 г., правовым демократическим государством. СССР тоже в 1977 г. продекларировал себя как «общество под-линной демократии». Таким образом, тема демократии звучит в общественном дискурсе в нашей стране, как минимум, с 70-х гг.

Более того, как мы уже упоминали, проведенный анализ по-казывает, что демократии гораздо больше внимания уделялось в 80-е гг., т. е. в эпоху позднего социализма, чем в 90-е и 2000-е,

80

когда, казалось бы, и началось строительство «настоящей» демо-кратии (рис. 2.3). Так, в 1984 г. показатель Fm достаточно высо-кий и составляет 9 % от общего массива количества упоминаний данной категории в материалах «АиФ», в последующие годы он несколько падает до 5–4 %, в 1989 г. наблюдается всплеск – 7 %, и в 1990 г. этот индекс буквально обрушивается до 2 %.

0123456789

101112131415

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

FmVa

Рис. 2.3. Объект – демократия Чем это объяснить? Как мы уже упоминали выше, 1984 г.,

когда отмечается самый высокий показатель Fm по категории «демократия» (не считая 2006 г., но о нем позднее), в сущности, был последним годом стабильности и покоя, и, судя по показате-лям всех исследованных категорий, ничем не предвещал пред-стоящие трансформации. Советская идеологическая машина ра-ботала исправно, а демократия являлась одним из ее главных символов. Понятно, что СМИ уделяли данной теме немалое вни-мание. Главный акцент при этом делался на выявлении недостат-ков «западной (американской) демократии» и освещении пре-имуществ «советской (социалистической) демократии». К 1988 г. критика в адрес американской демократии сокращается и уже не является доминирующей темой; сокращается, как мы говорили выше, и внимание вообще к теме демократии, что, скорее всего, связано с выходом на первый план темы перестройки (индекс Fm «перестройки» как раз начинает возрастать с 1986 г. (см. рис. 2.3 и 2.9). Основным лейтмотивом этого периода является «разви-тие» и «совершенствование» демократии; появляются публика-ции, посвященные гласности и свободе слова, что опять же тесно связано с перестройкой. Таким образом, в позднесоветский пери-

81

од эта тема не замалчивалась и не являлась проблемной, в обще-ственном сознании она воспринималась как существующая и не вызывающая сомнений или не особо волнующая.

В 1990–1991 гг. внезапно выясняется, что демократии в СССР «не было», и только сейчас в стране она появляется, хотя и «слабая». 1992 г. стал единственным годом надежды на демокра-тию. В выявленных символических триадах просвечивает опти-мизм, и даже некоторая эйфория по поводу установления демо-кратии: «частная собственность – свободная – дает возможно-сти». Связано это, прежде всего, с введением частной собствен-ности, в том числе и на землю, и легализацией свободного пред-принимательства. Люди получили то, чего у них никогда до этого не было, и, судя по всему, с оптимизмом смотрели в будущее. Демократию даже ассоциировали со «спасением страны».

Эйфория прошла быстро. Уже со следующего 1993 г. и далее до 2000-х демократия характеризуется как «слабая», «хрупкая», «незащищенная», «нуждающаяся в поддержке», главными Д-символами в этот период выступают «не установилась», «не существует», «закончилась», «проигрывает». При этом индекс внимания с 1990 г. по 2003 г. хотя и колеблется от 1 до 3 %, но в целом находится на значительно более низком уровне, чем в 80-е. На наш взгляд, это лишний раз демонстрирует низкую ценность такого объекта, как демократия, для российского общества. У людей есть проблемы поважнее, например, выжить, а то, что демократия не установилась – «Бог с ней! Подождем!» (1992 г.).

К началу 2000 г. российское общество окончательно разоча-ровалось в демократии, правда, не в демократии вообще, а имен-но в российском ее варианте. Она признается «ненужной», по-скольку на российской почве приобретает искаженные и извра-щенные формы, например, такие как олигархическая демократия, поэтому общественное мнение склоняется к замене демократии на привычную авторитарную власть.

Интересным, с точки зрения полученных результатов анали-за, является 2006 г., когда, во-первых, отмечается очень высокий подъем индекса Fm до 14 %, во-вторых, в обсуждении появляют-ся темы, не звучавшие ранее. Демократию разделяют на виды: западная демократия, которая еще 2 года назад воспринимается как «недостижимый» или «труднодостижимый» эталон, а в 2006 г. признается «неподходящей для русского менталитета», и

82

«русская» демократия. Русскую демократию отличают «моло-дость», «загадочность» и «соборность». Постепенно из идеи рус-ской демократии вытекает идея «суверенной демократии», кото-рая как раз наиболее и подходит России и русскому менталитету. Что есть «суверенная демократия», которая, между прочим, была поддержана ведущей политической элитой и Президентом РФ В. В. Путиным?

Как пишет Д. Орлов, «суверенная демократия ясно прочита-на (и понята!) на Западе как стратегия последовательной, ком-плексной и жесткой защиты национальных интересов при сохра-нении открытости страны, демократических институтов и рыноч-ных механизмов российского образца» [170]. Другими словами, суть суверенной демократии заключается в том, что государство (прежде всего, Россия) самостоятельно, без нежелательного вме-шательства Запада, определяет, когда, как и какие политические институты оно будет развивать, руководствуясь своей собствен-ной внутриполитической логикой и опираясь на историческую традицию. При этом автор предлагает в деле установления суве-ренной демократии использовать и опыт СССР, «разумеется, не лагерного барака, но модернизационного проекта» [170].

Таким образом, вполне очевидно вырисовывается взятие курса российской правящей элитой на централизацию и сопутст-вующую ей авторизацию государственной власти. В целом вла-стные структуры этого и не скрывают: отменены прямые выборы глав субъектов РФ, введены дополнительные контролирующие механизмы в отношении регионов, в частности, должности пол-номочных представителей Президента, призванных осуществлять контроль за деятельностью субъектов РФ от имени центра. Феде-ральные округа, каждый из которых и должен контролироваться представителем Президента, не учитывают экономических и культурных факторов развития регионов, и по своим территори-альным границам повторяют уже существующие военные окру-га9. Нередко российский федерализм в литературе и политиче-ской сфере именуют «унитарным». Как отмечает Р. Ф. Туров-ский, в России «регионы традиционно воспринимаются как объ-ект подавления и контроля» [235]. Однако у власти всегда есть

9 В правовой литературе высказывается мнение, что такой способ формирования округов намеренно направлен на ослабление экономических связей наиболее сильных субъектов РФ между собой, а значит, и их политической силы.

83

убедительный аргумент, оправдывающий в глазах общества и некоторые отступления от демократических принципов: полити-ка централизации и умеренный авторитаризм дают более види-мые и более скорые результаты в вопросах создания сильного и единого государства и наведения в нем порядка, чем «неподхо-дящая нам» «заморская» демократия (которая не соответствует нашим историческим традициям). А вот идеи усиления вертикали власти и «суверенной демократии» довольно органично уклады-ваются на так называемый российский менталитет, и если они не поддерживаются обществом, то, по крайней мере, и не отверга-ются. С одной стороны, это обусловлено высоким уровнем дове-рия со стороны россиян ко всей вертикали власти – Президенту РФ, Правительству РФ [201], с соответственной долей доверия воспринимаются и их действия. С другой стороны, в России де-мократия никогда не была «обязательной» ценностью, а за по-следние 20 лет, как показывают результаты нашего исследования, ее российский образец еще более дискредитировал себя в глазах народа. Российская демократия так и не сумела продемонстриро-вать свою эффективность. В критикуемые советские времена ос-новная масса населения находилась в более благоприятных мате-риальных условиях, чем сейчас, в современной «демократиче-ской» России. Поэтому неудивительно, что рейтинг демократиче-ских ценностей в общественном сознании современного россий-ского общества падает. Так, Институт социологии РАН устано-вил, что за последние годы снизилась актуальность свободы пе-чати и свободы слова, а также доля тех, кто считает политиче-скую конкуренцию и наличие оппозиции необходимыми призна-ками демократии [301].

Таким образом, мы можем сделать вывод, что хотя «демо-кратия» как категория очевидности и присутствует в обществен-ном дискурсе, но воспринимается она как некая формальная идея, которая недостижима (по крайней мере, в России), и потому не является необходимой.

84

2.2.4. РЫНОК

Как упоминалось выше, несмотря на то, что в СССР рынка как такового не существовало, его заменяла плановая экономика, данная идеологема все же присутствовала в позднесоветском дискурсе, о чем свидетельствуют выделенные нами показатели индексов Fm и Va. Так, уровень Fm в период 1984–1988 гг. ко-леблется от 2 до 3 %, и, в целом, ненамного отстает от показате-лей 90-х гг., которые варьируются от 2,5 % (1992 г.) до 5 % (1990 г.). Индекс Va также приблизительно повторяет траекто-рию индекса Fm, с некоторыми незначительными отклонениями (см. рис. 2.4).

Однако качественное содержание категории «рынок» в эти два периода (80-е и 90-е гг.) различно, но к этому мы обратимся чуть ниже.

Особо следует отметить 1989 г., когда оба индекса, и Fm, и Va, подскочили до 6 % и 7 % соответственно, что, безусловно, существенно по сравнению с 2–3 % в предыдущие годы. На наш взгляд, это визуально демонстрирует начало перехода страны к рыночной экономике. Именно на рубеже 1989 –1990 гг. государ-ство осознало, что начатые в 1985 г. экономические реформы ус-пехом не увенчались, и чтобы выйти из все нарастающего кризи-са, необходим переход к рынку. Правда, правящие верхи не ре-шились на радикальный демонтаж «старой» плановой экономики и полную ее замену на рыночную экономику, а попытались со-единить их и объявили о переходе к «регулируемому рынку» (по-становление Верховного Совета СССР «О концепции перехода к регулируемой рыночной экономике», 1990 г.). В 1989 г. была разрешена аренда земли, стали образовываться семейные фермы, в 1990 г. ввели право на частную собственность, на свободное предпринимательство, крестьянам разрешили выходить из колхо-зов и совхозов с получением доли от имущества хозяйств [243]. Все эти меры, совершенно новые для граждан СССР, и первона-чально сулящие необъятные, радужные перспективы, естествен-но, сказались на уровне внимания к категории «рынок».

85

0123456789

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

FmVa

Рис. 2.4. Объект – рынок В 1991 г. внимание к «рынку» понижается (Fm – 3 %), и

держится приблизительно одного показателя на протяжении всех 90-х гг. (только в 1994 г., когда закончился первый этап ваучер-ной приватизации и, наконец, приостановился объем падения производства, и в 1996 г., когда российский рынок стал более или менее стабилизироваться, Fm поднимается до 4 % и 4,5 % соот-ветственно, а самым низким является Fm 1992 г. – 2,5 %). Такое понижение представленности категории «рынок» в обществен-ном дискурсе в 1991–1992 гг., как нам видится, визуально отра-жает крушение рыночных реформ правительства М. С. Горбаче-ва, а с ними и надежд населения на рынок. Неудачная денежная реформа, обесценившая все сбережения народа, многократное повышение цен, дефицит товаров народного потребления и ги-перинфляция 1992 г. подорвали не только доверие к руководству страны, но и к идее рынка в целом.

В 2000-е гг. «рынок» как категория очевидности начинает активнее заявлять о себе, что связано, прежде всего, с начавшим-ся экономическим подъемом и ростом реальных доходов населе-ния. «По сравнению с 2000 г. они увеличились на 6 %. В 2002 г. они выросли еще на 9 %, в 2003 г. – на 14,5 %, в 2004 г. – на 11 %, в 2005 г. на 8,3 % по сравнению с предыдущим годом. ВВП тоже вырос, в 2000 г. на 9 %, в 2001 г. – на 5 %, в 2002 г. – на 4,3 %, в 2003 г. – на 7,3 %, в 2004 г. – на 7,1 %, в 2005 г. – на 6,4 %» [243]. Для общей массы населения такие улучшения предстали как результаты упорядочивания рыночной экономики, которое являлось одним из пунктов официально объявленной политики недавно избранного Президента В. В. Путина Соответственно общество, наконец, воочию смогло наблюдать, что и рынок мо-жет быть эффективным.

86

Сделанные выводы подтверждаются и результатами качест-венного анализа рассматриваемой идеологемы.

В период с 1984 г. по 1988 г. в категории «рынок» выделяет-ся три кластера: советский рынок, капиталистический (зарубеж-ный, западный) рынок, мировой (общий) рынок. В традициях со-ветской идеологии все западное (капиталистическое), в том числе и рынок, рассматривается как негативные явления. Например, в 1984 г. «капиталистический рынок» характеризуется следующей триадой: «механизм – нестабильный – присваивает». Также он характеризуется как «кризисный», «дефицитный». В глазах со-ветского читателя периодики он предстает неуправляемой «сти-хией», которая порождает множество негативных последствий – голод, нищету, высокие цены и пр. Несколько иное отношение к «мировому рынку», который в период 1984–1989 гг. хоть и кри-тикуется, но с сочувствием – «капризный», «зависит от доллара», «меняется». Это связано с тем, что СССР все же взаимодействует с мировым рынком, и самому Союзу невыгодно чрезмерно пони-жать его статус.

Совсем другое дело – «советский рынок», «контролируе-мый», «планируемый», поэтому стабильный, он «расширяется» и «насыщается». Тема насыщения внутреннего советского рынка – наиболее обсуждаемая уже с 1985 г. Как нам видится, это отра-жает существовавшую тогда проблему нехватки товаров народ-ного потребления. Вообще, если сравнить все исследуемые кате-гории между собой, выявляется следующая закономерность: из-менения в восприятии рынка стали происходить раньше, чем в восприятии иных категорий. То есть трансформация началась с экономического сектора, и, видимо, основные посылки для этих изменений тоже были экономические (хотя, безусловно, не сле-дует упускать социальные и идеологические факторы).

Переломным становится 1990 г., когда общество обнаружи-вает и признает, что существующий в стране рынок – «несвобод-ный», а должен быть «свободным». Доминирующая триада этого года: «форма торговли – несвободный – формирует ценовую по-литику, насыщается». Одновременно с этим поднимается тема «черного» рынка, которая не существовала в 80-е гг. Наиболее рельефно она проявилась в материалах «АиФ» в 1991 г. и в 1999 г., оба года наиболее кризисные. 1991 – год распада СССР, и 1999 – последефолтовый год, что подтверждает активизацию

87

«черного» рынка в наиболее кризисные времена. Тенденция к решению проблемы «черного» рынка прослеживается в 2000 г. – первый год президентства В. В. Путина. 2000 г. вообще по мно-гим категориям выступает как год возрождения, что, думается, опять же связано с фигурой В. В. Путина и его политикой. (Это может свидетельствовать как о том, что данная проблема дейст-вительно решалась, так и о том, что создавалась видимость реше-ния этой проблемы. В любом случае, с приходом В. В. Путина на первый президентский срок в общественном сознании появилось больше оптимизма).

В целом за период с 1991 г. по 2008 г. представления о рын-ке постоянно меняются, что демонстрирует нестабильный харак-тер самого рынка. В период 1991–1995 гг. он характеризуется как «ненасыщенный», «криминальный», «нестабильный», который только «формируется» и «нуждается в развитии», т. е. еще нераз-витый. В 1996–1997 гг. в общественном сознании отражается не-которая стабилизация рынка. Выделенные Д-символы следую-щие: «оживился», «наелся товаром», А-символ – «регулируе-мый», хотя все еще «плохой». В 1998 г., в первой его половине, он представляется как «перспективный», доминирующий Д-символ – «растет», но во второй половине «рынок» уже «не существует», что является следствием дефолта. В 1999 г., как мы писали выше, на первый план выходит тема нелегального «чер-ного» рынка. Легальный рынок является «дестабилизирован-ным». С 2000 г. начинают проявляться оптимистические тенден-ции, и с каждым годом оптимизм усиливается. Рынок характери-зуется как «легальный», «доходный», «доступный», «конкурент-ный», «динамичный», «стабилизированный», хотя встречаются и отрицательные характеристики: «проблемный», «монопольный», «нестабильный». Но положительное отношение доминирует. Д-символы также отражают положительную динамику: он «улуч-шается», «стабилизировался», «проснулся», «расширяется», «раз-вивается», «растет», «функционирует». Казалось бы, в дальней-шем улучшения должны только нарастать, но во второй половине 2007 г. статус российского рынка опять падает, и в 2008 г. он ха-рактеризуется в качестве «нестабильного» и «неустойчивого», «нуждающегося в защите государства». Ту же тенденцию отра-жает и кривая индекса Fm (см. рис. 2.4). Тем самым в 2008 г. по-вторяется ситуация 1998 г.

88

Что касается общемирового и зарубежного рынков, то в пе-риод с 1991 г. по 2008 г. деление рынка на вышеупомянутые три кластера продолжается, но меняется тональность их восприятия. Зарубежный рынок – «настоящий», «цивилизованный». Общеми-ровой рынок – «свободный», «развитый», «колоссальный», «на-стоящий», но часто «закрытый для России» (1996, 1999). Эти ка-тегории уже не противопоставляются, а сосуществуют вместе.

В целом российский рынок предстает как отсталый и недо-развитый по сравнению с зарубежным и общемировым рынком, которые выступают в представлениях россиян как эталоны того, каким должен быть рынок.

2.2.5. СОЦИАЛИЗМ

При исследовании «социализма» как категории очевидности были получены следующие результаты. Основной массив внима-ния, определяемый по уровню индекса Fm, что было вполне ожи-даемо, пришелся на 80-е гг., с 1984 по 1990. Именно в период между 1990 г. и 1991 г. произошло резкое падение внимания к этому объекту, с 10 % (1989–1990 гг.) до 2 % (1991 г.). Все после-дующие годы он остается приблизительно на том же уровне, ино-гда снижаясь почти до нулевой отметки (см. рис. 2.5) – например, в 2000–2001 гг. он составлял всего 1 %, что в абсолютных циф-рах – 2–3 упоминания за год. Показатели индекс Va, в целом, по-вторяют траекторию кривой индекса Fm. Содержательное восприятие данного символа общественным созна-нием характеризуется следующим. В 1984 г. наблюдается наиболее позитивное восприятие «социализма». Социализм воспринимается как «хребет мира», «содружество» и «демократия». А-символы так-же демонстрируют его сильные стороны: «твердый», «гуманный», «справедливый». При этом социализм «обеспечивает счастье», «ре-шает проблемы» и «дискредитируется», естественно, враждебным Западом. (Данные результаты опять же подтверждают, что в 1984 г. ничто не предвещало столь серьезных трансформаций). Симптомы стали слегка проявляться в 1985 г. Социализм по-прежнему харак-теризуется с положительной стороны как «гуманный», «народный», «дружественный», но Д-символы демонстрируют, что на первый план выходит тема «совершенствования» и «укрепления» социа-лизма, а это значит, что подспудно в общественном сознании уже

89

проявляется ощущение каких-то «неполадок». Активно обсуждает-ся тезис о том, что современный социализм лучше того, что су-ществовал в первые десятилетия жизни СССР, тот, прошлый со-циализм, «перегибал», а современный «улучшается». В 1990 г. критика резко усиливается, доминирующая триада «строительст-во – демократический – рушится» демонстрирует неоднозначное отношение, но с уклоном в сторону отрицания данного феномена.

0123456789

101112131415161718192021222324252627282930

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

FmVa

Рис. 2.5. Объект – социализм Начиная с 1991 г. и символические триады, и значения ин-

дексов Fm и Va показывают исчезновение данной категории из сферы «очевидности». Восприятие крайне негативное, выражает-ся в К-символах «ложь», «разгильдяйство», «нищета», «неле-пость», «очереди», «грабеж», хотя иногда встречается более ней-тральное отношение – «система», «строй». А-символы также по-казательны: «недемократичный», «утопичный». Доминирующие Д-символы на протяжении 90-х и 2000-х – «ушел», «кончился», «проиграл», как нам представляется, свидетельствуют о полной дискредитации идеи социализма в России, хотя изредка и вспо-минается, что он «обеспечивал» (2003–2004 гг.).

90

Таким образом, общественное сознание уже похоронило со-циализм и не допускает мысли о его возрождении (хотя в 2008 г. и отметилась тенденция к ностальгии по социализму, видимо, все по тому же социальному обеспечению).

2.2.6. КОММУНИЗМ

Категория «коммунизм» тесно связана с категорией «социа-лизм», мы уже описывали эту взаимосвязь выше. Разница лишь в том, что в 1984 г. социализм воспринимался как нечто сущест-вующее и действующее, а коммунизм как цель, к которой надо идти. Символическая триада 1984 г., характеризующая комму-низм: «свет – мировой – подвергается нападкам».

Это свидетельствует о том, что идея существует, но не рабо-тает, об этом мы уже сказали выше. В остальном тенденции трансформации данной категории аналогичны социализму с той особенностью, что факт утраты силы за «коммунизмом» был признан несколько раньше (уже в 1989 г.), чем в случае с социа-лизмом. Это хорошо демонстрирует динамика индекса Fm.

Так же как и в случае с «социализмом», основной уровень внимания к категории «коммунизм» приходится на 80-е гг., его индекс Fm в этот период составляет от 8 до 18 %. Однако, если Fm «социализма» резко упал лишь в 1991 г., то внимание к «ком-мунизму» стало понижаться уже в 1987 г., и к 1989 г. составляло всего 3 % от общего массива. Это еще раз подтверждает выска-занную нами ранее мысль о том, что «коммунизм» дискредити-ровал себя в общественном сознании раньше «социализма».

В 1990 г. отметился всплеск интереса к «коммунизму», ин-декс Fm неожиданно поднялся до 6 %. Мы связываем такой подъем, прежде всего, с тем, что в этот переломный для страны год основной общественный дискурс складывался вокруг ошибок прошлого советского режима, ответственность за многие из кото-рых возлагались именно на коммунизм, и потому бурно обсужда-лись. Однако приговор того дискурса известен сейчас и был оче-виден тогда – от коммунистической утопии отказались, о чем свидетельствует обвал индекса Fm в 1991 г. до отметки ниже 1 % (см. рис. 2.6).

91

0123456789

101112131415161718192021222324252627282930313233343536

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

FmVa

Рис. 2.6. Объект – коммунизм В последующем, на протяжении 90-х и 2000-х гг. уровень

внимания к категории «коммунизм» был нестабильным, волно-образным, то поднимался, то опускался, иногда вплоть до 0 % (1999 г., 2003 г.), но в целом наблюдалось его падение. В 90-е гг. индекс Fm был ниже, чем в 80-е (максимальная величина – 6 %), а в 2000-е – ниже, чем в 90-е (максимальный показатель – 3 %). На 2008 г. индекс Fm «коммунизма» составил лишь 1 % (см. рис. 2.6). Сделанные нами выводы подтверждаются и результатами качест-венного анализа исследуемого материала. До 1989 г. «комму-низм» характеризуется положительно и в представлении населе-ния определяется как «честный», «правильный», «лучший». Так же, как в случае с социализмом, поднимается вопрос ошибок коммунизма прошлых лет (имеется в виду, прежде всего, комму-низм сталинского периода). Вспоминается, что он был «жест-кий», но теперь «меняется».

92

С 1990 г. начинаются репрессии самой идеи коммунизма. В социальной памяти он закрепился как «голод», «ад», «диктату-ра», «миф», «иллюзия», «режим» (со знаком минус). А-символы подчеркивают отпадение основных масс от коммунистической идеи, он предстает как «бесперспективный», «неприемлемый», «обманчивый», «нежеланный», «безнадежный», «иллюзорный», «утопичный». Наиболее частотными Д-символами на временном отрезке 1991–2008 гг. являются глаголы «ушел», «кончился», «умер». В 1994 г. и 1996 гг. поднималась тема реанимации ком-мунизма, но не того, который был, а в неких новых формах. В 2007 г. даже была предложена такая форма – «православный коммунизм». Выдвинул эту идею известный лидер КПРФ Г. Зю-ганов. Подобные всплески желания возродить коммунизм под-держивают эту категорию в социальном сознании и свидетельст-вуют о наличии определенных групп, являющихся носителями этой идеи. Недаром все еще существует коммунистическая пар-тия и так называемый «красный сектор», стабильно поддержи-вающий представительство компартии в Государственной Думе. Однако все же общая тенденция – исчезновение категории «ком-мунизма» из современного смыслового континуума.

2.2.7. ЗАПАД

Так же как и в случае с вышеописанными категориями, наи-больший уровень внимания к «Западу» отмечается в 80-е гг. Максимальные показатели индекса Fm приходятся на 1984 г. и 1985 г., 13 % и 19 % соответственно (см. рис. 2.7). Это период, когда перестройка еще не началась, процесс «демократизации и обновления» общества не был запущен, и тема противостояния Запада и Советского Союза по-прежнему занимала ключевые по-зиции в советском дискурсе. С 1986 г., т. е. с началом перестрой-ки, количество упоминаний категории «Запад» и объем внимания к ней стали понижаться, и к 1989 г. индекс Fm упал до 1 % от общего массива упоминаний за 25 лет. Это отражает тот факт, что с началом перестройки СССР взял курс на сотрудничество с другими странами, и, в первую очередь, с США – главным оли-цетворением «Запада» (с 1987 г. по 1989 г. один из доминирую-щих Д-символов – «сотрудничает с другими странами»). Таким образом, острота противостояния между «двумя мирами» была

93

частично снята, и, как следствие, уменьшилось внимание к дан-ной категории.

В 90-е гг. уровень внимания к «Западу» был неровным, но, в целом, довольно низким – от 0,6 % в 1992–1993 гг. до 4 % в 1996 г. Однако в 1998–1999 гг. наблюдается очень интересный всплеск индекса Fm, который неожиданно поднимается до 13 % в 1998 г. и 9 % в 1999 г. Мы связываем это, прежде всего, с ситуа-цией дефолта, сложившейся в августе 1998 г., и его последствия-ми. Россия вновь «переживала тяжелые времена» и часто обра-щалась к мысли о помощи «Запада».

Но с 2000 г. индекс Fm опускается до 2 % и стабильно дер-жится на этой отметке до настоящего времени. Таким образом, категория «Запад» по-прежнему остается в рамках российского общественного дискурса, что естественно в силу того, что совре-менная Россия активно участвует в интеграционных процессах, сотрудничает с западным миром в политической, экономической и иных сферах. Поэтому образ «Запада» неизбежно присутствует в массовом сознании россиян, но в настоящий период этот образ имеет иную тональность, чем в 80-е гг. или в начале 90-х.

0123456789

101112131415161718192021222324252627282930

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

FmVa

Рис. 2.7. Объект – Запад

94

В советский период (1984–1990 гг.) Запад выступает как ан-типод, полная противоположность СССР, это проявляется и в ре-зультатах ТСА. Он предстает «агрессором», «циником», «угро-зой», «антисоветизмом», «обманщиком», «противником» и ха-рактеризуется крайне отрицательно – «кризисный, несправедли-вый, лживый, страдающий от безработицы» и т. п.

Запад «обманывает», «не заботится о трудящихся» в отличие от СССР, который уделяет данному вопросу очень много внимания, пропагандирует капитализм, развязывает войну, клевещет на СССР.

Ситуация кардинально меняется в 1990–1991 гг., когда из «агрессора» и «противника» Запад внезапно превращается в «по-мощника», «партнера» и «хороший пример», который ассоцииру-ется с социальной защитой. Аффективные символы с крайне от-рицательных по своему содержанию меняются на восхищенные «динамичный», «активный», «развитой», «притягательный», «но-вый», «хороший», хотя время от времени Запад подвергается осуждению за то, что он «индифферентен к России» и «бездухов-ный» (1996–1997 гг.). Запад «имеет преимущества», «превосходит Россию», но главная его ценность в том, что он «помогает», «под-держивает» и «сотрудничает». Иначе говоря, в современном обще-ственном сознании Запад выступает неким «спасителем» России, хотя и позволяет себе и критиковать, и не помогать России.

2.2.8. КАПИТАЛИЗМ

С капитализмом у российского общества сложные и неодно-значные отношения. Результаты проведенного анализа позволяют выделить как минимум две точки бифуркации в изменении мас-сового сознания – 1990 г. и 1998 г., которые делят исследуемый временной отрезок на три периода. Советский период (1984–1989 гг.) вполне ожидаемо, в полном соответствии с официаль-ной идеологией, воспринимает «капитализм» как абсолютное зло, которое противостоит абсолютному добру – «социализму», и в своем когнитивном определении предстает «антисоветизмом», «антикоммунизмом», «противником», «идеологией», «режимом». А-символы еще более подчеркивают отрицательное впечатление, «капитализм» «антигуманный» – это неизменная характеристика на протяжении 80-х, «враждебный», «кризисный» и «агрессив-ный». Он «навязывается», «разрушает», «дискредитирует» и

95

«пытается ослабить социализм». Данные характеристики во мно-гом совпадают с характеристиками Запада в этот же период, по-скольку «капитализм» рассматривается именно как порождение враждебного Запада, стремящегося подорвать социалистические основы советского общества.

В 1990 г. происходит слом в общественном сознании, кото-рый демонстрирует символическая триада «формация – традици-онный – сменяет социализм». Выделенные символы по сути сво-ей нейтральны и лишь констатируют свершившийся факт – смену социализма капитализмом. В этот год формируется характер дальнейших взаимоотношений общества с «капитализмом».

В период 1991–1997 гг. капитализм по-прежнему остается одной из главных категорий смыслового континуума российского общества, но уже в другой оценочной тональности, нежели в 80-е, более нейтральной, но осторожной. Основными когнитивными определениями являются «формация», «система», «оазис», «пе-реход». Аффективные символы не слишком разнообразны, он «гуманный», «развитой», а российский капитализм – «молодой». Таким образом, разводятся понятия «капитализма западного», который является «нормальным» образцом, и «российского капи-тализма», который еще «молодой» и только «строится». В целом «капитализм» воспринимается как то, что «дает возможности», но не всегда и, видимо, не всем. Так, в 1994 г. доминирующим Д-символом выступает словосочетание «обрекает на нищету», тем самым выявляется неоднородное восприятие данного фено-мена в массовом сознании.

В 1998 г. опять наблюдается некий слом в коллективном сознании, и с этого года вплоть до 2008 г. капитализм характери-зуется как «уродец», «фикция», «торгово-развлекательный центр», «ругательное слово», «вульгаризм», «равнодушие», что обнаруживает массовое разочарование, но не в «капитализме» как в некой системе, а именно в российском капитализме – «оли-гархическом», «мародерском», «несформированном», который (как впрочем и все в России – социализм, демократия) приобрел извращенную форму. Однако восприятие деятельностной сторо-ны вполне нейтрально, за некоторыми исключениями, выделен-ные символы в этом периоде не несут отрицательного эмоцио-нального заряда. Капитализм воспринимается как то, что «стро-ится», «устанавливается».

96

Динамика индексов Fm и Va категории «капитализм» схожа с динамикой категории «Запад», что демонстрирует связь этих идеологем (рис. 2.8). Наибольший уровень внимания, так же как и в случае с «Западом», отмечается в 80-е гг., максимальный по-казатель Fm фиксируется в 1984 г. – 22 %, но с каждым после-дующим годом он понижается – 15 % – 13 % – 10 % – 7 % и в 1990 г. составляет лишь 1 %. Это опять же свидетельствует о по-степенном изменении дискурса 80-х в связи с перестройкой и смягчении проблемы противостояния двух систем – «капитализ-ма» и «социализма».

0123456789

10111213141516171819202122232425262728293031323334353637

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

FmVa

Рис. 2.8. Объект – капитализм В период с 1990 г. по 2008 г. уровень внимания к категории

«капитализм» невысокий, колеблется от 1 % до 3 % индекса Fm, а в отдельные годы опускается даже ниже 1 % (минимальные пока-затели Fm 0,3 % наблюдаются в период 2001–2003 гг.).

В целом это намного ниже, чем в 80-е гг. (самый низкий по-казатель Fm в 80-е приходился на 1988–1989 гг. и составлял 7 %),

97

и дополнительно подтверждает вывод о том, что «капитализм» не стал главной составляющей современного дискурса, а, скорее, разочаровал и не смог полноценно заменить разрушенную и дис-кредитировавшую себя систему «социализм».

2.2.9. ПЕРЕСТРОЙКА

Как продемонстрировано на рис. 2.9, первые обсуждения не-обходимости перестройки и введение этого термина в общест-венный дискурс приходятся на 1985 г., хотя величина индекса Fm в этот год и чрезвычайно мала – 0,25 %, что фактически соответ-ствует буквально единичным упоминаниям.

Движение вверх количества упоминаний начинается с 1986 г. и достигает своего апогея в 1990 г. – 46 % (в 1987 г. он, например, составлял 11 %), в этот же год и наибольший процент объема внимания – 23 %. Начиная с 1991 г. количество упомина-ний резко падает до 7 %, в последующие два года еще понижает-ся до отметки 4–5 %, и, начиная с 1994 г., составляет меньше 1 % (см. рис. 2.9). О чем это свидетельствует?

В 80-е гг. власть представляла перестройку как курс демо-кратических преобразований, как некое скорое улучшение, это подтверждают и символические триады категории «перестрой-ка», выделенные в процессе анализа: «перемены – демократиче-ская – изменяет» (1986), «продвижение – коренная – набирает силу» (1987), «прогресс – горбачевская – поддерживается» (1988), и хотя в 1988 г. и 1989 г. проявляются символы с негативной окра-ской, например, «проблемная», тем не менее, в целом в массовом сознании перестройка воспринималась вполне оптимистично.

1990 г. стал точкой бифуркации, в этот год определилась судьба страны и судьба перестройки, символические триады все-таки отражают определенные надежды общества на ее конечный успех: «преобразование – всеобъемлющее – обновляет», «про-ект – коренная – решает», «проблема – свободная – действует».

То, что надежды не оправдались, стало ясно уже в 1991 г. – она все еще презентуется как «демократическое обновление», но Д-символ однозначно характеризует ее результаты – «не оправ-дала». В 1992 г. характеристики становятся еще более жесткими: перестройка – это «переполох», «регресс». Она – «радикальная», «тяжелая», «разрушительная», «парализовала», «разбалансирова-ла», «подорвала».

98

0123456789

101112131415161718192021222324252627282930313233343536373839404142434445464748

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

FmVa

Рис. 2.9. Объект – перестройка

С 1993 г. перестройка практически уходит из категорий очевид-ности, ее вспоминают, как правило, в исторической ретроспекти-ве и особо не связывают с настоящим. Она воспринимается либо отрицательно, например, «сумятица», «хаотичная», «ужасная», «бездарная», «тяжелая», которая «разрушила», «провалила», «выдохлась», «не оправдалась», «ошиблась», либо относительно нейтрально – «политика», «реформы», «перемены», которые «оцениваются». Как правило, ее ассоциируют с личностью М. С. Горбачева (1996, 2001) и признают за ней одно главное дос-тоинство – «дала свободу и плюрализм мнений» (1998). Поэтому мы можем констатировать постепенное исчезновение данной ка-тегории из социального дискурса. Вероятно, слишком велики бы-ли надежды, и слишком болезненно разочарование, что визуально демонстрирует рис. 2.9 – глубину обрыва в общественном сознании.

99

2.2.10. ИДЕОЛОГИЯ

Относительно данной категории проведенный нами анализ выявляет следующие закономерности. Наибольшее количество упоминаний и уделенный ей объем внимания наблюдается в 80-е гг. (максимальным за все 25 лет индекс Fm является в 1984 г. – 12 %), что ожидаемо, поскольку Советский Союз уделял большое внимание продвижению социалистической и критике западной идеологии.

В период 1984–1986 гг. «АиФ» содержали постоянные руб-рики, названия которых говорят сами за себя: «Идеологические диверсии», «На фронтах идеологической борьбы». Основное со-держание представляемых в этих рубриках материалов было со-средоточено на выявлении недостатков вражеской западной идео-логии и преимуществах прогрессивной марксистско-ленинской идеологии, а также на борьбе этих двух идеологий.

0123456789

101112131415161718192021222324252627

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

FmVa

Рис. 2.10. Объект – идеология

100

Причем западная идеология всегда выступала в качестве аг-рессора, что логично продолжает тему противоборства двух сис-тем «капитализм – социализм», СССР – Запада (США как глав-ный представитель западного мира и вторая сверхдержава). Это наглядно демонстрируют символические триады. Например, в 1984 г.: «мировоззрение – оптимистичная – дискредитируется». В этой триаде подчеркивается и положительный характер социа-листической идеологии, и одновременно враждебная деятель-ность западной идеологии.

Период 1987–1990 гг. отличается некоторым снижением представления «идеологии» в общественном дискурсе (это отра-жают показатели индекса Fm, который с 1987 г. по 1989 г. падает с 8 % до 4 % (см. рис. 2.10). Понижаются и показатели индекса Va – c 25 % до 1 %. С 1987 г. власть, взяв курс на перестройку и объя-вив свободу слова, берется и за обновление идеологии. Вопрос противоборства двух идеологий практически снимается в 1987 г. «АиФ» уже не делит полосы на две части «в СССР и на Западе», и главными темами становятся «обновление» и «очищение» идеоло-гии. Идеология по-прежнему предстает как «важная для общества» «идея», «основа», «мировоззрение», но она уже становится иной, хотя какой-то радикально новой идеологии не провозглашается. Речь лишь о совершенствовании прежней идеологии.

В 1990 г. наблюдается заметное повышение внимания к ка-тегории «идеология», индексы Fm и Va вырастают до 6 % и 3 % соответственно, однако в последующие годы эти показатели по-нижаются, и в 1994–1996 гг. Fm составляет лишь 1 %, а Va – ни-же 1 %. С чем это связано? Нам думается, прежде всего, с тем, что в 1990 г. происходит разведение двух идеологий: старой и новой. Под старой подразумевается марксистско-ленинская, дей-ствовавшая в СССР, она называется «пещерной», «ложной», главный определяющий Д-символ – «обманывает». Как отмеча-ется в научной литературе, реформы 90-х были, прежде всего, идеологическими реформами. В результате этих реформ совет-ская идеология признается сломленной в силу своей антинарод-ности, и вместо нее предполагается выстроить новую, потому что, как и раньше, признают, что идеология «важна для общест-ва». Однако в чем заключается содержание «новой» идеологии, пока неясно. Впрочем, неясным это остается вплоть до настояще-го момента. Последующие годы, 1991–2008, демонстрируют бук-вально идеологический кризис: советская (коммунистическая)

101

идеология полностью отторгается, она характеризуется как «ус-таревшая» (1999, 2008), «тоталитарная» (1993), «неадекватная», которая «ломает человека» (1993), «искалечила русскую исто-рию» (1994) и уже «прекратилась», «исчерпала себя» (1992, 1993, 2002), хотя изредка за ней признаются и положительные черты – «объединяла людей» (2002). Западная идеология признается «чу-ждой» для российского менталитета и всерьез не рассматривает-ся, это отражает и то, что ей почти не уделяется внимание на страницах газет (лишь в 1993 г. обсуждение данного вопроса бы-ло более заметным). А вот новая идеология, которая «необходи-ма», – «отсутствует», «не существует». В головах людей сплош-ная «идейная неразбериха» и «идеологическая бесовщина». Правда, на этом общем пессимистичном фоне несколько выде-ляются 1997–1999 гг. В 1997 г. показатели Fm резко возрастают с 1 % до 6 %, и в 1998–1999 гг. составляют 5 % (хотя индекс Va остается крайне низким, однако количество упоминаний данной идеологемы демонстрирует ее актуальность для общественного дискурса того времени). Доминирующая триада в этот период – «русская идея», «мысль» – «важная», «необходимая» – «нуждает-ся в создании», «нуждается в изменении». Как нам представляет-ся, зафиксированный всплеск активности категории «идеология» тесно связан с открытым обращением Б. Н. Ельцина во второй половине 1996 г. к отечественной интеллигенции создать новую национальную идеологию. В результате чего в 1997 г. данная те-ма многократно обсуждалась, издавались многочисленные науч-ные труды, призванные определить, в чем же заключается глав-ная «русская идея». Интерес к новой «национальной идеологии» как со стороны интеллектуальных кругов России, так и со сторо-ны политиков не ослабевал вплоть до 1999 г. Почти каждое поли-тическое течение предлагало свой вариант «российской идеоло-гии»: КПРФ во главе с Г. Зюгановым разрабатывали идею «рус-ского социализма», В. Рыжков и НДР развивали идеи «россий-ского консерватизма», Е. Гайдар выдвинул программу развития «российского либерализма» и т. п. Однако большинство из пред-лагаемых идей не находили поддержки у широких масс. Кроме того, как правило, «идеологии не создаются “по заказу”, и не ле-пятся в одночасье. Формирование любой идеологии – это дли-тельный исторический процесс…» [6]. Поэтому вполне законо-мерно, что все дебаты и дискуссии так ничем и не закончились.

102

А начиная с 2000 г. уровень внимания к «идеологии» в об-ществе опять снижается и с 2002 г. по настоящее время стабиль-но держится на довольно низкой отметке Fm – 2–3 %.

Таким образом, на сегодняшний день Россия, по сути, про-должает существовать в идеологическом вакууме, что отражает доминирующая триада 2007 г.: «неразбериха – непонятная – от-сутствует». Однако «идеология» не исчезает из сферы очевидно-сти, поиски «национальной идеи», по всей видимости, будут про-должаться, то затихая, то вновь активизируясь. И еще нескоро в этом вопросе будет поставлена точка.

2.2.11. ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Уровень внимания к данной категории со стороны общест-венного дискурса за исследуемые 25 лет довольно неравномер-ный и носит волнообразный характер. Значения индексов Fm и Va то держатся на довольно высоком уровне, то внезапно опус-каются до нуля (1986, 1989, 1991, 1992, 1997, 2001 гг.) (см. рис. 2.11).

Наиболее высокие показатели указанных индексов прихо-дятся на 1990 г.: Fm = 12 % (более высокий только в 2007 г.), Va = 28 %. Мы связываем это с процессом развенчивания советской идеологии, начавшимся в этот период, и переоценкой ее основ-ных символов, в том числе и «гражданской войны». Кроме того, данная категория была особенно актуальна в этот год еще и по-тому, что нередко в общественном сознании возникали опасения возможности «новой» гражданской войны, что, естественно, влекло сравнение происходивших событий – развала СССР – с событиями начала XX в. В целом объем внимания Va, уделяемый «гражданской войне» в период 1984–1989 гг., выше, чем в 90-е и 2000-е гг., он колеблется от 1 до 19 %. Тогда как, начиная с 1991 г. и по настоящий период, показатели Va, чаще всего, не превышают 3 %, и лишь в 1998 г. и 1999 г. он поднимается до 9 % и 14 % соответственно. Возможно, это объясняется тем, что де-фолт 1998 г., усугубив еще более экономическое и моральное со-стояние населения, тем самым вновь поднял тему «гражданской войны». В этой связи следует обратить внимание, что одним из Д-символов «гражданской войны» в 1998 г. выделяется символ «еще не закончилась».

103

Что касается индекса Fm данной категории, то, как мы уже отмечали выше, он неравномерен на протяжении всего исследуе-мого периода, но, начиная с 2002 г., уже не опускается ниже 1 % и в 2007 г. достигает максимальной отметки – 13 %. В этот пери-од начинается новый виток в переосмыслении данного символа, в сторону его более объективной оценки.

Качественный анализ подтверждает сделанные выводы. В период с 1984 г. по 1989 г. война имеет образ «разрухи», она «привела к сокращению производства», «унесла миллионы жиз-ней», «вызвала беды», но следует учитывать оценочный контекст, в котором использованы выделенные символы. Авторы материа-лов выражают сочувствие всем этим жертвам, и тем больше под-черкивают особую ценность завоеваний гражданской войны: «сложила новую систему хозяйствования», «объединила рабочий класс», «выявила контрреволюционную деятельность эсеров», «прекратила анархизм», «успешно завершилась».

0123456789

101112131415161718192021222324252627282930

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

FmVa

Рис. 2.11. Объект – гражданская война 1918–1922 гг.

104

С 1990 г. значение данной категории в смысловом конти-нууме понижается, это связано с переоценкой гражданской вой-ны как исторического события и его последствий. С когнитивной стороны ее характеризуют такими терминами, как «обострение», «эйфория», «разврат», «разгул», «восстание». С аффективной стороны она «террористическая», «негуманная», «братоубийст-венная», в результате чего конструируется глубоко аномичный образ. Аномичность подчеркивают и Д-символы: «развалила эко-номику», «разбила государство», «породила миллионные жерт-вы», «вызвала взрыв преступности», «увеличила число “венери-ков”», «довела до катастрофы», «породила разделение церкви». Таким образом, можно констатировать, что с развалом советской идеологии утратил свое значение и образ «гражданской войны». Основные идеологические символы «социализм» и «коммунизм» были дискредитированы (что подтверждают и результаты нашего исследования) и приобрели иную оценочную окраску, прямо про-тивоположную прежней, соответственно и гражданская война, которая рассматривалась как точка отсчета создания молодого советского государства, из тяжелого, но героического события превратилась в катастрофу. И лишь в 2007 г. появилась слабая тенденция к более объективной оценке данного события. Автор одной из статей отметил: «Все участники сражались за одно – за Родину». В основном же, хотя данный символ и наличествовал в общественном диалоге, он занимал значительно меньший объем внимания, чем Октябрьская революция и все остальные описан-ные нами категории. Количество упоминаний, представленное рис. 2.11 в процентах, в абсолютных числах составляет буквально единицы (например, в 1987 г. – 5 раз). Поэтому мы можем кон-статировать, что «гражданская война 1918–1922 гг.» в своем смысловом содержании уходит из категорий очевидности.

2.2.12. РЕВОЛЮЦИЯ 1917 Г.

Динамика индексов Fm и Va категории «революция 1917 г.» показывает, что хотя в период с 1984 г. по 1990 г. уровень внима-ния к этой категории был выше, чем в 90-е и 2000-е (максималь-ный показатель Fm – 16 % приходится на 1987 г., а Va – 17 % на 1988 г.), однако и после 1991 г. он не пропадал окончательно, ко-леблясь в диапазоне от 1 (1992 г.) до 6 % (2003 г.).

105

В целом в 90-е гг. данная идеологема меньше «волновала» коллективное сознание, чем в 2000-е (см. рис. 2.12). Если в 90-е индекс Fm варьируется в пределах 1–2 % (только в 1993 г. он со-ставляет 3 %), то в 1999 г. он поднимается до 5 % и вплоть до 2006 г. колеблется на уровне 3–6 %. Однако в 2007 г. опять начи-нается снижение уровня внимания к «революции 1917 г.», и в 2008 г. индекс Fm = 1 %.

Такие колебания, на наш взгляд, обусловлены той транс-формацией, которую претерпела категория «революция 1917 г.» в течение исследуемого периода. Точка бифуркации, когда карди-нально изменилось восприятие данного символа, приходится на период 1990–1991 гг., соответственно различается восприятие революции до 1990 г. и после 1990 г.

0123456789

101112131415161718

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

FmVa

Рис. 2.12. Объект – революция 1917 г. В период с 1984 г. по 1989 г. революция 1917 г., как и граж-

данская война, предстает в общественном сознании исключи-тельно как положительное, эпохальное, героизированное собы-тие. Доминирующий А-символ на протяжении последних 6 лет советского периода – «Великая», основной Д-символ – «победи-ла» и дополняется такими характеристиками, как «объединила народ», «эмансипировала женщин». К-символ «борьба» акценти-рует внимание на героической составляющей данного символа.

106

В период с 1990 г. и по настоящее время восприятие данной категории стало довольно неоднозначным и противоречивым. С когнитивной стороны революция характеризуется как «кон-фликт», «террор», «переворот», «катастрофа», «восстание», «месть низов». А-символы больше подчеркивают доминирование, скорее, отрицательной оценки этого исторического события: «противоречи-вая», «кровавая», «роковая», «неизбежная», «страшная». Д-символы демонстрируют некоторое разделение мнений: нередко отмечает-ся, что революция «разделила страну», «установила тоталита-ризм», «сгубила Россию», с другой стороны, признается, что она «объединила народ», «сохранила страну». Но, в целом, в отличие от «гражданской войны», категория «революция» вызывает более живой интерес в обществе. Таким образом, нельзя сказать, что данный символ ушел из категорий очевидности, хотя, естествен-но, в определенной степени утратил свое прежнее значение и подвергается переоценке.

2.3. ХАРАКТЕРИСТИКА ОБНАРУЖЕННЫХ СОЦИАЛЬНЫХ ЗАКОНОМЕРНОСТЕЙ

Как показывают результаты проведенного анализа, точка бифуркации социальных изменений в российском обществе при-ходится на 1990–1991 гг., период, когда перестройка достигла своего пика, и стало ясно, что она не оправдала себя, когда СССР перестал существовать, и на международной арене появился ряд новых государственных субъектов, включая Россию, когда при-знали, что социализм утопичен и «душит демократию», и приня-лись строить «гуманный», «развитой» капитализм со свободным рынком и настоящей западной демократией вместо «мнимой» советской. Как полагает А. С. Ахиезер, события этого периода по своему значению «для судьбы страны, а, возможно, и всего мира» [11, с. 7] соизмеримы по масштабам с событиями 1917 г. Тогда в результате Октябрьской революции потерпела крах Российская империя, и на ее месте выросло новое государство – СССР, в 1991 г. прекратила свое существование мировая сверхдержава СССР, но роль революции в данном случае выполнила пере-стройка.

107

В целом и научный, и общественный дискурсы совпадают в своих оценках перестройки, и оценки эти довольно противоречи-вы. С одной стороны, перестройка воспринимается как сугубо отрицательное явление, приведшее к гибели страны, или, образно говоря, как последний шаг на пути к пропасти. С другой стороны, ряд авторов выделяют в перестройке и положительные черты, главным образом, связанные с установлением «гласности» и «свободы слова». Причины неудачи перестройки видят обычно либо в неуверенных действиях ее исполнителей, прежде всего, М. С. Горбачева, либо в особенностях русского менталитета [11, с. 8], либо в суицидально-иррациональном характере самой со-ветской системы. (Например, О. А. Кармадонов называет пере-стройку «политическим самоубийством КПСС» [см. 101]).

В обыденных представлениях россиян перестройка тоже предстает неоднозначно. Так, Ю. Левада констатирует, что опрос населения на 2005 г. показывает преобладание отрицательного отношения к перестроечным реформам над положительным. «А на вопрос “Было бы лучше, если бы все в стране оставалось, как до 1985 г.?” около половины опрошенных (48 % против 40 %) соглашались, что, да, было бы лучше» [127, с. 16]. Да и термин «катастройка» (А. А. Зиновьев), который был широко распро-странен в 90-е, говорит сам за себя [см. 245].

Результаты нашего исследования также подтверждают пре-имущественно негативную оценку перестройки. Более того, как уже отмечалось выше, начиная с 1994 г. уровень внимания и ко-личество упоминаний данной категории понизились до показате-лей меньше 1 %. Как нам представляется, причина не только во временной удаленности описываемого периода, но и в болезнен-ности этого события для большей части живущего ныне населе-ния России. «Социальная память является до известной степени избирательной – вспоминается то, что приятно, и, по возможно-сти, вытесняется то, что травмирует» [102, с. 222]. Возможно, по-этому перестройка и вытесняется из социальной памяти общества.

Итак, к чему же привела перестройка? Пожалуй, первое, с чем она стала «бороться», была советская идеология. Начало трансформации смыслового содержания базовых символов со-ветской идеологии приходится на 1985 г., и в последующем все усиливается, достигнув своего пика в 1990 г. Так, именно в 1985 г. появляются первые упоминания о начале перестройки, в

108

1986 г. появляется тема необходимости «укрепления» действую-щей идеологии, а в 1988 г. доминирует тема ее «обновления» и «очищения». Тема «совершенствования» социализма тоже начи-нается с 1986 г., и в 1988 г. переходит в тему «обновления». Ком-мунизм был дискредитирован даже раньше, уже в 1989 г. он при-знается «утратившим силу». Это совпадает с выводами британ-ского политолога А. Брауна, согласно которому, хотя «конец Со-ветского Союза наступил в 1991 г., коммунизм в нем закончился в 1989 г.» [цит. по: 135]. Проблемы свободного рынка наиболее рельефно проявились в 1987 г. Неприятие капитализма и Запада продержалось вплоть до 1990 г. Данный процесс изменения кате-горий очевидности был «не просто процессом смены знаков с плюсов на минусы» [103, с. 206], изменялось также значение «ба-зовых идеологических и экзистенциональных постулатов» [103, с. 207]. Подобная смена смыслов произошла, конечно, не за один день. Весь этот процесс длился несколько лет, приблизительно с 1985–1986 гг., и достиг кульминации в 1990 г., когда общество окончательно отвергло коммунистическую идеологию, а вместе с ней социализм, коммунизм, советскую демократию и плановую экономику, и лихорадочно принялось внедрять бывшие ранее «чуж-дыми» западные ценности, а сам Запад из «агрессора» и «противни-ка» превратился в «партнера» и образец для подражания.

Однако эта эйфория продлилась недолго, уже во второй по-ловине 90-х начались разочарования в завезенных западных цен-ностях, поскольку все, что вроде бы успешно функционировало в западном мире, на российской почве стало приобретать извра-щенный, искаженный характер. Капитализм стал «олигархиче-ским», рынок неуправляемым и неконтролируемым, а демокра-тия – худшей из возможных, и, в сущности, никому не нужной. Все это, в результате, аккумулировались в одну общую идею о самобытности России и неприемлемости для нее неадаптирован-ных ценностей Запада. Как отмечает А. С. Ахиезер, «проблема самобытности занимает большое место в духовной жизни России, что даже рассматривается подчас как некоторое излишество» [11, с. 26]. В чем же заключается эта самая самобытность? Большин-ство исследователей видят ее в склонности России к авторита-ризму и самодержавию и отсутствии в России демократических традиций. Так, по словам А. Брауна, «нам никуда не деться от доминирующей авторитарной природы советского и российского

109

политического опыта» [цит. по: 135]. Хотя Браун указывает на существование «неавторитарных» тенденций в России, он рас-сматривает их как менее значительные субкультуры. З. Бжезин-ский полагает, что «центральной и существенной чертой реаль-ности российской политики был ее преобладающий самодержав-ный характер», результатом чего является «установление главен-ства государства над обществом, политики над общественными делами, функционера над гражданином (или подданным) в сте-пени, не сравнимой с тем, что было в Европе…» [цит. по: 135]. А. С. Ахиезер к самобытным чертам российского общества отно-сит помимо авторитарного идеала догосударственный вечевой идеал (или идеал соборности) и утилитаризм. По его мнению, все три идеала тесно взаимосвязаны и в своей совокупности опреде-ляют форму существования русского общества, пронизывая ис-торию России на протяжении всего ее существования, в том чис-ле и сегодня [11, с. 9].

Таким образом, многие авторы приходят к выводу о неиз-бежном возвращении России к некой форме авторитаризма. Надо сказать, что эта тенденция находит достаточно благодатную поч-ву в массовом сознании. В процессе ТСА мы выявили следующие тенденции, зафиксированные на 2008 г.:

Прежде всего, изменение оценочной тональности образа СССР от отрицательной к положительной и некоторое увеличе-ние количества упоминаний и объема внимания к данному объек-ту. Если в 90-х гг. СССР преимущественно ругали за всевозмож-ные грехи тоталитаризма, то, начиная приблизительно с 2004 г., СССР в общественном дискурсе предстает как сверхдержава, ко-торую уважали, которая умела заботиться о людях, которая умела готовить спортсменов и бороться с преступностью, что явно де-монстрирует достаточно широкую ностальгию по советскому прошлому.

Ряд других исследований также выявляют тенденцию к нос-тальгии о прошлом. Например, А. А. Возьмитель отмечает, что «40 % взрослых россиян считают наиболее приемлемой для на-шей страны советскую политическую систему, что была до пере-стройки, еще 23 % – ту же систему, но в демократизированном варианте. Сторонников нынешней власти и демократий западно-го типа сравнительно немного: 11 % и 12 %. Остальные (11 %) склоняются кто к – “шведской”, кто к – “китайской”, кто к – “ста-

110

линской” модели социализма, кто – к дореволюционной, и т. п.» [43, с. 97]. Указанный автор считает такое обращение назад есте-ственным, учитывая «обесценивание культурной и нравственной традиции, отторжение людьми производительного труда, обни-щание народа, а также потерю им национальной идентичности» [43, с. 99]. При этом все та же избирательность социальной памя-ти позволяет забыть все минусы тоталитарного советского строя, который активно обличали и клеймили в начале 90-х. Тоска по СССР подпитывается неудовлетворенностью современной дейст-вительностью и положением дел в государстве.

Основные характеристики, выявленные в процессе анализа, показывают наболевшие проблемы современной России: она «коррумпированная», «криминальная», «бедная», «вымирает» и «не заботится о гражданах». Но одновременно с этим присутст-вует также тема «возрождения» России (появляется приблизи-тельно с 2004 г.), которая опять же связана, прежде всего, с ее великим прошлым. И здесь проявляется еще одна довольно инте-ресная тенденция. В массовом сознании Россия олицетворяется не только с СССР, но и с Российской империей, что, казалось бы, довольно противоречиво, учитывая, что официально СССР стро-ился как некий антипод царской России. Однако это лишь на пер-вый взгляд. В научной литературе то и дело встречаются работы, обосновывающие преемственность имперской и большевистской власти, советского и современного строя. А. Г. Вишневский, на-пример, пишет: «Большевистский проект будущего изначально имел существенные черты сходства со многими другими проек-тами, вызревавшими в России в предреволюционную эпоху. Как и они, он был навеян успехами Запада и в то же время уходил корнями в реальную российскую жизнь. Он складывался из двух разнородных, плохо совместимых частей, но обе они были взяты из настоящего, и иного материала ни у большевиков, ни у кого другого не было» [42, c. 11].

О. И. Шкаратан считает, что «общественное устройство со-временной России есть прямое продолжение существовавшей в СССР этакратической системы, первооснову которой составляли отношения типа “власть – собственность”, социальная диффе-ренциация носила неклассовый характер и определялась рангами во властной иерархии. В отличие от большинства восточноевро-пейских стран в России не произошел коренной поворот в сторо-

111

ну конкурентной частнособственнической экономики. Присущие этакратическому обществу слитные отношения “власть – собст-венность” получили частнособственническую оболочку, но по существу остались неизменными» [262]. И вышеприведенные позиции объединяет В. М. Межуев: «Политологи соревнуются между собой в поисках термина, способного выразить суть ны-нешнего режима... Власть в нынешней России при всем ее отли-чии от монархической и большевистской обладает чертами уди-вительного сходства с последними» [цит. по: 262].

Таким образом, как когда-то большевики, по сути, восстано-вили Российскую империю в новой форме и с новой символикой, так и сейчас намечается тенденция воссоздания Советского Сою-за, но опять же в иной, измененной форме и также с измененной символикой. Теперь коммунизм и социализм практически исклю-чены из общественного дискурса, на повестке дня – капитализм. Однако, как мы упоминали выше, традиционный капитализм в России дает не те результаты, которых все ждали. Состояние на-селения значительно ухудшилось по всем позициям. И теперь общество с осторожным оптимизмом смотрит на особый вид ка-питализма – госкапитализм, и особую форму свободного рынка – контролируемого и управляемого. Ю. Буртин охарактеризовал суть складывающейся в России социально-экономической систе-мы следующим образом: «В сущности, это вовсе не капитализм, а особая, коммерсиализированная перелицовка “реального социа-лизма”... « [цит. по: 260]. То же можно сказать и о демократии. Сама идея демократии воспринимается населением как безуслов-ная ценность, но когда речь заходит о демократии в России, на-блюдается явное разочарование. Думается, российское общество с легкостью откажется от западного образца демократии в обмен на порядок и стабильность. Связано это, на наш взгляд, и с тем, что хотя советская идеология и отвергнута, но ее осколки все еще хранятся в социальной памяти общества, поскольку большую часть трудоспособного населения составляют «советские поколе-ния». А другой идеологии, которая могла бы окончательно вы-теснить устаревшие символы советской эпохи, на сегодняшний день не существует. Так и живем, «одной ногой в прошлом, дру-гой – в воздухе…».

ГЛАВА 3

ДИСКУРСИВНАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ СОЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЫ ОТЕЧЕСТВЕННОГО

СОЦИУМА (1984–2008)

В ходе реализации данного этапа проекта была разработана и апробирована методика исследования дискурсивной трансфор-мации социальной стратификации. Основанная на посылах мето-дологии транссимволического анализа, методика концентрирует внимание на том, как трансформировалась социальная структура именно в медийном и общественном дискурсе. Символическим фактом является любой социальный факт (Х. Данкан), следова-тельно, символическим является и место в социальной структуре и иерархии той или иной социальной группы во всей ее онтоло-гической фактичности. Другими словами, методика исследования дискурсивной трансформации позволяет установить особенности, характер и направленность восприятия тех или иных социально-профессиональных групп – элементов общей системы социальной стратификации социума, и судить об их месте в данной системе.

Как указывалось выше, в качестве приоритетного объекта исследования – социальной трансформации – нами было избрано социальное изменение позднесоветского/постперестроечного общества на временном отрезке в четверть века – с 1984 г. по 2008 г. Данный период характеризуется самыми драматичными трансформациями социальной структуры отечественного социу-ма, когда менялись смыслы и значимость целых социальных сло-ев, когда на сцену выходили группы, пребывавшие некогда в «социальной тени», и сходили с нее в «тень» группы, некогда престижные и широко представленные в общественном и медий-ном дискурсе. Строго говоря, в дискурсе не просто отражались новые диспозиции тех или иных групп, а, фактически, переопре-делялись их жизненные, экзистенциальные смыслы, что, разуме-ется, не могло не пройти бесследно как для самоощущения пред-ставителей этих общностей, так и для того или иного характера их социального настроения, и тех или иных, избираемых ими,

113

адаптационных стратегий – от социального эскапизма до дихото-мии группового престижа и пафоса.

Тем самым методика исследования дискурсивной трансфор-мации социальной стратификации – в отличие от беспристраст-ного констатирования численного состава или дохода тех или иных групп в обществе – дает возможность зафиксировать наи-более драматичные моменты и аспекты трансформации социаль-ной структуры общества, уловить и понять истоки этих измене-ний, специфику их протекания, направленность процессов даль-нейшего стратифицирования. Короче, методика позволяет проде-монстрировать через транссимволический анализ место и роль данных групп в данном обществе на данном историческом отрез-ке его существования.

Необходимо также пояснить, что мы отказались в ходе работ по проекту от первоначального замысла исследовать максималь-но возможное число групп, включая конкретные группы священ-ников, криминалитета, бизнесменов, и такие «смутные» группы, как «элита» и «средний класс». Прежде всего, был бы нарушен методологический принцип охвата трансформации верифици-руемой социальной общности – криминалитет и священники за-нимали минимальное место в медийном дискурсе советского пе-риода, а бизнесмены (отечественные) там вообще отсутствовали, следовательно, анализ носил бы недопустимо дискретный харак-тер. Что касается «элиты» и «среднего класса», то, помимо своего отсутствия в дискурсе советского общества, сегодня они пред-ставляют собой действительно «смутные», не определенные до конца группы. Отечественные обществоведы до сих пор не могут придти к более-менее однозначному толкованию данных соци-альных общностей, соответственно, анализ того, что называлось бы в дискурсе «элитой» или «средним классом», был бы выстро-ен практически целиком на допущениях и предположениях, что резко снизило бы валидность полученных данных. В силу этих соображений было принято решение ограничить анализ основ-ными социальными группами, представленными как в социаль-ной структуре советского общества, так и в стратификационной системе современного российского социума.

114

3.1. ХАРАКТЕРИСТИКА ИСХОДНОГО СОСТОЯНИЯ СОЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЫ

СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА НА 1984 Г.

Под социальной структурой обычно понимается «опреде-ленный способ связи и взаимодействия людей как элементов об-щества, занимающих определенные социальные позиции (их ста-тус) и выполняющих определенные социальные функции (соци-альные роли) в соответствии с принятой в данной социальной системе иерархией норм и ценностей» [123, с. 122]. Ни у кого не вызывает сомнения, что социальная структура в Советском Сою-зе коренным образом отличалась от таковой в современной Рос-сии. Что же она представляла собой конкретно в референтной точке 1984 г.?

Длительное время официальной «методологической уста-новкой» советского обществоведения была формула «2+1», про-возглашенная еще в 1936 г. И. В. Сталиным. Согласно ей, струк-тура советского общества состояла из двух столпов – рабочего класса и крестьянства, а также прослойки интеллигенции, в кото-рую «включали в принципе всех работников умственного труда, как в городе, так и в деревне» [208, с. 110–111]. Однако такая классификация была, скорее, оружием идеологии и пропаганды, нежели отражением реального положения дел, поскольку она не отображала объективно существующей в любом обществе иерар-хии. Как минимум, получалось, что в СССР не было управляю-щих и управляемых слоев, что, строго говоря, исключает сущест-вование социальной иерархии, а как следствие, исключает и саму социальную структуру. Тем не менее, такая «редуцированная» модель социальной стратификации просуществовала на протяже-нии, практически, всего советского периода, за редкими поздне-советскими исключениями, к которым относится, например, под-ход Т. И. Заславской, выделившей в социальной структуре три основные группы: высший класс, низший класс и разделяющую их прослойку. «Основу высшего слоя составила номенклатура, включающая высшие слои партийной, военной, государственной и хозяйственной бюрократии. Она является собственником на-ционального богатства, которое использует по своему усмотре-нию. Низший класс образуют наемные работники государства: рабочие, крестьяне, интеллигенция. У них нет собственности и

115

прав участвовать в распределении общественной собственности. Социальную прослойку между высшим и низшим классами обра-зуют социальные группы, обслуживающие номенклатуру, не имеющие частной собственности и права распоряжаться общест-венной, во всем зависимые» [цит. по: 20, с. 81]. Вместе с тем и данная классификация не отражала реального положения дел. Дело в том, что помимо легального сектора экономики и общест-венной жизни была теневая экономика различной степени кри-минализации (от личного подсобного хозяйства до нелегальных каналов распределения товаров народного потребления).

Таким образом, социальная структура доперестроечного СССР характеризовалась известной парадоксальностью, при ко-торой реально существовавшие социальные группы игнорирова-лись официальной стратификацией, поскольку не вписывались в идеальную модель советского общества, состоящего почти ис-ключительно из «строителей коммунизма», в то время как «при-знанные» и прославляемые группы (рабочие и крестьяне) были практически незаметны по своему действительному влиянию на происходящее в обществе, будь это экономический или символи-ческий потенциал. В то же время очевидный «политический класс» – правящая коммунистическая партия, или элита, стремился быть не столь «очевидным», скрываясь в тени «молчаливого большинства» и самым наглядным образом иллюстрируя реализа-цию марксовского «статуса всеобщности», который господствую-щий слой придает своей культуре, ценностям и представлениям.

116

3.2. НАПРАВЛЕННОСТЬ И ДИНАМИКА ТРАНСФОРМАЦИИ ОСНОВНЫХ СОЦИАЛЬНЫХ

ГРУПП ОТЕЧЕСТВЕННОГО СОЦИУМА В ДИСКУРСЕ МАССМЕДИА

В качестве объектов транссимволического анализа нами бы-ли выбраны основные семь социальных групп, включившие в се-бя рабочих, крестьян, врачей, учителей, военных, чиновников, политиков. Главным критерием отбора являлась представлен-ность группы в социальной стратификации как советского, так и российского общества. Также мы отказались от анализа противо-речиво толкуемых или не явно выраженных групп, таких как маргиналы, элита, криминал, священники, которые, хотя и пла-нировались изначально в качестве объектов исследования, в ходе его непосредственной реализации продемонстрировали свою низкую эвристичность. В силу этого мы сконцентрировались на группах «классической» стратификации, позволяющих осущест-вить анализ динамики и направленности трансформации страти-фикационной системы, как она представлена в медийном дискур-се. Начнем анализ с групп наиболее «признаваемых и прослав-ляемых» (в свое время).

3.2.1. ХАРАКТЕР, НАПРАВЛЕННОСТЬ И ДИНАМИКА ТРАНСФОРМАЦИИ ГРУППЫ «РАБОЧИЕ»

Рабочими мы считаем лиц, занятых преимущественно физи-ческим трудом на предприятиях промышленности, транспорта, связи и строительства. Как упоминалось выше, рабочие составля-ли один из основных официально признаваемых классов в Совет-ском Союзе. Более того, как отметил В. Х. Беленький, «партийно-государственные идеологи длительное время небезуспешно мас-кировали действительное положение рабочего класса мифами о его руководящей роли» [19, с. 128]. В результате, и сами предста-вители рабочего класса чувствовали себя очень важной частью общественной структуры и общественного производства10.

10 Об этом свидетельствует и мощный подъем рабочего движения, имевший

место на рубеже 1980–1990-х гг. в нашей стране. Рабочий класс ощущал себя реальной силой, и, в общем, таковой и являлся.

117

Завышение статуса рабочих нашло отражение в анализиро-вавшемся нами медийном дискурсе газеты «АиФ» советского пе-риода. Во-первых, частота упоминания рабочих (как советских, так и в капиталистических странах) и объем внимания к ним яв-лялись в 1984 г. максимальными за все проанализированные 25 лет, достигнув 25,8 % и 35,3 % соответственно (см. рис. 3.1).

0%

5%

10%

15%

20%

25%

30%

35%

40%

45%

50%

55%

1984

год

1985

год

1986

год

1987

год

1988

год

1989

год

1990

год

1991

год

1992

год

1993

год

1994

год

1995

год

1996

год

1997

год

1998

год

1999

год

2000

год

2001

год

2002

год

2003

год

2004

год

2005

год

2006

год

2007

год

2008

год

Fm Va Рис. 3.1. Объем внимания (Va) и частота упоминания (Fm) категории «рабочие» Во-вторых, отношение к советским рабочим было однознач-

но одобрительным, в отличие от последующих лет, где стали возможны другие варианты оценки данного социального класса. Символические триады референтного года подчеркивают важную роль советских рабочих в стране. К-символы – «коллектив», «мо-лодежь» – говорят о классовой сплоченности и привлекательно-сти рабочих профессий в молодежной среде. А-символы – «ак-тивные», «высокооплачиваемые», «квалифицированные», «тру-долюбивые», «добросовестные» – фиксируют высокий социаль-ный статус и такие же моральные качества советских рабочих. Д-символы – «трудятся», «учатся», «премируются» – указывают не только на трудовую повседневность, но и на существующую систему поощрений и возможности совершенствования и роста.

118

В дискурсивной трансформации символического содержа-ния категории «рабочие» мы выделяем следующие этапы:

1. 1985–1991 гг. От «класса в себе» к «классу для себя» и об-ратно: подъем и спад рабочего движения в Советском Союзе.

2. 1992–1998 гг. Материальное и символическое обнищание рабочего класса в Российской Федерации.

3. 1999–2008 гг. Деградация и социальное расслоение в сре-де рабочих.

Первый этап: 1985–1991 гг. От «класса в себе» к «классу для себя» и обратно: подъем и спад рабочего движения в Совет-ском Союзе

Уже в 1985 г. резко снижаются частота упоминания и объем внимания к рабочим до 2,6 % и 2,0 % соответственно. Домини-рующая символическая триада более «умеренна», чем год назад, К-символ – «трудящиеся», А-символ – «трудолюбивые», Д-символ – «работают». В 1986 г. при резком росте частоты упоминания и объема внимания полного возврата к изначальным оценкам рабо-чего класса, тем не менее, не происходит. Символические триады формируют часто противоречивые термины: «трудоголики», «ини-циаторы», «высококвалифицированные», «малооплачиваемые», «обеспеченные», «ответственные», «работают», «пьянствуют».

В 1987 г. фиксируются первые искры рабочего движения. Рабочие предстают как «борцы», они начинают роптать, но пока не бастуют. Первые забастовки появятся в 1988 г.11, в этом году символическая триада уже выглядит несколько иначе: рабочие «недовольны» и все более активно «борются» за свои права12. В 1989 г. стачки происходят уже на многих предприятиях. На пе-редний план в транссимволическом анализе (ТСА) выходят «шах-теры», которые «бастуют» и «митингуют» как «социально-незащищенные». В 1990 г. достигает своего пика начавшееся еще в 1988 г. увеличение частоты упоминания категории. О рабочих теперь пишут, используя символы «коллектив», «специалисты», «труженики», «трезвенники», «неудовлетворенные», «нуждаю-щиеся», «солидарные», «обеспокоенные», «ответственные», «трудолюбивые», «бастуют». Как видно, в этом году, во-первых,

11 Одна из первых забастовок, например, была проведена рабочими ГУП «Топ-

ливно-энергетический комплекс» в Ленинграде в 1988 г. См.: Шкуренок Н. Севе-ро-забастовочный округ: http://www.vremya.ru/2007/206/51/191749.html.

12 За повышение заработной платы, увеличение продолжительности отпуска и т. д.

119

в забастовках участвуют не только шахтеры, но и рабочие других отраслей; во-вторых, снова речь заходит о сплоченности и соли-дарности рабочего класса; в-третьих, подчеркивается, что рабочие не тунеядцы, могут и любят работать. Следующий, 1990 г., в ТСА ознаменован началом спада первой волны забастовочного движе-ния. В этом году рабочие становятся «лентяями», которым раздра-женно указывается на то, что надо работать, а не «качать права».

Каковы же были причины столь мощного рабочего движе-ния, поднявшегося в конце 1980-х гг.? «Важнейшим фактором их активности являлась сохранившаяся, хотя и официозная, идеоло-гия рабочего класса, декларировавшая высокий статус рабочих и предписывавшая «быть в первых рядах»… Открывшиеся полити-ческие возможности стали одним из главных факторов субъект-ного поведения рабочих. На этом этапе они выступили в качестве со-субъекта преобразований» [136, с. 30]. Тем самым из псевдо-активного и псевдовлиятельного «класса в себе», каковым явля-лись рабочие на протяжении всей советской эпохи, в годы пере-стройки они становятся действительным «классом для себя», осознавшим отличие своих интересов и целей от интересов и це-лей правящей политической номенклатуры, и выработавшим средства воздействия на власть, включая политические акции и политические структуры.

Второй этап: 1992–1998 гг. Материальное и символическое обнищание рабочего класса в Российской Федерации

Одновременно с разрушением Советского Союза начинает меняться вектор в развитии рабочего движения. «В апреле 1991 года был принят закон “О занятости населения в РСФСР”. Тогда же были возрождены биржи труда. Тогда же появились первые зарегистрированные безработные и пособия по безработице. То есть произошло официальное признание того, что безработица в СССР существует» [91]. Рыночные реформы начала 1990-х («шо-ковая терапия», приватизация и т. д.) приводят, во-первых, к мас-совому обнищанию населения, в том числе и рабочего класса, а во-вторых, к началу процесса отстранения рабочих от управления предприятиями, к нивелированию их немногих перестроечных завоеваний, и, фактически, к их пролетаризации. 1990-е гг. для рабочих выдались наиболее тяжелыми, в стране происходила де-индустриализация. «К 2000 г. объем промышленного производ-ства в России составлял 49,94 % от уровня 1990 г.» [220, c. 47].

120

Численность рабочих, занятых в промышленности, снизилась за 1990–1998 гг. на 38,9 % [137, c. 40].

ТСА фиксирует данные процессы. Так, доминирующим аф-фективным символом в 1992 г. и 1994 г. выступает слово «обма-нутые»: они не добились обещанного повышения заработных плат, более того, приватизация привела к краху иллюзий о кол-лективной собственности. Далее, в 1995 г. и 1996 г. происходит обнищание рабочего класса – пауперизация, что также зафикси-ровано в ТСА: аффективные символы этих лет – «малообеспе-ченные» и «нищие». Рабочие, не желая мириться с таким поло-жением вещей, «протестуют» и «бастуют» (1994, 1995, 1998). Снижение внимания к категории «рабочие» в «АиФ» в 1992–1998 гг. объясняется, прежде всего, окончательным падением к этому времени системы пропаганды рабочего класса, направлен-ной на приписывание ему статуса гегемона, или, другими слова-ми, не только экономической, но и символической депривацией данной общности. Нам в этой связи близка точка зрения А. С. Панарина, согласно которому, «нынешний срыв рабочего и социалистического движения объясняется, тем, что в сферах, где происходит формирование и накопление специфически символи-ческого капитала, произошел коренной ценностный переворот. Символическая “церковь”, образованная влиятельным мировым “клиром” интеллектуалов, сегодня “отлучила” социализм и рабо-чее движение, отказала ему в ценностном алиби. В силу этого отлучения рабочая проблема сразу же перешла из области “нали-чия” того, что признано, принимается всерьез и обсуждается, в область символически “неналичного”, в тень общественно игно-рируемого. Реально рабочие массы во многих странах, и в осо-бенности в постсоветском пространстве, опустошенном “рефор-маторами”, сегодня страдают несравненно больше прежнего, их уровень и качество жизни упали во много раз. Но теперь уже эти факты реальной социальной жизни не наделяются былым симво-лическим значением, не становятся поводом подать голос для тех, кто реально наделен правом голоса, т. е. не только обладает доступом к СМИ, но и соответствующим интеллектуальным ав-торитетом» [175, c. 17].

Так работают символы и символический капитал – утратив его, рабочий класс как бы «перестал существовать», перешел из состояния организованного социального тела в статус дисперс-

121

ной и дискретной общности, вновь превратившись в «класс в се-бе» – эксплуатируемую группу людей, более или менее дешево продающих свою мускульную силу, озабоченных выживанием здесь и сейчас, действующих механически, угрюмо и безнадежно.

Третий этап: 1999–2008 гг. Деградация и социальное рас-слоение в среде рабочих

17 августа 1998 г. в России начался финансовый кризис. В результате действий «антикризисного» правительства Е. М. При-макова к 2000 г. стало постепенно оживать промышленное про-изводство (в первую очередь, экспортоориентрированные отрас-ли: нефтегазовая, угольная, ВПК и т. д.) и наметились первые признаки грядущего социального расслоения среди рабочих. С годами эти тенденции усилились. «В современной России зара-ботки рабочих сырьевых отраслей промышленности во много раз больше, чем в большинстве других отраслей, и нередко превы-шают доходы мелкой буржуазии» [20, c. 18].

В настоящее время «рабочий класс – самый большой класс российского общества. На конец 2007 г. его удельный вес среди занятых составлял 37,3 %» [20, c. 209]. Однако он же и один из самых бесправных. В современной России нет ни одной партии, представляющей интересы рабочих. «Сопротивление рабочих эксплуатации со стороны буржуазии носит точечный характер и напрямую зависит от местных профсоюзов, большая часть кото-рых не выполняют своих функций, являясь, фактически при-кормленными хозяевами предприятий и руководством страны» [208, c. 194].

Частота упоминания рабочих на третьем этапе трансформа-ции еще более снизилась по сравнению со вторым этапом и со-ставила 0,3 % в 1999 г., 0,8 % в 2000 г., 1,5 % в 2001 г., 1,7 % в 2002 г., 0,9 % в 2003 г., 0,2 % в 2004 г., 2,2 % в 2005 г., 0,2 % в 2006 г., 1,4 % в 2007 г., 4,9 % в 2008 г. На наш взгляд, причинами этого являются отмеченная выше проблема символической де-привации рабочего класса России, а также практически абсолют-ная беззащитность рабочих перед работодателями. Чаяния рабо-чего класса никому не интересны, а голос его практически не слышен. Кроме того, реально снизилось число и самих предста-вителей рабочих профессий. В частности, наряду с ростом объе-мов промышленного производства заканчивается реструктуриза-ция угольной отрасли страны, в ходе которой закрываются не-рентабельные шахты и сокращаются их штаты; символическая

122

триада 2002 г.: «шахтеры», «брошенные», «страдают». За период с 1994 г. по 2006 г. среднесписочная численность рабочих, заня-тых в сфере добычи угля, в России снизилась с 341,7 до 152 тыс. человек [173], т. е. более чем вдвое.

За годы реформ рабочий класс утратил свою социальную субъектность – бывший «гегемон» сегодня не в состоянии ни сформулировать свои интересы и цели, ни, тем более, добиваться их эффективной реализации. Самый большой социальный слой России, утратив свою символическую значимость, стал и самым забытым.

3.2.2. ХАРАКТЕР, НАПРАВЛЕННОСТЬ И ДИНАМИКА ТРАНСФОРМАЦИИ ГРУППЫ «КРЕСТЬЯНЕ»

В советское время крестьяне составляли один из двух офи-циально признаваемых классов. В период индустриализации село стало источником трудовых ресурсов строящихся промышлен-ных предприятий. За период с 1940 г. по 1985 г. численность кол-хозников снизилась с 29 млн. человек (что составляло 40 % от общей численности трудовых ресурсов) до 12,5 млн человек (9,6 %) [208, с. 150].

В качестве экономической основы советских сел выступали колхозы, совхозы, леспромхозы, рыболовецкие колхозы и т. д. Для полноценного функционирования и развития сельского хо-зяйства и села необходимы были специалисты со средним специ-альным и высшим образованием, которые привлекались как через практику распределения выпускников профессиональных учеб-ных заведений, так и через систему соответствующих льгот для молодых специалистов.

Официальная стратификация не дифференцировала крестьян-ство внутри себя. Однако социальное расслоение на селе было от-мечено советскими исследователями. В частности, в 1970-е гг. на материалах эмпирических исследований было доказано, что «внут-риклассовые различия между социально-профессиональными груп-пами сельского населения глубже, сильнее межклассовых» [цит. по: 247, с. 95].

Накануне перестройки крестьянство играло важную роль в советском обществе. Отношение к крестьянам было только одоб-рительным, что нашло отражение и в данных ТСА. Доминирую-

123

щая символическая триада 1984 г. – «труженики», «успешные», «работают». Частота упоминания категории в 1984 г. – одна из самых высоких за 25 лет (12,8 %), что, вкупе с имеющимися по-ложительными коннотациями, также свидетельствует о высоком символическом значении крестьян в СССР (см. рис. 3.2).

0%

2%

4%

6%

8%

10%

12%

14%

16%

18%

20%

22%

24%

26%

28%

30%

1984

год

1985

год

1986

год

1987

год

1988

год

1989

год

1990

год

1991

год

1992

год

1993

год

1994

год

1995

год

1996

год

1997

год

1998

год

1999

год

2000

год

2001

год

2002

год

2003

год

2004

год

2005

год

2006

год

2007

год

2008

год

Fm Va Рис. 3.2. Объем внимания (Va) и частота упоминания (Fm) категории «крестьяне» Мы выделяем в трансформации данной категории два этапа: 1. 1985–1991 гг. Обнажение проблем советского сельского

хозяйства. 2. 1992–2008 гг. Обнищание крестьянства.

Первый этап: 1985–1991 гг. Обнажение проблем советского сельского хозяйства

Разумеется, проблемы в советском сельском хозяйстве были. Одной из основных причин было неэффективное использование земель, что привело к сокращению земельных угодий и пашни, начиная с середины 1980-х гг. [39, с. 62]. Другой немаловажной причиной были издержки, связанные с плановой экономикой (не-заинтересованность крестьян в работе в колхозах и совхозах, не-сбалансированное централизованное снабжение территорий про-дуктами питания и т. д.), приведшие к тому, что продукция, про-дававшаяся в магазинах, имела более низкое качество, чем на

124

рынках у частников [208, с. 148], да и ассортимент в магазинах был беднее. На рынках продавалась в основном продукция, про-изведенная крестьянами на личных подсобных хозяйствах (ЛПХ).

Проблемы сельского хозяйства в 1985 г. еще носят латент-ный характер. В одной статье сообщается о миграции крестьян в города ввиду неудовлетворенности жизнью на селе. Но это толь-ко «первая ласточка». В целом символическая триада 1985 г. весьма схожа с таковой 1984 г.: «рост доходов» (крестьянства), «трудолюбивые», «работают». Вообще, стоит отметить, что на первый этап трансформации категории «крестьяне» пришлись максимальные значения частоты ее упоминания. В 1985 г., в ча-стности, зафиксированы наибольшие частота и объем внимания – 14,8 % и 27,7 % соответственно. Такая популярность в советское время связана с высокой символической значимостью крестьян в первые годы перестройки и активным обсуждением проблем оте-чественного сельского хозяйства на рубеже 1980–1990-х гг.

В 1986 г. продолжается обсуждение проблем крестьянства, но в меньших объемах. Выясняется, что крестьян можно поде-лить на богатых и бедных. Тем не менее, доминирующая симво-лическая триада – «работяги», «успешные», «крепнут» – говорит о благополучии советского села. Отношение к крестьянам, тем не менее, немного ухудшилось: критикуются нерадивые крестьяне, не вполне добросовестно относящиеся к своему делу.

В 1987 г. появляются первые сведения о бесхозяйственности в колхозах (имевшей место и ранее). Однако статей, критикую-щих коллективный способ ведения сельского хозяйства, еще до-вольно мало, поэтому символическая триада – «работяги», «кол-лективные», «трудятся» – имеет прежние коннотации. Подобная ситуация сохраняется и в 1988 г.: доминируют символы «земле-пашцы», «трудолюбивые», «поощряются», свидетельствующая о все еще стабильном положении на селе.

Лишь в 1989 г. появляется первый доминирующий символ, говорящий о социальном расслоении на селе – «бедные». Офици-ально признается, что крестьянство по своему положению не едино, есть зажиточные и малообеспеченные крестьяне. Впрочем, судя по остальным доминирующим символам – «хозяин земли», «зажиточные», «работают» – в целом на селе все благополучно.

В 1990 г. повторяется информация о плохом материальном положении крестьян – «бедняки». Тем не менее, крестьяне «ус-

125

пешно» «работают», судя по другим доминирующим символам. Небольшое порицание крестьян 7 % статей выражают отрица-тельное отношение к категории – объясняется их «бесхозяйст-венностью». Бросается в глаза характерная особенность: если в 1987 г. за бесхозяйственность критиковали систему сельского хозяйства, то в 1990 г. – уже самих крестьян.

В 1991 г. символическая триада – «выход (из колхозов)», «трудолюбивые», «работают» – сообщает о начале развала кол-лективных хозяйств. Вообще, на селе переломным был, на наш взгляд, именно 1991 г., когда правительством были приняты по-становления о реорганизации колхозов и совхозов и порядке при-ватизации государственных сельскохозяйственных предприятий, нацеленные на изменение организационно-правового статуса. Указанные постановления, по сути, подписали окончательный приговор отечественному сельскому хозяйству и ускорили дра-матическую деградацию деревни.

Второй этап: 1992–2008 гг. Обнищание крестьянства

С 1992 г. начинается реорганизация колхозов и совхозов в новые формы хозяйствования. В то время был популярен лозунг «Фермер накормит Россию!» [82, с. 71]. Большие надежды возла-гались на развитие крестьянско-фермерских хозяйств.

Однако в 1992 г. была и либерализация цен, приведшая к об-нищанию страны. Но в большей степени пострадало сельское хо-зяйство от ввоза в страну западных продуктов питания, начавше-гося в 1990 г. Результатом стало разорение крестьянских хо-зяйств, обнищание крестьянства.

Начиная с 1994 г. сельское хозяйство является экономиче-ским аутсайдером по уровню оплаты труда в России [68, с. 90]. Крайне низкая заработная плата вкупе с длительными периодами ее задержки, отсутствием реальной связи между производитель-ностью и вознаграждением эффективных и квалифицированных работников, низкой исполнительской дисциплиной, утратой тру-довой мотивации, пьянством привела за 1990-е гг. к деградации трудовых ресурсов сельского хозяйства [238, с. 66].

Доминирующая символическая триада 1992 г. – «создание КФХ»13, «трудолюбивые», «работают» – связана с активным про-цессом образования фермерских хозяйств.

13 КФХ – крестьянско-фермерские хозяйства.

126

За период с 1993 г. по 2008 г. только три года (1993–1995) крестьяне упоминаются достаточно для вычленения символиче-ской триады. В 2000 г. категория вообще не встречается, в ос-тальные годы встречается редко. Это, как и в случае с рабочими, свидетельствует о значительном снижении символической роли крестьян при столь же низкой социальной значимости.

Красной нитью на протяжении 1993–2003 гг. проходит тема неудовлетворительного материального положения крестьян. До-минирующая триада включает в 1993 г. – «земледельцы», «бед-ные», «отучились работать». В 1994 г. – «земледельцы», «бед-ные», «ущемлены». В 1995 г. – «селяне», «бедные», «могут рабо-тать». Как можно заметить, доминирующий аффективный символ повторяется на протяжении всех трех лет. Остальные символы говорят о начинавшейся в 1990-е гг. деградации трудовых ресур-сов на селе, о высоком уровне безработицы (крестьяне могут ра-ботать, да негде), а также об ущемлении прав крестьян: права на труд в силу тотальной безработицы, права на образование в ре-зультате снижения качества образования в сельской школе, также для деревенских детей снижены возможности поступления в вуз на бюджетной основе.

3.2.3. ХАРАКТЕР, НАПРАВЛЕННОСТЬ И ДИНАМИКА ТРАНСФОРМАЦИИ ГРУППЫ «ВРАЧИ»

Одним из основателей советской системы здравоохранения являлся Н. А. Семашко, он же определил ее главные цели: оздо-ровление населения в ряду других задач социалистического строительства; создание плановости, координированности меди-цины, преодоление ее ведомственной разобщенности; сглажива-ние классовых, национальных и региональных различий в уровне оказания медицинской помощи путем финансирования ее из го-сударственного бюджета, преимущественное медицинское об-служивание городского пролетариата и беднейшего крестьянства; профилактическая направленность здравоохранения, и пр. Совет-ская система здравоохранения отличалась устойчивостью на про-тяжении шестидесяти лет, реализуя принцип «от здоровой попу-ляции – к здоровому индивиду» [180, с. 147].

Для достижения указанных выше задач была применена сис-тема распределения молодых специалистов, благодаря чему пер-

127

вичная медицинская помощь была даже в малонаселенных и от-даленных уголках страны [180, с. 148]. Врачи относились к про-слойке интеллигенции, работа врача была престижной и неплохо оплачиваемой. Такой система просуществовала вплоть до сере-дины 1980-х гг.

ТСА в 1984 г. показывает только положительное отношение к советским врачам (см. рис. 3.3). Доминирующую символиче-скую триаду формируют символы «профилактика», «высококва-лифицированные», «современные», «бесплатные», «лечат». По-добное распределение символов предсказуемо, учитывая мощный пропагандистский ресурс, используемый в советских СМИ: со-ветские врачи и больницы подавались как самые лучшие в мире.

0%1%2%3%4%5%6%7%8%9%

10%11%12%13%14%15%16%17%

1984

год

1985

год

1986

год

1987

год

1988

год

1989

год

1990

год

1991

год

1992

год

1993

год

1994

год

1995

год

1996

год

1997

год

1998

год

1999

год

2000

год

2001

год

2002

год

2003

год

2004

год

2005

год

2006

год

2007

год

2008

год

Fm Va

Рис. 3.3. Объем внимания (Va) и частота упоминания (Fm) категории «врачи»

Трансформацию категории «врачи» мы разделяем на сле-дующие этапы:

1. 1985–1990 гг. «Закат» советской медицины. 2. 1991–1999 гг. От престижа к пафосу. 3. 2000–2008 гг. Развитие системы здравоохранения в пер-

вые годы XXI в.

128

Первый этап: 1985–1990 гг. «Закат» советской медицины

Перестройка, начавшаяся в 1985 г., не могла не затронуть систему здравоохранения. «Под влиянием попыток внедрения новых моделей хозяйствования государственных предприятий для сферы здравоохранения была разработана новая модель фи-нансирования (“новый хозяйственный механизм в здравоохране-нии”)» [51, с. 59]. Главными целями внедрения новой модели бюджетной медицины в 1988 г. являлись децентрализация управ-ления здравоохранением и стимулирование инноваций [51, с. 63].

По данным, полученным в результате ТСА, выяснилось, что в 1985 г. в целом еще сохранены тенденции предыдущего года. Все также отрицательное отношение авторов статей распростра-няется почти исключительно на врачей капиталистических стран (критикуется некачественная бесплатная медицина в буржуазных странах, а также практика платных врачей, «выманивающих» деньги у пациентов). В отношении советских врачей только по-ложительные отзывы, что подтверждается доминирующей сим-волической триадой: «профессионалы», «заботливые», «лечат», «консультируют». В следующем, 1986 г. отношение к советским врачам перестает быть однозначно позитивным (пока только в одной-единственной статье упоминается, что они «далеки от со-вершенства»).

С 1987 г. о недостатках отечественной медицины пишут все больше. Врачи становятся «труднодоступными» для пациентов, так как к ним становится сложно попасть на прием. В следую-щем, 1988 г. тенденции усугубляются, появляются первые статьи о врачебных ошибках (доминирующий Д-символ «вредят»), по-являются сообщения о врачах-мошенниках, а также о врачах, имеющих нетрудовые доходы (доминирующий К-символ «пре-ступники»). Но еще много остается докторов – «профессиона-лов», «заботливых» и «самоотверженных». В 1989 г. также име-ются статьи о халатности и безответственности врачей, однако, в целом, отношение к «людям в белых халатах» выглядит более позитивным, что, на наш взгляд, объясняется преимущественно элементарным снижением частоты упоминания и объема внима-ния к медицинским работникам по сравнению с 1988 г.

В 1990 г. ситуация в системе здравоохранения заметно ухудшается, что связано с сокращением финансирования: на ох-рану здоровья граждан в РСФСР в 1990 г. было потрачено «чуть

129

более трех процентов валового национального продукта» [51, с. 59]. Это не могло не отразиться на доминирующих триадах: символы «уменьшение (ассигнований)», «нехватка (лекарств и оборудования)», «низкооплачиваемые», «лечат», «ошибаются» говорят сами за себя. В этом же году зафиксирован один из са-мых низких показателей положительного отношения к врачам (41 % статей – негативного характера).

По мнению А. С. Акопяна, даже в советское время система здравоохранения испытывала недостаток финансирования, в ре-зультате чего рядовое ЛПУ – райбольница – влачила жалкое су-ществование со скудным оборудованием. С началом 1990-х эти проблемы лишь обострились [4, с. 63]. Ситуация усугубилась до-полнительно за счет резкого снижения престижа профессии вра-ча, связанного не только с оплатой труда, но и с неким социаль-ным глумлением над представителями этой профессии, при кото-ром отдельные случаи непрофессионализма гипертрофировались в медийном и общественном дискурсе и становились некой уни-версальной характеристикой всего сообщества медицинских ра-ботников. Именно с подрывом доверия к представителям этой профессии связано, на наш взгляд, и то повальное увлечение вся-кого рода «нетрадиционными» медицинскими практиками и пре-паратами, которое имело место в нашем обществе в конце 80-х – начале 90-х гг. прошлого века.

Второй этап: 1991–1999 гг. От престижа к пафосу

В 1991 г. прекращает свое существование СССР. Проблемы финансирования учреждений здравоохранения усугубляются с каж-дым годом. В этих условиях необходимо было реформирование, и целью такового провозглашался переход к страховой медицине.

В 1993 г. законом РФ «О медицинском страховании граждан РФ» в систему здравоохранения Российской Федерации была внедрена принципиально новая структура – фонд обязательного медицинского страхования (ФОМС). Была создана громоздкая система, показавшая свою неэффективность с первых же лет ре-форм. Основные причины: наличие необоснованно большого ко-личества посредников между бюджетом и ЛПУ, а также незаин-тересованность руководства страховых компаний в инвестирова-нии в здравоохранение: свободные средства шли на более лик-видный финансовый рынок, до ЛПУ же доходила лишь часть, да и та несвоевременно, что усугубило депрессию отрасли [51, с. 70].

130

Другое направление реформы – развитие платной медици-ны – проходило с большим эффектом. Однако и здесь были не-достатки. Во-первых, в учреждениях здравоохранениях не был четко решен вопрос правомочности главных врачей на использо-вание ресурсов учреждений. «Получив право на хозяйственную самостоятельность и распоряжаясь вверенными им ресурсами как собственники, главные врачи, если не нарушают должностных инструкций, то и не несут никакой ответственности за нерацио-нальное использование этих ресурсов. При этом они постоянно находятся под угрозой несоответствия занимаемой должности или злоупотребления служебным положением, причем независи-мо от реального результата деятельности» [4, с. 60]. Во-вторых, принятие Правительством РФ в 1996 г. «Порядка предоставления платных медицинских услуг в государственных учреждениях» было временной, вынужденной мерой. «Эта мера представлялась необходимой для физического выживания медицинских учреж-дений в период инфляции и хронического недофинансирования 1991–1997 гг. Однако в результате произошла “феодализация” этих учреждений» [4, с. 59].

В ТСА этого периода фиксируется, помимо прочего, мода на невиданную до этого профессию врачей – сексологов. Символи-ческое возвышение сексологов явилось следствием многолетнего официального запрета на обсуждение сексуальных проблем в обществе. Страна столкнулась в начале 1990-х с так называемой секс-революцией, что, разумеется, не лучшим образом сказалось на моральном облике населения, в первую очередь, молодежи.

С 1992 г. по 1994 г. символические триады еще не обнару-живают плачевное состояние отечественного здравоохранения, что было обусловлено, возможно, спецификой гендерного разде-ления среди медработников – большую часть работников сферы здравоохранения составляют женщины, и часто они не единст-венные работники в семье [109, c. 85]. В этот период только в 1993 г. в отношении врачей появляются термины «непрофессио-нальные», «вредят» – что на данном этапе является, помимо про-чего, и следствием сокращения финансирования здравоохране-ния, в том числе на обновление материально-технической базы и на повышение квалификации врачей.

В 1995 г. негативный заряд реформ достиг своего предела. Символическая триада-доминанта 1995 г. – «энтузиасты», «мало-

131

обеспеченные», «работают» – сообщает нам о снижении матери-ального достатка медиков, продолжающих, тем не менее, актив-ную профессиональную деятельность – феномен группового па-фоса, являющегося суррогатом социального престижа [см. 100]. Данная тенденция продолжается и в 1998 г. Когнитивные симво-лы – «ученые», «профессионалы» – свидетельствуют о высоком уровне подготовки врачей, их большом опыте. Вместе с тем аф-фективный символ – «халатные» – свидетельствует об отсутствии заинтересованности в своей работе ввиду недостаточного мате-риального стимулирования. В 1999 г. происходит некоторое оживление в системе здравоохранения, связанное со свертывани-ем реформ и переходом на бюджетную систему финансирования. Происходит некоторая стабилизация после достижения дна кри-зиса. На наш взгляд, именно этим объясняется отсутствие негати-ва как в оценочном контексте, так и в доминирующих символах.

В целом 1990-е стали наиболее тяжелыми для отечественно-го здравоохранения, и конечно, для врачей как социально-профессиональной группы. Из представителей интеллигенции, уважаемых людей, зарабатывающих достаточно для того, чтобы прожить и прокормить семью, «люди в белых халатах» преврати-лись в «новых бедных».

Третий этап. 2000–2008 гг. Развитие системы здравоохра-нения в первые годы XXI в.

К началу нового столетия сложившееся состояние системы здравоохранения оценивалось как точка бифуркации [180, с. 149]. Продолжилось формирование в стране платной элитарной меди-цины, доступной наиболее обеспеченным слоям населения, при все большем отставании от нее бесплатной государственной ме-дицины [255, с. 136–143]. «В таких условиях важным становится обеспечение справедливого доступа к системе здравоохранения тех слоев, которые наиболее пострадали в результате реформ» [176, с. 127]. Другая проблема связана уже с трудовыми практи-ками современной России. Пациенты, «работающие в частном секторе, предпочитают обращаться за медицинскими услугами только в крайних случаях, когда состояние здоровья уже не по-зволяет им работать. Они боятся, что факты посещения врачей в рабочее время или отсутствие на работе по состоянию здоровья дадут повод администрации при неблагоприятной для компании ситуации сократить их в первую очередь. Во многих частных ор-

132

ганизациях, среди которых немало акционировавшихся старых предприятий, не оплачивают сотрудникам больничные листы» [260, с. 106].

Все указанные факторы постепенно привели к тому, что, во-первых, «течение болезней пациентов в последние годы стало более тяжелым» [260, с. 105]; во-вторых, поляризовалась и сни-зилась средняя ожидаемая продолжительность жизни населения, составив к 2005 г. 58,9 лет у мужчин и 72,4 года у женщин [258, с. 29]; в-третьих, «ежегодно в России признаются инвалидами 1,1 млн человек. Общая их численность в 2005 г. составила 12,5 млн человек, из которых 718 тыс. – дети» [258, с. 29]; в-четвертых, остается проблема доступности медицинской помощи ввиду нехватки медработников [258, с. 38].

В данных условиях руководство страны предприняло до-вольно популистские, но все же небесполезные меры, получив-шие название «Национальный проект “Здоровье”». «На решение основных направлений и задач в 2006 г. было выделено 88,4 млрд руб., а в 2007 г. – уже 120,5 млрд руб.» [258, c. 39]. Эти меры по-зволили слегка снять напряженность в сфере здравоохранения, однако корни проблем так и остались не затронутыми.

С 2002 г. по 2008 г. встречаются статьи только о российских медиках. Примечательно, что четыре года этого периода (2002, 2004, 2006, 2007) доминирующие когнитивные символы имеют негативную окраску: «преступники», «дилетанты», «убийцы». Помимо этого присутствуют символы «специалисты» (2003 г.), «советчики» (2004 г.), «профессионалы» (2005 г.), «повышение квалификации» и «нехватка врачей» (2008 г.). В 2008 г. значи-тельное место в медийном дискурсе занимает проблема «кадро-вого голода» в среде медработников, что говорит о неэффектив-ности структуры трудовых ресурсов в российском здравоохране-нии, а также об уходе из государственной медицины многих та-лантливых специалистов. Одновременно в 2008 г. появляется до-минирующий К-символ «повышение квалификации», свидетель-ствующий о распространении практики повышения профессио-нального уровня в социальной сфере.

Аффективный символ, доминирующий в 2004 г. и 2008 г. – «равнодушные», говорит о неудовлетворенности и отсутствии увлеченности основной массы работников здравоохранения своей работой, когда молодые специалисты по возможности пытаются устроиться в частные клиники, где их труд вознаграждается

133

больше, и нередко рассматривают государственные учреждения здравоохранения в качестве первого шага в своей карьере в плат-ной медицине. В 2002, 2007 и 2008 гг. доминирует аффективный символ «халатные», что лишь подтверждает плохую мотивацию врачей. В 2003 г. преобладает А-символ «квалифицированные», в 2006 г. – «малооплачиваемые», дополнительно в 2002 г. преобла-дали символы «знающие», «платные».

Деятельностные символы: в 2002 г. – «не вылечили», «сове-туют»; в 2003 г. – «лечат»; в 2004 г. – «просвещают», «заставляют платить»; в 2005 г. – «советуют»; в 2006 г. – «консультируют»; в 2007 г. – «навредили»; в 2008 г. – «лечат», «диагностируют», «спасают», «внедряют», «ошибаются». Такой пестрый набор символов свидетельствует о низкой эффективности российского бесплатного здравоохранения, которое уже далеко не всегда в состоянии гарантировать человеку качественное оказание услуг.

В целом к 2009 г. отечественное здравоохранение пришло с рядом нерешенных проблем, указанных выше. Но самое глав-ное – безвозвратно уходит советская практика здравоохранения, а что придет ей на замену – еще неизвестно. Российское здраво-охранение в результате реформы в 1990-е еще больше пострада-ло. Национальный проект «Здоровье» слегка поправил положе-ние массовым обновлением материально-технической базы, од-нако он не способен решить истоки проблем по определению, пока не будет обеспечен высокий социальный статус российского врача (разумеется, предполагающий и его высокий профессио-нальный статус), и не будет создана гибкая система здравоохра-нения, способная минимизировать врачебные ошибки.

3.2.4. ХАРАКТЕР, НАПРАВЛЕННОСТЬ И ДИНАМИКА ТРАНСФОРМАЦИИ ГРУППЫ «УЧИТЕЛЯ»

Хоть учителя и не производили средства производства или потребления (как, например, рабочие, крестьяне), значимость и авторитет их в обществе был высок, поскольку они давали зна-ния, умения и навыки подрастающему советскому поколению. Учителя получали удовлетворительную заработную плату; пре-подавателям, готовым работать в сельской местности, полагалась дополнительная поддержка со стороны государства. Подобным стимулированием, а также обязательным распределением выпу-скников педагогических училищ и институтов достигался прием-

134

лемый уровень функционирования средней школы по всей терри-тории страны, вне зависимости от близости к крупным городам.

В ходе исследования мы объединили в категорию «учителя» преподавателей школ различных типов (в том числе, и частных лицеев, гимназий и т. д.), а также учреждений среднего профес-сионального образования. В референтном 1984 г. данная соци-ально-профессиональная категория, согласно ТСА, имеет только положительные коннотации (см. рис. 3.4). Основное внимание уделено советским учителям. Доминирующая символическая триада – «молодежь», «высококвалифицированная», «обучают» – показывает, что молодые специалисты еще не бегут из школы, что уровень квалификации учителя не вызывает сомнения, что учителя занимаются тем, чем и должны заниматься. Таким обра-зом, находит подтверждение тезис о благополучной в целом си-туации в советской школе.

Трансформацию категории «учителя» мы подразделяем на три этапа:

1. 1985–1990 гг. Последние годы советской школы. 2. 1992–2000 гг. Кризис отечественной системы образования. 3. 2001–2008 гг. Попытки реформирования российской сред-

ней школы.

0%1%2%3%4%5%6%7%8%9%

10%11%12%13%14%15%16%17%18%19%20%21%22%23%24%

1984

год

1985

год

1986

год

1987

год

1988

год

1989

год

1990

год

1991

год

1992

год

1993

год

1994

год

1995

год

1996

год

1997

год

1998

год

1999

год

2000

год

2001

год

2002

год

2003

год

2004

год

2005

год

2006

год

2007

год

2008

год

Fm Va Рис. 3.4. Объем внимания (Va) и частота упоминания (Fm) категории «учителя»

135

Первый этап: 1985–1990 гг. Последние годы советской школы

ТСА на первом этапе показывает следующее: Во-первых, с 1985 г. по 1988 г., а также 1990 г. исследуемой

категории уделяется крайне мало внимания (см. рис. 3.4). Связа-но это, прежде всего, с деидеологизацией советского общества, приведшей к постепенному исчезновению искусственного под-держания популярности учителей в прессе. Это не значит, что учителя не были уважаемыми, но, так или иначе, престиж про-фессии учителя в обществе и символическое возвышение статуса учителей в прессе взаимозависимы.

Во-вторых, отношение к советскому учителю на всем про-тяжении первого этапа только положительное. Советские учите-ля – это энтузиасты, они преданы своему делу, любят свою рабо-ту и продолжают работать даже после достижения пенсионного возраста.

В отношении категории «учителя» мы не обнаруживаем рез-кого ухудшения отношения, свойственного другим категориям (например, «врачам», «военным») в ходе перестройки. Это объ-ясняется тем, что основная функция учителей – передача знаний, умений и навыков детям и подросткам – менее всего пострадала во время трансформации ввиду специфики образовательного процесса (не требующего постоянного пополнения расходных материалов, как в медицине; и не настолько идеологизированно-го, как в армии). Более того, результаты плохой работы учителя менее заметны и драматичны в краткосрочной перспективе, чем результаты плохой работы врача (осложнения у больного) или военного (поражение страны в войне, расцвет неуставных отно-шений и т. д.). Тем не менее, перестройка заложила основы для будущей стагнации и разложения советской школы, имевших ме-сто в 1990-е гг.

Второй этап: 1992–2000 гг. Кризис отечественной систе-мы образования

1991 г. не был включен нами ни в один этап в силу того, что категория «учителя» в этом году не упоминается вовсе. По наше-му мнению, это связано с пиком и развязкой перестройки, на-блюдавшимися в указанном году. Первую половину 1990-х гг. (особенно 1991–1993 гг.) шла активная борьба за власть внутри осколков советской бюрократии и новых собственников. Шоко-

136

вая терапия 1992 г. привела к тому, что реальная заработная пла-та в образовании (как и в остальных бюджетных секторах) «упала заметно сильнее, чем в экономике в целом. То же самое относит-ся и к последствиям макрошоков 1994 и 1998 гг.» [72, с. 83].

Негативные процессы в системе образования показаны, в том числе, ТСА. В 1993 г. встречается первая статья, свидетель-ствующая о жестокости учителей, посмевших поднять на детей руку, что, по сути, является одним из симптомов общей брутали-зации социума в 1990-х. «Брутализация общественных отноше-ний возникает в кризисном социуме, актуализирует проблему социальной адаптации и в значительной степени определяет формы последней» [104, с. 89].

В период с 1996 г. по 1999 г. частота упоминания исследуе-мой категории значительно выше, чем в прежние годы. Если в 1992 г. она составила 0,3 %, в 1993 г. – 1,3 %, в 1994 г. – 1,5 %, а в 1995 г. – 0,5 %, то в 1996 г. – 4,8 %, в 1997 г. – 8,4 %, в 1998 г. – 2,8 % и в 1999 г. – 14,8 %. Примечательно, что все четыре года присутствует доминирующий деятельностный символ «бастуют». Действительно, на вторую половину 1990-х гг. пришелся пик за-бастовочного движения бюджетников. Учителя едва ли не доль-ше всех представителей данной группы воздерживались от забас-товок в силу того, что сама специфика их деятельности и разде-ляемая большинством ответственность не позволяли бросать ра-боту, что было бы равнозначным понятию «бросить детей». Од-нако положение учителей было не легче, также практиковались задержки заработной платы, и терпению их однажды должен был придти конец. В этой связи характерны преобладавшие в 1990-е аффективные символы: «малообеспеченные» (1996 г.), «нищие» (1998 г., вкупе с деятельностным символом 1997 г. «нищают»), «отчаявшиеся» (1997 г., 1999 г.); а также доминирование в 1997–1999 гг. когнитивного символа «задержка зарплаты».

Теперь к вопросу о качестве образования в 1990-е гг. Оно, разумеется, снизилось, что нашло свое отражение и в ТСА. В 1996 г. доминирующим К-символом является «снижение (качест-ва образования)», однако отсутствие этого символа в числе доми-нирующих в следующие годы компенсируется широко распро-страненным в эти годы деятельностным символом «бастуют». В условиях забастовки образовательный процесс в школах останавли-вался, пропущенные разделы образовательной программы нагоня-

137

лись в «пожарном» темпе при возобновлении работы школ, что, ра-зумеется, не могло пройти бесследно для качества образования.

В 1999 г. зафиксировано максимальное значение частоты упоминания, а также объема внимания к категории. Частота со-ставила 14,8 %, в то время как объем внимания составил 23,3 %. В этом году выделяется и подобъект «репетиторы». В то время как школьные учителя «бастуют», репетиторы, характеризуемые такими символами, как «платные», «высококвалифицирован-ные», «обучают за деньги». Причем речь, фактически, идет об одной и той же группе.

Частота упоминания учителей в 2000 г. заметно ниже, чем в прежние годы: немногие публикации посвящены борьбе учителей за свою же заработную плату и прочие выплаты, недополученные в прежние годы, что является продолжением тенденций 1990-х гг. при одновременном сокращении их интенсивности, все-таки с начала нового века государство стало активно погашать задол-женность по выплате заработной плате бюджетникам.

В 1990-е гг. мощный образовательный потенциал советской школы был, в основном, растерян. Конкурентоспособность рядо-вой средней школы, качество знаний ее выпускников заметно снизились. В результате реформ также стали появляться частные школы и репетиторство, что стало началом социального расслое-ния учителей и учеников. Далее эти процессы с неизбежностью приводили к неодинаковым шансам абитуриентов вузов из круп-ных городов и прочих территорий.

Третий этап: 2001–2008 гг. Попытки реформирования рос-сийской средней школы

На предыдущем этапе трансформаций накопился, как уже указывалось, ряд проблем в российской средней школе, препят-ствующих ее развитию. В первые годы нового десятилетия тен-денции сохранились. «Среднемесячная заработная плата в учре-ждениях образования… составляла в 2004 г. …лишь 53 %… по отношению к средней в промышленности» [50, с. 81]. Отмечено, что относительная недоплата учителям (как и всем бюджетни-кам) спровоцировала негативный отбор, в результате которого в бюджетном секторе увеличилась концентрация малопроизводи-тельных кадров, а также поддерживается неэффективная заня-тость и неявно поощряется коррупция [50, с. 81].

138

Указанные процессы привели к снижению популярности пе-дагогических профессий. Как отмечает М. В. Игонина, «каждый второй выпускник педагогического вуза предпочитает сразу же после получения диплома сменить профессию, выбирая другие, более оплачиваемые отрасли. В школы приходит все меньше мо-лодых учителей, точнее, учительниц, потому что мужчин-педагогов совсем не осталось. У российской педагогики женское лицо, что также снижает уровень привлекательности этой отрас-ли. Средний возраст учителей – 47 лет, педагогические коллекти-вы стареют. На сегодняшний день в школах закрепляется в сред-нем не более 55 % молодых специалистов» [80, с. 66]. В таких условиях руководство страны принимает решение о реализации национального проекта «Образование». Основные цели: стиму-лирование лучших учителей и коллективов школ, информатиза-ция образования, оснащение школ учебным оборудованием, обеспечение сельских школ автобусами для доставки детей и т. д.

В период с 2001 г. по 2008 г. лишь один раз (в 2002 г.) час-тотно встречается деятельностный символ «бастуют», все ос-тальные годы учителя «работают» (2001, 2003–2006 гг.), «разви-вают», «рационализируют» учебный процесс (2007 г.), «протес-туют» против введения единого государственного экзамена и низкой заработной платы (2004 г.), а также «обучают» и «наказы-вают» учеников (2008 г.). То, что в основном учителя «работа-ют», можно объяснить либо благополучием в средней школе (что вряд ли, особенно если брать во внимание аффективные символы третьего этапа), либо, что более вероятно, пониманием учителя-ми бессмысленности протеста вкупе с сформировавшимся в ус-ловиях 1990-х гг. дефицитом «жизненного запаса» (характерного, впрочем, не только для бюджетников).

Среди доминирующих аффективных символов на третьем этапе наиболее распространен «малообеспеченные» (встречается в 2002–2006 гг.), что свидетельствует об упоминавшейся уже выше недоплате учителям. Символы «непрестижные» (2001 г.) и «стареющие» (2004 г.) также отражают уже упомянутые выше негативные процессы в современной российской школе.

Есть, однако, и такой аффективный символ 2008 г., как «уважаемые». Он, вместе с тем, не должен вводить в заблужде-ние, поскольку речь здесь идет не об уважении общества к учите-

139

лям, а об уважении к учителям начальных классов со стороны первоклассников, что носит, скорее, ритуальный характер.

Так или иначе, мы имеем на сегодняшний день совершенно иные образ и суть учителя, нежели в 1984 г. Уважаемый, автори-тетный, высококвалифицированный, молодой, полный сил совет-ский учитель сменился стареющей, малообеспеченной, уставшей от жизни учительницей. Очевидна и пафосная составляющая профессиональной деятельности современных учителей, харак-терная для проанализированной выше группы врачей. Профес-сионалы, лишенные социального престижа (но не значимости!), унизительно малооплачиваемые, продолжают, тем не менее, свою деятельность на достаточно высоком квалификационном уровне, создавая свое, «пафосное» восприятие реальности, и отказываясь от деградации, к которой их эта реальность толкает.

3.2.5. ХАРАКТЕР, НАПРАВЛЕННОСТЬ И ДИНАМИКА ТРАНСФОРМАЦИИ ГРУППЫ «ВОЕННЫЕ»

Прежде всего, оговоримся, что военными для нас в настоя-щем исследовании являлись служащие Советской армии, а затем Вооруженных Сил РФ, включая солдат срочной службы.

Как же воспринималась категория «военные» в 1984 г.? Здесь необходимо учесть, что СССР являлся страной, значитель-ную долю продукта которой составлял военно-промышленный комплекс. Более того, Советский Союз являлся страной-победительницей во Второй мировой войне против фашистской Германии, результатом победы над которой стало формирование социалистического лагеря и разделение мира на два полюса, ме-жду которыми с 1946 г. до конца 1980-х шла «холодная война». Разумеется, в условиях «холодной войны» роль военнослужащих в советском обществе была значительной. Этому способствовали не только денежное довольствие, пайки и прочие привилегии офицеров Советской армии, но также литература и искусство.

Пиетет по отношению к Советской армии отражен и в ре-зультатах ТСА за 1984 г. Бойцы Советской армии выступают в качестве воплощения «героизма», являются «крепкими» духом и физически. Не раз подчеркивается, что Советская армия «защи-щает» страну от внешних агрессоров (в первую очередь, импе-риализма США) и готова отразить любые атаки извне. Почитание

140

военных выражено в однозначно положительном, одобрительном отношении к бойцам Советской армии.

Помимо роли защитников отечества, советские военные вы-ступают как освободители угнетенных стран и народов. Именно в таком ключе была подана война в Афганистане 1979–1989 гг., где Советская армия, выполняя свой интернациональный долг, помо-гает афганскому народу избавиться от контрреволюционеров, поддерживаемых США. При этом стоит отметить, что 1984–1985 гг. войны в Афганистане были одними из самых тяжелых для советских солдат и офицеров: согласно официальной стати-стике, в 1984 г. Советская армия потеряла 2346 бойцов, в 1985 г. – 1868 [195]. Однако в прессу того периода не просочи-лось ни одно сообщение о потерях советских войск. Антиподом Советской армии выступала армия США. Поэтому авторы «АиФ» не стесняются в выражениях по поводу американских военно-служащих, которые предстают перед нами в триаде – «экспан-сия», «наглые», «вторгаются».

0%

1%

2%

3%

4%

5%

6%

7%

8%

9%

10%

11%

1984

год

1985

год

1986

год

1987

год

1988

год

1989

год

1990

год

1991

год

1992

год

1993

год

1994

год

1995

год

1996

год

1997

год

1998

год

1999

год

2000

год

2001

год

2002

год

2003

год

2004

год

2005

год

2006

год

2007

год

2008

год

Fm Va Рис. 3.5. Объем внимания (Va) и частота упоминания (Fm) категории «военные» Трансформацию категории «военные» мы дифференцируем

на следующие этапы:

141

1. 1985–1990 гг. Постепенное падение авторитета Советской армии.

2. 1991–1993 гг. Констатация развала Советской/Российской армии.

3. 1994–1998 гг. Окончательное падение авторитета армии. 4. 1999–2002 гг. От «войны» к «контртеррористической опе-

рации»: реабилитация военных во Второй чеченской кампании. 5. 2003–2008 гг. Борьба с изъянами армии. Реформирование

Вооруженных Сил РФ.

Первый этап: 1985–1990 гг. Постепенное падение автори-тета Советской армии

Перестройка не могла не повлиять на Вооруженные Силы Советского Союза, однако это влияние в первые годы было опо-средовано и выражалось, в том числе, в уменьшении внимания к армии со стороны прессы (см. рис. 3.5). Так, уже в 1985 г. воен-ные занимают 23-е место в рейтинге упоминания. Серьезное па-дение, учитывая, что в 1984 г. у данной группы было 3-е место по частоте упоминания среди других социально-профессиональных групп – объектов нашего исследования. При этом качественные характеристики Советской и американской армий остаются прежними. Наша армия представлена символической триадой «патриоты», «идейно-закаленные», «охраняют», в то время как американские военные – «убийцы», «жестокие», «вторглись», т. е. как армия-агрессор.

В 1986 г. продолжается уменьшение внимания к нашей ар-мии, сопряженное с сохранением оценок Советской и американ-ской армий в прежние годы.

Перелом наступает в 1987 г., когда наряду с уменьшением частоты упоминания армии США (всего одна статья, при преж-них, отрицательных оценках) постепенно ухудшается отношение к советским военнослужащим: теперь 86 % статей одобряют дей-ствия Советской армии, а 14 % – не одобряют. Как результат по-литики гласности в печати впервые появляются статьи о растра-тах и неуставных отношениях в рядах Вооруженных Сил СССР.

С 1988 г. про армию США вообще перестают писать, но продолжается дискредитация Советской армии: публикуются статьи о дедовщине и землячестве. Помимо этого появляются статьи о демобилизованных солдатах-»афганцах», которые не могут адаптироваться на «гражданке».

142

15 февраля 1989 г. заканчивается вывод советских войск из Афганистана. Десятилетняя война позади, однако в Афганистане еще остались пропавшие без вести и военнопленные – итого 417 человек, из которых только 119 человек были освобождены [195].

В 1989 г. появляются «горячие точки» в пределах самого СССР: конфликт в Ферганской долине, эскалация Карабахского конфликта. Армия же, как и государство в целом, продолжает разлагаться. На этот раз символическая триада такова: «дедовщи-на», «молодые», «служат», что говорит о дальнейшем распро-странении неуставных отношений в армии и одновременно – о все более пристальном внимании к негативным аспектам военной службы, что не всегда являлось результатом профессионального стремления журналистов к истине, а было выражением общей тен-денции актуализации в медийном дискурсе того периода любого социального негатива, работавшего на «ниспровержение устоев».

В 1990 г. положение в Советской армии обостряется. Отно-шение к военным ухудшается до 50 % (с 88 % в 1989 г.). Нет уже и речи о героизме советского воина. Все бытие армии сводится к символам «дедовщина», «недовольные», «конфликтуют» (имеют-ся в виду конфликты с начальством, массовая департизация, а также участие военных в различных локальных конфликтах на территории СССР).

Второй этап: 1991–1993 гг. Констатация развала Совет-ской/Российской армии

1991–1993 гг. были переломными для армии нашего отече-ства. Помимо сокращения финансирования и распространения «горячих точек», армия претерпела раздел на 15 независимых частей, подчиняющихся теперь новым суверенным государствам, образовавшимся на обломках бывшего СССР.

Соответственно, и ТСА показывает, что в 1991 г. символиче-ской триадой являются слова «развал», «ненужные», «уходят». Это говорит о невнимании государства к проблемам армии. Ар-мия же тем временем теряет большую часть наиболее опытных кадров: чтобы прокормить свои семьи, офицеры уходят в бизнес или криминальные структуры.

В 1992 г. К-символ остается прежним – «развал», но аффек-тивный, и, особенно, деятельностный символы – «жадные» и «воруют», соответственно, показывают уже другой вектор разви-

143

тия армии. Она нещадно растаскивается, что наносит серьезный урон ее боеспособности.

В 1993 г. символическая триада формируется терминами «кризис», «лишенные» и «дискредитированы». Вооруженные Силы России доведены до критического состояния. Российская армия участвует в локальных конфликтах на территории бывших республик СССР с миротворческой миссией: в Абхазии, в Тад-жикистане. В условиях прозрачности границ новой России и пол-ной дезорганизации вооруженных сил воюющих республик, в ко-торых еще проживали значительные массы русскоязычного насе-ления, подобные меры были необходимы. События первого мая и, особенно, октября 1993 г.14 разделили общество на большинство, поддерживавших Ельцина и армию, и меньшинство, не поддер-жавших их действия. Сами же военные продолжают бедствовать, они просят деньги у государства на выплату денежных довольст-вий. Продолжается начатый в 1991 г. процесс раздела Черномор-ского флота, главная база которого расположена в Севастополе.

Третий этап: 1994–1998 гг. Окончательное падение авто-ритета армии

Главным событием для армии в 1994 г. было начало в декаб-ре Первой чеченской войны, обнажившей на практике слабые взаимодействие и боеспособность Российской армии, в отличие от слаженных действий хорошо оснащенных боевиков. В одной из статей военных так и называют – «толпа в камуфляжах». Сим-волической триадой здесь выступают слова: «Чечня», «дезорга-низованные», «воюют». Россия по-настоящему разочаровалась в армии – былая мощь советской военной машины, объект народ-ной гордости и уважения – канула в небытие. Сама же война поч-ти сразу же стала рассматриваться как непонятная и ненужная.

В качестве К-символов 1995 г. выделяются «Чечня» и «срочники»: первое – это место военных действий, а второе – их непосредственные участники. Помимо этого в печати появляются первые статьи об инвалидах этой войны, озлобленных на прави-тельство за свои увечья. Доминирующим А-символом является «неопытные», речь, прежде всего, идет о солдатах срочной служ-бы, недостаточно подготовленных к военным действиям, и оттого часто «гибнущих» (Д-символ) в различных районах Чеченской

14 Имеется в виду расстрел Белого Дома в октябре 1993 г.

144

республики. Отношение к армии в 1995 г. несколько улучшилось по сравнению с 1994 г. за счет информации проблематично-сочувствующего характера – жалко искалеченных и убитых (не-понятно ради чего) «срочников».

1996 г. ознаменован поражением России в Первой чеченской войне. В республике шла война военных против партизан, под-держиваемых большей частью местного населения. Таким обра-зом, складывалась патовая ситуация, необходимо было политиче-ское решение конфликта. Первые попытки переговоров начались еще в 1995 г., однако стороны никак не могли договориться до августа 1996 г., когда чеченскими боевиками была предпринята военная операция «Джихад», что вынудило руководство России на подписание Хасавюртских соглашений 31 августа 1996 г., со-гласно которым федеральные войска оставили Чечню к 31 декаб-ря 1996 г., решение же вопроса о статусе Чечни было отложено до 31 декабря 2001 г. Так закончилась война, непонятная для большинства россиян.

1996 г. в ТСА ознаменован максимальными отрицательными оценками армии за все 25 лет: 48 % со знаком «+» и 52 % со зна-ком «-». Силовики характеризуются такими символами, как «Чечня», «неэффективные», «побеждены».

В следующие 1997 г. и 1998 г. Чечня больше не отвлекает вни-мание от насущных проблем армии: дедовщины среди солдат сроч-ной службы, бедности офицеров и злоупотреблений больших чинов. Отношение к категории «военные» в эти годы наполовину положи-тельное, наполовину отрицательное. Частота упоминания катего-рии в 1997 г. резко снижается до абсолютного минимума – 0,4 %.

Четвертый этап: 1999–2002 гг. От «войны» к «контртер-рористической операции»: реабилитация военных во Второй че-ченской кампании

«Контртеррористическая операция» (весьма удачный эвфе-мизм) в Чечне началась в октябре 1999 г., после вторжения бое-виков Ш. Басаева и арабского наемника Хаттаба 7 августа на тер-риторию Дагестана. Освещение действий федеральных сил в Чечне по противодействию терроризму в «АиФ» отличается от таковых в первой войне. ТСА показывает рост положительного отношения к военным с 50 % в 1997 г. до 100 % в 1999 г. Теперь наши военные предстают как защитники, используются такие символы, как «Кавказ», «отважные», «воюют», «гибнут». Цели

145

Второй чеченской войны более понятны для населения, чем Пер-вой: федеральные силы защищают жизни и покой мирных граж-дан России, борются с международным терроризмом.

Следующий 2000 г. вошел в историю как трагический для российского подводного флота – 12 августа в Баренцевом море затонула атомная подводная лодка «Курск». Погибло 118 чело-век. В тот же год федеральные силы добились определенных ус-пехов в Чечне. ТСА показывает: «Чечня», «доблестные», «вою-ют». Следует отметить, что в следующем, 2001 г., когнитивный и деятельностный символы останутся прежними, аффективным же символом будет «нищие», что объясняется плохим снабжением федеральных войск в Чечне.

Помимо некоторой трансформации символической триады за 1999–2001 гг., происходит снижение частоты упоминания и объема внимания к событиям на Кавказе: с 5,0 % и 5,2 % в 1999 г. до 2,9 % и 2,0 % (соответственно) в 2001 г.

В 2002 г. имеет место целый ряд неудач: боевиками неодно-кратно сбиваются вертолеты федеральных сил, в декабре взры-вают Дом правительства в Грозном. Поэтому частота упоминания и объем внимания снова увеличились. При сохраняющемся положи-тельном отношении к военным значительные изменения претерпела символическая триада: «Чечня», «воюющие», «гибнут».

Пятый этап: 2003–2008 гг. Борьба с изъянами армии. Ре-формирование Вооруженных Сил РФ

Необходимо отметить, что за весь период существования Российской армии (с 1991 г.) она постоянно реформируется. Од-нако основной бич армии – неуставные отношения – не был ис-коренен. Получается, что Российская армия либо воюет на поле брани, либо «зверствует» в казарме.

Медийный дискурс 2003–2008 гг. посвящен «дедовщине» и реформе армии. Оценочное отношение к военным меняется от 50 % (+) / 50 % (-) в 2003 г. до 80 % (+) / 20 % (-) в 2004 г. и 2008 г., что также является признаком неуравновешенности ар-мии как системы.

Символические триады указанного периода также вскрыва-ют острые социальные проблемы социально-профессиональных групп военных и прочих силовиков: «дедовщина», «неуставные» (отношения), «издевались» (2003), «контрактники», «профессио-нальные», «набираются» (2004), «дедовщина», «жестокие»,

146

«служат» (2006), «спецназ», «боеспособный», «служит» (2007), «реформа», «профессиональные» (военные), «проходит» (2008).

Как видно из символических триад, современные вооружен-ные силы России имеют дуальную природу: во-первых, они фор-мируются за счет срочного призыва, а во-вторых, получает распро-странение контрактная служба. Если первое является явным ана-хронизмом, то второе не может быть чем-то новым, так как базой для набора контрактников служат лица, отслужившие в рядах Рос-сийской армии в качестве «срочников» и перенявших образцы по-ведения, характерные для сегодняшней армии. Таким образом, решение проблемы неуставных отношений еще не предвидится.

Также из символических триад ясно, что реформа еще не за-кончилась, более того, она еще не решила даже самые насущные проблемы: дедовщина по-прежнему живет в казармах, а армия еще не полностью перешла на контракт.

3.2.6. ХАРАКТЕР, НАПРАВЛЕННОСТЬ И ДИНАМИКА ТРАНСФОРМАЦИИ ГРУППЫ «ЧИНОВНИКИ»

Чиновничество (или бюрократия) является одним из правя-щих классов в современной России, играя одну из ключевых ро-лей в обществе. «Бюрократия – разновидность человеческой дея-тельности, превращающая функцию управления социальными системами в прямую или скрытую власть индивидов или соци-альных групп как самодостаточных, замкнутых на себя социаль-ных сил (субъектов) в общественных взаимодействиях» [225].

Согласно Ю. Швецову, «характерными чертами бюрократии являются жесткая внутренняя иерархия и одновременно закры-тый характер ее деятельности по отношению к внешнему миру, обеспечивающие надежный заслон для утечки информации» [257, с. 87].

Существует мнение, что бюрократия вообще (а не только современная российская) является социальным паразитом, при-чем высшие чины паразитируют на подчиненных и на обществе, а низшие – только на обществе [230, с. 70–71]. Советская бюро-кратия также, в этом смысле, была паразитом, однако вела себя гораздо скромнее, нежели современная бюрократия России. В советское время, – указывает М. Н. Руткевич, – бюрократы «именовались “руководящими” или “ответственными” работни-

147

ками, которые утверждались на каждом уровне управления пар-тийными комитетами, коллегиями министров, поскольку входили в списки “номенклатуры”. Это был слой народившейся советской бюрократии, которая вознаграждалась за управленческую дея-тельность не только (и не столько) более высокой оплатой труда, сколько созданной для ее обслуживания системой привилегий» [208, с. 121]. Советская бюрократия, фактически являясь правя-щей и привилегированной группой, символически таковой не яв-лялась, так как не афишировала свое доминирующее положение и, более того, не позиционировала себя в обществе в качестве от-дельной группы, стремясь представить себя, скорее, в качестве «первой среди равных». Этот аспект является ключевым в симво-лической трансформации чиновничества.

Теперь перейдем к рассмотрению символического значения категории «чиновники» в 1984 г. Примечательны два момента:

а) в 1984 г. зафиксирована минимальная за весь период ана-лиза частота упоминания исследуемой категории (всего 0,5 %), что подтверждает тезис о символической дискриминации совет-ского чиновничества; пропагандировались и превозносились в тот период совершенно иные слои общества: рабочие, военные, учителя и т. д. (см. рис. 3.6);

б) в 1984 г. зафиксирована самая высокая оценка, данная ав-торами статей советскому чиновничеству – стопроцентное поло-жительное отношение к данной категории. В 1984 г. это объясня-ется тем, что бюрократия не выделялась из общей массы интел-лигенции, которая оценивалась только положительно. Позднее только в 1989 г. отношение к объекту анализа было таким же од-нозначно одобрительным, но в статьях этого года речь шла толь-ко о репрессированных чиновниках. Символическая триада 1984 г. предсказуема: бюрократы характеризуются такими слова-ми, как «коммунист», «лучшие», «работают».

В последовавшей трансформации исследуемой категории мы выделяем следующие этапы:

1. 1985–1991 гг. Освещение «истинной сущности» советской бюрократии.

2. 1992–1999 гг. Становление и развитие чиновничества но-вой России.

3. 2000–2008 гг. Бюрократия «путинского» периода.

148

0%

1%

2%

3%

4%

5%

6%

7%

8%

9%

10%

11%

12%

13%

14%

1984

год

1985

год

1986

год

1987

год

1988

год

1989

год

1990

год

1991

год

1992

год

1993

год

1994

год

1995

год

1996

год

1997

год

1998

год

1999

год

2000

год

2001

год

2002

год

2003

год

2004

год

2005

год

2006

год

2007

год

2008

год

Fm Va Рис. 3.6. Объем внимания (Va) и частота упоминания (Fm) категории «чиновники»

Первый этап: 1985–1991 гг. Освещение «истинной сущно-сти» советской бюрократии

1985 г. – начало конца представлений о советском чиновни-ке как о друге и лучшем человеке. В то же время открывается, что наши чиновники, хоть и хорошо «работают», «ответствен-ные», но «имеют привилегии», недоступные обычному советско-му гражданину, что, разумеется, характеризует их не с лучшей стороны и позволяет усомниться в искренности их служения го-сударству и партии. К аффективному символу 1985 г. «привиле-гированные» в 1990 г. добавляется когнитивный символ «знать», характеризующий самоидентификацию, и, соответственно, пове-дение бюрократов в качестве «сливок общества». Примечательно, что уже с 1986 г. из медийного дискурса «АиФ» практически ис-чезает относящийся к чиновникам символ «коммунист», появ-ляющийся вновь только в 1989 г. и 1991 г. В этом отражена трансформация самого данного символа, произошедшая во вто-рой половине 1980-х. Если в 1984 г. и 1985 г. коммунисты «рабо-тают», то в 1989 г. выясняется, что многие преданные делу Лени-на партийцы «были погублены» сталинскими репрессиями, а в 1991 г. коммунисты уже «злоупотребляют». Не мог не отразиться на отношении к коммунистам и августовский путч 1991 г., полу-чивший только отрицательные, осуждающие оценки в печати. В

149

итоге через основного проводника руководящей воли партии и государства – бюрократию – было дискредитированы руково-дство страны в целом и сама идеология Советского Союза.

Второй этап: 1992–1999 гг. Становление и развитие чинов-ничества новой России

В 1991 г. Б. Н. Ельцин был избран президентом РСФСР, и после развала СССР автоматически стал президентом постсовет-ской России. Происходившие социальные процессы «переверну-ли с ног на голову» почти все классы советского/российского общества. Единственный класс, который сохранил (и позднее да-же упрочил) свое положение, – это бюрократия15. В чем же при-чина возвышения бюрократии? Еще Л. Троцкий считал «перво-причиной возвышения советской бюрократии, и ее командования в обществе… экономическую неразвитость России, ее бедность после революции предметами потребления и вытекающую отсю-да борьбу всех против всех» [цит. по: 30, с. 285]. Разумеется, вре-мена меняются, и социалистическую революцию 1917 г. с после-дующей гражданской войной не стоит сравнивать с событиями, начавшимися в 1985 г., однако и в том, и в другом случаях одним из результатов16 стало разорение страны и массовое обнищание населения. «Борьба всех против всех» наблюдалась и в современ-ной России, в начале 1990-х в условиях социальной аномии. Бю-рократия была наделена функцией распределения как в первые (и последующие) годы советской власти, так и в условиях сего-дняшнего российского общества.

Еще одна существенная черта постсоветской трансформа-ции – «в Российской Федерации, лишь недавно ставшей новым домом для русской-российской нации, пока нет такой специфиче-ски европейской, китайской, американской, японской и даже раннесоветской особенности, как новый бюрократический госу-дарственный аппарат» [10, с. 41]. Россия унаследовала неэффек-

15 Разумеется, и среди чиновников выявились дезадаптанты: кто-то в результа-те внутреннего социального конфликта (их совсем мало); кто-то проиграл в борьбе за ресурсы (был «съеден» коллегами и т. д.). Однако это уже более част-ные практики, изучение которых не входит в задачи данного исследования. Дру-гие классы, представляющие высшие слои общества, или не могли существовать в условиях СССР (как, например, крупные бизнесмены, олигархи), или отпочко-вались от бюрократии (политическая элита).

16 Мы считаем, что трансформационные процессы, начавшиеся в нашей стране в 1985 г., еще не завершены, поэтому здесь имеется в виду промежуточный ре-зультат.

150

тивный устаревший бюрократический класс, сохранивший, меж-ду прочим, преемственность. Помимо этого, в 1990-е бюрократия стала идентифицировать себя в качестве «государственных слу-жащих», что выделило ее из общей массы бюджетников [208, с. 195]. Низкоэффективная бюрократия погрязла в коррупции. «Коррупция… определяется как подкуп и продажность государ-ственных чиновников, должностных лиц, общественных и поли-тических деятелей (различных уровней), иными словами – это использование своего «чина» для незаконного получения (обога-щения) имущества или прав на него, каких-либо услуг или льгот, включая и неимущественные» [219, с. 111].

Выше не зря затронут вопрос коррупции. Дело в том, что символы четырех лет из восьми (1992–1999 гг.) указывают на коррумпированность бюрократического аппарата России. Еще четыре года свидетельствуют о привилегированном статусе чи-новников. Лишь в 1992 г. чиновники характеризуются как «ли-шенные». Депривация, разумеется, связана с наиболее драматич-ным годом трансформации – 1992 г., когда произошло массовое обнищание населения, в том числе и большинства чиновников. Однако чиновничество очень быстро приспособилось, используя, с одной стороны, ослабление вертикали власти, а с другой стороны – рост полномочий, т. е. злоупотребляя общественными ресурсами.

Помимо этого, в качестве когнитивных символов частотными являлись существительные «начальство» (1992–1995 гг., 1999 г.) и «бюрократы» (1996–1998 гг.). Первый символ свидетельствует о более высоком, чем у большинства населения, социальном стату-се бюрократии, обеспеченном, в первую очередь, статусно-распределительной, символической властью над обществом. Вто-рой же символ – «бюрократы», – с очевидной осуждающей смы-словой коннотацией свидетельствует о низкой эффективности чи-новников, чаще всего, не заинтересованных в результате своей ра-боты без дополнительных стимулов (как правило, в виде взятки).

В качестве доминирующего деятельностного символа на втором этапе трансформации категории «чиновники» выступает слово «злоупотребляют» (1992, 1993, 1995–1997 гг.), что свиде-тельствует о широком распространении практики превышения своих полномочий чиновниками в корыстных целях, что, опять же, объясняется, в первую очередь, бесконтрольностью и безна-казанностью.

151

Частота упоминания чиновников на втором этапе трансфор-мации выше, чем на первом этапе, но ненамного. Среднегодовая частота за 1992–1999 гг. составила 2,79 %. Увеличение объясня-ется все большим отчуждением бюрократии новой России от ос-тального населения: чиновники теперь даже не притворяются «слугами народа», но еще и не становятся слугами государства, чем объясняется преобладание в медийном дискурсе негативного отношения к чиновникам на втором этапе.

Третий этап: 2000–2008 гг. Бюрократия «путинского» периода

С приходом к власти Путина бюрократия окончательно ста-новится одним из правящих классов. Новый президент практиче-ски сразу приступил к усилению вертикали власти, одной из пер-вых мер было введение института полномочных представителей президента в федеральных округах. В связи с усилением вертика-ли власти низшие чиновники стали больше контролироваться высшими. Однако высшая бюрократия оказалась бесконтроль-ной, так как сама является одним из управляющих классов, а «верхи» в России не подотчетны населению.

В современной России «материальной основой существова-ния бюрократии и сохранения ею господствующего положения в обществе является перераспределение национального дохода в свою пользу путем концентрации средств населения в виде по-ступающих в бюджет налоговых платежей юридических и физи-ческих лиц. Таким образом, население помимо своей воли содер-жит многочисленный штат номенклатуры, которая распределяет и перераспределяет бюджетные средства в собственных интере-сах» [257, с. 89].

ТСА на третьем этапе показывает тенденции, похожие на те, что имели место в 1990-е гг., однако с некоторыми особенностями.

Во-первых, на третьем этапе трансформации резко увеличи-лась частота упоминания категории «чиновники», достигнув в 2008 г. своего максимума за 25 лет. Это связано с широким рас-пространением (по сравнению с прежними годами) уголовных дел, заведенных на чиновников различного ранга, но, в основном, в регионах. Так, например, в 2008 г. в Кемеровской области было зарегистрировано 130 случаев коррупции17.

17 С поличным в Кузбассе взяли 130 взяточников [Электронный ресурс] // Ко-митет по борьбе с коррупцией. Межрегиональная общественная организация. – URL: http://www.com-cor.ru/node/855.

152

Во-вторых, еще большее распространение получают терми-ны, символизирующие продажность бюрократии (все годы третьего этапа, за исключением 2000 г.), что также связано с мно-гочисленными коррупционными скандалами. Вообще, подобные скандалы играют роль «общественной порки» «мальчиков для битья», поскольку коррупция в современной России непобедима, так как «для борьбы с коррупцией необходимы свобода СМИ и уменьшение государственного присутствия в экономике» [57, с. 18], что идет вразрез с проводимой политикой политической элиты.

В-третьих, в 2000 г. обнаружен непривычный, но показа-тельный Д-символ «нервничают». Это обусловлено сменой элит, связанной с приходом в Кремль В. В. Путина. Высшие бюрокра-ты закономерно опасались, что их сменят новые чиновники «пу-тинского призыва».

В-четвертых, помимо символа, связанного с коррумпиро-ванностью чиновников, широко распространен символ «привиле-гированные» (2000, 2003–2007 гг.) в прежнем «перестроечном» смысле. Добавим здесь только, что «коррупция в России выше не только, чем в аналогичных по уровню дохода Бразилии и Мекси-ке, но и в более бедных Индии и Китае. Россия так же коррумпи-рована, как Сенегал или Гаити – страны, где ВВП на душу насе-ления в пять раз ниже, чем у нас… Россия остается слишком кор-румпированной, если принимать во внимание и образованность населения, и характер распределения доходов» [57, с. 18].

В-пятых, получил распространение (в 2003, 2004 и 2006 гг.) символ «высокопоставленные», говорящий нам об увеличении роли верхушки бюрократии в управлении страной.

В-шестых, появляются такие Д-символы, как «воруют», «врут», «зазнались», «жиреют», «не хотят работать», которые со-общают нам о растущей пропасти между чиновниками и населением.

В-седьмых, сохраняется довольно негативное отношение к чиновникам, при полном отсутствии одобрения их действий (про чиновников пишут либо в отрицательным, либо в нейтральном оценочном контексте).

Таким образом, за 25 лет бюрократия прошла путь от субъ-екта, распределяющего ресурсы, до субъекта, имеющего в собст-венности материальные активы; взаимная ротация кадров между крупным бизнесом и чиновничеством – логичное продолжение данных процессов.

153

3.2.7. ХАРАКТЕР, НАПРАВЛЕННОСТЬ И ДИНАМИКА ТРАНСФОРМАЦИИ ГРУППЫ «ПОЛИТИКИ»

Политик – это активный участник политических процессов, фигура, атрибутируемая, прежде всего, демократическим режи-мам. Но это не значит, что в Советском Союзе политиков не бы-ло. Они являлись, что называется, «штучным товаром» (так как оппозиция была запрещена). «Полноценными» политиками в ту эпоху являлись члены Политбюро ЦК КПСС. Остальные партра-ботники являлись бюрократами, исполняющими волю политиков.

Как же предстают политики в фокусе транссимволического анализа?

Во-первых, имело место четкое разделение политиков на со-ветских и капиталистических. Соответственно, советские поли-тики употребляются в положительном контексте, а западные – только с отрицательной и осуждающей позиций. В отношении политиков СССР употребляется символическая триада «ЦК КПСС», «ответственные», «работают», а в отношении буржуаз-ных (в первую очередь, американских) политиков символическая триада приобретает иной смысл: «миротворцы», «реакционные», «противостоят», чем подчеркивалось недружелюбное отношение стран Запада к советской Родине, а также преобладание в руково-дстве капиталистических стран консерваторов, противостоящих всему прогрессивному человечеству (населяющему, в первую очередь, Советский Союз).

Во-вторых, в референтной точке 1984 г. зафиксирована макси-мальная частота упоминания категории «политики» (см. рис. 3.7), что связано, в первую очередь с большим распространением ста-тей, пропагандирующих враждебность руководства капиталисти-ческих стран (являвшихся нашими идеологическими врагами).

Дальнейшая трансформация категории «политики» диффе-ренцируется на следующие этапы:

1. 1985–1990 гг. Изменение отношения к советским и запад-ным политикам.

2. 1991–1999 гг. Политики эпохи Б. Н. Ельцина. 3. 2000–2008 гг. Политики периода правления В. В. Путина

154

0%

1%

2%

3%

4%

5%

6%

7%

8%

9%

10%

1984

год

1985

год

1986

год

1987

год

1988

год

1989

год

1990

год

1991

год

1992

год

1993

год

1994

год

1995

год

1996

год

1997

год

1998

год

1999

год

2000

год

2001

год

2002

год

2003

год

2004

год

2005

год

2006

год

2007

год

2008

год

Fm Va

Рис. 3.7. Объем внимания (Va) и частота упоминания (Fm) категории «политики»

Первый этап: 1985–1990 гг. Изменение отношения к совет-ским и западным политикам

Перестройка не могла не изменить курс официальной пропа-ганды в отношении США, однако изменения получают отраже-ние в ТСА не сразу, а начиная с 1986 г. В 1985 г. коннотации ос-таются прежними: политические лидеры капиталистических стран обозначаются через символическую триаду – «звездные войны», «антисоветские», «навязывают». Первый символ свиде-тельствует о разрабатываемой с 1983 г. в США Стратегической оборонной инициативе (СОИ), основной целью которой являлась разработка сверхнового оружия, более эффективного, чем атом-ная бомба. Второй символ свидетельствует об антисоветских по-зициях лидеров Запада, и в первую очередь США. Третий символ связан с навязыванием администрацией США своей воли странам третьего мира (например, Никарагуа), предписыванием их прави-тельствам желаемого для Вашингтона пути.

С 1986 г. начинается «обеление» США и остального капита-листического мира в медийном дискурсе газеты «АиФ». Симво-лическая триада еще носит негативную окраску: «лжец», «анти-советский», «заявляет». Однако попадаются первые статьи с ней-тральной оценкой действий администрации США. В 1987 г. и

155

1988 г. продолжаются тенденции улучшения отношения к стра-нам Запада, однако символические триады продолжают носить негативный характер. В 1987 г. это связано, на наш взгляд, с тем, что в октябре 1986 г. американская сторона отвергла предложения генерального секретаря КПСС М. С. Горбачева о взаимной ликви-дации всех ракет средней дальности. В следующем 1988 г. в совет-ской печати ругают кандидатов в президенты США Джорджа Бу-ша и Майкла Дукакиса. В целом отношение к американским поли-тикам характеризуется амбивалентной оценкой 50 % (+) / 50 % (-). Следует также отметить, что с 1985 г. по 1988 г. наблюдается сни-жение частоты упоминания объекта западных политиков.

1989 г. характерен качественным изменением символиче-ской триады в отношении политиков из капиталистических стран: «парламентарии», «демократические», «трудятся». Теперь оказывается, что американцы не строят козни против СССР, а работают на благо демократии, которой в Советском Союзе, как «выясняется», нет. В этом ключе логично увеличение частоты упоминания западных политиков, усиливается увлечение и демо-кратическими свободами, «сладкими», поскольку некогда «за-претными плодами». В 1990 г. тенденция «реабилитации» запад-ных политиков продолжается: теперь всего 12 % статей негатив-но оценивают деятельность политического руководства западных стран. Символическая триада – «богачи», «сильные», «работа-ют» – указывает на то, что западные политики хоть и богаты, но много работают, делают себя сами.

Что же писали в 1985–1990 гг. про советских политиков? В первые два года отношение к политикам было однозначно поло-жительным. Символические триады выглядели соответствующе: «генеральный секретарь», «преданный», «работает» (1985) и «пе-рестройка», «обоснованно», «заявляет» (1986). В 1986 г. М. Гор-бачев уже аргументированно говорит о необходимости проведе-ния перестройки, выражаясь современным языком, – «позицио-нирует» необходимость реформ.

В 1987 г. начинается фактическая кампания по дискредита-ции партии, одним из первых камней которой стала статья про сталинские репрессии, в которой выносится вердикт виновности Сталина в репрессировании военных кадров, хоть и отмечается, одновременно, что без его руководства мы бы не победили в Ве-ликой Отечественной войне. В следующем 1988 г. о репрессиях написано еще больше, в ходе нашего анализа оказалось даже воз-

156

можным выделение отдельного объекта «политики прошлого», куда вошли большевики, репрессированные Сталиным, глава временного правительства в 1917 г. А. Ф. Керенский, а также югославский лидер Иосип Броз Тито. Помимо этого, проявляется ухудшение отношения к современным советским политическим деятелям, выраженное символической триадой «разброд», «кор-румпированные», «работают».

В следующие 1989–1990 гг. тема коррумпированности по-литиков в СССР уходит, однако, на задний план. Страна увле-чена строительством демократии, о чем красноречиво свиде-тельствует доминирующий Д-символ обоих лет: «реформиру-ют». Тем не менее, идеология коммунизма была уже поставле-на под сомнение посредством дискредитации ее основных ра-ботников – членов партии.

Таким образом, видно, что 1988 г. был переломным, после него Америка и западный образ жизни стали модными, широко был распространен наивный лозунг «Америка нам поможет», произошла романтизация капиталистического строя, а это значит, что Советский Союз как оплот социализма был обречен. Очень важный момент: перестройка инициирована «верхами». В ходе перестройки руководство Советского Союза приглашало амери-канцев – врагов СССР как сверхдержавы – посетить советские военные объекты. В свою очередь, советской делегации во главе с Д. Язовым «была предоставлена возможность посетить престиж-ные военные объекты всех видов Вооруженных Сил, включая ши-роко известную 82-ю воздушно-десантную дивизию в форте Брэгг» [251]. Однако наша сторона в своей открытости пошла еще дальше, можно сказать, беспрецедентно далеко. Председатель КГБ В. В. Бакатин в 1991 г. передал американцам схему размещения прослушивающих устройств в Посольстве США в Москве. Такие поступки трудно назвать иначе, как «предательством элиты».

Второй этап: 1991–1999 гг. Политики эпохи Б. Н. Ельцина

Как известно, 1991 г. был последним годом существования СССР. Кульминацией противостояния демократических сил во главе с Ельциным и членов Политбюро стал путч 19 августа 1991 г. В силу этого в ТСА в 1991 г. выделяется два подобъекта: «новые политики» и «старые политики».

Отношение к «новым» политикам почти полностью положи-тельное (96 % против 4 %). «Новые политики» – это наиболее

157

прогрессивные и популярные политические деятели того времени: Б. Н. Ельцин, Д. Дудаев, Н. Назарбаев, Э. Шеварднадзе, А. Яков-лев, А. Руцкой, З. Гамсахурдиа, Л. М. Кравчук, А. А. Собчак, И. Каримов. Год насыщен событиями. Видных политиков так много, что на всех газеты «не хватило», не был описан как следу-ет ни один из «новых» политиков. К-символ – «президент», име-ются в виду президенты вновь образующихся республик: Грузии, Узбекистана, Казахстана и… Чечни (Д. Дудаев практически сразу после своего избрания встал на путь отделения от России). Как раз на это время приходится «Парад суверенитетов».

А-символ – «популярные», – так как многие в 1991 г. были на пике своей популярности, простые люди на них возлагали на-дежды на скорые позитивные перемены. К-символ – «действу-ют», – «новые» политики ведут активную деятельность. Они объ-единяются в новые партии, много обсуждают перестройку, избира-ются в органы власти, выходят на защиту народа во время путча.

«Старые политики» – это старая партийная номенклатура, включая М. С. Горбачева и организаторов путча 19 августа 1991 г.: Г. И. Янаева, В. А. Крючкова, Д. Т. Язова, Б. К. Пуго и др. Они характеризуются посредством символической триады «пут-чисты», «заговорщики», «трусливые», «предали», что дает четкое представление об отношении к ним со стороны общественности.

Как бы то ни было, «в решающем сражении в августе 1991 г. победу одержали не демократы вообще, как это представлялось на первый взгляд, а, прежде всего российский президент и рос-сийский парламент, т. е. та же самая “новая российская бюрокра-тия”« [117, с. 26].

Ельцин и его окружение вышли победителями из путча, од-нако уже в следующем, 1992 г. среди демократов начинается де-леж власти. По одну сторону встает президент Ельцин, по дру-гую – депутаты Верховного Совета и вице-президент А. Руцкой. «Поскольку исполнительная власть была вынуждена осуществ-лять непопулярные экономические реформы, то власть законода-тельная, естественно, оказалась в числе их противников. Это, в свою очередь, привело к тому, что Съезд народных депутатов РФ мало-помалу сделался центром притяжения для остатков партно-менклатуры, нашедших прибежище в советах регионального и местного уровня» [117, c. 26–27]. В следующем 1993 г. противо-

158

стояние выливается в вооруженное столкновение сил президента с силами его оппонентов, известное как расстрел Белого Дома.

События 1992–1993 гг. отражены в ТСА. Отношение и к президенту, и к прочим политикам (основу которых составляла оппозиция) ухудшилось в 1993 г. по сравнению с предыдущим. Только у Ельцина положительные оценки снизились на 4 %, а у прочих политиков – на 28 %. Это говорит о том, что роспуск и расстрел парламента не могли спровоцировать широкие народ-ные волнения, более того, президенту Ельцину ставили больше в вину его следующий «грех» (ввод войск в Чечню в конце 1994 г.), а не этот «проступок». Таким образом, у Ельцина еще была мощ-ная социальная база в российском обществе, чего нельзя сказать о его оппонентах.

12 декабря 1993 г. проходят выборы в Государственную Ду-му и Совет Федерации РФ, а также проводится референдум о принятии Конституции. Наиболее ярыми оппонентами Ельцина были депутаты фракции КПРФ. КПРФ и по результатам ТСА по-зиционируется через символическую триаду как «конкуренты власти», «неуступчивые», которые «оппонируют». Вместе с тем для власти были враги куда опаснее коммунистов. Речь здесь идет о популярном в Чеченской республике Д. Дудаеве, а также об опальном политике А. Руцком. Они характеризуются домини-рующей символической триадой: «враги власти», «опасные», «противостоят», и отношение к ним гораздо хуже, чем к членам КПРФ – однозначно отрицательное. Но если Руцкой был уже обез-врежен и больше не требовал сокращения полномочий президента, то Дудаев решительно взял курс на выход Чеченской республики Ичкерия из состава РФ еще в 1991 г. Ситуация постепенно накаля-лась и завершилась вводом российских войск в Чеченскую рес-публику в конце 1994 г. и началом Первой чеченской войны.

В следующем 1995 г. через ТСА выделяются три объекта: «президент (Ельцин)», «Дудаев» и «политики». Примечательно, что Дудаев рассматривается в качестве «сепаратиста», «неуступ-чивого», который «хочет отделиться», и при этом отношение к нему довольно индифферентное (лишь 33 % статей о нем носят негативную окраску). Это показывает, что Первая чеченская вой-на была непонятной для основной массы россиян, не было ясно – зачем Россия посылает туда свои войска, ради чего там гибнут российские военнослужащие.

159

Второй любопытный момент – доминирующая символиче-ская триада объекта «политики»: «юмористы», «веселые», «рабо-тают», что связано с широко распространенными в тот период скандалами и драками в Государственной Думе. Подобные «спектакли» приводят к ухудшению оценки депутатов за 1995 г. на 30 % по сравнению с 1994 г.

На 1996 г. пришлись президентские выборы, с чем связаны изменения в символической триаде объекта «прочие политики»: «оппозиция», «непримиримая», «активизировалась». Здесь, как и раньше, в первую очередь, имеется в виду КПРФ. В условиях низкого рейтинга президента Ельцина лидер коммунистов Г. Зю-ганов имел реальные шансы занять президентское кресло. Однако этого не произошло, и Ельцин при поддержке крупного бизнеса остался на посту президента России. В то же время указывается, что президент «болеет». Ельцин будет периодически болеть и выздоравливать на протяжении всего своего второго президент-ского срока (что также отражено в ТСА), фактическое же управ-ление страной перейдет к так называемой «семье».

Доминирующий когнитивный символ объекта «политики» – «оппозиция» – описывает противостояние между исполнитель-ной и законодательной ветвями власти России, имевшее место в Государственной Думе второго созыва, в которой почти полови-ну мандатов имели представители левого крыла: КПРФ, Депутат-ская группа «Народовластие» и Аграрная депутатская группа. Доминирующий аффективный символ в 1996–1998 гг. изменяется следующим образом: «непримиримая» – «умеренная» – «бога-тые», в чем, помимо прочего, нашел отражение процесс обуржуа-зивания народных избранников.

В 1999 г. на авансцену выходит преемник Ельцина, будущий президент РФ В. В. Путин. Молодой и энергичный силовик очень быстро стал популярным среди населения. В 1999 г. внимание к премьер-министру еще невелико, доминирующая символическая триада – «силовик», «скрытный», «укрепляется», что свидетель-ствует о своеобразной манере «путинской» политики.

Таким образом, к концу 1990-х гг. окончательно утвердился принцип и источник формирования политической элиты – из обуржуазившейся бюрократии. Помимо этого, для будущего пре-зидента В. В. Путина была создана мощная опора в парламенте в виде фракции «Единство».

160

Третий этап: 2000–2008 гг. Политики периода правления В. В. Путина

В ночь на 1 января 2000 г. Б. Н. Ельцин объявил об уходе в отставку. Уход Ельцина зафиксирован в ТСА как «доброволь-ный» и явившийся «неожиданностью» для россиян. Оценка дан-ного поступка Ельцина – однозначно положительная.

В течение 2000–2008 гг. происходит консолидация полити-ческих слоев вокруг фигуры Путина, но не всегда стандартными методами. Так, например, в 2004 г. для многих стало неожидан-ностью изменение процедуры избрания глав субъектов Федера-ции (что отражено в ТСА), но благодаря этому Москва оконча-тельно получила контроль над регионами, где продвигала свои кандидатуры. Таким образом, главы регионов перестали быть «удельными князьками» и прекратили «тянуть одеяло на себя».

Второй интересный момент – постепенное ухудшение отноше-ния к политикам со стороны авторов статей. С 2003 г. по 2008 г. по-ложительное отношение к категории «политики» снизилось на 48 %. Это объясняется снижением доверия к политикам в целом.

В 2005 г. и 2006 г. появляется аффективный символ «зави-симые», что дополнительно свидетельствует об укреплении кон-троля федерального центра над политиками страны. Фактически на федеральном и региональном уровне воспроизводится некое подобие советской системы управления, что вряд ли будет плодо-творным для регионального развития. Однако это эффективно для дальнейшего симбиоза высшей бюрократии и крупного бизнеса.

Интересна символическая триада политиков 2008 г.: «кор-рупция», «продажные», «работают». И это логично, поскольку в России не сформировалась прослойка политиков, люди приходят в политику либо из бизнеса (например, Д. А. Медведев, С. Дарь-кин), либо из бюрократии (В. В. Путин, С. Б. Иванов), в рядах которой процветают отношения «патрон – клиент».

В итоге получается, что в нашей стране правящим остался тот же самый класс, что и был до перестройки – бюрократия, с той лишь разницей, что сейчас к нему примкнули представители круп-ного бизнеса. Хоть некоторые исследователи и утверждают, что Путин покончил с олигархией18, необходимо иметь в виду, что на

18 См. напр.: Цыганов В. В., Шульц В. Л. Олигархия: сущность, цикличность, модификации в условиях глобализации // Социол. исслед. 2009. № 2. С. 4.

161

место одних олигархов пришли другие. Политическую волю транслируют первые лица государства – В. В. Путин и Д. А. Мед-ведев, правящая партия (равно как и парламент вообще) превра-тилась в послушный орган законотворчества. Примером этому может послужить относительно недавнее довольно быстрое при-нятие поправок в Конституцию об увеличении сроков пребыва-ния на посту депутатов Госдумы и президента.

***

Как известно, после выборов депутатов Государственной Думы РФ в 2011 г. активизировалась внесистемная оппозиция, проведя ряд многочисленных митингов в различных регионах России. Это спровоцировало некое движение после путинского застоя. Тем не менее, еще рано говорить о построении симмет-ричной, отвечающей запросам здорового развития общества как фактической, так и дискурсивно-символической социальной стратификации. Учителя, врачи, рабочие по-прежнему испыты-вают символическую депривацию. В то же время в условиях де-мократии говорить только об административных методах изме-нения ситуации не приходится: необходимы мощные экономиче-ские стимулы, которые запустят процесс повышения престижно-сти всех социально значимых социально-профессиональных групп. В противном случае отставание России по технологиче-скому развитию, уровню и качеству жизни от развитых стран бу-дет только нарастать.

162

3.3. ХАРАКТЕРИСТИКА ОБНАРУЖЕННЫХ СОЦИАЛЬНЫХ ЗАКОНОМЕРНОСТЕЙ.

СОЦИАЛЬНАЯ СТРАТИФИКАЦИЯ В ДИСКУРСИВНО-СИМВОЛИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ

В обычном обществе, где каждый нормальный индивид «лингвистически компетентен», система знаний социологии, при-званная аналитически отражать эту повседневность, демонстри-рует подчас парадоксальные разногласия по поводу социальных «вещей» и того, как о них говорить. Не избежала противоречиво-го «проговаривания» и социальная стратификация, общность по-нимания которой больше является пожеланием, нежели фактом отечественной науки. В этой теме за непониманием феноменов стоит проблема непонимания ситуации обществом, обществен-ным мнением.

Социальная стратификация – приоритетный объект, предме-тообразующий фактор социологической науки. Согласно одному из самых распространенных мнений, стратификационная система есть «структурированное социальное неравенство, условия, при которых социальные группы имеют неравный доступ к таким со-циальным благам, как деньги, власть, престиж, образование, ин-формация, профессиональная карьера, самореализация» [225]. В данном определении, на наш взгляд, смешаны «доступ к соци-альным благам», – показатель положения группы в объективной социальной иерархии по признакам власти и дохода, и субъек-тивный элемент «престижа».

Престиж не является «социальным благом» в том смысле, в каком им являются образование, информация, деньги и пр., сам по себе он ничего не приносит, являясь результатом достигнутого или «принесенного» однажды положения.

Л. Г. Ионин рассматривает социальную структуру как орга-низованную иерархию: «С одной стороны, социальная структура есть система отношений, организующих общество в единое це-лое, то, что держит общество воедино, не давая ему рассыпаться на отдельные элементы – группы, агрегаты или изолированных индивидов. С другой стороны, социальная структура – это сово-купность статусов, групп, слоев или классов, организованная в иерархическом порядке» [85, с. 395]. В данном определении со-вмещены элементы «группа» и «статус», хотя первое есть объек-

163

тивный элемент социальной структуры, а второе – субъективное приписываемое конкретной группе качество, вид, в котором дан-ная общность существует в общественном или исследователь-ском дискурсе.

Дихотомия объективного и субъективного применительно к социальной стратификации присутствует в подходе В. Х. Белень-кого: «...Ряд объективных, объективно-субъективных и субъек-тивных компонентов, важнейшим из которых является социаль-ная структура общества – совокупность объективно сложив-шихся в данном обществе взаимодействующих социальных субъ-ектов (общностей, групп, классов, слоев) и отношений между ними» (курсив авт. – О. К.) [18, с. 57]. Дихотомия объективного и субъективного отнесена к социально-профессиональной диффе-ренциации групп, к источникам их происхождения. Группы, су-ществующие в «естественном» режиме, – объективны; группы, возникшие в результате функционирования социальных институ-тов (признаны частично объективными), – субъективно-объективны; группы, формируемые в прикладном исследова-нии, – субъективны; поскольку порождены учеными для реше-ния аналитических задач. Все они, согласно В. Х. Беленькому, есть формы социального неравенства.

Различная природа оснований социальной стратификации очевидна. С одной стороны, водораздел между макро- и микросо-циологическими парадигмами, между количественными и качест-венными стратегиями анализа, там, где видимое и формализуемое пересекается с неосязаемым и интерпретируемым, где «объектив-ное» и фактичное встречаются с «субъективным» и вероятным.

Часто эта дихотомия в объяснении социальной стратифика-ции приобретает вид «классового» и «статусного» подходов, про-тивостоящих и непримиримых для одних [см. 225], или конвер-тирующихся для других коллег [см. 232].

С другой стороны, количественные и качественные страте-гии выполняют свою задачу. Использование методов должно оп-ределяться целями, объектом и предметом конкретного исследо-вания, что подразумевает и сочетание подходов. Американский политолог Г. Моргентау, осмысляя международные отношения, писал: «Если мне потребуется понять, сколько власти имеется у политика или у правительства, то я должен буду отставить в сто-рону компьютер и счетную машину и приступить к обдумыванию исторических и, непременно, качественных показателей» [цит.

164

по: 252, с. 171]. В проблематике социальной стратификации мы в состоянии подсчитать доход группы, рассчитать уровень образо-вания, вывести суммарные показатели статуса, определить ее структурные и прочие количественные характеристики, но в оценке степени ее влияния в обществе, уровня ее престижности и функциональной значимости мы будем использовать инструмен-ты поиска, акцентирующие содержательные аспекты стратифи-цирования. Содержательная сторона социальной стратификации подразумевается в случае таких феноменов, как престиж группы, ее общественная значимость. Эти феномены, во-первых, не выде-лены в качестве структурного элемента типологизации социаль-ной стратификации, во-вторых, не становятся предметом отдель-ного анализа. В связи с этим социальная стратификация рассмат-ривается как правило, в эклектичном виде. В ее элементах сме-шаны аспекты морфологического (доход, образование, власть и пр.) и дискурсивно-символического (престиж, значимость, ста-тус) порядков. Путаница в терминах связана с проблемой верти-кального и горизонтального (или «невертикального») срезов со-циальной стратификации, однозначное толкование которых от-сутствует в отечественной социологии. Э. А. Капитонов, напри-мер, утверждает: «Наиболее распространенным является выделе-ние вертикального и горизонтального срезов стратификационной системы общества. Вертикальный срез выделяет слои (страты) и стратифицированную структуру, отражая преимущества одних над другими... Горизонтальный срез отражает внутреннее строе-ние социальной страты в соответствии с уровнем квалификации, творческой активности, отраслевого, территориального и т. п. по-ложения, стилем потребления, личностными качествами и т. п.» [95, с. 105]. На наш взгляд, в этой трактовке «горизонтальный срез» есть то же вертикальное измерение в рамках одной отдель-ной социальной страты (группы). Почему для фиксации и описа-ния социальной иерархии по имущественному, властному типу используется вертикальная плоскость, а для описания уровней квалификации, креативности и «личностных качеств» предлагается использовать «горизонтальный срез»? Разве последние не находятся относительно своих ступеней в той же вертикальной плоскости?

Н. Е. Тихонова считает ресурсный подход «плодотворным с точки зрения решения вопроса о том, вертикальная или горизон-тальная стратификация является предметом исследования. При ресурсном подходе речь идет о вертикальной стратификации об-

165

щества, но сама по себе структура активов (или требований к ним со стороны позиции на социальном поле) предполагает обяза-тельный учет горизонтальной стратификации, структуры сово-купного ресурса индивидов даже при тождестве у них его общего объема» [232, с. 37]. На наш взгляд, деление на вертикальное и горизонтальное измерения стратификации на основании ресурс-ного потенциала («активов») условно, особенно с учетом тенден-ции, которую Н. Е. Тихонова обозначает как «переход в исследо-ваниях социальной стратификации от анализа статуса домохо-зяйств к анализу статуса индивидов» [Там же]. Представляется, что ресурсы всегда выстраиваются в иерархическом порядке, идет ли речь о группах – коллективных собственниках, отличаю-щихся по объему и качеству капитализации от ресурсов других групп, или об индивиде, занимающем место в структуре социаль-ных диспозиций относительно другого индивида в результате сопоставления и конкуренции ресурсов, собственниками которых они являются. Причем верх, как правило, одерживает индивид, чьи ресурсы (личностный, культурный, символический, физиоло-гический и пр.) выше. Где здесь горизонтальная стратификация?

По мнению В. Х. Беленького, в отечественной социологии при исследовании социальной стратификации обозначилась тен-денция «вертикализации социальных отношений». Этот взгляд, доказывает Беленький, ошибочен в силу того, что принцип ие-рархичности неукоснительно слабеет от формации к формации, включая и современное общество. Социальное неравенство, по его мнению, в социальной структуре и в институциональном рас-пределении населения разворачивается по вертикали и горизон-тали. Однако в социальной структуре преобладают горизонталь-ные (межклассовые, межнациональные, межпоколенные, гендер-ные и другие отношения, которые тоже переплетены и взаимо-действуют). В рамках институционального распределения рас-пространены и вертикальные неравенства (выше – ниже, боль-ше – меньше, старше – младше и т. п.), и горизонтальные прояв-ления неравенства [20].

По нашему убеждению, межклассовые, межнациональные, межпоколенные, гендерные и прочие отношения встроены все-таки в социальную вертикаль. Их горизонталь выступает, скорее, социалистическим или либерально-демократическим пожелани-ем. Последнее вероятно с точки зрения ресурсного подхода: ука-занные группы отличаются объемом наличных ресурсов, следо-

166

вательно, положением в социальной иерархии. То есть не вполне корректно, на наш взгляд, говорить о «социальном неравенстве» применительно к горизонтальному измерению социальной стра-тификации. Если те или иные отрасли или профессии находятся в одной горизонтальной плоскости, ipso facto они близки по соци-ально-экономическим показателям. Другими словами, в горизон-тали могут сосуществовать группы, стратифицированные в соот-ветствии с образованием, уровнем дохода и пр., т. е. группы с от-носительно равными стратификационными характеристиками.

Для обоснования данной позиции детализируем определения двух видов стратификации. Морфологическая социальная стра-тификация отражает положение группы в объективной социаль-ной иерархии, определяемой, прежде всего, уровнем дохода, уровнем образования, наличием властных/распределительных функций. Результатом такого стратифицирования является упро-чение конкретной конфигурации социальной структуры данного общества. Характеристиками данного типа стратификации вы-ступают ригидность, фактичность, постоянство, и, одновременно, достижительность. Санкционируемая система поощрений вклю-чает повышение дохода и институционализированные награды и знаки отличия. Дискурсивно-символическая социальная страти-фикация отражает положение группы в субъективной социальной иерархии, определяемое системой ценностей данного общества в данный исторический период. Результат – ситуативное распреде-ление групп на шкалах общественной значимости19, престижа, статуса20. Характеристиками данной стратификации выступают изменчивость, социокультурная зависимость, аскриптивность. Санкционируемая система поощрений включает, прежде всего,

19 Социально-профессиональная значимость принадлежит к дискурсивно-символическому измерению социальной стратификации. Даже в рамках струк-турного функционализма критериями оценки деятельности признавались «оценки общества» (Т. Парсонс) на основании «успеха» – экономического, по-литического, семейного и идеологического [см. 294]. 20 Социальный статус во многом конструируется. Если престиж и значимость группы являются содержанием массового дискурса, ее статус формируется со-циологом (на основании количественных характеристик). Проблема в том, что исследователь – сам носитель социальных представлений и ценностей; видимо, поэтому адекватных критериев социального статуса до сих пор не создано. Есть, на наш взгляд, основания зачислить категорию «статус» в комплекс элементов дискурсивно-символической стратификации. Статус может, видимо, быть син-тетической характеристикой стратификационных элементов.

167

объем общественного внимания (место в дискурсе), уделяемого группе, и его оценочный характер.

Таким образом, социальная стратификация – это структури-рованное распределение социально-профессиональных групп в социальном пространстве и их отношения между собой. В гори-зонтальной плоскости сосуществуют равные по положению группы. Критериальный отбор по доходу, образованию и власти (и, если угодно, этничности) всегда вертикален; он выстраивает социальную иерархию морфологического типа, параллельно кото-рой вырастает иерархия дискурсивно-символическая. Эти «башни» всегда рядом. Но население их этажей (группы, страты, классы) может не совпадать – те, кто находится на низких этажах одной башни, могут занимать высокие уровни в другой, и наоборот.

Консистентен в полном смысле слова статус, в котором, скажем, высокое положение в морфологической стратификации будет соответствовать престижности и функциональной значимо-сти в стратификации дискурсивно-символической. Это проде-монстрировано Г. Ленски, сопоставлявшим две морфологические (доход, образование) и две дискурсивно-символические (престиж профессии, оценка этничности) характеристики [см. 131]. Случа-ются в морфологической и дискурсивно-символической «баш-нях» внутренние парадоксы. В случае рассогласования «внутрен-них» позиций в контексте морфологической стратификации речь ведется, как правило, об индивидах (пусть и формирующих ис-следовательскую совокупность), в рамках дискурсивно-символической стратификации говорят о группах, т. е. социоло-гически достоверно существующих сообществах.

Как любой элемент общественной жизни, социальная стра-тификация есть феномен одновременно статичный и динамич-ный. Второе ее свойство особенно проявляется в периоды соци-альных трансформаций. Чем они глубже и драматичнее, тем серьезнее потрясения социальной структуры.

П. А. Сорокин, рассуждая, фактически, о дискурсивной сто-роне стратификации, отмечал: «В любом данном обществе более профессиональная работа заключается в осуществлении функций организации и контроля и в более высоком уровне интеллекта, необходимого для ее выполнения, в большей привилегированно-сти группы и в более высоком ранге, который она занимает в межпрофессиональной иерархии, и наоборот... Общее правило не распространяется на периоды распада общества. В такие момен-

168

ты истории соотношение может быть нарушено. Такие периоды обычно ведут к перевороту, после которого, если группа не исче-зает, былое соотношение быстро восстанавливается» [223, с. 354–355]. «Былое соотношение» и былая престижность восстанавли-ваются, видимо, не везде и не всегда. Как в свое время было нами продемонстрировано, в периоды глубоких социальных транс-формаций реестры престижных и непрестижных групп могут подвергаться своего рода конверсии. Группы, престижные в «спокойные» времена, могут утратить таковое качество в ходе изменений, а группы, пребывавшие в социальной тени, выходят в центр авансцены, и возврата к былому не предвидится [см. 100]. Собственно, это и есть трансформация социальной стратифика-ции в дискурсивно-символическом аспекте. Понятие «социальной тени» использовано здесь не случайно. Поощрения в данном типе стратификации включают, прежде всего, объем общественного внимания к группе и его оценочный характер. Общественное внимание можно измерить только одним способом – квантифи-цировать присутствие данной группы в дискурсе массмедиа в тот или иной период жизни социума. Полное или частичное отсутст-вие группы в дискурсе означает присутствие ее в социальной те-ни. Постоянное присутствие в дискурсе означает, что на эту группу направлено общественное внимание.

Как было продемонстрировано в результате нашего исследо-вания, в ходе трансформации отечественного социума за послед-нюю четверть века социальная стратификация подвергалась из-менениям в плане объективном: принципы и механизмы соци-альной мобильности, состав социально-профессиональных групп, уровни доходов и пр., и в сфере субъективного: восприятие дан-ных групп общественным сознанием, отраженное в медийном дискурсе. Учитывая доли общественного внимания, достающиеся сегодня тем или иным социально-профессиональным группам, можно выделить группы «абсолютной социальной тени» – это рабочие и крестьяне; группы «социальной полутени», включаю-щие врачей, учителей, военных; группы «социального света», вобравшие в себя, прежде всего, чиновников и бизнесменов.

Подчеркнем направленность дискурсивно-символической трансформации основных социально-профессиональных групп в годы перестройки и постсоветской трансформации. Как следует из представленного анализа, в тот период развенчивались не только партия и идеология. В ходе «реформирования» отечест-

169

венного социума советского человека убедили в том, что он жи-вет в обществе тотальной лжи. Родная армия, «на самом деле», – сборище пьяниц, садистов и ворья, наши врачи, по меньшей мере, непрофессионалы, а по большей – просто вредители и убийцы, учителя – ретрограды и садисты, рабочие – пьяницы и лентяи, крестьяне – лентяи и пьяницы. Советское общество и советские люди описывались в терминах социальной тератологии – пара-дигмы социального уродства, которая, якобы, адекватно отобра-жает реалии. Это, разумеется, не могло не пройти бесследно для самоощущения представителей этих общностей и для их соци-ального настроения, избираемых ими адаптационных стратегий – от эскапизма до группового пафоса21. Происходили массирован-ная дискредитация профессиональных сообществ, обессмыслива-ние деятельности профессионалов22.

Бессмыслие – это отсутствие смысла. Социальное бессмыс-лие – это отсутствие социального смысла, т. е. смысла существо-вания социальной системы на всех ее уровнях – от личности до профессиональной группы, класса, организации и государства. Переживание смысла и бессмыслия существования – всегда субъективно. Фактически онтологический смысл функциониро-вания социально-профессиональной группы наличествует всегда, поскольку наличествует определенная общественная потреб-ность, которую удовлетворяет данная группа своей профессио-нальной деятельностью. Одновременно субъективное пережива-ние членами группы цели и задач своей деятельности может ха-рактеризоваться как чувством значимости таковой, ее востребо-ванности и престижности, так и ощущением ненужности, забро-шенности и невостребованности.

Самовосприятие всегда обусловлено содержанием общест-венного дискурса, в котором и расставляются оценки, и присваи-

21 Дихотомия престижа и пафоса, предположительно, практически полностью отсутствует в социальной тени. По крайней мере, ни рабочие, ни крестьяне не замечены в формировании чего-то, подобного групповому пафосу, в отличие от групп социальной полутени. 22 Дискредитация профессиональных сообществ продолжается: в якобы юмори-стических и якобы правдивых телесериалах «Солдаты» армия предстает сбори-щем дебилов, в «Универе» преподаватели высшей школы сплошь развратники и коррупционеры, в «Школе» учителя отличаются, кроме указанных грехов, идиотизмом и жестокостью. Методология социальной тератологии востребова-на, а мы, видимо, не преодолели инерцию очернительства и обессмысливания.

170

ваются те или иные смыслы. Отсутствие чего-либо не менее зна-чимо социально, нежели присутствие. На примере смыслов дея-тельности социально-профессиональных групп данное положе-ние подтверждается особенно отчетливо.

Руководство страны ставит задачи модернизации российско-го общества. Однако модернизация не будет успешной без воз-вращения социально-профессиональным группам их экзистенци-ального значения, смысла деятельности, их важности для общества. Необходимо вывести эти группы на социальный свет, отвести им место в общественном дискурсе, воспользоваться механизмом по-ощрения в рамках дискурсивно-символической стратификации.

Чтобы вернуть людям смысл существования, не требуется «национальной идеи», в бесплодных поисках которой прошли два десятилетия. Жизнь, полная внимания и смысла, благодарна к восприятию социетальных идей, включая модернизацию, к кото-рой сейчас равнодушна подавляющая часть российского общест-ва. Возвращение социального смысла создаст условия для соци-альной солидарности. Внимание к дискурсивно-символической составляющей социальной стратификации должно сработать на повышение интеграционного потенциала и жизненных шансов российского общества. Не является ли это основной задачей рос-сийской социальной науки?

ГЛАВА 4

ДИСКУРСИВНАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ РЕЛИГИОЗНЫХ ОТНОШЕНИЙ

ОТЕЧЕСТВЕННОГО СОЦИУМА (1984–2008)

4.1. РЕЛИГИОЗНЫЕ ОТНОШЕНИЯ КАК ПРОБЛЕМА ИССЛЕДОВАНИЯ

Согласно мнению американского социолога Роберта Беллы, важнейшая задача науки, изучающей религию, заключается в том, чтобы обнаружить и классифицировать символические фор-мы, из которых состоят религиозные феномены, «распознать, ка-кими последствиями с точки зрения действия чревата привер-женность им» [21, с. 116–117]. Не вызывает сомнений и то, что «социальные последствия религиозной ориентации можно будет объяснить только после того, как мы поймем символическую структуру религии и ее посредническое действие через остальных людей» [21, с. 118].

В этой связи достаточный интерес вызывают религиозные и квазирелигиозные феномены, образующиеся в исторические пе-риоды общественных трансформаций. В данном исследовании нас интересуют периоды колебания религиозного маятника и по-следствия такого колебания в границах последних десятилетий советской и постсоветской России. Как мы представляем, ампли-туда колебаний в исторической перспективе обнаруженных нами зависимостей и закономерностей социокультурного порядка должна провоцировать все известные социальные процессы: от секуляризации до религиозного ренессанса, от возрождения од-ного мировоззрения (или нескольких сразу) до подавления и увя-дания противоположных, от институциализации и хабитуализа-ции (П. Бурдье) культурных форм, назревания «кризиса теизма» (П. Тиллих) через «демонстративное потребление» (Т. Веблен) культурных «симулякров» (Ж. Бодрийяр) до проявлений «граж-данской религии» (Р. Белла) и регрессивных (стагнационных) особенностей последней.

172

Общий методологический контур уже был раскрыт в анализе подходов и теоретических оснований в изучении социальных из-менений. Здесь же мы только уточним некоторые положения, ко-торые позволят в большей степени раскрыть тему нашего иссле-дования. Прежде всего, это касается самого процесса трансфор-мации: откуда он начинается, как глубоко и с какой интенсивно-стью протекает, во что выливается и как вписывается в мировую глобализируемую систему международных религиозных и меж-религиозных связей.

Этот процесс тем более необходимо понять, поскольку ре-ферентной точкой анализа (т. е. последней точки стабильности социальной системы) выбран 1984 г. – последний год до начала масштабных реформ в России. В то же время для религии и ее преобразования во взаимодействии с обществом последующий год (1985) не является пока еще явным показателем начала пре-образования. По крайней мере, на это указывают факты небогато-го по общему объему освещения и содержательной части печат-ного материала, представленного в различных советских СМИ по вопросам религиозной жизни общества начала «перестройки». В этот период времени еще действовал «закон социального иллю-зионизма» (П. Сорокин), согласно которому гражданам СССР приписывались в большей степени атеистические характеристи-ки, а собственно религиозные признавались «незначительными» или объяснялись с позиции снижения качества работы отдельных «неопытных пропагандистов». Названия ведущих СМИ СССР («Комсомольская правда», «Советская Россия», «Красная звезда», «Труд», «Крестьянка», «Советский экран», «Московский комсо-молец», «Советская молодежь» и т. д.) содержали в себе не толь-ко чисто формальный смысл, но и отвечали требованиям того времени, главным образом, подчеркивая особенности «идеацио-нального» порядка, т. е. идею поддержания и развития «комму-нистических» и «социалистических» утопий.

Это могло послужить причиной тому, что в данной социо-культурной среде сказался эффект «запаздывания» в развитии религиозных отношений советского народа, как между индиви-дуумами, группами и общностями, так и на макроуровне – между религиозными институтами и социальными институтами (семьи, образования, науки и т. д.). Данная реакция напоминает нам хо-рошо известное в природе явление – гистерезис (от греч. «от-стающий») – «заторможенная» реакция системы на приложенные

173

усилия, которая зависит в большей степени от сил, действовав-ших на систему намного раньше, т. е. от собственной предысто-рии [см. 186, с. 216–224].

Одним из отличительных признаков любой фундаменталь-ной социальной трансформации (революции, перестройки, рес-таврации, модернизации) является охват ею абсолютно всех сфер социальной жизни общества (экономической, политической, ду-ховной и т. д.), что в результате «вынуждает» любую социальную систему перейти «порог устойчивости». Начавшиеся в СССР с середины 1980-х гг. события соответствовали заданным парамет-рам процесса флуктуации социокультурной системы в целом.

Вместе с тем религия, как отдельная и достаточно сложная структура, также флуктуировала и внутри себя, поскольку рели-гиозная практика советских людей имела слишком локальный характер. От этого, на наш взгляд, и могли произойти столь инерционные (сдерживающие целостное развитие) процессы в религиозной сфере, представляющей собой скудное разнообразие «локализированных целостностей», обладающих, между тем, своим внутренним строением.

Любая социокультурная система (или суперсистема), по П. Сорокину, подвергается колебательным процессам, внутри которых можно обнаружить сменяющие друг друга этапы: дезин-теграция – кризис – мобилизация сил – новый социокультурный порядок. Существенным дополнением к данной «теореме» явля-ется положение, разработанное в рамках социальной синергети-ки, согласно которому развитие социальных систем вообще «не мыслится без бифуркаций – определенных периодов, в которых флуктуации внешних и внутренних факторов развития, а также непредвиденные последствия действий людей достигают крити-ческого уровня, что влечет за собой неустойчивость и возможно-сти различных вариантов развития» [119, с. 644; 186, с. 276].

Поскольку нам предстоит исследовать современную россий-скую действительность и цивилизацию, мы вынуждены расши-рить подход социальной синергетики важным методологическим дополнением и использовать известный в физических науках и синергетике термин – «каскад бифуркаций». Последний необхо-дим нам для обозначения качественных перестроек той или иной социальной системы, культурной формы или повседневной тео-рии с возникновением нового режима (или альтернативных ре-жимов) поведения системы, формы или теории. Каскад бифурка-

174

ций представляет собой «один из типичных сценариев перехода от порядка к хаосу, от простого периодического режима к слож-ному апериодическому при бесконечном удвоении периода» [261]. При этом система может находиться в большом количестве устойчивых и неустойчивых режимов, а также содержать как де-терминистические (закономерные), так и стохастические (не-предсказуемые) элементы.

Еще один момент, требующий теоретико-методологического уточнения, связан с особенностями семантической интерпрета-ции понятий, так называемых «категорий очевидностей». Весь семиотический материал должен быть охарактеризован и уточнен не только с целью проведения конкретного прикладного исследо-вания, но и для того, чтобы использовать его на последующих этапах анализа трансформации социального дискурса (в том чис-ле «неосязаемого»). Так, например, понятие «секта» меняет свою содержательную сторону за счет его политического и социально-психологического «переосмысления».

Нам также необходимо выделить основные объекты иссле-дования, которые будут рассмотрены с позиций трансформации, или содержательно-смыслового (символического) изменения. Че-рез их общую и частную интерпретацию мы получим возмож-ность выделить доминирующие в советское и постсоветское вре-мя «категории очевидности», которыми характеризуется главный объект нашего исследования.

Первая категория очевидности – атеизм. Поскольку в совет-ской России светскому атеистическому воспитанию и образова-нию уделялось самое пристальное внимание, именно «атеизм» как идеологическая, дидактическая и логико-смысловая катего-рия представляет значимый интерес для анализа трансформации «категорий очевидности». Атеизм в общих чертах представляет собой систему научно-мировоззренческих взглядов, полностью отвергающих религиозные представления.

Следуя логике изложения, в качестве категории анализа необ-ходимо назвать одно из ключевых религиозных понятий – «Бог», которого большинство ныне действующих религий воспринимают как некую объективированную сверхъестественную сущность, управляющую миром и судьбами людей. В данной работе нам пришлось расширить ряды божественного пантеона за счет выяв-ления интереса в медиадискурсе к легендарным и полулегендар-

175

ным личностям: ученикам, пророкам, святым, чудотворцам, а так-же мифическим существам: ангелам, архангелам, херувимам и пр.

Вера религиозная – существенная черта религиозного созна-ния и основной признак религии в целом. Это особое состояние психики религиозно ангажированных социальных субъектов (ин-дивида, группы, коллектива, массы), выражающееся во всецелом доверии сверхъестественному существу, убежденности в его доб-роте и спасительной силе.

Верующие, неверующие, атеисты и прочие субъекты соци-ального взаимодействия – мировоззренческие группы населения, разделяющиеся по степени или уровню этических и морально-нравственных притязаний. Амбивалентность понятий «верую-щий – атеист» может включать целый спектр оттенков веры-неверия: от самой ярой веры в сверхъестественное (духов, богов и проч.) до полного отказа от такой веры, включая борьбу за иные убеждения.

Здесь могут встречаться следующие типологические катего-рии: ортодокс, истинно верующий, воцерковленный, неверую-щий, сочувствующий, прозелит, адепт, посвященный (например, в таинства), крещеный, индифферентный, атеист, воинствующий атеист, агностик, скептик (если речь идет о религии) и др.

Духовность – специфически человеческое качество, характе-ризующее мотивацию и смысл поведения личности. Рассматри-вается как определенная позиция целостного сознания – нравст-венного, политического, религиозного, эстетического и др. В уз-ком смысле слова духовность – это высокие моральные качества человека, его положительные ценностные ориентации. Сущест-вует два семантических поля значения «духовность», т. е. свет-ское и религиозное (церковное) его понимание.

Конфессия (исповедание) – особенность вероисповедания в пределах определенного религиозного учения, а также объедине-ние верующих, придерживающихся этого вероисповедания.

Религия – в мире насчитывается более 250 дефиниций поня-тия. В нашем исследовании религию можно понимать как со-ставную часть культуры общества, одну из многочисленных форм духовной жизни, как историю духовной традиции (см. по-нятие «духовность»), как способ «практически-духовного освое-ния мира» социальными субъектами (индивидом, группой, кол-лективом, массой).

176

Священники – духовные лица, служители церкви. Можно встретить различные тождества, например: духовенство, батюш-ка (в русском православии), отец, поп (чаще в негативном смыс-ле), пастор (в протестантизме), шаман (в шаманизме) и т. д. Су-ществуют также различные духовные звания в буддизме, исламе, христианстве (у католиков, православных, протестантов) – ми-трополит, игумен, прелат, имам, лама, геген и т. д.

Церковь, деноминация, культ, секта – по церковно-сектантской типологии Вебера – Трёльча различные стадии развития рели-гиозной организации от слабоинституциональной (культ) до ин-ституционализированной (церковь) формы с включением про-межуточных конфигураций (секты и деноминации). Эти катего-рии с точки зрения научной интерпретации религиозных явле-ний и отношений, происходящих в нашей стране, не являются достаточными, чтобы гарантировать валидность результатов исследования. Общеизвестно, что понятия «культ» и «секта» (как на уровне межличностных, межгрупповых коммуникаций, так и на уровне государственной политики) часто содержат не-гативную коннотацию.

4.2. ХАРАКТЕРИСТИКА ИСХОДНОГО СОСТОЯНИЯ СФЕРЫ РЕЛИГИОЗНЫХ ОТНОШЕНИЙ В СОВЕТСКОМ ОБЩЕСТВЕ НА 1984 Г.

4.2.1. КОЛИЧЕСТВО И СОСТАВ ОСНОВНЫХ КОНФЕССИЙ И ДЕНОМИНАЦИЙ (1984 Г.)

Количество и состав основных конфессий, распространен-ных на территории СССР и РСФСР, значительно сократились; этому способствовала целенаправленная антирелигиозная пропа-ганда, принятие постановлений ЦК КПСС 1954 г. об усилении атеистической работы, и, особенно, принятие в 1960 г. на XXII съезде партии программы построения к 1980 г. коммунистиче-ского общества в СССР. Вместе с тем, по оценкам некоторых ис-следователей религии, с 1965 г. по 1985 г. основное содержание политики КПСС и советского правительства страны в отношении религии уже не определялось целями форсированного и беспре-цедентного вытеснения последней из общественной жизни со-циалистического государства, а было направлено на сдерживание

177

распространения религиозных воззрений и укрепления позиций Русской православной церкви.

Подобное «послабление» со стороны власти привело к уве-личению числа желающих обучаться в духовных семинариях: «Среди абитуриентов высоким оставался процент комсомольцев, были коммунисты. Например, в 1985 г. 54 % заявлений принад-лежало членам ВЛКСМ» [145].

Согласно данным, приведенным в табл. 4.1, в СССР с 1984 г. пик роста государственной регистрации религиозных объедине-ний приходится на 1988 г., который оказался относительно бла-гоприятным временем как в правовом отношении (отмена инст-рукции 1961 г. по запрету регистрации религиозных общин), так и на культурно-массовом уровне (всесоюзное празднование 1000-летия крещения Руси).

Таблица 4.1

Количество зарегистрированных религиозных объединений в СССР по конфессиям23

Зарегистрировано 1984 г. 1985 г. 1986 г. 1987 г. 1988 г.Всего по СССР 99 65 67 104 1070 Русская православная церковь 2 3 10 18 809 Грузинская православная церковь 1 1 1 5 50 Католическая церковь 4 3 3 6 39 Лютеранская церковь 12 10 4 9 10 армянская церковь – – – 1 5 Реформаторская церковь – – – – 1 Методистская церковь – – – – 1 Старообрядческая церковь 5 2 5 1 9 Мусульмане – – – – 4 Буддисты – – – – 1 Евангельские христиане-баптисты 19 24 17 24 46 Пятидесятники 26 13 12 22 30 Молокане 4 1 – – 3 Менониты 7 1 1 – – Кришнаиты – – – – 1

23 Источник: История религий в России / под общ. ред. Н. А. Трофимчука. М. : Изд-во РАГС, 2001. С. 321.

178

Несмотря на очевидные противоречия и расхождения, обна-руженные среди количественных показателей, представленных из различных статистических источников, остается несомненным факт динамичного распространения во второй половине 80-х гг. различных конфессий на территории СССР. Русская православ-ная церковь занимает лидирующие позиции по количеству реги-стрируемых религиозных обществ, монастырей, братств и духов-ных образовательных учреждений.

Стабильно на протяжении полувека больше половины рели-гиозных организаций, получающих статус «зарегистрирован-ных», являлись православными (см. табл. 4.2).

Таблица 4.2 Сведения о количестве зарегистрированных религиозных обществ

в СССР (1945–1990 гг., на 1 января указанного года)24

Год Всего религиозных обществ В том числе православных

1945 Около 16 000 10 243 1951 19 013 13 867 1957 18 611 13 430 1961 10 050 9 960 1965 11 702 7 551 1970 11 796 7 338 1975 11 662 7 062 1980 11 932 6 915 1985 12 438 6 806 1990 16 990 10 380

Мы не имеем возможности получить сегодня более подроб-

ную и достоверную информацию об уровне, степени и характере конфессиональной религиозности советских граждан «постбреж-невской эпохи», поскольку религиозная тематика тех лет была мало представлена в научной литературе. Например, количест-венный анализ публикаций журнала «Социологические исследо-вания» на предмет присутствия материалов по социологии рели-гии за период с 1984 г. по 1988 г. показал, что всего пять публи-каций были посвящены религиозным отношениям. Причем четы-ре из них (1985–1987 гг.) представляли собой критику деятельно-сти религиозных конфессий в США. Единственная публикация 24 Источник: История религий в России. С. 321.

179

«в тему» была представлена в четвертом номере журнала «СОЦИС» 1988 г. (период роста интереса общественности к во-просам взаимодействия религии и советской культуры, права, политики и т. д.) и заняла достаточно объемный массив (11 стра-ниц). Это была беседа со священником Русской православной церкви о возможных перспективах развития института религии и сотрудничества с социалистическим обществом. Никакая стати-стика (в особенности о количестве верующих и числе приходов) там не упоминалась.

4.2.2. ОСОБЕННОСТИ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА, РЕГУЛИРОВАВШЕГО СФЕРУ РЕЛИГИОЗНЫХ

ОТНОШЕНИЙ (1984 Г.)

В 1984 г. внутренняя политика СССР продолжает оставаться жесткой в отношении деятельности религиозных общин и орга-низаций. Вместе с тем вторая половина ХХ в. ознаменовалась новым витком отношений религии и социалистического государ-ства: на фоне массового закрытия церквей правительство страны разрешило устанавливать экуменические контакты с западными конфессиями (например, в 1961 г. было удовлетворено ходатай-ство РПЦ о вступлении во Всемирный совет церквей). Это позво-лило, с одной стороны, советскому правительству через своих «посланцев» (духовных лидеров) демонстрировать Западу образ СССР как «подлинного гаранта» свободы вероисповедания, с другой стороны, выход за рубеж давал преимущество самим ре-лигиозным конфессиям (РПЦ и некоторым протестантским со-обществам) в главном – религиозной институционализации, т. е. аккумуляции и передаче религиозного наследия.

Важнейшая роль в осуществлении вероисповедной политики отводилась Совету по делам религий при Совете Министров СССР (СПДР), образованному в декабре 1965 г. и действовавше-му вплоть до прекращения существования СССР (декабрь 1991 г.). В его задачи входили постановка и снятие с регистрации, открытие и закрытие молельных домов и культовых зданий.

Декларативно Советом провозглашались принципы весьма безобидные, носящие печать духа позднего советского времени. В частности, в Большой советской энциклопедии мы читаем, что главными задачами Совета являлись, прежде всего, «контроль за

180

соблюдением законодательства в области религии, изучение и обоб-щение практики применения законодательства о культах, содействие религиозным организациям в международных связях, участии в борьбе за мир, за укрепление дружбы между народами» [246].

Вместе с тем, если судить по высказываниям бывших со-трудников СПДР, деятельность данной государственной структу-ры имела весьма солидную основу и представляла широкие воз-можности для ее практического применения. Приводим воспоми-нания бывшего начальника юридического отдела Совета по де-лам религий Т. Андреевой, которая наиболее важным событием в период своей работы в СПДР считала разработку проекта закона СССР о свободе совести и религиозных организациях. Т. Андрее-ва указала на то, что «процесс его разработки и обсуждения, в том числе с участием СМИ, представителей конфессий и юри-стов, позволил не только предусмотреть такие значимые положе-ния, как равное отношение ко всем религиозным организациям, на-деление их правами юридического лица, имущественными правами, в том числе правом собственности, альтернативную воинскую службу и т. п., но и изменить отношение к нашей стране на между-народном уровне, поскольку разработка и принятие данного закона отвечали всем демократическим принципам» [151].

В 1988 г. духовенству была вновь возвращена возможность активного участия в финансово-хозяйственной стороне жизни приходов, что нашло отражение и в принятом на Соборе новом Уставе [см. 241]. Вместе с тем, согласно действующим советским законам, в 1980-х гг. основная часть религиозной практики ква-лифицировалась как социальная девиация или преступление. Под запретом находились такие виды деятельности, как «участие священнослужителей в хозяйственной деятельности, совершение треб без соответствующего учета и оформления, проведение бо-гослужений в запрещенных местах (службы у святых ключей, отпевание покойников в домах верующих, участие священников в похоронных процессиях, прослушивание религиозных аудиоза-писей в домах священников верующими), продажа фотокопий икон, совершение крещения на дому у священников, привлечение к службе в церкви детей, крещение детей без согласия обоих ро-дителей» [141].

Естественным правом человека является свобода иметь лю-бые убеждения, в том числе и нерелигиозные. Анализируя право-

181

вое поле деятельности религиозных конфессий в нашей стране, приходится констатировать ужесточение прав на свободу совес-ти. Например, в законе РФ «О свободе совести и о религиозных объединениях», принятом в сентябре 1997 г., упразднили понятия «атеист» и «атеистическое мировоззрение». Хотя, с другой сто-роны, атеизм как мировоззрение, диаметрально противоположное религиозности, не должно вводиться в сложившуюся правовую систему и рассматриваться в ее рамках, кроме того, не следует определять правовой статус атеизма и правовой статус религии как равнозначные. Другое дело, что Конституция, как основной закон государства и общества, обязана защищать права не только верующих разных конфессий, но и атеистов.

В статье 52 Конституции СССР, принятой в 1977 г., гражда-нам страны предоставлялось больше свободы и прав: «Исповедо-вать любую религию или не исповедовать никакой, отправлять религиозные культы или вести атеистическую пропаганду»25. В данном случае «атеистическая пропаганда» приравнивалась к понятию «религиозная проповедь». Таким образом, советское законодательство учитывало основные формы существования как религиозных, так и атеистических убеждений.

4.2.3. ВОСПРИЯТИЕ ИНСТИТУТА РЕЛИГИИ МАССОВЫМ СОЗНАНИЕМ (1984 Г.)

Характерными особенностями массового сознания времени заката СССР (1980-е гг.) являлось следующее:

1. Дух коллективизма и «советскости» еще преобладает над индивидуалистскими и «рыночными» установками.

2. На основе идеализации западной цивилизации развивает-ся интеллектуальное мещанство, представляющее собой альтер-нативу «традиционной» духовности [240].

3. Все большее влияние приобретает либеральная утопия «свободного индивидуума» через «искусственное подавление страха перед свободой» [97, с. 425–429].

25 Ср.: Статья 28 Конституции РФ (1993 г.): «Каждому гарантируется свобода совести, свобода вероисповедания, включая право исповедовать индивидуально или совместно с другими любую религию или не исповедовать никакой, сво-бодно выбирать, иметь и распространять религиозные и иные убеждения и дей-ствовать в соответствии с ними» [112].

182

Необходимо отметить, что к началу 1990-х были созданы все необходимые предпосылки к развалу СССР. И прежде всего это связано с ростом этнической, религиозной и региональной идентич-ности интеллектуальной элиты бывших советских республик. Это дает основание некоторым ученым утверждать, что с гибелью Со-ветского Союза произошло «истощение солидарности» и «совет-скости» в сознании и поведении советских людей [55, с. 120].

В этот относительно небольшой период коллективные цен-ности советского народа вырождаются в корпоративный коллек-тивизм, превращая неделимый социум во «множество отдельных людей» (А. Зиновьев). Советский народ как целостный, живой организм прекращает свое существование, интегрируясь в рефе-рентные группы, дробясь на мелкие субкультуры и стратифици-руясь по уровню и образу жизни. На этой зыбкой почве разруше-ния целостного культурного ядра, фундаментального мировоз-зрения начинают появляться различные религиозные практики, помогающие приобретать новую культурную идентификацию, конструируя новую историческую память.

Солидарность и коллективизм как главнейшие мотивирую-щие силы социальной сплоченности и идентификации советского народа, как показатели стабильности социальной системы, здоро-вья общества все в большей степени подвергаются «девальва-ции», обесцениванию на фоне возрастающей роли частной собст-венности на средства производства и частного предприниматель-ства. Последнее характерно для переходных и кризисных перио-дов и состояний общества: «Развал Советского Союза сопровож-дался бурным ростом привлекательности религиозной и имуще-ственной (быть богатым) идентичностей. Бывшая партноменкла-тура, почуяв выгоды, быстренько поменяла партбилеты на кре-сты, разменяв тем самым одну (политическую) идентичность на две другие (религиозную и имущественную). Но как объяснить нынешним олигархам, новым русским или демократам, не обде-ленным ни властью, ни собственностью и вальяжно-скорбно стоящим со свечами в Елоховском соборе или в Храме Христа Спасителя, что их виртуальная религиозность и реальная имуще-ственная состоятельность не вполне согласуются друг с другом?» [55, с. 124].

Религиозное сознание советских граждан в середине 1980-х в большей степени отличалось квазирелигиозностью и синкре-

183

тизмом, нежели тем, чем оно характеризуется сегодня – четкими границами конфессиональной идентификации. Это, своего рода, «наследство», переданное массам (в первую очередь интеллиген-ции, проникшейся мещанским духом) от образованных городских слоев (так называемого «советского мистического и магического андеграунда» 1960–70-х гг.), культивирующих, в том числе, «эзо-терическое христианство» и восточный мистицизм26.

Рассуждая языком Э. Дюркгейма, в советской стране насту-пало такое время, когда прежние социалистические нормы и цен-ности начинали утрачивать свою актуальность («первая ласточ-ка» была связана с публичным «развенчанием» «культа лично-сти» И. Сталина), а новые (либеральные) формы культуры еще не установились институционально, т. е. «прежние боги стареют и умирают, а новые не народились» (Э. Дюркгейм). Такова реаль-ная действительность тех лет.

4.2.4. ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ЦЕРКВИ И ИНСТИТУТОВ ГОСУДАРСТВА, ОБРАЗОВАНИЯ,

ЗДРАВООХРАНЕНИЯ, СЕМЬИ (1984 Г.)

Как уже подчеркивалось выше, советское государство стара-лось изгнать церковь из всех сфер жизнедеятельности, и, в пер-вую очередь, этот процесс коснулся первичных институтов со-циализации – семьи и образования. Образование было объявлено светским, семья – социалистической. Экспроприация церковной собственности и репрессии священников («сталинизм») сменя-лись массовыми кампаниями по закрытию храмов («хрущевская оттепель») и отказами в регистрации («эпоха застоя»). Если в до-революционное («царское») время практически все учебные за-ведения России находились под юрисдикцией православия, то

26 Сегодня в Интернете можно обнаружить тематическую подборку ссылок на сайты, связанные с персоналиями и событиями советского эзотерического под-полья тех лет (см., например: http://miskrin.narod.ru/links/links2.htm). На этих сайтах представлены работы профессиональных психотехнологов, йогов, эзоте-риков, «неординарных» ученых (сочетающих в своих трудах науку, философию и религию), методологов «конструктивной психологии», представителей раз-личных эзотерических школ («герметической», «астрального каратэ», «вне-ошколы» и т. д.). Представлены различные парапсихологические методики «входа в глубокое созерцание», практики погружения в мир паранормальных явлений и т. п.

184

декретом СНК РСФСР от 20 января 1918 г. «О свободе совести, церковных и религиозных обществах» церковь была отделена от государства, а школы от церкви (с лишением последней прав юридического лица). Этим же актом декларировались свобода совести, веротерпимость и секуляризация различных сфер жизни [63, с. 373]. Принципы светскости базировались на «идеацио-нальном» фундаменте «научного атеизма»: «Система образования была ориентирована на воспитание молодых поколений в духе кри-тического непримиримого отношения к религии» [48, с. 313–314]. В Памятке Всесоюзной пионерской организации имени В. Ленина читаем: «Каждый пионер – атеист, настоящий борец против рели-гиозных предрассудков». Обязанность быть атеистом вменялась советским подросткам вплоть до момента фактической ликвида-ции большинства пионерских дружин (1990 г.). Процесс инсти-туционализации религиозных конфессий СССР был сильно за-торможен радикальным усилением научной атеистической про-паганды. Здесь большую роль сыграл созданный в составе Ака-демии общественных наук при ЦК КПСС Институт научного атеизма, на основе которого были сформированы региональные научно-исследовательские коллективы. Некоторые современные авторы полагают, что исследования религиозности во времена атеистической пропаганды отличались «квазинаучностью», по-скольку имели главной целью упразднить религиозное сознание в жизни советских людей, а также исключить церкви и секты из числа общественных организаций [152, с. 92].

Ряд исследователей отмечают, что к середине 1980-х гг. в СССР сложилось двойственное отношение к регистрации рели-гиозных общин: «С одной стороны, идеологическая установка Коммунистической партии декларировала постепенное отмира-ние религиозных пережитков в социалистическом обществе, с другой стороны, регистрация новых религиозных объединений свидетельствовала об отсутствии успехов местной власти в во-просе идеологического воспитания населения» [23, с. 125].

Незарегистрированные религиозные общины были доста-точно уязвимы для преследования со стороны местных властей – «начиная от засыпки церковного здания зерном, изъятия и ликви-дации культового имущества и заканчивая задержанием местны-ми правоохранительными органами собравшихся помолиться людей, конфискацией религиозной литературы» [23, с. 127].

185

Итак, к 1984 г. в Советском Союзе между государством и церковью были в принципе достигнуты определенные социаль-ные «соглашения» по незамысловатой библейской схеме: «Богу – Богово, а Кесарю – Кесарево». Если религиозные общины были готовы признать конституционный строй советской власти, то им дозволялось пользоваться определенными привилегиями посред-ством официальной регистрации. Но определенные общины были недовольны таким положением вещей, например, для некоторых протестантских конфессий (Свидетели Иеговы, пятидесятники, Адвентисты седьмого дня и др.) признавать действующие свет-ские (а по сути «атеистические») законы означало принципиаль-но ограничивать свою духовную практику исключительно воз-можностью отправления культа. Многие из числа «несогласных» сознательно отказывались от регистрации в пользу своих «духов-ных» убеждений: «К 1980-м гг. оформилось жесткое противо-стояние в протестантской среде именно по вопросу регистрации» [23, с. 128].

Уполномоченные на местах по делам религии были нагру-жены колоссальной работой по разбору писем от верующих с просьбами и возмущениями о регистрации своих церквей: «В 1984 г. в СПДР СССР поступило из УССР 674 письма (из 333 на-селенных пунктов), из БССР – 168 (из 59 населенных пунктов). Почти 40 % всех письменных обращений поступило по вопросам регистрации или возобновления деятельности ранее снятых с ре-гистрации религиозных обществ» [23, с. 127]. Между тем в 70–80-х гг. продолжался процесс снятия с регистрации религиозных объединений (в Украине, например, в 1986 г. были сняты 15 общин РПЦ и 9 ЕХБ), а заброшенные церковные здания «осваивались» под местные дома культуры и развлекательные клубы [23, с. 126].

Закрытие (особенно в сельской местности) церквей вызыва-ло отличный от ожидаемого эффект: пополнялись городские при-ходы, наступало время «урбанизации религиозной жизни» [142, с. 53–54]. Были также обнаружены и другие способы адаптации верующих к действующему законодательству, например, перехо-ды из православия в протестантские организации, или регистра-ция ЕХБ в ВСЕХБ. Однако недовольство отдельных религиозных лидеров не прекращалось и в условиях активизации антирелиги-озной пропаганды, произошло выделение группы «инициативни-ков», при помощи которой возникли новые религиозные и право-

186

защитные организации «Союз Церквей ЕХБ» (1961 г.) и «Хри-стианский комитет защиты прав верующих в СССР» (1976 г.). «Нерегистрированные» или «отделенные» (другое название пред-ставителей СЦ ЕХБ) подвергались, соответственно, более грубо-му насилию со стороны легитимной власти: от конфискации мо-литвенных домов и религиозной литературы до создания препят-ствий с трудоустройством и ограничения доступа к получению высшего образования.

Таким образом, к середине 1980-х регистрация религиозных объединений воспринималась как способ контроля религиозной активности населения, который не оправдал себя с точки зрения идеологической «борьбы с инакомыслием».

Государство осуществляло жесткий контроль финансовой деятельности религиозных организаций: служители религиозных культов, являясь, по существу наемными лицами религиозных обществ, получали твердые оклады, налог с которых взимался в повышенном размере – от 25 до 80 % их заработков. Квартирная плата и коммунальные услуги взимались с них в четырехкратном размере от обычных норм [142, с. 56].

Советское руководство страны к 1984 г. обладало достаточ-ной информацией о положении церкви в обществе: были сведе-ния и о безуспешности борьбы с воспроизводством религиозно-сти в последующих поколениях при помощи контроля количества церковных приходов, и о возрастающей лояльности духовенства и прихожан к атеистической власти, что, несомненно, являлось фактом хорошей «политико-воспитательной работы» [142, с. 64].

Также и о недостатках антирелигиозных кампаний Цен-тральный комитет КПСС достаточно хорошо был осведомлен. И даже признавал их пагубное влияние на работу партийных орга-низаций. В секретных документах середины прошлого века мы находим такую оценку происходящему: «Следует признать, что подмена воспитательной работы грубым администрированием в отношении церкви и оскорблением религиозных чувств верую-щих и духовенства, допускаемые отдельными работниками на местах, ослабляет наше влияние и объективно помогает цер-ковникам» [76].

Однако кардинальные изменения в вопросах взаимоотноше-ния государственных институтов и религиозных конфессий, как мы увидим дальше, наступят лишь во второй половине 1980-х гг.

187

Повсеместное распространение научного атеизма являлось зна-чительной частью идеологической работы советского государст-ва. Особое значение придавалось воспитательной работе в систе-ме образования, преподавателям школ и вузов вменялось в обя-занность проводить разъяснительную работу, а в партийных ячейках на местном уровне даже имели штатные должности про-пагандистов. Однако были проблемы с уровнем подготовки тако-го рода кадров. Приведем слова профессора, доктора психологи-ческих наук Г. А. Аминева, который в начале 1980-х гг. сам читал для кадров партийного аппарата курс «Психологические основы атеистической работы»: «Какие они все оказались малограмот-ные! Многие Библию даже в руках не держали. Не могли проци-тировать наизусть ни одного афоризма из Нагорной проповеди. Одним словом, не научные атеисты, а просто богохульники»27.

Конституция СССР, принятая на внеочередной седьмой сес-сии Верховного Совета СССР девятого созыва 7 октября 1977 г. (в редакции от 26 декабря 1990 г.), провозглашала: «Гражданам СССР гарантируется свобода совести, т. е. право исповедовать любую религию или не исповедовать никакой, отправлять религи-озные культы или вести атеистическую пропаганду. Возбуждение вражды и ненависти в связи с религиозными верованиями запре-щается» (Статья 52). «Церковь в СССР отделена от государства и школа – от церкви» [115]. Все вышеперечисленные правовые дек-ларации исполнялись в строгом соответствии с основным законом.

Надо иметь в виду и тот факт, что назревающая опасность развязывания новой мировой войны между сверхдержавами при-водила к здравому и рациональному осмыслению действий во внешней политике. Доверяясь здравому смыслу, и верующие, и атеисты выражали поддержку курса на мирное сосуществование и сотрудничество между народами через участие в международ-ной миротворческой деятельности: «В 1970–80-е гг. ежегодно за рубеж религиозные организации СССР посылали до 150 делега-ций и примерно такое же количество делегаций приезжало в страну. Представители духовенства участвовали во всесоюзных и республиканских конференциях сторонников мира, выезжали на сессии Всемирного совета мира и международные конгрессы ми-ролюбивых сил» [12].

27 См.: Учительская газета. 1990. № 45. С. 6.

188

4.3. НАПРАВЛЕННОСТЬ И ДИНАМИКА ТРАНСФОРМАЦИИ РЕЛИГИОЗНЫХ ОТНОШЕНИЙ

В ДИСКУРСЕ МАССМЕДИА

В процессе исследования материалов газеты «АиФ» (1984–2008 гг.) на предмет освещения религиозных отношений в России были выявлены существенные особенности некоторых дефини-ций, выступающих в качестве подчиненных объектов анализа. Как мы обнаружили, об атеизме и атеистах просто перестали пи-сать. Публично признаться в своих атеистических убеждениях также никто не решился практически на протяжении всего обо-значенного периода, т. е. 25 лет. Абстрактное понятие «веры» также может выражаться в чем-то более содержательном и кон-кретном, например, в социальных действиях (диалоге, поступках, молитве, обрядовой активности и пр.).

Частота упоминания обозначенных в качестве объектов ана-лиза дефиниций за 25 лет выглядит следующим образом (см. рис. 4.1).

религия; 12.1

Бог; 14.6

вера; 4.3

священники; 14

верующие; 13.9

церковь; 41.1

Рис. 4.1. Ранги частоты упоминания в газете «АиФ» дефиниций сферы религиозных отношений за период 1984–2008 гг. (в % к общему объему упоминаний)

189

На рис. 4.1 очевиден значительный отрыв «церкви» (по сте-пени упоминания конфессий и религиозных организаций, групп, общин) от остальных единиц анализа (Бога, священников, ве-рующих, религии и веры). По всей вероятности, частое упомина-ние церкви как социальной организации связано с обсуждением данного феномена с группой «экспертов», т. е. компетентными ее представителями (религиозными идеологами), что не было сов-падением, а являлось закономерным процессом рождения (или возрождения, поскольку речь идет об урезанной в советское вре-мя институциональной форме религии) новой культурной формы. А дальше, через церковь закономерным образом закрепляются «нужные» идеи и происходит прогресс идентификации.

РЕЛИГИЯ

Как уже отмечалось выше, термин «религия» в данном ис-следовании выполняет описательную функцию, т. е. подразуме-вает религиозную практику и все, что с ней связано, поскольку в проанализированном массиве публикаций практически отсутст-вовали статьи и другие печатные материалы, касающиеся рели-гии в «чистом виде». Обсуждалась, как правило, какая-то кон-кретная часть религиозного действия или события (праздник, об-ряд, инициация, аспект вероучения, организация, священные предметы и писания, конфессии или божественные персоналии).

В 1980-е гг. в материалах «АиФ» доминировали следующие аспекты, относящиеся к объекту нашего исследования: мировоз-зрение – научный атеизм в действии (1984 г.); плюрализм – тема религии становится более открытой и доступной для обществен-ного обсуждения (1985 г.); проблемы толерантности – подверга-ются критике, в основном, баптистские организации, входящие в Международный союз церквей евангельских христиан-баптистов (МСЦ ЕХБ28). Представителей «нетрадиционных» религиозных организаций называют «сектантами» (1986 г.); православие и его мистические корни (1987 г.); религиозная политика государства – в отношении религии провозглашалась и осуществлялась поли-тика преемственности и терпимого отношения (1988–1989 гг.). Символическая триада в конце 80-х гг. представлена следующей 28 В данный Союз (в отличие от «официального» церковного объединения ВСЕХБ) входили организации, отказывающиеся от официальной регистрации, а самих верующих МСЦ ЕХБ называли «отделенные» или «нерегистрированные».

190

доминантой: «вера – легитимная – распространяется», «экстре-мизм – религиозный – пропагандируется», «церкви – западные – противостоят», «секты – антиобщественные – распространяют», «христианство – православное – распространяется».

Следующая декада характеризуется обильным освещением религиозных праздников и проводимых церковью обрядов: рели-гиозные праздники рассматриваются как «светлые» и «радост-ные» события, свидетельствующие о «божественности Христа» (1992–1996 гг.); идеология, лишающая человека радостей жизни, нелогичное явление, пережиток прошлого (1996 г.); цена участия. Обряды крещения, венчания, поминовения проводятся в основ-ном на платной основе и характеризуются как «помпезное» и «классовое» действие, которое «не по карману» простым и бед-ным людям (1990–91, 1996 гг.); Иисус Христос представляется как историческая личность (1993 г.); нарочитое внимание к дея-тельности священников: становится модным «искупление гре-хов» посредством благотворительности (1996 г.). Доминирующая символическая триада: «обряды – религиозные – совершаются», «религии – другие – развиваются», «церковь – православная – спасает», «храмы – величественные – воздвигаются», «Христос – воскресший – почитается»29.

2000-е гг. знаменуют собой попытку обрести фактическое и/или правовое положение в государстве и обществе в целом. С факти-ческим периодом совмещение относительное, поскольку многие процессы стали зарождаться с середины и конца 1990-х гг.: воз-вращение священных предметов, «величайших святынь» и сово-купность религиозных праздников; взаимодействие с социаль-ными институтами (армией, семьей, образованием, здравоохра-нением); религия и государство воспринимаются как неотъемле-мые части одного целого (2005–2007 гг.); увеличивается внима-ние к нетрадиционным церквям (в основном негативное), к ста-рообрядцам (в основном позитивное); возникают проблемы толе-рантности, веротерпимости. Проявляется противоречие на ме-жэтнической почве (ислам – христианство, ислам – православие), и на конфессиональной почве (противостояние между РПЦ и Ва-тиканом) (2001–2002 гг.).

29 Триады, собранные под объектом анализа «религия», будут подробнее рас-смотрены в специальных разделах (см. ниже).

191

Авторы публикаций 1980-х гг. занимались описанием рели-гиозной практики советского народа и освещением событий, происходящих в религиозной сфере в западном (буржуазном) обществе. Здесь имеет место критика религиозного фанатизма (как западного, так и отечественного происхождения). Авторы признаются, что в СССР господствовала теория научного атеиз-ма, а советские СМИ не пропагандировали тему религии в целом. Встречались и более радикальные суждения, например, о том, что религиозность в любых ее проявлениях «насаждается Западом» и имеет «антисоветскую (националистскую) направленность». Что касается общественного мнения по вопросам религиозного воз-рождения, то нередко встречаются мнения, согласно которым «многие люди» относятся к религии с безразличием.

1990-е гг. К особенностям взаимоотношений государства и церкви с началом распада СССР авторы статей относят противо-стояние между атеистами и верующими (1990–1991 гг.). Как ни-когда раньше уделяется внимание церкви. По мнению авторов статей, опубликованных в 1990-е гг., церковь «стала корыстной и меркантильной» (1991 г., 1993 г.), а также «консервативной и не-зависимой», выступает в роли мощного, самостоятельного инсти-тута, который, вместе с тем, «спасает и помогает» (1997–1998 гг.).

Авторы последующих публикаций (2000-е гг.) придержива-ются мнения о том, что противоречия, возникшие между РПЦ и Ватиканом, ухудшают отношения церкви и государства. Начина-ется расхождение в политике государства и церкви (2001–2002 гг.). Некоторые авторы полагают, что «с возвращением икон – жизнь изменится к лучшему» (2003–2004 гг.); отмечаются активный поиск духовности, нравственности и рост интереса к религиозным праздникам (2006–2007 гг.). Доминирующая симво-лическая триада: «праздники – религиозные – отмечаются», «кон-фликт – межрелигиозный – присутствует», «икона – чудотвор-ная – помогает», «секты – лживые – портят (жизнь)», «церковь – самодостаточная – распоряжается» (см. рис. 4.2).

192

религия

0

20

40

60

80

100

120

1984

1986

1988

1990

1992

1994

1996

1998

2000

2002

2004

2006

2008

Рис. 4.2. Частота упоминаний категории «религия» за период с 1984 г. по 2008 г. Точки бифуркации Религия становится освобожденной от «коммунистических

рычагов давления». Но, «слабо контролируемая государством», она оказалась под сильным влиянием западных религиозных те-чений и организаций. В этой связи первой точкой бифуркации является, на наш взгляд, 1997 г., где обсуждаются вопросы, свя-занные с принятием нового Федерального закона «О свободе со-вести и о религиозных объединениях». «В нем весьма расплывча-то расписано о религиозной деятельности, что именно подразу-мевать под ней, о статусе религиозных объединений, организаций и т. д.». Кроме того, «закон явился некой утопией относительно российской действительности: Очень красиво написанный на бу-маге, в реалии закон – не применим»30.

Прослеживается идея о повышении значимости религии, «ре-лигия набирает силы», когда из разных стран возвращают старин-ные иконы и мощи святых. Такие новости не просто описываются, а авторы подчеркивают «важность и особенность» данных собы-тий. Показано, как «люди радуются, у них появляется надежда» на

30 АиФ. 1997. № 30.

193

то, что «все будет хорошо», жизнь станет стабильной и достойной. Все это «сближает и сплачивает народ» (2003–2008 гг.).

Вывод: В 1990-е гг. социальная иллюзия коммунизма и свет-лого будущего окончательно была вытеснена иллюзией религи-озного абсолютизма. Эксперты, объясняющие и распространяю-щие научные и просветительские идеи, вытесняются из массово-го общественного дискурса на когнитивную периферию. Их ме-сто занимают «эксперты» идеационального уровня, конституи-рующие ретроспективу «нового» социального порядка. В 2000-е гг. Русская православная церковь служит идеологическим механиз-мом в руках постсоветской власти.

БОГ

В 1984 и 1988–1989 гг. данная категория практически не встречается на страницах «АиФ». Также ее нельзя назвать объек-том «абсолютной приоритетности» на протяжении всего периода 80-х гг. (см. рис. 4.3). С чем это связано, определить не удалось, поскольку собственно сами статьи, посвященные религиозным отношениям, развивающимся как в нашей стране, так и за рубе-жом, хотя и были, однако речь в них шла в основном о взаимо-действии социальных институтов (семьи, образования и воспита-ния, армии) с религией (церковью, священниками и служителями культа). Вполне вероятно, что категория «Бог» была бесполезной для объяснения тех или иных закономерностей социальных инте-ракций в контексте политического равновесия (например, отказ наших верующих граждан от гуманитарной помощи Запада) или противостояния (западная пропаганда капитализма через мис-сионерские каналы).

В начале 90-х гг. абстрактный и малопонятный «Бог» приоб-ретает конфессиональную окраску и, соответственно, персони-фицируется в трансцендентных «сверхличностях». Становится модным «верить в Бога». С 1992 г. на полосах «Аргументов и фактов» начинает заметно фигурировать один из представителей божественной троицы христианской религии – Иисус Христос, которого на аффективно-хвалебном уровне именуют: «Сын Бо-жий», «Царь Небесный», «Смиренный Агнец», «Владыка Мира», «Богомладенец», «Спаситель» и т. д. Он же: «воскресший», «пришедший из мертвых», «живой», который: «утешает», «пред-лагает» спасение и «призывает» людей к покаянию.

194

бог

0

50

100

150

200

250

300

1984

1986

1988

1990

1992

1994

1996

1998

2000

2002

2004

2006

2008

Рис. 4.3. Частота упоминаний категории «Бог» за период с 1984 г. по 2008 г. Такая «милосердная» позиция Бога, представленная в автор-

ской интерпретации, может, по сути, значительно коррелировать с уровнем деградации и аномии (потери смысла и цели жизни), т. е. с тем состоянием, в котором оказалась большая часть совет-ского общества на начало 1990-х гг. В этом смысле можно рас-сматривать религию как попытку возрождения «идеациональной культуры» (П. Сорокин), которую функционально «перераспре-делили» от собственно культурной репрезентации и идеи напол-нения мира объяснительными (когнитивными) символами (все происходящее должно чем-то или кем-то объясняться, т. е. стано-виться понятным и предсказуемым) в сторону обращения к соци-ально-психологическим принципам религиозного утешения.

В эти тяжелые для страны и советского народа времена ре-лигия пыталась играть роль амортизатора социальных противо-речий, что явствует из смыслового контекста публикаций. Но мы полагаем, что в рамках данного исследования будет достаточно сложно объяснить подобную зависимость и определить то, на-сколько народные массы были отвлечены религиозным ренессан-сом от политической борьбы за свое достойное существование, при помощи каких семиотических способов и манипуляций соз-нанием произошла подмена социального протеста религиозным

195

утешением, а также узнать, какова была истинная роль государ-ства в данном процессе. Но то, что эта роль успешно исполня-лась, – не вызывает сомнения. Таковы первичные симптомы идеологического кризиса и особенности взаимоотношений госу-дарства и религии в условиях перестройки.

В иудео-христианском пантеоне среди святых, великомуче-ников, божественных и полубожественных сущностей, в том чис-ле и среди легендарных учителей и пророков Востока, Христос занял приоритетную позицию, которую удерживал вплоть до 2009 г. на развернутых полосах газеты «АиФ». Суммарный рей-тинг Иисуса Христа как категории анализа показал, что в 1992 г. он достиг самой высокой на тот период отметки (55 упоминаний), а абсолютной приоритетности – в 2006 г., где цифра резко под-скочила до 70. На общем фоне частоты упоминания среди ос-тальных легендарных личностей, среди которых Дева Мария, апостол Петр, пророк Мухаммед, а также представители право-славного пантеона святых и чудотворцев (Серафим Саровский, Иоанн Златоуст, Василий Великий и др.), с 1984 г. по 2008 г. Ии-сусу Христу не было равных. Единственным более заметным его «спутником» явилась Дева Мария (мать Христа), суммарная час-тота упоминания которой стала равной 34.

Абсолютные пределы лингвистической компетенции по по-воду персоны Христа (его природной сущности, учения и т. д.) авторами статей достигаются к середине 2000-х гг. Здесь наблю-даются теплота и понимание, направленные на объект поклоне-ния. Иисус Христос теперь почти всегда «Господь», «Мессия», «наш Искупитель», «наш Первосвященник», «воскресший Спаси-тель». В эти слова и словосочетания вложен главный смысл от-ношения человека к «Богу-сыну» и определен уровень знаний о его «сакральном» и «профанном» бытии, т. е. о «земном царстве Мессии» и «Небесном духовном Царстве воскресшего Спасителя».

Точками бифуркации являются 1992 г. и 1993 г. В статьях именно этих лет Иисус уже отчетливо позиционируется как «бо-гочеловек», «царь небесный» и «владыка мира», «божественный» и «совершенный», «возвещаемый Библией», как человек «реаль-но существующий», «воскресший из мертвых» и наделенный полномочиями «спасителя русских людей», который является народу «босым» и «разговаривает», «утешает» и «придает

196

смысл» жизни, «призывает отвратиться от греха» и «подчинить-ся» воле божьей.

Стоит обратить внимание на тот факт, что, несмотря на веру людей в существование и земную жизнь Христа, упоминание о нем как о «простом» человеке было зафиксировано лишь однаж-ды – в 2006 г. Во всех остальных случаях его имя впрямую ото-ждествляется с Богом или, по крайней мере, с «триединой сущно-стью Бога».

Дева Мария также «обожествлена» до определенной степе-ни. В догматике католицизма ей отводится особая роль «заступ-ницы», что перекликается с традиционным отечественным пред-ставлением о Богородице как покровительнице России, где она, помимо прочего, «исцеляет пьяниц и наркоманов» (2003 г.). По канонам она незримо управляет этим миром в статусе «божества».

Помимо христианского Бога в эти годы появляется (правда, не так часто) мусульманский Аллах, которому приписываются характеристики в основном «аффективного» содержания – «еди-ный», «всевышний» и пр. С 1987 г. из восточных религий в пуб-ликациях появляются древнейшие божественные сущности ин-дуизма: Шива, Брахма, Кришна. Первые двое – представители так называемой «великой троицы божеств» (Шива – Брахма – Виш-ну, символизирующие божественные Волю – Мысль – Любовь).

Эти публикации подчеркивают еще не совсем проявленное отношение к трансцендентному, которое притягивает и пугает одновременно, поскольку речь идет о познании Бога в качестве «Могущественной Личности», которая «подчиняет» людей своей «Божественной Воле». Такие мысли, на наш взгляд, могли воз-никнуть у авторов статей только в процессе либерализации со-ветского режима и расширения контактов (хотя бы на уровне виртуально-информационного дискурса) с западными проповед-никами и миссионерами.

Точки бифуркации Начиная с 1984 г., в СССР появляются различные религиоз-

ные организации, не принимающие конституционный строй со-ветского государства. Главным средством воздействия на поли-тическое сознание советских людей являлось радио «Свобода», а способом – тема Бога как высшей могущественной силы, способ-ной «спасти заблудшие души» и уберечь народ от «власти сата-ны» (законодательство СССР представлено Западом как «худшее,

197

что сделал враг для дела Божьего»). В течение всего 1986 г. тема-тический блок «За религиозной ширмой» становится довольно актуальным явлением на страницах газеты «АиФ». В негативном контексте описаны идеи о «всевидящем Боге», о «спасении ду-ши» и о «царстве небесном», которые распространяют «проза-падные» конфессии.

Советское государство в свою очередь ведет активную атеи-стическую пропаганду. Советское руководство рассматривало религию как информационное оружие Запада в «холодной» вой-не, орудие западной пропаганды, направленное на возбуждение общественного недовольства, формирование массовой оппозиции правящему режиму, разжигание межнациональной розни в СССР, поощрение идей национальной исключительности, подрыв един-ства социалистического лагеря. Несмотря на это, авторы статей 80-х гг. считают, что подавляющее большинство советских лю-дей не верят в Бога.

Лишь начиная с 1988 г., «круглого» юбилея крещения Руси, тема Бога становится открытой. И уже в 1990 г. идея Бога – это нечто всеми признанное, не требующее доказательств, а потому и становящееся модным атрибутом повседневной жизни россияни-на. Именно этот год становится переломным моментом: активная атеистическая политика государства сменяется постепенно рас-тущей пропагандой церкви, религиозной веры и милосердия. Ак-тивно начинают восстанавливаться и строиться храмы, известные рок-музыканты среди прочих своих творческих и духовных «ис-каний» акцентируют внимание на своих религиозных чувствах.

В 1989 г. на последней волне перестройки советская читаю-щая аудитория, по всей вероятности, теряет интерес к Богу и ре-лигии в целом, материалы о религии исчезают со страниц газеты даже в чисто историческо-познавательном и культурном контек-стах. Здесь чаще поднимаются такие, по сути светские, катего-рии, как: «мораль», «нравственность», «духовность». При этом отмечается общее падение последних.

1992 г., безусловно, является переломным моментом. После распада СССР (декабрь 1991 г.) СМИ стали «более открыты для религии», теперь категория «Бог» на страницах «АиФ» стала по-являться довольно часто. Кроме того, появляется «религиозная реклама», т. е. статьи, целью которых является пропаганда хри-стианства, в которых Бог представлен главным «мучеником»,

198

«благодетелем» и единственным «Существом», способным убе-речь человека «от греха», дать ему «уверенность в будущем» и наполнить его жизнь смыслом. Тема «вера и Бог» становится ак-туальной и востребованной среди читателей «АиФ», судя по во-просам, присылаемым в редакцию31.

С 1993 г. по 1997 г. статьи с упоминанием категории «Бог» становятся довольно частыми и носят заметно положительный характер. Интерес к описываемой категории является стабиль-ным и ровным, иногда повышаясь в связи с наступлением тради-ционных православных праздников. Богу посвящают обширные статьи, в которых он предстает как «справедливый Учитель», дающий людям «божественные заповеди», и, вместе с тем, спра-ведливо карающий за их нарушение. («Дети Божии» не так со-вершенны, как «Отец их Небесный»).

В 1996 г. практика «религиозной рекламы» только укрепля-ется, кроме того, тема Бога начинает «всплывать» не только в ре-лигиозных статьях, но также в политических и «отвлеченных» материалах, где Бог выступает Высшей Силой, спасающей чело-века32. В этом году впервые Бог упоминается в печатных мате-риалах, посвященных «квазинаучному» изучению паранормаль-ных явлений.

С начала 2000 г. тема «веры в Бога» становится весьма по-пулярной. Любой религиозный праздник (речь идет о правосла-вии и исламе как о «традиционных» конфессиях России) теперь представлен на первых полосах газеты «АиФ». Практически це-лый номер отводится под материалы о религии33, здесь практиче-ски десять статей посвящены теме Бога). Кроме того, среди ком-ментаторов религиозной практики стали встречаться достаточно известные люди (бизнесмены, политики, деятели культуры и проч.). Практически все материалы, в которых описывается от-ношение к Богу, носят позитивный характер. Вместе с тем ранее утвердившаяся мысль, что Бог – это главный благодетель и спа-ситель, остается преобладающей.

31 См., например: АиФ. 1992. № 41. С. 5. 32 См.: Для чего Ельцину дарована 2-я жизнь? // АиФ. 1996. № 49; Предоставим Богу возможность вершить нашу судьбу // АиФ. 1996. № 19; Есть ли жизнь по-сле жизни // АиФ. 1998. № 11. 33 См.: АиФ. 2000. № 17.

199

С 2006 г. начинают актуализироваться статьи, посвященные теме «конца света», и единственным, по мнению авторов, кто ве-дает о его приближении, является Бог.

Точкой бифуркации на данном этапе можно выделить цикл статей, вышедших в 2005 г. и посвященных паломничеству ве-рующих и простых страждущих в монастыри и другие святые места, «дабы снискать Божьей благодати, прощения, исцеления». Тема религии становится неотъемлемой частью жизни общества. Показывается наибольший интерес к данной категории на протя-жении всего исследуемого периода. Видна обратная связь авто-ров статей и аудитории (читатели активно задают вопросы по данной проблематике).

Вывод Итак, категория «Бог» в 1990-х гг. стала беспрекословно

признаваться как нечто реальное, существующее. Прежде дис-куссии по поводу природы Бога и его влияния на мир профанного и сакрального на страницах газеты «АиФ» зафиксированы не бы-ли. Последняя декада анализируемого периода (2000-е гг.) озна-меновалась целым каскадом бифуркаций: в течение всех этих лет тема «веры в Бога» продолжает оставаться популярной, особенно это заметно перед религиозными праздниками.

ВЕРА

Весьма примечательным феноменом является отношение к вере в 1984 г., насколько мы можем судить об этом по ряду пуб-ликаций. С одной стороны, «вера – скрытая – проявляется», с другой, – «вера – открытая – преследуется». Что это могло бы означать? Прежде всего, то, что, здесь еще сохраняется в общест-венном сознании страх преследования верующих различных конфессий. И то, что вера может проявляться вне зависимости от наших переживаний и страхов.

Радикальным переворотным моментом для данной катего-рии является 1988 г. Осуждается «материалистическое мировоз-зрение», которое «отвергается». Подобный почти революцион-ный всплеск негодования, скорее, напоминает отчаянную попыт-ку «выдать желаемое за действительное». Ведь известно, что в это время атеистическая пропаганда еще не потеряла своей акту-альности. Лишь немногие мысли и чаяния верующих и сочувст-вующих им людей воспринимались советским строем в качестве

200

серьезных аргументов. Весь остальной «протестный» материал выбрасывался или подвергался жесткой цензуре.

В целом же в 1980-е гг. наблюдается некая тенденция науч-ного осознания и признания того, что вера в сверхъестественные силы достаточно примитивна и не нуждается в дополнительном разъяснении. Кроме того, она порой содержит антисоветскую на-правленность, противоречащую социалистическим идеалам, яв-ляясь уделом немногих, «заблудившихся» людей.

С начала 1990-х гг. вера переживает «второе рождение», «восстанавливается», она становится «полезной» и «востребо-ванной» и уже не скрывается в испуганных душах людей, а при-обретает статус «вечного» и «ведущего» начала, становится «символом опоры». В 1993–1994 гг. вера трансформируется в символ «молитвы» «живой», «активной» и «постоянной», кото-рая «смягчает» душу, «помогает» и «спасает».

2000-е гг. представляют обширный простор для поиска себя, своей идентичности, «келейного» приложения веры, «осознанно-го воцерковления». Очевидно и изменение частоты упоминания категории «вера» (см. рис. 4.4).

вера

0

5

10

15

20

25

30

35

40

1984

1986

1988

1990

1992

1994

1996

1998

2000

2002

2004

2006

2008

Рис. 4.4. Частота упоминаний категории «вера» за период с 1984 г. по 2008 г.

201

Точки бифуркации 1993 г. и 2008 г. С 1993 г. священники выходят из тени об-

щества, и, благодаря их «стараниям», народ приходит к религи-озной вере. Причины массового прихода к трансцендентному кроются в следующих принципах: дозволенность (верить в Бога не являлось чем-то противоправным), нужда и жизненная необ-ходимость (к вере в сверхъестественное приходят в минуты сла-бости, упадка сил и духа), реваншистские настроения (после по-литического переворота поиск новой идентичности), дань моде (верить в Бога становится «модным»). Постепенно раскрывается сущность религиозной веры, происходит континуальное станов-ление фигуры священнослужителя в обществе. В 2008 г. вера до-ходит до определенного максимума своего роста, когда общество осознает ее необходимость и необходимость соблюдения некото-рых требований, предъявляемых верой. Священники вместе с ве-рой получают некоторую власть над людьми и теперь являются почетными и уважаемыми членами общества.

1991 г. и 1996 г. С 1991 г. вера становится более открытым, легитимным явлением. Постепенно она начинает набирать силу, о ней пишут и рассуждают как о позитивном явлении, оказы-вающем «благотворное» воздействие на человека. В 1996 г. чаще освещаются события светского и политического характера. Кате-гория «вера» становится менее актуальной вплоть до 1998 г.

Вывод В 1990-е гг. в нашей стране наблюдается духовный подъем.

Люди приходят к Богу, начинается длительный процесс «воцер-ковления», обретения новой идентичности, конструирование сво-ей биографии. Среди простых граждан появляется значительное количество желающих «стать священником» или «уйти в мона-стырь». К тому же, в советское время люди воспитывались на жертвенной основе, привыкли служить какому-либо идеалу. В наше время сам образ современной жизни настраивает на потре-бительское отношение к миру, к людям, а жизнь в Церкви всегда жертвенна. Поэтому «принести себя в жертву Церкви» было дол-гом для верующих людей. Можно предположить, что и неве-рующие также стремились сблизиться с Церковью, пытались найти и открыть в себе веру, заручиться некой поддержкой от Бога, поскольку именно последний обладает сверхъестественным даром и «может уберечь и спасти» людей.

202

Итак, в 80-е гг. вера является уделом небольшого числа за-путавшихся в жизни людей. 90-е знаменуются «массовизацией влечения» к вере: «вера – модное направление». Последняя дека-да исследуемого периода: приходит осознание, что вера – это не только и не столько «развлечение духа», сколько серьезное «ке-лейное правило» в духовной жизни верующего, обусловленное целым рядом требований и предписаний.

СВЯЩЕННИКИ

Подчеркнем тот факт, что негативная коннотация по поводу сущности священнослужителей и их религиозной деятельности в середине 1980-х гг. обусловлена преобладанием публикаций, в которых освещались религиозные отношения в других странах (в основном капиталистических). Отсюда и доминирующая отрица-тельная тенденция: «экстремисты – религиозные – пропаганди-руют», «Папа – встревоженный – боится», «предатели в рясах – политические – противостоят» и т. д. На пике «холодной» войны эта реакция прессы была достаточно очевидной и предсказуемой. Влияние Запада на количество и содержание публикаций о рели-гии в данном информационном источнике продолжалось до 1988 г. С этого периода служители культа становятся «образо-ванными», «достойными», «преданными». Они «возмущаются» и «осуждают» социальные пороки и даже «просвещают».

К середине 1990-х гг. священники становятся поистине ду-ховными «экспертами», консультантами и наставниками для лю-дей, испытывающих потребность в духовном наставничестве. Священники «добродушные», «праведные» и «мудрые», «объяс-няют» природу вещей и «осуждают» человеческие пороки и грехи.

В обширном диапазоне синонимов формализованного слова «священник» появляются следующие альтернативы: «батюшка», «владыка», «отец».

В 2003 г. священник приобретает через К-символ транссим-волической триады конфессиональные и профессионально-статусные признаки: «монах», «далай-лама», «муфтий». Однако выявленная тенденция скорее связана не с возрастающим интере-сом к различным конфессиям и религиозным мировоззрениям, а с ситуативными моментами: приездом в Россию известного рели-гиозного деятеля, обострением политической ситуации (на Кав-казе, например) и т. п.

203

священники

0

20

40

60

80

100

120

140

160

1984

1986

1988

1990

1992

1994

1996

1998

2000

2002

2004

2006

2008

Рис. 4.5. Частота упоминаний категории «священники» за период с 1984 г. по 2008 г. Точки бифуркации 2007 г. С одной стороны, добрые пастыри, батюшки и проч.

живут, молятся и прославляют имя Бога. С другой, – они преду-преждают свою паству об опасности, грозящей со стороны «дест-руктивных культов» и «тоталитарных сект». О самих сектантах тоже говорят и пишут, в основном, в проблемно-осуждающем кон-тексте. Несколько абсурдно звучит символическая триада «сек-тант – новоявленный – запрещает», которая подразумевает при-мерно следующее: «Мы могли бы стерпеть запреты от своего свя-щенника, но никак не от сектанта». Данные смыслы и настроения сохраняются на протяжении нескольких лет с 2004 г. по 2008 г.

Выводы 80-е гг.: священники – это в основном отстраненная от общест-

ва группа населения, ведущая свой «странный» и «закрытый» образ жизни. 90-е гг.: это уже группа «компетентных» людей, помпезно проводящих «модные» церемонии и церковные праздники. С 2003 г.: группа «экспертов», обладающих почти безукоризненным опытом и компетенцией в вопросах религии и веры, их мнение вы-зывает интерес у большинства граждан, часто выступают в роли интервьюируемых. С 2008 г.: группа населения, способная задавать тон и контролировать мнение отдельных социальных групп.

204

ВЕРУЮЩИЕ

В 1984 г. все, что связано с верованиями на территории СССР, является сознательным выбором советских граждан, де-монстрирующих, при этом лояльность советскому режиму, пат-риотизм и любовь к отчизне. На страницах газеты отмечалось, что верующие в советской стране (т. е. граждане СССР) – в ос-новном, «честные» и «добропорядочные» люди, которые «подчи-няются» закону и являются «патриотами» своей страны34. В то же время данная тема в этом году представлена преимущественно в негативном свете (60 % публикаций, связанных с религией, носят проблемно-осуждающий характер), за счет критики деятельности западных миссионеров. Вполне вероятно, что государству импо-нировали материалы, описывающие советских верующих с пози-ции бескомпромиссного повиновения, которые на фоне зарубеж-ных своих «братьев и сестер по вере» выглядели достаточно предсказуемо. И поскольку зарубежных представителей тех или иных конфессий демонстрировали на страницах «АиФ» не в лучшем свете, называя их «экстремистами», сотрудничающими с «западными подрывными центрами» (см. там же), то и контраст между советскими и зарубежными верующими стал очевидным, заметным даже невооруженному глазу. И к этому, как нам видит-ся, достаточно оперативно и на хорошем профессиональном уровне приложили руку советские идеологи и пропагандисты.

Данная тенденция продолжалась и в 1985–1987 гг. В поле зрения все те же доминирующие триады: превосходства атеисти-ческого мировоззрения («атеисты – свободные – борются за мир»), осуждение подрывной деятельности Запада («экстреми-сты – религиозные – разжигают»), лояльность к власти и привер-женность советским идеалам российских верующих («христиа-не – патриотичные – сотрудничают»).

Еще один переломный момент в отношении категории «ве-рующие» наступает в 1988 г. Рейтинг упоминаемости в материа-лах СМИ с этого времени начинает стремительно расти, достигая своей наивысшей позиции к началу 1990-х гг. (см. рис. 4.6, 1). В этот период все смысловые категории трансформируются в свои противоположности (в частности, позитивно маркированные категории, связанные с атеизмом, переходят в разряд девиации):

34 АиФ. 1984. № 39. С. 6.

205

атеистическое мировоззрение подвергается остракизму, а религи-озное убеждение отождествляется со здравым смыслом. Теперь мы наблюдаем, что «атеизм – научный – опровергается», «граж-дане – свободные – выбирают», а «молодежь – продвинутая – об-ращается к церкви».

верующие

0

20

40

60

80

100

120

1984

1986

1988

1990

1992

1994

1996

1998

2000

2002

2004

2006

2008

Рис. 4.6, 1. Частота упоминаний категории «верующие» за период с 1984 г. по 2008 г. В 1989–1990 гг. в публикациях доминируют «горячие» ново-

стные материалы о проблеме отношений Киевского патриархата с Московским. Описаны случаи самовольного захвата церквей и активного сопротивления униатов. Вместе с тем, в целом, пози-ция советских верующих полна оптимизма: «миряне – невин-ные – реабилитируются», «народ – верующий – возвращается к Богу» и т. п.

На рис. 4.6, 2 мы наблюдаем некую зависимость между ин-тересом, проявленным в газетных публикациях к верующим и, соответственно, к тем, кто является первейшими «экспертами» в духовной сфере, т. е. к священнослужителям. Возможно, что здесь должен, по логике вещей, возникнуть некий диалоговый консенсус, в плане выработки новых знаний о религии, соответ-ствующей социализации и т. д.

206

0

20

40

60

80

100

120

140

160

1984

1986

1988

1990

1992

1994

1996

1998

2000

2002

2004

2006

2008

верующиесвященники

Рис. 4.6, 2. Корреляция частоты упоминания категории «верующие» с частотой упоминания категории «священники» за период с 1984 г. по 2008 г. Судя по флуктуационным скачкам, эти две переменные в

наименьшей степени демонстрируют зависимость друг от друга, что позволило сделать нам следующие выводы: культурная иден-тификация наших соотечественников началась не с усвоения зна-ний о религии и моральном учении, а с внешних репрезентацион-ных атрибуций; разработка клиром и паствой новых культурных знаний оказалась в полной мере не реализованной (вероятно ска-зался принцип «келейности» вероучения); верующие и духовен-ство лишь на начальных этапах процесса идентификации (когда, по-видимому, нужна была их реципрокная координация) прояв-ляли солидарность в своих мотивациях (до 1993 г.). Интенсив-ность дискурса «прерывается» падением интереса к одной из ка-тегорий анализа («верующие») и, соответственно, ростом внима-ния – к другой («священники»).

В 1991 г. впервые фиксируется оценка свободной деятельно-сти представителей так называемых «новых религиозных движе-ний». В большей степени – это негативная оценка, характери-зующая отношение общества к «инородным» нетрадиционным проявлениям. Однако этих публикаций значительно меньше в

207

начале последней декады прошлого века. Тема «новой волны» сектантства актуализируется лишь со второй половины 1990-х. В начале дискурса – «сектанты – продажные – сотрудничают» (1991), в середине – «сектанты – фанатичные – бесчинствуют» (2001), в конце – «протестанты – сомневающиеся – не верят» (2007).

Точки бифуркации В период с 1984 г. по 1988 г. точкой бифуркации можно на-

звать 1988 г., когда впервые в статьях были представлены мнения «первичной» группы верующих – священнослужителей. При этом их суждения по вопросам веры и церковного богослужения оцениваются высоко и воспринимаются положительно, к ним на-чинают прислушиваться.

В период большой флуктуации (1989–1993 гг.) каскадом би-фуркаций может являться промежуток с 1990 г. по 1991 г., по-скольку в это время в стране началась коренная перестройка всех социальных систем. Такие периоды всегда связаны с неустойчи-востью, боязнью будущего, и, следовательно, человек ищет что-то надежное и стабильное. Для части населения такой опорой стала религия. С этим явлением связаны статьи, представляющие мнения и прогнозы церковных деятелей, высказанные по тем или иным событиям политической и культурной жизни страны.

1994–1998 гг. для России стали периодом коренного рефор-мирования как политической, так и экономической сфер жизни общества. В стране разворачивается кризис, в высшем руково-дстве страны происходит «дележ» власти. Народ находится в по-иске выхода из сложившейся экономической ситуации. Склады-вается впечатление, что религия и духовное состояние общества отходят на второй план. В данный период авторы статей подни-мают вопрос о религии и вере как о «помощнике» в борьбе с «бе-дами страны», они интересуются мнениями «знатоков россий-ской духовности и культуры». Часто печатаются интервью со знаковыми фигурами в сфере культуры, политики и религии (А. И. Солженицыным, В. Г. Распутиным и др.), в которых под-черкивается важность сохранения веры в этот сложный период, который переживает «Россия и ее народ». 1997 г. является «опор-ным», поскольку в это время принимается Федеральный закон «О свободе совести и о религиозных объединениях», в связи с чем возникает сложная ситуация с регистрацией и перерегистрацией

208

религиозных организаций. Этот год интересен и с точки зрения морально-этического отношения человека к Богу. Заявления о том, что человек является «сыном Господа», – результат споров, развернувшихся по поводу клонирования человека (критика новых научных открытий в области генетики и клеточной биологии).

Середина последнего десятилетия характеризуется обиль-ным потоком материалов, освещающих криминальные события, катастрофы, стихийные бедствия и т. д., происходящих как в на-шей стране, так и во всем мире. Это провоцирует людей на ког-нитивные поиски, объяснение описываемых событий посредст-вом обращения к трансцендентному, носители веры восприни-маются как что-то «правильное» и «светлое». К 2007 г. (точка бифуркации) понятие «верующий» радикально трансформирует-ся, приобретая качественно иные содержательные краски: ве-рующие стали позиционироваться как люди достаточно «вынос-ливые» и «терпимые».

Выводы по десятилетиям Итак, в 1980-е гг. по изученным материалам СМИ верующие

представляют собой дискретную малочисленную социальную группу населения СССР, общественное поведение которой отли-чается, в общем, активной динамикой.

В публикациях данного периода авторы четко разделяют ве-рующих на «простых людей» и на «экстремистов», которые яв-ляются «агитаторами Запада» и выступают против территориаль-ной и культурной целостности СССР. Присутствует постоянная референция к верующим нашей страны (как к законопослушным и добропорядочным гражданам СССР) и верующим других стран.

1990-е гг. характеризуются колоссальным разнообразием трансформаций религиозной личности, переходными состояния-ми и детерминируются процессом разрушения базовых элемен-тов советской культуры. В это десятилетие уходящего века вы-зревает роль «истинно верующих людей», так называемых «во-церковленных», которые регулярно отмечают религиозные праздники и следуют церковным традициям.

2000-е гг. и категория «верующие». Середина десятилетия нового тысячелетия характеризуется эпизодами трансцендентно-го созерцания и «утомленностью бытием»: группы паломников ищут утешения и покоя в святых местах, усмиряют свои «греш-ные» души где-то вдали от «мирской суеты». Усиливается значе-

209

ние веротерпимости, покорности, смирения. Появляется желание «поклоняться» (иконам, святым мощам и образам и т. п.).

Вторая половина десятилетия представлена еще одной трансформацией веры – религиозным ангажементом эшелонов власти. Распространение получают материалы, в которых власт-ные структуры и чиновники проявляют большое внимание к ре-лигии в целом, политики и руководство страны открыто демонст-рируют свою конфессиональную принадлежность, идентифици-руют себя как верующие.

АТЕИСТЫ

История советского атеизма известна хорошо, но, на наш взгляд, она слишком мифологизирована. По материалам нашего исследования можно проследить, каким образом происходило вытеснение атеистического и/или научного мировоззрения то-тальным религиозным. В следующей таблице показана динамика отношений к атеизму и атеистам (см. табл. 4.3). Отметим дис-персный характер появления материалов, содержащих оценки авторов публикаций атеизма как массового явления и атеистов как представителей специфической социальной группы.

Таблица 4.3

Атеизм и атеисты в отечественном медийном дискурсе («АиФ») с 1984 г. по 2008 г.

Год Доминирующая символическая триада 1984 – – –

– – – атеисты свободные борются (за мир) 1985 атеизм массовый распространяется

1986 – – – 1987 атеисты партийные руководствуются

атеизм научный опровергается 1988

мировоззрение материалистическое отвергается 1989 – – – 1990 – – – 1991 – – – 1992 – – – 1993 – – – 1994 атеисты – иронизируют

210

Продолжение табл. 4.3 Год Доминирующая символическая триада

век атеистический – – – – 1995

безбожники воинствующие – 1996 – – – 1997 – – – 1998 атеисты бывшие – 1999 – – – 2000 атеисты упертые противостоят 2001 – – – 2002 – – – 2003 – – – 2004 – – – 2005 – – – 2006 атеисты несчастные не понимают 2007 – – – 2008 – – –

В некоторых триадах отсутствуют характерные А- и Д-символы

в силу того, что сами категории анализа (атеизм и атеисты) не всегда проявлены в своих активных действиях. Например, в 1995 г. идет простое упоминание об «атеистическом веке» и «во-инствующих безбожниках», которые, в принципе, никаким обра-зом не влияют на современность. С нового тысячелетия к атеи-стам относятся, судя по смысловому контексту публикаций, с негодованием и даже с жалостью, сочувствием (2000 г., 2006 г.).

Примечателен 2000 г. Перед ним и после него – глубокие разрывы дискурса, а сам год нового тысячелетия характеризуется идейным противостоянием, дискурс в котором принимает самые крайние (за весь исследуемый период) агрессивные формы: «атеисты – упертые – противостоят». Откуда они появились, по-чему обрели характер ортодоксального фанатизма, и за какие идеалы борются в своем протестном усердии? На эти вопросы было бы трудно ответить, имея перед собой только материалы «АиФ» и не владея дополнительной информацией о фактах воз-рождения атеистического движения в постсоветской России.

Дело в том, что именно на пороге двух тысячелетий в усло-виях формирования гражданского общества российский атеизм начал стремительно приобретать легальные формы и в большей степени походить (со времени добровольного самороспуска) на

211

реальную общественную силу. Назовем некоторые организаци-онные факты возрождения атеистического движения. Появляют-ся первые антицерковные и антирелигиозные публикации в газе-те ЦК Российской партии коммунистов «Мысль» (1992 г.), на ба-зе философского факультета МГУ учреждается межрегиональное общественное объединение «Российское гуманистическое обще-ство» (РГО) (1995 г.). Позднее запускаются сайт «Светский гума-нист» и электронный журнал «Здравый смысл», открывается пер-вый атеистический интернет-проект «Атеистический сайт» или «А-сайт» (Новосибирск, 1996 г.), появляется один из серьезных атеистических интернет-проектов – сайт «Научный атеизм» (1998 г.), а в рамках «А-сайта» возникает молодежный интернет-проект «Новый русский атеизм» (2000 г.).

Эти данные свидетельствуют о том, что атеизм как актуаль-ное мировоззрение российских людей континуально присутство-вал и развивался даже после распада СССР. Нельзя не согласиться с мнением современных исследователей антирелигиозных движе-ний постсоветского пространства России о том, что уже сегодня является достаточно очевидным факт процесса институционализа-ции «постсоветского атеизма» при помощи создания организаци-онных форм и их легитимации на правовом уровне, «инициирован процесс социализации (участие в международных неправительст-венных организациях, участие в Гражданском форуме и т. д.), про-исходит поиск идеологии, которая могла бы отвечать вызовам со-временности и являлась бы привлекательной как для молодежи, так и для отдельных институтов гражданского общества» [74].

Можно прийти к выводу, что атеистическое мировоззрение и сами атеисты, даже имея сегодня самые необходимые организа-ционные и институциональные признаки развития, не представ-ляют почти никакой социальной угрозы для институций религии и самих верующих. Почему? Причинами может являться сле-дующее: отсутствие масштабных социальных интеракций внутри самой макросоциальной группы атеистов; условность и содержа-тельная бедность представленных в СМИ оценочных «стигма-тов» (подборы К-символа незначительны: «атеист», «безбожник» и на этом все); слабое присутствие идентификационных кодов (встречается только «партийный» и «научный» атеизм, смысл которого также не раскрывается перед читателем). Но также при-чиной может быть и то, что сегодняшний атеизм как альтерна-тивная форма светского гуманизма пока не отличается признака-

212

ми института гражданского общества. Атеизм не является доста-точно популярным явлением среди конформного большинства наших граждан. Создать сплоченное, организованное и влиятель-ное общественное движение из дискретных групп атеистов-гуманистов России, не имеющих при этом ни харизматических лидеров (кроме старых вождей революции), ни обновленной про-граммы, ни, собственно, хабитуализации, тоже не удается.

Данное положение вещей достаточно ярко характеризуется словами А. А. Зиновьева: «Свобода религии предполагает также свободу от религии, т. е. свободу для нерелигиозной идеологии, включая атеизм, пропаганду атеизма, воспитание атеистических убеждений. В нынешней России фактически для этого нет ника-ких условий. Хотя формального (юридического) запрета на это нет, на деле созданы такие условия, что активный атеизм факти-чески не допускается и систематически подавляется и изгоняется из памяти россиян» [78, с. 541].

Вместе с тем атеизм, как было нами обнаружено, не подвер-гался общественному остракизму так часто и так усердно, как это происходило с «импортными эрзац-религиями и ценностями но-вых религиозных движений». Истинные приверженцы атеистиче-ских убеждений (так называемые «сознательные атеисты») оказа-лись беззащитными перед «разгулом» новых и старых религиоз-ных форм. Сегодня, пожалуй, можно говорить о первых призна-ках зарождения новой антирелигиозной волны – «постсоветского атеизма». «Для легализации своего общественного статуса пост-советский атеизм выбрал три пути – развитие традиционных форм воинствующего безбожия (необольшевистский атеизм), вы-ражение атеистического мировоззрения через осмысление идей гуманизма и свободомыслия (светский гуманизм) и, наконец, формирование идеологии «нового русского атеизма» (третий путь). Для всех трех форм постсоветского атеизма в разной сте-пени характерен антиклерикализм» [74].

ЦЕРКОВЬ В процессе анализа материалов газеты «АиФ» было выявле-

но, что самым большим количеством упоминаний отличается крупнейшая в нашей стране конфессия – православие и, соответ-ственно, самая многочисленная (по количеству адептов) религи-озная организация – Русская православная церковь Московской Патриархии. По количеству материалов, представляющих крити-

213

ку и отрицательную оценку, доминируют новые религиозные движения (НРД). Им нет равных среди тех конфессий и религи-озных объединений, которые подвергались критике на протяже-нии всего периода времени, начиная с 1984 г., превосходя по ко-личеству «негативных историй» даже «западный католицизм» (РКЦ) и «радикальный ваххабизм».

Обострения в 1984 г. отношений между СССР и капитали-стическим Западом дают церкви достаточно высокий рейтинг упоминаемости (хотя и почти наполовину (45 %) в негативном, проблемно-осуждающем смысловом контексте), который дер-жится еще несколько лет (см. рис. 4.7, 1). «Западная» церковь ха-рактеризуется в качестве «конфликтующей» стороны, занимаю-щейся различной «подрывной» деятельностью, провокациями при помощи манипуляции общественным сознанием. Совершен-но по-другому оценивается деятельность русской церкви. Если «западная церковь» (СЦЕХБ и РКЦ) вступает в различные поли-тические интриги (международного уровня в отношении СССР), то «наша» церковь (речь идет о Евангельских христианах бапти-стах) проявляет патриотизм и силу духа: «ЕХБ» «неподкупная» (Совет церквей ЕХБ), «помогает» (советской власти) «разобла-чать политических интриганов».

церковь

0

50

100

150

200

250

300

350

400

450

500

1984

1986

1988

1990

1992

1994

1996

1998

2000

2002

2004

2006

2008

Рис. 4.7, 1. Частота упоминаний категории «церковь» за период с 1984 г. по 2008 г.

214

Всплеск 1988 г. говорит сам за себя (первая мощная волна со знаком плюс): РПЦ празднует юбилейную дату, создается бла-гоприятная почва для создания новых церковных общин и откры-тия религиозных центров в дидактических целях. 1990 г. «знаме-нит» использованием отдельными советскими представителями власти религии в выборных технологиях; здесь появляется доми-нирующая триада: «партия – православная – завоевывает».

С незначительными колебаниями в сторону увеличения (в 1995 г.) на протяжении всех последующих лет (1992–1999 гг.) наблюдается умеренное присутствие анализируемого объекта в печатных СМИ (см. рис. 4.7, 1). Но в этой относительной «уме-ренности» рождается церковно-сектантская проблематика. Ак-тивный прозелитизм «новых религиозных движений» (НРД) вы-зывает у отечественного «потребителя» идиосинкразию и, в не-которых случаях, «зависимость». Наиболее характерные триады этих лет: «секты (культы) – иностранные (тоталитарные, деструк-тивные)» – «пропагандируют (зомбируют)», «храмы – православ-ные – возрождаются».

В 2000-е гг. внутри России обостряются конфликты с му-сульманским и католическим мирами. Негативный рейтинг кате-гории «церковь» стремительно растет (вторая мощная волна со знаком минус). За период с 2000 г. по 2002 г. появляются сле-дующие доминирующие триады: «РКЦ (о Западе) – агрессивная – выступает», «ваххабиты – тоталитарные – попирают (основы Исла-ма)», «РПЦ – консервативная (раздраженная) – враждует (с РКЦ)».

После небольшого затишья на страницах газеты актуализи-руются темы «соборности», «православия», «паломничества» и «монастырской жизни». Полным ходом идет восстановление и строительство храмов, реставрация церковной утвари и пр. От-крываются монастыри, в том числе для праздных посетителей (туристов и паломников). Гигантская волна сюжетов, освещаю-щих различные стороны церковной практики, приходится на 2004 г. (третья мощная волна со знаком плюс). Примечательно, что здесь в описании нетрадиционных церквей уже применяется термин «запрещенные». Именно в этот период российские власти в отношении «нетрадиционных» и малочисленных религиозных общин применяют стратегию протекционизма, используя сравни-тельно новый (в истории взаимодействия религии и государства) подход. А именно, для снижения процесса развития «подозри-тельных» и «откровенно опасных» культурных форм использует-

215

ся метод «инерции страха», т. е. применяется «беспрецедентное силовое воздействие» («в назидание остальным»).

Что касается поисков рейтингового и содержательного соот-ветствия между близкими категориями анализа «церковь» и «священников», то здесь так же, как и в случае со «священника-ми» и «верующими», не обнаруживаются прочные логические связи (см. рис. 4.7, 2). Констатируем: «церкви» отдельно, «свя-щенники» отдельно, а имеющиеся синхронности 2003–2005 гг. могли быть спровоцированы масштабными событиями. Церковь символизирует процессы институционального порядка (рост, раз-витие, становление и угасание культурной формы). В то же время категория «священники» представлена в качестве «экспертов», носителей повседневной мудрости и сакральных знаний.

0

50

100

150

200

250

300

350

400

450

500

1984

1986

1988

1990

1992

1994

1996

1998

2000

2002

2004

2006

2008

церковьсвященники

Рис. 4.7, 2. Корреляция частоты упоминания категории «церковь» с частотой упоминания категории «священники» за период с 1984 г. по 2008 г. Точки бифуркации В период 1984–1990 гг. точкой бифуркации выступает, на

наш взгляд, 1985 г., когда с началом перестройки тема религии становится более «открытой и доступной». С 1991 г. по 1999 г. каскад бифуркаций можно определить концом 1991 г. и 1992 г., поскольку здесь, как уже отмечалось ранее, произошли перелом-

216

ные события для нашей страны. Эти события оказали трансфор-мационное влияние на мировоззренческие позиции людей. Они ищут опору, чаще обращаются к церкви, вступают в различные религиозные организации.

После распада СССР в стране началось «смутное время», поэтому тема церкви отходит на второй план. Начинается актив-ное распространение «новых религиозных движений», окрещен-ных прессой «деструктивными культами» и «тоталитарными сек-тами». Экономическая и политическая ситуация в стране неста-бильна, люди теряют веру в будущее и пытаются найти духовную и моральную поддержку в религиозных организациях. «Секты» пользуются доверием людей и стараются привлечь их к своей деятельности. Посещение церкви, совершение религиозных об-рядов является данью моде. Все больше людей становятся (объ-являют себя) верующими. Наряду с активным возрождением Рус-ской православной церкви, и другие религии приобретают свою долю популярности. С 1990 г. про церковь уже говорят не только священники, но и предприниматели, известные актеры, режиссеры, и просто люди, присылающие свои отзывы в редакцию «АиФ».

«Обратная связь» – весьма интересный раздел, позволяющий проследить общественное мнение в религиозной сфере. Так, с начала и почти до середины 1990-х гг. обрели популярность письма, где читатели спрашивают про церковные праздники, ин-тересуются практикой поста и других обычаев. Встречаются и гневные письма, в основном по «сектантской» тематике. Появля-ются консультации по поводу того, как уберечься от их «тле-творного» влияния.

С 1999 г. по 2008 г. – «мистические» 2000-е годы. Мы также наблюдаем здесь каскад бифуркаций (2000–2002 и 2004–2005 гг.). При этом первую ключевую точку можно поставить непосредст-венно на 2001 г. – самое большое число публикаций, посвящен-ных категории «церковь». Но и 1999 г. обращает на себя внима-ние, поскольку именно с этого года Церковь активно входит в жизнь общества. Люди активно отмечают религиозные праздни-ки, ведется религиозная пропаганда через СМИ. Отношение к религии становится неоднозначным, начинается научное изуче-ние религиозных источников. Этот период символизирует куль-минацию «расцвета веры в Бога», следовательно, и «веры в Его обитель – Церковь». Переломный 2002 г. – Церковь окончательно

217

«уверовала в свои силы». С ее позицией считаются политики и государственные деятели, «общаются» с ней на самые различные социальные темы, «спрашивают» ее мнение. Символичными можно назвать действия редакции «АиФ», разместившей на пер-вой полосе некролог и статью о смерти Патриарха Алексия Вто-рого (2008 г.). Это свидетельствует о том, что Церковь (имеется в виду Русская православная церковь Московского Патриархата) занимает в современном постсоветском пространстве России очень важное положение.

ДУХОВНОСТЬ

Понятие «духовность» часто используют сами служители религиозных культов в качестве определения совокупности анга-жированных конфессионально моральных ценностей, связанных с внутренними мотивациями индивида. По их убеждению, духов-ность и нравственность всегда обусловлены тем или иным рели-гиозным учением и/или той или иной сакральной практикой [см., напр.: 132]. При этом в повседневном общественном дискурсе часто игнорируется светский характер духовности.

По материалам контент-анализа мы можем проследить, как и в какой степени развивалась традиция отождествлять духовность с уровнем религиозности. До 1988 г. духовность ассоциировалась почти исключительно с коммунистической идеологией, что вполне закономерно. В печатных материалах 1984 г. только од-нажды появляется оценка, противопоставляющая духовность «религиозности», которая, по мнению авторов статьи (полагаем, что и общественности тех лет), является «антисоветской» и, со-ответственно «насаждается». В последующие годы наблюдается тенденция негодования по поводу «падения» нравственности и «снижения» моральных ценностей. При этом все прекрасно осоз-навали, что речь в данном случае шла о светской духовности и светских (социалистических) моральных ценностях. И только на-чиная с 1988 г. понятие «духовность» приобретает новую «идеа-циональную» окраску и стремится вобрать в себя все известные признаки конфессионального ангажемента. Проявляется озабо-ченность тем фактом, что в России присутствует дефицит в по-треблении «духовно-религиозных» книг и литературы.

218

МИСТИКА

В современном мире нетрадиционная религиозность (еще один альтернативный термин) выступает как стойкий идеологи-ческий феномен светского общества. Некоторые ученые полага-ют, что за последние столетия в результате технического разви-тия и формирования информационного общества возникли новые модернистские и постмодернистские формы духовной самодея-тельности, и одним из последствий такой модернизации стано-вится практика повального увлечения мистикой и оккультизмом.

Можно предположить, что научный коммунизм не только не избавил советское общество от угрозы «мистификации» массово-го сознания, но и послужил одной из причин появления и укреп-ления альтернативных (или протестных) воззрений, т. е. метафи-зики и квазинаучных знаний. В результате имеет место расшире-ние типологического спектра духовных феноменов «в движении от традиционных религиозных верований, разделивших челове-чество на ряд локальных этнорелигиозных общностей, к некой глобальной и глобально профанированной псевдовере – вирту-альной мистике» [15, с. 102].

Мистическое сознание наших сограждан, как свидетельст-вуют материалы контент-анализа, развивалось постепенно в те-чение исследуемого нами периода, принимая первоначально вид метаморфоз. С 1988 г. научный атеизм стал открыто опровергать-ся, а материалистическое мировоззрение подверглось сдержан-ной, но целенаправленной критике (многие осознавали стратеги-ческую необходимость сохранения диалога между верующими и неверующими)35. Религиозное мировоззрение становилось посто-янным объектом внимания: осмыслялись и принимались как должное новые формы религиозного сознания и поведения; в процессе духовных исканий люди (и молодежь в особенности) начинали активно осваивать религиозные традиции, открыто признаваться в своей вере (пока еще во что-то малопонятное, бесформенное и абстрактное) и идентифицироваться по самым простым конфессиональным признакам.

35 В одной статье того периода мы читаем: «Верующие и неверующие должны понять, принять и осмыслить роль православной церкви в становлении и разви-тии национального самосознания, нравственности и культуры нашего народа» (АиФ. 1988. № 21. С. 7).

219

В 1990-е гг. у россиян сформировалась потребность в прак-тическом применении мистики. Живой отклик находили статьи, подробно описывающие процедуры снятия порчи, сглаза, приво-рота и отворота, заговоров и проч. Читателей, например, интере-совал вопрос «о гадании на курице»36 или «сколько стоит напус-тить порчу?»37 и т. д.

Кульминацией разрушения научной рациональности стано-вятся материалы, серийно публикуемые в «АиФ» в 2002 г. Вот далеко не полный перечень статей, уже по названиям которых можно говорить о масштабности распространения проблемы: «Профессор Э. Мулдашев о параллельных мирах»38; «Иноплане-тяне выбрали Россию и поплатились»39; «Э. Мулдашев о секретах появления человека»40.

Итак, религиозные отношения в нашей стране за исследуе-мый период динамично развиваются. Это наглядно показано на рис. 4.8, 1, отражающем генезис упоминания в СМИ основных понятий, распределенных по историческим декадам (1980-е, 1990-е и 2000-е гг.). Почти в два раза увеличилось количество упоминаний по всем категориям анализа за 25 лет, с 1984 г. и по 2008 г. включительно. Если на конец 1980-х суммарный показа-тель был равен 23,7 %, на 1999 г. был увеличен до 26,9 %, то на конец 2008 г. достиг почти половины, т. е. стал равным 49,4 %.

Самый прогрессивный рост демонстрирует понятие «Бог». Если в начале исследуемого периода о Боге рассуждали на стра-ницах газеты чисто эпизодически, не придавая ему значения не-кой высшей силы (или Разума), то уже в последней декаде на-блюдается постоянное присутствие трансцендентной силы, при-стально «наблюдающей» за жизнью россиян и «указующей» на ее существенные недостатки, что, собственно, и дает этой силе пра-во заявлять о себе (через своих медиаторов, конечно) как о «все-могущей», «всевидящей» и «всезнающей», а также «милосерд-ной» и «карающей» «Личности».

36 АиФ. 1996. № 46. С. 16. 37 АиФ. 1998. № 20. С. 20. 38 2002. № 47. С. 23. 39 2002. № 48. С. 23. 40 2002. № 51. С. 18.

220

40.1

33

26.9

3.3

33.1

63.6

16.2

26.8

57

23.8

33.5

42.7

27.8

19.9

52.3

20.9

29

50.1

0

10

20

30

40

50

60

70

религия бог вера верующие церковь священники

1980-е1990-е2000-е

Рис. 4.8, 1. Рейтинговое расположение категорий анализа религиозных отношений по трем историческим периодам: 1980-е (1984–1989 гг.), 1990-е (1990–1999 гг.), 2000-е (2000–2008 гг.)41 Достаточно стабильны рейтинги «верующих» и «священни-

ков». «Церковь», как самая распространенная смысловая катего-рия, лидирует по всем аналитическим показателям трех истори-ческих декад (см. рис. 4.8, 2).

41 Мы полагаем, что колонку «1980-х гг.» не имеет особого смысла интерпрети-ровать как развитие религиозных отношений в СССР во второй половине 1980-х гг., поскольку предварительное ознакомление с газетой «АиФ» с 1981 г. по 1983 г. не показало существенных особенностей в освещении религиозных событий тех лет. Поэтому при суммировании на рейтинг в первой колонке (на сам показа-тель надежности) существенного влияния это не оказало бы. 2009 г. также не сыграл существенной роли в радикальном изменении показателей. Вместе с тем для достижения полной объективности в оценке декадного рейтинга необходи-мо интерпретировать данные первой (1980-е) и третьей (2000-е) колонок как приближенные к валидным показателям и признать их в целом приемлемыми для сравнительного анализа.

221

20.5

2.12.9

13.9

48.3

12.314.9

18

4.3

17.2

30.5

15.1

6.6

18.8

5

11.9

43.5

14.2

0

5

10

15

20

25

30

35

40

45

50

1980-е 1990-е 2000-е

религиябогвераверующиецерковьсвященники

Рис. 4.8, 2. Рейтинговое расположение категорий анализа религиозных отношений по трем историческим периодам: 1980-е (1984–1989 гг.), 1990-е (1990–1999 гг.), 2000-е (2000–2008 г.) Точка бифуркации или, точнее, каскад бифуркаций второй

исторической декады приходится на период с 1991 г. по 1993 г. включительно, поскольку именно в это время произошли пере-ломные события для нашей страны в целом. Прежде всего, эти изменения касаются исчезновения СССР как мировой сверхдер-жавы. Официально прекращают свою деятельность Коммунисти-ческая партия Советского Союза и РСФСР, что означало для мил-лионов советских людей «полную или частичную потерю собст-венной биографии, полную или частичную деидентификацию и дезориентацию» [85, с. 212]. Эти и другие события, связанные с крушением старого режима, непосредственно сказались на иден-тификационных кодах российских граждан. Вот что об этом пе-риоде пишет Л. Г. Ионин: «В конечном счете, современное рос-сийское общество в целом лишилось устойчивой идентичности. Россия перестала быть советской, но не стала парламентской де-мократией западного типа. Она перестала быть “социалистиче-ской”, но не стала “капиталистической”. Она не хочет отождеств-лять себя с Советским Союзом, но не может отождествить себя с Россией, какой она была до 1917 г. Это является причиной коле-

222

баний и непоследовательности в российской политике – своего рода синдром потери идентификации на общегосударственном уровне» [85, с. 212].

В политических беспорядках и экономической разрухе 1992–1993 гг. меняется мировоззрение людей. Они ищут опору, чаще обращаются к церкви, вступают в религиозные организа-ции, короче, совершают непоследовательные, порой хаотичные движения в поисках своей утерянной биографии, групповой идентификации и коллективной памяти. «Такую высокую цену, – пишет Л. Г. Ионин, – неизбежно приходится платить за разрыв преемственности и разрушение культуры» [85, с. 212].

Показательна динамика рейтинга упоминаний главных кате-горий анализа по проблеме религиозного взаимодействия в на-шей стране за исследуемый период (см. рис. 4.8, 3). Мы можем здесь увидеть, что точки роста и падения флуктуируют с характер-ными периодами, выявленными нами ранее по принципу историче-ской когерентности, т. е. взаимозависимости социокультурных сис-тем (политических, экономических, собственно культурных и т. д.).

Итог

0

100

200

300

400

500

600

700

1984

1986

1988

1990

1992

1994

1996

1998

2000

2002

2004

2006

2008

Итог

Рис. 4.8, 3. Абсолютный рейтинг упоминания категорий анализа в газете «АиФ» по вопросам взаимоотношения религии и общества в советской и постсоветской России (в реальных величинах)

223

Здесь ярко прослеживаются три основные флуктуации, практически совпадающие с исторической реальностью:

1-й период – «возрожденческий» и/или «реанимационный» (в принципе, почти в равной степени как для атеистического, так и религиозного мировоззрений и практик) – 1984–1992 гг.

2-й период – этап «религиозного смятения» на фоне эконо-мической «шоковой терапии» – 1992–2000 гг.

3-й период – «мобилизационный», «институциональный» на фоне ужесточения внутренней религиозной политики и внешне-политического противостояния – 2000–2008 гг.

Первая динамическая волна первой флуктуации (1984–1985 гг.) обусловлена повышенным интересом к трансцендент-ному, ранее мало знакомому и недоступному – своего рода про-цесс реанимации досоциалистических культурных форм. Вместе с тем этот повышенный интерес к освещению религиозных собы-тий касался в основном критики зарубежных церквей, миссио-нерской деятельности и антисоветской пропаганды. Вторая «кас-кадная» волна первого периода (1988–1992 гг.) характеризуется каскадом бифуркаций, дезингрессией (А. А. Богданов), социаль-ным противоборством «хаоса и порядка», метаморфозами поли-тического, экономического и социокультурного содержания.

Годы с 1992 по 2000 обусловлены процессом умеренной ин-ституционализации культурно-религиозных форм, как традици-онных (в широком смысле этого слова), так и менее традицион-ных (протестанты второй волны) и нетрадиционных (имеются в виду НРД) для России конфессий.

Третий период (2000–2008 гг.), так же, как и первый, можно разделить на два подпериода. Первый подпериод 2000–2002 гг. характеризуется динамическим ростом, который формировался за счет публикаций негативного и проблематично-осуждающего характера. Критикуется деятельность церквей (в том числе пра-вославия – Московской Патриархии). Само понятие «церковь» фигурирует на страницах газеты «АиФ» достаточно часто, впер-вые в 2001 г. рейтинговые показатели достигли высшей отметки, почти сравнявшись с самым высоким уровнем, зафиксированным в 1988 г. (см. рис. 4.8, 4).

224

0

50

100

150

200

250

300

350

400

450

1984 1986 1988 1990 1992 1994 1996 1998 2000 2002 2004 2006 2008

церковь

церковь

Рис. 4.8, 4. Понятие «церковь» в рейтинге упоминаемости за 1984–2008 гг.

4.4. ХАРАКТЕРИСТИКА НАСТОЯЩЕГО СОСТОЯНИЯ (2009–2012 ГГ.)

Современное состояние в области взаимодействия религии и общества в России отличается некоторой стабильностью, в том смысле, что основные, наиболее крупные и авторитетные религи-озные формы, в принципе, находятся на последнем витке процес-са институционализации в социальной структуре современного российского общества. Сформировалась новая модель государст-венно-религиозных отношений. Связанная с советским этапом российской истории, атеистическая модель формально прекрати-ла свое существование в 1992 г. В настоящее время наше госу-дарство, похоже, возвращается в клерикальное прошлое. Однако современную модель взаимодействия социальных институтов религии и политики российские ученые склонны отождествлять с понятием протекционизма [см., напр.: 202, с. 388]. В основном это касается отношений политической власти и Русской право-славной церкви Московского Патриархата. РПЦ рассчитывает на высокие преференции со стороны государства. Государство, в свою очередь, использует Церковь в целях сохранения и развития

225

традиционной культуры, национальной безопасности, защиты от интенсивной религиозной экспансии и миссионерства восточных и западных религиозных движений, а также в иных политических целях.

На уровне деклараций остаются основные положения свет-ского правового принципа, который предполагает «независи-мость и автономность друг от друга политики и религии», а так-же заявления самой крупной и авторитетной конфессии РПЦ о незыблемом соблюдении принципа отделения религиозной орга-низации от государства во всех сферах (в идеологии, политиче-ских доктринах, в партиях, в том числе находящихся у власти). Церковь, публично заявляя об отказе вмешиваться в вопросы по-литики, экономики и т. д., в то же время считает своим долгом высказываться по вопросам социального и культурного порядка. А под этими вопросами понимается весь мыслимый спектр со-циокультурных отношений и, надо отметить, эти «высказывания» часто носят прикладной характер, т. е. имеют реальные шансы воплотиться в какие-либо серьезные решения, принимаемые на высшем государственном уровне. Церковью это преподносится как «принципы соработничества». Однако подобные церковно-государственные сношения западными экспертами оцениваются однозначно. Так, по мнению эксперта Организации по безопасно-сти и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) профессора Коула Даре-ма, правоприменительная практика в России показывает, что «ре-лигиозные организации хотя и не разделяются по статусам, но существующая законность часто теряет свой приоритет перед антиконституционно понятой целесообразностью, вследствие чего сотрудничество с РПЦ ведет к превращению ее в государст-венную церковь. Такое положение не соответствует международ-ным нормам и стандартам ОБСЕ, ибо вмешательство государства в оценку справедливости, добродетельности или пользы религи-озных доктрин недопустимо» [59].

На сегодня российские религиозные объединения, независи-мо от наличия статуса юридического лица, полуофициально по-делены на три макросоциальные группы:

1) традиционные религиозные организации, включающие православие, ислам, иудаизм, буддизм;

2) нетрадиционные религиозные организации, включаю-щие католицизм, протестантизм;

226

3) новые религиозные организации деструктивного и ок-культного характера (АУМ Синрике, Свидетели Иеговы, мормо-ны, Бахаи, Общество Сознания Кришны и др.). Всего – более 80 организаций [см. 165].

К сожалению, данные дефиниции не соответствуют действи-тельности, поскольку, с одной стороны, не были научно обосно-ваны критерии «традиционности» каждой взятой в отдельности конфессии, а с другой, – деструктивность некоторых конфессий пока также не была доказана со стороны экспертов, занимающих-ся проблемой распространения и влияния деструктивных культов и тоталитарных сект на российское общество.

В сегодняшней России прослеживается тенденция роста рели-гиозной регламентации в вопросах воспитания подрастающего по-коления (первичная религиозная социализация), в семейно-брачных отношениях в целом. Число обвенчанных в церкви брачных союзов весьма велико, как и велико количество детей, крещенных или про-шедших другие религиозные инициации (в соответствии с конфес-сиональными традициями). Во многих вероисповеданиях сохраня-ются архаичные традиции, обусловленные патриархальным бытом: приоритет мужской роли в религии, многодетность семьи, негатив-ное отношение к гражданскому браку, абортам, контрацепции, од-нополым бракам и т. д. Однако религиозные установки большинства современных родителей и молодых семейных пар являются, по су-ществу, свидетельством внешних, «игровых» проявлений иденти-фикации; это культурные инсценировки, в которых предпочтение отдается внешним факторам социализации (или, по Л. Г. Ионину, «внешним знакам идентификации»).

В общем и целом, что касается культурных инсценировок, этот принцип можно перенести и на отношение современного российского общества к религии: все те же внешние признаки репрезентации, начиная от усвоения поведенческих кодов (нало-жение на себя крестного знамения, поклоны, целование руки священнику, снятие головного убора в храме (для мужчин) и т. д.), символики одежды и аксессуаров (платки (для женщин), хиджаб (для женщин-мусульманок), ношение крестика на груди и др.), выработки лингвистической компетенции (обращение к прихожанам «братья», «сестры», к священникам «батюшка») и заканчивая освоением пространств, в которых происходит пре-зентация избранной культурной формы (хождение вокруг храма, паломничество к святым местам, купание в проруби и т. д.).

227

На сегодня намечены пути социального взаимодействия ре-лигии, т. е. религиозных объединений с Вооруженными Силами и правоохранительными органами РФ: уже подписан ряд совмест-ных заявлений и соглашений о сотрудничестве РПЦ с различны-ми силовыми структурами государства (Минобороны РФ, МВД РФ, Федеральная погранслужба РФ, Федеральное агентство пра-вительственной связи РФ, Федеральная служба железнодорож-ных войск РФ и др.). В российской армии, в местах заключения, в различных правоохранительных учреждениях, короче, на терри-тории всех перечисленных силовых структур возводятся часовни, открываются церкви, мечети и молельные дома; в рамках военно-религиозного взаимодействия развивается институт военных священников42. Существенным препятствием на пути взаимодей-ствия религии с силовыми институтами государства является не-образованность большей части офицеров и других служащих в религиозной, конфессиональной сфере.

Современный российский институт медицины и здравоохра-нения также не остался в стороне от масштабного процесса со-циокультурных инсценировок, прорыва иррационального и т. п. Соглашение о сотрудничестве между Минздравом РФ и РПЦ бы-ло подписано в 2003 г. С тех пор постоянно и с завидной скоро-стью оформляются специальные договоренности, открывающие официальное присутствие Церкви в медицинских учреждениях; строятся и освящаются храмы при онкологических, детских и других клинических больницах; больничные палаты организуют-ся под молельные комнаты43. Теперь некрещеные пациенты по-лучают возможность «покреститься» и получают благословение батюшки на серьезную операцию, роды и проч.

Итак, институт религии в современных условиях трансфор-мации продолжает оказывать существенное влияние на все клю-чевые стороны жизни российского общества, порождая тем са-мым новые культурные образцы поведения, формируя и систем-но организуя собственное знаково-символическое пространство вокруг определенных норм и ценностей самой популярной в Рос-сии – православной – конфессии.

42 Медведев пообещал активнее развивать институт православных священников в российской армии [Электронный ресурс] // Газета.Ru. URL: http://www.gazeta. ru/news/lenta/2011/11/05/n_2083482.shtml. 43 В Москве официально оформили присутствие Церкви в медицинских учреж-дениях [Электронный ресурс] // Мир религий. URL: http://www.religio.ru/news/ news/13527. html.

228

4.4.1. КОЛИЧЕСТВО И СОСТАВ ОСНОВНЫХ КОНФЕССИЙ И ДЕНОМИНАЦИЙ

(2009–2012 ГГ.)

По данным социологических опросов, Россия является од-ной из самых религиозных стран мира. Как уже отмечалось вы-ше, к 2005 г. число верующих составляло более половины взрос-лого населения России [см. 62]. Сегодня по разным источникам мы узнаем, что этот показатель религиозности населения колеб-лется в диапазоне от 70 до 90 %. Согласно данным центра Юрия Левады, с конца прошлого века количество называвших себя пра-вославными верующими равнялось половине от общего числа опрошенных. В то же время в конце 1980-х их количество равня-лось только 30 %. В 2002-м (данные РОМИР) православными се-бя называли до 70 % россиян, из которых только половина «вери-ли в Бога» [см. 54].

Вполне естественными выглядят притязания Русской право-славной церкви на свою «каноническую территорию». С другой стороны, и для российских политиков религия (с такими высоки-ми показателями религиозности населения) становится разновид-ностью национального проекта.

Первое предупреждение об относительном характере рос-сийской религиозности было высказано отечественными социо-логами, которые продемонстрировали несостоятельность подсче-та верующих по самоидентификации [см. 242]. По общим показа-телям культурной религиозности, т. е. численности респондентов, назвавших себя представителями данного религиозного движе-ния, получается, что: всего христиан в России на 2005 г. прихо-дилось 85–95 млн человек, из них православных – 75–85 млн че-ловек, католиков – до 1 млн, протестантов – 1,5–1,8 млн, старове-ров – менее 1,5 млн, мусульман – 6–9 млн; иудаистов – до 50 тыс., буддистов – около 550 тыс. человек, а также представителей НРД – не более 300 тыс. человек [242, с. 38–39]. Понятно, что данные цифры могут вызвать недоумение, особенно среди тех, кто не исповедует никакой религии. По этому поводу авторы ис-следования пишут следующее: «Однако следует твердо держать в уме, что сама по себе культурная религиозность (религиозная са-моидентификация) является определенной мировоззренческой, идеологической позицией, но никак не религиозностью в прямом значении этого слова. Сама по себе самоидентификация автома-

229

тически не предполагает, что данный человек разделяет соответ-ствующие религиозные верования и следует определенным рели-гиозным практикам» [242, с. 39–40].

Вообще же, современная религиозная ситуация в России еще нуждается в дополнительных исследованиях, и, возможно, долж-на опираться не только на подходы отечественной и западной социологии религии, но также на концептуальные разработки исследователей, сконцентрировавших свое внимание на изучении практик конструирования новых форм религиозности, возни-кающих в современном мире и потому нуждающихся в необхо-димости применения интегрального подхода44.

4.4.2. ОСОБЕННОСТИ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА, РЕГУЛИРУЮЩЕГО СФЕРУ РЕЛИГИОЗНЫХ

ОТНОШЕНИЙ (2009–2012 ГГ.)

Характерные особенности законодательства, регламенти-рующего отношения в религиозной сфере, на современном этапе сложились на базе уже принятых и действующих на территории РФ законодательных актов и правительственных постановлений. Так, на сегодня сформированы законодательные «пакеты» по ре-шению ряда важных проблем, связанных с содержанием и реали-зацией права на свободу совести и вероисповедания.

Прежде всего, радикальные изменения в этой области госу-дарственной политики произошли в связи с принятием в 1997 г. Федерального закона «О свободе совести и религиозных объеди-нениях». С 2002 г. на территории Российской Федерации на госу-дарственном уровне отмечается усиление контроля за деятельно-стью организаций, нарушающих принципы конституционного строя России. Решения о ликвидации или запрете деятельности подобных организаций могут приниматься по основаниям, пре-дусмотренным Федеральным законом «О противодействии экс-тремистской деятельности».

В 2010 г. президентом России был подписан закон «О пере-даче религиозным организациям имущества религиозного назначе-ния…», которое находится в собственности государства. Этот закон спровоцировал бурную полемику вокруг вопроса безвозмездной

44 См., например: Бреская О. Ю. Изучение религиозности: к необходимости ин-тегрального подхода // Социол. исслед. 2011. № 12. С. 77–87.

230

передачи в собственность ценностей исторических музеев страны «традиционным» конфессиям и, прежде всего, Русской православ-ной церкви Московского Патриархата и исламским общинам.

Если в эпоху «ельцинизма» законом РФ «О свободе совес-ти…» (1997 г.) была подведена последняя черта под социокуль-турными ценностями советского государства (поскольку утратил силу закон РСФСР «О свободе вероисповеданий», не исключаю-щий право граждан на признание и пропаганду главной совет-ской ценности – атеистическое мировоззрение), то с наступлени-ем периода президентства В. Путина планомерно осуществляется политика тотального контроля за деятельностью действующих на территории РФ религиозных организаций с неформально припи-санным статусом «нетрадиционные».

Массовое сознание российских граждан в отношении инсти-тута религии отличается тотальной мифичностью, которая прояв-ляется тяготением к ритуалу и потому не нуждается в рефлексии и саморефлексии. Массовое увлечение культовыми действиями связано, однако, не с глубокими религиозными чувствами, поис-ком истины и т. д., и даже не столько с переживаниями экзистен-циального порядка (религиозный творческий экстаз), сколько с ролевыми играми и мифологическими увлечениями «праздного класса». Точнее было бы сказать – увлечениями религиозными шоу. Например, 2009 г. знаменуется размахом пасхального бого-служения с торжественным принесением Благодатного огня из храма в Иерусалиме. Такие события поражают самих верующих огромной (по сравнению с прошлыми годами) пышностью, раз-махом телетрансляции, динамичностью службы и т. д. Участники культовых действий уже не испытывают острую необходимость в устранении социально-психологического дискомфорта (как это происходит в «нетрадиционных» религиозных движениях, где на первый план выступает их психотерапевтическая функция). Для современного верующего главное – масштабное и массовое со-участие, получить порцию адреналина от колоссального возбуж-дения толпы. Каждый по отдельности мнит себя приверженцем древних традиций, частицей Разумного Космоса и т. д.

231

4.4.3. ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ЦЕРКВИ И ИНСТИТУТОВ ГОСУДАРСТВА, ОБРАЗОВАНИЯ, ЗДРАВООХРАНЕНИЯ,

СЕМЬИ (2009–2012 ГГ.)

С крушением идеологии Советского Союза и на протяжении последних десятилетий в академической среде формируется по-литика, основанная на сотрудничестве между социальными ин-ститутами науки, образования и религии. За десятилетия жесто-ких притеснений при советской власти религия берет реванш, распространяя свое влияние на многие сферы жизнедеятельности человека. Она не обходит стороной и важные для формирования мировоззрения той или иной идеологии процессы социализации и инкультурации будущих поколений. Используя научные дости-жения и открытия в качестве установления религиозных догм и порядков, религия занимает все более активную позицию в во-просах просвещения нашего общества.

В отличие от начальной референтной точки анализа, датиро-ванной нами 1984 годом, в которой было зафиксировано слабое взаимоотношение институтов религии с различными светскими институтами СССР, 2009 г. отличается весьма внушительной нормативно-правовой базой. Во-первых, религия в современной России имеет большое значение как социально-политический фактор. Многие религиозные конфликты теперь решаются госу-дарством при помощи привлечения «экспертов» из числа самых влиятельных конфессий России. Ныне покойный Патриарх Алек-сий в 2008 г. на одном из международных фестивалей СМИ «Ве-ра и слово» высказал мнение о том, что «к мнению Церкви при-слушивается не только церковное, но и светское общество». И это высказывание отражает реальную картину нашей повседнев-ности. Во-вторых, на сегодня существует целый ряд правовых до-кументов, регламентирующих различные формы и способы взаи-модействия религии и государства. На протяжении всей постсо-ветской истории заключаются государственно-конфессиональные соглашения о тесном сотрудничестве между отдельными струк-турами власти, светскими институтами и российскими религиоз-ными объединениями.

Сегодня признаками подобного «социально-политического взаимодействия» между светским просвещением и религиозными традициями могут являться такие факты, как: введение в государ-ственные школы модульной программы «Основы религиозных

232

культур и светской этики» с первым модулем «Основы право-славной культуры» (который представляет собой «Закон Бо-жий»); проведение всероссийских олимпиад по Основам право-славной культуры; выделение штатных мест в средней и высшей школе для священников; установление права на получение ду-ховными школами свидетельства о государственной аккредита-ции; разработка государственного образовательного стандарта высшего профессионального образования по специальности «Теология»; введение теологии (или «учения о Боге») в учебные планы вузов; введение теологии в номенклатуру научных специ-альностей ВАК [234].

Большинство таких мероприятий теперь проводятся при поддержке Министерства образования и науки Российской Феде-рации и Совета ректоров России и по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси. С 2000 г. существует доку-мент «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви», в котором намечен широкий диапазон «сотрудничества Церкви и Государства» в области образования, воспитания и культуры. Предстоятелем РПЦ заявлено, что в российских шко-лах с 2009 г. будут преподаваться «Основы православной культу-ры» в рамках обязательного предмета «Духовно-нравственная культура», входящего в компонент «Образование». Заметим, что эти планы были высказаны Патриархом еще в 2007 г. [см. 178].

Московская Патриархия РПЦ на сегодня занимает лиди-рующее место (возможно, что в некоторых социокультурных об-ластях – единственное) по количеству заключенных с государст-вом договоров и соглашений о сотрудничестве. К началу 2009 г. имелись соглашения с федеральными и региональными органами исполнительной власти, с различными институтами социализа-ции (армией, общеобразовательными школами, вузами, медицин-скими учреждениями и т. д.). Среди них: Министерство культуры (1994 г.), Министерство здравоохранения и медицинской про-мышленности РФ (1996 г.), Министерство социальной защиты РФ (1996 г.), Министерство образования РФ (1999 г.), Министер-ство юстиции РФ (1999 г.), Федеральное агентство правительст-венной связи и информации при Президенте РФ (ФАПСИ) (2002 г.), Министерство здравоохранения РФ (2003 г.), Российская акаде-мия государственной службы при Президенте РФ (РАГС) (2003 г.).

233

На федеральном и региональном уровнях заключаются со-глашения и с другими «традиционными» конфессиями, с духов-ными управлениями мусульман, объединениями иудеев, будди-стами и т. д. Сегодня, возможно, это единственная форма сотруд-ничества, позволяющая обеим сторонам беспрепятственно обме-ниваться полезной информацией, осуществлять взаимную работу в различных сферах жизнедеятельности.

Например, Российская академия государственной службы при Президенте РФ (РАГС) заключила ряд соглашений о сотрудниче-стве с РПЦ Московской Патриархии, с Советом муфтиев России, с Федерацией еврейских общин России, с Центральным духовным управлением буддистов и крупнейшими протестантскими объедине-ниями России (последнее – в 2007 г.). Теперь представители различ-ных конфессий проходят курсы повышения квалификации по специа-лизации «Государственно-конфессиональные отношения» [см. 164].

В регионах страны (в том числе и на уровне муниципалите-тов) подписание подобных соглашений становится рутинной практикой, т. е. совместные «социокультурные проекты» возни-кают между региональными православными епархиями (некото-рыми другими традиционными объединениями) и региональны-ми администрациями (правительствами), министерствами общего и профессионального образования, молодежной политики и спорта, загсами, управлениями исполнения наказаний, управле-ниями государственной противопожарной службы ГУВД, УВД на транспорте МВД России, Полномочными представителями Президента России в федеральных округах. Известны также фак-ты заключения межконфессиональных соглашений, где одной стороной выступают представители нескольких самых многочис-ленных конфессий субъекта Российской Федерации (если тако-вые созданы на почве плюрализма и межрелигиозной терпимо-сти), а с другой – региональная исполнительная власть.

На сегодня единственным федеральным органом, осуществ-ляющим консультативное взаимодействие между религией и го-сударством, является Совет по взаимодействию с религиозными объединениями при Президенте Российской Федерации. Декла-ративные функции Совета касаются «содействия укреплению общественного согласия, достижения взаимопонимания, терпи-мости и взаимного уважения в вопросах свободы совести и сво-боды вероисповедания» [181].

234

Как уже отмечалось выше, светские образовательные инсти-туты весьма плотно сотрудничают с религиозными конфессиями и, в основном, с самой многочисленной конфессией России – Рус-ской православной церковью. В 2008 г. министр образования и науки РФ заявил, что «с учетом тысячелетней традиции, опыта и авторитета Русской православной церкви мы продолжаем сотруд-ничать по включению духовно-нравственной составляющей в об-разовательный процесс школы. Концепция включения в новое по-коление государственных стандартов общего образования учебно-го предмета «Православная культура» в составе новой образова-тельной области учебного плана “Духовно-нравственная культу-ра”, разработанная РПЦ, направлена в Российскую академию образо-вания для использования при разработке новых стандартов» [см. 46].

В 2009 г. в соответствии с новым законом РФ «Об образова-нии» была разработана «Концепция духовно-нравственного вос-питания российских школьников», в которой авторы отразили собственное видение «национального воспитательного идеала» у школьников, принципы управления воспитательным процессом и принципы взаимодействия школы и «традиционных» российских религий в вопросах социализации учащихся. Московский Патри-архат в свою очередь указал на ряд недостатков данной воспита-тельной концепции, в которой, по убеждению его представите-лей, «нужно очень серьезно усилить роль семьи в определении содержания образовательного процесса». Лидеры православного духовенства также убеждены в том, что «было бы трагедией для большого количества людей, если бы опыт преподавания основ православной, исламской культуры, некоторых других религий был бы потерян» [35].

На настоящий момент российское правительство отдает приоритет поликультурному образованию, что подтверждается созданным в апреле 2010 г. Проектом концепции развития поли-культурного образования в Российской Федерации [см. 189].

Еще один шаг, определяющий «надэтническую целостность» российского общества и решающий задачи «духовно-нравственного развития и воспитания» наших граждан, связан с началом апро-бации комплексного учебного курса «Основы религиозных куль-тур и светской этики»45 в общеобразовательных учреждениях 19

45 Апробация учебного курса «Основы религиозных культур и светской этики» осуществлялась на основании Поручения Президента Российской Федерации от

235

субъектов Российской Федерации [см. 92]. С 2012 г. религиозное обучение детей вводится во всех регионах Российской Федера-ции. «Успешность» предварительного эксперимента подкрепля-лась опросом ВЦИОМ, в результате которого выяснилось, что количество положительных ответов на вопрос «Вы были бы за или против, чтобы в школе детям преподавали основы религии, Закон Божий?» с каждым годом неуклонно растет: с 2001 г. по 2009 г. с 48 % до 53 % соответственно46. Таким образом, светские образовательные учреждения теперь могут с начальных классов заниматься планомерной и организованной подготовкой кадров духовенства и религиозного персонала или просто осуществлять религиозную пропаганду, воспитывая подрастающие поколения в соответствующем духе.

Имеются и другие проекты сотрудничества. В частности, рассматриваются идеи введения в армии православных полковых священников. Главой военной прокуратуры без гласной общест-венной экспертизы был подготовлен законопроект «О военных священниках». В открытой форме высказаться против введения в Вооруженные Силы РФ института штатных полковых священни-ков и введения предмета «Основы православной культуры» в программу средних школ страны был способен только Совет муфтиев России. В заявлении Совета говорится: «Попытка грубо-го „продавливания“ введения института священников в армии чревата тяжелейшими последствиями для судеб поликонфессио-нальной по своему составу российской армии, общества в це-лом… Нашу тревогу разделяют все, кроме РПЦ, представители религиозных направлений, в том числе христианские» [197].

Вероятность введения в вооруженные силы страны институ-та священников неоднозначно воспринимается и высшим армей-ским командованием. В частности, отмечается, что «за последние 12 лет количество военнослужащих (всех родов войск), относя-щих себя к последователям какой-либо религии, увеличилось до 63 %», но вместе с тем из них «активно верующих» лишь 5 % [см. 27]. И вполне вероятно, что именно такая вера в большей степени обусловлена, собственно, не религиозными, а культурно-этническими факторами. 2 августа 2009 г. (Пр-2009 ВП-П44-4632) и Распоряжения Председателя Прави-тельства Российской Федерации от 11 августа 2009 г. (ВП-П44–4632). О резуль-татах апробации см. [84]. 46 Закон Божий или светская этика: чему учить детей в школе? // Пресс-выпуск № 1318. URL: http://wciom. ru/index. php?id=459&uid=12442.

236

4.5. ХАРАКТЕРИСТИКА ОБНАРУЖЕННЫХ СОЦИАЛЬНЫХ ЗАКОНОМЕРНОСТЕЙ

Итак, мы наблюдаем, что в настоящее время православие испытывает бурный процесс возрождения в России, который вместе с тем неоднозначно воспринимается общественным соз-нанием российских граждан. Данная ситуация породила еще ряд проблем, связанных со свободой совести и вероисповеданием в России, которые стали активно обсуждаться и за пределами стра-ны. Еще в 2005 г. зарубежные эксперты внесли Россию в список стран, в которых действует, по их убеждению, «дискриминаци-онное законодательство или проводится предвзятая политика, наносящая ущерб определенным религиям, хотя действия прави-тельства соответствуют нормам Конституции» [285]. И уже в 2009 г. в Госдуму РФ был внесен Проект поправок к закону «О правовом положении иностранных граждан в РФ», ужесточаю-щий условия деятельности зарубежных преподавателей с целью предотвратить «распространение религиозно-экстремистской идеологии среди студентов». Данный проект был поддержан де-путатами Московской городской думы. В пояснительной записке говорилось о том, что данный закон позволил бы «повысить кон-троль за приемом на работу иностранных граждан», особенно за теми, кто, по мнению разработчиков проекта, «распространяют экстремистскую идеологию, разжигают национальную и религи-озную вражду в студенческой среде и совершают другие действия, противоречащие интересам национальной безопасности» [32].

Можно констатировать тот факт, что у российских граждан сегодня меньше религиозной свободы, чем в начале 1990-х гг., но вместе с тем гораздо больше, чем в 1980-х гг. По крайней мере, пока нет оснований опасаться распространения средневековых методов воздействия на инакомыслящих людей. Пока никого не сажают в тюрьмы за факты создания религиозных организаций или за обучение на дому, распространение религиозной литера-туры, пропаганду вероучения и прозелитизм47. Университеты не отказывают в обучении молодым людям по причинам их конфес-сиональной принадлежности, а работодатель публично не подверга-

47 Пример с приговором о лишении свободы до 7 лет, грозящим молодым эпа-тажным артисткам, выступившим 11 марта 2012 г. возле храма Христа Спасите-ля, скорее, имеет политический, нежели чисто религиозный, мотив.

237

ет критике своего работника за религиозные убеждения и не угро-жает увольнением с работы, если тот не откажется от своей веры48.

Некоторые тревожные предпосылки были заложены еще в «ельцинскую эпоху» в середине 1990-х гг. Один из главных анти-сектантских идеологов, рассуждая о вредоносности общения с представителями «деструктивных культов и тоталитарных сект», писал следующее: «…если уж нам довелось жить при религиоз-ном рынке, будем грамотными потребителями. Ведь каждый че-ловек со вниманием относится к покупке товара, проверяет его на качество и остерегается подделок. Но приобретя некачественный товар, вы лишь потеряете деньги. Имея дело с духовными под-делками, вы рискуете гораздо большим: всем своим имуществом, окружением, карьерой, семьей, здоровьем, да и всей вашей жиз-нью, наконец» [60].

В «путинскую эпоху», в период разворачивания мобилиза-ционных сценариев в финансовой, выборной, политической, эко-номической и других сферах, в России стал использоваться но-вый метод преследования по религиозным признакам – метод «инерции страха», когда при помощи силовых структур произво-дят демонстративное физическое «наказание» представителей малочисленных религиозных общин. Данные методы воздействия или борьбы с культами и сектами были зафиксированы в 2004 г. А двумя годами раньше происходило противостояние РПЦ и РКЦ, вызванное попыткой католиков преобразовать на террито-рии РФ так называемые апостольские администратуры в посто-янно действующие епархии, долженствующие объять всю терри-торию России. РПЦ почувствовала угрозу от «прозелитической деятельности» РКЦ и начала антикатолическую кампанию, моби-лизовав все имеющиеся ресурсы (не исключая помощь власти).

В начале нового тысячелетия в России наблюдалась после-довательная антикатолическая политика, когда вопреки консти-туционным принципам светского государства и свободы совести

48 Такого рода случаи нарушения прав и свобод – достаточно распространенное явление в современном Туркменистане. Публичные оскорбления, угроза уволь-нением, отчисление из вуза и даже отключение местными властями подачи газа, электричества и воды всему району отдельного города, где проходило церков-ное собрание. Прочие нарушения свободы вероисповедания отражены в «Док-ладе о свободе вероисповедания в странах мира в 2011 г.: Туркменистан», под-готовленном Бюро по вопросам демократии, прав человека и труда Госдепарта-мента США (см.: URL: http://www.state.gov/j/drl/rls/irf/2010_5/168254.htm).

238

ряд депутатов Госдумы и представителей РПЦ подвергли крити-ке действия Римско-католической церкви, а приезд в Россию вы-дающегося духовного лидера католиков – Папы Римского Иоан-на-Павла II (2002 г.) был, по сути, заблокирован, что впоследст-вии вызвало к жизни миф о якобы поголовном обращении сла-вянского населения России в православие. Известны также слу-чаи ограничения права на свободу совести чисто по политиче-ским соображениям, когда, например, было наложено вето на ви-зит в страну Далай-ламы, приглашенного президентом Калмы-кии, чтобы продемонстрировать Китайской Народной Республике свою лояльность по отношению к ее политике в Тибете.

Ситуация немного стала меняться с конца 2006 г., когда ме-жду представителями двух церквей (римско-католической и пра-вославной) начался конструктивный диалог, вселяющий надежду на перемену отношения друг к другу. На это обстоятельство ука-зывает и ряд публикаций, в которых представлена оценка совре-менного состояния «православно-католических отношений» [см. 5; 177; 185; 229]. В апреле 2009 г. Президент России внес измене-ния в состав Совета, включив в него генерального секретаря Конференции католических епископов России священника И. Ковалевского [194].

Таким образом, первое десятилетие XXI в. определялось в основном политикой протекционизма, что достаточно ярко было отражено в российских массмедиа. Появлялись материалы на-прямую или косвенно связанные с конфликтными ситуациями на пересечении различных религиозных и политических интересов внутри страны. Однако проблемы религиозных и иных конфлик-тов, какую бы позитивную или негативную характеристику для общественного сознания они в себе не заключали, невозможно, на наш взгляд, решать силовыми методами, равно как при помо-щи публичного обличения через СМИ религиозных «изгоев и маргиналов». В этой связи вторая половина первого десятилетия XXI в. отличается толерантностью и политической корректно-стью в отношениях между представителями крупных религиоз-ных конфессий России.

В большинстве случаев, в силу ментальной инерционности, общественное сознание российских граждан остается глухим к проблемам свободы совести и вероисповедания, а окружающая действительность и происходящие в ней события, связанные с нарушениями прав человека, рассматриваются ими неосмыслен-

239

но и некритически, принимая за основу доминирующие в обще-стве религиозные и политические императивы. Вполне возможно и то, что подобная массовая конформность и порождает миф о массовой религиозности наших граждан. Как показывает опыт деятельности большинства общественных движений в защиту демократии, «раскачать» общественную совесть до состояния активного гражданского самосознания при помощи различных публичных акций практически невозможно.

И хотя со стороны государства во многих республиках и ре-гионах РФ уже созданы специальные государственные органы, осуществляющие контроль за соблюдением законодательства в области вероисповедания и занимающиеся вопросами реализации прав граждан на свободу совести, весомого и, главное, «незави-симого» федерального органа пока не существует.

Следует отметить еще одну особенность во взаимоотноше-ниях религии и общества на современном витке развития. Преж-де всего, это касается такого момента, как определение «тради-ционности» и «нетрадиционности» религиозных конфессий, пре-бывающих на территории Российской Федерации. Еще в сентябре 2001 г. лидеры так называемых «традиционных» конфессий (пра-вославия и ислама) выразили готовность к более тесному сотруд-ничеству с государственными институтами (образованием, арми-ей и т. д.) с целью «активизировать борьбу с экстремизмом и тер-роризмом, национальной нетерпимостью и разобщенностью». И уже в декабре того же года, на встрече с мусульманскими духов-ными лидерами, президент В. Путин публично заявил о том, что именно «традиционные религии» могут рассчитывать на под-держку государства [см. 192].

С начала 2002 г. (февраль – май) на парламентских слуша-ниях рассматривался законопроект «О традиционных религиоз-ных организациях РФ», разработанный Комитетом Госдумы по делам общественных и религиозных организаций, который был отклонен. В начале 2003 г. в комитете Думы полным ходом шла подготовка к парламентским слушаниям еще одного законопро-екта «О социальном партнерстве государства и традиционных религиозных организаций», который также не получил поддерж-ки большинства депутатов.

Но, тем не менее, сегодня подобные попытки искусственно-го разделения религиозного сообщества по признаку «традици-онности» являются основной угрозой для свободы совести в Рос-

240

сии. В случае официального подписания аналогичных законопро-ектов они легко могут спровоцировать по всей стране массовые общественные протесты представителей «нетрадиционных» и новых религиозных движений. Сами разработчики проекта заяв-ляют о том, что организации, признанные на законных основани-ях традиционными, являются неотъемлемой частью историческо-го духовного и культурного наследия народов РФ, и поэтому должны получить ряд льгот, которые, можно предположить, не получат представители «второсортных» вероисповеданий. Да и сам перечень льгот может вызвать серьезные несоответствия с конституционными основами, например: включение религиозных дисциплин в программу общеобразовательных школ, предостав-ление бесплатного эфирного времени в СМИ, налоговые льготы, а также государственная финансовая поддержка в благотвори-тельной деятельности и т. д.

Сегодня по всей стране с лоском и благолепием восстанав-ливаются церкви и храмы, на которые религиозные сообщества, благотворительные организации и частные жертвователи тратят колоссальные капиталы. И в то же время по всей России растет волна возмущения неудовлетворительным уровнем и образом жизни российского общества. В результате столь очевидного и по-вергающего в уныние контраста повседневной реальности в акаде-мической среде начинает формироваться движение против распро-странения религиозного влияния на науку и светское образование.

Итак, функционально религия в обществе может выполнять как позитивную, так и негативную роли. С одной стороны, она способствует выживанию и адаптации местных сообществ в пе-риоды масштабных трансформаций, с другой, «разводит» эти общности по узким коридорам конфессионального прагматизма и противоборства. Поэтому нам представляется актуальной про-блема недопущения использования государством институтов ре-лигии в политических и научно-образовательных целях. Особен-но в том случае, если речь идет о культурно-политическом пре-восходстве одной конфессии над другими в поликультурном и поликонфессиональном пространстве России.

Пока наше правительство движется по инерции тех «моби-лизационных толчков», которые были спровоцированы прежде. Если прогнозировать дальнейшие отношения религии, власти и общества именно с этих позиций, то перспектива может быть не-утешительной. Может произойти новый каскад бифуркаций, по-

241

скольку уровень межрелигиозной нетерпимости, накопленный в течение последнего десятилетия, не имел реальной возможности сублимироваться в совместных межконфессиональных творче-ских актах, социальном служении и в усердиях духовно-нравственного совершенствования. Но вполне вероятен и проти-воположный сценарий. На фоне углубляющегося мирового экономи-ческого кризиса может произойти новая волна радикального сниже-ния религиозности в нашей стране (как это случилось в самом начале 1990-х гг.), массовой индифферентности, поскольку на повестку дня встанут более насущные проблемы, связанные с элементарным вы-живанием человека как социально-биологического существа.

Религиозный ренессанс, возникший во второй половине 1980-х гг., в процессе повседневного теоретизирования культи-вировал моральное учение, согласно которому «привнесение в жизнь россиян религии положительно отразится на морали, по-зволит устранить социальную напряженность, улучшит взаимо-отношения между политическими группами. А для этого попро-сту необходимо осуществить так называемое “воцерковление” россиян – их обращение к религии, прежде всего к православию» [237]. Но из истории нам хорошо известно, что увеличение рели-гиозности и количества «воцерковленных» еще не дает гарантий снижения социальных девиаций и проявлений иных групповых и общественных патологий.

Вопреки нашим ожиданиям, «вера в Бога» как первичный признак религиозной идентификации не всегда совпадает с «мо-ральным законом», который находится внутри нас, и сочетание этих двух, порой мало совместимых друг с другом составляю-щих, еще в большей степени может расходиться, и даже вступать в конфликт, с доминирующей в обществе морально-нравственной доктриной. Подобные расхождения, на наш взгляд, и могли спро-воцировать развитие «нежелательных» для общества форм куль-турной идентификации.

По мнению Л. Г. Ионина, начало социокультурного развития в постсоветской России носило, в основном, внешний, атрибу-тивный характер, проявляющийся в форме социальной игры: правила игры, содержащиеся в той или иной культурной форме, хотя и воспринимались индивидом как некая целостность, но не отождествлялись с правилами самой жизни. Российский ученый справедливо замечает, что игра могла быть интересной или неин-тересной, но при этом не являться обязательной, «поскольку в

242

ней невозможно было найти доказательств ее обязательности, пока не были усвоены содержащиеся в данной культурной форме теоретический образ мира и моральная доктрина, пока знакомст-во с ней ограничивалось освоением ее внешних знаков» [86].

Как результат внешнего атрибутивного проявления, куль-турные традиции и инсценировки приобрели такой же поверхно-стный и неустойчивый характер, приводящий как к быстрому формированию разнообразных культурных групп, общностей, так и к их быстрому распаду или непредсказуемым метаморфозам. А сами носители новых идентификационных кодов, не имея глу-бинных связей с теми или иными культурными формами, совер-шают частые переходы из одной группы в другую.

Таким образом, 2000-е гг. в России ознаменовались события-ми, связанными с двумя переходными этапами в отношениях рели-гии и государства. Первый этап связан с либерализацией отноше-ний власти и Русской православной церкви и интересом Москов-ской Патриархии к своему материальному наследию, утраченному при советской власти и являющемуся сегодня памятниками исто-рии и культуры. РПЦ возвращаются храмы, монастыри, земли, ар-тефакты православной культуры (иконы и церковная утварь). Кро-ме того, впервые за всю историю «послецарской» России РПЦ во-зобновляет попытки оказывать влияние на все важнейшие инсти-туты общества (воспитание и образование, медицину и здраво-охранение, силовые структуры и военные институты и др.).

Данные социологических опросов, проводимых в этот пери-од, констатируют, что Россия, в принципе, является одной из са-мых религиозных стран мира. По статистическим материалам 2005 г. более половины взрослого населения России являлись ве-рующими [см. 62].

Второй этап, обусловленный инкорпорацией русско-православных традиций в социальное пространство постсовет-ской России, также связан с проблемой религиозной безопасно-сти нашей страны. Для ее успешного решения государственные органы власти начали использовать новые и достаточно эффек-тивные методы борьбы с так называемым «религиозным экстре-мизмом» и «деструктивным воздействием» религиозных общин, оказываемым на жителей страны.

В целом осуществленный анализ СМИ дает возможность зая-вить о том, что данные «силовые» методы борьбы были направле-ны, в основном, против малочисленных религиозных групп, като-

243

ликов, протестантов и представителей так называемых «новых ре-лигиозных движений». Эти подходы приобрели собирательное название «метода инерции страха», который заключался в принци-пе «ударить одного, чтобы боялись тысячи, или десятки тысяч»49.

Теперь в России с верующими вести полемику становится все опаснее. Например, за политическую и антиклерикальную акцию («спела что-то не то в православном храме»), содеянную молоды-ми феминистками в Храме Христа Спасителя (г. Москва), можно стать заключенным в изоляторе и лишиться свободы сроком до семи лет50. А законодательные власти теперь внесли в Госдуму законопро-ект об усилении санкции за оскорбление религиозных чувств51.

В заключение хотелось бы подчеркнуть одну специфиче-скую особенность сложившейся духовной ситуации в сегодняш-нем российском обществе. Объяснение причин всплеска интереса к религии (церкви, священнослужителям, обрядам и т. п.) и рас-пространения влияния православия на российское общество в целом следует, на наш взгляд, искать не столько в самом смысле массовой популяризации религиозных феноменов или в политике либерального плюрализма постсоветского правительства, сколь-ко в проблеме взаимодействия Церкви (т. е. РПЦ) с государст-венной властью и социальными институтами, и, в особенности, с институтом образования. Активное влияние РПЦ на процесс по-литической и культурной трансформации российского общества выглядит еще более неоднозначным, если учесть, что Россия се-годня представляет собой многонациональное и поликонфессио-нальное общество, светское государство, регулируемое на основе гражданских, а не религиозных норм. В теоретических посылах присутствуют и такие устремления Московского Патриархата, как возрождение монархических идей, осуществление классиче-ской византийской формулы – симфонии властей (т. е. соедине-ния и «соработничества» государственной и церковной власти).

49 Более подробно об этом методе см. видеоматериал «Милиция жестоко изби-вает верующих» (2007 г.) христианского правозащитника Б. Перчаткина. URL: http://g12life.org/load/13–1-0–138. 50 Донат К-Х. «Охота на ведьм» во имя Господа [Электронный ресурс] // «Die Tageszeitung», Германия // ИноСМИ.RU. URL: http://inosmi.ru/russia/20120328/ 189266796.html. 51 Госдума требует установить заказчиков акции в Храме Христа Спасителя [Электронный ресурс] // Вести : интернет-газета («VESTI.RU»). URL: http://www.vesti.ru/doc.html?id=747433.

244

В качестве примера реализации таких намерений можно об-ратиться к некоторым интересным фактам голосования верую-щих на последних выборах президента РФ, состоявшихся в марте 2012 г. В избирательном участке Верхотурья Свердловской об-ласти были признаны действительными бюллетени, заполненные православными монахинями нетрадиционным способом. На бюл-летенях они написали: «Я, раба Божия …, доверяю господу на-шему Иисусу Христу выбрать достойного главу государства»52.

Все эти неконституционные принципы церковно-государственных отношений пока не воспринимаются в качестве серьезной угрозы. Но имеются уже прецеденты, по которым видно, что картина в недалеком будущем может радикально поменяться. Например, оправдался расчет РПЦ на помощь и содействие государства при построении ее отношений с другими религиозными объедине-ниями (православные священники, используя административные ресурсы муниципалитетов, читают публичные лекции по предме-ту «Сектоведение», проводят семинары, круглые столы и конфе-ренции, посвященные борьбе с деструктивными культами и т. д.).

При этом совершенно неясно одно: почему столь титаниче-ские усилия Московского Патриархата и РПЦ, предпринятые с благородной целью формирования культурного и духовно-нравственного облика нашего народа, уже более двух десятиле-тий не могут увенчаться простым статистическим перевесом «до-брых» сил над «злыми»? Почему, например, рост числа объяв-ляющих себя верующими не способствует снижению уровня пре-ступности в нашей стране? Имеющиеся на сегодня статистиче-ские данные также не подтверждают положительную корреляцию между религиозностью и нравственностью. Другой вопрос – по-чему столь колоссальные интеграционные возможности Церкви не помогли государству за четверть века (25 лет!) сформировать единую национальную идеологию? Видимо, они исчерпали себя на поприще решения конфликтов, в основе которых лежат не со-циальные и нравственные, а территориально-имущественные и церковно-канонические споры.

52 Православные монахини доверили выбор президента высшим силам. Бюлле-тени признали действительными [Электронный ресурс] // NEWSru.com: Религия и общество. URL: http://www.newsru.com/religy/07mar2012/nonnen.html.

ГЛАВА 5

ТРАНСФОРМАЦИЯ ОСЯЗАЕМОГО СОЦИАЛЬНОГО ДИСКУРСА

По словам Гюстава Лебона, «настоящий художник, будь он архитектор, литератор или поэт, обладает магической способно-стью передавать в великолепных обобщениях душу известной эпохи и известной расы. Очень впечатлительные, почти бессозна-тельные, мыслящие преимущественно образами, очень мало ре-зонерствующие, художники являются самым верным зеркалом того общества, где они живут; их произведения – самые верные документы, на которые можно указать, чтобы воспроизвести ис-тинный образ какой-нибудь цивилизации. Они слишком бессозна-тельны, чтобы не быть искренними, и слишком восприимчивы к впечатлениям окружающей их среды, чтобы не передавать верно ее идей, чувств, потребностей и стремлений. Свободы у них нет ника-кой, и это составляет их силу. Они заключены в тесном круге тради-ций, идей, верований, совокупность которых образует душу расы и эпохи, наследие чувств, мыслей и внушений, влияние которых на них всемогуще, потому что оно управляет темной сферой бессозна-тельного, в которой вырабатываются их произведения» [125].

Парсонс при рассмотрении экспрессивного символизма подчеркивал, что он является трансформируемым и корректи-руемым феноменом. В этом процессе серьезную роль играют «художник» и «пропагандист», причем действия последнего яв-ляются, по мнению социолога, наиболее явными. Пропагандист «сознательно использует имеющийся экспрессивный символизм, или создает новые символы для того, чтобы манипулировать об-щественными представлениями» [295, с. 412]. Любой политиче-ский лидер является, по Т. Парсонсу, до известной степени про-пагандистом, поскольку обращается к чувствам и мыслям своих избирателей с помощью переопределения ситуации в символиче-ских терминах. Что касается «чистого» художника, подчеркивал социолог, то он не ориентирован на прямое воздействие на пред-ставления его публики, он всего лишь придает форму ее экспрес-

246

сивным интересам. Несмотря на это, символические системы, с которыми имеет дело художник, глубоко увязаны с равновесием всей системы аттитюдов, говорит Парсонс, поэтому чистое ис-кусство достаточно легко может быть использовано в целях фор-мирования «нужных» общественных представлений. Таким обра-зом, экспрессивный символизм охватывает у Парсонса практиче-ски все сферы социального взаимодействия, основанные на функционировании общественных представлений.

Экспрессивный символизм, с одной стороны, отражает ха-рактер общественных отношений, сложившийся в социуме, с другой же стороны – активно формирует таковой, воздействуя на повседневность через артефакты общества – сознательно конст-руируемые феномены, создающие более или менее непротиворе-чивую ткань «осязаемого» социального дискурса. Исследование этой «ткани» может дать нам знания относительно того, как сим-волические конденсаторы, создаваемые тем или иным художником (в широком смысле этого слова), функционировали в обществе, как изменялись морфологически и содержательно в процессе со-циальной трансформации, и какую роль в этих процессах сыграли.

Как известно, «всякое творение указывает на своего творца», поэтому исследовать «осязаемый» социальный дискурс, или сен-суально-символическое измерение социального, можно как дис-кретным образом – например, через анализ художественного творчества поколения в целом, так и фокусированным – через изучение творческой биографии того или иного мастера. Мы сделали выбор в пользу последнего варианта – такой подход позволяет выделить и исследовать именно дискурс – как после-довательно развивающуюся ткань «большого нарратива» взаи-мосвязи и взаимоотношений художника и общества. Именно здесь достаточно четко верифицируется трансформационная составляющая «осязаемого» дискурса – изменение артефактов, происходящее в контексте социальных изменений. В ходе при-стального анализа той или иной творческой биографии возника-ет возможность создания иконографии социальной трансформа-ции, неизбежным образом связанной с трансформацией общест-венных отношений в социуме.

Методика, разработанная нами для этих целей, получила на-звание «дискурсивно-символического анализа», характеризую-щегося вниманием к дискурсу, структурированному транссимво-

247

лически. Другими словами, в отличие от «простого» дискурс-анализа, используемого для исследования «текста» в его самом широком прочтении, данная методика рассматривает дискурсив-ную «ткань» творчества в качестве комплекса символов, обла-дающих функцией социальной конденсации, произведенных соз-нательно и находящихся в отношениях взаимной обусловленно-сти с обществом. В качестве объектов анализа были определены творческие биографии двух выдающихся отечественных масте-ров – Ильи Глазунова и Никиты Михалкова. Выбор не случаен – Глазунов и Михалков относятся к той части отечественной ин-теллигенции, к тем ее представителям, которые всегда «льнули» к власти, всегда были ею обласканы, и трансформировались вме-сте с нею. Их творчество, по сути – зеркало, в котором равно от-ражаются и власть, оглашающая очередной социальный заказ и условия очередного общественного договора, и народ, высту-пающий субъектом данного контракта, объектом манипуляции со стороны власти, и, одновременно – объектом, и реципиентом (ау-диторией) художественного произведения.

5.1. ДИСКУРСИВНО-СИМВОЛИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ТВОРЧЕСКОЙ БИОГРАФИИ НИКИТЫ МИХАЛКОВА

С 1967 Г. ПО 2010 Г.

Современные фильмы могут анализироваться на нескольких уровнях. Первый – это более или менее точное отражение ими объективных проблемных ситуаций и явлений в нашей жизни. Второй – субъективный аспект, зависящий от ментальности ре-жиссеров, сценаристов, актеров. Формируется особое диалоговое пространство, в котором объективное и субъективное переплета-ются в сюрреальности.

Представляется интересным проследить ход развития виде-ния мира через призму разных эпох и разных идеологий, измене-ние личных установок и способов восприятия мира в творчестве одного из ведущих деятелей киноиндустрии России – Никиты Михалкова, который, по данным ВЦИОМ (2009 г.), занимает у зрителей второе место в рейтинге популярности кинорежиссеров.

Н. Михалков – уникальная личность для отечественного ки-нематографа. Представитель древнего рода, творческой интелли-

248

генции не в одном поколении, уже фактом своего рождения он принадлежал к элите. У Н. Михалкова как в советское время (благодаря отцу, матери, брату), так и в нынешнее время (благо-даря занимаемым постам, получаемым наградам и статусам) была возможность использовать социальные, культурные и финансо-вые ресурсы.

В данной работе ставилась цель – рассмотреть, насколько ре-жиссерское видение социальных и личных процессов, которые про-исходили в течение последних пятидесяти лет, будет совпадать с «видением власти» и рядовых зрителей. Выявляется специфика ис-пользования Н. Михалковым форм и методов социологической про-паганды как « мягкой» формы идеологического воздействия.

Методом нашего исследования стал дискурсивно-символический анализ. Исследовалось содержание фильмов Н. Михалкова, начи-ная с 1967 г. по 2010 г.: 17 художественных и 8 документальных фильмов. Режиссерские работы в игровом кино: «Девочка и ве-щи» (1967); «А я уезжаю домой» (1968); «Спокойный день в кон-це войны» (1970); «Свой среди чужих, чужой среди своих» (1974); «Раба любви» (1976); «Неоконченная пьеса для механиче-ского пианино» (1977); «Пять вечеров» (1979); «Несколько дней из жизни И. И. Обломова» (1979); «Родня» (1981); «Без свидете-лей» (1983); «Очи черные» (1987); «Автостоп» (1990); «Урга – территория любви» (1991); «Утомленные солнцем» (1994); «Си-бирский цирюльник» (1998); «12» (2007); «Утомленные солнцем 2», (2010). Режиссерские работы в документальном кино: «Анна от 6 до 18» (1993); «Реквием Великой Победы» (1995) (сореж. С. Ми-рошниченко); «Сентиментальное путешествие на мою Родину. Музыка русской живописи. Никита Михалков» (1996); «Отец» (2003); «Мама», (2003); «Никита Михалков. Русский выбор» (2003); «Генерал Кожугетыч» (2005); «55» (2007).

Дискурсивный анализ медиатекстов в данной работе базиро-вался на сочетании разнообразных мировоззренческих и методо-логических подходов в социально-гуманитарных науках. Для уточнения особенностей методологии нашего исследования рас-смотрим более подробно особенности этих подходов.

Наиболее авторитетными теориями классификации дискурс-анализа стали подходы Тойна А. ван Дейка, Якоба Торфинга, Марианне В. Йоргенсен и Луизы Филлипс.

249

Ван Дейк опирался на методы структурной лингвистики в антропологических и лингвистических исследованиях (В. Пропп [190], К. Леви-Стросс [129; 130]). Он полагал, что «дискурс не является лишь изолированной текстовой или диалогической структурой. Скорее, это сложное коммуникативное явление, ко-торое включает в себя и социальный контекст (а также культур-ный. – О. П.), дающий представление как об участниках комму-никации (и их характеристиках), так и о процессах производства и восприятия сообщения» [61, с. 112–113]. Конечно, в фильмах присутствуют не один, а чаще несколько таких контекстов, в ко-торые погружены герои; особенности этих контекстов (т. е. их жизни) проявляются в визуальных и вербальных символах. Сово-купность этих аспектов конституирует дискурс.

С появлением работ по структурной лингвистике и семанти-ке в литературе Ц. Тодорова [233], по семиотике и семиологии Р. Барта [16] и У. Эко [265] произошло расширение области при-менения дискурс-анализа, в частности, на изучение продукции массовой культуры и массовых коммуникаций (СМИ, фильмов, музыки, рекламы, моды и проч.). В работе М. В. Ямпольского, например, четко показывается взаимосвязь успеха фильма у боль-шой аудитории с опорой его сюжета или образа на мифологиче-ские архетипы. «“Сильные” жанры – триллер, фантастика, вес-терн – всегда опираются на “сильные” мифы» [270, с. 41]. В ху-дожественном фильме речь, образы, предметы – имеют характер определенного социального воздействия, поскольку все фильмы отражают реалии общества. При этом дискурс является мощным властным ресурсом, формирующим социальную реальность через саморепрезентацию социальных институтов и индивидов и кон-струируирование социально-культурного и политического про-странства общества. Борьба за управление содержанием дискур-сов выливается в реализацию различных форм конструирования и контроля со стороны различных властных структур.

Внимание уделялось субъективным переживаниям человека, его личному восприятию ситуации, его эмоциям, мотивам и уста-новкам. Причем выстраивался диалог между говорящим и слу-шающим.

Другой исследователь – Дж. Торфинг рассматривал дискурс как средство изучения формирования идентичности, ценностей и символов как отдельных людей, так и целых народов и госу-

250

дарств, что позволило показать динамику социального развития на примере отдельных сфер жизни и представлений людей о себе и об обществе. Он полагал, что через изучение языковых кодов и практик возможно более глубокое понимание как личностных изменений, так и социальных [303].

Л. Филлипс и М. Йоргенсен говорят о социально-конструкционистском дискурсе. Социальная реальность конст-руируется через закрепление, воспроизводство и трансформацию знаков и символов идентичности человека или группы. Но в то же время дискурс является лишь одним из множества аспектов любой социальной практики, состоящей из языка и образов, спо-собствующей развитию общения [см. 244].

Общим для указанных авторов является внимание к органи-зации дискурса на уровне идеологии/нравственного наставления, к форме подачи и структуре текста, к его значениям и интерпре-тации. В своем исследовании мы будем придерживаться комби-нированного подхода, который синтезирует различные методики.

На теоретическом уровне символика дискурса рассматривает коммуникацию как процесс осмысливания визуальных образов в рамках культурного взаимодействия (Р. Барт [16], М. М. Бахтин [17]). Формируемые на экране образы – это своеобразный диалог между автором и зрителем. Эта взаимосвязь может быть одно-временно и инструментом и объектом анализа дискурса социаль-ных трансформаций.

При анализе фильмов можно с двух сторон подходить к оп-ределению взаимодействия коммуникации и информации. С од-ной стороны – роль информации в поведении людей, групп, ин-ститутов и целых обществ. Они будут рассматриваться как неза-висимые производители, получатели и переработчики информа-ции. Коммуникация воспринимается как функционально-обусловленный обмен информацией. С другой стороны – комму-никативное взаимодействие выступает как феноменологическое пространство, где опыт приобретает социальную заданность, структуру и связность, он наполнен личностным и социальным смыслом.

Данная работа строится на втором подходе, где коммуника-ция приобретает содержательную практику включенности лично-стного опыта в социальный, в процессе этого взаимодействия происходит взаимное обогащение (не только на информацион-

251

ном, но и на эмоциональном, когнитивном и прочих уровнях). Именно такой подход дает возможность более целостно и сис-темно анализировать дискурс фильмов и прослеживать взаимо-связь с социокультурными изменениями в стране.

В анализе фильмов использовались положения структураль-ной лингвистики Ф. де Соссюра, которые распространяются не только на текстовые символы, но и прочие символические систе-мы (как вербальные, так и невербальные). Символы, репрезенти-руемые фильмами, формируют новое смыслопорождение, рас-ставляют акценты – что хорошо и что плохо, что правильно и что ложно, что ценно и что сиюминутно и т. д.

Все когнитивные процессы, включающиеся во время про-смотра фильма, опираются на события нашего прошлого как личного, так и социального – процесс идентичности и социаль-ной памяти воспроизводится и создается наиболее полно именно фильмами. Очень показательны исследования социальной иден-тичности и группового сознания Б. Шефера и Б. Шледера [259], в которых прослеживается, как люди через СМИ впитывают нормы межгруппового поведения; исследования формирования и разви-тия социальной идентичности советского и российского человека через средства массовой пропаганды, раскрыты в работах Ю. Г. Волкова [44], Е. Н. Даниловой [58], Ю. А. Левады [128], В. А. Ядова [266]. Более детально процессы социальной памяти рассматриваются через механизмы социализации (фильмы, газе-ты, журналы, искусство и т. д.) в исследованиях Ю. М. Лотмана [134], П. Бергера и Т. Лукмана [24], М. Хальбвакса [248], П. Нора [166], О. А. Кармадонова [102], А. С. Сенявского и Е. С. Сеняв-ской [217] и др.

Дискурсивный анализ фильмов может быть иллюстрацией трансформации социального развития общества. Согласно Л. Альтюссеру, предметом дискурс-анализа является «вообра-жаемая деформация», которую претерпевают «реальные отноше-ния» между людьми при превращении их в идеологические пози-ции [цит. по: 128, с. 133]. Использование динамического аспекта дискурса позволяет изучать процесс социальных изменений и объяснять динамические процессы в обществе, направленные на поддержание существующих институтов и порождение новых, исходя из топологии социальных структур.

252

В основу анализа фильмов легли также теоретические под-ходы концепции дискурса Мишеля Фуко и Жака Дерриды. В ча-стности, мы опирались на теорию макроструктур, в рамках кото-рой проявляется взаимовлияние и взаимосвязь социально-исторических аспектов, повторяемых сюжетных или смысловых линий в фильмах и схем восприятия информации зрителем. На основе триады М. Фуко «высказывание – дискурсивная форма-ция – дискурс» мы построили свою триаду – «художественный образ – дискурсивная формация – дискурс». Интерпретационную схему дополнили положениями теории Ж. Дерриды о том, что дискурсивные практики пронизывают социальную жизнь и име-ют возможности концентрировать и порождать новые смыслы благодаря фильмам, книгам, музыке и т. д. Результатом такого анализа стала схема понимания правил и способов изображения (визуальный контекст), интерпретации смыслов и контекстов слов (аудиальный контекст), связь с реальными социальными процессами (неосязаемый символический контекст).

Мы соблюдали логику анализа, предложенную М. Фуко, – правила, по которым строится дискурс, задают возможности его воспроизводства, т. е. мы исходили из того, что дискурсивное содержание фильмов Н. Михалкова показывает связь с позиция-ми и идеологией власти, а следовательно, и указывает на меха-низмы воспроизводства и поддержания самой власти.

Данное положение раскрывается через следующие постулаты: • позиция режиссера может определять взгляды зрителей

на проблему или явления, показанные в фильме; • установки и взгляды власти вербализируются на понят-

ном языке для широкой аудитории зрителей; • социальный статус и общественное положение режиссера оп-

ределяют уровень доверия к нему лично и его творческим работам: • социальные изменения общества определяют логическую

форму, семантику высказываний и визуальную символизацию предлагаемых образов;

• возможность получения разнообразных ресурсов (матери-альных, статусных, стратификационных и т. д.) влияет на процеду-ру построения сюжета, образов и способов репрезентации смысла;

• тема дискурсивной практики определяется интересами власть предержащих и уровнем знания и рефлективности боль-шей части зрительской аудитории; тема дискурсивной практики

253

определяет область допустимых высказываний в рамках конкрет-ного фильма;

• дискурсивная практика является эффективным способом управления массами, если значительное количество зрителей в своих оценках и мнениях опираются на образы, предлагаемые тем или иным фильмом.

В методической и методологической частях исследования мы опирались на постулат концепции Т. А. ван Дейка о социаль-ной обусловленности структур воспроизводства текстов [61]. Ос-новываясь также на методике, разработанной У. Эко [265], мы выделили следующие значимые для анализа фильмов позиции: авторская идеология; условия социальной реальности, в которых фильм снимался; процесс создания фильма и его восприятие ау-диторией; приемы повествования и изображения.

Впрочем, наш подход вполне соотносится с методикой ана-лиза медиа-текстов, разработанной К. Бэзэлгет [см. 31] с опорой на такие ключевые слова медиаанализа, как «медийные агентст-ва», «категории медиа/медиатекстов», «медийные технологии», «языки медиа», «медийные репрезентации» и «медийная аудито-рия», ибо все эти понятия имеют прямое отношение к идеологи-ческим, рыночным и структурно-содержательным аспектам ана-лиза медийных произведений. Данный подход также был апроби-рован А. В. Федоровым при анализе фильма «Груз 220» [см. 239].

Первоначальным этапом изучения медиатекстов выступил контент-анализ в единстве его качественных и количественных аспектов.

Количественный аспект фиксирует частоту появления в ме-диатексте определенных характеристик (переменных) содержа-ния. Качественный аспект позволяет делать выводы на основе определенных характеристик содержания. Этот метод позволяет также определить эмоциональную окраску и тональность произ-ведения, социальную тенденцию, поддерживаемую или атакуе-мую автором на основании тех признаков текста, которые прямо или косвенно свидетельствуют о позиции, состоянии или намере-ниях автора.

Метод контент-анализа позволил вычленить в тексте филь-мов смысловые единицы, характеризуемые сопоставимостью и в то же время разнородностью информации, существующих при этом во взаимосвязи.

254

Единицами анализа выступает не художественный образ, а извлеченные из него значения, благодаря которым можно провес-ти связь с социально-культурной обстановкой. Методами семан-тического и лингвистического исследования устанавливались идеологически обусловленные формы в структуре рассматривае-мых фильмов.

Второй этап исследования строился на изучении режиссер-ских попыток социологического конструирования и сопоставле-ния его ценностных детерминант с позицией власти и оценкой зрителей. Идеологическое давление рассматривалось через пе-риодическое повторение сюжета, образа, визуальных или рече-вых символов в отношении определенного объекта. Аналитиче-ский прессинг и интерпретация событий режиссером формируют новую реальность и новые смыслы понимания происходящих в фильме и в реальности событий. Для оценки выраженности идео-логического давления на зрителя была выработана следующая шкала (см. табл. 5.1).

Таблица 5.1 Критериq выраженности идеологического давления*

Критерий идеологического давления

Показатель частоты

повторения

Характеристика критериев идеологического давления

1 Слабовыраженный От 5 до 20 раз

Данный вид повторяемости смысловой единицы позволяет проследить идеи авто-ра/режиссера в отражении или понимании социальных или личных отношений героев

2 Средневыраженный От 21 до 50 раз

Этот вид периодичности повто-рения смысловой единицы на-правляет внимание зрителя на конкретные проблемы и пред-лагает соответствующее к ним отношение

3 Сильновыраженный От 51 раза и более

Этот вид повторяемости смы-словой единицы формирует устойчивое восприятие и фор-мирует или навязывает соот-ветствующее к ним отношение

* Высчитывается в анализе единиц одного фильма

255

Итогом указанной работы является сопоставление идей и образов, раскрываемых в фильмах, с общественно-политической обстановкой и массовыми настроениями в период выхода его на экраны. Выявляются также реперные точки фильма, позиции вла-сти и оценок зрителей, совпадающих по вектору или расходя-щихся в разных направлениях.

Результатом данного анализа являются выводы о роли ис-следуемых медиатекстов (фильмов) в формировании обществен-ного сознания и социологической пропаганды, о выраженности авторской позиции в ее соотношении с позицией и политикой власти. Применение реперных точек как элементов содержания кинематографических текстов в контент-анализе фильмов Н. Ми-халкова можно соотнести с внешними социально-культурными и политико-экономическими изменениями, происходившими в тот момент в стране.

5.1.1. РЕЖИССЕРСКАЯ ИДЕОЛОГИЯ Н. МИХАЛКОВА В СОЦИОКУЛЬТУРНОМ КОНТЕКСТЕ

Ключевое идеологическое конструирование формируется на убеждении Михалкова в необходимости возрождения России че-рез ее «истинных патриотов», свой долг и честь отдающих Роди-не, через идеи православия и духовного возрождения. В совет-ский период его творчества многие рамки культурной, идеологи-ческой пропаганды определяло государство, причем это отража-лось позитивно на обществе, поскольку формировало идеалы че-ловека («советского человека», «военного», «коммуниста» и т. д.). И в этом процессе было заинтересовано само государство. При этом Михалкову как режиссеру удавалось отстаивать свою пози-цию, что вызывало неоднозначную оценку как среди коллег, так и в обществе в целом. После распада Советского Союза и вплоть до начала XXI в. идеалы российского человека, образцы поведе-ния практически не рассматривались на государственном уровне, идеологическое воспитание носило хаотический характер.

Умение найти компромисс с властью, вступить с ней в диа-лог видится родовой чертой Михалковых53. А способность от-

53 Схожую позицию занимал и его отец Сергей Михалков – умудряясь находить точки пересечения с любой властью на протяжении второй половины ХХ в. и начала XXI в. Впрочем, вероятно, многие представители этого рода обладали

256

стаивать свое мнение и через свои фильмы доносить до широкой аудитории является, скорее, клеймом хорошего мастера-ремесленника. Михалкова одни любят, другие ругают, но все смот-рят, а также часто корректируют свои жизненно важные установки.

Это укладывается в русло концепции социологической про-паганды54. В трактовке Ж. Эллюля это мягкое проникновение идеологии посредством социологического контекста, которое выражается через рекламу, фильмы, технологии, образование, социальные службы, стиль жизни поселений и т. д. Он, в частно-сти, отмечал, что фильмы и человеческие контакты являются лучшими средствами передачи и ведения социологической про-паганды [см. 281].

Можно выделить несколько направлений или приемов идео-логического воздействия на аудиторию, применяемые режиссе-ром в своих работах.

5.1.2. ИСТОРИКО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ

Михалков как представитель власти не в одном поколении на интуитивном уровне понимал и понимает, что необходимо обществу. Впрочем, например, честь и отвага – это универсаль-ные ценности, сложно представить власть, которая бы от них от-крещивалась.

этими чертами, раз в истории сохранилась о них информация. Двоюродный дедушка Никиты Михалкова – Сергей Владимирович Михалков (1858–1905) – помещик Ярославской губернии, не раз избирался на различные должности. Он был почетным мировым судьей по Рыбинскому округу, предводителем дворян-ства Рыбинского уезда, а затем и Ярославской губернии. 54 Автором термина «социологическая пропаганда» является французский со-циолог Ж. Эллюль. Рассматривая пропаганду как социологический феномен, он считал ее органической частью общественной жизни. Пропаганда и технологи-ческое общество – сиамские близнецы. Именно технологическое общество соз-дает возможности для пропаганды, а та, в свою очередь, интегрирует его. Боль-шинство людей, отмечал он, относятся иронически к пропаганде, считая, что она прибегает к лжи и использует «сказки», но современная пропаганда избега-ет прямой лжи, она чаще всего прибегает к полуправде, ограниченной правде, правде вне контекста. Большинство людей также думают, что пропаганда меня-ет мнения людей, но это только одна из целей, соподчиненная. Пропаганда уси-ливает направленность личности и ведет к действиям. Все эти направления сли-ваются и ведут сознание человека в определенном направлении.

257

20%

16%

46%

6%12%

Идеолого-патриотическая Личностно-патриотическаяЦенности жизни Классовая Любовная

Рис. 5.1. Долевое распределение тематики режиссерских работ Н. Михалкова за весь период творчества Поэтому его способность выразить поставленные властью

задачи более выпукло и наглядно для зрителя являет уникальный симбиоз творчества и политического покровительства. На рис. 5.1 показано долевое распределение всех смысловых тематик в фильмах Н. Михалкова. Из рисунка видно, что в целом в творче-стве доминирует тематика ценностей жизни, личного выбора, от-ветственности за свою судьбу и судьбу общества (46 %); на вто-ром месте идеолого-патриотическая – насколько установки вла-сти влияют и определяют жизнь отдельного человека и общества (20 %); на третьем месте личностно-патриотическая – выбор от-дельного человека в пользу служения долгу, отечеству и т. д.; четвертое и пятое места занимают классовая тематика (12 %) и любовная (6 %) – данные тематики являются классическими практически для любого режиссера, поэтому вполне очевидны и логичны в творчестве Михалкова. Тематика его работ постоян-на – на протяжении всего творчества, с течением времени он, ско-рее, находит новые грани себя, собственного самовыражения.

Идеологические репрезентации базируются на обыденных представлениях и образах, транслируемых через поведение геро-ев фильмов. Благодаря этому человек осмысливает свое место в социальной реальности, формирует свою личностную и социаль-ную идентичность, приобретает мотивацию к социальной дея-тельности, т. е. становится социальным субъектом. Идеология является символом взаимоотношения между людьми и их миром,

258

между объективными событиями и представлениями людей о том, что происходит. Роль фильмов раскрывается в том, что они «помогают» понять смысл социальной реальности, сформировать определенный угол зрения и точку отсчета реальности каждого человека. Используя терминологию Л. Альтюссера, можно ска-зать, что контекст «идеологических аппаратов государства» (школа, церковь, средства массовой коммуникации) все больше и больше определяет представления людей об их собственной жиз-ни. Благодаря этому воспроизводится необходимый власти соци-альный порядок. У. Эко также полагает, что идеология, «социа-лизируясь, превращается в код», определяющий поведение людей в повседневной практике. В фильмах идеологический след про-является даже в нейтральном отражении реальности. Учитывая знания, ожидания и предшествующий опыт зрителей, можно предположить, что они воспримут, как воспримут, и как это зна-ние войдет в их жизнь.

Сложно объединять столько фильмов в одну цепочку. Но этапы изменения смысловых контекстов можно выделить четко.

1-й этап – с 1967 г. по 1993 г. Это время можно обозначить как время установления границ и интересующей тематики, фор-мирования пространства интересов Михалкова как режиссера. Все его ранние работы отличают сложность образов и неповто-римость характеров, накал страстей и неоднозначность решаемых героями вопросов. При этом режиссер дает право зрителю само-стоятельно обдумывать ситуацию и делать выводы.

Режиссер может выступать в роли предвестника, предвос-хищать события реальной действительности и позволять нам за-думываться о едва зарождающихся явлениях. В 70–80-е гг., во-преки социалистической идеологии, Михалков показал в филь-мах («Свой среди чужих, чужой среди своих», «Несколько дней из жизни Обломова», «Неоконченная пьеса для механического пианино», «Родня», «Без свидетелей» и т. д.) чувство тревоги, деградацию личности и человеческих отношений в семье и в об-ществе, изменение ценностей и системы координат в жизни про-стых людей советского общества.

В эти годы сложно было увидеть и услышать эти тенденции, для полного опознавания их потребовался переворот 1990–1991 гг. и дальнейшие преобразования страны, которые вывели на поверхность ключевые противоречия личности и общества, а

259

также личностного становления. Не все фильмы Михалкова по-ходили на массовую кинематографическую продукцию, но в то же время они и не убирались совсем из отечественного кинопро-ката. Стало быть, власть нуждалась в таких частично-свободных и частично-ручных творцах, которые говорили о запретном и да-леком, чуждом и непонятном, но в рамках определенных правил.

2-й этап – с 1993 г. по 2010 г. Образы героев и актерское мастерство остаются, но право на самостоятельное суждение у зрителя Михалков «узурпирует», он предлагает уже готовые схе-мы и оценки восприятия героев. Михалков более четко препод-носит свою позицию и оценку. Возможно, это связано с тем, что низвергнутая в 90-х гг. культура требовала более жесткого «на-саждения», «управления». Он показывал свое видение и предла-гал зрителю смотреть на проблему таким же образом. Не случай-но он избрал одним из своих лозунгов фразу Шарля де Голля: «Лучше иметь ориентиры и ценности, пусть и ложные – чем со-всем их не иметь». Изменения в творчестве можно объяснить усилившейся общественной деятельностью, новым видением проблем и представлений.

Начиная с 1993 г. все фильмы имеют четкую корреляцию с экономическими и политическими событиями в стране. С 1993 г. сняты все документальные фильмы и четыре художественных. Второй этап можно разделить на два блока: 1) с 1993 г. по 1998 г. – когда идет выстраивание взаимодействия с новой вла-стью, и 2) с 1999 г. по 2010 г. – когда позиции выяснены, и оста-ется место для диалога.

11%6%

60%

6%

17%25%

17%

33%

8%

17%

26% 26%

38%

5% 5%

0%

10%

20%

30%

40%

50%

60%

70%

Идеолого-патриотическая

Личностно-патриотическая

Ценности жизни Классовая Любовная

1967-1992 гг. 1993-1998 гг. 1999-2010 гг.

Рис. 5.2. Символическая тематика в фильмах Н. Михалкова в трех творческих периодах

260

Жанровый спектр его фильмов: национально-патриотическое, историческое кино или же вопросы личного выбора, нравствен-ной чистоты и честности перед собой и обществом [107].

Драматургический стереотип фильмов 1967–1992 гг. – герои отстаивают свои цели и ценности или в них разочаровываются, но зритель может выбирать, кого он поддерживает, а кого осуж-дает (и бандиты могут быть обаятельными, например, атаман в «Свой среди чужих, чужой среди своих», обломовщина может быть привле-кательна в «Нескольких днях из жизни Обломова» и т. д.).

Драматургический стереотип фильмов 1993–1998 гг. – герои показывают изъяны общества, системы и свои ценности и заблу-ждения («Утомленные солнцем», «Сибирский цирюльник», «Ан-на: от 6 до 18» и т. д.).

Драматургический стереотип фильмов 1999–2010 гг. – герои отстаивают свои убеждения в любых условиях и ситуациях («Утомленные солнцем 2», «12», «Русский выбор. Россия без русских», «55», «Генерал Кожугетыч»).

В фильме «Анна от 6 до 18», вышедшем в непростом для России 1993 г., Михалков ведет диалог со своей дочерью и одно-временно со зрителем – как власть меняет наше сознание, наши страхи и возможность мыслить и понимать происходящие собы-тия, что по-настоящему значимо и важно в жизни ребенка и когда он начинает терять свое детство. Михалков не только как режис-сер, но и как актер этого документального фильма проводит па-раллель взросления ребенка с взрослением всего народа в России. Ответы на важные вопросы подаются в виде «рассуждений», формируют негативные представления о власти советской и без-условный пиетет к власти нынешней.

В «Реквиеме Великой Победы» – в виде документального эссе, посвященного пятидесятилетию со дня окончания Великой Отечественной войны, показываются сила и воля народа, высто-явшего в войне, и проводится связь с настоящим моментом раз-вития истории.

В «Сентиментальном путешествии ...» Михалков показывает внутренние черты человека, выросшего в лоне русской культуры, как мир преображается через эту призму и что может получиться. Казалось бы, – далекий от политического пространства образ, но, тем не менее, черты «русской души», «русского человека» найдут более детальное раскрытие в последующих фильмах. В «Сенти-

261

ментальном путешествии ...» режиссер проставляет ключевые точки, в дальнейшем он развивает обозначенные тут образы в фильмах «Отец» и «Мама», «Утомленные солнцем» и т. д. Тем более, такое восприятие «русского духа» вполне согласуется с последующими поисками национальной идеологии, ставку на которую делал пришедший к власти в 2000 г. В. Путин. Итогом конкурса «Национальная идея» поддержанного президентом, стали следующие идеи: «Колесо бренда Россия: атрибуты: самая большая, богатая, северная, многонациональная; выгоды: культу-ра, развитие, свобода, защищенность; ценности: духовность, ис-тория, восхищение, удивление, удаль; личность: сильная, краси-вая, щедрая, мать; суть бренда: вера, надежда, любовь» [158]. Кстати сказать, в шорт-листе данного конкурса (проектов, ото-бранных по итогам общего голосования) лидировали две темы: национально-патриотическая и патриархальная55. Если рассмат-ривать фильмографию Михалкова, то она полностью вписывается в данную концепцию, и совпадает с позицией, поисками и мета-ниями современной власти.

В дилогии «Отец» и «Мама», с одной стороны, он пытается открыть для себя неизвестных ему же самому родителей, которые своей жизнью положили пример для его поступков. С другой стороны, показывает ракурс общества, которое на них влияло, и как они вписывались в это общество. Как стоит жить, о чем ду-мать и что делать. В «Отце» Михалков показывает, как взаимо-действовал его отец с властью – каким он был для нее и каким был на самом деле. Все эти нюансы – показатель влияния поли-тической составляющей на жизнь людей.

55 Национал-патриотическая тема. Варианты: «Русские, вперед!» Ключевое сло-во «русские», «Я русский!» и «Русские не сдаются!!!» имеют одно происхожде-ние и несут в себе практически один и тот же смысл. Но вот какой? Вокруг них на сайте велись горячие споры. Причем точки зрения были абсолютно полярны. Противники этих вариантов считали их «откровенным фашизмом», а сторонни-ки обвиняли своих оппонентов… в «геноциде русского народа». Патриархаль-ная тема. Здесь лидируют варианты: «Проект «Родовые поместья» – построй дом, посади сад, вырасти сына!», «Поместья родовые – сила и опора будущей России!» и «Родная Партия, Поместье Родовое, Богиня-Мать Любовь и Бог-Отец Мечта, Россия, Русь, Ведруссия». Не можем не согласиться с тем, что соб-ственность и семейные ценности имеют важное значение. В шорт-листе остает-ся вариант: «Проект «Родовые поместья» – построй дом, посади сад, вырасти сына!» – как набравший среди этих трех наибольшее количество голосов. Ос-тальные варианты снимаются. Формально – за несоответствие брифу.

262

В фильме «Русские без России. Русский выбор» он критику-ет советскую власть и ее лидеров, воспевая дореволюционную Россию и ее отдельных представителей, показывает «настоящих» героев и патриотов – участников Белого движения. «Глупость, невежество и моральное разложение – это актуальные состояния для нашего правительства семьдесят лет после революции» («Русский выбор. Россия без русских»).

Два документальных фильма, которые часто ставят в укор Михалкову как подхалимство перед властью, можно рассматри-вать как фактор его включенности в эту власть. Такие фильмы делают люди, которых знают, чье творчество могут не любить, но будут знать. «Генерал Кожугетыч» вышел в свет в 2005 г. – время не самое простое для России, после терактов и военных действий в Чечне, человеческий и офицерский образ генерала был необхо-дим обществу. В этом фильме, посвященном пятидесятилетию его друга – генерала Сергея Шойгу, Михалков показал жизнь на-стоящего патриота, человека чести – нашего современника. Он один из представителей той власти, которой служит и воспевает Михалков в своих фильмах. Поэтому образ генерала отражает всю массу усилий и способностей, прилагаемых на своей работе этим человеком, для того чтобы жизнь в стране изменилась.

В фильме «55» Михалков с той же позиции оценивает рабо-ту президента России Владимира Путина. Фильм начинается сло-вами: «Убежден, что огромное количество людей в нашей стране могут сказать, что этот человек изменил их жизнь» – это утвер-ждение является конструированием оценки в массовом сознании образа президента. Видеоряд фильма начинается с того момента, когда Россия разрушалась, и приход Путина стал спасением для всех. Личная воля и готовность жертвовать собой – вот качества настоящего русского патриота. Восхищаясь современными поли-тиками в лице В. В. Путина, Михалков говорит словами генерала де Голля: «Одиночество есть удел власти».

Эти фильмы – скорее ориентиры для масс, новые герои, но-вые офицеры – не только прошлым живет Россия, но и буду-щим – пока есть такие политики, офицеры, мужчины.

В российском обществе рушится старая идеология и форми-руется новая. Изменяются не только политико-экономические отношения, меняется социально-культурная среда. Религиозная метафоричность прослеживалась и в более ранних фильмах Ми-халкова, но с 1993 г. она становится одной из основных вех. По его мнению, православие – это сила и основа возрождения России.

263

Например, после выхода в широкий прокат фильма «Утом-ленные солнцем 2» Патриарх Московский и всея Руси Кирилл в своем интервью сказал, что фильм является «очень хорошим примером для воспитательной работы с молодежью», так как в нем присутствует «ясное религиозное измерение» [40]. По мне-нию самого Михалкова, «задача кинематографа – воспитание нравственности» [231]. Также в фильме «55» Михалков говорит об особой заслуге Путина в том, что именно в его правление Рус-ская православная церковь и Зарубежная православная церковь объединились после долгих лет борьбы и противоречий. «Купол православной веры воссоединился». Тем самым он показывает свое отношение к церкви, к православию и роли политиков в этом процессе. При этом Михалков использует довольно жесткие схемы социологической пропаганды.

В силу всего вышесказанного, выработанные нами критерии выраженности идеологического давления как элемента социоло-гической пропаганды могут воссоздать примерную структуру конструирования новых смыслов Михалковым как режиссером. Не протестуя открыто, он выявлял основополагающие аспекты социальной реальности, которые не всегда под силу обнаружить средствами научного исследования. Закономерно, что француз-ский социолог Ж. Эллюль в качестве примера социологической пропаганды приводит производство фильмов, когда продюсер, имеющий определенный идеал общества, который он хочет вы-разить, не ставит себе прямой цели пропаганды. Но этот идеал не может не влиять на производство фильма, он направляет его бессознательно.

5.1.3. МЕТОДИКА РЕЖИССУРЫ Н. МИХАЛКОВА

Способы, формы и приемы подачи материала также несут на себе отпечаток некоторой двойственности общественной позиции режиссера, которая диктуется, с одной стороны, пониманием им важности обьективности, а с другой, пропагандистскими интен-циями личности. Это отражается и на методике, в которой ис-пользуются прямые и косвенные методы давления, а в содержа-тельном плане – как и положено в социологической пропаганде – правда, полуправда, частичная правда. Можно выявить следую-щие приемы:

264

Образно-фактологическая аргументация – через использо-вание разнообразных фактов, подтверждающих ключевую идею режиссера

Сюжетная линия, начиная от первых работ и заканчивая по-следними, отражает идею возвеличивания России через культи-вирование некоторых этапов и отдельных личностей ее прошлого и будущего. Цена этого возвеличивания иллюстрируется жизнью персонажей его фильмов, их способностью совершать поступки, делать личный выбор и нести за него ответственность (на личном или государственном уровне).

Режиссерское осознание прошлого, понимание настоящего и предвидение будущего находят отражение не только в поведении героев, но и в дополнительных символах, подчеркивающих пози-цию автора, – место действия (например, разрушенный храм в фильме «Спокойный день в конце войны»), государственная сим-волика (например, герб на кружке, иконы, государственный флаг России, Андреевский флаг в документальном фильмах «Русский выбор. Россия без Русских» или «Сибирский цирюльник»), госу-дарственная символика советского прошлого (флаг, герб, гимн, портреты Сталина, Ленина) в фильме «Свой среди чужих, чужой среди своих» и «Утомленные солнцем» и т. д.

Для большей убедительности Михалков использует апелля-цию к авторитету. Он ссылается либо на архивы, личную пере-писку, воспоминания и свидетельства очевидцев (как, например, в фильме «Русский выбор»), либо на «личную» (авторскую) и «объективную» оценку конкретных персонажей (зачастую они совпадают, как, например, в фильмах «Отец», «55», «Генерал Кожугетыч») или позицию героев представляет как индивиду-альный опыт, своего рода свидетельство истинности и правиль-ности (например, поведение всех персонажей в «12», в «Сибир-ском цирюльнике» и т. д.).

Создание художественных фильмов также предваряется об-ширной работой в архивах. Например, над сбором материалов для съемок «Утомленных солнцем 2» трудился большой коллек-тив историков и консультантов. Было отсмотрено более 60 часов кинохроники и отечественной, и трофейной германской, а также материалы из военных архивов США и Великобритании. Сам ре-жиссер, прежде чем приступить к съемкам, изучил сотни страниц документов, воспоминаний и писем того времени, в том числе из

265

частично ставших доступными архивов ФСБ и спецхрана. По-этому все события, детали и образы в картине имеют под собой реальную основу. Заблаговременно вброшенная в прессу, эта ин-формация формирует у будущего зрителя некое доверие к пред-ставляемым в картине кадрам (срабатывает стереотип – «то, что было засекречено – правда»; если изучали эти факты, то значит, и событиям на экране можно доверять – воспринимать их как исто-рически достоверные). На деле же сами сцены далеко не всегда соответствуют реальным событиям56.

Приклеивание ярлыков и стереотипов Данный механизм срабатывает, потому что именно через

стереотипное восприятие происходит узнавание мира человеком. Стереотипы дают упрощенные образы и позволяют зрителю ти-пологизировать: «хороший – плохой», «свой – чужой», «истин-ный – ложный» и т. д. Как отмечает У. Липпман, «стереотипы создают упорядоченную, более или менее непротиворечивую картину “нашего” мира, в котором люди и предметы занимают предназначенные им места и действуют ожидаемым образом» [133, c. 104].

Фильмы Михалкова стремятся угадать новую реальность. Поведение его героев зачастую становится определяющим в вос-приятии того или иного времени. К примеру, «Утомленные солн-цем» прокатывался в 1994 г., когда началась новая волна критики Сталина – фильм вполне подтвердил жестокость, одинокость и потерянность людей того времени, разрушенность судеб целых родов. К моменту показа «Утомленные солнцем 2» (2010) отно-шение к Сталину поменялось – теперь он не только тиран, но и один из лучших управленцев ХХ в. [подробнее см. 226; 271] – он вывел страну на передовые позиции по очень многим показате-лям, изменил социальный порядок.

Михалков использует также классический способ формиро-вания стереотипа – увязка новых стереотипов со старыми (через жизнь тех же героев, ситуации, в которые они попадают, пусть и

56 Впрочем, достоверность событий отражается в документальном фильме, а художественный не обязан нести подобной информации. Но если режиссер ссылается на достоверность фактов, а на деле это не так – то либо он фальсифи-цирует исторические данные целенаправленно, либо вольно интерпретирует то, что видит. И первое, и второе весьма неоднозначно отражается на восприятии фильма и в целом творчества режиссера.

266

в новое время), он также переключает внимание зрителей с самой трагедии на силу воли и умение людей принимать решения, при том, что само событие не перестает быть трагичным. Он следует традиционной схеме – не формирование нового образа мыслей, а приспособление настроения общества к своим целям, делая ак-центы на нужном поведении. Правда, в последнем фильме, в от-вет на запрос современного зрителя, Михалков делал акцент на зрелищных моментах (вырывая их из реального контекста), что частично и послужило условием критики этой работы.

В целом Михалков тонко формирует обвинительные стерео-типы – «безрассудство и обреченность немецких офицеров, поджигающих картины и стреляющих в Андрея» («Спокойный день в конце войны»), разрушивших общество, семьи, жизни це-лых поколений («Русский выбор. Россия без русских»).

Представителей власти он изображает образцами ответст-венности, чести и верности своему слову и долгу. Их образы весьма колоритны во всех фильмах – это и Александр III в «Си-бирском цирюльнике», и Путин в «55», и даже представители ме-стной власти в «Свой среди чужих, чужой среди своих». Это весьма искренние и честные люди. «Все это он будет делать с достоинством, присущим мужчине и офицеру» (о В. В. Путине) («55»); царь в «Сибирском цирюльнике» (которого играл сам Михалков) говорит напутствие кадетам, ставших офицерами: «Русский солдат – храбр, стоек и терпелив. Потому – непобедим. Берегите русского солдата». Слова Деникина перед смертью: «Так я и не увижу свободной Россию – верный присяге и слову» («Русский выбор. Россия без русских»). Михалков в фильмах и многочисленных интервью с ностальгией говорит об участниках Белого движения как людях чести и долга. Русского человека Михалков описывает так: «Русским может быть только тот, у ко-торого чего-нибудь нет. Но не так нет, чтоб обязательно было. А – нет, и хрен с ним» [122].

Начиная с 1993 г., режиссер придает большее значение со-циальному статусу человека, его происхождению, связям, лично-стным характеристикам, причем присущим не конкретному чело-веку, а обобщенному образу людей данной группы. Косвенно это связано и с его личной судьбой. После реформ 90-х гг. его лич-ный социальный статус существенно утвердился как в общест-венном сознании, так и в оценке самого Михалкова (с 1992 г. – председатель Российского фонда культуры, с 1998 г. – председа-

267

тель Союза кинематографистов, с 2007 г. – председатель Общест-венного совета при Министерстве обороны РФ). Он позициони-рует себя как личность, обладающую правом и обязанностями. На протяжении нескольких лет Михалков становился «человеком года» среди деятелей культуры, а в те года, когда не был, то вхо-дил в пятерку лидеров [см. 161]. Данный статус требует опреде-ленного социального поведения при исполнении соответствую-щих функций. Обязанности свои он реализует через творчество и воспевание религиозно-патриотического возрождения России, а права реализует через Союз кинематографистов. Последнее вы-зывает неоднозначную оценку и критику, но это способ проявле-ния власти, умения ею пользоваться.

Символы и метафоры. Через метафору как подчеркиваются истинные свойства объектов, так и конструируются новые значе-ния. Она выполняет когнитивную, номинативную, художествен-ную и смыслообразующую функции. Метафора – это «сокращен-ное сравнение».

В работах разных лет режиссером чаще всего используется в качестве инструмента воздействия на зрителя метафорический язык с четким идеолого-патриотическим подтекстом. Россия, ее поля, леса и луга, горы и реки – это тот фон, на котором развора-чивается большинство сюжетов («Спокойный день в конце вой-ны», «Сибирский цирюльник», «Неоконченная пьеса для механи-ческого пианино», «Несколько дней из жизни Обломова», «Утомленные солнцем» и т. д.).

«Поля, лес – все это вместе называется Россия ... Таких, как в России, нигде нет» – говорит Андрей в фильме «Спокойный день в конце войны». «Данное кем-то слово – дороже скреплен-ного печатями» («Сибирский цирюльник»). Характеристика рус-ских и России: «У нас в России, звери пьют как люди, а люди как звери», «На войну с песнями, на свадьбу с плачем. И все всерьез. Все до конца» («Сибирский цирюльник»). «Погибло славное зда-ние. Погибло прошлое России», «Они пытались сохранить цело-стность своей страны. Они не приняли безбожия». «Система координат для них Д. Донской и А. Невский». Слова Колчака: «Нет ничего выше Родины и служения ей». Слова Деникина пе-ред смертью: «Так я и не увижу свободной России – верный при-сяге и слову». Слова Врангеля: «Жизнь – Родине, честь – никому» («Русский выбор. Россия без русских»).

268

Это и «колокольный звон» как способ обратить внимание на себя, «поджог картин», «полуразрушенная церковь» («Спокой-ный день в конце войны»), «разрушение храмов», «блуждание по Крыму тысячей расседланных коней» («Русский выбор. Россия без русских»). Дождь – символ очищения, пробуждения, возрож-дения – используется Михалковым во многих фильмах («Свой среди чужих, чужой среди своих», «Неоконченная пьеса для меха-нического пианино», «Несколько дней из жизни Обломова» и др.).

Внимание акцентируется на государственной и религиозной символике. «Трехцветное знамя России», кружка в руках Михал-кова с гербом России, иконы («Русский выбор. Россия без рус-ских»); «Красное знамя», «портрет Сталина на полотне, подни-маемым дирижаблем» («Утомленные солнцем»), «Чаша, из кото-рой пил царь» («Сибирский цирюльник»). Используются мани-фесты и лозунги. «Равенство – братство – мир» («Свой среди чужих, чужой среди своих»); «Свобода – равенство – братство» («Неоконченная пьеса для механического пианино»); «Пролета-рии всех стран, объединяйтесь!» («Утомленные солнцем»); «Не революция, а эволюция, не равенство, а равноправие. Равенства никогда не будет» («Русский выбор. Россия без русских»).

Особый национально-патриотический акцент в работах Ми-халкова вызывает неоднозначную оценку у зрителей. В фокус-группах, проводимых социологами ФОМа, выявились четкие не-гативные моменты восприятия Михалкова как режиссера57.

57 Участникам фокус-группы предлагалось просмотреть несколько эпизодов и дать им оценку. Эпизод с участием Н. Михалкова оказался на предпоследнем месте рейтинга. Рассуждения Михалкова о патриотизме вызвали раздражение у респондентов. По мнению участников дискуссии, герою сюжета легко быть патриотом, так как «все у него есть и ему не приходится каждый день биться за кусок хлеба». «Ну так он же не знает, какие у нас, может быть, тут про-блемы и что-то такое. Михалков – он же со своей стороны, он же обеспечен-ный человек, у него взгляд другой: я люблю – я тоже люблю страну и тоже люблю Родину, но у нас разные понятия, да, как он любит... Как он добывает себе на хлеб – и как я добываю, это же разные вещи. Я снизу, так сказать, а он... А он из космоса, да, смотрит, как говорится». «Вот просто вот чисто к нему такое предвзятое, может быть, отношение. И мне кажется, что не... все это неискренне он так говорит». «Ну потому что он же не нашими про-блемами, там, не простых людей живет, он там все равно где-то в своей ва-рится». Если же говорить об «эмигрантском патриотизме», то, по мнению рес-пондентов, это любовь к той, дореволюционной России, которая не имеет ниче-го общего с Россией нынешней. «А вот окунуться в нашу действительность...

269

С другой стороны – Михалкова как личность уважают и ценят многие россияне58. Полярность оценок – это удел человека, кото-рый пытается отстоять свое видение – всегда найдутся те, кто бу-дет осуждать, равно как и те, кто будет восхищаться.

Великая идея/человек/позиция Михалков как мастер своего дела доводит до совершенства

искусство преподнесения идей, правящих миром, позиций, лич-ных выборов. Он на протяжении всего своего творчества показы-вал сложную гамму чувств людей, делающих свой выбор. Свои принципы и идеалы Михалков выражает устами своих героев.

«Я служу России» звучит не в одном фильме Михалкова, это и «Русский выбор», и «Генерал Кожугетыч», и «55». «Жизнь – Родине. Честь – никому»; «Храбрым – бессмертие»; «Русский выбор: Колчак, Деникин, Врангель» («Русский выбор. Россия без русских»); «Отношение к человеку не как к средству, а как к це-ли» («Мама»); «Только на Бога и на себя надо полагаться» («Отец»); «Долг превыше эмоций, чувств» («Свой среди чужих, чужой среди своих»); «Достаточно один раз предать то, во что верил, и уже не выбраться. Все будет по старому» («Неокончен-ная пьеса для механического пианино»).

В беседе с Михалковым Путин однажды заметил: «Ключе-вой вопрос жизни человека – не как жить, а зачем жить» («55», 2007), ту же самую фразу говорит Обломов: «Все думают о том, как жить? А зачем – никто не думает» («Несколько дней из жизни Обломова», 1979). Время между выходом этих картин большое –

А все изменилось, они-то еще по тем временам...». «Я считаю, что они еще действительно находятся там, и действительность нашу они просто не вос-принимают и не смогут воспринять». «Я там вижу: балалайка, гармонь – Рос-сия уже другая». «Нет, а кто виноват, что у нас тут с коррозией любовь к Родине стала? Почему?» Более подробно см. [161]. 58 По данным ФОМа, 48 % россиян заявляют о положительном отношении к этому человеку. Объясняя, на чем основано такое отношение, люди чаще всего говорят, что ценят режиссерский и актерский талант Михалкова («все его филь-мы смотрим с удовольствием»; «мне он просто нравится и как артист, и как режиссер») (22 %). Многие делают акцент на личностных качествах Н. Михал-кова: таланте, уме, образованности, отмечают, что он располагает к себе людей, вызывает доверие и просто «приятен» (18 %). Общественно-политическая пози-ция Н. Михалкова также иногда порождает симпатии к нему (3 %). Разумеется, для некоторых имеет значение импозантная внешность («вид благородный»; «как мужчина красивый») (1 %). И только 15 % относятся отрицательно. Более подробно см. [179].

270

сложно говорить об ангажированности, скорее – о некотором совпадении взглядов ныне действующей власти и ее отдельных представителей с взглядами Михалкова, которые он отстаивает во всех своих фильмах. «Надо уметь делать дело, а не кричать о белой кости, а я, чумазый, – все могу» («Неоконченная пьеса для механического пианино»). Михалков преуспевающих людей в сфере бизнеса называет «оборотливыми» и «талантливыми», приводя пример Бориса Березовского [269]. И Штольц в фильме «Несколько дней из жизни Обломова» говорит: «Валяться на ди-ване и других судить не сложно. Быть может, лучше на себя по-смотреть»; «Может, сам ты виноват, что обществу не нужен?» О современных людях: «И все есть. И все им мало» («Родня»).

Проекция каких-либо качеств или состояний на другое явление (или человека). Причины использования Михалковым данного приема можно объяснить мотивацией поведения, кон-фликтностью поведения, превосходством и слабостью (борьба за власть), индивидуальной угрозой (страх). В любом случае – это будет способ иллюстрации поведения людей в той или иной си-туации. «Людей чести» и «людей без нее» – к первой он относит «белых офицеров», «генералов», «людей, имеющих сердце и ду-шу», ко второй – тех, «кто отринул Бога в 1917 году», кто «забыл о своей совести и чести», кто «нарушает свое слово», кто «преда-ет любовь» и т. д. Эти аспекты пересекаются, так же как один из них может стать причиной другого.

Михалков заставляет персонажей своих фильмов действо-вать, показывая сложность выбора и, в то же время, его отсутст-вие. Есть возможность у каждого отступить, но кому-то будут мешать принципы и идеалы, а кому-то они будут не нужны. Ге-рой или самостоятельно начинает что-то менять, либо действует по чужим правилам, подстраиваясь под них, либо выражает свое несогласие и т. д. Андрей в «Спокойном дне в конце войны» при-нимает на себя ответственность за картины и погибает, а главный герой в «Неоконченной пьесе для механического пианино» от-ступает от своих идеалов юности, становится посредственным школьным учителем, не любящим ни свою работу, ни свою жену, ни самого себя – он разрушает. В конце фильма о нем говорят: «Вы всех осуждаете, а сами сеете разврат и падение. Ничто не остается безнаказанным». Во многом это слова Михалкова как

271

режиссера, отражающие его восприятие человека, обязательств и обязанностей перед собой и перед обществом.

Постоянный сюжет проекции личного состояния, внутрен-ней разрушенности на внешнюю разрушенность – церкви и со-жженного дома («Спокойный день в конце войны»). «Что самое главное в жизни? Творчество. Когда человек видит результат своих страданий и творений» («Отец»). «Честный человек. Гре-шить не получается? Вы порицаете то, на что не способны» («Неоконченная пьеса для механического пианино»). «Иногда нам кажется, что мы мстим жизни, но потом оказывается, что мы мстим себе» («Сибирский цирюльник»). «Это счастье – ощущать себя частью огромного рода» («Мама»). Обломов го-ворит то же самое: «Я маленькая часть большого целого... Чувст-вую корни, глубокие, сильные и не страшно. Оторвешься, – и куда упадешь – неизвестно» («Несколько дней из жизни Обломова» (курсив мой. – О. П.). Слова Штольца: «Нужно начинать новую жизнь. Теперь или никогда» («Несколько дней из жизни Обломова»).

В очередной раз обозначаются особенности русского харак-тера – или самим изменять свою жизнь или ожидать от более сильных, известных, умных, что они все сделают и всем будет хорошо. Михалков как мастер своего дела очень точно подмечает и показывает эти состояния. Они в разных вариациях кочуют из фильма в фильм, раскрывая более глубоко взгляды режиссера.

Прикосновения Применение физической силы (рукоприкладство) в «Пяти

вечерах»; нежность чувств матери Обломова к своему маленько-му сыну («Несколько дней из жизни Обломова»); объятия и при-косновения друг к другу главных героев в таких фильмах, как: «Раба любви», «Очи черные», «Утомленные солнцем», «Сибир-ский цирюльник». Это все символический язык, через который зритель может понять и почувствовать не только роль и поведе-ние героя, но и перенести некоторые стратегии и объяснения в свою жизнь. Прикосновения есть в жизни любого человека, по-этому формы их преподнесения в медиатексте наиболее тонко считываются и в последующем адаптируются в повседневную жизнь каждым. Поэтому, используя их как дополнительный спо-соб передачи информации, Михалков закрепляет эффект транс-лируемый через вербальные символы.

272

Разумеется, нами рассмотрены только основные методики социологической пропаганды, которые были использованы ре-жиссером.

ВЫВОДЫ

Михалков – один из представителей элиты, который был встроен в систему с момента своего рождения. Его взгляды могут совпадать или не совпадать с позицией власти, но бесспорным достоинством его как режиссера является умение отстаивать свои принципы и идеалы во всех фильмах. Со временем он делает это все более и более жестко, прибегая к открытому манипулирова-нию, но это можно объяснить нечеткостью общекультурной по-литики в области общественных и человеческих идеалов. Эта же нечеткость обусловила своеобразный «коридор» дозволенности в трактовках событий.

Рассматривая общественное значение фильмов Н. Михалко-ва, можно использовать понятие социологической пропаганды в понимании Ж. Эллюля как мягкого проникновения идеологии посредством социологического контекста.

Интердискурсивность как особенность восприятия фильма – включение не только вербальных, но и прочих характеристик при анализе фильма – расширяет его смысловые и каузальные харак-теристики. Условия создания всех художественных фильмов бы-ли разными. И можно спорить над тем, является ли способность героев отстаивать то, что им дорого и важно, политически скон-струированным подтекстом: будь то возможность иметь еще од-ного ребенка («Урга. Территория любви»), или возможность лю-бить, уважать и ценить человека, который рядом («Без свидете-лей»), или власть и свобода в твоей стране («Россия без русских. Русский выбор»), или слово и честь офицера («Утомленные солнцем»), и т. д. В любом случае, фильмы Михалкова через ме-тафоры и символы не только отражали изменения во взглядах, происходящие в обществе и власти, но и влияли на них. Он пока-зывает зрителю через доступные средства – что стоит поменять, на что стоит обратить внимание и почему. Данная схема, по сути, является базисом для понимания воли власти на обыденном уровне. Через фильмы Михалкова осуществляется своеобразная идеологическая обработка зрителя, через которую он доносит свое видение идеалов, ценностей, людей, власти. Для этого он вы-страивает определенные стратегии социологической пропаганды.

273

Стратегия 1. Формирование атмосферы психологического напряжения. Она реализуется через применение ряда вербальных, визуальных и тактических средств.

Приемы осуществления: 1. Паралингвистические средства: изображение убитых, раз-

рушение церквей, разрушенные дома («Спокойный день в конце войны», «Утомленные солнцем-2», «Русский выбор. Россия без русских» и т. д.).

2. Прием «трансфер» – побуждение к ассоциации с кем-то/чем-то. Комментарии к фотографиям, мнения экспертов, сви-детельства очевидцев («Сибирский цирюльник», «Мама», «Отец», «Русский выбор. Россия без русских» и т. д.).

Стратегия 2. Превращение трагедии в предмет националь-ной гордости, а сама трагедия представляется как апокалипсис.

Приемы осуществления: 1. Прием «героизации». Большинство главных персонажей

показывают пример поведения в личной жизни и в обществе («Свой среди чужих, чужой среди своих», «12», «55», «Генерал Кожугетыч» и т. д.).

2. Прием «романтическая история». Даже в документальных фильмах присутствуют «настоящие» чувства, которые в любых обстоятельствах поддерживают и спасают, будь то мудрость ма-тери, не замечающей влюбленности отца («Мать»); будь то встреча со «своим» человеком, даже после тяжелого расставания с мужем («Без свидетелей»); будь то помощь чеченскому мальчи-ку, которого берет к себе в семью один из героев фильма, которо-го играет сам Михалков («12») и т. д.

3. Тактика «апофеоз» – что бы ни случилось, страна будет идти вперед. Вопреки всему, мы возродимся... («12», «Анна от 6 до 18», «Русский выбор. Россия без русских»).

Стратегия 3. Заставить задуматься о судьбе России. Приемы осуществления: 1. Тактика «мониторинг»: новый фильм в цепочке несколь-

ких, либо внутри фильма, например, «Русские без России. Рус-ский выбор» («Пролог. Колчак. Деникин. Врангель»), или как отдельные фильмы, например, «Утомленные солнцем», «Утом-ленные солнцем 2»), дилогия «Отец» и «Мама» и т. д.

2. Прием «ссылки» – интервью, автобиография, свидетельст-ва очевидцев, размышляющих о конкретных вопросах или о жиз-

274

ни (например, «Мать», «Отец», «Россия без русских. Русский вы-бор», «Генерал Кожугетыч», «55», «12», «Утомленные солнцем» и т. д.).

Стратегия 4. Преподнесение «рецепта» спасения человека или общества.

Приемы осуществления: 1. Прием «плацебо» (применяется в медицине и психоло-

гии) – основывается на внушении, когда больному дается ней-тральное средство и его убеждают в том, что именно оно даст положительный эффект. Цель этой тактики в том, чтобы вселить в адресата уверенность в том, что если он поступит в соответст-вии с советом – все получится («Сибирский цирюльник», «Утом-ленные солнцем», «Несколько дней из жизни Обломова», «Неокон-ченная пьеса для механического пианино», «Пять вечеров» и т. д.).

2. Прием «патриотизма», «долга» и «чести». «Русские офи-церы – бывшими не бывают» («12»), «Они хотели оставаться рус-скими», «Я служу России» («Россия без русских. Русский вы-бор»), «Имя его – синоним спасения десятков тысяч людей» («Генерал Кожугетыч»), «Закон превыше всего, но как быть, ко-гда милосердие превыше закона» Б. Тосья59 (послесловие к фильму «12»).

3. Прием религиозности, в частности православия. «Право-славие – кодекс жизни. Слова – грех и стыд – это реальность для них» («Россия без русских. Русский выбор»), «Все от Бога. И судьба от Бога» («Отец»).

Выделенные нами стратегии социологической пропаганды яв-ляются универсальными при анализе любого фильма Михалкова, изменяются лишь их соотношение и выраженность. В своих режис-серских работах Михалков оперирует в большей степени идеологи-ческими постановочными образами. Соблюдается некий пиетет с официальной властью – критика ее недостатков (когда стало «мод-но» об этом говорить) и возвеличивание достоинств посредством идеи великой России или образов конкретных ее персонажей.

Четко выявились три «способа» взаимодействия режиссера с властью. Первый способ охватывает 1967–1992 гг. – это «отстра-ненная вежливость», которая характеризуется соблюдением норм

59 Б. Тосья, скорее всего, выдуманный персонаж, и фразу, принадлежащую ему, можно отнести к мнению режиссера, его личному творчеству.

275

и правил выживания, при выполнении требований власти (отра-жается в творчестве через «социально одобряемые» образы, но не противоречащие образам и идеалам самого режиссера); второй способ реализуется в 1993–1998 гг. – это «активное конструиро-вание», основывается на активной поддержке идей власти и реа-лизации их через собственное творчество, так как это совпадает с собственными идеями и желаниями (отражается в идее возрож-дения и укрепления России); третий способ начинается в 1999 г. и продолжается по настоящее время – это «активное сотрудничест-во» с властью через реализацию необходимых идей в режиссер-ских работах (более выражается в документальных фильмах – «55», «Генерал Кожугетыч», но в любом случае, это не столько заказ, сколько его видение людей политики – в этом смысле Ми-халков верен себе). В совокупности фильмы Н. Михалкова ока-зываются идеологически нагруженными. Как феномен социоло-гической пропаганды, они призваны формировать определенные установки и образ жизни. Однако, как известно, социологическая пропаганда эффективна в стабильном обществе, в кризисном она играет скорее роль предпропаганды, которая при благоприятных условиях может развернуться в прямую пропаганду.

Завершая анализ, хотелось бы привести цитату У. Эко: «Тек-сты, нацеленные на вполне определенные реакции более или ме-нее определенного круга читателей (в нашем случае – зрителей. – О. П.) (будь то дети, любители “мыльных опер”, врачи, законо-послушные граждане, представители молодежных “субкультур”, пресвитерианцы, фермеры, женщины из среднего класса, аква-лангисты, изнеженные снобы или представители любой другой вообразимой социопсихологической категории), на самом деле открыты для всевозможных “ошибочных” декодирований» [265, с. 19]. Так что мы не настаиваем на истинности своей трактовки анализируемых медиатекстов, а предлагаем один из возможных взглядов на Михалкова как на мастера своего дела.

276

5.2. ИКОНОГРАФИЯ ТРАНСФОРМАЦИИ СОВЕТСКО-РОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА

В ТВОРЧЕСТВЕ ИЛЬИ ГЛАЗУНОВА: ДИСКУРСИВНО-СИМВОЛИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ

Объект нашего исследования – социальные изменения в рос-сийском обществе периода 1984–2009 гг. В качестве «отражаю-щего» материала было избрано творчество советско-российского художника И. Глазунова. Главная задача данного исследования – проанализировать произведения художника в динамике социаль-но-исторического развития отечественного социума, начиная с самых первых значимых его произведений и заканчивая послед-ними (на сегодня) работами, и на их примере проследить харак-тер трансформации российского общества за указанный истори-ческий промежуток времени.

5.2.1. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ДИСКУРС-АНАЛИЗА ПРОИЗВЕДЕНИЙ

ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОГО ИСКУССТВА

Искусство является частью культурного дискурса, сущест-вующего в обществе в конкретном временном промежутке. Сте-пень важности вопроса взаимодействия искусства и общества отмечали еще К. Маркс, М. Вебер, А. Грамши, Т. Адорно, Н. Лу-ман и др. Одни акцентировали внимание на его отражающей функции, полагая, что «искусство является зеркальным отраже-нием общества и характерных для него экономических отноше-ний» [52, c. 85], другие исходили из основной посылки о том, что оно «оказывает значительное влияние на общество и способно “нести идеи в массы”» [52, c. 85]. В частности, Т. Адорно утвер-ждал, что основная функция массового (потребительского) ис-кусства – развить в людях конформизм и «помешать им заду-маться над собой и над миром, создать у них иллюзию, будто все в порядке, все в целости в этом мире, раз в нем такое изобилие приятного и веселого» [2].

Марксисты призывали использовать оба эти подхода, фор-мирующий и отражающий, в их диалектической взаимосвязи, что отвечает представлениям современных теорий дискурс-анализа. Так, согласно теории критического дискурс-анализа Н. Фэркло,

277

дискурс является «не только конституирующим, но и конституи-руемым. …Дискурс – важная форма социальной практики, кото-рая одновременно и воспроизводит и изменяет знания, идентич-ности и социальные взаимоотношения, включая отношение вла-сти, и в то же время сам дискурс формируется другими социаль-ными практиками и структурами» [244, c. 116]. Таким образом, рассматривая искусство как составляющую более широкого культурного дискурса, мы можем констатировать, что, с одной стороны, искусство влияет на умы людей, на общество и в опре-деленной степени формирует это общество, с другой, сами про-изведения искусства рождаются в рамках определенного соци-ально-культурного и исторического контекста, испытывая на себе их влияние. И хотя каждый объект искусства создается конкрет-ным человеком, обладающим рядом индивидуальных и психоло-гических особенностей, все же, по словам отечественной иссле-довательницы Л. А. Марковой, «ни в коем случае нельзя считать художественные произведения чем-то субъективным» [139, c. 128]. Художественное произведение «не есть только выраже-ние сотворившего его художника, но оно возникает, так сказать, в вольтовой дуге между субъективно-индивидуальным полюсом (художником) и объективно-общим (заданием). Задание форми-руется как историей культуры, общества, религии, политической историей, так и историей самого искусства» [139, c. 128]. Да и сама личность художника является частью того общества, в кото-ром он социализировался.

Однако следует оговориться: во-первых, творчество далеко не каждого художника является носителем общественного дис-курса, в рамках которого оно развивалось, а, во-вторых, необхо-димо учитывать, что в творчестве одного художника может быть отражена лишь часть какого-то дискурса, поскольку дискурс того или иного общества все же не является чем-то однородным и мо-нолитным, а состоит из «пластов» – разнообразных дискурсов, которые могут «яростно тереться друг о друга, вызывая земле-трясения и вулканы, а иногда спокойно скользят один по друго-му» [244, c. 176].

Творчество Глазунова, безусловно, не может претендовать на всеобъемлющее отражение всех событий в жизни российского социума последней четверти века, однако основной социально-политический (или политико-идеологический) дискурс, на осно-

278

вании которого мы и можем судить о характере трансформаций, произошедших на рубеже 80–90 гг., находит свое выражение в его работах.

Исследование событий социальной истории через призму искусства, с одной стороны, – не новая техника в мировой социо-логии. Например, Е. Хельзингер рассматривала «как в гравюрах пейзажиста первой половины XIX в. Дж. Тернера отражены раз-личные аспекты национальной идентичности англичан» [52, с. 86]. С другой стороны, в России подобные исследования прак-тически не проводились, да и в целом социологи незаслуженно оставляют без внимания искусство как отражение общественного дискурса, как социологический объект. Так, М. В. Горностаева отмечает, что лишь около 0,5 % всех социологических исследо-ваний обращены к искусству. При этом большинство социологов ограничиваются изучением аудитории, рынка, потребления объ-ектов искусства, оставляя вне поля исследовательских интересов эстетику, смысл произведений и личность самого художника [52, с. 84]. Однако еще Т. Адорно и Н. Луман писали о тесной взаи-мосвязи формы и содержания произведения искусства. Мы со-гласны с тем, что, исследуя содержание произведения, нельзя иг-норировать его форму, поскольку ее выбор всегда неслучаен и продиктован определенными целями, стоящими перед произве-дением искусства и его автором и тем социально-культурным «заданием», о котором мы говорили выше. Тем самым через форму полнее раскрывается содержание. Как отметил Адорно, «эстетическая форма – это не что иное, как выпавшее в осадок содержание» [3]. С другой стороны, содержание в значительной степени диктует выбор формы. Если перед художником стоит задача написать плакат, способный подтолкнуть массы на совер-шение желаемых действий, то и художественные приемы должны использоваться соответствующие: упрощенные, но броские фор-мы, яркие цвета, провоцирующие контрасты и др.

В этом свете в качестве методологии исследования наиболее адекватной нам представляется модель «культурного алмаза», разработанная В. Грисвольд и учитывающая как субъективные, так и объективные аспекты социальной сущности художествен-ных произведений. «Культурный алмаз» «имеет четыре вершины: произведения искусства, его создатели, аудитория (потребители) и общество» [52, с. 88]. Все вершины связаны друг с другом, по-

279

этому, исследуя дискурс на материале предметов изобразитель-ного искусства, следует учитывать их содержание, сюжетные ли-нии, положенные в основу полотен, социально-исторический контекст, на фоне которого создаются произведения, художест-венные приемы и стилистику работ, аудиторию, на которую рас-считывались произведения, а также место художника в том со-циуме, который создал его как художника. Учет всех этих типов связей в совокупности позволяет сделать исследование наиболее объективным.

Задача эта «трудно осуществимая, – пишет М. В. Горностае-ва, – если вообще реальная. Но важно по мере возможности пред-ставлять все поле исследования и все существующие в нем свя-зи», независимо от того, в какой мере они будут охвачены [52, с. 88]. Ведь, как справедливо замечает Л. О. Маркова, «высказыва-ния о сущности индивидуального произведения, не будучи исчер-пывающими, тем не менее, могут быть истинными …» [139, с. 129].

5.2.2. СОЦИАЛЬНО-КУЛЬТУРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ СТАНОВЛЕНИЯ ТВОРЧЕСКОЙ БИОГРАФИИ (ТВОРЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ) И. ГЛАЗУНОВА

В качестве «зеркала», отражающего трансформационные процессы советско-российского общества, мы выбрали творчест-во современного художника Ильи Глазунова. Почему именно его?

С одной стороны, Глазунов является непосредственным оче-видцем всех событий последней четверти века, даже более того, как общественный деятель, он в определенной степени в них уча-ствовал. С другой, Глазунов относится к той части интеллиген-ции, которая всегда была «при дворе», выполняя явные и неявные заказы официальной власти – портреты строителей БАМа, знаме-нитых артистов, политических деятелей и т. д. Его работы, даже нейтральные по теме, несут на себе некий идеологический отпе-чаток. И хотя в своих интервью художник часто акцентирует внимание на том, что никогда не выполнял прямых заказов вла-сти (если не считать, конечно, парадного портрета Л. Брежнева) и нередко страдал от преследования за излишнюю самобытность и свободу творчества, но привилегии и поощрения, которые он по-лучил от советского правительства, так же, как и неоднократные выставки в Манеже, свидетельствуют, скорее, об обратном. Для

280

того чтобы в этом убедиться, достаточно проследить его биогра-фию, которая по сути является микрокопией большой истории нашей страны, поскольку большинство значимых в жизни совет-ского общества событий ХХ в. проявились и в судьбе Глазунова.

Начало его творческой карьеры приходится на конец 50-х – начало 60-х гг., буквально переломное время, именуемое истори-ками хрущевской «оттепелью» и отмеченное развенчанием куль-та И. Сталина, обновлением культурной жизни советского обще-ства и рождением поколения «шестидесятников». В изобрази-тельное искусство в этот период активно «вливалась» «новая кровь», молодые таланты. Через год после ХХ съезда КПСС был созван Всесоюзный съезд советских художников, на который прибыли около 7 тыс. художников и искусствоведов из всех со-ветских республик. Стали очень популярны художественные вы-ставки, как смешанные (где наряду с уже признанными мастера-ми выставлялись и только начинающие художники), так и персо-нальные выставки молодежи (Г. Коржева, В. Попкова, Т. Салахо-ва и др.). Активизировались международные культурные связи, советское искусство стало широко пропагандироваться на Западе, приветствовался обмен представителями искусства. В 1958 г. в Москве была проведена выставка работ художников социалисти-ческих стран. В этом же году в Брюсселе прошла Всемирная ху-дожественная выставка, на которой были награждены и совет-ские художники. В общую «струю» попадает и тогда еще студент Ленинградского института им. Репина Илья Глазунов. В 1956 г. он участвует в Международном конкурсе молодых художников в Праге и получает там Гран-при за портрет Юлиуса Фучика, а в феврале 1957 г. в московском ЦДРИ проводится его первая пер-сональная выставка, где он выставляет работы по собственному выбору. Выставка эта вызвала тогда немало толков и обсужде-ний. Помимо премированной картины, Глазунов показал серию «Ленинград в блокаде», группу графических портретов (среди которых критика особенно положительно отметила портреты Си-кейроса, «Русской девочки», «Секретаря горкома» и работу «Ле-нин – совесть партии, совесть народа»), цикл иллюстраций к Ф. Достоевскому и А. Блоку, несколько тематических полотен («Эскалатор», «Цирк», «Утро») и ленинградские пейзажи (серия «Город»). Наибольшую шумиху вызвали как раз последние две группы работ, особенно картина «Утро», в которой на переднем

281

плане изображена нагая молодая девушка, что дало повод «буржу-азной прессе» «пуститься в соблазнительные экскурсы на тему о “реабилитации голой женщины в советском искусстве” (?!)» [14].

Действительно, после ХХ съезда КПСС Н. Хрущев предос-тавил советской интеллигенции определенную долю свободы, но эта свобода имела вполне четкие рамки, установленные офици-альной идеологией и личными вкусами лидера страны, которые, как правило, приобретали характер официальных оценок [см. 1]. Хрущев отстаивал «необходимость следования принципу «со-циалистического реализма» и отмечал, что все остальные, кто акцентирует внимание на негативных сторонах жизни, «судят о действительности только по запахам отхожих мест», «малюют свои картины мрачными красками», выдавая в итоге «тошно-творную стряпню» [1]. Глазунов несколько вышел за установлен-ные границы, в его ленинградских пейзажах преобладают «мрач-ные краски», а в картинах «Цирк» и «Эскалатор» доминирует те-ма одиночества («негативная сторона жизни»). В прессе его кри-тикуют за «неумелые подражания» В. Сурикову, М. Нестерову, В. Борисову-Мусатову, Н. Рериху, В. Гогу и др. (но тут же оправ-дывают – «кто в студенческие годы не пробовал себя под извест-ных мастеров» [14]), обвиняют в «дешевости ню», в «бедности вкуса», «неряшливости», «недоведенности работ», «неровности», иногда в «банальности», «навязчивой назидательности, скучно-сти» [14], «пошлости», «несерьезности», «грубости», называют «художником шаблона широко распахнутых глаз» [93]. Однако тон критики скорее отечески-назидательный, чем уничтожаю-щий. В статье «Обещание» (Сов. культура. 1962) «неудачи» с первой выставкой объясняются тем, что «начинающему худож-нику не было оказано никакой помощи в организации экспози-ции», отмечается, что «молодой художник уже сам понимает ог-раниченность своего кругозора и стремится больше ездить по стране. В качестве корреспондента журналов “Огонек” и “Моло-дая гвардия” он побывал в Вологодской и Архангельской облас-тях. Он делал портреты передовиков труда на Трехгорке. По пу-тевке ЦК ВЛКСМ выезжал в Рязанскую область», и это, безус-ловно, помогло ему, он «исправляется» [14]. Даже в жестко кри-тичной статье А. Каменского «Сфинкс без загадки» (Творчество. 1964), Глазунов признается одаренным человеком. «У него живое воображение, он тяготеет к поэтическим обобщениям, иногда к

282

острой лирической проникновенности. Его влечет к себе мир русской старины, национальных художественных традиций, но он не чужд и актуальной тематике наших дней. Словом, у худож-ника есть и добрые задатки, и плодотворные стремления. И если бы он напряженной, серьезной, углубленной работой помог раз-виться росткам своего таланта, то, возможно, его картины и ри-сунки стали бы интересным явлением нашего искусства» [93]. Кроме того, уже тогда за молодым художником признавалось та-кое качество, которое, как оценил один из журналистов, «мало сказать хорошее – драгоценнейшее». «Глазунов… с безошибоч-ной точностью ощущает, какие темы, чувства, переживания, ост-ро волнующие зрителей, почему-либо обойдены искусством» [93]. Мы, в свою очередь, осмелимся предположить, что, воз-можно, именно это свойство Ильи Глазунова в сочетании с его готовностью сотрудничать и активно работать сыграли решаю-щую роль в установлении достаточно продуктивных взаимоот-ношений между ним и официальной властью. В сущности, Союз художников СССР (в функции которого входила работа не только по повышению профессионального мастерства художников, но и по повышению их идейно-политического уровня) еще по резуль-татам первой выставки 1958 г. выделил «угодные» и «неугодные» темы и, по сути, поставил перед ним ультиматум. «Глазунов еще молод, плодотворные перспективы творческого развития перед ним не закрыты. Тут все зависит от него самого» [93]. Угодными были признаны тема «Ленинград в блокаде» (тем более что сам И. Глазунов пережил блокаду, о чем впоследствии упоминалось практически в каждой публикации о нем) и увлечение древнерус-ским искусством, что впоследствии стало, буквально, визитной карточкой художника. Однако в работах 50-х гг. традиционно-русские мотивы прослеживались еще слабо. Они выразились лишь в нескольких русских пейзажах («Озеро», «Плес. Вечер», «Старый Красноярск») и в некоторых портретах (пожилых муж-чин Глазунов изображал, как правило, с окладистой бородой и в рубахах традиционного русского покроя, а женщин с повязанны-ми на головах платками). Более заметным влияние древнерусско-го искусства стало именно в работах 60-х гг. Из 45 картин, дати-рованных 60-ми гг., и исследованных нами, в 23 художником ис-пользуется русская, православная тематика (иконы, хоругви, кре-сты, церкви или предметы традиционного русского быта). Здесь

283

возникает закономерный вопрос: как может быть, чтобы совет-ская власть, официально отвергающая религию, позволила про-пагандировать православие, «церковщину»?

Этого не могло быть, и не было, советская власть имела осо-бое отношение к древнерусскому искусству, ясно выраженное одним из журналистов в 1964 г.: «Живая сила его эстетического воздействия огромна и бессмертна. Но для нас оно не стоит сей-час ни в какой связи с церковностью» [93]. Более того, в условиях обострившихся тогда политических разногласий, обращение к теме Древней Руси даже поощрялось. После снятия Н. Хрущева с должности первого секретаря ЦК КПСС частью номенклатуры были предприняты попытки восстановить политический курс Сталина, однако многие крайне негативно отреагировали на рес-талинизацию. В результате образовался идеологический кон-фликт внутри партийной системы, затягивание которого могло привести к расколу партии. В этой связи Л. Брежнев развернул «широчайшую культурно-идеологическую кампанию, направ-ленную на выработку новых официальных концепций советской истории. Для этой цели были использованы крупные юбилейные даты, приходившиеся как раз на это время: 20-летие Победы (1965), 50-летие революции (1967) и 100-летие со дня рождения Ленина (1970). Две последние даты отмечались с торжественно-стью, поистине граничащей с одержимостью: в течение несколь-ких месяцев газеты, радио и телевидение не говорили почти ни о чем другом» [29]. Иначе говоря, необходимо было отвлечь вни-мание народа от недавних противоречивых событий и переклю-чить его, например, на героическое прошлое древних русичей, которое идеологически было вполне нейтральным. В этой плос-кости интересы власти и художника совпадали, что и стало осно-вой для дальнейшего взаимопонимания. Степень этого «взаимо-понимания» демонстрируют следующие исторические факты.

В 1968 г., когда после периода относительной свободы вновь усилилась цензура и многие произведения искусства были изоли-рованы от публики, в «Огоньке» выходит статья, посвященная И. Глазунову. В ней нет уже ни слова критики, каждая строчка пронизана почитанием и восхищением «приверженностью и пре-данностью» художника теме Руси, его экспрессией, искренно-стью, трудолюбием [см. 256]. Даже прошлым, ранее осуждаемым «грехам» Глазунова теперь находятся достойные уважения при-

284

чины, так, мрачность ленинградских пейзажей связывается с вос-поминаниями художника о пережитой блокаде и т. д. Еще одним доказательством «снисхождения» власти к Глазунову является принятие его в 1967 г. в Союз художников.

Как нам представляется, именно с конца 60-х творчество И. Глазунова можно рассматривать как некое отражение офици-ального идеологического дискурса советской власти. Основные темы его произведений: «все русское» – «Русский крестьянин», «Русский Икар», «Русская красавица», «Русская песня», «Русский Север», «Русь. Золотая осень»; историческая тема – Древняя Русь; портреты выдающихся личностей современности – от тка-чихи Смирновой до Ф. Феллини, Лоллобриджиты и государст-венных деятелей разных стран (Индии, Испании, Швеции, Фин-ляндии, Чили, Ватикана и др.); а также работы, иллюстрирующие международные события, в частности, серия работ о сражающем-ся Вьетнаме, который Глазунов посетил, являясь корреспонден-том «Комсомольской правды». Параллельно художник создает иллюстрации к произведениям русской классики.

Эти же темы прослеживаются в его творчестве и в дальней-шем. Глазунов, по сути, становится художником-публицистом, мастером «художественного репортажа». В качестве корреспон-дента «Комсомольской правды», «Огонька» он посещает Чили, Никарагуа, Лаос, привозя из каждой поездки серии работ, посвя-щенных драматическим событиям тех лет. Выставка его работ, сделанных в Чили, в том числе портрет президента С. Альенде, убитого буквально через несколько дней после того, как был на-писан портрет, провозглашается «словом протеста, словом в за-щиту прав чилийского народа…» [193], естественно, не словом отдельного человека, художника, а словом всего советского на-рода. Его хвалят за «документальную точность», «публицистиче-скую взволнованность» [193]. Еще одной его ипостасью стано-вится «летописание современной жизни» [см. 45]. Он продолжает писать (в собственной технике графического портрета) актеров и общественных деятелей, писателей и космонавтов, детей и стари-ков, ученых и колхозников, героев труда и строителей – перво-проходцев БАМа [160].

При этом он не оставляет своей любви ко всему «русскому». Его называют художником «с ярко выраженным национальным сознанием» [77], своими работами он демонстрирует то, в чем,

285

пожалуй, всегда нуждался русский человек, и что активно куль-тивировала официальная власть и в советские времена, и сейчас – «патриотизм, любовь к отчизне», признание «героизма и духов-ного богатства русского народа» [267]. Глазунова уже не обви-няют в подражаниях и заимствованиях, напротив, ему ставят в заслугу «преемственность традиций Нестерова, Васнецова, Кус-тодиева …» [73].

И если в СССР И. Глазунов воспринимается в качестве «го-лоса современности и былинного дыхания Руси» [71], то за рубе-жом он становится «голосом России, Советского Союза, совет-ского искусства». В 1974 г. в Стокгольме организовывается вы-ставка тогда уже заслуженного деятеля искусств РСФСР Ильи Глазунова. Он представляет работы из циклов: «Русь – образы героического прошлого нашего народа, жизнь современника, ра-боты, навеянные русской классической литературой, и портреты современников» [116], а также серию работ, посвященных «тра-гическим дням осажденного Ленинграда» [116]. Как было отме-чено в журнале «Огонек», «шведская пресса высоко оценила ра-боты советского художника, успех которого был успехом совет-ского изобразительного искусства» [45]. «Открывая выставку, бывший посол Швеции в СССР г-н Гуннар Ярринг сказал: … Я уверен, что выставка послужит развитию дальнейших контактов между нашими народами» [45].

В дальнейшем популярность Глазунова лишь растет. Его не-однократно приглашают для написания портретов иностранных государственных деятелей (премьер-министра Индии, 1973 г., президента Финляндии, 1974 г. и др.), в 1973 г. он получает пре-мию имени Дж. Неру за укрепление советско-индийской дружбы. Дома, в СССР, он тоже чрезвычайно востребован, работает над иллюстрациями к классикам, пишет портреты строителей БАМа. В 1976 г. на экраны выходит документальный фильм «Илья Гла-зунов», а в 1978 г. в Манеже проходит его вторая персональная выставка. Эта экспозиция, как и в 1958 г., вызвала большой ажиотаж. Причиной его стало, прежде всего, выставленное Гла-зуновым одно из первых его монументальных полотен «Мисте-рия ХХ века», где были изображены политические деятели не то, чтобы недавнего прошлого, а, буквально, вчерашнего дня. Офи-циальная власть не одобрила подобную акцию, и картину убрали с выставки. Впоследствии, и особенно в наше время, Глазунов

286

нередко вспоминал это событие как доказательство того, что он не то что никогда не сотрудничал с властью, но, напротив, вы-ступал в оппозиции к ней и даже находился «в опале». Однако как тогда объяснить тот факт, что выставку не закрыли, и еще месяц у Манежа выстраивались многокилометровые очереди, и то, что вместо «наказания» за неугодное поведение уже в сле-дующем 1979 г. Глазунову присваивается звание «народный ху-дожник СССР»?

Объясняется это тем, что при некоторых «недостатках» Гла-зунова («пристрастие художника к религиозным мотивам» и не-достаточно глубокое «осмысление нашей советской действитель-ности» («Правда») [153]) он по-прежнему был необходим совет-ской власти. Незадолго до выставки Глазунова на окраине Моск-вы прошла выставка нонконформистов, вызвавшая довольно рез-кую реакцию в официальных кругах, и теперь нужно было «пока-зать всем, какому «неприсоединившемуся» искусству отныне от-крыта дорога, выдвинуть нового лидера, занять умы и сбить сти-хийно прорвавшийся интерес к московским пустырям, сосредо-точив его опять вокруг выставочных залов Министерства культу-ры» [153]. Тем более что в работах Глазунова всегда прослежива-лась идеологически полезная военно-патриотическая тема.

Таким образом, творчество Глазунова выполняло ряд соци-ально-идеологических функций: отвлекало внимание советских граждан от «неофициальных течений» и направляло его в востре-бованное русло патриотизма, укрепляло международные связи, а также распространяло образ СССР как преемника «вечной Рос-сии» и тиражировало за рубежом именно такой образ, каким его и хотели видеть: русские пейзажи, древняя история, и таким, ка-ким его хотела показать советская власть – героический, одухотво-ренный, с богатой историей и преемством традиций. Все это по-зволяет нам рассматривать творчество Ильи Глазунова как некое отражение существовавшего в СССР политико-идеологического дискурса, а значит, и проследить на материале его работ, как этот дискурс менялся в связи с трансформациями 90-х гг.

287

5.2.3. ОСОБЕННОСТИ СТИЛЕВЫХ РЕШЕНИЙ (ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ПРИЕМОВ)

В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ И. ГЛАЗУНОВА

Большинство социологов сошлись во мнении, что социоло-гия искусства должна заниматься, прежде всего, его содержанием [см. 120]. Однако, напомним, «эстетическая форма – это не что иное, как выпавшее в осадок содержание» (Т. Адорно). Поэтому, хотя для нас первостепенной задачей стоит выявление взаимосвя-зей основных идей творчества И. Глазунова и контекста создания его произведения, мы все же не можем обойти стороной то, в ка-кой форме выражены эти идеи, какие изобразительные средства и стилевые решения использовались художником в работе. Надо сказать, что вопрос этот непростой, так как сколько-нибудь про-фессиональных отзывов о творчестве и технике Глазунова нам так и не удалось обнаружить. Что касается обывательских пере-судов, то в периодике и в интернет-форумах то и дело встречают-ся совершенно противоположные мнения. Одни признают в нем современного гения художественного искусства, другие утвер-ждают, что Глазунов – совершенная посредственность, и не в со-стоянии даже грамотно выписать руки [см. 207]. Справедливости ради следует сказать, что в студенческие годы Глазунов прекрас-но справлялся с академическими работами, и выполненный им рисунок рук даже попал в одно из учебных пособий Академии им. Репина. А журнал «Творчество», официальное издание Союза художников в 60-е гг., несмотря на критический настрой по от-ношению к Глазунову, тем не менее, называл его талантливым и одаренным художником. В любом случае, независимо от степени талантливости Глазунова, большей или меньшей, на сегодняшний день он и его творчество – уже важное социологическое явление в жизни нашего общества, и хотя бы поэтому он достоин внимания.

Что касается манеры и стилистики письма Глазунова, то в печати часто упоминается, что Илья Глазунов работает в своей, оригинальной манере, но каким-либо образом классифицировать ее никто не пытается. Поэтому мы постараемся самостоятельно выделить наиболее очевидные составляющие стиля Глазунова.

Одна из главных особенностей его творчества, которую еще в 60-е отметили советские критики, – это использование художе-ственных приемов древнерусской иконописи. Большие, широко

288

распахнутые глаза, тонкая переносица, маленький, плотно сжа-тый рот и скорбный или строгий, в зависимости от темы произве-дения, взгляд. Уже в 50-е Илья Глазунов пробует вводить эти стилистические приемы в свою живопись («Дороги войны. 1941 г.» (1954–1957), «Русская женщина» (1955), «Одиночество» (1958). Так, в картине «Дороги войны. 1941 г.» в правом нижнем углу изображена женщина с двумя детьми, одного она держит на левой руке, а второго ведет за руку, в их лицах явно читаются иконописные черты (это, кстати, заметила и советская критика, за что и разгромила работу). Вся ее фигура, ее скорбный, но гото-вый принять ниспосланные свыше несчастья, взгляд и поза ре-бенка, сидящего на руке, воспроизводят перед аудиторией образ Богоматери с младенцем, с той лишь разницей, что в этой работе младенец – девочка.

Впоследствии данный прием нередко встречается в его ра-ботах («Русская песня» (1960), «Князь Игорь» (1962), «Русский Икар» (1964), «Канун» (1977), «Нашествие» (1978), «Христос в Гефсиманском саду» (1992) и др.) и всегда вызывает к себе по-вышенное внимание. С одной стороны, «широко распахнутые глаза» напрямую отсылали советского зрителя к иконописи, а значит, и к православию, что в период советского идеологическо-го режима не могло не вызывать общественного резонанса, с дру-гой, огромные скорбные глаза усиливали драматизм картины, что в совокупности с рядом иных приемов производило на зрителя очень сильное впечатление. Дублируя один и тот же прием из картины в картину, художник тем самым как бы демонстрирует глаза всего русского народа. А глаза, как известно, зеркало души. Таким образом, художник как будто изображает душу русского народа – измученного, истерзанного войнами, несчастьями, но несломленного, мужественного и готового постоять за себя и свою отчизну. Кроме того, в иконописи большие глаза всегда символизировали одухотворенность изображаемого лика, его оторванность от всего земного. Изображая своих героев подоб-ным образом, Глазунов будто проводит параллель: русский на-род – это святой народ, несущий на себе печать исключительно-сти и избранности.

Помимо иконоподобных лиц Глазунов использует еще ряд стилевых стереотипов, относящихся к православной и русской народной тематике: образы русской красавицы с длинной косой,

289

пожилой женщины в платке, завязанном вокруг шеи, старика с окладистой бородой, церкви и храмы, иконы и т. п.

Еще одна отличительная черта, заимствованная из иконопи-си, – использование в картинах двухмерного пространства. Это усиливает декоративность работ Глазунова и даже придает им некую аппликационность.

Декоративность, пожалуй, одна из ведущих характеристик стиля Глазунова. В свои работы он часто инкрустирует ткани, бусины, оклады для икон, парчу, цветные стекла и т. п., что дела-ет его работы более эффектными и как бы приближает зрителя к любимой Глазуновым эпохе – Древней Руси. Не все этот прием оценивают положительно. Еще в 70-х Б. Михайлов назвал это «изобретательной компоновкой броских деталей, намеренно взя-тых из разных культурных сфер для достижения большего эф-фекта. Так, с одной стороны, “Русская красавица” – картина, но вместо обычной рамки использован резной наличник, поэтому картина вместе с тем и оконце. В перстень вставлен натуральный камень, бусы и платье вклеены также из естественного материа-ла, молодое лицо нарумянено, брови насурмлены, губы накраше-ны –как на олеографической картинке, и вместе с живописным слоем все это производит дразнящее впечатление искусства, как бы сбрасывающего условные покровы, крикливо демонстрирую-щего свою изнанку. Эффект несравнимый, но и чисто дизайнер-ский, достигнутый дорогой ценою преступления дозволенных старой живописью границ и приемов» [153].

Впрочем, такой авторский прием не является уникальным, еще в 20-е гг. ХХ в. авангардисты стали включать в свои работы бытовые предметы (Г. Климт еще раньше инкрустировал полотна драгоценными камнями), с другой стороны, и авангардисты не были новаторами в полном смысле этого слова, подобные прие-мы уже многие века использовались в театральном декорацион-ном искусстве [121]. Однако используемые для инкрустации предметы и преследуемые цели у Глазунова и русских авангарди-стов, безусловно, разные. Глазунов использует, прежде всего, традиционные для древнерусской культуры материалы: рогожу, дерево, тем самым подчеркивая историчность и приверженность традициям, что очень важно отметить, поскольку «верность тра-дициям» – ключевой момент всего его творчества, но об этом мы скажем подробнее ниже.

290

Присущая ему декоративность оправдывает и некую услов-ность, упрощенность как изображения предметов, так и цвета. В декоративно-прикладном искусстве «допускается покрытие цве-том без светотени, бликов, рефлексов. Кроме того, цветовая ус-ловность связана с мерой насыщенности и количеством красок, ярких, интенсивных или же, напротив, блеклых» [111]. Это на-блюдается и у Глазунова, он иногда пренебрегает тенями, что создает впечатление, будто фигура человека приклеена к основ-ному фону картины как аппликация. В 60-е Глазунова жестко критиковали за «плоские как тряпочки» фигуры Русского Икара и Царевича Дмитрия.

Помимо декоративности присутствуют в творчестве И. Гла-зунова и некоторые черты плакатности. «Плакат – графическое изображение в два или несколько цветов, рассчитанное на мгно-венное восприятие зрителем. Основными чертами плаката явля-ются: четкость и лаконизм формы, интенсивность цвета, призыв-ный короткий текст, связанный с изображением. Искусство пла-ката имеет особенности, которые присущи графике вообще. Так, в плакате, как и в гравюре, черная краска и белая бумага служат изображениями света и тени, причем без перехода в полутени, без рефлексов и “живописности”. В графике, и в частности в пла-кате, очень часто объекты изображаются плоскостно, в одну силу тона. Для плаката характерны контрасты цветовые, силуэтные, тоновые, а также контрасты величин и форм. Плакату свойствен-ны предельная степень обобщения, лаконичность изображения типического, обнажающего сущность предмета» [210].

Глазунов часто использует вышеописанные приемы, напри-мер, контраст красного и черного. Красный вообще любимый цвет – художник его использует либо как цвет платка, юбки, ру-бахи, либо как огонь, пожарище, зарево на заднем фоне.

Его монументальные полотна, которыми Глазунов увлекся в 70-е, также обладают чертами плакатов. Как отметил в свое вре-мя Б. Михайлов, «в двадцатые годы, когда формы новой, поста-вангардистской культуры получали первое теоретическое осмыс-ление, такого рода продукция была точно определена как “новые невиданные плакаты”. Такие “картины” не пишут, – продолжает он, – они составляются методом монтажа с возможно более точно рассчитанным эффектом воздействия. В дело идут разнообразные по фактуре и качеству материалы (“Русская красавица”, 1968,

291

“Метель”, 1978), традиционный иконографический извод и сти-левой стереотип лубка (“Русский крестьянин”, 1966) или того же ряда иконография в озадачивающем сочетании радуги на обез-главленном теле и кровоточащей головы в руках со Всевидящим Оком (“Былина”, 1976), которое в этом смысловом контексте ут-рачивает свое устойчивое в христианском искусстве значение, приобретает пугающий, натуралистический характер» [153].

Ко всему вышеперечисленному можно еще добавить и сим-волизм, который особенно присущ его монументальным панно. Возьмем, к примеру, картину «Возвращение блудного сына» (1977) (размер приблизительно 2 метра на 4). Она вызвала боль-шой ажиотаж, когда впервые была выставлена в Манеже в 70-х гг. Как пишет очевидец, «чтобы на протяжении месяца перед одним экспонатом от звонка до звонка простаивала добрая сотня чело-век, – такого на нашей памяти не было» [153]. Внизу на переднем плане картины изображены три раскормленные свиньи, две слева и одна выглядывает из правого угла, между ними виден черный силуэт подростка, то ли упавшего, то ли коленопреклоненного, и всматривающегося в огненный поток, который освещает его лицо красным. «Образ, как кажется, автобиографический, сосредото-ченностью в себе напоминающий “Мальчика раздувающего лу-чину” раннего Эль Греко» [153]. От него вверх и в глубину ухо-дит стол. «Стол “пира победителей”: вмерзшие в скатерть, коро-бящиеся из ее складок тела, брошенные рюмки с красным вином, усекновенная глава Иоанна Предтечи. Правее, перекрываемая рамой, – Иродова маска с отсветами пляшущего огня. А напро-тив, по левую сторону от стола, смутные очертания дансерки-Саломеи, срамно падающей на спину, в глубине за нею, в тини-стой мути твистующий кружок. Перспективу стола замыкает пье-дестал с фигуркой мальчика, в котором угадываются очертания Павлика Морозова, но можно понимать и шире, как постоянную у художника тему загубленной детской души, убиенного цареви-ча Димитрия. Рядом с ним остов догорающей церковки с падающим крестом. Верхний правый угол занимает ракета, вдоль ствола кото-рой ниспадает раздутым парусом красное полотно» [153].

Слева, из верхнего угла спускается голубоватая дымка, в клубах которой проступают лица Врубеля, Рахманинова, Шаля-пина, Мусоргского, Петра I, Гоголя, Ломоносова, Достоевского, Пушкина, Чайковского, Суворова, Сергия Радонежского и даже

292

Солженицына, перед всеми ними русская красавица в кокошнике с более раннего полотна Глазунова. «И на самом краешке – ис-полнение всего – встреча, сретение» [153]. В центре композиции помещена коленопреклоненная фигура молодого мужчины в джинсах и с обнаженным торсом, как будто только что отошед-шего от этого страшного пиршественного стола. Мужчина скло-нил голову в искреннем покаянии, и его покаяние «любовно при-нимает и покрывает в поясном склонении сверху, с облачистой, небесной выси долгожданный отец и кормилец, разом крестьянин и святой. Так значит возвращение не только блудного сына, но нашей родины, России – к нам?!» [153].

Вся картина глубоко символична. Вот она, настоящая Россия (слева), и вот современники (справа), «отпавшие, обманутые, в пожарах, саморазорении, в оргии пиршества, в неправде. Здесь все, в этой встрече, полно евангельских и молитвенных реминис-ценций: возвращение блудного сына, Воскресение мертвых в сретение Господу, “Приидите ко Мне все труждающиеся и обре-мененные...”, “Блажен муж”» [153]. Понять эту картину без до-полнительных разъяснений непросто. Недаром рядом с ней была вывешена аннотация от Агитпропа с толкованием. И в газете «Правда» тоже было дано пояснение: «Вложив в традиционный сюжет новый смысл, художник, видимо, хотел выразить надежду на возвращение к великим истокам тех, кто еще мучительно ба-рахтается в грязной тине свинских нравов» (Жуков Д. Вехи пу-ти // Правда.1978. 14 июня).

Таким образом, отнести И. Глазунова к какой-либо художе-ственной школе или художественному направлению представля-ется весьма затруднительным, настолько его стиль эклектичен. Один из его поклонников А. Проханов сравнивает творчество Глазунова с расписным ларцом, в который художник всю жизнь по осколкам собирал свой собственный «остров», свою манеру письма. «…И среди этих осколков можно найти работы, напоми-нающие молодого яростного Илью Репина, можно увидеть… портреты, в которых дышит Сомов, можно увидеть картины, где он прикоснулся к великому искусству Сурикова, там есть полот-на, выдающие в нем тонкого знатока и ценителя русской иконы, от Феофана Грека до иконописцев ярославской или строганов-ской школы. Там есть детали, выдающие в нем знатока… парсу-ны. Там есть Илья Глазунов как знаток русского лубка и, одно-

293

временно, прекрасный знаток поп-арта. Там даже есть Глазунов, в котором отразился русский солнечный авангард. От Петрова-Водкина до Павла Филонова. Есть Глазунов, который, … отразил в себе Дейнеку, а есть спокойная и лирическая советская живо-пись 60–70-х гг. Конечно же, там есть грандиозный символизм, связанный с ленинградской блокадой. Там есть трагические, но при этом в духе “Мира искусств”, картины, где чувствуются его личное горе, его несчастье, его личная беда, потеря милого, лю-бимого человека…» [191].

Одни подобное «разноцветие» в стиле и манере восприни-мают как неразборчивость в средствах, как отсутствие вкуса и принципов, другие, как тот же А. Проханов, хвалят Глазунова за преемственность традиций. Однако если рассматривать И. Глазу-нова, прежде всего, как общественного деятеля, а уж потом как художника, а его творчество как средство достижения поставлен-ных целей и задач, то подобная разбросанность в стилях и худо-жественных приемах становится более чем оправданной. При всем разнообразии используемых Глазуновым средств все они рассчитаны на то, чтобы произвести мгновенное сильное впечат-ление на как можно большую массу населения (этому, как раз, способствуют плакатность, декоративность, монументальность работ Глазунова) с целью распространения закодированных в ра-ботах идей, или, другими словами, определенной идеологии.

В психологии выделяют несколько типов восприятия искус-ства: «визуальное восприятие, приносящее эстетическое удоволь-ствие», когнитивное, которое позволяет зрителю получить удо-вольствие от процесса «понимания» искусства, и эмоциональное, которое выражается в том, что человек способен под воздействи-ем произведения искусства испытывать негативные или, напро-тив, положительные эмоции [22]. Все эти три типа восприятия тесно взаимосвязаны и зависят, прежде всего, не от «качества» самого произведения искусства, а от жизненного и эмоциональ-ного опыта зрителя. Иначе говоря, человек тогда получит «ког-нитивное удовольствие», когда тема художественного полотна ему знакома и понятна, тогда испытает «эстетическое удовольст-вие», когда ему покажут то, что он привык считать красивым. Глазунов в своем творчестве учитывает это, так же как учитывает вкусы и пристрастия русского народа, вот почему он использует уже проверенные временем приемы, в том числе, многое из рус-

294

ского фольклора, что, в принципе, не может не быть близким русскому человеку, от простого крестьянина до представителей власти. Соответственно избираются и художественные средства, пусть и «примитивные», но очень действенные. Например, лю-бимый Глазуновым красный цвет воспринимается людьми как наиболее «эмоциональный, волнующий и стимулирующий» [7]. Кроме того, по мнению психологов, «к цветам, находящимся на концах солнечного спектра, т. е. к красному и синему, относятся более благосклонно» [7].

Темы полотен, избираемые Глазуновым, тоже достаточно просты и понятны любому русскому человеку и относятся к чис-лу наиболее предпочитаемых российским массовым потребите-лем. Например, еще «первые исследователи социологии чтения в России отмечали, что читающим крестьянам в романах больше всего нравится патриотизм, любовь к вере, царю, отечеству, вер-ность долгу, геройство, мужество, храбрость на войне, чисто рус-ская удаль и молодечество…» [120]. Вполне очевидна корреля-ция с темами полотен Глазунова: серия «Куликово поле» пропа-гандирует геройство, мужество, храбрость; работы, посвященные «всему русскому», взывают к патриотизму и вере, а картины послед-них двух десятилетий тиражируют идеализированный образ царя.

Да и во всем остальном произведения Глазунова напрямую рассчитаны на массовую аудиторию. В сущности, его творчество является классическим примером массового искусства и отвечает всем его классифицирующим признакам: заразительность, эмо-циональная насыщенность, «эксплуатация известных клише, трафаретов, сюжетных схем», «подмена реальных конфликтов мелодраматическими, стереотипными, понятными и увлекатель-ными» [120].

Неудивительно, что независимо от смены исторических де-кораций и политических деятелей, и в хрущевскую «оттепель», и при брежневском «застое», и в перестроечные 80-е, и в постпере-строечные 90-е, и в путинские 2000-е – Глазунов неизменно пользуется популярностью у зрителя. Все его выставки, начиная с первой в 1957 г., вызывали небывалый ажиотаж и огромные очереди перед входом в выставочный зал. Вот что пишет, к при-меру, современник о выставке Глазунова в Манеже в 1978 г.: «В течение месяца на эту выставку ежедневно собиралась многоты-сячная, по всему периметру бывшего Конногвардейского манежа,

295

кольцевая очередь, и сколько еще таких потоков оказалось на пу-ти к ней или перед закрывшимися уже дверьми. На эту выставку ехали из других городов, фотографировали для своих, кому уж никак не добраться. И услышать о ней в эти дни можно было в самых неожиданных, казалось бы, местах: в сельском храме, в очереди, в подмосковной электричке – от почтенного возраста домохозяек, абитуриентов, не говоря уже о том, что меж своими на службе, из дома в дом, от соседа к соседу как общезначимое, важное для всех передавалось известие – выставка Глазунова! … по стечению зрителей выставка Ильи Глазунова оказалась беспреце-дентным событием в художественной жизни столицы» [153].

И в 1999 г. еще до открытия выставки перед входом в Манеж стояла «внушительных размеров толпа». К сожалению, мы не располагаем даже приблизительными данными количества посе-тителей выставок И. Глазунова. Без внимания со стороны социо-логов-исследователей осталась и социально-демографическая структура его зрительской аудитории. Лишь в 1990 г. Русский музей опубликовал в сборнике «Явления художественной жизни в зеркале общественного мнения» небольшой социологический этюд, посвященный выставке И. Глазунова в Ленинграде [209]. Поэтому, чтобы составить представление о том, какие социаль-ные слои составляют публику Глазунова, мы вновь вынуждены опираться на свидетельства очевидцев. Б. Михайлов пишет, что среди посетителей выставки «молодые люди и пенсионеры, армей-ские офицеры и гуманитарии, “итээровцы” и служащие, – в полном составе интеллигентно-чиновная публика, от читателей толстых журналов до немудрящих обывателей, которые и на выставку-то пришли, может быть, в первый и последний раз в жизни» [153].

Сегодня это «бабушки и дети», простые «русские парни», именуемые скинхэдами, и представители интеллигенции, а также представители властьимущих – Ю. Лужков, В. Путин и др. Неда-ром Илью Глазунова в печати часто именуют «народным худож-ником», «всенародным любимцем». «Русский народ любит рус-ского живописца Илью Глазунова. А кто не любит – тот не на-род» [249]. Любовь «русского народа к русскому художнику» черным по белому запечатлена в огромных книгах отзывов, ле-жащих на каждом этаже Картинной галереи И. Глазунова. Вот некоторые выдержки из них:

296

«– Спасибо Господу за Илью Глазунова!!! Долгие ему ле-та...» [250].

«– После постройки 22-главой церкви Кижи русский плот-ник сказал: “Не было, нет и не будет такой”. О выставке И. С. Глазунова: Не было... Нет... И не будет такой!!!!!!!! Потрясаю-щий источник духовных ценностей! Виктор А., 1978 г.».

«– Этот день – 9. VI. 86 г. – буду помнить всю свою жизнь. Я видела и слышала И. Глазунова. Низко кланяюсь Вам, великий художник. Все картины проникают в душу, волнуют ее, вызыва-ют любовь к Родине, народу. Особенно потрясли картины “Склад”, “Прощание”. Без подписи».

«– Низкий поклон и спасибо от всего сердца за Вашу труд-ную работу, которая так нужна каждому, чтобы чувствовать себя человеком. Сотрудники НИИ».

«– Считаю огромным событием в жизни свое посещение выставки. Впервые вижу картины Ильи Сергеевича. Ничего по-добного видеть не приходилось. Спасибо Вам, Илья Сергеевич, за правду, за прямоту, за волнение и гнев, восторг и грусть, за веру в человека и человечность, за страстный призыв к духовности – за “Возвращение...”, “За Ваше здоровье”.

... Вы должны верить и знать, что Ваше творчество, та-лант Ваш очень нужен людям. Сил Вам и мужества.

Чистова Н., ветеран труда, пенсионерка, г. Нежин, Черни-говской обл.

Р. S. Семь часов мы на выставке, а уходить не хочется» [250].

Творчество Глазунова находит отклик даже у представите-лей современных молодежных субкультур [см. 207].

Таким образом, при всей неоднозначности подобной худо-жественной эклектики мы не можем не признать ее эффектив-ность в области пропагандистской деятельности, которой, по на-шему убеждению, и занимается И. Глазунов на протяжении всего своего творческого пути. Все это позволяет нам согласиться с Б. Михайловым, который еще в 70-е гг. определил И. Глазунова как «дизайнера идеологического толка», а направление его твор-чества – как «идеологический дизайн» [153].

297

5.2.4. ДИСКУРСИВНО-СИМВОЛИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ТРАНСФОРМАЦИИ СОВЕТСКО-РОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА В КОНТЕКСТЕ (В «ЗЕРКАЛЕ») ТВОРЧЕСТВА И. ГЛАЗУНОВА

Историки иногда по-разному определяют даты начала пере-стройки. Одни считают, что уже в 1985 г. в жизни СССР начались изменения, и что именно этот год является рубежным в истории перестройки, когда М. С. Горбачев стал генеральным секретарем ЦК КПСС, а в состав Политбюро вошли его сторонники. Другие началом перестройки называют 1986 г., когда о новом политиче-ском курсе было возвещено официально на XXVII съезде КПСС (февраль – март 1986 г.). Горбачевым был поставлен вопрос о расширении гласности, о демократизации общества, СМИ полу-чили больше свободы, стали печататься художественные произ-ведения, которые ранее запрещались. «4 сентября 1986 г. Главлит СССР издал приказ № 29с, в котором цензорам было дано указа-ние сосредоточить внимание на вопросах, связанных с охраной государственных и военных тайн в печати, и информировать пар-тийные органы только о существенных нарушениях в идеологи-ческой сфере. Постановлением ЦК КПСС от 25 сентября 1986 г. было принято решение прекратить глушение передач одних зару-бежных радиостанций (“Голос Америки”, “Би-би-си”) и усилить глушение других (“Свобода”, “Немецкая волна”). 23 мая 1987 г. в Советском Союзе окончательно прекратили глушить радиопро-граммы “Голос Америки” и некоторых других западных радио-станций» [153].

Таким образом, если опираться на данные официальных до-кументов, то годом начала перестройки следует признать 1986 г. Это же подтверждают результаты проведенного нами ранее транссимволического анализа категории «перестройка» в текстах еженедельника «АиФ» в период 1984–2009 гг. Первые обсужде-ния необходимости перестройки и собственно введение этого термина в общественный дискурс приходятся на 1986 г.

Если же проследить тематику произведений Глазунова, соз-данных им в предперестроечное и перестроечное время, то обна-руживается дополнительный нюанс. С 1980–1983 гг. включи-тельно темы его полотен не носят острого социального характера, он продолжает работать над серией «Поле Куликово», пишет портреты известных людей, а в 1983 г. привозит из творческой

298

командировки в Никарагуа «Никарагуанский дневник». И вдруг в 1984 г. из-под его кисти появляются три весьма показательных полотна: «Русская душа» («Русская земля»), «Будущий космо-навт» и «Гимн героям». «Русская душа» – с одной стороны, обычный русский пейзаж, каких немало встречается в западной части России. С другой стороны, эта картина глубоко символич-на. Перед нами расстилается зеленеющая равнина. (Вот они – не-объятные просторы земли Русской!) Ее пересекает длинная, не-ровная, полевая дорога, ведущая к заброшенной, разоренной церкви, изображенной в правом углу полотна. Стены церкви ободраны, ее купола не сверкают золотом, а зияют голыми скеле-тами арматуры, ее кресты пошатнулись, но сквозь прохудившую-ся крышу пробилась тонкая, стройная березка – традиционный символ России. Ее колеблет ветер, она гнется, но не ломается. И тяжелые, свинцово-серые облака, нависшие над равниной, над березкой расступаются, образуя просвет и обнажая кусочек чис-того, голубого неба, и солнечные лучи весело и радостно золотят поникшие скаты храма.

Березка, погнутый крест, разоренный храм – все это нельзя считать простым воспроизведением натуры. В творчестве Глазу-нова эти образы встречаются постоянно, из картины в картину («Сеятель», «Мистерия ХХ века-2», «Воскрешение Лазаря» и др.), поэтому мы полагаем, что они наполнены определенным смыслом и несут в себе заранее заданную художником идею. Вся картина как будто возвещает приближающееся возрождение новой России, олицетворенной в образе березки. И едва различимая человеческая фигурка на дороге к храму как будто возвещает о возвращении русского народа к православию. И фигура святого, проступающая на стенах храма, словно благословляет Россию на новый путь.

Этот же образ (березка, заброшенная церковь, погнутый крест), хотя и в рамках другой сюжетной линии, дублируется в картине «Будущий космонавт». Темный силуэт разоренной церк-ви, ободранные купола, оторванные колокола и сгибающаяся под порывами ветра хилая березка на крыше храма. В левой части картины изображены темные силуэты мальчика, высоко забрав-шегося по лестнице и поднявшего над собой флажок, и сидящей внизу, на лавочке, то ли устало, то ли скорбно сложившей на ко-ленях руки, женщины в платке. И все это на фоне залитого тре-вожным красным неба. Вообще сочетание красного и черного

299

усиливает драматизм, остроту сюжетной линии картины. Крас-ный цвет в работах Глазунова выступает не просто как средство для усиления драматического эффекта, он также наполнен неким символизмом. Это цвет крови и цвет советского флага, цвет ком-мунистической России. Глазунов использует эту двойственность для подчеркивания преступной, кровавой сущности коммунизма, но делает это не открыто (как например, в 2003 г. в картине «Коммунисты прошли»), а в закодированной форме. И название картины – «Будущий космонавт» – выполняет функцию завесы, призванной прикрыть, завуалировать настоящий смысл картины, который на самом деле сосредоточен не на мальчике, а на той самой черной березке, символизирующей «старую» Россию, ра-зоренную коммунистической властью. Справедливость нашего предположения подтверждает и то, что уже в настоящее время данная картина была размещена в рубрике «Костры Октября», основное содержание которой состоит в разоблачении преступ-лений коммунизма.

Этот же драматический прием, сочетание в картине черного и красного, используется художником и в «Гимне героям». Дан-ная работа относится к серии так называемых историко-философских работ Глазунова. С одной стороны, она в какой-то степени созвучна идеям картин «Былина» (1974) и «Возвращение блудного сына» (1977), с другой, «Гимн героям» имеет все же иное звучание, чем две предыдущие работы, и дает начало циклу, который один из журналистов очень метко и красноречиво назвал «русским Адом», и который, думается, по замыслу художника призван еще более подчеркнуть прелести «русского Рая». Но что такое Ад и Рай по Глазунову? «Русский Рай» наполнен «правед-никами, золотыми крестами, подвижническими реликвиями, рус-скими святынями» [191], он весь сияет голубой глазурью, тогда как «русский Ад» – это разоренные церкви, бездуховность, жад-ность и блуд, сатанинская обитель, пугающая черными небесами и текущей под ногами огненнокрасной лавой. Позднее, уже в 90-е станет совсем ясным, что «русский Рай» для Глазунова – это «бе-лая», дореволюционная Россия с ее самодержавием и правосла-вием, а «русский Ад» – это советский строй, коммунизм, совет-ская власть, при которой, однако, вырос и сформировался Глазу-нов и как человек, и как художник, и которая, следует заметить, не обижала его ни наградами, ни персональными выставками в

300

центральном зале столицы – Манеже. Но тогда эти три картины стали первыми в последовательном раскрытии Глазуновым своей патриотической концепции разоблачения истинного (сатанинско-го) лица коммунизма и обращения России к православию и само-державию, призванных привести русский народ к былой славе и процветанию.

Для нас же, пожалуй, важнее содержания картин вопрос о том, почему они появились именно в 1984 г., почему художник позволил себе, пусть и в символической форме, но провести столь нелицепри-ятную параллель между действующим политическим строем и апо-калипсисом, и почему власть не только «стерпела» это, но даже по-зволила выставить их перед широкой аудиторией?

Как нам представляется, в 1984 г. существующий политиче-ский строй по сути уже изжил себя и не функционировал. Старые схемы (репрессии и пр.) уже не работали, а новые еще не были введены в действие. Поэтому хотя власть и критично отнеслась к «Гимну героям», но Глазунова не запретили, не осудили, не нака-зали, а напротив, уже в следующем 1985 г. наградили орденом Трудового Красного Знамени.

В последующие годы тема рождения новой или возрождения исконной России расширяется и углубляется, особенно плодо-творным для Глазунова становится 1986 г. Появляется триптих «Остров Рюген»60 – «Внуки Гостомысла – Рюрик, Трувор, Сине-ус» – «Умила Новгородская. Мать Рюрика». Триптих этот отсы-лает нас к далеким, былинным страницам истории нашей Роди-ны – к периоду возникновения Руси. С одной стороны, данные работы можно воспринимать как простые иллюстрации истори-ческих событий, без какого-то двойного смысла, с другой, возни-кает вопрос, почему Глазунов – всегда верный эпохе древнерус-ского средневековья, уже освященного православием, вдруг об-ращается к теме основания Руси, бывшей еще языческой? Как мы уже упоминали выше, именно в 1986 г. официально было объяв-лено о взятии курса на гласность и демократизацию. Цензуру ос-

60 Считается, что остров Рюген (ранее именуемый Руян, Буян) был местом расположения городища Аркона, известного славянского культового центра. На мысовой части острова находился храм Святовита – Бога света, плодородия, солнца, а также войны и победы, почитаемого всеми славянскими народами. Белый конь, изображенный на полотне Глазунова, это конь Святовита, который всегда держался при храме, поскольку предполагалось, что ночью Святовит выезжает на нем для борьбы с врагами.

301

лабили, главные редакторы многих ведущих СМИ были сменены, появились даже оппозиционно настроенные издания. Вдохнов-ленные лозунгами о гласности, люди почувствовали возможность иметь и выражать свои политические взгляды, хотя еще и с осто-рожностью. (Кстати, в этом же году Глазунов пишет «Автопорт-рет с семьей», где в центре картины изображает шапку Монома-ха – символ монаршей власти. Как сейчас декларирует художник, он всегда был монархистом, и это отражалось в его живописи, но так прямолинейно о своих монархических взглядах впервые он все-таки заявил лишь в 1986 г.!). Другими словами, общество чувствовало развал старого строя, становилось ясно, что как пре-жде уже не будет, да и не должно быть. Эти общественные на-строения и подхватил Глазунов – всегда чуткий к народным на-строениям общественный деятель.

Картиной «Град Китеж» Глазунов обозначает еще одну важ-ную тему в своем творчестве и в жизни всего общества – тему противопоставления коммунистической России и другой, христи-анской России (в дальнейшем эта тема появляется в его полотнах почти постоянно, особенно в масштабных работах). В верхней части картины в мрачных, серо-синих тонах изображены безли-кие однотипные многоэтажки, вдоль которых движутся ровные колонны таких же безликих, одинаковых людей, несущих над собой красные флаги. Сверху нависает тяжелое, серое небо. И совсем иным предстает Град Китеж, являвшийся, по легенде, ду-ховным центром славян. Он сверкает многоцветием красок и бе-лизной стен, золотыми крестами бесчисленных церквей. Над ним парит ангел, а перед его стенами святые воздают молитвы за усопших. Тем самым Глазунов опять же в символической форме демонстрирует бездуховность коммунистического строя, не отве-чающего потребностям русского народа, и идеализирует далекую самодержавную Русь.

Эта же тема, но в несколько ином прочтении видна в карти-не «Милостыня». Из ворот храма с узловатой протянутой рукой идет, опираясь на березовый посох, старая женщина. Ее лицо из-борождено морщинами, а глаза полны тоски. Светловолосый мальчик с тонкими чертами лица в белой рубашке протягивает ей монету, но стоящая рядом с ним женщина, чье лицо мы видим лишь наполовину (тяжелый грубый подбородок, широкий, мяси-стый нос и напомаженные красным большие, плотоядные губы),

302

не дает ему сделать это. Здесь в очередной раз, на наш взгляд, художник в аллегорической форме противопоставляет духов-ность и милосердие той, далекой дореволюционной России (об этом говорят тонкие, почти иконописные черты мальчика, олице-творяющие духовность) и некое животное, сатанинское начало существующей советской эпохи (неслучайны и этот плотоядный рот, и сочетание буро-красного и черного цветов в одежде жен-щины – цвета ада, тогда как мальчик весь исполнен в светлых тонах и одет в рубашку дореволюционного покроя).

Тема обличения зла в лице советской власти наблюдается и в картинах «Колхозный склад» и «Костры Октября».

В качестве основы для сюжетной линии в «Колхозном скла-де» используется тот факт, что в советское время оставшиеся не-разрушенные храмы использовались, как правило, в качестве складов или иных подсобных помещений. То, что это храм, мы понимаем по остаткам фрески на кирпичной стене, изображаю-щей Иисуса Христа и его учеников. В левом углу картины на пе-реднем плане висит на крючьях освежеванная мясная туша. В центре картины привлекает внимание топор, воткнутый в дере-вянную чурку, навевающий мысли о кровавой деятельности па-лача. Таким образом, посредством акцентирования контраста между кровавой тушей и исполненной в лазорево-розовых тонах фреской художник вновь ставит вопрос о духовности и бездухов-ности, о том, что было тогда и что есть сейчас.

В целом совокупный анализ вышеупомянутых работ позво-ляет сделать вывод, что уже в 1984 г. в советском обществе на-чался кризис коммунизма, потому Глазунов и стал позволять себе определенную долю критики в адрес еще живого тогда политиче-ского строя, но в очень символичной, закодированной форме. Он не использует в своих работах лиц современных политиков (по-добная попытка еще в 1977 г. вызвала у власти недовольство), и «старую» Россию воссоздает через приемлемые для советской власти и не вызывающие у нее никаких неприятных ассоциаций образы Древней Руси (тогда как в 1990 г. он уже позволяет себе изображать, например, расстрелянную в 1918 г. царскую семью). То же демонстрируют и результаты ТСА, проведенного нами ра-нее. Основной Д-символ, характеризующий категорию «комму-низм» в 1986 г., – «преодолевает трудности». Иначе говоря, со-ветская власть хотя и не отказалась на тот период еще от привер-

303

женности коммунизму, но уже вполне открыто признала наличие проблем в деле коммунистического строительства.

Шаткость и двоякость идеологической сферы общества в 1986 г. отражает, на наш взгляд, и картина «Костры Октября». На ней запечатлены фигуры трех ведущих деятелей революции – Ленина, Свердлова и Дзержинского, «главных организаторов ге-ноцида народов России», как их в 2000-х назовет И. Глазунов. Однако, скорее всего, картина была написана в преддверии 70-й годовщины Великой Октябрьской революции в 1987 г., но вся та же черно-красная колористика позволила в дальнейшем Глазуно-ву представить эту работу как акт обличения. «Слева выделяется своим масштабом Ленин с застывшим взглядом, в котором слов-но отражается пламя раздуваемого им вселенского пожара. Вспоминаешь слова основателя советского государства о том, что на Россию ему наплевать – и пусть погибнут 9/10 ее населения, лишь бы одна десятая дожила до мировой революции. Исполни-телем его сатанинской воли (выделено авт. – О. К.) в проведении геноцида народов России был Дзержинский, психологическую характеристику которого с таким мастерством передал художник. В центре полотна – цареубийца Яков Свердлов. Это по его идее было намечено поголовное истребление казачества; зло, причи-ненное им России, навсегда войдет в нашу историю. …Словно из космического мрака мы видим освещенных заревом преисподнего огня тех, кто уничтожил миллионы наших соотечественников во имя несбыточного призрака кровавого коммунизма» [83].

В картине «Воскрешение Лазаря» он продолжает тему про-тивопоставления старой России и новой. За спиной воскресшего Лазаря с расширенными от ужаса глазами, изображена старая Россия, представленная в виде золотых куполов многочисленных храмов, объятых пылающим красным огнем. У подножия стен храмов сонмища святых. Почему у Лазаря глаза полны ужаса? Быть может, от тех преступлений против православия и старой России, что он увидел. Но само название картины «Воскрешение …» и все та же тонкая березка, пробившаяся сквозь толстую бе-тонную стену странного сооружения, отделяющего старую Рос-сию от новой, говорит нам о том, что возрождение близко. И мальчик с пионерским галстуком, стоящий за спиной Лазаря, т. е. на стороне старой России, а не там, где Горбачев, Рейган и улы-

304

бающиеся демонстранты, кто это, как не сам Глазунов, который утверждает, что всегда был за монарший строй и православие?

Однако в старой теме появляются новые звучания. В «Вос-крешении…» Глазунов выступает не просто как художник, но и как публицист, и буквально протоколирует события 1987 г.

1987 г. – это, прежде всего, активизация перестроечных ре-форм, провозглашение гласности, что отражает изображенная на картине растяжка «Гласность Перестройка!», в международной политике СССР явно берет курс на укрепление мира, отношения с США улучшаются, отсюда и плакат «За мирный диалог!», объ-единяющий флаги двух мировых держав радугой – символом со-единяющего моста между двумя ранее враждовавшими государ-ствами; здесь же, в толпе улыбающихся демонстрантов с цвета-ми61, изображены (в довольно фривольной манере) Рональд Рей-ган и Михаил Горбачев – первое изображение современных по-литиков после попытки 1977 г.

Такая «смелая» картина объясняется, на наш взгляд, не лич-ными качествами художника, а, скорее, той идеологической сво-бодой, которая, наконец, пришла с объявлением гласности и пе-рестройки. Одним из основных постулатов гласности стало кри-тическое переосмысление прошлого, поглотившее общественный дискурс конца 80-х. И Илья Глазунов продолжает раскрывать те-му «старой», «хорошей» и «советской», «плохой» России уже без ставших ненужными лирических иносказаний.

Наиболее громко и ярко она прозвучала в масштабном по-лотне «Вечная Россия» 1988 г. «Картина “Вечная Россия” – учеб-ник русской истории в ее подлинном величии, песнь славе нашей державы. Иконы – это книги для неграмотных. Картины Глазуно-ва – это открытые книги для всех, кто хочет знать и лучше пони-мать Россию» – так аннотирует картину официальный сайт Гла-зунова [83]. На картине действительно изображены почти все яр-кие представители России за долгий период времени, начиная с основания Руси, недаром первоначально она называлась «Сто веков». И снова здесь Глазунов использует свой известный при-ем: с правой стороны картины небо зловеще-черное, освещенное

61 11 августа 1987 г. Моссовет принял «Временные правила организации и про-ведения собраний, митингов, уличных шествий, демонстраций и иных меро-приятий на улицах, площадях, проспектах, в парках, садах, скверах и других общественных местах г. Москвы».

305

огненными всполохами, это небо над Советской Россией – в огне утопают гласность, перестройка, серп и молот, статуя Ленина, портрет К. Маркса и пр. Слева же, хотя еще и бродят черные лос-куты туч, но лазоревая синева уже виднеется, еще немного, и ту-чи разойдутся совсем, и тогда засияет та самая «Вечная Россия!» с ее победами, золочеными куполами и святыми.

«Мировое искусство не знает примера подобной картины, как по своему содержанию, так и по своей сложности» – пишут на сайте Глазунова. На самом деле это, конечно, преувеличение. Мировому искусству известны полотна Д. Риверы, Д. А. Сикей-роса, да и наш соотечественник П. Корин еще в начале ХХ в. ра-ботал над историко-философским полотном «Русь уходящая». При этом, если Корин около четверти века работал только над эскизом своей картины62, рисуя с натуры каждого из многочис-ленных героев задуманного полотна, то Глазунов монтирует уже наработанные образы – два князя, русская красавица в кокошнике (правда, лица не видно, только кокошник), кусочки из «Воскре-шения Лазаря», кусочки из серии «Поле Куликово», уже встре-чавшаяся плеяда русских знаменитостей – от Петра I до Л. Тол-стого и т. д. Однако мы не станем пытаться определить художе-ственную ценность данной работы, для нас более важна социаль-ная значимость этого полотна. Если воспринимать «Вечную Рос-сию» как идеологический дизайн, а в этом и есть ее суть, по на-шему глубочайшему убеждению, то Глазунов очень точно попа-дает в цель. Как вспоминает художник на своем сайте: «Один из зрителей, помнится, мне на выставке сказал: “Боже мой, сколько силы у этой картины! Я ощущаю гордость, что я родился русским”! Многие здесь на выставке спрашивают: “А кто это? А кто это?” И это прекрасно, что зрители начинают многое узнавать о России и чувствовать свою сопричастность нашей Великой Истории» [83].

62 В 1936 г. от некоего А. Ангарова поступило письмо на имя И. В. Сталина: «Подготовка Корина к основной картине выражается в сотне эскизов, натурщи-ками для которых служат махровые изуверы, сохранившиеся в Москве остатки духовенства, аристократических фамилий, купечества и т. д. Так, например, среди натурщиков Корина имеется человек, окончивший два высших учебных заведения, и в 1932 г. постригшийся в монахи. Корину позируют бывшие княги-ни, ныне ставшие монахинями, попы всех рангов и положений, протодьяконы, юродивые и прочие подонки...» (Ионина Н. А. Сто великих картин. URL: http://waplib.org/Spravochniki/100_velikih/100_Velikih_Kartin_S_Reprodukciyami/p335-s2500. html#str)

306

Если обернуться к событиям 1988 г., становится понятным, почему «Вечная Россия» имела такой успех и почему она появи-лась именно в этом году. 1988 г. – продолжается война в Афгани-стане (только в мае начинается постепенный вывод войск); наби-рает обороты перестройка, и уже чувствуются первые результа-ты, не всегда благоприятные; в Армянской ССР и Азербайджан-ской ССР возникают межэтнические беспорядки. В РСФСР уси-ливается преступность – впервые в СССР 22 января происходит столкновение групп организованной преступности, нашедшее отра-жение в СМИ, семья Овечкиных захватывает самолет. В целом со-циальная ситуация в стране ухудшается, но одновременно с этим наблюдаются очевидные сдвиги в духовно-идеологической сфере. Публикуется некогда гонимый роман Б. Пастернака «Доктор Жи-ваго», выходит фильм «Последнее искушение Христа», а 10 июня в Большом театре СССР проходит большой праздничный кон-церт, посвященный 1000-летию введения христианства на Руси.

Таким образом, художник, с одной стороны, как бы делает подарок к столь значительному юбилею, с другой, дает народу то, в чем он нуждается в данный момент. Усиление беспорядков и социальной напряженности, нарастание межэтнических конфлик-тов, радикальные трансформации, затронувшие советское обще-ство того периода, неизбежно приводят к кризису идентичности, который зафиксировали социологи в начале 90-х, но который на-зревал уже в 1988 г., если не раньше. В такой ситуации население нуждается в определенных консолидирующих факторах, которые были бы способны скрепить разваливающуюся идентичность. И Глазунов находит такие факторы – патриотизм и православие. Тысячелетняя история Государства Российского имеет немало страниц, вызывающих гордость у русского человека, что и де-монстрирует Глазунов в «Вечной России», а православие, как любая религия вообще, всегда выполняла функции сплочения и объединения.

Так, И. И. Березина в книге «Илья Глазунов» рассказывает историю о фотографии русских солдат в Афганистане, на кото-рой виден ящик с патронами с наклеенной на него репродукцией «Вечной России». «“Почему здесь висит эта картина?” – поинте-ресовался у солдат журналист. – “Она помогает нам понять, кто мы и куда идем. Она помогает нам бороться за Отечество”», – ответил молодой лейтенант» [25].

307

Идеологическую силу картины заметили, естественно, не только обширная аудитория Глазунова, но и власть. Недаром ре-продукции были распространены стотысячными тиражами и по-пали даже в Афганистан. Да и современная власть вполне утили-тарно подходит к произведениям искусства. В. В. Путин, посещая галерею Глазунова в день рождения художника – 12 июня 2009 г., обратил внимание, что на картине изображены святые Борис и Глеб, и тут же сказал, «что Борис и Глеб, конечно, святые, “но надо бороться за себя, за страну, а отдали без борьбы”. Это не может быть для нас примером – легли и ждали, когда их убь-ют», – высказал свою точку зрения Путин» [83].

Еще одна тема, впервые появившаяся в творчестве Глазуно-ва еще в 1986 г., – это тема противопоставления России и Запада, ясно и доходчиво представленная зрителю в картине «Иностран-цы посещают мавзолей». С левой стороны картины изображена толпа улыбающихся, довольных иностранцев, а справа кучка со-средоточенных, озабоченных делами насущными русских. Кто-то тащит коробку, кто-то авоську с батоном, на переднем плане пе-чальное лицо старушки, закутанной в темный платок и почти не-счастные лица детей. Две толпы разделяют металлические загра-ждения, синеватый треугольник снега и одинокая фигура пред-ставителя власти. Небо над заснеженной Красной площадью тоже красное, как очередное напоминание о «преисподнем, сатанин-ском огне». Да и в толпе иностранцев бросается в глаза женская фигура в красном пальто и с развевающимися волосами, как буд-то воплощение сатанинского соблазна (в своих работах Глазунов нередко обращался к теме сатанинского соблазна через образы обнаженных женщин – «Зов сатаны», «Гавань» и др.).

Интересно, что на официальном сайте И. Глазунова данная картина размещена под названием «Красная площадь (геноцид)» и датирована 1994 г., хотя она уже входила в альбом его репро-дукций, изданный еще в 1992 г., и в нем датирована 1986 г., по-этому мы все-таки будем придерживаться более ранних данных. (Позднее Глазунов еще вернется к теме Запада как врага, в част-ности, в картине «Рынок нашей демократии»).

1990 г. Ключевые работы этого года – «Третий петух», «Сеятель» и масштабное панно «Великий эксперимент» – высту-пают продолжением обозначенной ранее серии «русский Ад» и раскрывают тему, заявленную еще в «Будущем космонавте» и

308

«Кострах Октября». Все они наполнены тревожным, драматич-ным красным и пугающим, гнетущим черным. Первые две карти-ны глубоко символичны, последняя, прежде всего, публицистич-на, еще одна глава «учебника истории» Глазунова.

В первой картине крупным планом на черном фоне изобра-жен красный петух, как будто объятый пламенем. Судя по его раскрытому клюву, он кричит. И хотя все вокруг окружено не-проглядной темнотой, но где-то вдали брезжит рассвет. Худож-ник посредством аллегории говорит, что все мы долгое время на-ходились во мраке коммунизма, но вот уже третий петушиный крик, возвещающий о близком рассвете, пробуждении и возрож-дении «иной» России.

Картина «Сеятель» уже не просто намекает, а открыто во-площает апокалипсические идеи автора. Весь дальний план залит желто-красным, это окровавленное или объятое огнем небо. На его фоне мы наблюдаем нечеловеческую оргию, в которой сме-шались и лица, и свиные рыла, и звероподобные оскалы зарубеж-ных поп-идолов (вновь указание на вину Запада в бедах русского народа), и обнаженные женщины с развевающимися волосами, восседающие над толпой словно ведьмы, и даже гермафродиты, а вдали виднеется уже описанный нами ранее образ разрушенного храма с пробивающейся тонкой березкой из-под прохудившейся крыши. Но, не поддаваясь общему сатанинскому веселью, идут на нас старушка с иконой лика Христова, светловолосый мальчик с большими иконописными глазами и за ним высокий русский мужик в голубой вышитой рубахе, с повязкой на окровавленной голове, сеющий несмотря на то, что творится за его спиной, веч-ное и доброе.

И вновь в своих работах он умело подхватывает одну из ве-дущих тенденций дискурса 89–90-х, окончательное разочарова-ние общества в коммунистической идее, разоблачение и пресле-дование «призрака коммунизма» уже и в верхах. В частности, еще в конце 1989 г. Б. Ельцин, возглавивший радикальное мень-шинство, потребовал отмены ст. 6 действовавшей тогда Консти-туции, закреплявшей положение о том, что «КПСС является ру-ководящей и направляющей силой», а в феврале проходят митин-ги в поддержку заявленного требования. Как результат, 15 марта 1990 г. на III Съезде народных депутатов СССР статья 6 была от-менена, и в стране объявлена многопартийность.

309

Выявленные тенденции подтверждаются и результатами проведенного ранее ТСА категории «коммунизм», согласно кото-рым в 1989–1990 гг. в общественном дискурсе «коммунизм» ха-рактеризовался через Д-символы «утратил силу» и «ошибался», т. е. началась не просто переоценка прошлого, а перелом и ради-кальная смена существующего строя.

Работа «Великий эксперимент» словно подводит итог пере-стройке. Михаил Горбачев с табличкой President (именно в 1990 г. Горбачев вводит институт президентства и становится первым и единственным Президентом СССР), лозунги «Пере-стройка» «Гласность», «Демократия», «К ответу за Чернобыль!», многочисленные изображения Ленина и Сталина – все эти образы отражают основные события перестроечных лет. На картине даже появляется фигура Б. Ельцина (хотя и очень мелкая по размеру), ставшего в 1990 г. Председателем Верховного Совета РСФСР (примечательно, что в картинах «Мистерия ХХ века-2» и «Рынок нашей демократии» 1999 г. Б. Н. Ельцин занимает уже не столь скромное место).

Но это не просто механическое отражение политической действительности 1990 г., в картину также заложен вполне ясно читаемый аудиторией определенный смысл, некая «русская идея». Для раскрытия ее мы обратимся к авторскому сайту, кото-рый дал следующее пояснение: «Картина “Великий эксперимент” является жестким и беспощадным приговором тем, кто проводил безжалостный опыт построения “нового мира”, согласно маркси-стско-ленинской теории, сделавшей реальностью кровавый при-зрак коммунизма, долго бродивший по Европе. Не случайно в картине Глазунова “Великий эксперимент” столь большое место занимает пятиконечная масонская звезда, как бы оживающая действиями заключенных в ней персонажей. Мы видим первого цареубийцу Кромвеля, кровавых деятелей французской револю-ции, провозгласивших “свободу, равенство и братство”, деятелей знаменитого пломбированного вагона, которые прибыли к нам в Россию вместе с Ульяновым-Лениным. Узнаваемы в своей жес-токости и фанатической готовности разрушить до основанья весь мир деятели мирового коминтерна... Левая часть картины напо-минает нам о великой, свободной и самой богатой в мире стра-не – монархической православной России.

310

В кровавом мареве узнаем деятелей братоубийственной гра-жданской войны, как белых, так и красных... А внизу, словно объятая вселенским пожаром, обреченная на убийство и поруга-ние семья последнего русского самодержца Николая II. Над ни-ми, словно рассыпанная колода карт, фотографии государствен-ных преступников царской России: Ульянов, Джугашвили... В правой части – неподалеку от смертоносной звезды – голова Христа, несущего тяжкую ношу креста, на котором он был распят вселенским злом. Вот они, богоборцы: на Мавзолее – знаменитые члены политбюро» [83].

Примечателен и тот факт, что на картине изображены не только политические деятели прошлого, но и действующий тогда Президент СССР М. Горбачев, причем не в самом однозначном образе. Налицо функционирующие гласность и демократия. Сле-дует обратить внимание на появившуюся в картине расстрелян-ную в 1918 г. царскую семью Романовых. Советская власть все более подвергалась критике, в обществе обсуждались самые ост-рые моменты ее истории, такие как расстрел Романовых и разру-шение Храма Христа Спасителя, который изображен Глазуновым в верхнем левом углу под лазурно-синим небом (восстановление Храма началось только в 1994 г., но Глазунов уже в 1990 г. обо-значил наметившуюся тенденцию).

Философско-исторические полотна Глазунова первой поло-вины 90-х в гораздо меньшей степени публицистичны и откро-венны, чем работы 1987–1990 гг. Лишь картина «Черный Белый Дом» напрямую отражает события октябрьского переворота 1993 г. Да и по количеству работ идеологического содержания совсем немного, в этот период Глазунов пишет преимущественно портреты. Всплески творческой активности отмечаются в 1992 г. и в 1994 г. В 1992 г. привлекает внимание картина «Боян. Слава предкам!». На переднем плане крупно изображена фигура седого мужчины с белой окладистой бородой в русской вышитой руба-хе. Через плечо на кожаном ремне висят гусли, правой рукой он касается струн, а левая широким взмахом поднята вверх, также как на плакате «Родина-мать зовет!». За спиной у Бояна целая рать вооруженных дружинников. Похожий жест, что и у Бояна, наблюдается у Ельцина на картине «Мистерия ХХ века-2». И жест этот, и свастика на ремне, удерживающем гусли, не случай-ны. В конце 1991 г. СССР официально признается несуществую-

311

щим, вместо него остаются Россия и бывшие союзные, братские, а теперь независимые национальные республики, раздираемые межэтническими конфликтами, и русскоязычное население вдруг становится бесправным и никому ненужным в Прибалтике, Средней Азии, Молдавии, Украине и в других республиках. И Глазунов вплетает в сюжетную линию картины мысль, которую позже, через несколько лет, выскажет прямо – о том, что русский народ подвергается геноциду. Но в 1992 г. он эту мысль пред-ставляет в закодированной форме, возможно, сказывается неста-бильный характер власти.

В 1994 г. появляются такие работы, как «Россия, проснись!», «Христос воинствующий», «Христос и Антихрист», «Изгнание из Рая», «Петроград. Революция свершилась», «Шлагбаум. За гума-нитарной помощью». Даже названия этих работ говорят сами за себя. «Петроград. Революция свершилась» – пейзаж, выполнен-ный в красно-черных тонах. Речь как будто о революции 1917 г., но невольно напрашивается и сравнение с событиями октября 1993 г. «Изгнание из Рая» – продолжение темы «русского Ада» и «русского Рая», о которой мы упоминали выше. В эту же темати-ку вписывается «Христос и Антихрист». На сайте художника этому противопоставлению дается следующее пояснение: «Илья Глазунов понимает жизнь как неустанную борьбу добра и зла. Сегодня, в столь трудное, апокалипсическое время, утверждение идеалов нашей христианской цивилизации является подвигом. Любить Россию и выражать самосознание русского народа также является подвигом. Однако существует и воинственное безбожие, которое все же бессильно перед светлым ликом Христа. Многие утверждают, что третье тысячелетие будет царством беззакония, царством Антихриста. Отцы церкви говорили, что Антихрист – сын дьявола – будет внешне подражать сыну Божьему, что мы и видим, глядя на картину, в которой с беспощадной смелостью Илья Глазунов раскрывает то, чего не делал никто до него в изо-бразительном искусстве: обобщающий образ Добра и зла – Хри-ста и Антихриста» [83]. Но все это развитие уже существующих тем. А вот «Россия, проснись!» и «Христос воинствующий» – яв-ная акция в поддержку первой Чеченской войны, начавшейся в конце 1994 г. «Россия, проснись!», действительно, «звучит как набат, призывающий к решительным действиям» [83]. «В центре изображен юноша, поднимающий с призывом к небу в одной ру-

312

ке Новый Завет, а в другой – автомат Калашникова. Вера и Сила! На ремне полуобнаженного юноши известные слова Суворова, ставшие символом русской армии: “С нами Бог!”. Художник не ограничивается в показе духовной жизни России образом Хри-ста – он напоминает нам о древней славянской мифологии, пока-зывая совершенно необычный в своем решении образ Перуна, именем которого клялись дружинники Рюрика. Мы видим и ар-хангела Михаила, извечного борца с Сатаной, невольно вспоми-наем Архангельский собор в Кремле, где похоронены русские цари и великие князья, создавшие нашу Великую Державу. Мо-лодой воин с девушкой, одетой в военную форму, словно вырас-тают из растрескавшейся, будто напоенной кровью Земли. За ни-ми сила русской небесной рати – святых угодников Божьих. За-поминаются лики Сергия Радонежского и Патриарха Гермогена. В атаку за Отечество идет в бой старик – ветеран Великой Отече-ственной войны. Очень кстати Глазунов использует образ коман-дира, идущего в атаку на немцев в тяжкие времена 1941 г. А вот русская семья, выставленная на продажу... В левом углу – мерт-вецки пьяные бомжи вносят жуткий современный мотив в стра-стный призыв Ильи Глазунова: “Россия, проснись!”» [83].

В сущности, Глазунов отобразил в этой работе все те соци-ально-экономические и политические проблемы, которые обру-шились на постсоветское поколение – проституция, детская бес-призорность, торговля детьми, появление социального дна, об-нищание народа. Но важно то, что в этой работе он лишь обозна-чает существующие проблемы, но не называет виновных в на-родных бедах. Если в 80-х он без устали клеймил коммунизм, то существующую в 1994 г. власть он не трогает. Он проповедует, что Силой и Верой мы, русские, победим. Но остается открытым вопрос, кого победим? Ведь нищета и все прочие социальные не-дуги – лишь следствие проводимой политики, но об этом Глазу-нов умалчивает. (Ведь царь, монарх не несет ответственности перед подданными, а нарождающийся президентский строй уже в 1994 г. приобретает имперские черты, столь милые Глазунову, и отличающиеся от советского строя только тем, что в постпере-строечной России разрешено православие).

Вообще, если сравнить произведения второй половины 80-х – начала 90-х гг. и произведения последующих лет, то, пожа-луй, именно в перестроечные годы работы Глазунова по тематике

313

были наиболее смелы и даже дерзки, тогда как с 1994 г. они в большей части носят не критический характер, а патриотически-призывной. На наш взгляд, это свидетельствует об окончатель-ном становлении и укреплении сильной президентской власти.

В «Рынке нашей демократии» возникает та же тема, но уже в более смелом воспроизведении. Глазунов вновь выступает как хроникер и указывает на основные социально-экономические и политические проблемы, навалившиеся на Россию к 1999 г.: нар-комания, проституция, забастовки шахтеров, гибель солдат в Чечне, развал армии, торговля детьми, появление беженцев, заси-лье рекламы, задержка зарплаты, обнищание народа, импичмент Президенту и т. п. И здесь он уже не намекает на апокалипсиче-ский характер происходящих событий, а говорит прямо посред-ством включения в полотно картины лозунга «Превратим Россию в Содом и Гоморру!». И обнаженная женщина с рекламы канад-ских снегоходов, оседлавшая водителя снегохода, напрямую от-сылает нас к образу сатанинской приспешницы. Но главное отли-чие «Рынка нашей демократии» от «Россия, проснись!» в том, что в 1999 г. Глазунов все же отвечает на вопрос «Кто виноват?». Вот он – Ельцин Б. Н., в довольно карикатурном образе, размахи-вающий дирижерской палочкой над всем происходящим, и сон-мища алчных представителей Запада, желающих купить Россию.

Конечно, режим 90-х был далек от репрессий 30-х гг., но все же столь комическое изображение действующего на тот момент Президента свидетельствует о том, что политические позиции Ельцина к тому времени уже ослабли (народ доведен до ручки, в мае против Президента были выдвинуты обвинения в геноциде русского народа – судя по изображенному лозунгу «Импичменту импичмент!», картина написана уже во второй половине 1999 г., но еще до добровольной отставки Ельцина). И хотя Глазунова часто позиционируют как «неустрашимого в определении добра и зла» [25], все же наш анализ показывает, что при всей верности своей тематике Илья Глазунов всегда был осмотрителен в выборе средств выражения идей. Когда это позволительно, он говорит прямо, без намеков, даже гротескно, как в случае с Ельциным, когда нет, он более символичен. (В «Мистерии ХХ века»-2, кото-рую Глазунов закончил к началу 1999 г., Ельцин изображен без намека на карикатурность, бодрым, улыбающимся, с победно вы-тянутой вверх рукой.)

314

Остальные работы Глазунова в этот период открывают но-вую линию в его творчестве. Он пишет умиротворяющие образы возрождающейся православной России, «русский Рай» в проти-вопоставление «русскому Аду» – пейзажи «Новодевичий мона-стырь» (1999), «Русская зима» (1998), «Русский романс» (1999). Наряду с этим, он продолжает тему преступлений коммунистов – «Разгром храма в пасхальную ночь» (1999).

В 2000-х Глазунов уже не создает (или не выставляет) остро-социальных полотен, хотя социально-экономические проблемы, как известно, не исчезли. Помимо портретов современников (И. Кобзона, Ю. Лужкова, В. Распутина и др.) он в уже более спо-койной манере, без апокалипсических мотивов, продолжает тему обличения коммунистического зла – «Коммунисты прошли» (2003), «Раскулачивание» (2011), и тему «русского Рая» – «Ка-нун. 1917».

ВЫВОДЫ

Творчество Глазунова, начиная со второй половины 60-х, неотъемлемо вписано в социально-политическую жизнь совет-ско-российского общества. Его выставки были не просто куль-турным событием, а, прежде всего, общественно-политическими акциями. Да и сам Глазунов, по нашему убеждению, в первую очередь неутомимый общественный деятель, а уже потом худож-ник. Его творчество – зеркало, в котором отражается и власть, оглашающая условия очередного социального контракта, и на-род, выступающий одновременно субъектом данного контракта и объектом манипуляции власти. В основе концепции Глазунова лежат три главные идеи: патриотизм, державность (мечта о силь-ном и богатом государстве) и православие, выражающее духов-ность русского народа. Последнее, правда, вплоть до конца 1980-х советской властью не приветствовалось, зато первые два посту-лата очень органично вписывались в общую идеологическую канву. Что и послужило, на наш взгляд, основанием для некоего устойчивого компромисса между властью и художником. «Ши-роко распахнутые» иконописные глаза, многочисленные храмы, сияющие золотом кресты, неоднократно воспроизводимые на по-лотнах Глазунова, после некоторого периода критики (до 1968 г.) были признаны проявлением похвальной любви к древнерусско-му искусству, любви к Родине и ее великой истории. Более того, обращение к этой тематике было даже желательным, поскольку

315

история Древней Руси была безопасна в идеологическом смысле для существующей власти (события древнерусского периода ни-как не связывались с неоднозначными моментами советской ис-тории), и, в сущности, обращение к ней даже отвлекало общест-венность и интеллигенцию от возникшей в конце 60-х опасной тенденции переоценки недавнего прошлого.

Кроме того, Глазунов всегда позиционировал себя как по-следователя традиций классического искусства и яростно высту-пал против авангардистских течений, что опять же хорошо впи-сывалось в официальный культурный курс (если в конце 50-х – начале 60-х его критиковали за «подражательство», то в конце 60-х начинают хвалить за «преемственность»). Еще Т. Адорно писал, что «классическое искусство идеологично уже потому, что без устали умиротворяет и усыпляет человека, уводит его от остроты социаль-ных проблем, по этой причине классическое искусство всегда на руку правящей верхушке, любым политикам» [цит. по: 120].

Темы произведений Глазунова преимущественно обращены в прошлое, либо к героическим моментам истории страны («Ку-ликово поле», «Годы войны»), либо к печальным страницам рус-ской истории («Ленинград в блокаде», убийство царевича Дмит-рия и т. п.). (Справедливости ради стоит отметить, что ряд его работ все же был направлен к современности, в частности цикл «Город», портретные работы и некоторые масштабные полотна 90-х, например «Рынок нашей демократии». Однако городские пейзажи художник практически «забросил» еще в 60-е, а произ-ведения монументальной живописи скорее являют собой визуа-лизированный учебник российской истории (опять же с отсылкой в далекое прошлое), нежели отражение острых социальных кон-фликтов современного общества).

На самом деле, в художественном смысле Глазунов никогда не был ни классиком, ни авангардистом. Он использует приемы разных стилей и направлений, которые в совокупности способст-вуют достижению одной цели: оказание наибольшего эмоцио-нального воздействия на как можно большее количество людей. И судя по километровым очередям на его выставки и восторжен-ным записям в книгах отзывов, ему это всегда удавалось.

Как писал Н. Луман, художественные произведения воздей-ствуют на зрителя «посредством своих форм и композиции и по-средством своего содержания» [цит. по: 215, c. 110]. Выбор фор-

316

мы и художественных приемов зависит от того, какие цели пре-следуются данным видом искусства. И. Глазунов умело исполь-зует и то, и другое. Приемы плакатного и монументального ис-кусства усиливают эмоциональное воздействие, удовлетворяя потребность массового зрителя в сильных чувствах; приемы де-корирования удовлетворяют потребность народа в эстетическом удовольствии, переводя язык эстетики на доступный для боль-шинства уровень (для этого используются традиционные мате-риалы, привычные, стереотипные образы, например, образ рус-ской красавицы в кокошнике и с длинной косой и т. п.). По мне-нию H. Лумана, «когда произведение искусства пытается дать своим получателям удовольствие, его отношение к обществу обычно остается положительным или некритичным» [цит. по: 215, c. 111]. Вплоть до 1980-х, как нам представляется, основная социальная функция творчества Глазунова в этом и заключа-лась – отвлечь внимание народа от спорных, проблемных вопро-сов и усыпить его критичность красивыми иллюстрациями лю-бимых сюжетов.

В политику новой власти, пришедшей в Россию с пере-стройкой, концепция Глазунова вписалась даже больше, чем в политику прежней, советской власти. Это говорит, на наш взгляд, о том, что современный общественно-политический строй в оп-ределенных моментах обнаруживает сходство и корреляции с доперестроечным, советским строем. Так, патриотизм всегда был одной из основных составляющих советской идеологии. При этом под патриотизмом подразумевались как любовь к Родине, прославление и восхваление ее героической истории, самобытно-сти и исключительности пути развития советского народа, так и неприязнь и враждебность к Западу. Эта же дихотомия была взя-та на вооружение и в новой России, хотя и в несколько ином про-чтении (Глазунов отразил данную тенденцию в картине «Красная площадь (геноцид)»). Если в перестройку, особенно в 90–91 гг. «Запад» воспринимали как некоего спасителя и помощника, спо-собного возродить Россию, то уже к середине 90-х в «Западе» разочаровались и стали воспринимать его как нечто враждебное, стремящееся купить, разложить и уничтожить исконную Россию (такой мотив воспроизводится Глазуновым в монументальных панно конца 90-х гг.).

317

Что касается православия, то в работах Глазунова эта тема чаще всего поднимается «в связке» с темой коммунизма. Худож-ник противопоставляет православие и коммунизм как два несо-вместимых антипода, как Рай и Ад. Это отражается и в сюжетах, и в колористике полотен. Православие изображается в умиротво-ряющих лазорево-розовых тонах, а коммунизм в зловещем крас-но-черном контрасте. Таким образом, Глазунов выразил процесс разоблачения и дискредитации идеи коммунизма, который начал-ся еще в конце 80-х и вылился в массовое клеймение коммунизма как основного источника всех бед последнего столетия. Но сле-дует заметить, что как только официально была признана несо-стоятельность коммунизма как идеологии, сразу же последовала реабилитация православия. Причину этого мы видим не только в том, что в связи с падением коммунизма был снят запрет на рели-гию. Важно, что возрождение православия инициировала, в пер-вую очередь, власть, а не народ, поскольку, видимо, понимала, что образовавшийся в результате краха коммунизма вакуум не-обходимо чем-то заполнить. Ведь по сути коммунистическая идеология в СССР выполняла функции религии, и ее место не должно было оставаться незанятым.

Идея державности в творчестве Глазунова отражает «народ-ную» мечту о сильной, великой и могущественной России. Как отмечает И. Б. Орлов, державность в сознании русских всегда была обязательным элементом российской государственности. «Всегда и особенно после развала СССР мощное централизован-ное государство, с которым считаются в мировом сообществе, в сознании многих людей воспринималось и воспринимается как основное историческое достижение русского народа и других народов России» [170]. Причину этого историки видят в том, что основой и критерием внутренней политики российских прави-тельств всегда служил «ответ на вопрос, в какой мере эта полити-ка содействует внешнему могуществу государства».

При этом в российской традиции «державность» зачастую отождествляют с самодержавием. Например, «Основные госу-дарственные законы Российской империи», изданные в апреле 1906 г., титул «самодержавный» рассматривали как некий сино-ним понятий «суверенитет» и «державность». «Даже в основе антимонархистских настроений предреволюционной поры по су-ти дела лежала монархистская ментальность: императору в вину

318

вменялось, что он не был “настоящим” царем. Народ перераба-тывал идеи “демократии” в соответствии с собственными тради-ционными представлениями о власти: “Мы хотим республику, … но с хорошим царем”. В сводках военной цензуры встречаются аналогичные выдержки из солдатских писем: “Хорошо было бы, если бы нам дали республику с дельным царем”» [170].

В сущности, то же самое наблюдается и сегодня. Идеи «дер-жавности» и «самодержавия», потребность в фигуре «царя-батюшки», «помазанника Божьего» потому и находят отклик в широкой аудитории Глазунова, что эта потребность до сих пор сидит в менталитете русского человека. Так, социологические исследования показывают, что социально-экономические неуда-чи вызывали понижение уровня доверия населения к правитель-ству и законодательному органу, но никак не влияли на рейтинг Президента В. Путина [81]. Да и появившийся в 2000-е гг. инсти-тут «прямого телемоста с Президентом» невольно вызывает ана-логию с походом на поклон к царю крестьян, убежденных в том, что царь просто не знает, что его чиновники творят.

Все эти три компонента – патриотизм, православие и дер-жавность – всегда являлись и сейчас являются важнейшими со-ставляющими политического сознания россиян. При этом право-славная вера играет далеко не последнюю роль в укреплении двух остальных составляющих – державности и патриотизма, что демонстрирует тот факт, что «многие атрибуты и символы право-славной церкви стали одновременно и символами российской государственности» [170].

Все вышесказанное объясняет и признание Глазунова вла-стью, и его популярность у широкого зрителя. Уникальность творчества Глазунова заключается в том, что оно является худо-жественно выраженной концепцией «русской национальной идеи», заведомо успешной, поскольку в ее основу положены кон-цепты, глубоко укоренившиеся в русском менталитете. Держав-ность в совокупности с патриотизмом и православием определя-ли национальное сознание русского народа в период имперской России, советский патриотизм не намного отличался от «царско-го» и формировался под лозунгом «вобрать в себя лучшие тради-ции русской истории», и сегодня, после беспорядков 90-х, после развала государства и ослабления мирового веса страны, на пер-

319

вый план вновь выступают задачи установления порядка и воз-рождения мощи России.

Таким образом, творчество Глазунова является одновремен-но и социальным заказом, и заказом власти. Феноменальная по-пулярность Глазунова у широких масс свидетельствует о потреб-ности народа в «русской идее». Например, Д. Орлов полагает, что «без сформированного позитивного образа страны, в котором присутствует идея державности, граждане современной России не смогут закрепить свою национальную идентичность» [170]. А власть грамотно использует выявившуюся тенденцию, поддер-живая и усиливая, где надо, акцент, в целях наиболее эффектив-ной манипуляции. Все это приводит к тому, что политическое сознание российского народа, несмотря на существенные транс-формации, произошедшие в XX в., остается прежним, лишенным альтернативы и неспособным выйти из замкнутого круга истори-ческой преемственности.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Как мы постарались показать, любая социальная трансфор-мация есть, прежде всего, трансформация смысловая, или симво-лическая. Изменение начинается с критического переосмысления существующих в данном социуме опорных семантических конст-руктов – идеологем и категорий очевидности, относящихся к «неосязаемому» социальному дискурсу – комплексному потоку представлений и идей, который является как основным источни-ком легитимации системы, так и главной угрозой ее устоям.

Тот факт, что категории очевидности носят исторически оперативный характер и всегда обусловлены социальным контек-стом, не должен вводить в заблуждение относительно их значи-мости. Роль их трудно переоценить – данные символические кон-структы отвечают за главное условие существования всякого со-общества – его консолидацию и интегрированность. Другими словами, именно здесь наиболее отчетливо проявляется функ-циональная значимость символа как социального конденсатора. Как мы постарались продемонстрировать, именно эта – важней-шая – функция символа редуцирована в сегодняшнем российском обществе до степени едва ли не драматичной. В отечественных социальных реалиях осталось очень мало «очевидного», бесспор-ного, твердо установленного, не вызывающего сомнений. Реля-тивизации (если не поруганию) подверглось все – от идеологиче-ских постулатов до норм повседневной морали, от понятий «честь» и «служение» до ключевых событий российской истории.

В полном соответствии с принципом абсентеистской рацио-нальности63, категории очевидности и идеологемы демонстриру-ют сегодня эффект собственного отсутствия в отечественном со-циуме – эффект, преимущественно, негативный и даже разруши-тельный, поскольку отсутствие социальных конденсаторов, «оче-видных», по крайней мере, для релевантного большинства членов общества, не может пройти бесследно для степени консолидации общества, а значит – для уровня его жизненных шансов. Отсутст-вие четких и ригидных мировоззренческих ориентиров есть, можно сказать, «отсутствие Бога», следствием чего, как известно, является максима – «тогда все дозволено» (Ф. М. Достоевский). С учетом такого эффекта отсутствия, деградация российского об-щества не выглядит удивительной – если нет идеологии, тогда

63 См.: Кармадонов О. А. Социологическая рациональность отсутствия в иссле-довании современного мира // Социол. исслед. 2008. № 3. С. 3–12.

321

можно не верить ни во что, или верить во что угодно; если нет чести и верности, тогда ты никому и ничем не обязан, и можешь творить все, что угодно; если нет морали – тогда никакой твой поступок или весь образ жизни не могут быть подсудны. Чарльз Дарвин в работе «Происхождение человека» утверждал: «Не сле-дует забывать, что хотя высокий уровень нравственности дает каждому человеку в отдельности и его детям весьма небольшие преимущества над другими членами того же племени или вовсе не приносит им никаких выгод, тем не менее повышение этого уровня и увеличение числа даровитых людей, несомненно, дают огромный перевес одному племени над другим. Очевидно, что племя, заключающее в себе большее число членов, которые наде-лены высокоразвитым чувством патриотизма, верности, послу-шания, храбрости и участия к другим, – членов, которые всегда готовы помогать друг другу и жертвовать собою для общей поль-зы, должно одержать верх над большинством других племен; это и есть естественный отбор. Во все времена, по всему миру одни племена вытесняли другие, и поскольку нравственность была важным элементом их успеха, и уровень нравственности, и число одаренных людей должны всюду стремиться к повышению»64. В этом свете очевидно, что российское общество, отринувшее все, или почти все, механизмы консолидации, поставило себя, факти-чески, если не на грань выживания, то точно в максимально про-игрышные по сравнению с другими обществами условия.

Характерна, в этой связи, и дискурсивно-символическая трансформация социальной структуры отечественного социума, где устойчивость и «статусная кристаллизация» (Г. Ленски) так-же не являются особо распространенными явлениями.

В начальный период анализа освещение на страницах «АиФ» социальных реалий западных стран в полной мере отве-чает задачам идеологической тератологии – общественные отно-шения и социальная структура капиталистического Запада урод-ливы, несправедливы и достойны всяческого порицания. Пара-доксально, но уже несколько лет спустя эта уродливая карикатура на западное общество в наиболее полном виде была воплощена именно в стране ее происхождения – в России. Причем это во-площение словно выполнялось по готовым лекалам – «дикий ка-

64 Charles Darwin. Descent of Man. Chapter V – On the Development of the Intellec-tual and Moral Faculties [Электронный ресурс] / The Secular Web. URL: http://www.infidels.org/library/historical/charles_darwin/descent_of_man/chapter_05. html.

322

питализм» и «хищническое первичное накопление капитала» именно такими у нас и были (и есть) – «дикими» и «хищнически-ми». Возникает впечатление, что «отцы-зачинатели» постсовет-ского российского капитализма строили новые общественные отношения, руководствуясь Манифестом Коммунистической партии, который, разумеется, использовали, так сказать, «от об-ратного». Буржуазия, – говорит К. Маркс в «Манифесте», – «не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого ин-тереса, бессердечного “чистогана”. В ледяной воде эгоистическо-го расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она пре-вратила личное достоинство человека в меновую стоимость и по-ставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобре-тенных свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими ил-люзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой. Буржуазия лишила священного ореола все ро-ды деятельности, которые до тех пор считались почетными и на которые смотрели с благоговейным трепетом. Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих плат-ных наемных работников». Очевидно, что «открытая, бесстыд-ная, прямая и черствая» эксплуатация как нельзя больше соответ-ствует тому состоянию, в котором пребывает сегодня российское общество, элементы социальной структуры которого – социаль-но-профессиональные группы – вновь разделены по принципу самой базовой социальной дифференциации – на эксплуататоров и эксплуатируемых, где роль первых выполняет отечественный «политический класс» – правящая верхушка, состоящая из «соб-ственников власти» и «собственников собственности», а роль вторых уготована всем остальным сегментам российского социу-ма. Напомним, что, согласно данным нашего исследования, в 1984 г. по абсолютному значению частоты упоминания лидируют рабочие, выступавшие в то время в роли «гегемона». В 2008 г. превалирует уже другая категория – «чиновники». Является ли это дополнительным доказательством того, что бюрократия в со-временной России символически играет роль гегемона? Скорее всего – да. Подобны чиновникам в этом отношении только круп-ные собственники. Практически все остальные социально-профессиональные группы переживают сегодня состояние сим-волической депривации, возникшей в результате развенчания как смыслов профессиональной деятельности, так и смыслов соци-

323

ального мироздания, их окружавшего. Парадоксом является то, что группы, отступившие в новую «социальную тень», по-прежнему являются наиболее значимыми и функционально важ-ными для общества. Не случайно в этой связи четко выделяются группы престижа, к которым относятся политики и чиновники, и группы пафоса, к которым уже традиционно относятся «бюджет-ники» разных профессий. Характерно и то, что далеко не все со-циально-профессиональные группы демонстрируют конверсию престижа и пафоса. Таковая наблюдается, в основном, у групп интеллектуального или околоинтеллектуального труда, таких как врачи, учителя, военные. Рабочие и крестьяне никакого пафоса не демонстрируют – они «просто» и обреченно трудятся. Или дегра-дируют – в социальной тени, если не в социальном мраке. Таковы сегодняшние отечественные реалии – в свете юпитеров медийно-го и общественного дискурса находится не самое благородное и значимое, а то, что является самым преданным носителем прин-ципов «бессердечного “чистогана”», нашедших самую благодат-ную почву в современном российском обществе.

Таким образом, в ходе преобразований отечественного со-циума трансформация социальных смыслов зачастую приобрета-ла характер социального обессмысливания. Характерно и то, что такие смыслопроизводящие институты, как религия и искусст-во, – как продемонстрировано в нашем исследовании, – не запол-нили образовавшиеся лакуны. Их смыслы – специфичны, зачас-тую неприкрыто прагматичны, все менее напоминают открове-ние, и все более – бизнес-проекты, т. е. данные институты не столько предлагают социальные смыслы, сколько усугубляют их отсутствие, несмотря на чуткость к государственным «нуждам» и заказу на легитимацию правящей группы.

Позволим себе повториться. Бессмыслие – это отсутствие смысла. Социальное бессмыслие – это отсутствие социального смысла, т. е. смысла существования социальной системы на всех ее уровнях – от личности до профессиональной группы, класса, организации и государства. Личность может найти смысл своего существования в повседневности – в заботе о близких, в люби-мом деле, однако без осмысленности макросоциальных структур, в которые она включена, отрешенное существование в этих на-ходках вынужденно приобретает характер социального аутизма.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Авдонькин В. Я. Искусство в политической жизни советского об-щества [Электронный ресурс] / В. Я. Авдонькин // Офиц. сайт Южно-Урал. гос. ун-та. – URL: http://www.polit.susu.ac.ru/index.shtml (дата обращения: 25.11.2011).

2. Адорно Т. Социология музыки [Электронный ресурс] / Т. Адорно // Электрон. б-ка Gumer. – URL: http://www.gumer.info/bibliotek_ Buks/Culture/ Adorno/Adorno_index.php (дата обращения: 22.02.2012).

3. Адорно Т. Эстетическая теория [Электронный ресурс] / Т. Адор-но // Электрон. б-ка Gumer. – URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/ Culture/Adorno/EstTeor_01. php (дата обращения: 22.02.2012).

4. Акопян А. С. Здравоохранение в рыночной России / А. С. Акопян // Обществ. науки и современность. – 2004. – № 6. – С. 56–67.

5. Андрею Кураеву вручена медаль Католической церкви в Польше за миссионерскую деятельность [Электронный ресурс] // Религия и общество: Newsru. com. – 2006. – 15 дек. – URL: http://txt.newsru. com/religy/15dec2006/ kuraev.html (дата обращения: 22.02.2012).

6. Арин О. Россия в стратегическом капкане [Электронный ресурс] // Персональный сайт О. Арина. – URL: http://www.rusglobus.net/Arin/books/ kapkan/17 htm с3.09.09 (дата обращения: 13.09.2011).

7. Арнхейм Р. Искусство и визуальное восприятие [Электронный ре-сурс] / Р. Арнхейм. – URL: http://www.philosophy.ru/library/katr/arnheim/ arn-heim. html (дата обращения: 30.11.2011).

8. Архиепископ Кондрусевич уверен, что противоречия между рос-сийскими православными и католиками разрешатся [Электронный ресурс] // Религия и общество: Newsru.com. – 2006. – 21 нояб. – URL: http://txt. newsru. com/religy/21nov2006/kondrusiewicz.html (дата обращения: 26.07.2009).

9. Атеизм – религия лжи [Электронный ресурс] // Вера : электрон. газ. – Казань : Казан. гос. ун-т, 1996. – № 8. – URL: http://www.kcn.ru/ tat_ru/ religion/islam/tatarstan/ateizm1. htm (дата обращения: 16.02.2012).

10. Атнашев Т. Элиты и бюрократии. Бюрократия как главный субъ-ект и акционер РФ / Т. Атнашев // Полит. класс. – 2005. – № 10. – С. 41–44.

11. Ахиезер А. С. Россия: некоторые проблемы социокультурной ди-намики / А. С. Ахиезер // Мир России. – 1995. – № 1. – С. 3–57.

12. Ахмадуллин В. А. Исламский фактор во внешней политике Союза Советских Социалистических Республик [Электронный ресурс] / В. А. Ахма-дуллин // Издат. дом «Медина». – URL: http://www.idmedina.ru/books/ mate-rials/rmforum/3/hist_ahmadullin.htm (дата обращения: 03.03.2012).

13. Бавин П. С. Координаты духовности: от храма до кошелька [Элек-тронный ресурс] / П. С. Бавин // Соц. реальность. – 2007. – № 2. – URL: http://socreal.fom.ru/?link=ARTICLE&aid=283 (дата обращения: 22.07.2009).

14. Байгушев А. Обещание / А. Байгушев // Сов. культура. – 1962. – № 41. – 3 апр.

325

15. Баранников В. П. Динамика религиозности в информационном обществе / В. П. Баранников, Л. Ф. Матронина // Социол. исслед. – 2004. – № 9. – С. 102–107.

16. Барт Р. Миф сегодня // Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Р. Барт. – М. : Прогресс ; Универс, 1994. – С. 72–130.

17. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества / М. М. Бахтин. – М. : Искусство, 1979. – 424 с.

18. Беленький В. Х. Социальная структура общества: социально-философские и социологические проблемы / В. Х. Беленький // Философия и общество. – 2007. – № 3. – С. 49–63.

19. Беленький В. Х. Класс наемных работников или рабочий класс? / В. Х. Беленький // Социол. исслед. – 2005. – № 3. – С. 127–135.

20. Беленький В. Х. Стратификационная система общества: некоторые проблемы теории и общественного развития / В. Х. Беленький. – Красно-ярск : Сиб. федер. ун-т, 2009. – 244 с.

21. Белла Р. Религия как символическая модель, формирующая чело-веческий опыт // Религия и общество. В 2 ч. / сост.: В. И. Гараджа, Е. Д. Рутке-вич. – М. : Наука, 1994. – Ч. 1. – С. 115–118.

22. Белоногова Е. В. Синтетическая модель восприятия искусства / Е. В. Белоногова, Д. А. Леонтьев // Психол. журн. – 2001. – № 2. – С. 140–142.

23. Белякова Н. А. Власть и религиозные объединения в «позднем» СССР: проблема регистрации / Н. А. Белякова // Рос. история. – 2008. – № 4. – C. 124–130.

24. Бергер П. Социальное конструирование реальности. Трактат по со-циологии знания / П. Бергер, Т. Лукман. – М. : Медиум, 1995. – 323 с.

25. Березина И. И. Илья Глазунов / И. И. Березина – М. : Белый город, 2007. – 48 с.

26. Биркан П. Оружием слова: Эстетические взгляды и творчество И. Бехера / П. Биркан. – Л. : Сов. писатель, 1959. – 284 с.

27. Более 60 % военнослужащих в России – верующие, число таковых растет [Электронный ресурс] // ИнтерФакс-Религия. – 2009. – 10 июня. – URL: http://www.interfax-religion.ru/judaism/?act=news&div =30580 (дата обращения: 22.02.2012).

28. Большой энциклопедический словарь [Электронный ресурс] URL: http://www.vseslova.ru/index.php?dictionary=bes&word=ideologiya (дата об-ращения: 13.09.09)

29. Боффа Дж. От СССР к России [Электронный ресурс] / Дж. Боф-фа // Науч.-просветит. журн. «Скепсис». – URL: http://scepsis.ru/library/ id_ 809.html (дата обращения: 25.11.2011)

30. Бутенко А. Об изменениях социально-классовой природы полити-ческой власти / А. Бутенко // Общество и экономика. – 2001. – № 11. – С. 278–293.

31. Бэзэлгет К. Ключевые аспекты медиаобразования / К. Бэзелгет. – М. : Изд-во Ассоциации деятелей кинообразования, 1995. – 51 с.

32. В Госдуму внесен законопроект, призванный поставить заслон разжиганию религиозной вражды среди российских студентов [Электрон-

326

ный ресурс] // ИнтерФакс-Религия. – 2009. – 2 июля. – URL: http://www. interfax-religion.ru/judaism/?act=news&div=30879 (дата обращения: 22.02.2012).

33. В Москве официально оформили присутствие Церкви в медицин-ских учреждениях [Электронный ресурс] // Мир религий. – 2006. – 4 окт. – URL: http://www.religio.ru/news/news/13527.html (дата обращения: 16.03.2012).

34. В Московском патриархате намерены добиваться расширения практики преподавания в российских школах курса «Основы религиозных культур и светской этики» // Интерфакс-религия. 2011. – 8 февр. – URL: http://www.interfax-religion.ru/judaism/?act=news&div=44109 (дата обраще-ния: 31.03.2012).

35. В Русской церкви призывают серьезно усилить роль семьи в опре-делении мировоззренческого компонента школьного образования // Интер-Факс-Религия. – 2009. – 17 июня. – URL: http://www.interfax-religion.ru/ judaism/?act=news&div=30651 (дата обращения: 22.02.2012).

36. Ваторопин А. С. Религиозный модернизм и постмодернизм / А. С. Ваторопин // Социол. исслед. – 2001. – № 11. – С. 84–92.

37. Вахитов Р. Советская идеология (опыт методологического мар-ксизма) [Электронный ресурс] // Сайт Фонда «Идеология». – URL: http://www.ideologiya.ru/index.php (дата обращения: 11.04.2012).

38. Ведомости [Электронный ресурс]. – URL: http://www.vedomosti. ru/newspaper/article.shtml?1999/12/27/88252

39. Великий П. П. Российское село в условиях новых вызовов / П. П. Великий // Социол. исслед. – 2007. – № 7. – С. 60–66.

40. Вера.ру. Новости [Электронный ресурс]. – URL: http://www. verav.ru/common/message.php?table=news&num=14460 (дата обращения: 10.07.2011).

41. Верт Н. История советского государства / Н. Верт. – М. : Весь мир, 1994. – 559 с.

42. Вишневский А. Г. Консервативная революция в СССР / А. Г. Виш-невский // Мир России. – 1996. – № 4. – С. 3–66.

43. Возьмитель А. А. Диверсификация образа жизни / А. А. Возьми-тель // Мир России. – 2002. – № 1. – С. 97–113.

44. Волков Ю. Г. Российская идентичность: особенности формирова-ния и проявления / Ю. Г. Волков // Социол. исслед. – 2006. – № 7. – С. 13–22.

45. Выставка Ильи Глазунова в Швеции // Огонек. – 1974. – № 36. 46. Выступление Министра А. Фурсенко на ХVI Международных Ро-

ждественских образовательных чтениях «Православные ценности и совре-менное образование» [Электронный ресурс] // Офиц. сайт М-ва образования и науки Российской Федерации. – 2008. – 28 янв. – URL: http://mon.gov.ru/ ruk/ministr/dok/4449 (дата обращения: 22.02.2012).

47. Гавра Д. П. Использование концепции дискурсивных практик Т. А. Ван Дейка в исследованиях социальных явлений / Д. П. Гавра, Н. А. Ипа-това // Журн. социологии и соц. антропологии. – 2008. – № 1. – С. 127–135.

48. Галицкая И. А. Образование и религия // Религии народов совре-менной России : словарь / И. А. Галицкая ; отв. ред. Мчедлов М. П. – М. : Республика, 2002. – С. 312–314.

327

49. Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа / Г. В. Ф. Гегель. – СПб. : Наука, 1992. – 443 с.

50. Гимпельсон В. «О бедном бюджетнике замолвите слово...»: меж-секторные различия в заработной плате / В. Гимпельсон, А. Лукьянова // Вопр. экономики. – 2006. – № 6. – С. 81–106.

51. Головнина Н. Реформы здравоохранения в постсоветской России: итоги и проблемы / Н. Головина, П. Ореховский // Общество и экономика. – 2005. – № 6. – С. 54–87.

52. Горностаева М. В. Искусство как социологическое явление (неко-торые современные концепции в западной социологии искусства) / М. В. Горностаева // Социол. исслед. – 2004. – № 4. – С. 84–90.

53. Госдума требует установить заказчиков акции в Храме Христа Спасителя // Вести : интернет-газета. («VESTI.RU»). 21.03.2012. URL: http://www.vesti.ru/doc. html?id=747433 (дата обращения: 01.04.2012).

54. Губин Д. Акции царствия небесного [Электронный ресурс] / Д. Губин // Огонек : электрон. журн. – 2009. – 29 июня (№ 7). – URL: http://www.kommersant.ru/doc-rss.aspx?DocsID=1189685 (дата обращения: 19.02.2012).

55. Губогло М. Н. К изучению проблемы адаптации населения в усло-виях общественных преобразований в постсоветской России. Замысел, ме-тодология и инструментарий исследования / М. Н. Губогло // Отеч. исто-рия. – 2002. – № 6. – С. 110–129.

56. Гуревич П. С. Вневероисповедная религиозность // Религии наро-дов современной России : словарь / П. С. Гуревич ; редкол.: Мчедлов М. П. (отв. ред.) [и др.] – 2-е изд., испр. и доп. – М. : Республика, 2002. – С. 61–63.

57. Гуриев С. Что известно о коррупции в России и можно ли с ней бороться? / С. Гуриев // Вопр. экономики. – 2007. – № 1. – С. 11–18.

58. Данилова Е. Н. Идентификационные стратегии: российский вы-бор / Е. Н. Данилова // Социол. исслед. – 1995. – № 6. – С. 122–124.

59. Дарем К. Свобода религии или убеждений: законы, влияющие на структуризацию религиозных общин [Электронный ресурс] / К. Дарем // Обзорная конференция «Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе». Сент. 1999. Офиц. сайт ОБСЕ. – URL: http://www.osce.org/ odihr/16698 (дата обращения: 19.02.2012).

60. Дворкин А. Л. Десять вопросов навязчивому незнакомцу [Элек-тронный ресурс] / А. Л. Дворкин // Пособие для тех, кто не хочет быть за-вербованным. – М. : Информцентр Иринея Лионского, 1995. – 44 с. URL: http://azbyka.ru/religii/sektovedenie/3g45-all.shtml (дата обращения: 22.05.2012).

61. Дейк Т. А., ван. Язык. Познание. Коммуникация / А. Т. ван Дейк. – М. : Прогресс, 1989. – С. 112–113.

62. Дейнега Д. Каков уровень религиозности жителей планеты? [Электрон-ный ресурс] / Д. Дейнега // Dmitryda.narod.ru. – URL: http://dmitryda.narod.ru/ re-ports/votp-2005.htm (дата обращения: 19.02.2012).

63. Декрет о свободе совести, церковных и религиозных обществах: 20 января (2 февраля) 1918 // Декреты Советской власти.– М. : Госполитиздат, 1957. – Т. 1. – 520 с.

328

64. Демьянов В. З. Политический дискурс как предмет политологиче-ской филологии [Электронный ресурс] / В. З. Демьянов // История в филь-мах Михалкова. – URL: http://www.google.ru/search?q= (дата обращения: 21.06.2011).

65. Деррида Ж. О грамматологии / пер. с фр. и вст. ст. Н. Автономо-вой / Ж. Деррида. – М. : Ad Marginem, 2000. – 512 с.

66. Дискин И. Е. Революция против свободы : сборник / И. Е. Дискин. – М. : Европа, 2007. – 356 с.

67. Добрускин М. Е. Новая религиозная ситуация в вузах Украины / М. Е. Добрускин // Социол. исслед. – 2003. – № 10. – С. 101–110.

68. Долгушкин Н. К. Проблемность современного сельского бытия и пути его оздоровления / Н. К. Долгушкин, В. Г. Новиков, В. И. Старове-ров // Социол. исслед. – 2009. – № 2. – С. 86–94.

69. Долматовская Г. Е. Исторический факт и его идеологическая трак-товка в современном кино / Г. Е. Долматовская // Экран и идеологическая борьба. – М. : Искусство, 1976. – С. 214–228.

70. Донат К-Х. «Охота на ведьм» во имя Господа / Клаус-Хельге До-нат (Klaus-Helge Donath) / «Die Tageszeitung», Германия // ИноСМИ. RU. – URL: http://inosmi.ru/russia/20120328/189266796. html (дата обращения: 01.04.2012).

71. Енишерлов В. Путь художника / В. Енишерлов // Огонек. – 1979. – № 37.

72. Ермакова О. П. Пространственные метафоры в русском языке / О. П. Ермакова // Логический анализ языка: Языки пространств. – М. : Яз. рус. культуры, 2000. – С. 315–321.

73. Жуков Д. Верный компас / Д. Жуков // Сов. культура. – 1976. – № 96.

74. Журавский А. Генезис и формы постсоветского атеизма в России [Электронный ресурс] / А. Журавский ; Кафедра гос.-конфес. отношений РАГС. – URL: http://religio.rags.ru/journal/anthology4/a4_3.pdf (дата обраще-ния: 17.02.2012).

75. Закон Божий или светская этика: чему учить детей в школе? // Пресс-выпуск № 1318. – URL: http://wciom.ru/index.php?id=459&uid= 12442 (дата обращения: 12.02.2012).

76. Записка Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам «О недостатках научно-атеистической пропаганды» г. Москва 12 сентября 1958 г. СЕКРЕТНО / РГАНИ. Ф. 4. Оп. 16. Д. 554. Л. 5–13. Подлинник // Общерос. обществ. организация Рос. объединение исследова-телей религии. Док. № 39. – URL: http://www.rusoir.ru/index_ print.php?url=/ 03print/02/239/ (дата обращения: 20.03.2012)

77. Захарченко В. Илья Глазунов / В. Захарченко // Огонек. – 1976. – № 39. – С. 8–9.

78. Зиновьев А. А. Русская трагедия / А. А. Зиновьев. – М. : Алго-ритм : Эксмо, 2008. – 608 с.

329

79. Зыкова Т. Гордеев видит цель [Электронный ресурс] / Т. Зыкова // Рос. газ. – URL: http://www.rg.ru/2006/11/07/gordeev.html (дата обращения: 1.05.2012)

80. Игонина М. В. Почему молодые учителя отказываются работать в школе? / М. В. Игонина // Педагогика. – 2008. – № 7. – С. 66–71.

81. Идеология Путина: взгляд «инициативника» [Электронный ре-сурс] // Сайт Би-би-си. Россия. – URL: http://news.bbc.co.uk/hi/russian/russia/ newsid_5126000/5126022. stm (дата обращения: 18.05.2012)

82. Ильин И. Е. «Великий перелом» в чувашском селе. Результаты и следствия аграрной реформы / И. Е. Ильин // Социол. исслед. – 2007. – № 11. – С. 69–78.

83. Илья Глазунов [Электронный ресурс] // Офиц. сайт художника И. Глазунова. – URL: http://www.glazunov.ru/RU/Eksperiment.htm (дата об-ращения: 01.03.2012)

84. Информация о введении курса «Основы религиозных культур и светской этики» с 2012 года. Федеральная целевая программа развития об-разования на 2011–2015 годы [Электронный ресурс] // Общественный Совет М-ва образования и науки РФ. – URL: http://www.sovet-edu.ru/212/482/484. shtml (дата обращения: 22.02.2012).

85. Ионин Л. Г. Социология культуры / Л. Г. Ионин. – М. : Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004. – 280 с.

86. Ионин Л. Г. Социология культуры: Путь в новое тысячелетие. [Электронный ресурс] / Л. Г. Ионин // Б-ка Gumer. – URL: http://www.gumer.info/ bibliotek_Buks/Sociolog/Ionin/_07_2. php (дата обращения: 15.04.2012).

87. История Отечества в документах, 1917–1993 гг. Ч. 4 / сост.: А. Г. Колосков, Е. А. Гевуркова, Г. А. Цветкова. – М. : ИЛБИ, 1995. – 214 с.

88. История религий в России : учебник / под общ. ред. Н. А. Трофимчу-ка. – М. : Изд-во РАГС, 2001. – 591 с.

89. История России. 1917–1940 [Электронный ресурс] : хрестоматия. – URL: http://www.pseudology.org/Documets/Tserkov_iziat.htm (дата обраще-ния: 19.04.2012).

90. История России : учеб. пособие. – М. : Изд. РЭА им. Г. В. Плеханова, 2004. – 356 с.

91. Каждый третий россиянин боится потерять работу и «выпасть» из общества [Электронный ресурс] // Демоскоп Weekly. – URL: http://www.demoscope.ru/weekly/2005/0225/gazeta038.php (дата обращения: 30.05.2012)

92. Калина И. «Учебный курс по основам религиозных культур и свет-ской этики закладывает основу новых отношений между школой и общест-вом» [Электронный ресурс] // Офиц. сайт М-ва образования и науки РФ. – 2010. – 1 апр. – URL: http://mon.gov.ru/press/ news/6951/ (дата обращения: 22.02.2012).

93. Каменский А. Сфинкс без загадки / А. Каменский // Творчество. – 1964. – № 10. – С. 7–9.

94. Кант И. Критика чистого разума / И. Кант. – СПб. : Тайм-Аут, 1993. – 477 с.

330

95. Капитонов Э. А. Социология XX века / Э. А. Капитонов. – Ростов н/Д : Феникс, 1996. – 512 с.

96. Кара-Мурза С. Г. Манипуляция сознанием / С. Г. Кара-Мурза. – М. : Эксмо, 2003. – 526 с.

97. Кара-Мурза С. Г. Манипуляция сознанием [Электронный ресурс] // Персон. сайт. – 2008. – URL: http://www.kara-murza.ru/index.htm (дата обра-щения: 20.04.2012)

98. Кара-Мурза С. Г. Советская цивилизация. Т. 1 [Электронный ре-сурс] // Персон. сайт. – 2008. – URL: http://www.kara-murza.ru/index.htm (да-та обращения: 20.04.2009).

99. Кармадонов О. А. «Символ» в эмпирических исследованиях: опыт зарубежных социологов / О. А. Кармадонов // Социол. исслед. – 2004. – № 6. – С. 130–138.

100. Кармадонов О. А. Престиж и пафос как жизненные стратегии со-циоэкономической группы (анализ СМИ) / О. А. Кармадонов // Социол. исслед. – 2001. – № 1. – С. 66–73.

101. Кармадонов О. А. Символ и трансформация: перестройка как па-тологический феномен / О. А. Кармадонов // Вопр. психологии. – 2006. – № 5. – С. 60–74.

102. Кармадонов О. А. Социальная память и социализация / О. А. Кармадо-нов // Социология. – 2007. – № 2. – С. 221–244.

103. Кармадонов О. А. Социология символа / О. А. Кармадонов. – М. : Academia, 2004. – 352 с.

104. Кармадонов О. А. Трансформация и адаптация: стратегии выжи-вания в кризисном социуме : монография / О. А. Кармадонов, В. В. Коб-жицкий. – Иркутск : Изд-во Иркут. гос. ун-та, 2009. – 175 с.

105. Кастельс М. Кризис индустриального этатизма и коллапс Совет-ского Союза / М. Кастельс, Э. Киселева // Мир России. – 1999. – № 3. – С. 3–56.

106. Коваленко А. Россию обвинили в религиозном неравноправии [Электронный ресурс] / А. Коваленко // Утро : электрон. газ. – 2005. – 9 но-яб. (№ 313). – URL: http://www.utro.ru/articles/2005/11/09/ 493601. shtml shtml (дата обращения: 12.04.2009).

107. Кокарев И. Е. Российский кинематограф: между прошлым и бу-дущим / И. Е. Кокарев. – М. : Рос. фонд культуры : Рус. панорама, 2001. – 486 с.

108. Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры Российской революции 1917 года / Б. И. Колониц-кий. – СПб. : Дмитрий Буланин, 2001. – 352 с.

109. Колосницына М. Г. Тенденции и факторы занятости в российском здравоохранении / М. Г. Колосницына, А. В. Мущинкин // Обществ. науки и современность. – 2009. – № 2. – С. 78–90.

110. Комплексный учебный курс «Основы религиозных культур и светской этики». Аннотация [Электронный ресурс] // Офиц. сайт М-ва обра-зования и науки РФ. – URL: http://mon.gov.ru/files/materials/ 6915/annot.pdf (дата обращения: 24.04.2010).

331

111. Композиция в декоративно-прикладном искусстве [Электронный ресурс] // Сайт С.-Петерб. гос. академ. ин-та живописи скульптуры и архи-тектуры им. И. Е. Репина. – URL: http://www.rah.ru (дата обращения: 30.11.2009)

112. Конституция РФ 1993 г. [Электронный ресурс] // Интернет-проект «Конституция России». – URL: http://base.garant.ru/10103000–002. htm#par108 (дата обращения: 11.05.2012).

113. Конституция СССР 1924 г. [Электронный ресурс]. – URL: http://www.hist.msu.ru/ (дата обращения: 21.05.2012)

114. Конституция СССР 1936 г. [Электронный ресурс]. – URL: http://www.hist.msu.ru/ (дата обращения: 21.05.2012)

115. Конституция СССР 1977 г. [Электронный ресурс] // Интернет-проект «Конституция России». – URL: http://www.constitution.garant. ru/DOC_1449448.htm (дата обращения: 20.05.2012).

116. Кончин Е. Образы прошлого и настоящего / Е. Кончин // Сов. культура. – 1974. – № 63. – С. 7.

117. Коргунюк Ю. Г. Политическая элита современной России с точки зрения социального представительства (II) / Ю. Г. Коргунюк // Полис. – 2001. – № 2. – С. 24–39.

118. Кравченко С. А. Нелинейная социокультурная динамика: играли-зационный подход : монография / С. А. Кравченко ; Моск. гос. ин-т между-нар. отношений (ун-т) МИД России, каф. социологии. – М. : МГИМО-Университет, 2006. – С. 8–9.

119. Кравченко С. А. Социальная синергетика: изучение самооргани-зующихся структур / С. А. Кравченко // Социология: парадигмы через приз-му социологического воображения. – М. : Экзамен, 2007. – 750 с.

120. Кривцун О. А. Социальные функции искусства. Современные социологические теории [Электронный ресурс] / О. Кривцун // Эстетика. – URL: http://www.deol.ru/users/krivtsun/aesthetics.htm (дата обращения: 25.01. 2012).

121. Крылов В. Современный авангард и определение искусства / В. Крылов // Наш современник. – 2002. – № 7. – С. 257.

122. Кудрявов Б. Никита Михалков почувствовал себя русским [Элек-тронный ресурс] / Б. Кудрявов // Экспресс-газета. – 2009. – 3 июня. – URL: http://eg. ru/daily/cadr/13541/ (дата обращения: 02.04.2012).

123. Култыгин В. П. Исследования социальной структуры в переход-ных обществах (Историко-методологический обзор) / В. П. Култыгин // Со-циол. исслед. – 2002. – № 4. – С. 121–129.

124. Лакофф Дж. Метафоры, которыми мы живем [Электронный ре-сурс] / Дж. Лакофф, М. Джонсон // Теория метафоры. – М. : Прогресс, 1990. – URL: http://metaphor.nsu.ru/lacoff_1.htm (дата обращения: 07.04.2012).

125. Лебон Г. Психология народов и масс / Г. Лебон. – СПБ. : Макет, 1995. – 238 с. [Электронная версия]: Библиотека Максима Мошкова. – URL: http://lib.ru/POLITOLOG/LEBON/psihologia.txt (дата обращения: 20.02.2012).

126. Левада Ю. А. «Человек советский» [Электронный ресурс] : лек-ция 15.04.2004 // Сайт Полит.Ру. – URL: http://www.polit.ru/lectures/ 2004/04/15/levada. html (дата обращения: 30.04.2012)

332

127. Левада Ю. А. Неюбилейные размышления о перестройке / Ю. А. Ле-вада // Обществ. науки и современность. – 2005. – № 6. – С. 16–22.

128. Левада Ю. А. От мнений к пониманию. Социологические очерки. 1993–2000 / Ю. А. Левада. – М. : Моск. шк. полит. исслед., 2000. – 576 с.

129. Леви-Строс К. Печальные тропики / К. Леви-Строс. – М. : АСТ ; Львов : Инициатива, 1999. – 569 с.

130. Леви-Строс К. Путь масок / К. Леви-Строс. – М. : Республика, 2000. – 399 с.

131. Ленски Г. Статусная кристаллизация: невертикальное измерение социального статуса / Г. Ленски // Социол. журн.– 2003. – № 4. – С. 126–140.

132. Лещук И. И. Лабиринты духовности. Экология духа – II [Элек-тронный ресурс] / И. И. Лещук // Рус. баптистъ. – URL: http://rus-baptist. narod. ru/dop/lab0.htm (дата обращения: 19.02.2012).

133. Липпман У. Общественное мнение / У. Липпман. – М. : Ин-т Фон-да «Общественное мнение», 2004. – 384 с.

134. Лотман Ю. М. Память в культурологическом освещении // Лот-ман Ю. М. Избранные статьи : в 3 т. Статьи по семиотике и типологии культуры. – Таллинн : Александра, 1991. – Т. 1. – С. 200–220.

135. Лукин А. Невежество против несправедливости. Политическая культура российских «демократов» (1985–1991) [Электронный ресурс] // Персональный сайт В. В. Игрунова. – URL: http://igrunov. ru/vin/vchk-vin-n_histor/lukin/ (дата обращения: 13.09.2011)

136. Максимов Б. И. Рабочие как акторы процесса трансформаций / Б. И. Максимов // Социол. исслед. – 2008. – № 3. – С. 29–33.

137. Максимов Б. И. Рабочий класс, социология и статистика / Б. И. Максимов // Социол. исслед. – 2003. – № 1. – С. 37–46.

138. Малинова О. Ю. Как возможно невозможное: взгляд на пере-стройку двадцать лет спустя / О. Ю. Малинова // Полис. – 2007. – № 5. – С. 167–171.

139. Маркова Л. А. О возможностях научного постижения искусства / Л. А. Маркова // Вопр. философии. – 2008. – № 2. – С. 125–136.

140. Маслова В. А. Политический дискурс: языковые игры или игры в слова? / В. А. Маслова // Политическая лингвистика. – Вып. 1(24). – Екате-ринбург, 2008. – С. 43–48.

141. Маслова И. И. Деятельность Совета по делам религий при Совете Министров СССР в 1965–1985 гг.: «политика сдерживания» [Электронный ресурс] / И. И. Маслов // Религия и право. – 2005. – № 1. – URL: http://www.rlinfo.ru/rip/2004/2005 %20- %201/04 %20-%20 maslova.html (дата обращения: 22.05.2012).

142. Маслова И. И. Совет по делам религий при Совете Министров СССР и Русская Православная Цекровь (1965–1991 гг.) / И. И. Маслова // Отеч. история. – 2005. – № 6. – С. 52–65.

143. Мастерман Л. Обучение языку средств массовой информации / Л. Мастерман // Специалист. – 1993. – № 5. – С. 31–32.

333

144. Матвеев М. Н. Статус и правовые основы деятельности Советов народных депутатов после принятия Конституции 1977 г. / М. Н. Матвеев // Вестн. СамГУ. – 2006. – № 1 (41). – С. 37–47.

145. Материалы общероссийской газеты «Екклесиаст» [Электронный ресурс]. – 2007. – № 3 (121). – URL: http://ekklesiast.ru/arhiv/2007/03_2007/ 02.html (дата обращения: 24.05.2012).

146. Мачкув Е. Преобразование коммунистического тоталитаризма и посткоммунистическая системная трансформация: проблемы, концепция, периодизация / Е. Мачкув // Полис. – 2000. – № 4. – С. 38–59.

147. Медведев пообещал активнее развивать институт православных священников в российской армии // Газета.Ru. – URL: http://www.gazeta.ru/ news/lenta/2011/11/05/n_2083482.shtml (дата обращения: 16.03.2012).

148. Медведеву не с кем обновлять Россию: большинство граждан не верит в модернизацию [Электронный ресурс] // Новости NEWSru.Com. – URL: http://www.newsru.com/russia/09dec2009/neveryat.html (дата обраще-ния: 23.08.2011)

149. Мейстер В. Б. «Социалистический лагерь»: общество и идеология [Электронный ресурс] // Скепсис : науч.-просветит. журн. – Рязань, 2003. – URL: http://scepsis.ru/library/id_80.html (дата обращения: 12.04.2012)

150. Милиция жестоко избивает верующих (2007) [Электронный ре-сурс]; [Мультимедиа] // Персональный сайт Б. Перчаткина. – URL: http://www.perchatkin.org/home24 (дата обращения: 13.01.2012).

151. Минин С. Не искать оправданий бездействию. Совет по делам ре-лигий: чем он был и нужен ли он сейчас? [Электронный ресурс] / С. Ми-нин // НГ-Религии. – 2008. – 17 сент. – URL: http://religion.ng.ru/printed/ 215870 (дата обращения: 20.04.2012).

152. Митрохин Н. Советская власть, церковь и верующие в послевоен-ный период / Н. Митрохин // Неприкосновен. запас. – 2008. – № 3. – C. 89–93.

153. Михайлов Б. На выставке Ильи Глазунова [Электронный ре-сурс] / Б. Михайлов // Вестн. Рус. христиан. движения. – Париж ; Нью-Йорк ; М., 1978. – № 127. – URL: http://antology.igrunov. ru/after_75/ periodicals/ RSHD/1086025122. html (дата обращения: 25.05.2012)

154. Модернизация в России [Электронный ресурс] // База данных Фонда «Общественное мнение». – URL: http://bd.fom.ru/pdf/ d20modern. pdf (дата обращения: 23.05.2012)

155. Мой дом Россия: основная информация о России [Электронный ресурс]. – URL: http://myhomerussia.ru/obzor (дата обращения: 13.04.2012)

156. Монусова Г. А. Занятость в социальной сфере России: противоре-чия роста / Г. А. Монусова // Мировая экономика и междунар. отношения. – 2002. – № 4. – С. 70–79.

157. Московичи С. Век толп / С. Московичи. – М. : Центр психологии и психотерапии, 1996. – 478 с.

158. Национальная идея России [Электронный ресурс] // Сайт конкур-са – URL: http://zarus1.narod.ru/ZaRus2_8.htm (дата обращения: 20.04.2012)

159. Национальная социологическая энциклопедия [Электронный ре-сурс]. – URL: http://voluntary. ru/dictionary (дата обращения: 1.08.2009)

334

160. Некрасова Н. Воспетая в красках Отчизна / Н. Некрасова // Комс. правда. – 1979. – 25 окт. – С. 4.

161. Никита Михалков – «человек года» среди деятелей культуры [Электронный ресурс] // Фонд Общественное мнение. База данных. – URL: http://bd. fom. ru/report/map/of044906 (дата обращения: 10.08.2011).

162. Никита Михалков [Электронный ресурс] // Сайт актеров совет-ского и российского кино. – URL: http://www.rusactors.ru/m/ mihalkov/ index. shtml (дата обращения: 10.08.2010).

163. Николаев И. Демократия в СССР и на Западе [Электронный ресурс] // Интернет против телеэкрана : информ.-аналит. изд. – URL: http://www.contr-tv.ru/ common/70 (дата обращения: 01.06.2012).

164. Новостные материалы Церковно-научного центра «Православная Энциклопедия» [Электронный ресурс]. – 2003. – 17 нояб. – URL: http://www.sedmitza.ru/news/293264.html (дата обращения: 22.02.2012).

165. Новые религиозные организации России деструктивного и оккульт-ного характера : информ.-аналит. вестн. [Электронный ресурс].– 2-е изд., пере-раб. и доп. – Белгород, 1997. – № 1. – 459 с. – URL: http://zakon.kuban.ru/ book/index. shtml (дата обращения: 19.02.2012).

166. Нора П. Поколение как место памяти / П. Нора // Новое лит. обо-зрение. – 1998. – № 2(30).

167. О перезахоронении останков Деникина [Электронный ресурс]. – URL: http://bd.fom.ru/report/map/dd054124 (дата обращения: 10.08.2011).

168. О свободе совести и о религиозных объединениях : федер. закон от 26 сент. 1997 г. № 125-ФЗ [Электронный ресурс] // Гарант : информ.-правовой портал. – URL: http://base.garant.ru/171640.htm (дата обращения: 17.03.2012).

169. Ольшанская М. «СССР: ненавижу и люблю…» (Разговор об утра-ченной Родине) [Электронный ресурс]. – URL: http://www. marie-olshansky. ru/smo/sssr. shtml (дата обращения: 13.05.2012).

170. Орлов Д. Суверенная демократия: от идеи к доктрине [Электрон-ный ресурс] // Политическая доктрина суверенной демократии : сб. ст. – URL: http://bookz.ru/authors/sbornik/suverenn_038/1-suverenn_038. html (дата обращения: 15.04.2012).

171. Орлов И. Б. Державность в русской политической культуре. Ис-тория и современность [Электронный ресурс] / И. Б. Орлов // Россия и со-отечественники : сайт. – URL: http://www.russkie.org/index. php?module= fullitem&id=9927 (дата обращения: 01.02.2012).

172. Осипов Г. А. Межклассовые отношения и макроэкономические пропорции / Г. А. Осипов // Социол. исслед. – 2007. – № 8. – С. 65–78.

173. Основные итоги реструктуризации [Электронный ресурс] // ГУ «Соцуголь». – URL: http://www.sotsugol.ru/conversion/totals.php (дата обра-щения: 31.07.2011)

174. Офиц. сайт Федер. службы гос. статистики. – URL: http://www.gks.ru/bgd/regl/b08 (дата обращения: 13.09.2009).

335

175. Панарин А. С. Постмодернизм и глобализация: проект освобож-дения собственников от социальных и национальных обязательств / А. С. Пана-рин // Вопр. философии. – 2003. – № 6. – C. 16–36.

176. Панова Л. В. Неравенства в доступе к первичной медицинской помощи / П. В. Панова, Н. Л. Русинова // Социол. исслед. – 2005. – № 6. – С. 127–136.

177. Папский нунций надеется на встречу Бенедикта ХVI и Алексия II [Электронный ресурс] // Религия и общество: Newsru.com. – 2006, – 20 но-яб. – URL: http://txt.newsru.com/religy/20nov2006/nuntius.html (дата обраще-ния: 22.02.2012).

178. Патриарх назвал главные события уходящего года и призвал суп-ругов желать детей [Электронный ресурс] // Мир религий. – URL: http://religio.ru/ arch/24Dec2007/news/15944.html (дата обращения: 22.02.2012).

179. Персона. Никита Михалков. Фонд Общественное мнение. База данных. – URL: http://bd.fom.ru/report/map/dd054224 (дата обращения: 10.08.2011).

180. Пиддэ А. Проблемы выхода из кризиса российского здравоохра-нения / А. Пиддэ, Г. Кривошеев, А. Киселев // Общество и экономика. – 2001. – № 1. – С. 146–160.

181. Положение о Совете по взаимодействию с религиозными объеди-нениями при Президенте Российской Федерации [Электронный ресурс] // Президент России. – URL: http://www.kremlin.ru/articles/ 211816.shtml (дата обращения: 22.02.2012).

182. Пономарева В. Существительные верх/низ как средство характе-ристики нефизического пространства [Электронный ресурс]. – URL: http://www.rus-lang.com/about/group/ponomareva/state4 (дата обращения: 01.09.2011)

183. Попов В. А. Дело и судьба баптиста Георгия Винса. Историю евангельского и правозащитного движения в Советском Союзе изучают по его книгам / Владимир Александрович Попов // НГ-Религии. Religion.ng.ru. 2008. – 17 сент. – URL: http://religion.ng.ru/history/2008–09–17/8_vins. html (дата обращения: 12.02.2012).

184. Православные монахини доверили выбор президента высшим си-лам. Бюллетени признали действительными // NEWSru. com: Религия и об-щество. 2012. – 7 марта. – URL: http://www.newsru.com/religy/07mar2012/ nonnen.html (дата обращения: 01.04.2012).

185. Представитель РПЦ сказал католическим священникам, что «мы люди одного духа и мы не можем не быть друзьями» // Религия и общество: Newsru. com. – 2006. – 22 дек. – URL: http://txt.newsru.com/religy/22dec2006/ cath_ortho. html (дата обращения: 26.05.2012).

186. Пригожин И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека с приро-дой / И. Пригожин, И. Стенгерс. – М. : Прогресс, 1986. – 432 с.

187. Примерная программа комплексного учебного курса «Основы ре-лигиозных культур и светской этики» (34 часа) [Электронный ресурс] // Официальный сайт Министерства образования и науки Российской Федера-

336

ции. – URL: http://mon.gov.ru/files/materials/6915/programma.pdf (дата обра-щения: 22.02.2012).

188. Приоритетные национальные проекты. Как рождалась идея на-циональных проектов? [Электронный ресурс]. – URL: http://www.rost.ru/ main/what/01/01.shtml (дата обращения: 06.08.2009).

189. Проект концепции развития поликультурного образования в Рос-сийской Федерации [Электронный ресурс] // Офиц. сайт М-ва образования и науки РФ. – 2010. – 2 апр. – URL: http://mon.gov.ru/work/vosp/dok/6988/ (дата обращения: 22.02.2012).

190. Пропп В. Я. Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки / В. Я. Пропп. – М. : Лабиринт, 1998. – 512 с.

191. Проханов А. Империя Глазунова [Электронный ресурс] / А. Про-ханов, В. Бондаренко // Сайт газеты «Завтра». – URL: http://www. zavtra. ru/cgi/veil/data/zavtra/02/457/21. html (дата обращения: 30.01.2012)

192. Путин обещает государственную поддержку традиционным рели-гиям [Электронный ресурс] // ПОЛИТ. РУ : информ.-полит. канал. – 2001. – 17 дек. – URL: http://old. polit. ru/documents/462722. html (дата обращения: 20.02.2012).

193. Разгонов С. Решимость и воля / С. Разгонов // Сов. культура. – 1973. – № 76. – С. 8.

194. О внесении изменений в состав Совета по взаимодействию с ре-лигиозными объединениями при Президенте РФ : распоряжение Президен-та РФ Президента РФ от 7 февр. 2004 г. № 47-рп (от 16.04.2009 № 232-рп) [Электронный ресурс] // Президент России : офиц. интернет-представительство. – URL: http://document.kremlin.ru/doc. asp?ID=051827 (дата обращения: 26.04.2012).

195. Региональная общественная организация ветеранов 5-й гвардей-ской Зимовниковской Краснознаменной орденa Кутузова II степени мото-стрелковой дивизии имени 60-летия СССР «Шинданд» [Электронный ре-сурс]. – URL: http://5d.webio.ru/content.php?id=14 (дата обращения: 31.05.2012)

196. Религии народов современной России: Словарь / редкол.: Мчед-лов М. П. (отв. ред.) [и др.] – 2-е изд., испр. и доп. – М. : Республика, 2002. – 624 с.

197. Религия в России [Электронный ресурс] // Википедия. – URL: http://ru.wikipedia.org (дата обращения: 12.04.2012).

198. Религия в СССР [Электронный ресурс] // Большая советская эн-циклопедия : интернет-энциклопедия Википедия. – URL: http://dic.academic. ru/dic. nsf/ruwiki/676809 (дата обращения: 19.06.2009).

199. Рикер П. Герменевтика. Этика. Политика / П. Рикер. – М. : Ака-демия, 1995. – 160 с.

200. Рисмухамедов И. Анализ идеологии как стратегия исследования СМИ и популярной культуры в современном неомарксизме / И. Рисмухаме-дов // Восток : альманах. – 2004. – № 12(24).

337

201. Российская идентичность в социологическом измерении [Элек-тронный ресурс] // Офиц. сайт Ин-та социологии РАН. – URL: http://www. isras. ru/INAB. html (дата обращения: 07.05.2012)

202. Российская цивилизация / под общ. ред. М. П. Мчедлова. – М. : Акад. проект, 2003. – 656 с.

203. Россия попала в список стран, где не соблюдается свобода веро-исповедания [Электронный ресурс] // Утро.ru : электрон. газ. – 2005. – 9 нояб. (№ 313). – URL: http://www.utro.ru/news/2005/11/09/ 493726.shtml (дата обращения: 12.04.2012).

204. Рукавишников В. О. Россия как реальность. Посткоммунизм по-русски / В. О. Рукавишников // Мир России. – 2000. – № 2. – С. 109–151.

205. Русакова О. Ф. Основные разновидности современных теорий по-литического дискурса / О. Ф. Русакова // Аналитика культурологии. – 2008. – № 2. – С. 14–25.

206. Русакова О. Ф. Основные разновидности современных теорий политического дискурса: опыт классификаций [Электронный ресурс] / О. Ф. Русакова // Аналитика культурологи : электрон. науч. изд. – 2008. – № 2 (11). – URL: http://www.analiculturolog.ru/index.php?module=subjects&func =viewpage &pageid=504 (дата обращения: 25.03.2012).

207. Русский переплет [Электронный ресурс]. – URL: http://glazunov. pereplet.ru (дата обращения: 01.12.2011)

208. Руткевич М. Н. Социальная структура / М. Н. Руткевич. – М. : Альфа-М, 2004. – 272 с.

209. Сайт Русского музея. Отдел социально-психологических иссле-дований [Электронный ресурс]. – URL: http://rusmuseum.ru/museum/ educational/sots_effort/ (дата обращения: 01.12.2011).

210. Санкт-Петербургский государственный академический институт живописи, скульптуры, и архитектуры им. И. Е. Репина : офиц. сайт. – URL: http://www.rah.ru (дата обращения: 30.11.2011).

211. Сборник документов Московской Хельсинской Группы (1976–1982) // Материалы Российской правозащитной организации МХГ. – URL:http://www. mhg. ru/history/13DFED0 (дата обращения: 12.12.2011).

212. Сведения о количестве зарегистрированных религиозных обществ в СССР: 1945–1990 гг. на 1 января указанного года // История религий в России : учебник / под общ. ред. Н. А. Трофимчука. – М. : Изд-во РАГС, 2001. – 591 с. – То же [Электронный ресурс] // Русский Архипелаг: сетевой проект «Русского Мира». – URL: http://www.archipelag.ru/ru_mir/religio/ sta-tistics/ said/statistics-ussr/ (дата обращения: 15.04.2012).

213. Сведения о количестве зарегистрированных религиозных объеди-нений в СССР: 1985, 1990 гг., по конфессиям // История религий в России : учебник / под общ. ред. Н. А. Трофимчука. – М. : Изд-во РАГС, 2001. – 591 с. – То же [Электронный ресурс] // Русский Архипелаг: сетевой проект «Русского Мира». – URL: http://www.archipelag.ru/ru_mir/religio/statistics/ said/statistics-ussr-konf (дата обращения: 15.04.2012).

214. Свирепо О. А. Образ, символ, метафора в современной психоте-рапии [Электронный ресурс] / О. А. Свирепо, О. С. Туманова. – М. : Изд-во

338

Ин-та психотерапии, 2004. – URL: http://psylib.myword.ru (дата обращения: 06.05.2012)

215. Севенен Э. Никлас Луман: критическая теория и способы изуче-ния искусства / Э. Севенен // Социол. исслед. – 2007. – № 12. – С. 108–114.

216. Семихат Е. И. Национальная идентичность и ее кинорепрезента-ция / Е. И. Семихат // Социология. – 2008. – № 4. – С. 140.

217. Сенявский А. С. Историческая память о войнах XX века как об-ласть идейно-политического и психологического противостояния / А. С. Се-нявский, Е. С. Сенявская // Рос. история. – 2007. – № 2. – С. 142.

218. Серио П. Квадратура смысла. Французская школа анализа дис-курса / П. Серио. – М. : Прогресс, 2002. – 416 с.

219. Сидоров А. И. Коррупция: и диагноз, и приговор / А. И. Сидо-ров // Социол. исслед. – 2008. – № 2. – С. 111–117.

220. Силласте Г. Г. Сельское учительство: образ жизни и адаптацион-ный ресурс / Г. Г. Силласте // Социол. исслед. – 2002. – № 9. – С. 50–59.

221. Сметанина С. И. Медиатекст в системе культуры. Динамические процессы в языке и стиле журналистики конца XX века / С. И. Сметанина. – СПб. : Изд-во Михайлова В. А., 2002. – 384 с.

222. Солопов Е. Советское общество как формация и цивилизация / Е. Солопов // Диалог – ОД. – 2003. – №12 – С. 42–50.

223. Сорокин П. А. Социальная и культурная мобильность // Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. – М. : Политиздат, 1992. – С. 297–424.

224. Сорокин П. А. Социальная и культурная динамика / П. А. Соро-кин. – М: Астрель, 2006. – 1176 с.

225. Социология: Энциклопедия [Электронный ресурс] / А. А. Грицанов, В. Л. Абушенко, Г. М. Евелькин, Г. Н. Соколова, О. В. Терещенко // Нацио-нальная социологическая энциклопедия. – URL: http://voluntary.ru (дата об-ращения: 20.05.2012)

226. Сталин. Опрос населения [Электронный ресурс] // База данных ФОМ. – URL: http://bd.fom.ru/report/map/dd030831 (дата обращения: 23.02.2012).

227. Статистика самоубийств [Электронный ресурс] // Проект о жиз-ни. – URL: http://lossofsoul.com/DEATH/suicide/statistic.htm (дата обращения: 23.04.2012).

228. Студия Н. Михалкова «ТРИТЭ» [Электронный ресурс]. – URL: http://www.trite.ru/utoml_2.mhtml?PubID=23 (дата обращения: 20.02.2012).

229. Тадеуш Кондрусевич заявил о необходимости единой позиции католиков и православных перед лицом вызовов современности [Электрон-ный ресурс] // Религия и общество : Newsru.com. – 2006. – 25 дек. – URL: http://txt.newsru.com/religy/25dec2006/cathortho.html (дата обращения: 26.05.2012).

230. Тарасов А. Н. Бюрократия как социальный паразит / А. Н. Тара-сов // Свободная мысль. – 2007. – № 2. – С. 70–79.

231. Тельманов Д. Владимир Путин помог раскрыться таланту Ми-халкова просить деньги [Электронный ресурс] / Д. Тельманов // Газета. –

339

2009. – 3 нояб. – URL: http://www.gzt.ru/topnews/politics/269969.html (дата обращения: 02.03.2012).

232. Тихонова Н. Е. Ресурсный подход как новая теоретическая пара-дигма в стратификационных исследованиях / Н. Е. Тихонова // Социол. ис-след. – 2006. – № 9. – С. 28–40.

233. Тодоров Ц. Теории символа / Ц. Тодоров. – М. : Дом интеллекту-альной книги, 1999. – 408 с.

234. Туманов Г. Богословие государственного образца [Электронный ресурс] / Г. Туманов // Газета. Ru. – 2009. – 16 февр. – URL: http://www.gazeta.ru/ social/2009/02/16/2943522.shtml (дата обращения: 26.03.2012).

235. Туровский Р. Ф. Круглый стол: Полномочные представители Пре-зидента РФ в политической системе России: легитимность, права и ответст-венность [Электронный ресурс]. – URL: http://www.stoliarov.ru/ index.php?source=interview/interview2001.htm (дата обращения: 06.03.2012).

236. Улюкаев А. Либерализм и политика переходного периода в со-временной России / А. Улюкаев // Мир России. – 1995. – № 2. – С. 3–35.

237. Уроки православия [Электронный ресурс] // АиФ. – 2003. – 12 февр. (№ 7). – URL: http://gazeta.aif.ru/online/aif/1164/07_01 (дата обраще-ния: 12.05.2012).

238. Фадеева О. П. Хозяйственные уклады в современном российском селе / О. П. Фадеева // Социол. исслед. – 2007. – № 11. – С. 64–69.

239. Федоров А. В. Критический анализ медиатекста, содержащего сцены насилия, на медиаобразовательных занятиях в студенческой аудито-рии (на примере фильма «Груз 200») [Электронный ресурс] / А. В. Федо-ров. – URL: http://psyfactor.org/lib/fedorov12.htm (дата обращения: 10.02.2012).

240. Федосеев И. Демон мещанства, или Советское общество в зеркале «Чародеев» [Электронный ресурс] / И. Федосеев // Открытая электрон. газ. : Forum.msk.ru. – 2008. – 10 июня. – URL: http://forum.msk.ru/material/society/ 536788.html (дата обращения: 16.02.2012).

241. Федотов А. А. Русская Православная Церковь в 1943–2000 гг.: внутрицерковная жизнь, взаимоотношения с государством и обществом [Электронный ресурс] / А. А. Федотов // Б-ка Якова Кротова. – Иваново : Иван. гос. ун-т, 2005. – URL: http://krotov.info/history/20/1990/ ivanovo_01. htm (дата обращения: 17.03.2012).

242. Филатов С. Б. Статистика российской религиозности: магия цифр и неоднозначная реальность / С. Б. Филатов, Р. Н. Лункин // Социол. ис-след. – 2005. – № 6. – С. 35–45.

243. Филиппов А. В. Новейшая история России. 1945–2006 гг. [Элек-тронный ресурс]. – URL: http://www.prosv.ru/umk/istoriya/index.html (дата обращения: 06.09.2011)

244. Филлипс Л. Дж. Дискурс-анализ. Теория и метод / Л. Дж. Филлипс, М. В. Йоргенсен. – Xарьков : Гуманит. центр, 2004. – 336 с.

245. Флоря А. «Катастройка» / А. Флоря, К. Демушов, С. Корносен-ков // Свободная мысль. – 2008. – № 7. – С. 145–156.

340

246. Фуров В. Г. СССР. Религия и церковь [Электронный ресурс] / В. Г. Фуров // Большая советская энциклопедия : словари и энциклопедии на Академике. – URL: http://dic.academic.ru/dic.nsf/bse/ 129086/СССР (дата обращения: 19.02.2012).

247. Хагуров А. А. Некоторые методологические аспекты исследова-ния российского села / А. А. Хагуров // Социол. исслед. – 2009. – № 2. – С. 95–101.

248. Хальбвакс М. Коллективная и историческая память / М. Хальб-вакс // Неприкосновенный запас. – 2005. – № 2–3. – С. 8–27.

249. Хлебов П. Всенародный любимец [Электронный ресурс] / П. Хлебов // Сайт газ. «Независимая». – 2000. – 14 июня. – URL: http://www.ng.ru/ culture/2000-06-14/7_favorite.html (дата обращения: 01.12.2011)

250. Художник и зрители [Электронный ресурс]. – URL: http://glazunov.pereplet.ru (дата обращения: 01.12.2011)

251. Хужоков В. Диалог супердержав. Роль военной дипломатии в прекращении холодной войны [Электронный ресурс] / В. Хужоков // ВПК: Военно-промышленный курьер. – URL: http://www.vpk-news.ru/ print.asp?pr_ sign=archive. 2009. 276. articles. rostrum_01 (дата обращения: 30.07.2011)

252. Цыганков А. П. Ганс Моргентау: взгляд на внешнюю политику // Власть и демократия: зарубежные ученые о политической науке : сб. ст. – М. : Изд-во РОУ, 1992. – С. 160–172.

253. Черноиванова А. Ученые отказали Минобрнауки в учебнике по светской этике [Электронный ресурс] / А. Черноиванова // Научный ате-изм. – URL: http://www.atheism.ru/library/cherno_1.phtml (дата обращения: 22.02.2012).

254. Чешко С. В. СССР был болен или его «залечили» (попытка пато-лого-анатомического анализа) / С. В. Чешко // Мир России. – 1995. – № 1. – С. 91–123.

255. Чубарова Т. Система здравоохранения в России: экономические проблемы теории и практики / Т. Чубарова // Вопр. экономики. – 2009. – № 4. – С. 129–144.

256. Шахмагонов Ф. В пути / Ф. Шахмагонов // Огонек. – 1968. – № 21. – С. 8.

257. Швецов Ю. Бюджет как инструмент воспроизводства бюрократии в России / Ю. Швецов // Вопр. экономики. – 2006. – № 5. – С. 86–95.

258. Шелехов С. Ю. Российское здравоохранение: к чему приведут преобразования / С. Ю. Шелехов // ЭКО : Всерос. экон. журн. – 2007. – № 4. – С. 28–39.

259. Шефер Б. Социальная идентичность и групповое сознание как медиаторы межгруппового поведения / Б. Шефер, Б. Шледер // Психол. журн. – 1993. – Т. 1, № 1. – С. 34–56.

260. Шилова Л. С. О стратегии поведения людей в условиях реформы здравоохранения / Л. С. Шилова // Социол. исслед. – 2007. – № 9. – С. 102–109.

261. Ширяева Л. В. Бифуркация [Электронный ресурс] / Л. В. Ширяева // Энцикл. фонд России Russika.Ru. – URL: http://www. rus-sika.ru/termin.asp?ter=3496 (дата обращения: 01.06.2012).

341

262. Шкаратан О. И. Тип общества, тип социальных отношений. О со-временной России [Электронный ресурс] // Мир России. – 2000. – № 2. – URL: http://www.hse.ru/journals/wrldross/vol00_2/shkaratn.htm (дата обраще-ния: 11.04.2011)

263. Штомпка П. Культурная травма в посткоммунистическом обще-стве / П. Штомпка // Социол. исслед. – 2001. – № 2. – С. 3–12.

264. Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ: Сравни-тельное изучение цивилизаций / Ш. Эйзенштадт. – М. : Аспект Пресс, 1999. – 416 с.

265. Эко У. Роль читателя. Исследования по семиотике текста / У. Эко. – СПб. : Симпозиум, 2005. – 209 с.

266. Ядов В. А. Социальные идентификации личности в условиях быстрых социальных перемен // Социальная идентификация личности / В. А. Ядов. – М. : ИС РАН, 1994. – Кн. 2. – С. 267–290.

267. Языкова Е. Камертон писателя и художника / Е. Языкова // Сов. культура. – 1970. – 8 окт. (№ 120).

268. Яковлева Е. Почему Россия становится одной из самых верующих стран мира [Электронный ресурс] / Е. Яковлева // Рос. газ. – 2005. – 5 апр. (№ 3737). – URL: http://www.rg.ru/2005/04/05/vera.html (дата обращения: 18.06.2011).

269. Ямпольская Е. Кинорежиссер Никита Михалков: «Русский мир однажды был утоплен» [Электронный ресурс] / Е. Ямпольская // Известия. – 2009. – 18 сент. – URL: http://www.izvestia.ru/culture/ article3133169/ (дата обращения: 2.07.2011).

270. Ямпольский М. В. Полемические заметки об эстетике массового фильма // Стенограмма заседания «круглого стола» киноведов и кинокрити-ков, 12–13 октября 1987 / М. В. Ямпольский. – М. : Союз кинематографи-стов,1987. – С. 31–44.

271. XX съезд КПСС: разоблачение культа личности [Электронный ресурс]. – URL: http://bd. fom. ru/report/map/dd060822 (дата обращения: 15.07.2011).

272. Blumer H. Symbolic Interactionism. Perspective and Method / H. Blumer. – Berkeley : University of California Press, 1969. – 167 p.

273. Bourdieu P. Distinction: A Social Critique of the Judgement of Taste / P. Bourdieu. – London : Routledge, 1984. – 479 p.

274. Bourdieu P. Zur Sociologie der Symbolishen Formen / P. Bourdieu. – Frankfurt am Main : Suhrkamp Verlag, 1974. – 201 s.

275. De Wit G. A. Symbolism of Masculinity and Femininity: An Empiri-cal Phenomenological Approach to Developmental Aspects of Symbolic Thought in Word Associations and Symbolic Meanings of Words / G. A. De Wit. – N. Y. : Springer Publishing Company, Inc., 1963. – 107 p.

276. Deacon T. The Symbolic Species: The Co-evolution of Language and the Brain / T. Deacon. – N. Y. : W. W. Norton&Company, 1997. – 527 p.

277. Duncan H. D. Symbols and Social Theory / H. D. Duncan. – N. Y. : Oxford University Press, 1969. – 305 p.

342

278. Duncan H. D. Symbols in Society / H. D. Duncan. – N. Y. : Oxford University Press, 1968. – 278 p.

279. Eisenstadt S. N. Symbolic Structures and Social Dynamics. With Spe-cial Reference to Studies of Modernization / S. N. Eisenstadt, I. Rossi (ed.) Struc-tural Sociology. – N. Y. : Columbia University Press, 1982. – P. 149–179.

280. Elias N. The Symbol Theory / N. Elias. – London : Sage, 1991. – 147 p. 281. Ellul J. Propaganda: The Formations of Men’s Attitudes / J. Ellul. –

N. Y. : Vintage Books. – 1973. – 320 p. 282. Franzosi R. From Words to Numbers: Narrative, Data, and Social Sci-

ence / R. Franzosi. – Cambridge, UK : Cambridge University Press, 2004. – 504 p. 283. Gregory P. The Chronic Dependence of Popular Religiosity upon Dys-

functional Psychosociological Conditions [Электронный ресурс] // Evolutionary Psychology. – URL: http://www.epjournal.net (дата обращения: 19.12.2011).

284. Holstein J. A., Gubrium J. F. Phenomenology, Ethnomethodology, and Interpretive Practice // Strategies of Qualitative Inquiry / eds. Denzin N. K., Lin-coln Y. S. – London : Sage, 1998. – P. 137–157.

285. International Religious Freedom Report 2005 [Electronic resourse]. – US Department of State. – URL: http://www.state. gov/j/drl/rls/irf/2005/51576 htm (дата обращения: 22.02.2012).

286. Langer S. K. Feeling and Form: A Theory of Art / S. K. Langer. – N. Y. : Charles Scribner's Sons, 1953. – 430 p.

287. Lasswell H. D. The Comparative Study of Symbols. Hoover Institute Studies. Series C: Symbols, N 1 / H. D. Lasswell, D. Lerner, I. D Sola Pool. – Stanford, CA : Stanford University Press, 1952. – 87 p.

288. Lazarsfeld P. F. The Language of Social Research: A Reader in the Methodology of Social Research / P. F. Lazarsfeld, M. Rosenberg (eds.). – N. Y. : Free Press, 1955. – 389 p.

289. Lenski G. Human Societies: An Introduction to Macrosociology / G. Lenski, J. Lenski. – N. Y. : McGraw-Hill Book Company, 1978. – 493 p.

290. Mach Z. Symbols, Conflict, and Identity: Essays in Political Anthro-pology / Z. Mach. – Albany : State University of New York Press, 1993. – 160 p.

291. Masterman L. Teaching the Media. – London : Comedia Publishing Group, 1985. – 341 p.

292. Merton R. K. On Theoretical Sociology. Part 1 of «Social Theory and Social Structure» / R. K. Merton. – N. Y. : Free Press, 1968. – 292 p.

293. Noble T. Social Theory and Social Change / T. Noble. – N. Y. : St Martin's Press, 2000. – 260 p.

294. Parsons T. A. Revised Analytical Approach to the Theory of Social Stratification // Class, Status and Power / Bendix R., Lipset S. M. (eds.). –Glencoe : Free Press, 1953. – P. 92–128.

295. Parsons T. The Social System / T. Parsons. – N. Y. : The Free Press, 1951. – 620 p.

296. Parsons T. Values, Motives, and Systems of Action / T. Parsons, E. Shils (eds.) Toward a General Theory of Action. – Cambridge : Harvard Uni-versity Press, 1954. – 360 p.

343

297. Rasmussen D. A. Symbol and Interpretation / D. A. Rasmussen. – Hague : Martinus Nijhoff, 1974. – 106 p.

298. Schutz A. Symbol, Reality, and Society / A. Schutz. – Collected Pa-pers. V. I. The Problem of Social Reality, Dordrech t: Kluwer Academic Publish-ers. 1962. – 360 p.

299. Silverblatt A. Media Literacy. Westport, Connecticut. – London : Praeger, 2001. – 449 p.

300. Spencer H. On Social Evolution. Selected Writings / H. Spencer. – Chicago : The University of Chicago Press, 1972. – 180 p.

301. Sztompka P. The Sociology of Social Change / P. Sztompka. – Ox-ford: Blackwell Publishers, 1993. – 348 p. (Рус. изд.: Штомпка П. Социология социальных изменений. М. : Аспект-Пресс, 1996).

302. Tittor U. “Symbol Behavior of Schizophrenics: Investigations at the Acute and Remitted Phase” / U. Tittor, A. Schmidtke // Zeitschrift für Psycholo-gie. – 1998. – Vol. 206. – P. 98–112.

303. Torfing J. Introduction: Discourse Theory: Achievements, Arguments, and Challengers // Discourse Theory in European Politics. Identity, Policy and Governance / D. Howarth, J. Torfing (eds.). – N. Y. : Palgrave Macmillan. – 2005. – 384 p.

304. White L. The Science of Culture / L. White. – N. Y. : Farrar, Straus& Giroux, 1949. – 236 p.

Научное издание

СИМВОЛ И ТРАНСФОРМАЦИЯ: СОЦИАЛЬНЫЕ СМЫСЛЫ РОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА

ЭПОХИ ПЕРЕМЕН (1984–2011 гг.)

Кармадонов Олег Анатольевич, Баёв Павел Анатольевич, Захарова Олеся Викторовна

и др.

ISBN 978-5-9624-0610-7

Редактор Г. А. Борисова

Темплан 2012. Поз. 59

Подписано в печать 13.09.2012. Формат 60x90 1/16 Уч.-изд. л. 18,0. Усл. печ. л. 21,5. Тираж 200 экз. Заказ 67

ИЗДАТЕЛЬСТВО ИГУ 664003, Иркутск, бульвар Гагарина, 36

Documents

Символ и трансформация: социальные смыслы российского общества эпохи перемен (1984-2011 гг.)