Шадурский М. Литературная утопия от Мора до ХакслиОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ......................................................................... 51. ЖАНРОВОЕ МЫШЛЕНИЕВ ЛИТЕРАТУРНОЙ УТОПИИ....................................... 81.1. Семиотическое пространство литературной утопии ... 81.2. Историческая динамика жанровых структурв литературной утопии........................................... 162. ОСТРОВ СЧАСТЬЯ И/ ИЛИ СВОБОДЫ В ЛИТЕРАТУРНОЙ УТОПИИ. 242.1. Семиотизация художественного пространствав «Утопии» Томаса Мора.......................................... 242.2. В поисках Атлантиды: стратегияостровного эксперимента.......................................... 372.3. Утопический проект эпохи Просвещения.................. 482.4. Амбивалентность двух реальностейв романах-утопиях Сэмюэла Батлера........................ 592.4.1. Путешествие в страну антиподов..................... 592.4.2. Авторитет слова в художественном мире романов-утопий С. Батлера и Э. Беллами............ 703. РЕВИЗИЯ ОСТРОВНОГО МИРА В ЛИТЕРАТУРНОЙ УТОПИИ XX ВЕКА..793.1. Литературная антиутопияи ее субжанровые разновидности.............................. 793.2. «Прагматическая мечта» о встрече противоположностейв романе-утопии Олдоса Хаксли «Остров»....................... 903.2.1. Полуапокалиптический модус и идея метемпсихоза... 903.2.2. Фундаментальная микротема........................... 1003.2.3. Символика имен и чисел.................................. 103ЗАКЛЮЧЕНИЕ.................................................................. 110БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК.................................. 112

ПРИЛОЖЕНИЕ.................................................................. 126Хаксли О. Визионерская сила искусства пейзажаХаксли О. Завтра, завтра, завтраХаксли О. Шекспир и религия

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ....................................................... 151SUMMARY.......................................................................... 154

БЕЛОРУССКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ Филологический факультет Кафедра зарубежной литературыМ. И. ШадурскийЛИТЕРАТУРНАЯ УТОПИЯ ОТ МОРА ДО ХАКСЛИПроблемы жанровой поэтики и семиосферы. Обретение островаLITERARY UTOPIAS FROM MORE TO HUXLEYThe Issues of Genre Poetics and Semiosphere. Finding an IslandMaxim I. Shadurski

URSSМОСКВА

ББК 83.3(0)Рекомендовано Ученым советом филологического факультета Белорусского государственного университета (протокол №7 от 24 мая 2007 г.)Автор выражает искреннюю признательность рецензентам - профессору Т. Е. Комаровской и профессору II. А. Соловьевой за ценные советы и рекомендации, коллегам по кафедре - доцентам В. В. Халипову. А. М. Бутырчик. Е. А. Леоновой -за помощь в работе над монографией, а также оргкомитету Андреевских чтений в Университете РАО (Москва) и Белорусскому государственному университету (Минск) за выделенные премии и грантыШадурский Максим ИвановичЛитературная утопия от Мора до Хаксли: Проблемы жанровой поэтики и семиосферы. Обретение острова. — М: Издательство ЛКИ, 2007. —В монографии исследуются поэтические и семиотические аспекты литературной утопии. На материале творчества западноевропейских, американских и отечественных писателей выявляются типологические универсалии утопии, прослеживается их семантическая подвижность в литературном процессе и определяются особенности функционирования жанра в современной словесности.Приложение к книге содержит выполненные автором монографии переводы трех эссе О. Хаксли, включая последнее сочинение писателя «Шекспир и религия».Монография адресована литературоведам и культурологам, а также всем, кто интересуется проблемами художественного миромоделирования.Рецензенты:доктор филологических наук, заслуженный профессор МГУ, профессор кафедры истории зарубежной литературы Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова Н. А. Соловьева: доктор филологических наук, профессор кафедры русской и зарубежной литературы Белорусского государственного педагогического университета им. Максима Танка Т. Е. КомаровскаяРедактор А. М. БутырчикОбложка выполнена по эскизу Н. С. Поваляевой160 с.Издательство ЛКИ. 117312, г. Москва, пр-т Шестидесятилетия Октября, д. У. Формат 60x90/16. Тираж 500 экз. Печ. л. 10. Зак. № 1187.Отпечатано в ООО «ЛЕНАНД».117312. г. Москва, пр-т Шестидесятилетия Октября, д. 11А. стр. 11.ISBN 978-5-382-00362-7© Издательство ЛКИ, 2007НАУЧНАЯ И УЧЕБНАЯ ЛИТЕРАТУРА

Тел./факс: 7 (495) 135-42-16 URSS Тел./факс: 7 (495) 135-42-46E-mail: URSS@URSS.ru Каталог изданий в Интернете:http://URSS.ru5473 ID 6443299785382003627

CONTENTSINTRODUCTION...................................................................... 51. GENRE THINKINGIN LITERARY UTOPIAS.................................................. 81.1. Semiotic Space of Literary Utopias................................ 8

1.2. Historical Dynamics of Genre Structuresin Literary Utopias.................................................... 162. ISLAND OF HAPPINESS AND/OR FREEDOMIN LITERARY UTOPIAS.................................................. 242.1. Semiotizing Fictional Spacein Thomas More's Utopia............................................. 242.2. In Search of Atlantis: A Strategyof Insular Experiment................................................. 372.3. Utopian Project of the Enlightenment............................. 482.4. Ambivalence of the Two Realitiesin Samuel Butler's Utopian Novels................................. 592.4.1. A Journey into the Land of Antipodes..................... 592.4.2. The Word as Authority in the Fictional Worldof the Utopian Novels by S. Butler and E. Bellamy...... 703. REVISION OF THE INSULAR WORLDIN 20TH-CENTURY LITERARY UTOPIAS............................ 793.1. Literary Anti-Utopiasand their Subgenre Varieties......................................... 793.2. «Pragmatic Dream» of discordia concorsin Aldous Huxley's Utopian Novel Island....................... 903.2.1. Semi-Apocalyptic Mode and the Idea of Metempsychosis... 903.2.2. Fundamental Microtheme.................................... 1003.2.3. Name and Number Symbolism.............................. 103CONCLUSION.......................................................................... 110SELECT BIBLIOGRAPHY...................................................... 112APPENDIX................................................................................. 126INDEX................................................................................. 151SUMMARY........................... 154

ВВЕДЕНИЕ

Остров, где все беспрекословно ясно. Здесь можно стать на твердом грунтеаргументов. Здесь нет иных путей, лишь путь,ведущий к цели. Кусты аж гнутся от ответов.В. Шимборска «Утопия» 1

Остров принадлежит к числу архетипических локусов мировой словесности и - шире - культуры. Географическая удаленность и физическая обособленность острова способствуют максимальной алгоритмизации мироустройства, манифестации космического порядка в обобщенном виде. По причине лимитированности островного пространства действие вселенских законов, переживаемое на нем, сильнее и ярче. Преимущество островной топосферы над материковой состоит в том, что «закрытость, изолированность острова, достигается парадоксальным способом - предельной открытостью»2. Контактная линия прибоя дает возможность острову воспринимать движение мира и времени, оставаясь при этом неповторимым и недосягаемым. Остров, имеющий в своем основании замкнутую линию, напрямую соотносится с идеей самости, «особости», сообщающей его внутренней организации признак уникальности. Размыкание рубежа, обеспечивающего острову целостность, аналогично профанации ценностных смыслов.Условия острова выступают стержневым формообразующим элементом художественной реальности, конструируемой в утопическом тексте. Именно островной тип миропорядка высвечивает родовые особенности авторского эксперимента, проводимого в модусе государственного устройства. Литературная утопия, как, впрочем, и любой жанр словесности, отличается принципиальными моделирующими установками на миро- и жизнеподобие. Запечатлевая кон1 Шимборска В. Утопия / пер. с польск. Н. Астафьевой.В тех случаях, когда имя переводчика не указывается, перевод принадлежит автору монографии.2 Цивьян Т. В. Остров, островное сознание, островной сюжет // Цивьян Т. В. Модель мира и ее лингвистические основы. М., 2006. С. 237-238. Курсив автора цитаты. -М. Ш.5

стантные проявления космоса, утопическая модель мира оперирует категориями гармонии и порядка, положенными в основание вымышленного мироустройства. В то же время политико-социальная концепция писателя-утописта стремительно порывает с конкретно-историческим временем, с содержанием мира, доступным здесь и сейчас. Так как утопическое мышление приемлет структуру мира, однако отвергает семантику, обживающую ее, предзаданная

устроенность бытия экстраполируется на совершенный разлад коллективного существования. Смысловое пространство (семиосфера) литературной утопии вбирает в себя двуединый опыт принятия мироподобия и полемики с жизнеподобием. Способы выражения данного опыта (поэтика) обнажают целокупный комплекс вечных и одномоментных чаяний человечества, помещенных в исторические контексты, а также дает возможность различать ретроспективное крушение надежд и потерю иллюзий, задумываться о потенциальных соблазнах и опасностях сверхразумной мироорганизации.Семиоэстетический коррелят смысла и текста, установившийся в ходе переосмысления канонических жанровых образований - мениппеи, пасторали и сократического диалога, образует ядро жанра утопии. По наблюдению П. Пэрриндера, «в английской прозе до Дефо очерчено множество национальных линий, которым было суждено развиться в последующие периоды»3. Несмотря на то, что литературная утопия изначально располагалась вне центральных достижений западноевропейских литератур, ее поэтическое и семиотическое значение как жанра вряд ли умалимо. Так, первый перевод «Утопии», вышедший в 1551 г., способствовал развитию национальной прозаической традиции в Англии; романы-утопии XVII столетия стимулировали подъем некоторых модификаций романа Нового времени; робинзонады XVIII в. складывались в русле утопической традиции миромоделирования; многочисленные социалистические резонеры XIX в. прибегали к жанровой форме утопии с целью пропаганды собственных учений; антиутопия как магистральный литературный феномен XX столетия, фокусирующийся на развенчании идеализированных прожектов, успешно восприняла семантическую структуру литературной утопии, а также ряд ее поэтических особенностей. Художественная самодостаточность литературной утопии проявляется и в том, что текст утопического произведения несет на себе одновременно два заряда: на уровне смысла - очевидное стремление к социально-политической инженерии, на уровне модальности - потаенную иро-3 Parrinder P. Nation and Novel: The English Novel from Its Origins to the Present Day. Oxford, 2006. P. 35.6

нию и даже скепсис по поводу жизнеспособности провозглашаемых идеалов.Контрапунктное движение планов выражения в литературной утопии, модулирующих между вымыслом и реальностью, не обнаруживает адекватного продолжения в преимущественно монологической партитуре художественного мира. Однако отсутствие полифонического эффекта в самом тексте не снимает высокого напряжения между ликами сущего и должного, постигаемыми в утопических произведениях. Поэтому утопический текст приглашает к диалогу о «наилучших» профилях действительности, к восприятию смысла, опредмеченного на острове.

1. ЖАНРОВОЕ МЫШЛЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРНОЙ УТОПИИ

1.1. Семиотическое пространство литературной утопии

Почти пять столетий прошло со времени выхода в свет «Золотой книги, столь же полезной, как забавной, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии», благодаря которой ренессансный писатель и философ-гуманист Томас Мор не только стал основателем жанра утопии в словесности, но и во многом предопределил специфику политико-социальной рефлексии в обществоведении. Н. Фрай различал в утопическом миромоделировании фундамент социального бытия, представляющий собой «воображаемый образ телоса, или цели, к которой стремится жизнь общества»1. Исследователь утопического сознания Ч. Кирвель допускал мысль о том, что «утопия принадлежит к "пограничному искусству", находится на стыке между обыденным и теоретическим сознанием, образным и концептуальным восприятием действительности, психологией и идеологией, религией и наукой»2. «Пограничность» утопии позволила гуманитарному знанию накопить достаточно обширный опыт в изучении ее многовариантных ликов, которые проявились как во множестве исследовательских подходов, предлагаемых различными науками, так и в понятийной неупорядоченности категориального аппарата. Подобная научная нестройность не могла не затронуть и литературоведения - области знаний, изучающей, в первую очередь, жанровую поэтику и семиосферу художественного творчества (в данном случае литературной утопии), а не проблемы социальной инженерии (утопизма).Среди исследований, посвященных проблемам литературной утопии, особого внимания заслуживают те работы, в которых авторы призывают к категориальному порядку посредством обращения к истокам утопической парадигмы мироотношения, указывают на поэтическое и семиотическое своеобразие утопических произведений. Так, Ф. Аинса, делая экскурс по семантической судьбе утопии, прослеживает, что утопизм словно «занял место утопии с целью доказать, что установка или индивидуальная манера важнее литературного произ1 Frye N. Varieties of Literary Utopias // Utopias and Utopian Thought. London, 1973. P. 25. Курсив

автора цитаты. - M. Ш.2 Кирвель Ч. С.   Утопическое  сознание:   сущность,   социально-политические функции. Мн., 1989. С. 17.8

ведения или жанра»3, убедительные доказательства приводит Е. Черткова в пользу своей гипотезы о трансформации утопического сознания от поиска истины об идеальном государстве (утопии) к попыткам преобразования социума (утопизму), т.е. «движение от теоретического обоснования возможности должного к практическому утверждению должного в качестве сущего»4. Истоки жанровой семиосферы литературной утопии исследователь усматривает в разработанной Платоном классической модели идеального государства. Е. Черткова определяет основные константные атрибуты идеала Платона: «Из способа осмысления того, каким должен быть мир, чтобы соответствовать своему понятию, или Истине», утопическая мысль становится «представлением о том, каким должен быть мир, чтобы быть пригодным для счастливой жизни людей»5. Утопическое мышление, по замечанию К. Кумара, питается также иудейско-христианской традицией (эсхатологическим учением), что обусловливает его обращенность к вопросу человеческого счастья, которое придает вымышленным мирам, локализованным в пространстве, временное измерение: «Вплоть до XVIII века утопия предлагала вариации на тему идеального города, привнося при этом характерные для своего времени моменты: науку и технологию. Утопия оказалась расположенной преимущественно во времени, нежели в пространстве»6. По мысли В. Шестакова, идеальная модель мира создается писателями-утопистами посредством «гиперболизации духовного начала»7. Семиотическое пространство литературной утопии образуют вопросы, касающиеся построения «наилучшего» государства вообще и сфера культуры в частности.В «Литературной энциклопедии терминов и понятий» утопия определяется как «литературный жанр, в основе которого - изображение несуществующего идеального общества»8. Исследователь английской утопической прозы Р. Гербер причисляет фантастичность, идейность и тенденциозность9 к интегральным характеристикам ли3 Аинса Ф. Реконструкция утопии / пер. с исп. Е. Гречаной, И. Стаф. М., 1999. С. 20.4 Черткова Е. П. Метаморфозы утопического сознания (от утопии к утопизму) // Вопросы философии. М., 2001. № 7. С. 57.5 Ibidem. С. 55.6 Kumar К. Aspects of the Western Utopian Tradition // History of the Human Sciences. London, 2003. Vol. 16, No. 1. P. 67.7 Шестаков В. П. Эсхатология и утопия (Очерки русской философии и культуры). М., 1995. С. 36.8 Ланин Б. А. Утопия // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2003. Стб. 1117.9 Gerber R. Utopian Fantasy: A Study of English Utopian Fiction since the End of the 19th Century. New York, 1973. P. 121.9

тературной утопии. По его мнению, художественный замысел писателя-утописта проистекает из идеи принципиального переустройства несовершенной действительности. Авторская идея имеет неотъемлемую тенденцию к совершенствованию неполноценности существования, которая восполняется фантастической (до неправдоподобия идеализированной) образностью. Основа утопической образности кроется, как полагает Ч. Кирвель, в мечте, к которой прибегало человечество, «не имея реальной возможности обрести в полной мере смысл своего существования»10.Отправной точкой утопической рефлексии, находящей свое выражение в художественном произведении, служит недовольство действительностью. С одной стороны, человек погружен в мир повседневности, над которым довлеет социальное зло; с другой, индивид мысленно переселяется в трансцендентный мир блага, который не согласуется с существующим жизненным устройством. Жестокая правда жизни оказывается строительным материалом для идеала, который несет на себе, согласно Э. Баталову, «обратную проекцию одной исторической эпохи в другую, <...> т.е. проекцию, в которой устранены все минусы и усилены все плюсы»11. Дуализм утопического мышления заключается в сопряженности социально-критического момента с психологически обусловленным принципом надежды. Утопическое творчество приводится в движение не только и не столько отчаянием по поводу полной недостатков социальной реальности, сколько надеждой на совершенное переустройство мира. Формирование утопического мышления - свидетельство процессов осознания выдвигаемых эпохой требований, которым предстоит осуществиться. В понимании Э. Блоха, сущность утопии заключена в способности предчувствовать и наслаждаться этим предчувствием, покоящейся на

подсознательном уровне в виде принципа надежды. Обобщая философские размышления Э. Блоха о роли надежды в конструировании социального идеала, С. Вершинин комментирует, что «надежда - это не только аффект ожидания, не только движение души, но и утопическая функция, влияющая на исторический процесс и социальную жизнь»12. Семантическое наполнение литературной утопии определяется синтезом в художественном мире произведений мировоззренческих и психоло10 Кирвель Ч. С. Утопическое сознание. С. 12.11 Баталов Э. Я. В мире утопии: Пять диалогов об утопии, утопическом сознании и утопических экспериментах. М., 1989. С. 32.12 Вершинин С. Е. Философия надежды Эрнста Блоха: оправдание утопии: автореф. дис. ... д-ра филос. наук: 09.00.13 / Урал. гос. ун-т им. А. М. Горького. Екатеринбург, 2001. С. 29.10

гических факторов, при котором изначальный негатив действительности перезаряжается неизменным позитивом надежды.Массив дефиниций и интерпретаций литературной утопии13 возможно суммировать в следующих положениях: 1) утопия представляет собой литературный жанр; 2) описание идеальных политико-социальных установлений в утопическом произведении носит идеализированный характер; 3) утопическое произведение воплощает в себе мечту, исходящую из надежды на улучшение критикуемых существующих отношений. Суммация магистральных рецепций исследуемой категории позволяет конципировать понятие литературной утопии, утопия - литературный жанр, описывающий художественную реализацию мечты об идеальной политико-социальной модели мира, исходящей из критики существующих отношений и основанной на принципе надежды.Еще одним фактором, с которым близко сопряжено семиотическое пространство литературной утопии, выступает устойчивый набор типологических черт жанра. К числу закономерных характеристик утопических произведений Ф. Аинса относит: пространственную изолированность, которая «обретает отчетливый характер географической фикции»; вневременностъ, которая «упраздняет проблему исторической причинности»; автаркию, или сведение контактов с внешним миром до минимума; урбанизм, или создание идеального города «на лоне природы, на плодородной земле», и регламентацию, т.е. придание единообразия «жизни, совместной работе и организации общего досуга обитателей идеального города, поделенного на кварталы»14. Рассматривая художественные особенности жанра утопии, воспринятые антиутопией, Т. Денисова выделяет закрытую систему приемов, к которым прибегали писатели, создавая свои проекты идеальной реальности: «замкнутость пространства, ограниченность места действия, дидактичность, акцентуация общественного, а не личностного начала, некая абстрактность, обобщенность в структурировании реальности, претензии на научную обоснованность»15. Помимо вышеперечисленных типологических особенностей, семиотическая емкость утопических произведений углубляется присущим жанру мифоцентризмом. Природная иррациональность утопического сознания вызывается интуитивным желанием следовать прежде всего повелениям некоторого13 См.: Шестаков В. П. Понятие утопии и современные концепции утопического // Вопросы философии. М., 1972. № 8. С. 151-158.14 Аинса Ф. Реконструкция утопии. С. 23-27.15 Денисова Т. Н. Историзм и антиутопия // История зарубежной литературы XX века. М., 2003. С. 134.11

ритуала, закрепленного привычкой или социальным поведением, а не продиктованного силами разума. Близость утопической модели мира к мифу детерминирована, по замечанию Э. Баталова, «мотивом гармонизации хаоса через социально-политическое насилие»16. Художественный мир литературной утопии обнаруживает также такие проявления мифопоэтики, как архетипические образы острова и героя-спасителя. Земли блаженства и достатка составляют предмет множества мифов и легенд, начиная с обособленных и самодостаточных островов Дильмун из шумерской поэмы, Ка из древнеегипетской «сказки», Вырай из восточнославянского фольклора и многих других. В литературной утопии присутствует архетип героя (реализованный в образах Утопа, Соламоны, Веды, старого раджи и пр.), который «избавляет людей от господства зла и ведет в мир гармонии»17.От анализа семантических и факторообразующих элементов семиотического пространства литературной утопии представляется возможным перейти к рассмотрению ее базисных констант: топоса, этоса и телоса. Топос выступает стягивающим центром особенностей пространственной организации утопических произведений. Наличная действительность

воспринимается утопическим мышлением несовершенной для воплощения проектов идеального переустройства, и, ведомые надеждой, писатели-утописты создают образ социального совершенства в краях, географически сомнительных. По словам Ф. Аинса, «остров, а также другие места островного типа - вершина горы, пустыня, уединенное убежище - эти архетипические локусы благодаря своей обособленности создают возможность для построения идеального пространства утопии»18. Латинское слово paradis, давшее название раю в европейских языках, означало в древнегреческом место, ограниченное со всех сторон. Масштаб утопического топоса может варьироваться. По мысли Э. Баталова, «это может быть община, город, страна, континент, мир в целом, космос»19. Топос литературной утопии свидетельствует об особом типе мировосприятия, в котором область художественного эксперимента оказывается максимально насыщенной идеями, что способствует выражению авторской позиции. Изучение определенного корпуса утопических текстов позволяет заключить, что в английской литературной традиции превалирует островной топос, к разработке которого обращались: Т. Мор («Утопия»), Ф. Бэкон («Новая Атлантида»), Дж. Гаррингтон («Республика Океа16 Баталов Э. Я. В мире утопии. С. 88.17 Ibidem. С. 89.Аинса Ф. Реконструкция утопии. С. 23. 19 Баталов Э. Я. В мире утопии. С. 161.12

ния»), Г. Невилл («Остров Пайнса»), Д. Дефо (романы о Робинзоне Крузо), С. Батлер («Едгин», «Возвращение в Едгин»), у. Моррис («Вести ниоткуда»), О. Хаксли («Остров») и многие другие писатели. Островное моделирование мира не только ограничивает плоскость художественного эксперимента, защищая ее от воздействия извне, но и предстает особым модусом национальной саморефлексии в английской литературной утопии. «De te fabula narratur» - фраза, предваряющая описание идеальной картины мира в «Океании» Дж. Гаррингтона. Трудно не согласиться с А. Свентоховским в том, что «эпиграф этот можно было бы поставить перед всеми английскими утопиями, которые, как бы они ни были универсальны, всегда имеют в виду прежде всего свое отечество»20. Ассимиляция утопическим мышлением иудейско-христианской концепции времени размыкает пространственную замкнутость традиционного топоса внедрением хроноса в романную перспективу жанра; «образ изолированной утопии... постепенно испаряется» (Н. Фрай)21, и «то, что в начале было возможно лишь метафизически, постепенно стало мыслиться возможным и физически» (Е. Черткова)22.Форма жанров может наполняться определенным содержанием в результате осмысления «общего состояния мира» (Г. Гегель) и взаимоотношений индивида. Г. Поспелову принадлежит концепция жанров, учитывающая тип отношений между миром, постигаемым человеком художественно, и социальной средой: «"Этологическая" литература заключает в себе... осмысление гражданско-нравственного уклада социальной жизни, состояния общества и отдельных его слоев и выражает идейно-эмоциональное отношение к этому состоянию, часто углубляющееся до пафоса»23. Согласно классификации исследователя, этологические жанры представлены сатирой, идиллией, утопией и антиутопией. Этос утопического произведения проявляется в религиозной парадигме и концепции образования совершенного мироустройства, созданного писательским воображением. Религиозная парадигма включает в себя систему верований и ритуалов, а также связанное с ними мироотношение. Разделение утопических проектов на утопии порядка и утопии свободы исходит из «противопоставления разума и воображения, общественного самоуправления и диктатуры, естественного развития и планирования»24. Для английской литера20 Свентоховский А. История утопии / пер. с польск. Е. Загорского. М., 1910. С. 95.21 Frye N. Varieties of Literary Utopias // Utopias and Utopian Thought. P. 28.22 Черткова E. Л. Метаморфозы утопического сознания. С. 56.23 Поспелов Г. Н. Проблемы исторического развития литературы. М., 1972. С. 176. 24 Аинса Ф. Реконструкция утопии. С. 28.13

турной утопии характерна принципиальная установка на свободу, предполагающую религиозную толерантность. Например, в образовании членов «наилучшего» общества Т. Мор видел источник преемственности, защиты и сохранения образа совершенного миропорядка. В итоговом романе-утопии «Остров» О. Хаксли акцентировал первостепенность образования на пути «между тьмой и тьмой». По справедливой оценке Н. Фрая, утопический мир - «это проекция умения видеть общество не как совокупность сооружений и организаций, но как строение искусств и наук»25. Этологическая константа жанра утопии насыщает ценностную палитру идеального общества долговременными красками и служит - вместе с топосом - некоторой большей цели.Телос литературной утопии раскрывает целевую ангажированность тем и идей, развиваемых писателями-утопистами в художественном тексте. В. Шестаков прослеживает, что, «начиная с XVII в., становится популярной особая форма литературной утопии - так называемый государственный роман, повествующий о путешествиях по утопическим странам и содержащий

прежде всего описание их государственного устройства»26. Действительно, идеальное устройство государства составляет главную цель утопического миромоделирования, что подтверждают романы Т. Кампанеллы, И. Андреа, Ф. Бэкона, С. де Бержерака, Г. Невилла, Д. Вераса и др. Резюмируя социально-политические взгляды Дж. Свифта, М. Уайлдинг констатирует, что «политические институты и социальные учреждения были образованы по причине греховности человека, и... поэтому неизбежны, неминуемы, необходимы»27. Конструктивность утопического мышления направлена в художественном мире литературной утопии на создание опорной точки общественных отношений - совершенной политической системы. В идеальном обществе, описываемом в литературных утопиях, вершится власть, претендующая на конечный контроль любой формы принуждения, что обусловлено наличием государства -основного признака политической системы. По форме правления утопические государства относятся в подавляющем большинстве к республике или монархии. По мнению Дж. Логана, Т. Мору, как и его современникам-гуманистам, было присуще убеждение, что «причины социальных проблем и результаты предлагаемых решений могут быть установлены посредством рационального анализа»28. Поэтому телос 25 Frye N. Varieties of Literary Utopias // Utopias and Utopian Thought. P. 38.26 Шестаков В. П. Эсхатология и утопия. С. 35.27 Wilding M. Social Visions. Sydney, 1993. P. 27.28 Logan G. M. The Meaning of More's Utopia. Princeton, 1983. P. 259.14

утопического текста оживает в изображении статичного общества, построенного по модели государства Платона: одним членам социума предписывается оборона государства, другие призваны созидать материально-духовные ценности, предназначение третьих - в мудром управлении. Целевой программой-максимум, разрабатываемой писателями-утопистами, начиная, пожалуй, с Г. Уэллса, выступает «включение в картину будущего проблемы индивидуальной самореализации»29. В этой связи не будет преувеличением предложить развернутое толкование телеологической константы литературной утопии. Утопический телос заключается не столько в стремлении манифестировать особенности идеального государственного устройства, сколько в попытке артикулировать образ неизменного совершенства. Подведем некоторые итоги:1. Идейная направленность и тематическое своеобразие литературной утопии определяется конвергенцией семантических и факторообразующих элементов. Художественные произведения, относящиеся к жанру утопии, имеют своей целью демонстрацию политико-социального идеала, во многом противоположного наличному состоянию мира и соразмеренного с принципом надежды.2. Семиотическое пространство литературной утопии конституируется базисными константами топоса, этоса и телоса, которые детерминируются типологическими характеристиками жанра и мифоцентризмом утопического мышления. Среди базисных констант литературной утопии доминантной выступает целевая ангажированность утопического проекта - его телос, подчиняющий себе топологические и этологические грани художественного миромоделирования.29 Кирвель Ч. С. Утопическое сознание. С. 109.

1.2. Историческая динамика жанровых структур в литературной утопии

Достижение и постижение совершенства следует по праву считать неотъемлемой частью человеческих мечтаний. К каким бы глубинам и далям не обращался исследовательский взор, не найдется ни одного мгновения, когда бы воображение человека не трудилось над воссозданием недостающего в действительности совершенства. Совершенство - продукт мыслительной деятельности, комплекс образов либо идей, несущих как одномоментный, так и перманентный заряд. Перемещение по хитросплетениям совершенства напоминает движение по лабиринтам, где надежда граничит с отчаянием, прозрение - с тревожным осознанием безысходности. Рассуждая о становлении жанровых форм, М. Бахтин указывал, что в каждой культурной эпохе «заложены огромные смысловые возможности, которые остались не раскрытыми, не осознанными и не использованными на протяжении всей исторической жизни данной культуры»30. Совершенство является важнейшей смыслопорождающей и смыслоцентрирующей категорией в семиосфере литературной утопии, фиксирующей такие представления о миропорядке, как: 1) идеальное пространство; 2) идеальные нравы; 3) идеальное политико-социальное устройство, а также связанные с ними идеалы разума, истины, справедливости, равенства, труда, человеколюбия, свободы и счастья. Каждая группа перечисленных представлений, равно как и идеалов, - это своеобразный лабиринт смыслов, создаваемый поколениями писателей-утопистов.Прежде чем отправляться в странствие по лабиринтам совершенства литературной утопии, обозначим пунктиром уже известный нам путь внутри каждого из них. Художественный мир

утопических произведений прошел ряд этапов в своем обновлении. Этот путь В. Чаликова рассматривала как смену формул: от исконной утопической «дивного нового мира» через компромиссную «мира лучшего, чем наш» к полуапокалиптической «мира, который выживет»31. Местонахождением лабиринтов совершенства является чаще всего замкнутое пространство, например, остров. Как отмечает А. Мортон, «понятие острова заключает в себе представление о чем-то законченном, ограниченном, а возможно, и отдаленном, т.е. обладает как раз теми качествами, какие нужны, чтобы дать пищу нашему воображению»32. Во30 Бахтин М. М. Ответ на вопрос редакции «Нового мира» // Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 333.31 Чаликова В. Утопия и свобода. М., 1994. С. 99.32 Мортон А. Л. Английская утопия / пер. с англ. О. В. Волкова. М., 1956. С. 14.16

ображение очерчивает особый цикл существования, самодостаточный и завершенный; по мысли А. Петруччани, «островное расположение объясняется потребностью выделить объект эксперимента; остров -место, на котором автор строит свой карточный домик, доска, на которой он, как шахматист, расставляет фигуры»33. В истории английской литературной топосферы остров перерастает из прямого прообраза Англии («Утопия» Т. Мора) в тихоокеанскую Атлантиду («Новая Атлантида» Ф. Бэкона), затем становится «естественным миром» (романы Д. Дефо о Робинзоне Крузо), после чего приобретает черты антипода внешнего мира («Едгин», «Возвращение в Едгин» С. Батлера), превращается в средоточие блаженного созерцания («Остров» О. Хаксли)... Остров, подобно лабиринтам, сконструированным на нем, обладает четко выраженными границами и пространственной отдаленностью. Пребывание в нулевой точке путешествия по лабиринтам совершенства предполагает определение движущих сил утопических исканий. В первую очередь, это критическое отношение к несовершенной действительности (по К. Мангейму, утопические миропостроения «трансцендентны социальной ситуации, ибо и они ориентируют поведение на элементы, отсутствующие в данной конкретно-исторической ситуации»34); во-вторых, «принцип надежды» (как полагает Э. Блох: «Время для воспоминания, как и для Надежды, - это пространство истории...»35).Первая тропа поведет нас по лабиринту ряда утопических идеалов. Идеал справедливости, воплощающийся на уровне социальной структуры, проходит путь от отрицания частной собственности к утверждению ее абсолютной необходимости. Наименьшим изменениям был подвержен утопический идеал равенства. Граждане большинства островных государств равны в своей социальной значимости и правах. Идеал труда находит отражение в совместных занятиях наукой, построении нового жизненного уклада. Утопический идеал человеколюбия заключается в провозглашении человека высшей ценностью мироздания, проявляется в непомерной заботе государства о каждой личности и закрепляется на уровне сострадания к конечной природе человека. Есть соблазн немного дольше задержаться в каждом из мини-лабиринтов, однако существует опасность на данном этапе33 Петруччани А. Вымысел и поучение / пер. с итал. А. Киселевой // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. М., 1991. С. 110.34 Mannheim К. Ideology and Utopia: An Introduction to the Sociology of Knowledge. London, 1966. P. 176.35 Блох Э. Тюбингенское введение в философию / пер. с нем. Т. Ю. Быстровой. Екатеринбург, 1997. С. 283.17

потерять путеводную нить. Прямо из среды человеколюбия мы имеем возможность перешагнуть в лабиринт религиозно-этической системы. Литературные утопии ХVI-XVIII вв. провозглашают христианские ценности фундаментальной основой морали. Постепенно намечается изживание христианской парадигмы мироотношения. Хаксли, как и некоторые другие авторы XX в., предлагает еще не обжитые в Европе религиозно-философские учения в качестве альтернативной религии. Идеал счастья был изначально гедонистически ориентирован и ассоциировался с социальной упорядоченностью, затем он переместился в сферу достижения индивидуального блаженства, ведущего к общему благу. По мере продвижения по лабиринтам морально-этической системы красноречиво заявляет о себе ориентализация утопических идеалов в свете перестановки религиозно-философских акцентов.Комплекс конструкций, вобравших в себя особенности политико-социального устройства, открывается лабиринтом формы правления, идейное наполнение которого восходит к древнегреческим взглядам на аристократичность власти. Авторы утопических произведений первоначально наделяли правителей-философов пониманием идеалов разума и истины, позволяющих создавать политико-социальный уклад, приемлемый для граждан вымышленного

мира. Поворот, сделанный по направлению к лабиринту социальной структуры, без промедления переносит нас в библиотеку трудов Платона, главной мыслью которых является специализация общества на правителей-философов, работников-производителей и воинов-стражей. Последний лабиринт, открытый нашему взору, посвящен концепции образования. С самого начала пребывания в нем можно уловить общую сущность утопического образования - создание и укрепление преемственности между поколениями. Только этим описанием концепция образования не исчерпывается, поскольку каждый новый поворот навевает конкретно-исторические ассоциации. Предметность семиосферы литературной утопии видится Л. Софроновой в том, что «костюм, вещный мир, окружающий человека, для утопии важнее, чем его внутренний мир и психологический облик»36. Время высвечивается в тексте утопических произведений через авторскую позицию и тип героя. Рассказчик-путешественник, от лица которого ведется повествование в литературной утопии и чье видение мира обычно созвучно авторскому, призван описывать неизведанный край. Утопический герой, человек со свежим, непредвзятым взглядом на познаваемый мир, выступает в качестве экскурсанта-наблюдателя, ведомого по36 Софронова Л. А. Об утопии и утопическом // Утопия и утопическое в славянском мире. М., 2002. С. 8.18

просторам конструируемой действительности. Изложение от первого лица - наиболее типичная повествовательная техника, используемая писателями-утопистами, создающая эффект присутствия и вовлекающая читателя в процесс рассмотрения изображаемого мироустройства.Культурная парадигма Ренессанса породила, по мысли Ю. Лотмана и 3. Минц, «две противоположные модели мира: оптимистическую, тяготеющую к рационалистическому, умопостигаемому объяснению космоса и социума, и трагическую, воссоздающую иррациональный и дезорганизованный облик мира... Первая модель строилась на основе рационально упорядоченной античной мифологии, вторая активизировала "низшую мистику" народной демонологии в смеси с внеканонической ритуалистикой эллинизма и мистицизмом побочных еретических течений средневекового христианства»37. Тяготение утопического мироустройства к рациональному облику представляет собой ведущую тенденцию семиосферы литературной утопии. Процесс интенсивного развития городской культуры, запрос на умственный труд, экономический подъем, критика сословно-корпоративного строя нашли отражение в романе Т. Мора «Утопия» в то время, когда феодальная Европа предвкушала приближение «нового мира», смелого и прекрасного. Книга Т. Мора написана в форме диалога повествователя с вымышленным мореплавателем Рафаилом Гитлодеем, «человеком выдающимся», видавшим многие страны, включая никому не известный остров. Гитлодей выполняет функцию экскурсовода, в то время как рассказчик-наблюдатель осуществляет вместе с ним гипотетическое путешествие по государству Утопии. Восхищаясь описанием совершенного мироустройства в крае, обнаруженном собеседником, рассказчик не соглашается принять все положения, изложенные Гитлодеем, подвергая сомнению их жизнеспособность в реальном мире: «...в утопийской республике имеется очень много такого, чего я более желаю в наших государствах, нежели ожидаю»38. Наследовав из античной философии концептуально-диалогический формат, Т. Мор предложил вариант гипотетического героя, наблюдающего политико-социальный уклад и нравы «наилучшего государства» и желающего поделиться своим знанием посредством «полезного и забавного» повествования.37 Лотман Ю. М., Минц 3. Г. Мифология и литература // Труды по знаковым системам. Тарту, 1981. Т. 13, вып. 546. Семиотика культуры. С. 48.38 Мор Т. Утопия / пер. с лат. и коммент. А. И. Малеина и Ф. А. Петровского. М., 1953. С. 222.19

Утопическое воображение, разбуженное идеалами эпохи Возрождения, вышло за пределы своего времени и проявилось в XVII в. в романе «Новая Атлантида» Ф. Бэкона. Роман отразил новую оценку возможностей человеческого разума: знание - сила, источник знания -опыт, мерило ценности знания - его практическая польза. Научная революция того времени провозгласила величие разума человека, его предназначение повелевать природой и извлекать из нее пользу. В отличие от гипотетического повествователя «Утопии», рассказчик-экскурсант романа Бэкона выступает непосредственным наблюдателем моделируемой действительности, доступной ему как благодаря собеседникам-экскурсоводам, так и собственному опыту. По справедливому замечанию Т. Чернышевой, литературная утопия «осложняется еще эффектом присутствия: герой-наблюдатель как бы одновременно с читателем совершает экскурсию по неизвестной стране»39. Текст романа Бэкона содержит следующую ремарку: «...и хотя путешественник больше узнает, видя все воочию, ...однако ж оба эти способа достаточны для некоторого взаимного познания»40. Искусство XVII в., стремящееся к неожиданности, не могло довольствоваться путешествием гипотетического рассказчика. На страницах «Новой

Атлантиды» автор вывел героя, предпринимающего настоящее путешествие и описывающего картину нового мира, подвергшегося всесторонней рационализации.Идеал государственного устройства, основанный на разумных началах, приобрел новое звучание в XVIII в. в приключенческих романах Д. Дефо о Робинзоне Крузо. Произведения писателя наполнены пафосом Просвещения о неограниченных творческих возможностях человека, который «сам себе общество» и который, будучи свободным от контроля государства, достигает бесконечного самоосуществления. К эффекту присутствия, усвоенного в XVII столетии, присовокупляется рационально-конструктивная деятельность рассказчика, который неутомимо размышляет и трудится над изготовлением предметов домашнего обихода, выращивает и собирает свой первый урожай, просвещает подчиненных и управляет автономным государством. Ирландский писатель Дж. Джойс усмотрел в характере Робинзона Крузо культурно обусловленные черты типичного англичанина и окрестил героя Дефо «британским Улиссом»: «Весь англосаксонский дух заключен в Крузо: мужская независимость; подсознательная жестокость; медленный, но продуктивный разум; сексуальная39 Чернышева Т. А. Природа фантастики. Иркутск, 1984. С. 313.40 Бэкон Ф.   Новая   Атлантида.   Опыты   и   наставления   /   пер.   с   англ. 3. Е. Александровой. М., 1962. С. 13.20

апатия; практическая, уравновешенная религиозность; расчетливая молчаливость»41. Герой-рассказчик не только отправляется, подобно повествователю «Новой Атлантиды», в реальное путешествие к неизведанным берегам, но и является законодателем собственного духовного и материального благополучия. Эпоха Просвещения породила отличного от предыдущих периодов утопического героя, который действует по велению собственного разума ради создания острова Надежды, с расчетливой молчаливостью впитывает опытное знание и стремится к расширению метафизических и физических границ своего мира. По мысли Н. Соловьевой, лик западноевропейской повествовательной традиции определялся в XVIII в. взаимодействием трех компонентов в области жанрового мышления - romance, history и novel; в эту эпоху как Г. Филдинга, создавшего «Путешествие в иной мир» (A journey from This World to the Next, 1743), так и практически любого значительного писателя, «побуждает сесть и написать о путешествии не только тщеславие, но и гордость, что он знает и видел больше других»42.Глобальная экономическая и политическая интеграция XIX в. вызвала к жизни новый вариант художественной концепции мира. Мастера слова представляли человека и мир в реальном свете, во всей полноте их жизненных позиций, убеждений, недостатков и альтернатив изменения. Данные тенденции воплотились в романах «Едгин» и «Возвращение в Едгин» С. Батлера. Главный герой названных произведений обнаруживает черты типичного англичанина викторианской эпохи, который в способах достижения земного благополучия уповает на себя. Рассказчик Хиггс в романах о стране Едгин, как и тысячи других его соотечественников, держит путь к одной из британских колоний в Тихом океане и грезит о несметных богатствах, ожидающих его там. Пять месяцев своего пребывания в островном государстве Хиггс проводит в доме туземного магната Носнибора, успешно овладевает местным языком, чтобы вести диалог об особенностях государственного устройства Едгина. «Экскурсоводами» героя по «миру лучшему, чем наш» служат жители страны, представляющие все сферы общества - от монарха и философов до тюремных стражей. После возвращения в Англию Хиггс не отказывается от своего замысла крестить едгинский народ, а затем извлечь для себя из острова прибыль. Таким образом, Батлер предложил новый тип утопического героя, прагма41 Цит. по: Defoe D. The Life and Adventures of Robinson Crusoe Written by Himself. Chatham, 2000. P. XXIII.42 Соловьева H. A. Romance, history и novel как компоненты жанрового мышления в период формирования романа Нового времени // Другой XVIII век. М., 2002. С. 50.21

тичного по своей природе, но в то же время искреннего в осмыслении преимуществ некоторых политико-социальных атрибутов «мира лучшего, чем наш».XX век нанес беспощадный удар по несокрушимой вере людей в созидательную силу человеческого разума: научный и социальный прогресс, некогда пропагандируемый, привел человечество к вопиющим последствиям. На фоне довлеющего недоверия к проектам утопического переустройства действительности О. Хаксли написал свой единственный роман-утопию «Остров». Герой романа Уильям Фарнаби отправляется на далекий остров Пала в качестве созерцателя жизненного уклада страны. Автор проникает в сознание главного героя и излагает проявления духовного взросления протагониста на страницах произведения от третьего лица. Состояние озарения, близкое по своим характеристикам к нирване, достигается главным героем благодаря принятию им постулата буддизма о первостепенной важности сострадания. Путешественники, выведенные на страницах «Утопии» и «Новой Атлантиды», довольствовались описанием сфер жизни тех краев, о которых им довелось слышать или в

которых им посчастливилось побывать. В романах о Робинзоне Крузо и стране Едгин происходил моральный и духовный рост главных персонажей, но эти перемены были засвидетельствованы не кем иным, как самими рассказчиками. Значительное отличие типа персонажа в романе «Остров» состоит в том, что автор передает эмоциональное и духовное развитие протагониста. Хаксли подсвечивает в романе черты утопического героя, прошедшего все стадии ретроспективного и текущего созерцания и благодаря состраданию достигшего единения с идеалом сущего.На смену гипотетическому повествователю Т. Мора пришел герой-путешественник Ф. Бэкона, которого впоследствии заместил расчетливый созидатель нового мира Д. Дефо, а затем прагматичный критик «мира лучшего, чем наш» С. Батлера. Результатом переосмысления идеала утопического героя в драматическом XX веке стал образ просвещенного созерцанием сострадающего индивида. Магистральные характеристики протагонистов литературной утопии являют собой динамический феномен, метаморфозы которого обусловлены неустанным движением времени. Особого внимания заслуживают те путешественники, которые, будучи окрыленными иллюзией полного постижения загадок лабиринтов, находили выход из замкнутого мира в мир действительности. Ни чем иным, кроме утраты иллюзий, пересечение известной границы не заканчивалось. Уповать в данном случае оставалось только на спасительную «нить Ариадны», неизменно ведущую к нулевой двуединой точке - негативу реальности и позитиву надежды, с чего снова могло начаться очередное перемещение по лабирин-22

там совершенства. «Утопический текст, - формулирует А. Петруччани, - это закрытый лабиринт, путь по которому определен и неизменен, ибо он снабжен указателями; и как бы мы ни пытались сбежать, мы будем снова и снова возвращаться туда же»43. Единственным безопасным выходом из лабиринта исследователь признает возвращение (путешественника), слово «конец» (произнесенное автором) и закрытие книги (читателем). В завершении нашего путешествия по лабиринтам совершенства литературной утопии будет ошибкой относить пройденный нами путь к безальтернативному. Ступая на него, мы можем выбирать между целенаправленным поиском выхода и созерцательным продвижением вперед, просвещающим нас на предмет извечных вопросов всеобщего блага. Ведь умозрительные странствования по лабиринтам утопического совершенства также оттеняют постижение глубинных характеристик индивидуального человеческого микромира.43 Петруччани А. Вымысел и поучение // Утопия и утопическое мышление. С. 112.

2.   ОСТРОВ СЧАСТЬЯ И/ИЛИ СВОБОДЫ В ЛИТЕРАТУРНОЙ УТОПИИ

2.1. Семиотизация художественного пространства в «утопии» Томаса Мора

«Путь Томаса Мора в Утопию пролегал через Нидерланды»1, -этими словами открывается глава беллетризованной «Жизни Томаса Мора» (The Life of Thomas More, 1998) современного британского прозаика Питера Экройда. Во исполнение воли Генриха VIII 12 мая 1515 г. гражданин и шериф Лондона Томас Mop (Thomas More, 1478-1535) отправился в Брюгге в составе государственной комиссии, уполномоченной разрешить трудности, касавшиеся экспорта английской шерсти. Шестинедельная задержка переговоров позволила лондонцу всмотреться в «великолепие и монументальность большого купеческого центра»2, величие которого постепенно иссякало. Голландская повседневность Мора была скрашена прибытием его давнего друга Эразма Роттердамского, только что завершившего работу над трактатом «Воспитание христианского государя». Из Брюгге Мор выехал в Антверпен - крупнейший порт в Нидерландах, где и познакомился с главным секретарем города Петром Эгидием. Философско-политические беседы англичанина и голландца, протекавшие на фоне динамично живущего Антверпена, сыграли решающую роль в зарождении замысла «Золотой книги, столь же полезной, как забавной, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии» (Libellus aureus пес minus salutaris quam festivus de optimo reipublicae statu deque nova insula Utopia). После возвращения в сентябре в Брюгге Мор взялся за дело, и к моменту отъезда в Англию из-под его пера вышло предисловие и часть книги, обращенная к «наилучшему состоянию государства».Прибытие в Лондон, переход на привычную скорость жизневращений, заставило Мора переживать внутреннее естество родного и хорошо знакомого города еще более остро. «В 1480-е годы, когда юный Томас Мор ходил из своего дома на Милк-стрит в школу Св. Антония на Треднидл-стрит, - рассуждает П. Экройд в жизнеописании Лондона (London. The Biography, 2000), - город впечатывался в него неизгладимо. Он проходил, например, мимо питьевого

фонтана на Чипсайде,1 Ackroyd P. The Life of Thomas More. New York, 1998. P. 165.2 Ibidem. P. 166.24

у которого совершались публичные кровавые казни; дети не были избавлены от зрелища насильственной смерти. Он проходил мимо церквей, мимо изображений святых, мимо "мочепровода", мимо рыбных и мясных рядов; он видел нищих, иной раз одного с ним возраста, видел проституток, воров и праздношатающихся, наказанных сидением в колодках. В школе он учился музыке и грамматике, запоминал полезные изречения. <...> Его обучали риторике, и он был в числе тех детей, что, соревнуясь, демонстрировали свои дарования у церкви Сент-Бартоломью-де-Грейт. Самое, однако, важное - что его готовили к деятельности в судебных органах Лондона. Несомненно, это было главным образом гражданское образование; его учили ценить порядок и гармонию, и во многом его последующая общественная деятельность была посвящена насаждению этого порядка, этой гармонии в пределах улиц, знакомых ему с детства. Однако эти же улицы сделали его жестким, как и всех прочих своих детей. Его сочинения полны уличного жаргона и народного говора; жесткость и театральность его натуры, его хлесткое остроумие, его напор коренятся в типичном лондонском детстве»3.Константные параметры Лондона запечатлевались, как показывает П. Экройд, в памяти Т. Мора, составляя стабильную основу жизненного пространства. Вместе с ними в его сознание проникали и конкретно-исторические веяния времени. Именно социально-экономические сложности XVI в. осмысливались Мором в Лондоне в 1516 г. на страницах той части книги об Утопии, которая, по его замыслу, должна была предварять подготовленную в Голландии рукопись. Английская действительность вполне могла отягощать Мора своими ликами нищеты, безнравственности, культурной и политической неграмотности. Источником всех несчастий в Англии собеседник Мора Рафаил Гитлодей называл частную собственность, при существовании которой не может быть ни справедливости, ни экономического благополучия, ни всеобщего счастья: «...где только есть частная собственность, где все мерят на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение государственных дел»4. Человеческое существо подвержено наибольшей деформации под воздействием денег - самой властной формы частной собственности, «...вы, как и значительная часть людей на свете, ...подражаете плохим педагогам, которые охотнее бьют учеников, чем их учат»5, - не понимал3 Акройд П. Лондон: Биография / пер. с англ. В. Бабкова, Л. Мотылева. М., 2005. С. 723-724.4 Мор Т. Утопия. С. 95.5 Ibidem. С. 58.25

Гитлодей стремления государства бороться с результатами социального зла без воздействия на его первопричину, ведь такие действия по отношению к гражданам неизбежно ведут к нивелированию ценности человека. Таким образом, хотя воображение Т. Мора и путешествовало в Утопию через нидерландские порты, отправлялось оно из Лондона -города, жизненные краски которого отчетливо видны в контурах художественного пространства.Образно-символическое и концептуальное опредмечивание художественного пространства в «Утопии» проходило в эпоху Возрождения, начавшуюся на рубеже XIII-XIV вв. в Италии. Событийная палитра европейской истории стимулировала дальнейшее движение человеческого мышления от мифа к логосу, специфику которого резюмировал Ю. Лотман: «Под влиянием смены исторических условий происходит разрушение мифологического сознания, которое оформляется как вторжение в миф немифологического повествования. Циклическое время заменяется линейным, а сам миф предстает как повествование об эксцессах, необычных и ненормативных, однократных событиях, то есть перестает быть мифом»6. Среди культурных деятелей Ренессанса необычайно возрос интерес к сохранившимся греческим и римским рукописям книг, свободным от узости монашеского аскетизма. По К. Старнсу, Т. Мор «видел надежный выход из крушащегося социального и политического строя средневековья», когда он правдиво «описывал сущностные характеристики современного положения, отличного от античного и средневекового формата»7. Обращение к античным ценностям привело к расширению кругозора и дало доступ к множественным граням мироустройства и центральной его фигуры - человека. Ренессансному состоянию мира противоречила закрепощенность духа, ограниченность человеческой инициативы, продиктованная и воспитанная предыдущей эпохой, которая внушила человеку полное бессилие в доступной действительности и заставила сконцентрировать свое внимание исключительно на загробном мире. Мастера Возрождения восторгались, по соображениям О. Уайлда, тем, что «они могли изображать мужчин и женщин, которые их умиляли, и воспроизводить краски этой красивой земли»8. Идейным стержнем Ренессанса был гуманизм, подчеркивавший свет6 Лотман Ю. М. О мифологическом коде сюжетных текстов // Лотман Ю. М. Семиосфера: Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 2000. С. 670.7 Starnes С. The New Republic. A Commentary on Book 1 of More's Utopia, Showing Its Relation to

Plato's Republic. Waterloo, 1990. P. 106.8Wilde O. The Soul of Man under Socialism // Collected Works of Oscar Wilde. Chatham, 1997. P. 1065.26

ский характер новой культуры, которая апеллировала к человеческим земным интересам, учреждала непреложность человеческого счастья и свободы. Яркость и многообразие мира, воспринимаемое европейцем того времени, обусловливались великими географическими открытиями, а также изобретением в середине XV в. книгопечатания, способствовавшего распространению нового типа мировоззрения. Мор работал над романом в то время, когда в искусстве царили востребованные творческим сознанием античные ценности. Однако очень часто, по мнению А. Штекли, «верность античным представлениям, подчас даже наперекор несомненным фактам, была для гуманистов тоже реальной и живой жизнью»9. Вера в разум провоцировала страстную жажду знания, стремление к открытиям и изобретениям во всех сферах жизни. Согласимся с Г. Маркузе в том, что утопическое мышление - категория историческая, обозначающая «проекты социального переустройства, которые признаются невозможными»10. В этой связи вполне обоснованной выглядит оценка К. Каутского, данная трагическому гению Т. Мора, «предвидевшего проблемы своего времени до появления материальных условий, необходимых для их разрешения»11.Общей гуманистической тональностью «Утопии» Дж. Логан считал «сочетание серьезности с шуткой», которое привело деятелей «позднего Возрождения к скептицизму и релятивизму»12. Поиск адекватных художественных способов выражения повлиял на подъем диалогической (Эразм, Мор) и становление эссеистической (Монтень) форм словесности. Полное название романа Т. Мора указывает на промежуточное положение произведения между философским трактатом и романом путешествий (a fruteful and pleasaunt worke). В диалоге Мора с Рафаилом Гитлодеем обнаруживается жизне- и нравоописание совершенного миропорядка, который отличается конкретикой в вопросах государственного устройства и обобщенностью на предмет личности, включенной в сферу политико-социальных отношений. По замечанию А. Хайзермана, «новый остров Нигдея существует исключительно в поэтическом измерении (как сферы, дом славы, аллегорические ландшафты видений), и... его институты вымышлены... не ради воплощения "идеалов" государства или программы практиче-9 Штекли А. Э. «Утопия» и старая картина мира // Средние века. М., 1991. Вып. 54. С. 143.10 Marcuse H. The End of Utopia // Marcuse H. Five Lectures: Psychoanalysis, Politics, and Utopia / transl, from the German by J. J. Shapiro, S. M. Weber. Boston, 1970. P. 63.11 Kautsky K. Thomas More and his Utopia. London, 1979. P. 249.12 Logan G. M. The Meaning of More's Utopia. P. 268.27

ских реформ, но для порицания имеющейся глупости»13. Движение писательской мысли via diversa, или от обратного, свойственно концепции трактата Эразма Роттердамского «Похвала глупости» (1511). Автор «Похвалы» с присущей ему живостью и убедительностью слога возвеличивает те проявления неразумного уклада государств и деятельности людей, которые достойны несомненного осуждения и с которыми он никогда не мирился в собственной жизни. В уста Глупости нидерландский философ-гуманист вкладывает высказывание, противоречащее самое сути его миропонимания: «...ничего не бывало пагубнее для страны тех государей, которые баловались философией или науками»14. Система поэтических средств, использованных в «Похвале глупости», имеет генетическую связь с менипповой сатирой -жанром, оформившимся в эпоху эллинизма в творчестве Лукиана. «Итак, ...соверши со мной это путешествие и, поставив себя на мое место, охвати взором весь земной порядок»15, - обращался Менипп к своему собеседнику, собираясь дать уничижительную оценку земной действительности. Этот призыв достиг также литераторов и мыслителей Ренессанса, взглянувших на состояние наличного мира, открывшееся им по-новому.Составитель библиографического справочника «Литературная утопия» В. Бистерфельд обобщил центростремительные смысловые линии, развиваемые в творчестве писателей-утопистов. Под «классическим» строением жанровой семиосферы подразумевалось сочетание следующих компонентов: 1) географическое положение, природные условия (предлагается изолированная плоскость художественного эксперимента с невысокой плотностью населения, проживающего в городах); 2) контакт с внешним миром (рассматривается общее стремление к отчуждению и самозащите); 3) политическое устройство (выделяются две доминантные формы организации государства: демократия и олигархия); 4) семья и мораль (определяются принципы социализации частной жизни и евгеники); 5) труд (отмечается четкая регламентация трудовой повинности и свободного времени граждан); 6) воспитание (показывается важность института воспитания для поддержания стабильного миропорядка); 7) образование (устанавливается приоритетность естествознания в системе научных интересов совершенного общества); 8) повседневность и общение (открывается установка на гармонизацию социальных взаимодействий); 9) язык, искусство, религия (вы

13 Heiserman A. R. Satire in the Utopia // PMLA. 1963. Vol. 78, No. 3. P. 167. 14 Роттердамский Э. Похвала глупости / пер. с лат. Ю. М. Каган. М., 2000. С. 286. 15Лукиан.   Икароменипп,   или  Заоблачный  полет  /   пер.   с  древнегреч. С. Лукьянова // Лукиан. Избранная проза. М., 1991. С. 480.28

водится сообщество, пользующееся особым языком, настороженно относящееся к искусству и практикующее солярную религию)16. Данная жанровая матрица отправляется от особенностей поэтической экспликации семантических конструктов, образующих художественную модель мира в «Утопии» Т. Мора.В романе Мора выявляются структурные особенности литературной утопии, которых не было ни у Платона (ок. 429-347 до н.э.), ни у других предшественников. В диалоге «Законы» Платон «лепил из воска» идеальное государство, отстоящее от близлежащих земель, но имеющее в своем распоряжении прекрасные гавани. Замкнутость истинной республики виделась философу обязательно концентрической, сосредоточивающейся вокруг единого центра, который суммирует бытийственность воображаемого края: «Храмы надо построить вокруг всей торговой площади. Да и весь город надо расположить кругами, поднимающимися к возвышенным местам, ради хорошей защищенности и чистоты. Рядом с храмами надо расположить помещения для правителей и судилищ»17. Совершенные формы организации сущего могли показаться лондонцу Мору, искавшему, прежде всего, не универсальной истины, а счастья, неперспективными: «...эта страна когда-то не была окружена морем. Но Утоп, чье победоносное имя носит остров (раньше этого он назывался Абракса), сразу же при первом прибытии после победы распорядился прорыть пятнадцать миль, на протяжении которых страна прилегала к материку и провел море вокруг земли; этот же Утоп довел грубый и дикий народ до такой степени культуры и образованности, что теперь он почти превосходит в этом отношении прочих смертных»18. Как прослеживает Р. Шепард, «превращение Утопии в искусственный остров преследовало и практическую, и символическую цели»19. Остров оказывался вне досягаемости врагов; кроме того, утопическое общество получало в буквальном смысле видимую завершенность самодостаточной единицы. Важнейшим атрибутом художественной модели мира, явленной Мором в «Утопии», было островное пространство, геофизические параметры которого напоминали Англию XVI в. (количеством поселений, равноудаленностью городов, ландшафтом столицы). Конструируемая реальность представляла собой отстранение от доступного16 Biesterfeld W. Die literarische Utopie. Stuttgart, 1982. S. 16-22.17 Платон. Законы / пер. с древнегреч. A. H. Егунова. М., 1999. С. 230.18 Мор Т. Утопия. С. 108.19 Shephard К. Utopia, Utopia's Neighbours, Utopia, and Europe // Sixteenth Century Journal. 1995. Vol. 26, No. 4. P. 845.29

мира, знаменовала воссоздание счастливого состояния человечества в крае испытания гуманистических идеалов.В семиосферу романа «Утопия» органически включены гуманистические идеи оксфордских реформаторов, к числу которых принадлежал и Т. Мор. По мысли О. Чертова, «внутри совокупной гуманистической философии "оксфордских реформаторов" между ними происходит как бы своеобразное разделение "сфер влияния", когда онтологическая проблематика рассматривается Джоном Колетом, образ человека и его "устроение" и соотношение с миром более интересует Эразма, а в социальном приложении общей программы обновления человечества более весомое слово принадлежит Томасу Мору»20. Мысль о всеобщем обновлении человечества по программе «второго творения» восходит к христианскому гуманисту Дж. Колету. «Новый человек» должен обладать мудростью и любовью - качествами, совокупность которых составляет понятие жизни. Сами оксфордские реформаторы «понимали, что "новый человек"... обречен на гибель в условиях нестабильного и несправедливого "человеческого мира"»21. Обновленному человечеству были, безусловно, необходимы новые условия для гармоничного осуществления счастья и свободы.Воображение Т. Мора имело силу создать такие условия. По мнению Дж. Сэндерлина, «в этой драме воображения... Мор соизмеряет земные царства с небесными стандартами и находит первые несостоятельными»22. Морально-этические отношения, установленные в Утопии, обнаруживают в своих узловых моментах концептуальное напряжение в результате сближения разнополярных философских систем. «Аксиомой стоической философии была счастливая жизнь, требующая отхода от службы телу с целью культивирования свободного разума, - пишет Дж. Пэрриш. - В то время как явный гедонизм в моральной философии утопийцев... выглядел как адаптация эпикурейства»23. Очевидные программные расхождения в целевых установках стоиков и эпикурейцев гармонично сосуществуют в семиосфере «Утопии». В разделе «О

путешествиях утопийцев» Т. Мор подробно изложил концепцию счастья, принятую в Утопии и координирующую взаимодействия внутри изображаемого им общества и за его20 Чертов О. В. Гуманизм «оксфордских реформаторов» (Джон Колет, Эразм Роттердамский, Томас Мор): автореф. дис. ... канд. филос. наук: 09.00.03 / Ленинград. гос. ун-т. Л., 1988. С. 8.21 Ibidem. С. 15.22 Sanderlin G. The Meaning of Thomas More's Utopia // College English. 1950. Vol. 12, No. 2. P. 76.23 Parrish J. M. A New Source for More's Utopia // The Historical Journal. 1997. Vol. 40, No. 2. P. 496.30

пределами. Следуя за Эпикуром, считавшим наслаждение высшим благом, а страдание наивысшим злом, и Цицероном, полагавшим высшим наслаждением то, которое «воспринимается при освобождении от всякого страдания»24, Мор находил природосообразными те наслаждения, которые суть «конечная цель всех наших действий»25. Давний спор об источниках счастья в Утопии привел к двуединому подходу, основанному на противопоставлении духовного начала началу телесному. Духовные удовольствия проистекают из созерцания истины, проявляющейся в понимании и воспоминании о «хорошо прожитой жизни», а также в надежде на будущее. Упражнения духовного характера соединяют добродетельную жизнь человека с телесными ее проявлениями. По этому поводу Мор указывает, что «лучше будет не нуждаться в физических удовольствиях, чем испытывать наслаждение от них»26. Телесные удовольствия, в свою очередь, подразделяются на две группы: одни доставляют «явную приятность» чувствам, другие заключаются «в спокойном и находящемся в полном порядке состоянии тела». Утопийцы стремятся к получению удовольствий от пищи, питья, запахов, звуков и тонов; весьма высокую оценку среди телесных удовольствий они дают здоровью, служащему «источником наслаждения, хотя бы на него не действовало никакое привлеченное извне удовольствие»27.Состояние счастья складывается из содружества удовольствий, главенствующая роль среди которых принадлежит удовольствиям духовным. По наблюдению Ю. Сапрыкина, «принципиальное расхождение этики Мора с этикой гуманистического индивидуализма заключалось не в понимании сути счастья, а в том, как люди должны его добиваться»28. Счастье граждан Утопии достигается не только благодаря выполнению предписаний, установленных на государственном уровне, но и в силу внутренних мотивов утопийцев. Законы на острове существуют не для ограничения свободы граждан, но в качестве напоминания об их долге. Так как человеку присуще стремление к удовольствию, а не к страданию, «добродетель они определяют как жизнь, согласную с предписаниями природы. Она же приглашает смертных к взаимной поддержке для более радостной жизни»29. Пред24 Цицерон. О пределах добра и зла. Парадоксы стоиков /  пер. с лат. Н. А. Федорова. М., 2000. С. 57.25 Мор Т. Утопия. С. 150.26 Ibidem. С. 159-160.27 Ibidem. С. 157.28 Сапрыкин Ю. М. От Чосера до Шекспира: этические и политические идеи в Англии. М., 1985. С. 96.29 Мор Т. Утопия. С. 150.31

ставления о свободе в вымышленной Мором стране отправляются от добродетелей веротерпимости и смирения. Каждый человек может исповедовать ту религию, которая близка его миропониманию, и никто не имеет права осуждать или даже оценивать религию другого. Утопийцам неведомы ограничения свободы в поисках счастья, «лишь бы не воспоследовали за ними неприятности». В недопущении вседозволенности настойчиво проступает индивидуально-авторское миро-видение Т. Мора, ревностного католика. «Утопийцы вольны в выборе веры, могут исповедовать практически любую религию; но вот распространению неверия или мнений, которые к нему ведут в их государстве поставлены серьезные препоны и ограничения. О свободе совести (во всем объеме этого понятия) в данном случае... речь не идет», - указывает О. Кудрявцев30. Идеалы свободы и счастья, включенные в морально-этическую систему Утопии, реализуются в комплексе нормативных установок, благоприятствующих стабильности изображаемого совершенного мира.Согласно Т. Самсоновой, «Мор считал, что для создания справедливого общества недостаточно ввести общность имущества, хорошее управление и законы. Необходимо воспитать достойных граждан государства»31. Цель образования в Утопии виделась путешественнику Гитлодею в том, «чтобы в еще нежные и гибкие умы мальчиков впитать мысли, добрые и полезные для

сохранения государства»32. Образование в Утопии осуществляется в форме ученичества в государственных школах. Государство утопийцев заботится о том, чтобы даровать, «насколько это возможно с точки зрения общественных нужд, всем гражданам наибольшее количество времени для духовной свободы и образования. В этом... заключается счастье жизни»33. В «Утопии» также выдвигается идея всеобщего образования, в системе которого мужчины и женщины равны в праве на приобретение научных и опытных знаний. Остров Утопия открыт для знаний, поступающих со всего мира, о чем свидетельствуют успехи утопийцев в математике, музыке, метеорологии, созвучные общеевропейским достижениям XVI в. К. Митинг отмечает, что в книге Т. Мора налицо «стилизация "вымышленного существования" и мечта о политическом идеале, о совпадении всеобщего счастья со счастьем индивидуальным»34. Кон30 Кудрявцев О. Ф. Ренессансный гуманизм и «Утопия». М., 1991. С. 269.31 Самсонова Т. Н. Справедливость равенства и равенство справедливости. М., 1996. С. 19.32 Мор Т. Утопия. С. 207. 33 Ibidem. С. 126.34 Miething С. Politeia und Utopia: Zur Epistemologie der literarischen Utopie // Germanisch-Romanische Monatsschrift. Heidelberg, 1987. Bd. 37, H. 3. S. 261.32

цепция образования на острове Утопия призвана обеспечить воспитание и обучение в соответствии с требованиями, отвечающими духу государства.В литературной утопии проводится мысль о том, что политико-социальное пространство утопического эксперимента конструируется по определенной схеме изнутри, и учредителями «наилучшего» устройства выступают исключительные герои. Их уникальность проявляется в непревзойденных интеллектуальных способностях, а также в титанической духовной и физической силе. Неповторимость утопических лидеров подкрепляется и тем, что после смерти на полноту их власти не находится претендентов. Бесспорное величие и превосходство государственных мужей обретает свою параллель с верховенством Зевса, чье место в древнегреческом пантеоне могло принадлежать только ему одному. Мудрость, мужество, справедливость - качества, которые со времен Платона неизменно приписываются правителям мира, моделируемого в литературной утопии и противопоставляемого миру за его пределами. Мудрые действия государя сводятся чаще всего к учреждению законодательства, по которому следует жить в совершенном мире, так как уход правителя из жизни не влечет за собой отмены актуализированной его предписаниями действительности. Истинные начала государственного устройства могут и должны быть суммированы в немногочисленном своде законов, доступных простому восприятию. «Законов у них очень мало, да для народа с подобными учреждениями и достаточно весьма немногих», - провозглашено в «Утопии»35. По сути те же требования к законодательству, устанавливаемому христианским государем, предъявлял Эразм Роттердамский: «...пусть устроит так, чтобы законов было как можно меньше, затем - чтобы они были как можно более справедливыми и ведущими к общей пользе, а сверх того - чтобы они были как можно лучше известны народу»36. В этом вопросе и Мору, и Эразму вторит Кампанелла, отмечавший немногочисленность, краткость и ясность законов Города Солнца37.Социальная структура Утопии, с одной стороны, восходит к Платоновой модели общества (правители-философы - работники-производители - воины-стражи); с другой стороны, обнаруживает архаические черты и навеянные идеей христианского братства мотивы.35 Мор Т. Утопия. С. 176.36 Роттердамский  Э.   Воспитание  христианского  государя   /   пер.   с  лат. A.B. Тарасовой. М., 2001. С. 90.37 Кампанелла Т. Город Солнца / пер. с лат. Ф. Петровского // Утопический роман XVI-XVIII веков. М., 1971. С. 177.33

Социальная справедливость воцарилась на острове благодаря ликвидации частной собственности, способствующей проявлению такой отрицательной черты человеческого характера, как алчность. Несмотря на различия в выполняемых социальных ролях, граждане Утопии равны по своей индивидуальной значимости, участвуя в трудовой деятельности. В романе говорится: «У всех мужчин и женщин есть одно общее занятие - земледелие, от которого никто не избавлен», и помимо которого «каждый изучает какое-либо одно ремесло, как специальное»38. Возводя земледелие во всеобщую повинность, Т. Мор стирает экономическую границу между городом и сельской местностью. На острове наличествует институт рабства, поскольку перемещение за геофизический рубеж государства аналогично преступлению пределов законности. В подобном «позорном обхождении» с правонарушителями утопийцы различают механизм общественного благоденствия. Социальная справедливость, равенство и труд обеспечивают успешное функционирование «наилучшего» государственного устройства.Несмотря на показ резко отрицательного отношения к войне и военным действиям, в

произведении Т. Мора имплицирована неизбывная воинственность окружающего мира. Автор «Государя» (1513) Н. Макиавелли настаивает: «Тот, кто не владеет военным ремеслом, навлекает на себя много бед, и в частности презрение окружающих...»39. Трудно однозначно утверждать, что этим же курсом ложится этос общества утопийцев. По оценке X. Мюлленброка, «Утопия» -это «не документ антифеодальных умонастроений, в ней запечатлен отказ от чуждого миру пацифизма»40. Противопоставление приемлемого неприемлемому, заложенное в фундаменте художественного мира «Утопии», несет в себе корректирующее воздействие гуманистической этики, артикулированное Эразмом Роттердамским: «Война, столь всеми прославляемая, ведется дармоедами, сводниками, ворами, убийцами, ...а отнюдь не просвещенными философами»41. Поэтому в Утопии, как, впрочем, и в других утопических краях, войны имеют целью защиту своей территории и земель дружеских государств, а также человеколюбие к угнетенным тиранией народам.Н. Фрай признает Утопию «идеальным государством, путь в которое лежит через отказ от христианских догм»42. Так, Утоп «предос38 Мор Т. Утопия. С. 117-118.39 Макиавелли Н. Государь / пер. с итал. Г. Муравьевой. СПб., 2005. С. 87.40 Mullenbrock H.-J. Krieg in Morus' Utopia // Anglia: Zeitschrift fur Englische Philologie. Tubingen, 2002. Bd. 120, H. 1. S. 25.41 Роттердамский Э. Похвала глупости. С. 285.42 Frye N. Anatomy of Criticism: Four Essays. New York, 1969. P. 233.34

тавил каждому свободу веровать во что угодно. Но он с неумолимой строгостью запретил всякому ронять так низко достоинство человеческой природы, чтобы доходить до признания, что души гибнут вместе с телом и что мир несется зря, без всякого участия провидения»43. Необходимость приведенного предписания И. Осиновский находит в следующем: «Ограничивая себя в более примитивных радостях - довольствуясь грубым шитьем, простой пищей и скромным жилищем, утопийцы зато обретают духовную свободу, возможность жить богатой духовной жизнью»44. Отсутствие прочного вероисповедания противоречит человеческой природе и ее законам. Исходя из этого, идеал религии в изображаемом государстве - экуменизм, проявляющийся в почитании не одного отдельного бога, а некоего единого божества, «неведомого, вечного, неизмеримого, необъяснимого, <...> распространенного во всем этом мире не своею громадою, а силою»45. Не случайно утопийцы именуют верховного бога в своем пантеоне Митрой. В древнеиранской мифологии Митра выступал «выпрямителем линий» - хранителем законов и порядка, умеющим устанавливать мир. Порядок и примирение - непреложные основы, определяющие характер взаимоотношений граждан Утопии в религиозной сфере. В свободе вероисповедания «на просвет» видна однозначная предзаданность религиозных ориентиров, обозначенных в художественном мире романа. По образному выражению Л. Мамфорда, в Утопии «каждый в состоянии быть человеком, потому как никто не в силах превратиться в чудовище»46.Смысловыми инвариантами, обеспечивающими семиотизацию художественного пространства в «Утопии», выступают константные представления о геофизическом положении (топос), морально-этической системе (этос) и политико-социальной парадигме (телос), объединенные автором в тематические группы. Четкое размежевание семантических структур находит адекватное выражение на формальном уровне, что подтверждается риторической стройностью романа, оттеняемой его композицией. Данное взаимодействие поэтики и семиосферы, установленное Т. Мором, окажется впоследствии перспективным, получив собственный жанровый статус в истории словесности. Отчасти наперекор Т. Мору в вопросах поэтической симметрии пошел итальянский гуманист Т. Кампанелла в романе-утопии «Город Солнца» (Civitas Solis, 1602). Во время плавания по Индийскому океану43 Мор Т. Утопия. С. 200.44 Осиновский И. Н. Томас Мор. М., 1985. С. 89.45 Мор Т. утопия. С. 196.46 Mumford L. The Story of Utopias. New York, 1972. P. 78.35

рассказчик-мореход оказался на острове, затем в сопровождении туземцев он был доставлен в Город Солнца, расположенный на высоком холме. Четверо ворот города были обращены к четырем сторонам света, четыре мощеные дороги вели от каждых ворот к центру, где «на вершине горы находится открытая и просторная площадь, посредине которой возвышается храм, воздвигнутый с изумительным искусством»47. Крест, вписанный в план Города Солнца, говорит о потенциальной безграничности совершенного края, в то время как концентричность города напоминает строение Вселенной. Согласно А. Стригалеву, «такую идею... Кампанелла обрел в гелиоцентрической системе Коперника»48. В полемику с Мором вступал и Бэкон, относивший Утопию к «неистинным республикам». Очевидно, этот спор продолжит разгораться с каждым новым приливом времени, оставляя нетронутой лишь первооснову представлений о

«наилучшем устройстве государства», выявленную «человеком на все времена».47 Кампанелла Т. Город Солнца. С. 145.48 Стригалев А. А. «Город Солнца» Кампанеллы как идеал миропорядка // Картины мира в истории мирового искусства (с древнейших эпох - к Новому времени). М., 1995. С. 92.

2.2. В поисках Атлантиды: стратегия островного эксперимента

Поиски Атлантиды - мифического острова, катализирующего сознание человечества по сей день, - послужили стержневым умозрительным намерением английского философа-эмпирика и государственного деятеля Фрэнсиса Бэкона (Francis Bacon, 1561-1626) в романе-утопии «Новая Атлантида» (New Atlantis, 1627). Стремясь избавить человеческое мышление от мешающих познанию «идолов», Ф. Бэкон внес существенный вклад в складывавшуюся научную картину мира. Он выступал за расширение изучения природы, чему должна была способствовать методология опытного познания. Не менее любопытными выглядят свершения Ф. Бэкона в государственной деятельности. Стремительное восхождение по служебной лестнице (от члена парламента до лорда-канцлера Англии) сменилось судебными тяжбами, арестом и штрафом по обвинению во взяточничестве49. Потеряв положение нерядового государственного служащего, Ф. Бэкон обрел больше времени и сил для интеллектуальной работы, включающей в себя и систематизацию собственных открытий, и перевод написанных сочинений на латынь (в чем ему помогали Бен Джонсон и Томас Гоббс), и художественные поиски Атлантиды. Как определяет А. Мортон, «в отличие от Мора, Бэкон не интересовался вопросами социальной справедливости. Он также был гуманистом, но к началу XVII в. в гуманизме уже не было прежнего жара: разница между "Утопией" и "Новой Атлантидой" заключалась не столько в их содержании, сколько в целях, в сдвиге общего плана интересов и в снижении температуры»50. Максимальный упор в сторону знаний, получаемых эмпирическим путем, хорошо прослеживается в семиосфере «Новой Атлантиды». Справедливо утверждение М. Бернери, что Бэкон «был первым философом, предвидевшим обновление общества посредством науки»51.Топос острова как некоторого всецело благополучного места был известен мифологиям и литературам разных времен и народов. Хронологически первые представления о плодородном острове нано49 В мае 1621 г. на заседании суда Ф. Бэкон обратился к королю Иакову I со следующим прошением: «Но так как тот, кто брал взятки склонен их давать, я пойду дальше и предложу вашему величеству взятку. Ибо если ваше величество предоставит мне покой и досуг, а Бог продлит мои дни, я подарю вашему величеству хорошую историю Англии и лучший свод ваших законов».50 Мортон А. Л. Английская утопия. С. 79.51 Berneri М. L. Journey through Utopia. London, 1950. P. 127.37

сились на глиняные таблицы шумерскими служителями домов знаний. Согласно «Сказанию об Энки и Нинхурсаг» (конец III - нач. II тыс. до н.э.), космический отсчет времени начался на острове Дильмун, ибо «Дильмун страна пресветлая, Дильмун страна непорочная, // ...Дильмун страна воссиянная». В мифологии Шумера Дильмун идентифицируется с центром плодородия, и негатив бытия перефразирован на острове с обратным знаком: «Птица смерти не накликает смерти, <...> // Там хворь глазная - "я хворь глазная" - не говорит»52. Космогонически важный остров Дильмун впоследствии не утрачивает своего значения для посюстороннего мира, становясь центром политического влияния Месопотамии. Подобная тенденция воплотилась также в диалогах Платона об Атлантиде и путешествиях на «острова Солнца» Ямбула. По замечанию В. Гуторова, ядро утопической мысли античности составлял «чрезвычайно распространенный по всему земному шару миф о "Золотом веке", т.е. совокупность представлений о счастливом существовании людей в далеком прошлом»53. В диалогах «Тимей» и «Критий» (ок. IV в. до н.э.) Платон подверг рациональной обработке миф о счастливом крае, устроенном на благо людей, что проявилось в наличии социального порядка, государственной власти, шестидесятитысячного войска, а также святилищ, дворцов, гаваней и т.д. на описываемом острове, расположенном перед Гибралтарским проливом. Центр Атлантиды маркирован святым храмом Клейсто и Посейдона, инициирующим отсчет концентрической архитектуры острова, а также модели мира. Как утверждает Д. Панченко, фантазия философа-идеалиста питалась описаниями сказочно богатой Персии (Экбатана), найденными в «Истории» Геродота, так что он был «пленен образами, представшими перед его воображением в рассказах о Востоке»54. В силу конкретно-исторических причин (кризис афинского полиса) Платон не мог довольствоваться картинами блаженных островов потустороннего мира. Остров Атлантида изображался им как великое государство, овладевшее «Ливией вплоть до Египта и Европой вплоть до Тиррении»55, справедливо управляемое союзом царей и отдаленное от греков во

времени. В отличие от Платоновой Атлантиды, «острова Солнца» Ямбула (ок. I в. до н.э.) не знали социальной52 Сказание об Энки и Нинхурсаг // От начала начал: антология шумерской поэзии. СПб., 1997. С. 33.53 Гуторов В. А. Античная социальная утопия: Вопросы истории и теории. Л., 1989. С. 16.54 Панченко Д. В. Геродот и становление европейской литературной утопии // Проблемы античного источниковедения. М., 1986. С. 112.55 Платон. Тимей / пер. с древнегреч. С. С. Аверинцева // Платон. Сочинения. В 3 т. Т. 3. Ч. 1. М, 1971. С. 466.38

стратификации, управления, собственности и семейных отношений; их воображаемое величие базировалось единственно на всеобщем труде, неразделенном, но общественно обязательном.Художественный замысел Ф. Бэкона разворачивается в Тихом океане по пути из Перу в Японию и Китай. Такой вариант локализации вымышленного пространства послужил своего рода откликом на основанную в 1600 г. Ост-индскую компанию, отвечавшую английским экономическим интересам. Обращая свой взор к «Южному морю», Бэкон, по мнению Ю. Михаленко, «хотел поощрить английских авантюристов к открытию новых земель...»56. Изнурительное плавание команды корабля увенчалось в романе невероятным успехом: «Спустя полтора часа вошли мы в удобную бухту, служившую гаванью красивому городу, не слишком большому, но отлично построенному и с моря выглядевшему весьма живописно»57. Автор предвосхищает изложение моральных и научно-технических аспектов художественного мира, создавая образный ореол привлекательности, справедливости и умеренности вокруг пространства новооткрытого острова «за пределами Старого и Нового Света». Об этом свидетельствует девятикратный повтор описательного эпитета fair в тексте произведения. Наибольшее накопление лексической единицы приходится на первые и на последние страницы романа, образующие своеобразную семантическую границу, за которой распростерт мир «не свой», а значит, непривлекательный, несправедливый и неумеренный: a fair city, three fair streets, a fair and spacious house, a fair parlour, Bensalem in the likeness of a fair beautiful Cherubin, mortal men more fair and admirable, a fair chamber, fair and large baths, long and fair galleries. Идейная емкость эпитета явственно заявляет о себе в начальной сцене произведения, описывающей продвижение корабля по неутихающему морю в надежде обрести покой. Состояние достигнутого рассказчиком прекрасного острова оказывается привлекательным (fair), справедливым (fair), умеренным (fair), а достижения значительными (fair).Равнинность и необъятность вымышленного края, воспринимаемого рассказчиком-мореплавателем, отличают остров. В расширении плоскости художественного пространства английской литературной утопии улавливается крепнущий фантом будущей империи. Два топонима используются Ф. Бэконом для номинации созданного его воображением мира: Новая Атлантида и Бенсалем. Бэкон подвергает корректировке версию Платона о гибели Атлантиды, утверждая, что Америка - та великая земля к западу от Гибралтара, некогда управ56 Михаленко Ю. П. Ф. Бэкон и его учение. М., 1975. С. 11.57 Бэкон Ф. Новая Атлантида. С. 95.39

лявшая частью Европы и Африкой и временно погрязшая в водной пучине. Именно Америка достойна звания великой Атлантиды, в то время как Новая Атлантида, размещенная им в другой части земного шара, является законной наследницей мощи и величия первой. Остров в романе носит также имя Бенсалем, состоящее из двух корней: в переводе с иврита ben - сын, salem - первоначальное название Иерусалима, этимологически восходящее к корню shlm - мир58. Топос острова приобретает в данном случае новую семантическую мотивировку, которую можно представить в противопоставлении мир - война как атрибуте внутреннего и внешнего пространства. Соотношение центра и периферии в Новой Атлантиде должно восстанавливаться гипотетически, ибо в силу преднамеренной или неизбежной незавершенности авторского замысла в произведении только намечен путь с самого края в центр, из гавани в Дом чужестранцев и далее в Коллегию шести дней творения, определяющую схождение всех дорог и стремлений воображаемой страны. Живописание всевозможных научно-технических достижений мысленно приближает читателя к святая святых острова - Дому Соломона, служащего всем, однако открытого для избранных. Как справедливо замечает Ю. Лотман, «топос всегда наделен некоторой предметностью, поскольку пространство всегда дано человеку в форме какого-либо конкретного его заполнения»59. Конкретными образами, наполняющими страну Бенсалем, служат продукты познания, расширяющие власть человека над природой в определенных геофизических рамках - на острове.Стратегия островного эксперимента в романе Ф. Бэкона фундирует центральные морально-этические и политико-социальные категории изображаемой страны, возводимой на принципах пансциентизма, научного всесилия. Внутренняя организация Новой Атлантиды координируется эмпирическим освоением законов и тайн материи. В отличие от Утопии Т. Мора, Бенсалемом

управляют философствующие аристократы по крови. Король Новой Атлантиды Соламона -первый законодатель государства, позаботившийся о всеобщем счастье собственных граждан. Именно ему принадлежала мысль о плодотворной отчужденности острова, имеющая своим источником предчувствие несовершенства внешней реальности: «Поэтому в число изданных им основных законов нашего королевства включил он запреты, касающиеся посещения нас чужестранцами, <...> ибо опасался новшеств и влияния чуждых нравов. <...> Что касается наших путешествий в чужие края, то наш законодатель счел нужным запретитьГород Салим упоминается в книгах Библии (Быт. 14:18, Пс. 78:1). Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970. С. 280.40

их совершенно»60. Наибольшее превосходство среди бенсалемских институтов имеет так называемый Дом Соломона - своеобразная академия наук, ученые которой осуществляют управление островом, потому что им открыто знание, являющее собой силу. В связи с постоянными занятиями наукой мыслящим олигархам доступна истина, способствующая актуализации совершенного миропорядка. По мысли Л. Геллера, «главный постулат утопического мышления и условие утопических построений идут от герметизма: убеждение в существовании знания, благодаря которому человек может радикально изменить к лучшему мир, общество и самого себя»61.Устройство социума Новой Атлантиды восходит к структуре общества в Платоновой республике и отражает природное распределение сил и способностей людей. Высшая, или разумная, грань бенсалемского социума представлена королем, несущим скипетр законотворчества, а также чиновниками различного уровня, осуществляющими исполнительную власть. Чиновники руководят двумя ведущими заведениями острова: Домом чужестранцев и Домом Соломона. Ученые именуются купцами света и подразделяются соответственно выполняемым функциям на «похитителей» (добывают книжные знания), «ловцов» (приобретают знания из механических экспериментов), «изыскателей» (апробируют изобретения), «компиляторов» (описывают эксперименты и открытия), «благодетелей» (поддерживают науку), «светочей» (обобщая опыт других, делают свои еще более значительные открытия), «прививателей» (внедряют изобретения в практику жизнедеятельности на острове) и, наконец, «истолкователей природы» (описывают весь научный опыт в эссе, аксиомах и афоризмах). Научная элита Бенсалема состоит из 24 купцов света, возглавляемых «отцом» Дома Соломона. На второй, волевой, грани изображаемого общества находятся многочисленные жители Бенсалема, именуемые служащими и служителями; и третью, аффективную, грань составляют защитники островной неприкосновенности.Несмотря на внешнюю схожесть социальной структуры в романах Мора и Бэкона, значительные отличия отмечаются в области реализации конкретных положений, включенных в нее. По Бэкону, социальная справедливость и частная собственность в государстве взаимодополняют полноту существования бенсалемитов. Народные праздники сопровождаются демонстрацией золотых слитков и драгоценных камней, символизирующих благосостояние и плодородие и слу-60 Бэкон Ф. Новая Атлантида. С. 17-18.61 Геллер Л. Об утопии, антиутопии, герметизме и Е. Замятине // Филологические записки. Воронеж, 1994. Вып. 3. С 53.41

жащих эстетическим целям. В заключительном предложении произведения рассказчик признается в получении некоторой суммы денег как знака внимания и щедрости со стороны островитян. Идея социального равенства, опровергаемая Ф. Бэконом, стала результатом критического переосмысления ренессансного состояния мира. Кризис гуманизма, четко наметившийся в мировидении англичан в начале XVII в., оформился в протест Бэкона против социального равенства. Граждане Новой Атлантиды неравны по своему статусу (король - чиновники - служители), социальным ролям (мыслители / служащие), социальной значимости. Мерилом социальной значимости выступает труд, охватывающий все сферы жизни вымышленного общества в стране Бенсалем: одна часть социума трудится над добычей знаний, другая производит материальные ценности, отправляясь от достижений ученых, и заботится о деторождении. Этологическая направленность семиосферы романа «Новая Атлантида» проистекает, с точки зрения С. Гончарова, из мифологических источников литературной утопии, сосредоточенной на некотором универсальном loco amoeno: «Идеальный хронотоп описывается через прием исключения, <...> идеальному миру приданы черты вечности, неисчерпаемости, покоя, блаженства. Организация пространства часто описана по аналогии с космической моделью мироздания»62.Принципиальным отличием политико-социальных взглядов Бэкона от представлений Мора является упразднение института рабства. Государственное принуждение в Новой Атлантиде по отношению к провинившимся гражданам может применяться в форме лишения имущества, но не свободы. Государство заботится о нравственном облике каждой семьи, оно принимает участие в разрешении конфликтов. Идеал социальной структуры описываемой страны исходит

из идеи общественной справедливости и разделении трудовых обязанностей и исключает архаизм рабства. На этом этапе возникает вопрос, обусловленный жизненными приоритетами Ф. Бэкона, человека и государственного деятеля: верил ли он в возможность трансформации собственного вымысла в практику повседневности, которой он жил? «Отказ от трансцендентности идеала, непосредственными предпосылками которого выступает перенесение центра тяжести из области метафизических размышлений в область подробного конструирования и воплощения в жизнь всесовершенной модели общества и государства, однозначно приводят к превращению утопии в утопизм», 62 Гончаров С. А. Мифологическая образность литературной утопии // Литература и фольклор. Вопросы поэтики. Волгоград, 1990. С. 40.

теоретизирует В. Бакулов63. Жизнеописание Бэкона говорит в пользу скорее метафизического плана совершенного мироустройства, нежели его физических экспликаций.Своеобразие представлений о свободе и счастье в романе-утопии Ф. Бэкона продиктовано этосом наукообразного острова -христианством. Выступив поборниками библейской аксиологии, бенсалемиты, подобно утопийцам, сумели сохранить веротерпимость и даровать свободу инакомыслящим. Идеал счастья в государственной системе Новой Атлантиды можно истолковать в следующих аспектах: интеллектуальном, межличностном и индивидуальном. Интеллектуальный аспект всеобщего счастья заключается в накоплении знаний о творениях Божьих и создании новых условий для расширения власти человека над природой. Межличностный уровень идеала счастья коренится в христианском отношении к семье и семейным обязательствам. Семья, соотносимая с плодородием и традицией, призвана направлять естественные стремления человека на общественное благо: продолжение рода и трансляцию знаний. Индивидуальный аспект идеала счастья созвучен гедонистическим установкам Т. Мора. Островитяне заботливо обращаются с собственным здоровьем, моральным и физическим, что выражается в их сознательном отстранении от «чужого» миропорядка. В романе здоровье синонимично индивидуальной безупречности, необходимой для общего счастья. Бенсалем характеризуется как «девственница мира»64 по той причине, что порочные страсти бенсалемитов сдерживаются христианской моралью и преображаются силой познания. Религиозно-этическая система Новой Атлантиды, наследуемая у Иерусалима - города мира, пронизана библейскими заповедями, способными упорядочивать жизнедеятельность общества в государственном масштабе. Новая мысль, любой неизвестный посетитель, пытающийся проникнуть во внутреннее пространство острова, проверяются на потенциальную опасность, которую они могут представлять. По словам Т. Паниотовой, «островная жизнь как нельзя лучше обеспечивает решение проблемы границы, к которой особенно чувствительна утопия, рождающаяся на стыке реального и воображаемого миров»65.Оппозиция свое - чужое, относящаяся к средствам межличностного общения в художественном мире литературной утопии, сводится63 Бакулов В. Д. Утопизм как превращенная форма выражения положительной утопии // Философские науки. М., 2003. № 3. С. 110.64 Bacon F. New Atlantis // Three Early Modern Utopias. Oxford, 1999. P. 173.65 Паниотова Т. С. Архетип острова как мифологическая компонента утопии // Пути познания: общее и различия. Ростов н/Д 2004. С. 81.43

к универсализации общего языка как гаранта взаимопонимания. По верной характеристике Л. Мясникова, «именно общий язык является одной из главных составляющих "счастья" и гармонии общества»66. Гитлодею удается установить «приятность для слуха» в языке утопийцев, напоминающем ему языки персов и греков, однако превосходящем «другие более верной передачей мыслей»67. Единым средством общения в Городе Солнца Т. Кампанеллы, Бенсалеме Ф. Бэкона, Океании Дж. Гаррингтона и Севарамбе Д. Вераса также служил язык, фонетика и грамматика которого напоминали строй иврита, древнегреческого языка и латыни. Позже (на островах Пайнса и Крузо) некий древний праязык был вытеснен практически безвозвратно английским языком, принесенным на острова извне. В этом проявилась тенденция замены более совершенного наднационального языка языком национальным, несущим в себе память народа, и превращения последнего в универсальное средство общения. Смелые лингвистические эксперименты составляют неотъемлемую часть художественного замысла антиутопических произведений. Вспомним хотя бы «укрощения» и «упрощения» языка, способные перезаряжать память и сознание людей в «1984» Джорджа Оруэлла и «Заводном апельсине» Э. Берджесса.Гипертрофированная ученость Новой Атлантиды находит свое отражение главным образом в концепции образования, исходящей из постулатов эмпиризма, родоначальником которого в философии Нового времени был сам Ф. Бэкон. Согласно эмпирическому учению, истинное знание природы может приобретаться исключительно посредством тщательного наблюдения, опытным путем. Непреложная максима Бэкона о том, что знание - сила, апробируется и доказывается в романе-утопии на примере целого государства. В основании концепции

«создания некоего природного алфавита, знание которого облегчило бы чтение книги природы», лежит, как справедливо замечает Л. Смык, «философско-религиозная заповедь единства человека и природы, где человек должен не покорять природу, а добиваться ее объятий»68. Бенсалемский пансциентизм ориентирован на овладение законами природного мира, по которым может действенно функционировать и воображаемый совершенный край. Приобретением, накоплением и преумножением опытных знаний на острове занимается Дом Соломона, известный как Колледж шести дней творения, науко66 Мясников Л. Н. Общий язык в утопии // Человек. 1999. № 4. С. 159.67 Мор Т. Утопия. С. 145.68 Смык Л. В. Роль Ф. Бэкона в становлении философии как науки: автореф. дис. ... канд. филос. наук: 09.00.03 / Ленинград. гос. ун-т. Л., 1991. С. 21-22.44

емкая программа деятельности которого состоит в следующем: «Целью нашего общества является познание причин и скрытых сил всех вещей; и расширение власти человека над природою, покуда все не станет для него возможным»69. Недельный цикл эмпирического исследования закономерностей природы на острове предполагает обращение к творениям Божьим, описанным в книге Бытия. В этой связи В. Решетов устанавливает, что возвращение к средневековым трактовкам словесного наследия - «отклонение от магистрального пути развития ренессансной литературной теории (считавшей, вслед за Аристотелем, фабулу основой и душой поэзии)»70. Многообразные проявления сотворенной Богом природы постигаются бенсалемитами в их целостности и взаимосвязях. В Бенсалеме существуют различные способы консервации продуктов, используются сложные удобрения и медицинские препараты, применяется природная и искусственная пища, найден источник вечной молодости, выводятся новые сорта культур, отслеживаются и контролируются природные стихии, осуществляются разные формы излучения и движения. Накопленное опытным путем научное знание оберегается в Новой Атлантиде и передается из поколения в поколение, обеспечивая отчужденному обществу рост и укрепление политико-социального благополучия. По мнению С. Макуренковой, различавшей в Атлантиде уникальный опыт функционирования слова, «притча Платона стала для европейской культуры метафорой идеального государства в его социальном модусе. И породила богатую литературу, до определенной степени спровоцировавшую потрясения пяти революций»71. Знание, абсолютизированное Бэконом, продолжает неустанно демонстрировать силу. Россыпи благих открытий искрятся манящим светом, перемежаясь с пожарами разрушительных катастроф, в особенности когда человек смело берется переписывать книгу природы.Среди утопических произведений XVII в. роману Ф. Бэкона «Новая Атлантида» принадлежит особое место. Город Солнца Т. Кампанеллы, равно как и Христианополис И. Андреа, конструировались по модели монашеского ордена. Генетическая связь Города Солнца с Платоновой республикой в вопросах общности имущества, жен и детей отвергалась Андреа с позиций последовательного христианина. Полагая, что «Христианополис» (1619) завершает первый этап развития западноевропей69 Бэкон Ф. Новая Атлантида. С. 26.70 Решетов В. Г. Литературная теория Ф. Бэкона // Науч. докл. высш. шк. Филол. науки. М., 1986. № 6. С. 77.71 Макуренкова С. А. Онтология слова: апология поэта. Обретение Атлантиды. 2004. С. 133.45

ского утопического воображения, М. Ласки утверждает: в семиосфере писателя «содержится больше религиозности, нежели в режиме короля Утопа; при этом обеим книгам свойственны дилеммы и казусы политико-утопического импульса»72. В романе Бэкона путь к берегам новооткрытой Атлантиды оказывался крайне напряженным; сам же остров живописался образно и ярко. Автор подчеркивал чрезвычайную сложность движения к знанию; достижение цели виделось ему значительным и прекрасным свершением. «Новая Атлантида» - развернутое утверждение всесильности созидающего знания, почерпнутого у природы и включенного в систему государственного устройства. В трактате «Анатомия меланхолии» (The Anatomy of Melancholy, 1621-1651) английский философ-моралист Роберт Бертон живо отреагировал на художественные построения Т. Мора, Т. Кампанеллы, И. Андреа и Ф. Бэкона, выразив желание создать «свою собственную Утопию, свою Новую Атлантиду, свое собственное поэтическое государство, которым буду безвозбранно повелевать, в котором буду воздвигать города, устанавливать законы и статуты согласно моим наклонностям»73. В отличие от шекспировского Гонзало, политического прожектера из «Бури», Бертон изящно иронизирует по поводу различного рода планов, предполагающих политико-социальное переустройство мира. Сфера поэтических смыслов - единственно верный локус для утопических изысканий.Диахронический срез литературной традиции утопического отображения мира позволяет проследить варианты жанрово-генетической и концептуально-типологической рецепции поэтических и семиотических особенностей литературной утопии. Курсом Т. Кампанеллы

пошел французский писатель Д. Верас: в романе «История севарамбов» (1675-1679), условное пространство которого также замыкается островом, показано идеальное общество, поклоняющееся Солнцу, практикующее полигамию и развивающее свою военную и политическую мощь за счет того, что «высшая власть принадлежит единому монарху»74. Из Христианополиса нити ведут в фактуру произведений Ф. Клопштока («Республика ученых», 1774), Г. Гессе («Игра в бисер», 1943), А. Шмидта («Немецкая республика ученых», 1957). Немецкоязычные писатели, работавшие в жанре утопии, перемещают действие своих произведений в сферу интеллекта и достижений культуры, упрямо отмежевываясь от наличной действительности. Первое эхо идей Ф. Бэкона послышалось, когда через год после издания «Новой Атлантиды» была основана Французская академия,72 Lasky М. J. Utopia and Revolution. Chicago-London, 1976. P. 330.73 Бертон P. Анатомия меланхолии / пер. с англ. А. Г. Ингера. М„ 2005. С. 193.74 Верас Д. История севарамбов / пер. с фр. Е. Дмитриевой // Утопический роман XVI-XVIII веков. С. 437.46

а через тридцать лет Лондонское Королевское общество75. Ф. Бэкон таким образом подготовил и во многом предвосхитил искания эпохи Просвещения. Однако спад наукоцентрических настроений, обозначившийся во второй половине XVIII в., поставил под сомнение конструктивную функцию знания-силы. Вслед за гетевским Фаустом к всеведению тайных пружин природы устремился и заглавный герой романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (Frankenstein, or The Modern Prometheus, 1818). Согласно H. Соловьевой, дерзновенные открытия оборачиваются для человека грузом, крушащим самое его существо: «Встреча с собственным творением не только не возвышает его над миром других людей, но и делает его рабом страстей, игрушкой в руках некоей высшей силы, обуздать которую ему так и не удалось, как не удалось человечеству добыть философский камень и эликсир долголетия»76. Схемами «онаученного» социума щедро пересыпана романистика Герберта Уэллса77, искренне верившего в научно-технический прогресс, главные условия которого - доминанта просвещенной касты над «грубым» большинством и жесткая специализация общества. Весьма любопытный материал для типологических сопоставлений дает также философская новелла «Лабиринты» (1923) белорусского писателя Вацлава Ластовского. Лимитируя плоскость художественного эксперимента подземной библиотекой-лабиринтом, автор фиксирует область концентрации духовной, интеллектуальной и материальной памяти нации, над сохранением и углублением которой трудится целая академия: «Работают в ожидании момента, когда им доведется вновь выйти к своему народу»78. Как и в Бенсалеме, ученые из лабиринтов одержимы поисками света - знаний о закономерных проявлениях миропорядка. Принципиально расходятся конечные цели научных сообществ: первым знания необходимы для постижения секретов природы, вторым - для осознания собственного места в структуре мироздания.Бэкону, носителю ренессансной культуры, человек представлялся элементом природного космоса. Чтобы уметь читать книгу природы, человеку необходимо не столько научиться манипулировать ее тайнами, сколько овладеть разумными способами обживания ее объятий. В этом и состояла стратегия поисков Новой Атлантиды.75 См.: Свентоховский А. История утопии. С. 92.76 Соловьева Н. А. Английский предромантизм // Соловьева Н. А. История зарубежной литературы: Предромантизм. М., 2005. С. 108.77 Речь идет о следующих романах писателя: «Современная Утопия» (A Modern Шорт, 1905), «Люди как бога» (Men Like Gods, 1923), «Облик грядущего» (The Shape of Things to Come, 1933).78 Ластоускi В. Лабiрынты // Ластоускi В. Выбраныя творы. Мн., 1997. С. 70.

2.3. Утопический проект эпохи Просвещения

Философской основой просветительской парадигмы мироотношения, утвердившейся в общественном и художественном сознании Англии в XVIII в., послужили воззрения Т. Гоббса, Дж. Локка, Э. Шефтсбери, Б. Мандевилля, Д. Юма и др. Разум объявлялся просветителями надежным инструментом оценки окружающего мира, наилучшим орудием его преобразования. Любое знание рассматривалось как результат практического опыта, накоплением которого неизменно руководил разум; прогресс человечества приравнивался прогрессу знания. Просветительскому мироотношению была свойственна вера в самосовершенствование человеческого рода, демократизация общественной жизни и пристальное внимание к условиям воспитания и социальному окружению личности. Возникшее в пору Просвещения понятие «гражданин мира» означало идеал индивида-носителя чистого разума, свободного от национальных, конфессиональных и сословных предубеждений. Дидактизм Просвещения заключался в самом названии эпохи, которой следовало нести свет, преобразующий жизнь человека, общества и государства. Познание стало механизмом устранения несоответствий между существующими отношениями в государственном устройстве и требованиями разума.

Просветители полагали, что неразумные условия жизни оказывают пагубное влияние на «естественную природу» человека и устранение такого воздействия возможно в ходе познавательной деятельности. В эпоху Просвещения широкое распространение приобрела, по выражению А. Чудинова, «идея полного разрушения старого порядка и обустройства общества с нуля, заполнения tabula rasa как того требует здравый смысл, а не обычай или традиция»79.Расширение географических, политических и социальных перспектив приводит к тому, что жанровые формы, невостребованные предыдущими периодами литературного развития, начинают запрашиваться уже во второй половине XVII в. Родословную западноевропейского романа эпохи Просвещения М. Соколянский ведет от дневниковых и мемуарных форм, находившихся в начале XVIII столетия на периферии литературного процесса: «Дневниковая форма... оказывает воздействие на роман в пору его становления. <...> Для романа характерно не только сосуществование, но и интеграция дневниковой и мемуарной формы»80. Успешное использование поэтических ресур79 Чудинов А. В. Утопии века Просвещения. М., 2000. С. 53.80 Соколянский М. Г. Западноевропейский роман эпохи Просвещения. Проблемы типологии. Киев-Одесса, 1983. С. 29, 37.48

сов мемуарных и дневниковых жанровых форм можно проследить на материале произведений XVII в., утвердившихся в истории словесности в статусе «предробинзонад». Особое место в этом ряду по праву принадлежит эпистолярному рассказу «Остров Пайнса» (The Isle of Pines, 1668) английского общественно-политического деятеля Генри Невилла. В нем автор развенчивает философские построения современников, безжалостно высмеивает внутреннюю и внешнюю политику Англии после Реставрации. Кораблекрушение пощадило в произведении Невилла пятерых англичан, среди которых был мужчина и четыре женщины. Они достигли спасительного берега на некоем острове посреди Индийского океана вблизи острова Св. Лаврентия (ныне известного как Мадагаскар). Неудачливым путешественникам открылась живописная картина царящей на острове природной гармонии и изобилия: целительный воздух, чье спокойствие нарушается только тропическими ливнями и щебетом птиц; всевозможные яства, запас которых никогда не истощается. Островным сувереном стал, безусловно, Джордж Пайнс, подданство которому утверждалось актами соития и последующим деторождением, ведущим к увеличению числа подданных: «Раз в год каждая жена выполняла свой материнский долг, и никто из детей (невзирая на все трудности, окружавшие их) не болел; мы испытывали единственную потребность в одежде - потребность незначительную и непостоянную и то скорее ради приличия; благоприятные условия острова и привычка компенсировали этот недостаток»81, В фокусе внимания Невилла находились любовные связи короля Карла II: Катерине, жене английского монарха, не удалось подарить престолу законного наследника, побочных же детей у Карла было несметное множество. Мишенью сатиры был не столько сам король, сколько теоретический фундамент, подведенный под действия монарха, - идеи Т. Гоббса о верховном правителе, наслаждающемся неразделимым естественным правом, т.е. свободой «использовать свои собственные силы по своему усмотрению для сохранения своей природы...»82.Практически одновременно с «Островом Пайнса» в свет вышел роман немецкого писателя Г. Гриммельсгаузена «Симплициссимус» (Der abenteuerliche Simplicissimus, 1668), в шестой части которого предприняты знакомые сюжетные ходы с кораблекрушением, спасением на необитаемом острове и обретением полноты естественной жизни.81 Невилл Г. Остров Пайнса / пер. с англ. и примеч. М. Шадурского // Всемирная литература. Мн., 2007. № 3. С. 212.82 Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. М., 1936. С. 117.49

По свидетельству Симплициссимуса, «...жили мы, ...подобно первым людям, в златом веке, когда благостное небо понуждало землю производить для них все плоды земные, не требуя от них малейшего труда»83. Закономерно, что оба острова, находящиеся недалеко от Южной земли, были открыты голландскими кораблями Генриха Корнелия ван Слоеттена («Остров Пайнса») и Яна Корнелиссена («Симплициссимус»). Созвучие имен первооткрывателей, совпадение местонахождений и некоторых описательных элементов приводят к общему фактологическому источнику обоих произведений - «Собранию путешествий в восточную и западную Индию» (1608), изданному фламандским гравером И. де Бри и содержащему описание острова Св. Маврикия, обследованного командой капитана Яна Корнелиса. Превратившись в расхожую сюжетную схему, эпистолярный рассказ «Остров Пайнса»

определил дальнейшее развитие повествовательных приемов в эпоху Просвещения. Повествование в произведении Г. Невилла ведется в виде переписки между мореплавателем и купцом, т.е. героями, далекими от аристократического сословия, предлагающими читателю положиться на их авторитет и осведомленность. Автор сообщает событиям, излагаемым в рассказе, правдоподобие, скрываясь под маской рассказчиков-очевидцев. Само письмо, как и история главного героя, выдержано в форме дневника или бортового журнала, в котором регистрировалось передвижение корабля, удачи и злоключения путешественников, сверенные с временем и местом. Эти повествовательные приемы, получившие название мистификации и верификации, были успешно восприняты литературой XVIII в., в полной мере проявившись в приключенческих романах Дэниэла Дефо и сатирическом романе Джонатана Свифта. С произведениями Дефо рассказ Невилла роднит мотив освоения необитаемого острова и духовного развития человека вне цивилизации; сатирическое кодирование недостатков политико-социального устройства страны фантастическими средствами сближает художественный замысел Невилла с концепцией Свифта.Взгляды просветителей, заряженные верой в разум, а также структурно-семантический код «предробинзонад» XVII в. были прочно усвоены Дэниэлом Дефо (Daniel Defoe, ок. 1660-1731) и популяризированы в утопическом проекте, воплощенном в его романах: «Жизнь, необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка» (The Life and Strange Surprising Adventures of Robinson Crusoe, of York, Mariner, 1719) и «Дальнейшие приключения83 Гриммельсгаузен Г. Я. К. Симплициссимус / пер. с нем. А. А. Морозова. Л., 1967. С. 426.50

Робинзона Крузо» (The Further Adventures of Robinson Crusoe, 1719)84. Как суммирует А. Аникст, «начав с исходного момента - "естественного состояния" на лоне природы, - он приходит в конце концов к гражданскому состоянию и цивилизованному бытию в идеальном буржуазном государстве»85. Интенсивное освоение англичанами американского континента в XVII - начале XVIII в. повлекло за собой перенесение места действия литературной утопии в Атлантический океан. По наблюдению Д. Урнова, «отважные корабельщики держат путь на Запад, умы устремляются в ту же сторону, литература "ложится этим курсом", и где-то на пути от берегов Нового Света к Дефо и Свифту возникает "Утопия" Томаса Мора - остров как место действия обозначен»86. Государство Робинзона возводится на острове, лежащем вне привычных рубежей цивилизации - в окрестностях Кубы и Флориды, в устье реки Ориноко - землях, представлявших особый интерес для английских мореплавателей в период становления их колониальной империи. П. Эрл соотносит авантюризм английских мореходов, направлявшихся к новооткрытым землям, с фантомом зарождавшейся империи: «Казалось, расстояние, на которое англичане отдалялись от дома, придавало им самоуверенности - факт, если на то пошло, объясняющий их успехи на подступах к империи»87. В данных особенностях географического освоения расширявшегося мира коренятся своеобразные черты утопического проекта Дефо, реализуемого там, где английский поэт и мореплаватель Уолтер Рэли в конце XVI столетия пытался найти дорогу в Эльдорадо. «А horrible desolate island, void of all hope and recovery», «a dismal unfortunate island»88 -выразительные характеристики, фиксирующие специфику первоначальных впечатлений протагониста Крузо от неизведанного острова, который ему еще предстояло изменить в неизменно «свой», близкий по духу, мир.Непререкаемой основой этической системы на острове Робинзона выступает христианство в пуританском толковании, признающем Библию единственным авторитетным источником вероучения. До появления Пятницы и других колонистов Крузо обращался в трудную минуту к Библии и возносил свои молитвы о спасении к Бо-94 Помимо вышеозначенных факторов, художественный замысел Дефо зародился под непосредственным влиянием достоверной «Истории Александра Селкирка», записанной Р. Стилом и опубликованной в журнале «Англичанин» (№ 26 от 3 декабря 1713 г.).85 Аникст А. Даниель Дефо. М., 1957. С. 92.86 Урнов Д. М. Робинзон и Гулливер. Судьба двух литературных героев. М., 1973. С. 6.87 Earle P. The World of Defoe. Newton Abbot, 1977. P. 88.88 Defoe D. The Life and Adventures of Robinson Crusoe Written by Himself. Chatham, 2000. P. 53.51

гу. В момент возникновения колониального государства Робинзон провозгласил идею свободы, касающуюся, в первую очередь, вероисповедания: «Теперь мой остров был заселен, и я считал, что у меня изобилие подданных, - признается главный герой. - Замечательно также, что все трое были разных вероисповеданий: Пятница был протестант, его отец - язычник и людоед, а испанец - католик. Я допускал в своих владениях полную свободу совести»89. В государстве

Крузо практически никто не мог преследоваться за вероисповедание или код чести, не подрывающие устои общественного порядка; при этом роль правителя сводилась к просвещению подданных в вопросах религии и морали. Просветительские представления о счастье, подобно идее человеколюбия, происходят из стремления к порядку. Обращаясь к проблемам сюжета как «цепи поступков», обеспечивающих изменяемость семиосферы, Ю. Лотман устанавливает, что «чем заметнее мир персонажей сведен к единственности (один герой, одно препятствие), тем ближе он к исконному мифологическому типу структурной организации текста». И далее: «Нарастание зла связывалось с движением времени, а исчезновение его - с уничтожением этого движения, с всеобщей и вечной остановкой»90. Стабильность общества нарушается «дикостью» его членов, которая, вероятно, претит самим предпосылкам счастья. Государство Робинзона изображено оплотом порядка и проводником счастья, а этическая система играет ведущую роль в утверждении идей свободы и счастья - основоположений утопического проекта писателя.Дидактизм Просвещения преломлен в концепции образования, складывающейся на острове Робинзона. Особой значимостью для государства Крузо обладают практические знания, получаемые посредством опыта. Путь Робинзона пролегал из порочной европейской цивилизации в «естественное состояние». Природные условия острова, в которых протагонист переживает «ощущение заточения»91, располагали к приобретению опытных знаний, которые записывались на «чистой доске» Робинзонова естества. Полученный опыт способствовал постепенному воссозданию героем знакомого уклада жизни, но на качественно отличной ступени, сообразованной с истинными отношениями вещей. Как видится М. Нерсесовой, «в длинной цепи эпизо89 Дефо Д. Робинзон Крузо / пер. с англ. М. Шишмаревой // Дефо Д. Робинзон Крузо. История полковника Джека. Мн., 1987. С. 219.90 Лотман Ю. М. Семиосфера и проблема сюжета // Лотман Ю. М. Семиосфера: Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. С. 283-284.91 Ehrismann D. The Ambidextrous Defoe: A Study of his Journalism and Fiction. Zurich, 1991. P. 105.

дов составляющих жизнь героя, Дефо отбирает главное, то, что формирует и определяет характер персонажа, представляет идейную значимость»92. Когда население острова увеличилось и Крузо приобрел подчиненных, его целью стала трансляция опытных знаний, накопленных им в результате неустанной работы разума в течение лет, прожитых наедине с природой. Идеал образования, с позиций Д. Дефо, заключается в накоплении и передаче эмпирических знаний о природе, придающей новое измерение привычной цивилизации, и в воспитании «гражданина мира», включенного в эту цивилизацию.Принципиально важной составляющей устройства государства Крузо является форма правления. Анализируя общественно-политические воззрения Д. Дефо, Т. Лабутина констатирует, что центральное место в них занимает «договорная теория» происхождения государственной власти: «Заключение "общественного договора" между правителем и народом предполагало выбор соответствующей формы правления. Дефо "лучшей формой правления в мире" считает монархию»93. Так, в художественном мире романов вымышленным государством руководит Крузо; он осознает себя абсолютным правителем и единственным законодателем, потому что, во-первых, в его распоряжении находится земля острова: «Я объяснил моим новым знакомым, что замок - главная моя резиденция, но, как у всех владетельных особ, у меня есть и другая - загородный дворец, который я тоже иногда посещаю»94. Во-вторых, прожив одну часть своей жизни в «цивилизованном» обществе, а другую в «естественном состоянии», Крузо обладает более значительным опытом, нежели его подданные. Главенство Робинзона на острове зависит также от напряженной работы разума, благодаря которому обеспечивается благосостояние воображаемого государства в целом. Форма правления с «просвещенным меньшинством» во главе позволяет Робинзону единовластно конструировать не противоречащий законам природы островной миропорядок.Социальная структура, принятая Д. Дефо в «колониальных» частях романов, восходит к «Двум трактатам о правлении» (Two Treatises of Government, 1689) Джона Локка. Английский философ, признавая равенство всех людей перед «всемогущим и бесконечно мудрым творцом», считал «естественное состояние» исходной эпохой в суще-92 Нерсесова М. А. Даниель Дефо. М., 1960. С. 35.93 Лабутина Т. Л. Даниель Дефо. Его общественно-политические воззрения // Новая и новейшая история. 1986. № 1. С. 165.94 Дефо Д. Робинзон Крузо. С. 233-234.53

ствовании человечества95. Ограничение естественных прав людей служит, по Локку, обязательным условием объединения последних в общества и возникновения государства, «главной целью которого является сохранение собственности»96. Герои Дефо (Пятница, его отец, испанцы, англичане-мятежники), присоединяясь к учрежденному на острове обществу, передавали часть своей свободы под власть Робинзона. Управление носило сугубо единоличный, авторитарный характер по причине неразделенности власти и ее институтов: во главе государства стоит, как уже говорилось, Робинзон, остальные же являются служащими и защитниками колонии. Сам Крузо стратифицирует свое военное общество следующим образом: «...я мгновенно двинул вперед всю свою армию, которая насчитывала теперь восемь человек. Вот ее полный состав: я - генералиссимус, Пятница - генерал-лейтенант, затем капитан с двумя друзьями и трое военнопленных, которых мы удостоили своим доверием, приняв в число рядовых...»97. Общественный порядок, покоящийся на принципе субординации, достигается, следовательно, делением граждан на власть имущую единицу и верноподданное множество.Претворение в жизнь идеи справедливости видится Д. Дефо возможным без ликвидации частной собственности. «У Робинзона, -пишет А. Елистратова, - высоко развито чувство собственности; щедрая, экзотически-прекрасная природа необитаемого острова пленяет его прежде всего потому, что он чувствует себя ее неограниченным владельцем. Он описывает свой остров как рачительный хозяин, составляющий инвентарь своего имущества»98. Писатель особо подчеркивает, что образование государства Робинзона связано с собственностью на землю острова. Как заявляет Крузо, «во-первых, весь остров был неотъемлемою моей собственностью, и, таким образом, мне принадлежало несомненное право господства. Во-вторых, мой народ был весь в моей власти: я был неограниченным владыкой и законодателем. Все мои подданные были обязаны мне жизнью, и каждый из них, в свою очередь, готов был, если бы это понадобилось, умереть за меня»99. Просветительская концепция «естественного человека» находит свое отражение в идее равенства, декларируемой в романе: все люди от природы равны, в то время как социальные условности нарушают95Локк Дж. Два трактата о правлении // Локк Дж. Сочинения. В З т. Т. 3. М., 1988. С. 265.96 Ibidem. С. 310.97 Дефо Д. Робинзон Крузо. С. 242.98 Елистратова А. А. Английский роман эпохи Просвещения. М., 1966. С. 117.99 Дефо Д. Робинзон Крузо. С. 219.

заданный природой порядок. Разделение общества и абсолютное лидерство Робинзона ни в коей мере не исключают идеи равенства: жители этого совершенного государства равны в своих правах на собственность, использование природных богатств острова, приобретение эмпирических знаний и труд. Справедливость заключается не в лишении человека его естественных прав, а в гарантии их осуществления. По утверждению А. Чудинова, «просветительские трактовки истории отличались ярко выраженным антропоцентризмом - абсолютизацией роли личности. Если человеческая природа добра, то для блага общества необходимо лишь, чтобы мудрый правитель установил соответствующие ей законы»100.Представления о труде в колонии Робинзона раскрываются всеобщей деятельностью, направленной на создание материальных благ, которые в равной степени будут служить всем членам общества. Количественный рост колонии повлек за собой потребность в больших запасах продовольствия, и эта проблема была решена совместными усилиями. Как формулирует В. Папсуев, «труд и творческая деятельность разума способны... коренным образом изменить мир. Поэтому на необитаемом острове возникает своеобразная миницивилизация (модель нового мироустройства), создатель которой - разумный человек (модель нового, прогрессивно мыслящего человека)»101. Именно труд потенцирует преобразование мира и духовное возвышение человека в романах. В просветительской парадигме мироотношения одну из центральных позиций занимала вера в природную чистоту человека (tabula rasa) и отрицательное влияние общества на него. В романе Дефо данный подход просветителей выражается через идею человеколюбия. С одной стороны, человек в государстве Крузо представляет собой самоценность: ему гарантировано гуманное отношение, забота о его благополучии и - превыше всего - воспитание его разума свободным от социальных предрассудков. С другой стороны, любое неповиновение может привести человека не только к обращению в рабство, как это происходит в «Утопии» Т. Мора, но даже к смерти. Порядок стоит на страже человеколюбия, в то время как анархия подталкивает государство к принятию жестких мер. Обобщая вышесказанное, необходимо отметить, что политико-социальная структура государства Крузо являет собой своего рода возвращение к идеям равенства и человеколюбия100 Чудинов А. В. Утопии века Просвещения. С. 16.101 Папсуев В. В. Даниель Дефо - романист. К проблеме генезиса романа Нового времени в английской литературе XVIII века: автореф. дис. ... канд. филол. наук:10.01.05 / Моск. гос. пед. ин-т им. В. И. Ленина. М., 1983. С. 12.55

эпохи Возрождения, а также базируется на просветительских представлениях о справедливости и труде.Идейным каркасом литературной утопии XVIII в. служит просветительская парадигма мироотношения, основанная на вере в прогресс человечества в условиях «общественного договора» и царства разума. Утопический проект Д. Дефо осуществляется на острове в Атлантическом океане, пребывающем в «естественном состоянии» и возделывающемся силой человеческого разума. Разум, вдохновляемый близостью природы и ведомый Провидением, совершенствует неполноценность привычной цивилизации, упорядочивает политико-социальные отношения. Печать первостепенной важности в утопическом проекте Просвещения несут идеи равенства, справедливости и труда, возводимые в ранг неотчуждаемых прав человека; на первый план выдвигается гармония природы и рукотворного края. Среди множества утопических «грандов» эпохи Просвещения книги Дефо занимают видное место в качестве трибуны философских идей мыслителей об идеальном миропорядке. Поэтому романы о Робинзоне Крузо - проникнутое оптимистическим пафосом Просвещения художественное воплощение мечты о созидающем труде, направляемом разумом на превращение отчаяния в надежду.Смысловые образования, эксплицированные в утопическом проекте Д. Дефо и входящие в состав просветительской парадигмы мироотношения, обнаруживаются в плоскости литературной и философской рефлексии в том же XVIII в. Антитетическим откликом на жизнеутверждающий пафос Просвещения была четвертая часть сатирического романа Джонатана Свифта «Путешествия Лемюэля Гулливера» (Gulliver's Travels, 1726). Заброшенный на остров, где разумными существами оказываются говорящие лошади, не видящие различий между правдой и ложью (так, один из гуигнгнмов рассуждал, что «если кто-нибудь станет утверждать то, чего нет, то назначение нашей речи совершенно извращается»102), Гулливер наблюдает полнокровную картину духовной и моральной деградации еху - человекообразных существ, когда-то обосновавшихся вне цивилизации. «Путешествия» отличаются, по мысли А. Згоржельского, «карикатурными зарисовками эмпирической действительности»103. Заострение типажей и доведение умозрений до абсурда - узнаваемые атрибуты художественного метода Дж. Свифта, искусно обнажающие нежизнеспособ102 Свифт Дж. Путешествия Лемюэля Гулливера / пер. с англ. под ред. А. А. Франковского. М., 1982. С. 270.103 Zgorzelski A. Fantastyka. Utopia. Science fiction: Ze studiow nad rozwojem gatunkow. Warszawa, 1980. S. 61.56

ность гипотетических построений политико-социальной направленности. Отметим, однако, что в «Дальнейших приключениях» и «Серьезных размышлениях Робинзона Крузо» Д. Дефо решительно проводит мысль не столько об эволюции воспринимающего сознания главного персонажа, стремящегося в шестидесятитрехлетнем возрасте вновь обрести полноту жизни в «своей старой крепости», сколько об углублении понимания самой возможности разумной организации человеческого общества. Крузо, навсегда покинувший основанную им колонию, приходит к выводу, что задуманное им островное мироустройство постепенно себя изживает, лишившись единовластного монарха: «...живут они там плохо, недовольные своим долгим пребыванием на острове»104. Как ни странно, даже в этом случае Дефо не изменяет идеям Локка, художественно переложенным в романах. Писатель скорее убеждает нас в уязвимости колонии Робинзона в силу непоследовательных действий героя, которому, будучи верховным законодателем и держателем свобод на острове, надлежало бы остаться на принадлежавшей ему земле и продолжить справедливое правление. Но перед автором наверняка стояли не только сугубо идеологические, но и поэтические цели. Согласимся с П. Эрлом в том, что Робинзону Крузо, завершившему свои странствия по земной юдоли, «предстояло отправиться в путешествие туда, где начинается бесконечность. И там он оказался в райской обители, из которой происходили добрые и злые духи, играющие важные роли в жизни людей»105.Увлечение нарративной ситуацией «человек на необитаемом острове» наступило в европейских литературах практически сразу после выхода в свет первой книги Д. Дефо о Робинзоне Крузо. Эта тенденция окрепла благодаря произведениям И. Шнабеля («Остров Фельзенбург», 1731-1743), Р. Пэлтока («Жизнь и приключения Питера Уилкинса», 1751), И. Кампе («Новый Робинзон», 1779), Дж. Байрона («Остров», 1823), Г. Topo («Уолден, или Жизнь в лесу», 1854), А. Разина («Настоящий Робинзон», 1860), С. Турбина («Русский Робинзон», 1879) и др. Сюжетная структура, четко выявленная Дефо, продолжает свое хождение в словесном творчестве писателей XX в., приживаясь в иных социокультурных и исторических контекстах и наполняясь новыми смысловыми оттенками. Наиболее авторитетно среди «постробинзонад» выглядят романы Г. Гауптмана («Остров великой матери», 1924), Янки Мавра («Полесские робинзоны»,

1929), У. Голдинга («Повелитель мух», 1954), М. Турнье («Пятница, или Тихоокеанский лимб», 1967), Дж. Кутзее («Мистер Фо», 1986), у. Эко («Остров накануне», 1995),104 Defoe D. The Further Adventures of Robinson Crusoe. Doylestown, n.d. P. 136. 105 Earle P. The World of Defoe. P. 283.57

В. Быкова («Волчья яма», 1998) и т.д. По образному замечанию Ю. Попова, «если в XVIII-XIX вв. робинзонада представляла собой попытку сконцентрировать весь мир в пределах острова, то в XX в. она расширяет остров до пределов всего мира»106. Движение мира стимулирует изменяемость смыслов - образование новых и (временное) забвение хорошо известных. Судьба утопического проекта Д. Дефо не исключение из общего правила.106 Попов Ю. И. Робинзонада XX века (функционирование традиционной сюжетной модели в европейских литературах новейшего времени): автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.01.05, 10.01.08 / Ин-т лит. им. Т. Г. Шевченко АН УССР. Киев, 1988. С. 22-23.

2.4. Амбивалентность двух реальностей в романах-утопиях Сэмюэла Батлера

2.4.1. Путешествие в страну антиподов

Неотъемлемым элементом семиосферы литературной утопии является противопоставление двух реальностей: эмпирического мира обыденности и мира трансцендентного, вымышленного. Несовершенство первого из миров служит строительным материалом для совершенного миропорядка. По замечанию В. Чаликовой, «Город Солнца строился и строится на самых мрачных и зловещих тенях, отбрасываемых реальными городами»107. Достаточно вспомнить «Утопию» Т. Мора, композиционно и семантически разделенную на две части, в первой из которых дано описание конкретно-исторического состояния мира; во второй предпринято путешествие в «дивный новый мир» спокойного счастья, социального равенства и духовной свободы. Результатом осмысления исторической действительности XIX в. было утверждение в творчестве многих мастеров художественного слова темы утраченных иллюзий, развиваемой как романтиками, так и реалистами в соответствии с индивидуальным мировосприятием. Исконный вариант «второго творения» оказался принципиально недостижимым, на что красноречиво указывали исторические попытки претворения утопических идеалов (свобода, равенство, братство) в жизнь, о чем недвусмысленно свидетельствовали складывающиеся социальные и биологические теории. В XIX в. мечтания утопистов свелись не столько к построению идеальной действительности, сколько к прорисовке отдельных граней «лучшего» мироустройства. В утопической парадигме мироотношения «дивный новый мир» уступил свое место модели «мира лучшего, чем наш», что заметно сказалось на способах художественного конструирования миропорядка. Место литературных утопий, всецело обличающих убогость действительности, занял тип утопических произведений, отрицающих, по мысли Ч. Кирвеля, «существующее общественное устройство, но предлагающих преемственную связь каких-то его сторон с изображаемым утопистом иным состоянием общественного бытия»108. К данному типу литературных утопий следует по праву отнести романы английского писателя Сэмюэла Батлера (Samuel Butler, 1835-1902) «Едгин» (Erewhon, or Over the Range, 1872) и «Возвращение в Едгин» (Erewhon Revisited Twenty Years Later, 1901), семиосфера которых отличается утверждением нераз107 Чаликова В. Утопия и свобода. С. 80. 108 Кирвель Ч. С. Утопическое сознание. С. 95.59

дельного сосуществования критикуемой несовершенной реальности с лучшим планом.В жанровом отношении романы Батлера о стране Едгин обнаруживают черты философского трактата, автобиографии, сатиры, приключенческого романа и литературной утопии. В путеводителе по викторианской прозе Д. Хауард попытался суммировать панораму жанровых возможностей, заложенных в художественной форме романов, следующей дефиницией: «autobiographical - parodiacal - inverse-utopian - satirical - treatisical - fictional109. Сложность жанрового определения книг Батлера обусловлена основными художественно-эстетическими веяниями в английской литературе рубежа веков, в очередной раз бросившими вызов традициям канонического искусства. Известное влияние на жанровую природу произведений оказал также эклектизм художественного метода самого писателя, творческое сознание которого ощущало «тесноту» привычных жанровых категорий. Конкретизируя ведущие тенденции в английской литературе эдуардианской эпохи, Э. Тродд устанавливает, что роман «Путь всякой плоти» (The Way of All Flesh, 1903), последняя книга С. Батлера, атаковал «все

незыблемые институты викторианства: церковь, семью, публичные школы и университеты, но прежде всего всех отцов викторианских семейств...»110.Время написания «Едгина» совпало с увлечением С. Батлера эволюционной теорией Чарлза Дарвина, завладевшей воображением писателя. Заключительные главы романа представляют собой конспективное переложение учения Дарвина об эволюции. В так называемой «Книге машин» говорится о стадиальном развитии планеты от безжизненного состояния до появления естественных форм сознания. Батлер высказывает мысль о том, что в ходе эволюционного развития возможно появление искусственного интеллекта, превосходящего человеческий разум в несколько раз и в конечном счете представляющего огромную опасность для homo sapiens. Иносказательное назидание, закамуфлированное под научную гипотезу, сводилось к прогностическому предупреждению, сообщая поэтике романа притчевый характер. Концептуально-философская основа книги Батлера приобрела художественную плоть благодаря выведенному на ее страницах герою-повествователю. В образе рассказчика Джорджа Хиггса, чье имя открывается только в продолжении романа «Возвращение в Едгин», просматривается некоторое биографическое сходство с автором про109 Howard D. F. Samuel Butler // Victorian Fiction: A Second Guide to Research. New York, 1978. P. 303.110 Trodd A. A Reader's Guide to Edwardian Literature. Alberta, 1991. P. 54.60

изведений. Батлеру было 24 года, когда он уехал из Англии в поисках лучшей доли, в таком же возрасте и с теми же намерениями его герой отправился в страну Едгин. По наблюдению А. Мортона, «герой утопии - сатирик Батлер и в то же время чванный молодой англичанин, составляющий предмет сатиры»111. В предисловии ко второму изданию «Едгина», вышедшему, как и первое, в 1872 г., писатель от своего имени высказал суждение о едгинцах, с которыми ему якобы довелось быть лично знакомым: «Я было уже решился открыто называть их неисправимыми лгунами, водящими самих себя за нос, и они со мной вполне согласились, хотя и не придали этому значения»112.Усиление в литературе второй половины XIX в. социально-критической направленности сыграло немаловажную роль в творчестве многих писателей этого периода. В романе С. Батлера прослеживается многообразное проявление таких приемов и средств сатиры, как пародия, гротеск и парадокс. Нарекая одного из персонажей романа Носнибором (анаграмма имени Robinson), автор «Едгина» пародирует романы Дефо о Робинзоне Крузо; мишенью пародии также становится просветительский дух колонизаторства - движущая сила экспансии Британской империи. Современная писателю Англия и комплекс существующих в ней отношений передаются в гротескных формах: в Едгине сурово карают за болезнь и, наоборот, всячески ухаживают за преступниками; моральные недуги ставятся в один ряд с недостатками физическими. Посредством парадокса раскрывается нелепость жизненных устоев, суть которых, подобно именам собственным и географическим названиям, перевернута, что нельзя сказать о первооснове конструируемой действительности, обращенной к «бессознательной памяти» предыдущих поколений113.Приключенческую сторону произведения составляет история отношений протагониста с Аровеной, дочерью магната Носнибора. Убедив девушку в ложности ряда мировоззренческих посылок Едгина и пробудив в ней неподдельные чувства (дело в том, что проявление любви и сострадания считалось в Едгине слабостями характера и каралось по закону), Хиггс совершил с ней побег из страны на воздушном шаре. Вернувшись в Англию, он представил свою невесту русской графиней и заявил о своих твердых намерениях жениться на ней. Не111 Мортон А. Л. Английская утопия. С. 176.112 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. London, 1942. P. 5.113 Природа и своеобразие «бессознательной памяти» стали предметом рассмотрения в трактатах С. Батлера: «Жизнь и привычка» (Life and Habit, 1878), «Эволюция, старая и новая» (Evolution, Old and New, 1879), «Бессознательная память» (Unconscious Memory, 1880), «Удача или хитрость?» (Luck or Cunning?, 1887).61

сомненно, Батлер не был сторонником отрицания ради отрицания -его роман проникнут утвердительной силой. Само заглавие книги, представляющее собой анаграмму английского слова nowhere, указывает на родство художественного замысла писателя утопическому миромоделированию. Наличие в романной фактуре проекта совершенного миропорядка сближает художественную концепцию С. Батлера с традицией, заложенной Т. Мором в английской словесности. Романы Батлера о стране Едгин представляют собой своеобразное схождение элементов различных жанров, что, однако, не противоречит целостности авторского мировидения, отображенного в тексте. Соотнесение романа, в первую очередь, с жанром утопии правомерно, поскольку в мире довлеющего несовершенства писателю удается созидать «лучшее» мироустройство, быть может, не настолько последовательное, как в проанализированных выше романах, но все же действительное, открывающее светлые лики

неизбывных антиподов.Амбивалентность двух реальностей в романе С. Батлера «Едгин» реализуется на следующих уровнях семиосферы: 1) география утопического государства; 2) форма правления; 3) социальная структура; 4) религиозно-этическая система; 5) концепция образования. К XIX в. мотив острова, используемый писателями-утопистами, уже достаточно прочно закрепился в английской литературе. Продолжая выработанную за три столетия традицию, Батлер разворачивает свой утопический проект на острове. XIX столетие вошло в историю Англии как период бурной экспансии некогда открытых территорий. Земли, находящиеся на Западе, приобрели свой государственный статус, в то время как восточный ареал, расположенный в Тихом океане, все еще манил англичан-мореплавателей своей экзотикой. Протагонист романа Хиггс отправляется в морское путешествие в поисках счастья и наживы и оказывается на одном из островов, входящих во владения Британской короны и внешне напоминающем Новую Зеландию. Он узнает, что европейцы заселили только часть острова, простирающуюся на 800 миль вдоль берега и на 200-300 миль вглубь; неприступные горы препятствовали дальнейшему продвижению поселенцев по этой территории. Но главный герой стремился приподнять завесу таинственности («Я все еще был полон надежд и строил для себя золотые замки»114) и обрести заветную мечту. Цветовая гамма (золотисто-малиновое небо, местами синее, серебристое и пурпурное) и световой спектр (лучи солнца за тенью, тень за светом) сочетают в себе разнородные и даже взаимоисключающие моменты и как бы подчер114 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 26.62

кивают мысль о том, что в этом экзотическом мире что-то не так. Писатель удваивает геофизическую замкнутость утопического пространства: внешние очертания представляют собой не только морские границы, но и горные. Подобное отстранение вымышленного края, предлагаемое автором романа, служит предвестником своеобразия изображаемого устройства Едгина, заключающееся в амбивалентной актуализации граней критикуемой писателем реальности и воображаемого идеального миропорядка.Политическое и социальное устройство Едгина, как и любого другого утопического государства, является отправной точкой в системе провозглашаемых писателем идеальных отношений. Функционирование политической сферы определяется, с одной стороны, формой правления, с другой, государственной идеологией. Ход общественной жизни, в свою очередь, предрешается социальной структурой и утопическими представлениями о справедливости, равенстве и всеобщем труде. Формой правления в государстве Едгин в силу уже устоявшейся утопической традиции автор показывает олигархию. Если в «Новой Атлантиде» Ф. Бэкона ведущие позиции в государстве занимали аристократы по духу и по крови, то в Едгине верховная власть разделена между наследниками престола и мыслителями. Номинально страной Едгин управляет король, чьи полномочия оказываются незначительными - он лишь законная дань традиции. Действительная власть сосредоточена в руках философов и пророков. Мыслящие мужи государства выступают создателями государственной идеологии, которой обязаны руководствоваться все граждане. Жизнь, в толковании едгинских философов, была бы невыносимой, если бы человеку пришлось опираться исключительно на повеления разума: «Нет больших глупостей и неразумностей, чем те, которые во всем определяются только разумом, и едва ли существует такое заблуждение, в которое человек с легкостью не попадает, если руководствуется в своих действиях только разумом»115. Неразумное воспринимается в обществе Едгина как составная часть разума, его дополнение и источник существования. Переживая политическую действительность в Англии во второй половине XIX в., Батлер не мог не замечать преобладания холодной расчетливости в ведении государственных дел, теоретически безупречных, но имеющих вопиющие последствия на практике.Одно из первых всеобъемлющих потрясений произошло в государстве с возникновением теории местного пророка, касающейся прав животных. При этом сам пророк даже не мог предположить, во что115 Ibidem. Р. 132.63

выльются результаты его теории, когда ее возведут в ранг государственной идеологии. Впоследствии за употребление мясных и рыбных продуктов граждане начали преследоваться, и результатом противоборства явились поправки, согласно которым разрешалось использование в пищу мяса погибших животных, либо напавших на хозяина (в числе самых агрессивных оказались, как ни странно, ягнята и овцы). Почти такая же участь постигла и учение профессора ботаники на предмет прав растений, за которыми закреплялся статус первопричины всего сущего. Самая радикальная государственная теория касалась соотношения биологической эволюции и технического прогресса. Ее идеи зародились в тот период, когда Едгин находился на довольно высокой ступени технического развития. Один из философов страны написал «Книгу машин», в которой он выказал обеспокоенность проблемами глобальной механизации всей социальной среды. Автор труда указывал на важность машин в жизни

человека, потому что они являются продуктом его труда: «Если бы в один миг были уничтожены все машины, ...мы бы вымерли в течение шести недель»116. В то же время мыслитель призывал замедлить стихийный процесс машинизации, который мог привести к потере человеком самостоятельности и к контролю машин над его жизнью. Умеренные предложения по реформированию производства, высказанные автором «Книги машин», привели к революционным преобразованиям: после гражданской войны на острове были ликвидированы все признаки технического прогресса, существовавшие на протяжении 271 года, вследствие чего страна вернулась к патриархальным условиям труда. К счастью, нивелирующее обращение с материальными артефактами в вымышленной стране не отозвалось мнемоническим забвением духовных достижений культуры. Семиотические аспекты культуры, полагает Ю. Лотман, плодотворно развиваются «по законам, напоминающим законы памяти, при которых прошедшее не уничтожается и не уходит в небытие, ...с тем чтобы при определенных условиях вновь заявить о себе»117. Как показывают примеры, в художественном мире произведений выдвигаются совершенно трезвые варианты переустройства, соседствующие, однако, с нелепой практической реализацией. Идеал Батлера - амбивалентное претворение в жизнь теоретических положений, которые основывались бы на принципах практической ценности и умеренности.116 Ibidem. Р. 147.117 Лотман Ю. М. О Память культуры // Лотман Ю. М. Семиосфера: Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. С. 615.64

Положение лидерства в социальной структуре Едгина занимают как правители, так и мыслители, причем вторые наделены большей властью. Подневольными являются служители музыкальных банков, работники местных газет, судьи, профессора, а также крестьяне. Поборниками порядка на острове выступают служители тюрем. Подобно государствам Новой Атлантиды и Робинзона Крузо, справедливость в Едгине мыслится только в связи с защитой частной собственности, отсутствие либо потеря которой может стать роковой. Если кому-нибудь из едгинцев удается заработать значительную сумму денег за один год, его освобождают от уплаты налогов и рассматривают в качестве произведения искусства: «Как много, должно быть, он сделал для общества, прежде чем оно утвердилось в желании вверить ему столько денег»118. Количеством заработанных денег измеряется польза человека для социума, утверждается справедливость социальных предписаний. Неравенство граждан Новой Атлантиды, например, было вызвано их различным социальным статусом, несхожими социальными ролями и разной социальной значимостью; жители Едгина неравны между собой еще и потому, что не все они удачливые авантюристы. В Едгине преследуется лишь тот, чья платежеспособность вызывает сомнения, причем финансовый потенциал граждан измеряется лошадиными силами. Установленные на государственном уровне такого рода законы исключают актуализацию идеи традиционного утопического равенства. Природа человека и само общественное устройство противоречат, по Батлеру, этой идее.Представления о труде в стране Едгин также имеют двойственный характер. Часть населения острова занята сельским хозяйством, а потому путешествие главного героя по утопическому государству предваряется знакомством с общим состоянием агрокультуры, направленной на удовлетворение общественных потребностей. Жители городов вовлечены в весьма необычную для восприятия протагониста трудовую деятельность: одни обучают студентов неразумности, другие работают кассирами в музыкальных банках, третьи заняты обогащением за чужой счет, четвертые призваны искоренять общественный порок. Таким образом, труд в Едгине имеет своей целью не создание материальных благ, равно как и не многостороннее развитие личности, но преимущественно консолидацию социальной структуры. В очередной раз Батлер показывает одновременную, амбивалентную, реализацию позитива и негатива: в одних проявлениях конструируемого мира он видит спасительную силу и поэтизирует их (пат118 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 125.65

риархальность сельского хозяйства), другие подвергает резкой критике и обличает (судебная и финансовая системы). Как пишет А. Мортон, у Батлера «всюду налицо открытая сатира, но есть наряду с ней и завуалированная утопия, выражающаяся в том, что самому нелепому установлению Едгина неожиданно придается какой-то совершенно здравый штрих»119.В рамках религиозно-этической системы островного государства в романе Батлера формируется вероисповедание и нравственность воображаемого общества. Фундаментом верований в романах Бэкона и Дефо выступало христианство, в то время как религиозные убеждения едгинцев следует считать политеистическими, потому что «они сами не знали, во что веруют; им было известно только то, что было бы болезнью не веровать так, как веровали они»120. Рассказчик причисляет жителей острова к идолопоклонникам, которые открыто почитают богов, персонифицирующих такие человеческие качества, как справедливость, сила, надежда, страх, любовь, причем делают они это независимо от своих внутренних мотивов.

Кроме того, едгинцы тайно преклоняются перед богиней Идгрун121, сопровождающей их на всем жизненном пути. Богиня представляется вездесущей и всесильной, жестокой и сумасбродной, как и многие поступки едгинцев. В качестве одного из положительных аспектов художественного замысла Батлера особого внимания заслуживают служители богини идгруниты, обладающие от рождения чувством действительной меры и способностью жить в гармонии с собой, когда абсурдность окружающих довлеет вокруг. По словам Батлера, «у них отсутствовало чувство грядущего, их единственной религией было уважение к себе и окружающим их людям»122.В условном мире Едгина существуют также заведения, исполненные символического значения. «Это была поэма из камня и мрамора. <...> Я еще острее почувствовал присутствие далекого прошлого», - восторгается Хиггс фасадом музыкального банка123. Восприятие сооружения меняется, когда герой проникает внутрь. Деятельность музыкальных банков состоит в проведении денежных операций, в ходе которых настоящие деньги обмениваются на валюту, не имеющую покупательской способности. Это не мешает едгинцам исправно по119 Мортон А. Л. Английская утопия. С. 181. 120 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 111.121 Неполная анаграмма имени миссис Гранди (Mrs Grundy) - персонажа комедии нравов Томаса Мортона «Скорее плуг» (Speed the Plough, 1798). Образ Гранди служил олицетворением крайнего морального ригоризма в вопросах приличия и морали.122 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 108.123 Ibidem. P. 91.66

сещать музыкальные банки и принимать участие в их ритуалах. Музыкальные банки олицетворяют клерикальную систему, пропитанную фальшью и лицемерием: вместо реальной помощи они предлагают человеку то, чем он никогда не сможет воспользоваться. Иллюзорная значимость учреждений отражает бессмысленность заповедей и догм, по которым живет общество, закостенелость и невозможность его реформирования, в то время как религия, по обобщению И. Чекалова, «должна приобщать человека к "невидимому миру"»124. Согласно С. Батлеру, по мере взросления человек ощущает потребность в двух планах существования: видимом и невидимом. Здание музыкального банка действительно приобщает героя к пониманию «невидимого», потому как в нем запечатлена бессознательная мудрость прошлых веков - сумма опыта, не позволяющего утопическому миру рассыпаться на части. При всех своих недостатках музыкальные банки лишены лжи в вопросах «невидимого» порядка: «...поскольку в них было засвидетельствовано царство, не имеющее отношения к этому миру, они не предпринимали попыток приподнять завесу, скрывающую этот мир от человеческого взора»125. Писатель приходит к выводу, что практически все религии заблуждаются, когда их священнослужители пытаются убедить прихожан, что они знают о «невидимом» больше, чем те, чей взор все еще сосредоточен на видимой реальности. В этом отличии и состоит превосходство страны Едгин над конкретно-историческими видимостями.Едгинское понимание и осуществление свободы, счастья и чести тесно взаимосвязано с практикой верований на острове. Свобода граждан Едгина, по их представлению, начинается еще до появления на свет, когда душа стоит перед выбором: родиться или остаться в бестелесном состоянии. Свобода обязательно воспоследует и после рождения, когда человеку необходимо будет принимать жизненно важные решения. Многоликость политеистических установок Едгина также способствует свободе граждан, однако очень часто волеизъявление индивида корректируется силой социальных условностей. Счастье сопряжено с гедонистическими и фаталистическими приоритетами островитян. Среди удовольствий, необходимых для счастья, главенствует здоровье. Еще в далеком прошлом государство расправилось с теми, чья внешность не удовлетворяла общепризнанным критериям красоты (одиозные статуи, охраняющие вход в страну, свидетельствуют о едгинском неприятии уродства), и поэтому в стране остались124 Чекалов И. И. Антиклерикальная сатира С. Батлера («Музыкальные банки» в «Едгине») // Известия АН СССР. Сер. лит. и языка. М., 1970. Т. 29, вып. 3. С. 225.125 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 98.67

только красивые и, наверное, счастливые люди. Во внешней красоте едгинцев отражается здоровье, которое воплощает собой ценностную систему. Единственно верным признается то, что не противоречит физическому здоровью человека и не угрожает здоровью общества, т.е. гарантирует индивидуальное и всеобщее счастье. Категория счастья наполняется смыслом за счет веры островитян в удачу: «Удача -единственно верный объект человеческого преклонения»126. Счастье, уверены едгинцы, возможно в тех случаях, если у индивида имеется: 1) здоровье; 2) имущество; 3) близкие люди (родственники и друзья). Во всех остальных случаях гражданам нужно рассчитывать на судебное разбирательство, тюремное заключение и даже смерть. Здоровье и удача составляют бинарный комплекс, лежащий в основе писательских представлений о счастье.

Взгляды на честь в Едгине базируются на ответственности каждого гражданина за свое моральное и физическое благополучие перед обществом. Честью, следовательно, наделяются лишь те люди, чье состояние здоровья можно назвать безупречным. Самым серьезным бесчестием являются болезни, которые характеризуются как преступления и проступки. К наиболее вопиющим из них едгинцы причисляют брюшной и сыпной тиф, а также простуду. При этом аморальные поступки островитян ни в коей мере не противоречат чести. Граждане, страдающие приступами безнравственности, проходят курс лечения либо в больницах, где их окружают заботой и вниманием, либо на дому при помощи специально подготовленных врачей-«выпрямителей», за которыми сохраняется право прописывать различные формы физического наказания своим пациентам. Автор критикует нетерпение к физическим недугам со стороны общества и указывает на некоторую безалаберность в отношении морального состояния людей. Таким образом, религиозно-этическая система созданного воображением С. Батлера государства возводится на разнородном многообразии верований и предпочтений, большинство из которых несет на себе отпечаток несовершенства эмпирической действительности. По адекватной оценке Э. Берджесса, «Едгин» предлагает «картины Англии, полные критики и атак на английский истэблишмент и английскую глупость»127. Но амбивалентно с несовершенством высвечивается и здравый смысл утопического проекта С. Батлера, состоящий в отсутствии лицемерия в вопросах духовного мироотношения.Концепция образования Едгина, отражающая аксиологические ориентиры утопического государства, фундирует представления о126 Ibidem. Р. 70.127 Burgess A. English Literature. Harlow, 2000. P. 188.68

воспитании и обучении на острове. «Батлер прибегает к своему излюбленному приему доведения аргумента до того логического предела за которым его абсурдность становится очевидной»128. После рождения ребенок обязан подтвердить содержание «формулы рождения» - особого документа, согласно которому родителям предоставляется право избавиться от своего чада в любое время, а также выражается обет новорожденного быть самым жалким существом, которое по своей воле появилось на свет. Ребенок воспитывается в атмосфере страха за свою жизнь и ответственности перед родителями. Школьное обучение сводится к занятиям чтением, письмом и арифметикой. Знание других наук приобретается в специальных учебных заведениях, которые носят название колледжей неразумности. Эти учреждения очаровательны снаружи, однако во многом противоречивы внутри. В колледжах действует общество по ликвидации бесполезных знаний, читает лекции профессор мировой мудрости, преподаются две основные дисциплины: уклончивость и гипотетический язык, составляющие основу магистральной области знаний - гипотетики.Сатирический момент в данном случае, как и при описании политических, социальных и религиозно-этических порядков изображаемого общества, сочетается с описанием идеального компонента концепции образования, каковой представлял ее себе С. Батлер. Во-первых, студенты колледжей неразумности критически подходят к почитаемым авторитетам, и схоластическое обучение приобретает качественно иное измерение. Принимая во внимание точку зрения мыслителя или ученого, каждый студент считает нужным выделить положения, с которыми он категорически не согласен. Во-вторых, колледжи неразумности делают ставку на тщательное изучение истории, чему способствует гипотетика. Задачу исторических штудий едгинцы видят в возможности предсказывать будущее: «Кто бы стал пахать или сеять, если бы не верил в предопределенность будущего? Кто бы стал тушить огонь водой, если бы действие воды на огонь было неопределенным?»129. В-третьих, профессора колледжей выступают гарантами либерального образования: если студент устает от гипотетики, ему разрешается позаботиться о своем здоровье. Подводя итог вышесказанному, необходимо отметить, что концепция образования, предложенная автором романа, состоит из положений, которые, с его точки зрения, противоположны опасной тенденции следовать исключительно увещеваниям разума. В низвержении разума в качестве128 Мортон А. Л. Английская утопия. С. 177. 129 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 155.69

единственного проводника человеческой деятельности заключается одно из преимуществ страны антиподов.В романах С. Батлера о стране Едгин предпринимается попытка компромисса между эмпирической реальностью и реальностью трансцендентной. По А. Мортону, Едгин - «мир другой и тот же самый, страна антиподов, похожая и не похожая на нашу, с присущими ей мудростью и безумием, хотя и отличная, но одновременно тонко ее дополняющая»130. В амбивалентном мире, созданном воображением Батлера, критический момент срастается с идеальными представлениями в единое целое: внутри семиосферы романа отрицание переплетается с утверждением, сатира с утопией. На фоне довлеющих недостатков возвеличивается очевидное преимущество проявлений конструируемого мира. Данная

тенденция особенно заметна в сопоставлении с антиутопической парадигмой миропорядка, на что обращает внимание О. Сабинина: «Два мира (положительный и отрицательный) традиционной утопии в антиутопии одновременно несут негативный заряд»131. При построении амбивалентной модели утопического мира писатель руководствовался уверенностью в том, что всецелое отрицание положений эмпирической реальности ведет к созданию реальности принципиально недосягаемой, а потому не менее эфемерной. Батлер апробировал новый модус утопического миромоделирования, основанный на амбивалентности действительного мира и мира условного, во многом предопределив лик литературной утопии XX столетия.

2.4.2. Авторитет слова в художественном мире романов-утопий С. Батлера и Э. Беллами

Почитание слова как авторитета во Вселенском творении образует стержень мироотношения как Старого, так и Нового Света. Согласно учению Платона об эйдосах, умозрительные лики вещей обретают свои бытийственные характеристики посредством слова. Начиная диалог о мифическом острове Атлантида, Тимей возносит молитву демиургу, «на деле пребывающему издревле, а в слове возникшему ныне, недавно»132. Слово выступает в данном случае в качестве своего130 Мортон А. Л. Английская утопия. С. 176.131 Сабинина О. Б. Жанр антиутопии в английской и американской литературе 30-50-х годов XX века // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филол. М., 1990. № 2. С. 53.132 Платон. Критий / пер. с древнегреч. С. С. Аверинцева // Платон. Сочинения. В 3 т. Т. 3. Ч. 1. М., 1971. С. 545.70

рода медиума между вещным бытием и идейным инобытием, адекватность связи между которыми детерминируется истинностью знания. Слово как источник творения занимает центральное место в мировых религиях. Слово принадлежит христианскому Богу, отождествляется с Ним, а затем и со всем сущим; в исламе через слово реализуется акт волеизъявления Творца, от которого и ведется отсчет мироздания. Дарованное человеку слово способно описывать не только состояние наличного мира, но и передавать трансцендентность недоступного опыту инобытия. Такой потенциал слова явственно обнаруживается в художественном мире произведений, повествующих, по мысли С. Макуренковой, «о некоем идеальном пространстве, где примирены противоположности и главенствует гармония и мера»133.Во второй половине XIX в. к творению художественного мира в жанре утопии были причастны многие английские и новоанглийские писатели, однако особой славы по оба берега Атлантики снискали Сэмюэл Батлер и Эдуард Беллами (1850-1898). Выросшие в семьях священнослужителей и воспитанные в атмосфере почитания Слова Божия, оба писателя настороженно отнеслись к чрезвычайно популярной в то время эволюционной теории Ч. Дарвина, благосклонно восприняв лишь концепцию поступательного развития внутри одной парадигмы. В творчестве Батлера четко прозвучал иконоборческий пафос, направленный против незыблемых авторитетов, в то время как Беллами, противясь социальному пороку, остался верен пуританской традиции, подпитываемой американскими источниками. Миропонимание писателей во многом предопределило их отношение к слову, что нашло отражение в созданных ими романах-утопиях: «Едгин», «Возвращение в Едгин» С. Батлера и «Взгляд назад. 2000-1887» (Looking Backward: 2000-1887, 1888), «Равенство» (Equality, 1897) Э. Беллами. В исследовании жизни и творчества С. Батлера Л. Холт заметил, что завязка первого романа «красноречиво раскрывает механизм символической трансформации - перехода из мира, где все, что подвластно пониманию, находится на своих местах, в новую страну Едгин, принципы которой имеют иную логику»134. Иная логика миромоделирования заложена также и в романе Беллами. Хотя писатель не переставляет буквы в географических названиях и именах персонажей, символический путь к обществу «истинного братства между мужчинами и женщинами, естественного чувства духовной солидарности»135 верно133 Макуренкова С А. Онтология слова: апология поэта. Обретение Атлантиды. С. 134.134 Holt L. Е. Samuel Butler. New York, 1964. P. 38.135 Simon L. Looking Backward: A Profile of Edward Bellamy // World & I. 1999. Vol. 14, No. 6. P. 291.71

обозначен. При всем обилии расхождений в целях и средствах Батлера и Беллами объединяющим звеном в их творческих системах остается слово, авторитет которого зафиксирован на различных уровнях художественного мира романов-утопий.

Особенно важную роль в расстановке авторитетных акцентов в семиосфере романов-утопий играют дескриптивные единицы, актуализируемые словом. Речь идет о планомерном или неосознанном повторении описательных средств языка, иррадиирущих на другие сферы с доминантной функцией слова. Мировидение Батлера, традиционно рассматриваемое как переходное от викторианства к эдуардианской эпохе, обладало парадоксальными чертами, которые проявились в его рефлексивном стремлении сочетать несовместимое в причудливой форме. Способом изложения в романе «Едгин» выступал парадокс, в котором, по выражению И. Чекалова, «истина и нелепый вымысел - "сиамские близнецы"»136. В импульсивном желании Батлера атаковать наличную правду действительности посредством парадокса Г. Кэннан усматривал причину логической несостоятельности и неудобоваримости произведений писателя137. Соединяя идеал с гротескным образом повседневности, Батлер означивал выявляемую модель мира в романе «Едгин» существительным «гипотетика». Едгинские колледжи неразумности не единственное ристалище обозначенных умозрений. Плодами гипотетики пронизано обыденное мышление жителей Едгина, основанное на усиленных предположениях об обратном и потому вынужденное только приближаться к истинному образу бытия, таящемуся в слове. В отличие от идейной гетерогенности утопического замысла С. Батлера художественный мир романа Э. Беллами «Взгляд назад» характеризуется предзаданной стройностью и логичностью. Такое мироустройство прямо свидетельствует о трансцендированности политико-социального идеала, который, по прогнозам самого автора, должен был воплотиться к 2000 году и который, по оценкам Р. Джэкоби, человечеству еще предстоит реализовать138. Ключевым словом в семантической структуре художественного мира произведения является эпитет «потрясающий» (prodigious). Потрясающим оказывается сам факт фантастического путешествия во времени, в результате которого взору главного героя, равно как и читателям, открывается потрясающая картина будущего, ибо «на про136 Чеканов И. И. Парадокс Батлера о машинах // Науч. докл. высш. шк. Филол. науки. М., 1967. № 1. С. 89.137 Carman G. Samuel Butler: A Critical Study. London, 1915. P. 151.138 Jacoby R. A Brave Old World: Looking Forward to a Nineteenth-Century Utopia // Harper's Magazine. 2000. Vol. 301, No. 1807. P. 73.72

тяжении многих тысячелетий мировая история еще не ведала более изумительных перемен»139. Насущные проблемы человеческого существования контрастируют поразительным образом с решениями в области производства (армия рабочих), потребления («всем по потребностям»), градостроения (утопающая в зелени симметрия улиц Бостона) и т.д. Потрясающим в романе американского писателя названо то, о чем гипотезируют герои «Едгина». Однако, важно отметить, неоднозначность слова в художественном мире романа Батлера оставляет больше места для свободы по сравнению с его утвердительностью в утопическом проекте Беллами.Слово выступает авторитетным фактором влияния в книгах, доступных читателям изображаемого общества. Книга как важнейшая среда обитания слова обнимает в обобщенном виде мировоззренческую базу жизненных основоположений, по которым функционирует лучшее общество в художественном мире романов-утопий. Герой Батлера Хиггс черпает свои знания о едгинском религиозно-мифологическом учении из местных книг, открывая для себя, что фатализм - идейная сердцевина мифологического миропонимания едгинцев. Прямая времени непрерывно соединяет, по их мнению, прошлое с будущим, словно «лента на двух катушках», «которая не поддается ускорению или остановке и поэтому требует принятия того, что разворачивается перед нами вне зависимости от наших предпочтений»140. Процесс развертывания событийной ленты неподвластен человеческому вмешательству, и ход времени нужно воспринимать как неизбывный закон: «Время споспешествует нам и озаряет нам дорогу по мере продвижения, однако яркий свет часто слепит нам очи и сгущает темноту перед нами»141. Хиггс устанавливает, что жители страны верят в пренатальное существование душ, скитающихся в своем царстве до самовольного появления на свет. Сам факт рождения расценивается как злодеяние, за которое «приговор может быть приведен в действие в любой момент после совершения преступления»142. Избежание наказания возможно только в случае беспрекословного выполнения требований «формулы рождения», предписывающей человеку смирение и раболепие перед окружающей действительностью на протяжении всей его жизни. Загробная жизнь полностью исключена в Едтине из реестра потенциальных локусов обитания: человек, подобно ленте времени, проходит, не спеша, перед ликами наблюдателей и139 Bellamy E. Looking Backward: 2000-1887. New York, 2000. P. 26. 140 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 115. 141 Ibidem. P. 115. 142 Ibidem. P. 117.73

навеки исчезает, не оставив после себя никаких воспоминаний. Память о прошлом подвержена обработке со стороны так называемого «общества по ликвидации ненужных знаний и дальнейшему забвению истории». Полное игнорирование возможности будущего обусловливает

пренебрежительное отношение к знанию как таковому, а также к его хранению и преумножению. В данном случае можно отчасти согласиться с Л. Холтом в том, что весь процесс социализации в Едгине нацелен на нивелировку умения «вести полезный образ жизни»143. Сам Батлер, однако, улавливал в авторитетных постулатах подобного рода «несправедливое и ходульное изображение действительного; и если бы авторы, - продолжал он, - имели к тому предрасположенность, они бы нарисовали образ, как светлые, так и темные тона которого казались бы ошибкой»144.Аспекты политико-социального устройства страны будущего в романе-утопии Э. Беллами переданы в книгах, сила слова которых способствует оформлению разрозненных представлений Джулиана Уэста в целостный образ идеальной жизни. Как и Батлер, автор «Взгляда назад» проводит временную линию в исторической и экзистенциальной перспективе. Во время своего пребывания в отдалении от родного Бостона почти на 113 лет главный герой романа открывает, что США к XX в. «вступили в эпоху миллениума» и что «данная теория отнюдь не беспочвенна»145. Благосостояние всей нации, отсутствие социальных трудностей, устроенность личной жизни каждого гражданина, бросающиеся в глаза Уэсту, подтверждают сформулированный в романе вывод о том, что «нынешний мир - рай по сравнению с тем, что было раньше»146. С первого до последнего вздоха в этом раю человек запрограммирован социальной необходимостью в качестве поборника идеи прогресса - целевого хода истории. Пакеты документов в будущем Бостоне строго регламентируют возрастной и гендерный ценз в вопросах индивидуального роста для общественной пользы. Если душа в Едгине перемещается после своего рождения в непредсказуемый мир, то законодательство в произведении Беллами гарантирует неродившимся наличие умных и воспитанных родителей, равно как и совершенную систему жизнеустройства. В силу устремленности в будущее экзистенциальные искания бостонцев XX в. не девальвируются сиюминутным разочарованием в дне сегодняшнем. По объективной оценке Г. Гранвальда, миллениум - «всего лишь ус143 Holt L. E. Samuel Butler. P. 43.144 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 121.145 Bellamy E. Looking Backward: 2000-1887. P. 55.146 Ibidem. P. 55.74

ловное обозначение в календаре. Но за нашим трепетным к нему отношением скрывается глубокий психологический смысл: необходимость увериться в том, что мы не потеряны во времени, что мы движемся в заданном направлении и что у нас есть к чему обратить свой взор»147. Индивидуальные цели подчиняются в данном случае некоторой большей цели, которую Беллами в послесловии к роману описал как «Золотой век, лежащий перед нами, а не за нами»148. В противовес Едгину Новый Бостон предоставляет своим гражданам большую свободу слова, при которой, согласно М. Гарднеру, «все книги и газеты издаются под эгидой правительства, при этом они не подвергаются цензуре и могут содержать любые взгляды»149. Книжные полки библиотек в романе наполнены томами «интеллектуальных виртуозов» от Шекспира до Ирвинга. Слово, конденсирующее в себе память о минувшем, оттеняет вершинность настоящего момента, который контрастирует с мизерностью прошлого. Итак, слово не только и не столько раскрывает сущность определенной религиозно-мифологической доктрины, выполняющей мировоззренческую функцию в художественном мире произведений, сколько детерминирует развитие сценария существования человека. В концепциях времени обоих авторов четко просматривается линейная векторность исторического процесса, определяющая ход жизни человека как фаталистически бесцельный или общественно полезный. Слово, чей авторитет «отвердел» в религиозно-мифологическом сознании моделируемой реальности, устанавливает конечные желаемые цели или их отсутствие на индивидуальном и социальном уровне.Авторитет слова находит свое преломление также в механизме воздействия выдвигаемых теорий на ценности общества и принятое в нем мнение. В художественном мире романов-утопий наиболее семантически емкими формами обращения с духовной чувствительностью являются трактат и проповедь. Написав «Книгу машин», в которой легко различимо влияние дарвинского учения о происхождении видов, один едгинский философ совершил масштабный переворот в государственной политике и образе мышления и поведения сограждан. Ему удалось спроецировать гипотетическим путем линию развития живой материи на модель эволюции техники. Он предчувствовал неизбежную опасность в прогрессе машин, потому что последние, «коль им уготовано превзойти нас в интеллектуальном развитии, как147 Grunwald H. Can the Millennium Deliver? // Time. 1998. Vol. 151, No. 18. P. 87.148 Bellamy E. Looking Backward: 2000-1887. P. 220.149 Gardner M. Looking Backward at Edward Bellamy's Utopia // New Criterion. 2000. Vol. 19, No. 1. P. 22.75

мы превосходим в этом животных», смогут завладеть и жизнью человека150. Слово местного философа, имеющее своей целью предупреждение об опасности радостей машинизации, откликнулось в сознании едгинцев призывом к немедленному действию. По словам С. Батлера, «разбуженное сознание индивида приведет его к таким опрометчивым поступкам, от которых ему следовало бы воздержаться; сознание же нации, разбуженное каким-нибудь достопочтенным господином, нажимающим тайные пружины, с лихвой вымостит дорогу в ад»151. Увещевания, выказанные в трактате о машинах, обрели размах общепринятого мнения (идгрунизм), которое и стало одной из мишеней жанрового парадокса Батлера. «Сняв с ходячего мнения налет правдоподобия и очевидности, Батлер умеет обнаружить и показать зерна абсурда, фальши, бессмыслицы, таящиеся в самой его сути. Крупицы же истины он представляет в виде фантастического и нелепого предположения», - резюмирует И. Чекалов152. Всего за несколько дней в Едгине был уничтожен всякий след технического прогресса, оставляемый предыдущими поколениями на протяжении своего развития.В силу патетического характера проповедь обладает еще большей степенью суггестивности, нежели трактат. Слово проповедника в художественном мире романа Э. Беллами призвано ферментировать общественную уверенность в совершенстве идеала, констатировать благостное состояние «здесь и сейчас». По предположению Н. Шогенцуковой, сам факт того, что «улучшение социума Беллами видит на путях служения Богу, как воплощение его замыслов на Земле», приводит в итоге к реализации бостонцами «древней мечты о свободе, равенстве, братстве»153. В этой связи проповедник указывает на анахронизацию такой категории, как библейские десять заповедей, вместе с оппозициями «бедность - богатство», «добро - зло». «Пришла к концу долгая и изнуряющая зима человечества, которое созрело к тому, чтобы лицезреть наступление рая», - находим в тексте романа Беллами154. Возникает вопрос: не вербализирует ли автор образ счастья, в которое человечество обращено «железной рукой»? Э. Баталов, обращаясь к утопическим обществам Платона, Мора, Морриса, выявляет их статичность: «В них нет никакого движения, никакого развития, по150 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 158.151 Ibidem. P. 167-168.152 Чекалов И. И. Правовой парадокс Батлера и его источники // Вестн. Санкт-Петербург. ун-та. Сер. 2. История, языкозн., литературовед. СПб., 1992. Вып. 1, №2. С. 54-55.153 Шогенцукова Н. А. Утопический роман. Эдвард Беллами // История литературы США. В 7 т. Т. 4. М., 2003. С. 781.154 Bellamy Е. Looking Backward: 2000-1887. P. 191.76

скольку максимальный характер предела не оставляет пространства ни для продвижения вперед, ни для исторического "маневра"»155. Едва ли «не таким же "заорганизованным" и строго регламентированным» представлялось Э. Баталову общество будущего в романе «Взгляд назад». Непреложность авторитета слова, а также механизм его воздействия на сознание и жизнедеятельность человека и общества последовательно явлены в художественном мире романов-утопий «Едгин» и «Взгляд назад». Батлер проводит мысль о колоссальных возможностях, таящихся в слове, варианты актуализации которых не поддаются однозначному прогнозированию; Беллами, в свою очередь, приписывая слову исключительную сакральность, убедительно показывает картину приведения в действие арсенала «общепонятных средств» словесного убеждения.Романам-утопиям С. Батлера и Э. Беллами был уготован широкий, однако неравный успех как в своих странах, так и за рубежом, что также указывает на авторитет художественного слова. Произведение Батлера постигла во второй половине XX столетия участь практически полного забвения, в то время как книга Беллами, породившая после выхода в свет огромное множество подражаний и интерпретаций, признается классическим примером американской литературной утопии. Этот факт, нужно признать, не умаляет значения романа Батлера «Едгин». В нем писатель сумел начертать контуры тенденций политико-социального развития, о которых в полный голос заговорили авторы антиутопий только в XX в., возложив вину за вывихи истории на мечтателей-утопистов, подобных Э. Беллами, у. Моррису, Н. Чернышевскому и др. В романах-утопиях Батлера и Беллами, наряду с живописанием образов лучшего мироустройства, творчески исследуется как явная, так и потаенная активизация риторики власти, призванная соответствовать притязаниям конструируемой действительности и в то же время обладающая моделирующим воздействием на нее. Грани устойчивого состояния условного мира, пригодного для социального и - реже - индивидуального обживания, противостоят в литературной утопии картине подвижной реальности, от которой они отправляются. В «Едгине» абсолютизируется роль художественного пространства, защищенного двойной границей от тлетворного влияния слова извне; во «Взгляде назад» проблема границы решается посредством футуроспективного сдвига временной фокусировки, освобождающей еще не начертанные контрасты от риторического эффекта. Объективация суггестивного потенциала слова, равно как и155 Баталов Э. Я. Социальная утопия и утопическое сознание в США. М., 1982. С. 50.77

физической силы, здоровья, богатства, военной мощи, мыслилась Аристотелем правомерной лишь в соответствии с критерием справедливости: «...применяя эти блага в согласии со справедливостью, можно принести много пользы, а вопреки справедливости - много вреда»156. И Батлер, и Беллами подвергли испытанию авторитет слова в отдельно взятых сознаниях: Хиггс должным образом воспринял благие намерения, открывающие путь к действию, тогда как новый опыт Уэста привел к углублению пропасти неприятия им прежних профилей собственного существования. Именно индивидуальное сознание, всегда оттеняющее мнение масс, заключает в себе риторическую силу, приближающую к более или менее справедливой оценке состояния отображаемого мира, художественного и не только. Художественный мир романов-утопий С. Батлера и Э. Беллами демонстрирует различное писательское понимание функциональности слова, за которым закрепляется созидательность и в котором усматривается латентная деструктивность. Слово как авторитет оказывается в состоянии не только описывать творение или создавать художественный мир, но и разрушать этот мир, а вместе с ним и Вселенское творение.156 Аристотель. Риторика / пер. с древнегреч. О. П. Цыбенко. М., 2005. С. 8.

3. РЕВИЗИЯ ОСТРОВНОГО МИРА В ЛИТЕРАТУРНОЙ УТОПИИ XX ВЕКА3.1. Литературная антиутопия и ее субжанровые разновидности

Истоки мировидения, противоположного утопическому, коренятся в различных эпохах развития словесности: античности, XVIII-XIX вв., XX веке. Но именно в XX в. утопические идеалы подверглись наиболее значительному переосмыслению. Пессимистическая ревизия островного мира была вызвана социально-политическими катаклизмами и апокалиптическим настроем, царившим в Европе на рубеже веков. Материалом для литературной рефлексии послужил печальный опыт претворения утопических идеалов в реальность. Трудно не согласиться с точкой зрения Т. Чернышевой, что возможности зарождения жанра антиутопии «содержались уже в классической утопии, поскольку критика реального, современного автору общества всегда была вторым планом в любой утопии»1. Пересмотр стратегий политико-социальной инженерии привел к появлению нового жанра словесности - литературной антиутопии, призванного развенчать существующие иллюзии всеобщего благоденствия. По наблюдению О. Павловой, к причинам возникновения антиутопических способов освоения действительности следует отнести: 1) индивидуализирующий подход к человеку; 2) скепсис относительно достижений цивилизации и научно-технического прогресса2.«Дивный новый мир», о котором мечтали поколения мыслителей и литераторов, воспринимается в антиутопиях иронически. Образной иллюстрацией может служить сцена из шекспировской «Бури»:How many goodly creatures are there here!How beauteous the mankind is! О brave new world.That has such people in't!Прозорливый Просперо в ответ на восторженный возглас Миранды многозначительно изрек: «'Tis new to thee»3, зная, что все во1 Чернышева Т. А. Природа фантастики. С. 324.2 Павлова О. А. Метаморфозы литературной утопии: теоретический аспект. Волгоград, 2004. С. 247.3 Shakespeare W. The Tempest // The Complete Oxford Shakespeare. London, 1987. P. 980.79

круг - отъявленные негодяи. Топос острова, вобравший в себя квинтэссенцию утопического миромоделирования, перерождается в литературной антиутопии в мотив стены, непреодолимой преграды. Местом действия антиутопических проектов выступает замкнутое пространство, бесчеловечное внутри. Проникновение внутрь или выход из такого мира является затруднительным, как и едва возможны любые попытки реформирования. Нормы и догмы разумного до абсурда государства становятся более прочными и непоколебимыми на неприступной территории.В литературной антиутопии выражено пессимистическое отношение к гиперрационально структурированным общественным системам. Как отмечает О. Сабинина, «традиционное утопическое изображение счастливого идеального общества сменяется в антиутопии убедительным показом того, как идеал в действительности полностью перерождается и превращается в свою противоположность - тоталитарный строй»4. Иллюзии всеобщего социального равенства, обязательной трудовой повинности, внушаемые государственной машиной, подвергнуты решительному развенчанию в романе русского писателя Евгения

Замятина «Мы» (1921), инкорпорирующего жанровую матрицу литературной антиутопии и ее субжанровых разновидностей. Еретический бунт протагониста Д-503 против индивидуального обезличивания, полной видимости и слышимости частной жизни, исправляется перенастройкой на благоговейное почитание победоносного шествия Единого Государства. По утверждению А. Любимовой, «антиутопия исследует ту социально-политическую модель, которая опровергает устойчивые идеологические мифы»5. В 1932 г. Олдос Хаксли, тогда автор четырех романов, опубликовал свой вариант представлений о «заорганизованном» обществе, помешанном на техно- и биоинженерии. В романе «Дивный новый мир» (Brave New World) О. Хаксли продемонстрировал доминирующее влияние индустриализации, фрейдизма, массовых коммуникаций, капиталистической и коммунистической экономической теории на современных ему людей. Писатель энергично предупреждал о том, что быть счастливым в машинизированном мире предельно просто, стоит только перестать быть человеком. «Взяв за основу такие основополагающие проявления человеческой личности, как любовь и власть, писатели-антиутописты4 Сабинина О. Б. Жанр антиутопии в английской и американской литературе 30-50-х годов XX века: автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.01.05 / Моск. гос. ун-т им. М. В. Ломоносова. М., 1989. С. 10.5 Любимова А. Ф. Утопия и антиутопия: опыт жанровых дефиниций // Традиции и взаимодействия в зарубежных литературах. Пермь, 1994. С. 95.80

выстраивают в своих произведениях модель общества, соответствующего самым примитивным полузвериным запросам человека, где любовь превращается в секс, а власть - в открытое насилие над личностью», - прослеживает Ю. Борисенко6.К субжанровым разновидностям литературной антиутопии, в которых также осуществляется ревизия утопического миромоделирования, принадлежат квазиутопия, дистопия и какотопия. Квазиутопическая реальность возводится вокруг утопической модели мира, экзистенциальная несостоятельность которой доказывается авторами зачастую иронически. Как утверждает Б. Ланин, «устремленность утопий-антиутопий к постановке прежде всего социальных проблем порождает такое их качество, как экстенсивность. Перед читателем разворачиваются проспекты с изображением самых различных сторон будущего...»7. С целью создания эффекта псевдокарнавала квазиутопия оперирует средствами сатиры (пародия, гротеск) и фантастики, убедительное подтверждение чему можно найти в романах А. Платонова («Чевенгур»)8, А. Франса («Остров пингвинов»), М. Фрейна («Очень частная жизнь»), Дж. Балларда («Бетонный остров»), Л. Петрушевской («Новые робинзоны») и т.д. В основании художественного мира дистопии лежит модель «идеально плохого общества»9. С позиций А. Чамеева, дистопия «облекается в формы самой жизни, дабы подчеркнуть угрозу, исходящую от "дурного утопизма". <...> дистопия ориентирована на жизнеподобие, максимально использует материал действительной жизни»10. Дистопическое мышление продуктивно взаимодействует с жанровыми структурами психологических и философских романов, свидетельство чему - произведения Джорджа Оруэлла («1984»)11, У. Голдинга («Повелитель мух»),6 Борисенко Ю. А. Риторика власти и поэтика любви в романах-антиутопиях первой половины XX века (Дж. Оруэлл, О. Хаксли, Е.Замятин): дис. ... канд. филол. наук: 10.01.03 / Удмурт. гос. ун-т. Ижевск, 2004. С. 93.7 Ланин Б. А. Литературная антиутопия XX века. М., 1992. С. 35.8 Сосредоточиваясь на сути мировидения, выраженного в романе А. Платонова «Чевенгур», А. Гугнин помещает его (наряду с «Городом за рекой» Г. Казака, «Другой стороной» А. Кубина и др.) в контекст магического реализма на том основании, что писатель ищет ответа на онтологические вопросы «не в социальных, а в космических измерениях». (См.: Гугнин А. А. Магический реализм в контексте литературы и искусства XX века. М., 1998. С. 44).9 Чаликова В. Утопия и свобода. С. 81.10 Чамеев А. А. На грани отчаяния и надежды (роман-дистопия Джорджа Оруэлла) // Автор. Текст. Эпоха. СПб., 1995. С. 99.11 В письме к своему итонскому ученику Эрику Блэру (Оруэллу) от 21 октября 1949 г. О. Хаксли с благодарностью признал изящество и непреходящую важность романа «1984»: «Я чувствую, что кошмару "1984" суждено трансформироваться в ужас мира, еще более правдоподобного, чем изображенный мною в "Дивном новом мире"».81

Э. Берджесса («Заводной апельсин»)12, В. Войновича («Москва 2042»), М. Этвуд («Рассказ служанки»), Дж. Херси («Заговор»)13 и др. Какатопия отличается от квазиутопии и дистопии встроенным в ее сюжетную канву мотивом катастрофы. Мировая война, ядерный взрыв и другие

глобальные катаклизмы - это те потрясения, которые приводят вымышленный мир в состояние, пригодное для художественного эксперимента. Среди какатопий особого внимания заслуживают книги К. Эмиса («Перестройка»), Р. Мерля («Мальвиль»), А. Адамовича («Последняя пастораль»), Т. Толстой («Кысь») и т.д.Картина квазиутопической действительности убедительно явлена в романе «Остров великой матери» (Die Insel der gro?en Mutter, 1924) немецкого прозаика и драматурга, лауреата Нобелевской премии Герхарта Гауптмана. В книге рассказывается о том, как группа, состоящая более чем из двух сотен людей, направляется в спасательных лодках к берегам необитаемого острова в южной части Тихого океана. После кораблекрушения уцелели только женщины и двенадцатилетний мальчик Фаон. Важнейшая проблема, которую затрагивает автор в романе, - возможность существования общества, между представителями которого не будет гендерных различий. Женщины, оказавшиеся по воле рока на неизвестных землях, вынуждены созидать «амазонскую» культуру. Там они заняты поисками провизии и строительством жилья, но как только вопросы выживания отходят на второй план, островитянок начинает одолевать желание репродукции. Каждой из них этот замысел кажется нелепым, пока они не узнают о первом случае «непорочного зачатия», произошедшем на острове. Реагируя на численный рост населения, женщины организуютНапомним, граждане Океании Джорджа Оруэлла являются лишь беспомощной серостью в политическом механизме, где ненависть тождественна любви, а ошибка - истине.12 Романы у. Голдинга и Э. Берджесса фокусируются на природной сущности человека, ее проявлениях и возможностях изменения, У. Голдинг подвергает критике просветительские взгляды о природной безгрешности человека и примате социального начала в его развитии. Герои романа воплощают определенные социальные типы, находящиеся в ситуации выживания и действующие в соответствии с врожденными инстинктами, а не этическими нормами. Э. Берджесс, в свою очередь, изображает общество, научившееся «исправлять» природную деструктивность человека посредством биотехнологий и превращать его в бездумную пешку, ведомую государством.13 В романах М. Этвуд и Дж. Херси выявляются, по мнению Т. Комаровской, экстремальности феминизма, «политический аспект поисков женщиной своей самоидентичности» под гнетом тоталитарного режима. (См.: Комаровская Т. Е. Феминистская литература США: обретения и потери на пути к самоидентификации // Вопросы германской филологии и методические инновации в обучении и воспитании. Брест, 2005. С. 3-11; Комаровская Т. Е. Экстремальности феминизма в романе-антиутопии М. Этвуд «Рассказ служанки» // Американистика как предмет научного познания. Мн., 2006. С. 40-42).82

школьное обучение, обеспечивающее более эффективное управление и организацию жизни в их государстве.Трудно не уловить некоторое созвучие между художественным замыслом Г. Гауптмана и концепцией романов Д. Дефо о Робинзоне Крузо. Подобно главному герою Дефо, островитянки, оказавшись в «естественном состоянии», проходят все стадии человеческого развития. Прогресс женского общества определяется знаниями, приобретенными ими еще на континенте: они владеют способами ведения хозяйства, помнят, как сооружать жилье и поэтому стремятся реализовать те потенциальные возможности, которых они были лишены в Европе. Созидательный труд женщин увенчивается планомерным успехом, соответствующим духу настоящей робинзонады. Однако под иным углом зрения Гауптман смотрит на особенности конструирования совершенного общества. В объектив писателя попадает религиозный аспект миромоделирования. Показано, что поклонение вымышленному богу началось с чуда «непорочного зачатия», явленного островитянкам в минуту, когда их мысли и чувства были сосредоточены исключительно на вопросе деторождения. Хотя автор и не открывает тайну «амазонского» продолжения рода, очевидность самообмана в поклонении островному богу непомерно усиливается. В один момент женщины даруют мужчинам, рожденным на острове, отдельное государство, которое возглавляет восемнадцатилетний Фаон. Сегрегация мужской и женской половин острова со временем приводит к полному отсутствию рождаемости. Когда женщины наносят визит мужскому государству, они осознают, что мужчинам удалось достичь невероятно высокого уровня развития в своем крае (кораблестроение, сельское хозяйство, музыка, гражданское общество). Вскоре после ритуальной оргии островитянки поднимают восстание, разрушая большинство артефактов острова. Фаон решается на бегство, оставляя после себя потомство, о дальнейшей судьбе которого можно только догадываться. По словам А. Зверева, «насилие над историей, каким показывает его антиутопия, - это насилие и над природой в широком смысле понятия. Над средой обитания. Над разумностью отношений между человеком и окружающим его космосом. Над человеческим естеством»14. Гауптман изобличает внутренний механизм религиозного мироощущения, становящийся предметом частых спекуляций: человек ждет чуда, ищет объекта поклонения и бежит от ответственности.«Остров великой матери» - роман-предупреждение. В книге прослеживается преемственность

жанровой поэтики и семиосферы14 Зверев А. «Когда пробьет последний час природы...» Антиутопия. XX век // Вопросы литературы. М., 1989. № 1. С. 45.83

литературной утопии (критика существующего миропорядка, построение наилучшего общества). Художественное пространство произведения ограничено определенными физическими рубежами - островом, на котором разворачивается экспериментальная реальность, кажущаяся утопической. Писатель разоблачает результаты осуществления утопической мечты, указывая на сущностные характеристики человека, неизбежно вступающие с ней в противоречие. В заглавие романа вынесен изученный К. Юнгом архетип Великой Матери: Великая Мать, рождая дитя, одновременно губит его в своих смертоносных объятьях. Подобную символически гипертрофированную ситуацию Гауптман воссоздает на примере целого острова «великих матерей». Автор изображает узаконивание миропорядка, которому предстоит развиваться против законов природы. По причине собственного бессилия перед естественным ходом жизни человеку следует трудиться над улучшением тех сфер деятельности, которые были им созданы и ему подвластны, осознавая при этом ответственность за каждое предприятие не только перед самим собой, но и перед всем мирозданием.Проиллюстрируем специфику аксиологических установок в дистопии и какатопии анализом рассказа американского писателя-фантаста Рэя Брэдбери «Будет ласковый дождь» (There Will Come Soft Rains). Как нам видится, рассказ посвящен переосмыслению базисной категории счастья в русле антиутопической идеологии. В силу универсальности и фундаментальности счастье представляет собой феномен, настойчиво отвергающий возможность абсолютизации. «В чем состоит счастье?», «Какими средствами оно достигается?», «Возможно ли общее счастье?» - круг вопросов, волнующих человечество по сей день. В книге «Человек для себя» Эрих Фромм предлагает следующее определение счастья: «Счастье - это величайшее достижение человека, ответная реакция всей его личности на плодотворную ориентацию15 по отношению к самому себе и к внешнему миру»16. Первые попытки обобщить категорию счастья предпринимались древнегреческими философами: Платон утверждал добродетель в качестве единственного пути к достижению счастья; Аристотель приравнивал счастье к жизненно важной цели; Эпикур описывал счастье как безмятежное состояние, достигнутое в результате победы над страхами бытия. Счастье как благодать приобрело иную трактовку в текстах Писания. По15 «Плодотворная ориентация», по Э. Фромму, включает следующие компоненты: забота, ответственность, уважение и знание.16 Фромм Э. Человек для себя / пер. с англ. Д. Н. Дудинского // Фромм Э. Бегство от свободы. Человек для себя. Мн., 1998. С. 602.84

сле изгнания из рая человеку все же было обещано повторное обретение полноты блага на небесах (Матф. 5:12). Наградой должна была стать жизнь в новом граде Иерусалиме, имеющем геометрически правильную форму и окруженном стеной из драгоценных камней (Откр. 21:16-20). Такого рода обещания касались существования в мире, неподвластном человеческим силам, в мире трансцендентном.Недовольство ограниченностью земного существования служило и служит одной из движущих сил утопического творчества. В произведениях писателей-утопистов категория счастья обнаруживает определенные параметры и идеализируется. Принципиальная разница между библейским раем и утопическим миропорядком состоит в том, что создателем первого выступает Бог, второго - человек. Т. Мор стремился зафиксировать в своем романе картину воплощения идеала счастья, в первую очередь, всеобщего, однако индивидуально приемлемого. Протест Т. Мора против религиозного аскетизма средних веков заключался во введении концепции гедонизма как неотъемлемой константы счастья: человеку врождено стремление к удовольствию, а не к страданию. В государственной системе Новой Атлантиды Ф. Бэкона идеал счастья реализован преимущественно на научном уровне, который сводится к накоплению знаний о Божьих творениях и созданию новых условий для расширения власти человека над природой. Идеал счастья в романе Д. Дефо «Робинзон Крузо» основан на принципе социальной упорядоченности. Стабильность общества нарушается «дикостью», непросвещенностью его членов, которым, как и Робинзону, необходимо пройти путь от «естественного состояния» к цивилизации, расширяя собственные возможности. Накопление знаний о природе и ее законах должно обеспечивать прогресс общества, ведущий к воплощению идеала счастья в мире имманентном.Авторский взор в рассказе «Будет ласковый дождь», вошедшем в сборник «Марсианские

хроники» (The Martian Chronicles, 1950) Р. Брэдбери, подобно другим произведениям писателя, устремлен в будущее, которое современному читателю не покажется далеким, -2026 год. Текст рассказа может быть композиционно разделен на две части. Первая часть повествует о дневных событиях в доме, которые представлены писателем в форме дневника, а также содержит некоторые отголоски ночных происшествий в городе. Действие рассказа разворачивается внутри технически обустроенного дома, всячески приспособленного к уходу за человеком. Говорящие часы напевным тоном возвещают начало дня, перечисляют знаменательные события, воодушевленно заявляют о платежеспособности семьи в ближайшее время и напоминают выполнить запланированные мероприятия в течение суток. Газовая плита самостоятельно готовит пищу, накрывает и85

убирает со стола; барометр предупреждает о дожде, настаивая на соответствующей одежде («Дождь, дождь, уходи; плащ с галошами найди»17). Из нор в стенах выходят роботы-мыши, которые «таинственно завоевывают» грязь, проникшую в дом. От внешних посягательств дом защищен механической системой охраны и идентификации («Самозащита, граничащая с паранойей»18). Не только бродячим кошкам запрещено приближаться к дверям дома, но и птицам касаться его. Судя по действиям приборов, вторая половина дня посвящена исключительно релаксации. В комнатах появляются столы для карточных игр, разливается в бокалы Мартини, играет музыка. Стеклянные стены детской оживают голосами животных и запахами флоры и фауны, ванна наполняется водой, а постели подогреваются. Один из голосов дома предлагает прослушать на сон грядущий любимое стихотворение хозяйки, сопровождаемое звуками спокойной музыки. Очевидно, главными действующими лицами рассказа являются артефакты, цель которых состоит в служении их создателю. Приведенные примеры достижений человека свидетельствуют о высоком уровне технического развития будущего общества. Можно также заключить, что основу идеала счастья в рассказе Брэдбери, как и в «Новой Атлантиде» Бэкона, составляет технизация всех сфер жизни человека, внедрение результатов умственной деятельности в практику повседневности.Параллельно с описанием технического совершенства в первой части рассказа настойчиво заявляет о себе мотив невостребованности этого оазиса счастья. Взывания говорящих часов обращены в пустоту, двери не стучат, а ковры не ощущают на себе прикосновения чьих-нибудь каблуков, завтрак проглатывает металлическое горло водопровода, зажженная сигара сгорает сама по себе, а поэзия лишь нарушает тишину. Невольно возникает вопрос: где же человек, где же создатель этого механического рая на земле? Становится известно, что ночью город был разрушен до основания; над пеплом других сооружений возвышается этот один-единственный дом. После радиоактивного взрыва от хозяев дома остались только силуэты на опаленной стене и «пять капель краски - мужчина, женщина, дети, мяч. Остальное было тонким слоем угля»19. Настенные рисунки запечатлели хозяев дома в действии: муж двигает газонокосилку, жена собирает цветы, а дети увлечены игрой в мяч. Перед читателем предстает образ счастливой семьи, даже не подозревавшей о надвигавшейся ядерной ката-17 Bradbury R. There Will Come Soft Rains // Utopian Literature: A Selection. New York, 1968. P. 297.18 Ibidem. P. 299.19 Ibidem. P. 298.

строфе. Единственное существо, искренне переживающее утрату хозяев, - домашний пес, погибающий в неистовстве безуспешных поисков. Оставшись «в живых», механические существа продолжают выполнение запрограммированных действий, направленных на служение тем, кого уже нет: «Дом был алтарем с десятью тысячами служителей, больших и маленьких, хором обслуживающих и прислуживающих. Но боги исчезли, а ритуал религии продолжался бессмысленно, бесполезно»20. Прогресс знания и, соответственно, техники, традиционно являющийся главным условием реализации идеала счастья, не только упростил человеку жизнь, обеспечив его механическими орудиями, но и стал судьбоносным фактором его существования.События второй части рассказа происходят в ночное время и открываются замечанием, что «в десять часов дом начал умирать»21. Причиной смерти послужил огонь, распространившийся по всему дому после возгорания бутылки с растворителем, которую столкнула под действием ветра обрушившаяся ветка дерева. Усилия дома, нацеленные на самосохранение, соразмерны хитрым уловкам огня, который сердито перемещается из комнаты в комнату и с огромным удовольствием живится картинами Пикассо и Матисса. Чердак, руководящий деятельностью механического оазиса, принимает на себя самый главный удар огня. В последних сценах рассказа умирающий дом бьется в предсмертных конвульсиях, агония механических действий и звуков предвещает его скорое разрушение: «Чердак провалился в кухню и в гостиную, гостиная - в цокольный этаж, цокольный этаж - в подвал»22. Механический дом, символизирующий

воплощенный идеал счастья, уничтожается своими же внутренними силами. Особый интерес при чтении рассказа вызывает противопоставление природных стихий техническим, которые используются человеком себе во благо. Речь идет о ветре, огне и дожде. Находясь на гребне познания, человек научился генерировать технические подобия природы. В этой связи представляется своеобразным отношение человека к природному миру, проявляющееся через созданную его руками механическую действительность. С одной стороны, говорилось выше, дом отмежеван от всевозможного природного «прикосновения»; человек как бы отключен от мира живого, от естественного протекания жизни. С другой стороны, хозяева дома пытаются сохранить некоторую близость к природе, выращивая цветы или слушая стихотворение о весеннем пробуждении всего живого. Такого рода благосклонность не мешает20 Ibidem. Р. 299.21 Ibidem. Р. 301.22 Ibidem. Р. 303.87

«богам» механического мира потребительски относиться к природным богатствам, необходимым для актуализации идеала счастья.Водоразделом между первой и второй частями рассказа служит стихотворение, зачин которого дал название всему тексту. В противовес логике повествования главным действующим лицом в стихотворении выступает природа. Автор с уверенностью утверждает, что наступит пора, когда силы природы разбудит ласковый дождь, что воспрянут ото сна птицы и деревья и что никакие человеческие распри не будут в силах помешать такому подъему. Последние четыре строки стихотворения звучат с нотой предположения о том, что против гибели человечества может не найтись возражений: «И сама Весна, проснувшись на рассвете, // Едва бы догадалась, что были мы на свете»23. Важно, что природа не изображена в ожидании отплаты человечеству; наоборот, она предвкушает свое возрождение, когда ласковый дождь смоет с лица земли тлеющие остатки механического счастья. В стихотворении выкристаллизовывается особый природный идеал счастья, исполненный естественного порядка и новых живительных сил. Человеку в этой природной идиллии места может и не быть.Из вышесказанного следует: первое, счастье представляет собой неотъемлемую часть человеческих исканий, отправной точкой которых служит неполноценность земного существования. Во-вторых, идеал счастья, категоризируясь в русле утопической традиции, связывается главным образом с приобретением и приумножением знаний об окружающей действительности, которая подвергается качественному совершенствованию в ходе познания и технического прогресса. В-третьих, рассказ Р. Брэдбери «Будет ласковый дождь» живописует картину полного воплощения идеала счастья посредством машинизации человеческого существования. Механические творения, призванные быть оплотом идеала счастья, разрушают сначала самого их создателя, а затем самоуничтожаются. Победу над механическим эрзацем существования одерживает природа с конгениальным ей идеалом естественного счастья.Исторический опыт XX в. предопределил масштабную дискредитацию утопического мировидения, исходящего из отрицания наличной правды действительности за счет предвидимой полноценности вымышленного миропорядка. «XX век был для литературы, среди многого иного, веком антиутопий... Причины заключаются в характере исторической реальности этого столетия. Оно нуждалось в антиутопиях, чтобы осознать самое себя», - комментирует А. Зверев24. На23 Ibidem. Р. 303.24 Зверев А. Зеркала антиутопий // Антиутопии XX века. М., 1989. С. 336.88

протяжении нескольких десятилетий островной мир проходил пессимистическую ревизию, в результате которой утопические идеалы практически полностью утратили свое первоначальное семантическое наполнение. «Утопия, включенная в историческое время, предстает в спародированном, перевернутом виде...»25. Численное преимущество произведений, содержащих в себе настороженное отношение, обличение и даже отрицание «наилучшего» политико-социального устройства, над книгами, авторы которых стремились к утопическому осмыслению реальности, говорит в пользу кризиса утопического мировидения в XX столетии26. Литературная утопия «в чистом виде» оказалась вытесненной различными художественными проектами антиутопического толка. Однако вопреки установившейся жанровой тенденции Олдос Хаксли пришел на закате дней к воссозданию той модели мира, над возможностью реализации которой он иронизировал в 30-е годы. Творчество Хаксли явило пример плодотворного служения двум музам - антиутопии и утопии: пессимистические зарисовки мира ожили новыми голосами и красками, не всегда оптимистически бодрящими, но все же не лишенными надежды.25 Козьмина Е. Ю. Поэтика романа-антиутопии (на материале русской литературы XX века): автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.01.08 / Рос. гос. гуманит. ун-т. М., 2005. С. 7.26 См., например: Negley G., Patrick J. М The Quest for Utopia: An Anthology of Imaginary

Societies. New York, 1952; Sargent L. T. British and American Utopian Literature, 1516-1975: An Annotated Bibliography. Boston, 1979; Biesterfeld W. Die literarische Utopie. Stuttgart, 1982; Dictionary of Literary Utopias / ed. V. Fortunati and R. Trousson. Paris, 2000; Bloch R. N. Bibliographie der Utopie und Phantastik, 1650-1950: Im deutschen Sprachraum. Hamburg, 2002.

3.2. «Прагматическая мечта» о встрече противоположностей в романе-утопии Олдоса Хаксли «Остров»

3.2.1. Полуапокалиптический модус и идея метемпсихоза

Идеалы играют определяющую роль в актуализации утопической мечты о совершенной действительности, качественно отличающейся от неполноценности сущего. По утверждению Г. Морсона, «утопии, начиная с Платона, стремились противопоставить видимый эфемерный мир вневременному идеалу совершенного общества, обладающего правдой, соответствующего природе вещей и неизбежно грядущего»27. Взамен компромиссному образу мира, сложившемуся в XIX в., XX столетие выдвинуло комплекс утопических идеалов, предназначенных для спасения современного мира от грядущих катастроф. Как устанавливает В. Чаликова, «утопическая мысль XX века апокалиптична: настоящее воспринимается как абсурд, тупик, катастрофа - и отмечена резким волюнтаризмом»28.Мировоззренческие искания английского писателя, автора «романов идей» Олдоса Хаксли (Aldous Huxley, 1894-1963) приобрели новое измерение в американский период творчества (с 1937 г. до конца жизни). Писатель влился в интеллектуальное течение западноевропейской литературы сразу после выхода в свет его первых романов «Желтый Кром» (Crome Yellow, 1921), «Шутовской хоровод» (Antic Hay, 1923) и «Контрапункт» (Point Counter Point, 1928), несущих на себе печать скептического видения человеческой ситуации. Негативный настрой Хаксли, подпитываемый осмыслением американской действительности, нашел выражение в его самом популярном произведении -романе-антиутопии «Дивный новый мир», зафиксировавшем предвидение попрания индивидуальности во имя всеобщего блага. В 30-е гг. Хаксли-скептик делает ряд неожиданных заявлений о необходимости I «новой религии», основанной на пацифизме и духовной мудрости. Первые проявления аксиологических переакцентуаций обнаруживаются в последующих романах писателя: «Слепой в Газе» (Eyeless in Gaza, 1936), «После многих весен» (After Many a Summer, 1939), «Время должно остановиться» (Time Must Have a Stop, 1944), в которых поднимаются вопросы надындивидуальной любви, времени и вечности29.27 Морсон Г. Границы жанра // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. С. 246.28 Чаликова В. Утопия и свобода. С. 119.29 См.: An Encyclopaedia of Pacifism. New York-London, 1972; Huxley L. A. This Timeless Moment: A Personal View of Aldous Huxley. New York, 1968.90

Писатель-интеллектуал изучал буддизм, индуизм, обращался к мистике, высказывался в пользу пацифизма в национальной политике и художественном творчестве. Парадигма мистического мировосприятия воплотилась в трактате О. Хаксли «Вечная философия» (The Perennial Philosophy, 1946), явившем собой сумму фундаментальной мудрости, почерпнутой из ведущих религий мира. Автор преследовал цель установить безвременное единство бытия, примирив «дуалистическую ошибочность». Итогом почти двадцатилетней работы над положительной программой существования человеческого общества стала последняя книга Хаксли - роман-утопия «Остров» (Island, 1962). Изданный за год до смерти, роман повествовал о цивилизационной встрече разнополярных мировоззрений Запада и Востока. «О. Хаксли -знаковая фигура в мировой литературе XX в.; его творчество в течение ряда десятилетий воспринималось в мировой критике как своего рода индикатор базовых тенденций развития западной литературы, более того - общественной мысли вообще», - суммирует В. Рабинович30.Подобно предшественникам, служившим музе утопического творчества, О. Хаксли переносит действие романа-утопии на далекий от западной цивилизации остров. Художественный замысел писателя разворачивается в землях, окруженных водами Индийского океана - в ареале восточной культуры. Остров Пала расположен там, где берега спасения достигаются иными путями, чуждыми и Востоку и Западу в отдельности. Автор выступает поборником новой религии, которая, по мнению О. Рединой, «объединяла бы религиозную веру, философию и науку, а также позволила бы разомкнуть цивилизационную замкнутость Запада и Востока,

синтезировать рационализм и мистицизм»31. Политическая и социальная жизнь острова Пала в романе по-своему структурирована и организована. Идеалом формы правления выступает, как и в ряде других утопических произведений, олигархия. Во главе вымышленного государства стоит раджа, который правит и царствует, передавая право правления по наследству. Утопический идеал разума в Пале представляет собой результат совместной деятельности старого раджи и трех поколений МакФейлов. Благодаря им на острове была учреждена государственная философия, сочетающая в себе достижения западной науки и восточного гуманизма. Идеал истины реализуется в палийском крае посредством сохранения патриархального жизненного порядка и проведения в жизнь положений30 Рабинович В. С. Олдос Хаксли: эволюция творчества. Екатеринбург, 2001. С. 9.31 Редина О. Концепт идентичности в романах Олдоса Хаксли // Проблемы идентичности, этноса, гендера в культуре и литературах Старого и Нового Света. Мн., 2004. С. 314.91

трактата «Заметки о том, что есть что и о том, что было бы разумно сделать по поводу того, что есть что» (Notes on What's What, and on What It Might be Reasonable to Do About What's What). Идеал истины отрицает технический прогресс и индустриализацию, неизбежно надвигающиеся с Запада. После смерти старого раджи, однако, к увещеваниям истины и разума в руководящих кругах Палы больше никто не прислушивается, потому что личная выгода поставлена выше интересов государства. Олигархи воображаемой страны ориентируют государственную политику на установление военной диктатуры, провозглашая тем самым крестовый поход Духа, происходящий из христианского радикализма. Структура островного общества походит на тектонику Платоновой республики. Исключение составляет верхний уровень, который оказывается расщепленным: тем, кто в состоянии философствовать, не разрешено управлять (МакФейл), а те, кто презирают мудрость и ученость, держат бразды правления в своих руках (Мьюруган, Рани). Подобно государству Утопии Т. Мора, воплощение идеала справедливости в обществе Палы обусловлено отсутствием частной собственности. Сам остров, как и все, что на нем находится, принадлежит каждому палийцу в равной степени. Личное обогащение и стяжательство противоречат мировоззренческим установкам Палы, согласно которым справедливость возможна при отречении от «даров» видимого мира.Стратификация палийского общества в романе не исключает возможности осуществления идеала равенства. Как и в ранних литературных утопиях, гражданам совершенного государства Хаксли предписывает различные социальные функции, беспрекословное выполнение которых способствует равенству. Граждане изображаемой страны равны в служении общей идее, что означает их равные права на пользование результатами ее реализации. Социуму Палы изначально была чужда диктатура, потому как прежнее руководство острова заботилось о волеизъявлении жителей, принимало во внимание различные «маломасштабные инициативы». Утопический идеал труда проявляется в совместной деятельности островитян, направленной на достижение благополучия. Поля острова возделываются не только специально подготовленными рабочими, но также профессорами и чиновниками, которые находят два часа в день для вскапывания и рыхления почвы. Кроме того, граждане Палы имеют право свободно менять профессии и занятия, что, с их точки зрения, эффективно потенцирует самопознание. Совместный труд - живительный источник постижения тайн природы, саморефлексии и социального благополучия.У истоков палийского идеала человеколюбия находится буддийское вероучение, цель которого заключена в устранении противо92

речий между наполненным страданий эмпирическим бытием (сансарой) и абсолютным покоем (нирваной): «Необоримое в своей бесцельности, страдание будет продолжаться бесконечно. Во всех прочих проявлениях человеку придется мириться с собственной гротескно-одиозной ограниченностью»32. Погруженный в вечные муки, человек заслуживает сострадания, которое облегчает жизненные страдания и ведет к спасению. Именно поэтому взаимоотношения между обитателями вымышленной Палы строятся на принципах искусства любви. Осознание бесконечности человеческих страданий, проявление сострадания в искусстве любви составляют базис идеала человеколюбия в конструируемом обществе. По верной оценке Е. Апенко, в романе «не борьба противоречий, даже не их диалектическое единство, а гармония является первоосновой мироощущения Пребывающих во Благе единства мироздания и человека»33. Островитяне практикуют буддизм в одном из его вариантов. Морально-философское учение махаяны уделяет особое внимание вопросу любви к окружающим, приравнивая мудрость к состраданию. Личное спасение и просвещение расцениваются как производные от созерцательного отношения к миру. В религиозной парадигме острова Пала присутствует и

категория йоги любви, коррелирующая с созерцанием. На острове существуют специальные комнаты медитации, в которых вместо привычных икон и образов экспонированы пейзажи34. Пейзажная живопись приводит наблюдателя к самоанализу, самопознанию, просвещению, пребыванию «здесь и сейчас». «Просвещенный человек это знает, живет этим, целиком принимает. Он ест, пьет и в назначенный срок умирает, но он ест иначе, пьет иначе, умирает иначе. Задача каждого - просвещение здесь и сейчас с предпосланной ему йогой, практикуемой с повышенной ответственностью»35. В этой связи необходимо указать на схожесть мировосприятия палийцев с Платоновым учением об эйдосах. Подлинные лики вещей, согласно Платону, запечатлены в нашей душе, душа бессмертна и несет в себе бессмертное знание. Философ обосновывает необходимость припоминания образов, увиденных душой. Путь к воссозданию забытого и самого ценного - созерцание.Религиозное мироощущение жителей Палы оказывает огромное влияние на идеалы свободы и счастья, узаконенные на острове. Па32 Huxley A. Island. London, 1994. P. 317.33 Апенко Е. Настоящее и будущее но Олдосу Хаксли // Хаксли О. Остров. СПб., 2000. С. 11.34 Более подробно о перспективах грядущего, духовидческом потенциале живописи и религиозной мистике у. Шекспира О. Хаксли рассуждает в своих эссе (см. приложение).35 Huxley A. Island. Р. 271.93

лийский идеал свободы предполагает независимость граждан от всевозможных условностей, которые во многом служат источником страданий. В «Заметках о том, что есть что» гарантирована свобода от поклонения богам, поскольку человек, манипулируя божественными символами, не замечает, как символы непроизвольно начинают манипулировать им самим. В истории острова никогда не прибегали к формам государственного принуждения, так как палийский рай задумывался как место, приемлемое для всех членов общества. Гражданам Палы предоставлена свобода для осмысления проявлений истинного мира - высшей реальности сущего. Палийский идеал счастья предполагает достижение особого состояния духовного просвещения и, в конечном счете, блаженства на индивидуальном и социальном уровне. В соответствии с одним из основоположений махаяны, мир -иллюзия, в нем нет ничего более реального, чем достижение высшей степени просвещенности посредством созерцания и сострадания. В тексте произведения несколько раз упоминается название галлюциногенного препарата, производимого из грибов, - мокши. Отмечается, что мокша - средство, способствующее испытать единение с «божественным идеалом сущего». В антиутопии «Дивный новый мир» наркотик сома был необходим для подавления толпы - в утопии «Остров» психеделик мокша применяется для расширения сознания, устремленного к просвещению. Чтобы напоминать друг другу об истинных целях существования, палийцы обучили местных птиц привлекать внимание к счастью на острове, которое может существовать только одномоментно. Жители Палы настолько погрузились в беззаботное состояние, что подвергли свои земли вторжению сил, враждебных идеалу счастья. Гармоничное схождение и синтез противоположностей в семиосфере романа Хаксли служит росту смыслов, заложенных в памяти культур. Контактный механизм культурного мнемозиса был описан Ю. Лотманом: «...культуры, память которых в основном насыщается ими же созданными текстами, чаще всего характеризуются постепенным и замедленным развитием, культуры же, память которых периодически подвергается массированному насыщению текстами, выработанными в иной традиции, тяготеют к "ускоренному развитию"»36.Основу идеала чести составляет осознание палийцами важности каждого действия, направленного на просвещение и единение с бесконечностью. Медитация отождествляется на острове с «судьбоконтролем», благодаря которому сознание достигает более высокого34 Лотман Ю. М. Память в культурологическом освещении // Лотман Ю. М. Семиосфера: Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. С. 676.94

уровня понимания всего сущего. В этой связи любой труд превращается в йогу труда, игра - в йогу игры, повседневность - в йогу повседневности. Безусловно, поступки граждан совершенны, ибо имеют формы искусства. Хаксли подвергает критике христианское мировидение, содержащее в себе огромное количество неразрешаемых дихотомий, неприятие которых позволило идеалам свободы и счастья наполниться иным содержанием в контексте религиозно-этической системы Палы, основанной на вероучении Востока. Представления о воспитании и обучении в художественном мире романа О. Хаксли складываются в концепцию образования. В Пале были упразднены семейные отношения из тех соображений, что семья - вариант насилия над человеком. Семью заменил такой государственный институт, как Клуб взаимного

усыновления, который, по всеобщему убеждению, прекрасно справляется с задачами планирования семьи и воспитания подрастающего поколения. С самого рождения детей учат действовать с «минимальным напряжением и максимальным пониманием», им предоставляется свобода выбирать себе родителей в зависимости от степени благополучия семьи-реципиента. По отношению к детям, как и взрослым, запрещены меры, противоречащие человеколюбию: «Там, где детей воспитывают, не подвергая физическому насилию, Бог имманентен. Народная теология отражает состояние детских задов»37. В государственных школах основное внимание уделяется естествознанию; так, например, на занятиях по ботанике палийские школьники изучают строение цветка, затем по памяти изображают изученное в графической форме. Соотнося созданный на бумаге символ со своим внутренним «Я», учащиеся пытаются выразить словесно тайну единства всего сущего.Фундамент политико-социального идеала, явленного Хаксли в финальном романе, составляет аксиома «профилактика лучше лечения», которой руководствуются не только медицинские работники, но и все утопическое общество. Каждая медсестра Палы обязана помнить следующую рифмовку, действуя согласно которой у нее будет возможность «вести наступление по всем фронтам»:«Я» есмь толпа, что тем законам внемлет, Которым место в ней. Химически грязны «Мои» все жизни. Не будут средства все ясны -Их множество причин объемлет38.37 Huxley A. Island. Р. 128. 38 Ibidem. Р. 71.95

Подобно структуре Вселенной, человеческое «Я» изображено в четверостишии амальгамой разнородных составляющих, собранных в единый комплекс некоторым безусловным ходом бытийных происшествий. Химическая неоднородность массы влечет за собой необходимость воздействия на каждый из ее элементов, имеющих свою отличную от других симптоматику, особыми средствами. Источником гетерогенной множественности «Я» выступает функциональный диссонанс мира, в котором четко различаются экзистенциальные оппозиции. Созвучным Я-концепции Хаксли представляется взгляд на сущность человека американского поэта-модерниста Эдуарда Каммингса в сонете, начинающемся строками: «так много самостей (так много демонов и богов // каждый жаднее другого) являют человека»39. В данной ситуации, уверен Каммингс, человеческому «Я» ничего не остается, как только неизменно повиноваться законам каждой части толпы. Определение единого подхода к разнополярным проявлениям сущности человека становится затруднительным, что вызывает, пишет американский поэт, «такое величавое буйство простейшего желания: // такую беспощадную резню надежды невиннейшей». Начиная «Песню о себе», классик американского романтизма Уолт Уитмен славил и воспевал свое Я, суть и сущность которого имела неразрывную связь со всем внешним миром: «Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этой почвы, из этого воздуха...»40. В отличие от Уитмена, Каммингс усматривал в «Я» человека присутствие не только земных стихий, но и воплощение всей Вселенной, говоря, что «никогда самый одинокий человек не одинок», потому что его жизнь соизмерима с жизнью планеты, вспышкой солнца, движением звезды.В силу мировоззренческого уклона позднего Хаксли в сторону мистицизма толпа человеческого «Я», конципированная в четверостишии, может также иметь своей целью возвышение над греховной однонаправленностью бытия в мире. И Каммингс, и Хаксли заключают «Я» в кавычки, акцентируя при этом неадекватность сингулярной номинации того, что по своей природе множественно и неоднородно. Множественность самостей и жизней, о которых пишут поэты, не означает растождествления единой субстанции. Именно «Я» представляет собой вариант интеграции вселенского диссонанса и приближения, по Хаксли, к поэзии тишины.Обратим внимание в этой связи на параллели в биографиях жизни и духа швейцарца Германа Гессе и англичанина Олдоса Хакс39 Cummings ?. so many selves // ?????. # 11. Пунктуация автора сохранена. - ?. Ш.40 Уитмен У. Песня о себе / пер. с англ. К. Чуковского // Уитмен у. Листья травы. М., 1955. С. 47.96

ли. Во-первых, оба писателя принадлежали к культурно-исторической эпохе XX в., характеризующейся пессимистическим настроем, который был обусловлен утратой веры в некогда незыблемые ценности рационалистического общества Запада. Во-вторых, Гессе и Хаксли, подобно многим современникам-интеллектуалам, искали духовного спасения на Востоке, пытаясь постигнуть «мудрость другого берега», абсорбированную учениями восточных религий с богатой мистической традицией. Оба писателя были близки к обществу Веданты, стремившемуся к распространению неоиндуизма в западных странах. В-третьих, мировоззренческие искания как Гессе, так и Хаксли увенчались созданием художественных

проектов идеальной реальности через обращение к жанру утопии, что соединило обоих мастеров слова с общеевропейским течением «литературы идей». Семиосфера романов-утопий «Игра в бисер» и «Остров» содержит в себе осмысление древнеиндийской идеи метемпсихоза. Метемпсихоз представляет собой учение о переселении душ, согласно которому сознательное начало (душа, дух) не умирает вместе с телом своего обладателя, но через некоторое время вселяется в другого человека, животное или растение. В классических индийских религиях брахманизма, индуизма и буддизма метемпсихоз является неоспоримым догматом; понятие сансары содержит в себе образ вечно катящегося колеса трансмиграции.Герман Гессе (1877-1962) работал над романом «Игра в бисер» (Das Glasperlenspiel, 1943) в ту пору, когда над духовными ценностями человечества нависла реальная опасность уничтожения под напором варварства нацизма. Писатель конструирует утопический идеал в далеком будущем на руинах некогда существовавшей цивилизации, возрождая ее достижения в отчужденном от бурь истории уголке земли. Богатство мировой культуры подвергается классификации в республике Касталия при помощи музыки и математики, знаковые системы которых отличаются наибольшим совершенством в силу отстраненности от конкретных культурно-исторических ассоциаций. В этой связи нельзя не согласиться с высказыванием Е. Леоновой о том, что в «мыслительном зодиаке писателя оказываются Вагнер, Бах и Моцарт, Кант, Шопенгауэр и Жан Поль Рихтер, Гете, Брентано, Бодлер, Новалис и Достоевский, Фрейд, Юнг, а также христианство и философско-религиозные системы Востока»41. Мудрость Востока способствует усвоению и упорядочению достижений мировой культуры, потому что ориенталистские вероучения акцентируют созерцательность и самопознание, в то время как на Западе неизменно культивируется дея41 Лявонава Е. А. Плыні і постаці: 3 гісторыі сусветнай літаратуры другой паловы XIX - XX стст. Мн., 1998. С. 163.97

тельное постижение окружающего мира. Единственной наукой, не снискавшей уважения в интеллектуальных кругах Касталии, была история - ретроспективный взгляд на уроки прошлого. Йозеф Кнехт, главный герой романа, осознает необходимость обновления республики посредством установления связи с историей, ибо «история не может возникнуть без эгоизма и динамики этого греховного мира себялюбия и страстей, и такое необычное учреждение, как республика, тоже родилось в этом мутном потоке, который когда-нибудь его и поглотит»42. Без истории мира борьбы за власть и эгоизма не может существовать идеальный мир культуры, искусства, интеллекта. Протагонист предугадывает горькую участь Касталии, которую в случае отрыва от действительности ожидает ликвидация. Не менее злой рок может постичь республику духа и в случае ее включения в исторический процесс, отличный от «спокойного счастья» изолированного края.Справедливость умозаключений Кнехта доказывает его смерть после соприкосновения с греховным миром. Если следовать сюжетным ходам романа «Игра в бисер» Г. Гессе, то легко различима победа мира страстей над идеальным миром. Однако, наряду с темой смерти, автор развивает и тему бессмертия. В приложенных к основному тексту жизнеописаниях, главный герой навеки покидает несовершенный мир и видит смысл своей жизни в уединенном служении йогу. Последнее предложение романа символически возвращает читателя к эпиграфу, в котором утверждается необходимость существования Касталии как оплота духа. Даже смерть героя в основной части романа не означает полного уничтожения, ухода в небытие и забвения. Жизненный опыт Кнехта переходит к его единственному ученику, ради обучения которого он покинул республику духа. Герой уходит из жизни, чтобы снова в нее вернуться, преобразившись в новую идейную форму. Метемпсихоз сознательного начала в романе-утопии «Игра в бисер» выступает гарантом жизненности духовных ценностей, составляющих контробраз неполноценной правды существования, являющейся источником как гибели, так и рождения.Работая над романом-утопией «Остров», О. Хаксли мечтал «прагматическим образом»: его утопический проект был призван указать людям путь к единству через амальгамацию ценностей мировой культуры на острове счастья и свободы; это был спасательный круг человечеству, которое ничему не научилось у истории. Несовершенная действительность в «Острове», в отличие от «Игры в бисер», несет разрушение сознанию коллективному. Правомерно будет говорить не 42 Hesse H. Das Glasperlenspiel // Hesse H. Die Romane und die gro?en Erzahlungen. Frankfurt am Main, 1980. B. 7-8. S. 287.98

только о физическом уничтожении островного рая, но и о его идейном перерождении. Как и предшественники-утописты, Хаксли хорошо понимал возможную опасность сближения с

внешним миром: «Что однажды было жизнеспособным обществом, больше не отличается жизнеспособностью»43. Благодаря своей отчужденности Пала не превратилась в место параноидального преклонения перед лжеучениями и лжерелигиями, на острове была предпринята попытка сочетать наиболее достойный потенциал двух миров - восточного и западного, старого и современного. Переживание полноты бытия «здесь и сейчас» - момента, объединяющего сознание индивида с конечной реальностью, с Абсолютом, - лишила палийцев, как и жителей Касталии, готовности к конфронтации с миром, который не в состоянии проникнуться идеями вечной философии.Внешний мир, представленный антагонистичными силами Востока и Запада, т.е. диктаторским режимом соседнего острова, подкрепленным европейским оружием, надвигается на беззащитный «оазис человечества посреди мировой пустыни обезьян»44. С заходом солнца определенно улавливается постепенное замирание вымышленной страны, которая больше не дождется своего рассвета. Шум наступления отличной цивилизации с девизными обещаниями «Прогресса, Ценностей, Нефти и Истинной Духовности» подчеркивает нелицеприятную смерть идеала. Вторая версия толкования финала романа восходит к индуистскому видению истории, согласно которому бог Шива топчет пришедший в упадок мир, чтобы впоследствии, улыбаясь и играя, сотворить все заново. Доктор МакФейл, герой произведения, восклицает: «Но разве не может существовать третьей возможности?»45. Заключительный призыв к вниманию символически возвращает читателя к отправной точке романа, с которой может начаться новый виток метемпсихоза.Идея метемпсихоза, художественно осмысливаемая в романах-утопиях Г. Гессе и О. Хаксли, углубляет семантическую емкость такой важнейшей характеристики утопической модели мира, как совершенная стабильность. Согласно восточным учениям, элементы которых наличествуют в «Игре в бисер» и «Острове», трансмиграция сознательного начала выявляет определенную степень бытийного несовершенства, которое предстоит еще преодолеть на пути к полному освобождению.43 Huxley A. Island. Р. 60. 44 Ibidem. Р. 130. 45 Ibidem. Р. 132.99

3.2.2. Фундаментальная микротема

Тематический фундамент литературной утопии составляет идеальное общество и принципы его функционирования. Уровень художественности утопических произведений измеряется доминантой эстетического начала над философским содержанием. Вплоть до подъема романного жанра в западноевропейской словесности XVIII в. художественный замысел авторов утопических проектов преимущественно подчинялся идейной программе, т.к. «утопия - это всегда статичное описание, не содержит в себе сюжетной динамики»46. Идейно-художественная разработка тематического фундамента литературной утопии в романе О. Хаксли «Остров» была обусловлена близкой писателю методологией, сводящейся к объективации повествования посредством создания эффекта полифонии. Именно поэтому, отмечают исследователи, к числу излюбленных приемов романиста относится «текст в тексте», способствующий внедрению авторских комментариев в романную ткань, а также манифестации авторской позиции47. Чаще всего в своих произведениях Хаксли прибегает к дневниковым записям, стихам, а также цитации других авторов. Все эти проявления приема «текст в тексте» наличествуют и в романе-утопии «Остров»; особой модальностью в произведении отличается морально-философский трактат «Заметки и том, что есть что» - «небольшой зеленый буклет», в котором писатель развивает самостоятельную микротему. Совершенное общество, изображаемое писателями-утопистами, имеет своим непременным атрибутом социальное равенство. При этом нельзя не согласиться с представлением К. Бринтона об элитарности утопического мышления, обусловленной «существованием нескольких или даже одного просвещенного индивида, который склонен думать и действовать так, как большинство не будет, не может думать и действовать»48. Политическая система Палы, игнорирующая диктатуру и централизацию управления, гарантирует гражданам учет «маломасштабных инициатив» и выдвижение демократических лидеров. Радикальные социально-политические реформы начали осуществляться на острове во второй половине XIX в., когда на операцию раджи в Палу прибыл выпускник Эдинбургского универ-46 Малышева Е. В. Структурно-композиционные и лингвистические особенности антиутопии как особого тина текста: автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.02.04 / Рос. гос. пед. ун-т им. А. И. Герцена. СПб., 1998. С. 9.47 См., например: Atkins J. Aldous Huxley: A Literary Study. London, 1967; Brander L. Aldous Huxley: A Critical Study. London, 1969; Meckier J. Aldous Huxley. Satire and Structure. London, 1969.48 Brinton C. Utopia and Democracy // Utopias and Utopian Thought. P. 50.100

ситета - доктор Эндрю МакФейл, которому было суждено впоследствии обосноваться среди местных жителей. Начатая однажды, линия реформ обрела концептуальную форму в трактате старого раджи «Заметки о том, что есть что».«Заметки» посвящены выявлению невзгод человеческого существования и определению вектора их преодоления; иначе говоря, в работе показана скорбь и окончание скорби. По словам старого раджи, человеческая ситуация состоит на треть из страданий, неизбежных в силу индивидуального самосознания и стремления к свободе, а также необратимого хода времени. Остальные две трети страданий представляют собой результат «ненужной самодеятельности», выражающейся в дуалистическом видении единого мира. Дуалистическая ошибочность зафиксирована на лингвистическом уровне в аксиоме «я есмь», первый элемент которой указывает на субстанциональную нетождественность, а второй отрицает возможность взаимообусловленных перемен. Мировоззренческий дуализм основывается на противопоставлении идеального и реального образа действительности, сущности и явления, что препятствует не только самопознанию, но и постижению окружающего мира. Культурная инициация также не лишена антагонизма между культивированием и стагнацией. Двойственное постижение реальности означает «стремление увековечить только "да" в каждой паре оппозиций» и приводит к конфликтам и расстройствам, которым посвящена, как говорится в «Заметках», вся история и почти все биографии. Манихейский подход к мировым процессам вызывает «бессмысленную историческую амбивалентность», которая влечет за собой необходимость ликвидации последствий собственной самодеятельности (ведения войн, а затем самозабвенного служения жертвам). Дуализм представлен в трактате многоликим и зачастую всесильным испытанием, которому подвергается человек по воле своих же деяний. Дуализм прочно укоренился в культуре и истории «мировой пустыни», однако был искоренен из жизни «оазиса человечности», локализованного на острове в романе.Размыкание экзистенциального дуализма выступает, согласно буклету, определяющим фактором хорошей жизни. Хорошая жизнь актуализируется благодаря познанию полноты бытия через «примирение "да" и "нет", испытываемых в полном принятии и блаженном переживании недвойственности»49. Систематическими лишениями в мыслительной сфере автор «Заметок» называет сосредоточенность, абстрактное мышление и духовные упражнения; в сфере эмоцио-49 Huxley A. Island. Р. 37.101

нальной - аскетизм и гедонизм. Островитянам выдвигается жизнеутверждающее требование практиковать единственно верную йогу -полное осознание своей сопричастности любому контексту, «похвальному или постыдному, приятному или отвратительному»50. Выполнение данного предписания служит главным условием постижения человеком своей внутренней сути, понимания того, «Кем в Действительности он Является». Сегментное познание бытия, по определению старого раджи, отрицательно сказывается на создании целостного образа окружающего мира, разобщает единую человеческую культуру и историю. Наука, религия, искусство, политика и экономика, вооруженные действием и созерцанием, оказываются принципиально недостаточными в изоляции друг от друга, потому как путь к полноценному человечеству пролегает через интеграцию мировой мудрости. Синтез противоположностей подвергается осмыслению в палийском искусстве «тесного знакомства со всеми мирами»51. На вершине утопического совершенства в романе Хаксли находится выход индивидуального и коллективного сознания из порочного круга дуалистических оппозиций к Абсолюту - первооснове всего сущего, ассоциируемой автором «Заметок» с бездонной глубиной. Сопряженность жизненных исканий палийцев с религией единства изживает «манихейскую шараду», обеспечивая целостность неизменной субстанции «здесь и сейчас» вымышленного мира.Если обратиться к «Мистицизму звука» X. И. Хана, можно установить, что тематический фундамент литературной утопии, разрабатывается О. Хаксли, начиная с названия страны идеального общества -Палы. Имя из четырех букв, подобно строю из четырех нот в древнеиндийской музыке, говорит о мудрости, удвоение гласного «а» (кемаль) указывает на совершенство52. Именно мудрости достижения совершенства не только на политико-социальном уровне, но прежде всего в духовной сфере посвящен встроенный в канву романа-утопии «Остров» морально-философский трактат «Заметки о том, что есть что». Занимая сотую часть от объема текста, но сонастраиваясь с центральной в романе проблемой построения утопической модели культурного диалога мировых ценностей Востока и Запада, микротема духовного единства получает неоспоримо фундаментальный резонанс.50 Ibidem. Р. 38.51 Ibidem. Р. 196.52 Хан X. И. Мистицизм звука // Библиотека Максима Мошкова [Электронный ресурс]. 2006. Режим доступа: http://Iib.ru/FILOSOF/SUFI/HIDAYAT /hazrat.txt . Ссылка на данный электронный

ресурс приводится без указания страниц. - М. Ш.102

3.2.3. Символика имен и чисел

Творчество Олдоса Хаксли высвечивает особый дар писателя-визионера прочитывать и прорисовывать культурно-исторические символы. Относя способность превращать хаос в набор постижимых символов к важнейшей функции мозга человека, О. Хаксли обобщал: «Иногда символы довольно-таки точно соответствуют некоторым аспектам внешней действительности, скрытой за нашим опытом; в этом случае будем иметь дело с наукой и здравым смыслом. Иногда же символы практически не имеют отношения к внешней действительности; тогда речь идет о паранойе и абсурде. Чаще всего можно наблюдать смешение чего-то реалистического с чем-то фантастическим; так происходит в религии»53. Откликаясь на прессинг внешней действительности, О. Хаксли комбинировал в своих произведениях порождаемые эпохой символы и указывал на возможные последствия манипулирования ими в человеческом обществе. Достаточно вспомнить ставшие классикой романы-антиутопии писателя «Дивный новый мир» и «Обезьяна и сущность», в которых повествуется об эре Форда и периоде «сценария», о Дарвине Бонапарте, Джоанне Дизель и обезьяне Бога. Как отмечает И. Головачева, «именно Хаксли первым усмотрел ловушки, расставленные свободе индивидуальности, там, где другие с восторгом рассуждали об истинном прогрессе»54. Духовный путь писателя пролегал из скептицизма в мистицизм, о чем свидетельствует его последний роман «Остров». Согласно Б. Кришнану, в книге наличествует «видение необходимости любви и сострадания перед лицом ужасов войны и революции»55. На доминанту идей над фабулой в «Острове» указывал сам О. Хаксли, сожалея в одном из писем о невозможности исправить этот недостаток56. Вероятно, в последнем романе писатель не остался последовательным мастером художественного слова, однако он не изменил призванию визионера.По словам В. Ивбулиса, многое в произведении О. Хаксли «напоминает Индию: правителя называют раджей, деньги - рупиями, имена персонажей - индийские или (реже) английские»57. Корпус 53 Huxley A. Words and Behaviour // Huxley A. Collected Essays. New York, 1960. P. 203.54 Головачева И. В. «Американская мечта» у Хемингуэя и Хаксли // Хемингуэй и его контекст. СПб., 2000. С. 4Z55 Krishnan В. Aspects of Structure, Technique and Quest in Aldous Huxley's Major Novels // Acta universitatis upsaliensis. Studia anglistica upsaliensia. Uppsala, 1977. Vol. 33. P. 141.56 Letters of Aldous Huxley. New York, 1969. P. 930.57Ивбулис В. Поиск идеала и реальность (Индия в произведениях П. Скотта, О. Хаксли, Дж. Керуака, Г. Снайдера) // Иностранная литература. М„ 1988. № 2. С. 237.103

анализируемых имен романа «Остров» образован именами исторических персоналий, а также героев индуистской и буддийской мифологий. В книге насчитывается 25 персонажей с именами собственными, к этому числу следует приплюсовать и название острова Пала - сценической площадки романа. Имена персонажей можно классифицировать по эффекту присутствия и эффекту звучания. По эффекту присутствия все действующие лица романа относятся либо к сюжетным, либо к внесюжетным персонажам. Сюжетные персонажи репрезентируют мир «запретного острова» (доктор Роберт МакФейл, Рада Агату, Лила Pao, Мьюруган Майлендра и др.) и мир внешней реальности (Уилл Фарнаби, мистер Абдул Баху, Джо Альдегид и др.). Внесюжетные персонажи выводятся автором на страницах книги для реализации ретроспективных экскурсов в жизнь отдельного человека и общества в целом. Так, например, воспоминания Фарнаби и Сусилы МакФейл о погибших супругах способствуют раскрытию особенностей мироощущения героев в танатологическом аспекте.В основу второго критерия классификации персонажей «Острова» легли закономерности ритмической организации древнеиндийской музыки. По определению X. И. Хана, «каждая рага имеет свою собственную "администрацию", включающую "мукхья" - "вождя", ключевую ноту; "вади" - "короля", основную ноту; "самвади" - "министра", подчиненную ноту; "анувади" - "слугу", созвучную ноту; "вивади" - "врага", диссонансную ноту. <...> Каждая рага имеет свой образ, отличный от других. Это говорит о высочайшем полете воображения»58. Система персонажей «Острова» распадается таким образом на пять групп, каждая из которых несет на себе свое индивидуальное символическое значение. Ключевой ноте соответствует группа персонажей, в которую входит семья МакФейлов, отвечающая по семейной традиции за государственную идеологию Палы. Палийская генеалогическая линия МакФейлов тянется от доктора Эндрю МакФейла (Andrew MacPhail), приехавшего на остров во второй половине XIX в. Этимология фамилии восходит к кельтскому корню fal - «изгородь, огораживать», трансформировавшемуся в an Phail - название части Ирландии, находившейся под юрисдикцией

Английской Короны с XII по XVI век. Недаром, пожалуй, Эндрю МакФейл сумел, будучи огороженным условностями европейского общества, проявить независимость суждения, «потянуть за шнур и отправить все в канали58 Хан X. И. Мистицизм звука // Библиотека Максима Мошкова [Электронный ресурс]. 2006. Режим доступа: http://lib.ru/FILOSOF/SUFI/HIDAYAT /hazrat.txt . Ссылка на данный электронный ресурс приводится без указания страниц. - М. Ш.104

зацию»59. Жену Роберта МакФейла, праправнука Эндрю, зовут Лакшми (Lakshmi MacPhail). В индуистских текстах Лакшми является супругой бога Вишну и символизирует процветание. В романе «Остров» Лакшми изображена пораженной раком груди, который одерживает над ней победу в предпоследней главе книги. Смерть Лакшми под аккомпанемент капель дождя и вальсов Брамса уносит ее «к Свету, в мир, в живой мир Чистого Света»60, и предвещает наступление всеобъемлющей ночи на острове.Основная нота раги соотносится в системе персонажей романа Хаксли с действующим представителем конституционной монархии острова - Мьюруганом Майлендрой (Murugan Mailendra). Мать Мьюругана позаботилась о том, чтобы ее сын получил европейское образование и после смерти старого раджи избрал проведение в Пале политики индустриализации и милитаризации, потому что ей хотелось «увидеть, как нефть творит в мире добро»61. Сканда (Skanda) - вариант имени героя, внутренняя сущность которого устремлена к войне. Воспитанный на любви к скутерам и боевым игрушкам, Мьюруган объявляет в финале романа войну столетнему труду поколений, создававших мир стабильности. Однако, как пишет Хаксли в романе, «контрапункт сомнений сомневался, пренебрежений пренебрегал»62. Подобно богу Кришне, который как аватар Вишну спустился на землю ради спасения мира, внук МакФейла Том Кришна несет на себе обязательство перед родом исцелить любовью раны, нанесенные Скандой.Министерская, или подчиненная, нота предписывается главному герою романа Уильяму Эсквиту Фарнаби (William Asquith Farnaby). Английский журналист шотландского происхождения, Фарнаби горько разочаровался в своей судьбе и судьбах мира, живущего по законам серой жизни: «Все было необычайно ярким и чистым, как вдруг с почти слышимым щелчком все превратились в червей»63. Поиски материального благополучия приводят героя на остров Пала, где он надеется получить «приличные дивиденды, если его предприятия увенчаются успехом»64. Как и этимология рода МакФейлов, фамилия Фарнаби восходит к кельтским корням. Понятие «инфантильного министра» оформляется из сращения лексем fear -59 Huxley A. Island. P. 131.60 Ibidem. P. 299.61 Ibidem. P. 22.62 Ibidem. P. 319.63 Ibidem. P. 109.64 Ibidem. P. 22.105

«мужчина» и neamhaibi - «незрелый». Действительно, духовное миро-видение Фарнаби отличается в начале его островной Одиссеи инфантилизмом по сравнению с духовидческими проблесками палийцев. «Я тот, кого не устраивает утвердительный ответ», - заявляет главный герой с напускной важностью. Фарнаби отдается в Пале постижению мировой мудрости, заключающейся в сочетании «чисто экспериментальной науки, с одной стороны спектра, и чисто экспериментального мистицизма, с другой»65. В итоге этот миссионерски настроенный Гулливер XX в. достигает вневременной духовности и, по замечанию О. Рединой, «отказывается от прежних помыслов и остается на острове, движимый чувством сострадания... и осознавший, что нирвана существует "здесь и сейчас"»66.Четвертую, созвучную, группу персонажей произведения составляют герои, символика имен которых обусловлена реалиями культурно-исторической жизни Индии середины XX в. Известно, что Хаксли проявлял неподдельный интерес к индийскому вопросу и, будучи поборником пацифизма, ратовал за прекращение государственной и религиозной розни во всем мире. Виджайа Баттачарья (Vijaya Bhattacharya) и мистер Чандра Менон (Mr Chandra Menon) - персонажи романа, чьи имена были заимствованы писателем из палитры индийской жизни. С деятельностью профессора Калькуттского университета К. Баттачарья в 40-50-е гг. связывается начало триумфального шествия классической индийской философии на Запад. Его попытки отыскать общий знаменатель восточной и западной моделей мышления выглядели чрезвычайно продуктивными в период повышенного внимания к индийской культуре. В художественном мире Палы Виджайа Баттачарья воплощает собой эталон человека с высокими моральными качествами, объемлющими восточные и западные ценности. В 1956 г. роль посредника-миротворца в разгоревшихся в Палестине конфликтах досталась министру Индии Кришне Менону. Герой романа мистер Чандра Менон, являющийся заместителем министра образования Палы, цель школьного обучения видит в развитии способности человека «наводить мосты во

всех направлениях», т.е. искусно строить дипломатические отношения.Ключевым диссонансным персонажем в пятой группе выступает только упоминаемый в романе Джо Альдегид (Joe Aldehyde). Он представлен в качестве «одного из тех финансовых магнатов, которые не испытывают угрызений совести, но непомерно радуются всему тому,65 Ibidem. Р. 125.66 Редина О. Н. Образы буддийской мифологии в романе Олдоса Хаксли «Остров» // Литература: миф и реальность. Казань, 2004. С. 39.106

что могут купить на свои деньги по части влияния и власти»67. Фантазии Альдегида принадлежит проект превращения индустриально недоразвитой Палы в «Эдем потребительских товаров», что вызвано обнаружением на острове природных богатств нефти, дешевой рабочей силы и неискушенного рынка покупателей. Имя этого персонажа имеет химическую этимологию и обозначает органическое соединение, необходимое для производства пластмассы, красителей, пищевых добавок и т.п. Следовательно, Джо Альдегид не столько собирательный образ невообразимо богатого и влиятельного олигарха, сколько символ вражеской подмены полноты бытия «здесь и сейчас» авуарами искусственного характера.Идеи государственного процветания и социального благополучия Палы в романе-утопии О. Хаксли складываются из символического названия острова (Pala). Во-первых, название острова аллюзийно связано с династией Палы, взошедшей на трон Бенгалии и Бихара во времена народных волнений. В годы своего царствования с VIII по XII в. представители династии способствовали распространению искусства и учености, а также укреплению позиций бенгальского языка, на котором были созданы памятники литературы. Во-вторых, название вымышленного острова в Индийском океане, вероятно, имеет свои корни в романе Хаксли «Обезьяна и сущность», в котором озвучивается мысль о культурной встрече Востока и Запада как варианте спасения мира. Имена главных героев книги, Пула и Лулы, спасающихся бегством из одиозного царства обезьяны Бога, сливаются воедино (Poole + Loola), чтобы образовать название «острова свободы и счастья» - Палы68. Итак, спектр символов, включающий в себя мудрость, воинственность, переходность, покорность и враждебность, генерируется Хаксли посредством номинации идеального острова и персонажей романа и во многом определяет поэтику и семиосферу его утопического замысла.Иносказательность в романе «Остров» достигается также посредством символической функции чисел. Особую смысловую нагрузку в произведении несут простые числа 7 и 8. Число 7 традиционно определяется как символ гармонии, космического порядка и организации, что обусловлено движением планет вокруг Солнца: летнее солнцестояние приходится на момент нахождения Солнца в седьмом знаке зодиака, а зимнее - еще через 7 знаков. Тяга к числу 7 ощутима в мифологических, фольклорных и религиозных текстах: поверья о го67 Huxley A. Island. Р. 53.68 Данный вариант названия острова Пала рассмотрен в монографии: Редина О. Н. «Роман идей» Олдоса Хаксли. М., 1999. С. 116.107

родах, стоящих на семи холмах, 7 рыцарей в легенде о Святом Граале, 7 быков из скандинавских саг, 7 дней сражений в англо-саксонской поэме «Песнь о Беовульфе». «7 - действующий фактор эволюции: творение длилось 7 дней. Оно заключает в себе тайну истинного Креста, простирающегося в шести направлениях (вправо, влево, вверх, вниз, вперед, назад) и центре»69. Семерка является магическим числом, в первую очередь, Старого Света: европейцы открыли для себя 7 чудес света, 7 морей, определили объем оперативной памяти человека, равный 7±2. Во время пребывания в Пале Уиллу Фарнаби предоставляется возможность наблюдать церемонию инициации; внутреннее убранство храма Шивы, в котором происходит «переживание освобождения», освещено семью светильниками, свисающими «внутри глубокой ниши под камнем, на котором стоит танцор»70. Свет, льющийся из семи источников, призван усиливать в храме переживание гармонии мира, в котором в образе Шивы сосуществуют «таковость» и иллюзия, пустота и бытие, жизнь и смерть. В сопровождении хранительницы таинств острова герой направляется в комнату медитации, предваряемую статуей Будды, за которой слышатся «семь непонятных слогов». Лады индийской музыки, как свидетельствует X. И. Хан, группируются в несколько классов в зависимости от количества нот в раге; «каждая нота индийской музыки соответствует определенной планете»71. Семисложное песнопение, подобно семинотной композиции раги, оказывается более семантически разнообразным, а его гармоническое звучание приводит исполнителя к концентрации на «немыслимости чистого восприятия» и обретении пути к Абсолюту72.Число 8 интерпретируется как символ конечного равновесия и надежности, доведенной до совершенства. Восьмерка воплощает Землю, ее объем и ассоциируется с идеей обновления и воскрешения. Восток представляет уравновешивающую функцию числа 8 восемью спицами колеса буддийского закона, восемью формами Шивы, восемью руками Вишну. Целостность, символизируемая числом 8, определяет конечное равновесие как результат преодоления

фатальных последствий73. В романе Хаксли обнаруживается ряд реминисценций восьмирукого бога Вишну: Лакшми (супруга Вишну) и Кришна (один из его аватаров). Слово, обозначающее главное понятие махаяны - со-69 Жюльен Н. Словарь символов. Челябинск, 1999. С. 358. 70 Huxley A. Island. London, 1994. P. 187.71 Хан X. И. Мистицизм звука // Библиотека Максима Мошкова [Электронный ресурс]. 2006. Режим доступа: http://lib.ru/FILOSOF/SUFI/HIDAYAT /hazrat.txt . Ссылка на данный электронный ресурс приводится без указания страниц. - М. Ш.72 Huxley A. Island. Р. 204.73 Жюльен Н. Словарь символов. С. 60-61.108

зерцание (contemplation), - употреблено в тексте произведения 8 раз в контекстах отождествления с любовью. Слово блаженство (bliss), являясь обозначением высшей степени озарения, встречается в тексте, подобно слову созерцание, 8 раз в последней главе, в которой описывается переживаемое Фарнаби не просто блаженство, но просвещенное блаженство (luminous bliss). Такое состояние достигается героем романа благодаря наличию у него духовной силы, направленной на достижение конечного равновесия и выводящей его к опытному открытию совершенства, различимого в тишине мироздания. Самоцель утопического проекта писателя оттеняется числами 7 и 8 - символами гармонии и совершенства.Писатель-визионер, Олдос Хаксли усматривал в слове несущий каркас жизненного опыта человека. Люди и происходящие с ними события, восприятие которых складывается в человеческом сознании в символы, сами по себе не обладают никаким эмоциональным зарядом. В силу опосредованности словом опыт человека получает определенную степень смысловой ангажированности: «у самих символов не может быть прав в особенности тогда, когда то, что они символизируют по определению является злом»74. Избежание такого рода вербальной предзаданности видится писателем в умении правильно мыслить, из которого вытекает способность правильно себя вести: «Будьте внимательны, - пишет О. Хаксли, - и вы постепенно или неожиданно обретете разумение великих истин, скрытых за символами на алтаре»75. Символическая константа итогового романа-утопии О. Хаксли, актуализируемая на уровне имен и чисел, служит раскрытию глубинных закономерностей конвергентной модели мировых ценностей - гипотетического острова «прагматической мечты».74 Huxley A. Words and Behaviour // Huxley A. Collected Essays. P. 255. 75 Huxley A. Island. P. 193.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Утопическая романистика дает обширный материал для различного рода наблюдений и обобщений. Выявление генотипического кода и определение жанрового статуса литературной утопии позволяет проводить типологические исследования родственных явлений -философского романа, «романа идей», интеллектуального романа, романа путешествий, научной фантастики, литературы фэнтези, несущих в себе черты утопической модели мира. Кроме того, в произведениях утопистов предлагаются варианты «второго творения», обращение к которым открывает доступ к геофизическим, морально-этическим и политико-социальным параметрам «наилучшего» мироустройства, непреходящим или отмеченным печатью момента.В истории словесности литературная утопия предстает самостоятельным феноменом, в котором, подобно другим жанрам, скрещиваются и находят выражение, согласно Л. Чернец, «важнейшие закономерности литературного процесса: соотношение содержания и формы, замысла автора и требований традиции, ожиданий читателей, устойчивых и быстро изменяющихся особенностей литературы...»1. Костяк жанра утопии образует структурно-семантический код - художественная модель мира, фиксирующая параметры миропорядка в терминах топоса (идеальное пространство), этоса (идеальные нравы) и телоса (идеальные отношения). Форма конструируемой действительности отображает в узловых моментах совершенство и неподвижность Вселенной, переносимые на содержание условного мира.Постоянный атрибут художественного мира литературной утопии - оппозиция счастья и свободы. Прессинг наличной действительности, осмысливаемый писателями, провоцирует стремление к свободе и дальнейшему переходу к счастливому состоянию общества и государства. Однако достижение счастья неизбежно влечет за собой установление физических и метафизических делимитаторов: закрытые рубежи острова и моральные нормы, возведенные в ранг правовых, -цена счастья, которую следует заплатить ограничением свободы. Внешняя территориальная замкнутость проецируется на внутренние признаки предела в структуре художественного мира, так что преодоление географической границы оказывается равносильным преступлению пороговой дозволенности. Авторы утопий пытаются снять дихотомию счастья и свободы, наделяя адептов воображаемого общества1 Чернец Л. В. Литературные жанры. М., 1982. С. 43.110

безграничными духовными возможностями, интеллектуальной, политической или военной мощью, а также духовидческим потенциалом. Рецепты счастья или свободы всегда искусно выписываются, в то время как их верная дозировка по сей день остается неразгаданной. Приемлемый баланс свободы и счастья в художественном мире - обязательное условие убедительности любого утопического проекта.Миромоделирующие построения авторов утопических произведений, видоизменившиеся в фактуре реальной действительности, обернулись, как показал исторический опыт XX в., зловещим кошмаром. Геофизическая, морально-этическая и политико-социальная контактность вымышленного края, который возводили поколения писателей, превратилась на практике в полную изолированность не просто острова, но целых стран и материков. Художественному воображению открылись репрезентативные варианты приведения человечества к счастью «железной рукой». Радикальный подрыв доверия к утопическим устроениям и назиданиям спровоцировал состояние внутрижанровой «энтропии» литературной утопии, при котором разрозненные голоса мастеров слова, зовущих к универсальному спасению, звучат отныне неуверенно и одиноко. Вероятно, наступила планомерная пауза, едва резонирующее молчание, дающее возможность собраться с мыслями и силами и учесть новый диктат времени.Идеология постмодернизма, бросающая вызов предыдущим этапам литературной истории, подвергает переосмыслению и парадигму утопического миромоделирования. Приведем два примера. Культурно-исторический фон XVII в., когда «связь времен пропала» (Дж. Донн), послужил «точкой расхождения» в романах у. Эко «Остров накануне» (1995) и П. Экройда «Мильтон в Америке» (1996). Протагонисты произведений направляются в земли, контакт с которыми дарует им мимолетный проблеск прозрения о неизбывных основах мироустройства. Однако (личное и общее) счастье недоступно ни одному, ни другому путешественнику, пытающемуся обнаружить полноту существования «в небытии предыдущего дня» или в «кромешной тьме» Нового Света. Вызов утопической традиции, равно как и другим литературным течениям, оказался, по Н. Соловьевой, полезным, «поскольку в культурной памяти воскресли невостребованные и скрытые... возможности»2.Подвижность семиосферы литературной утопии, фиксируемая средствами жанровой поэтики, свидетельствует о негасимом стремлении человека приблизиться к постижению гармонии мироздания, обретению острова.2 Соловьева Н. А. Вызов романтизму в постмодернистском британском романе // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филол. М., 2000. № 1. С. 66.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Аинса, Ф. Реконструкция утопии: эссе / Ф. Аинса; пер. с исп. Е. Гречаной, И. Стаф. - М.: «Наследие» - Editions UNESCO, 1999. -207 с.2. Акройд, П. Лондон: Биография / П. Акройд; пер. с англ.B. Бабкова, Л. Мотылева. - М.: Изд-во О. Морозовой, 2005. - 896 с.3. Аникст, А. Даниель Дефо / А. Аникст. - М.: Детгиз, 1957. -136 с.4. Апенко, Е. Настоящее и будущее по Олдосу Хаксли / Е. Апенко // Хаксли, О. Остров / О. Хаксли; пер. с англ. С. Шик. -СПб.: Академический проект, 2000. - С. 5-12.5. Аристотель. Риторика / Аристотель; пер. с древнегреч. и примеч. О. П. Цыбенко; под ред. О. А. Сычева и И. В. Пешкова. Поэтика / Аристотель; пер. с древнегреч. В. Г. Аппельрота; под ред. Ф. А. Петровского. - М.: Лабиринт, 2005. - 256 с.6. Бакулов, В. Д. Утопизм как превращенная форма выражения положительной утопии / В. Д. Бакулов // Философские науки. -М., 2003. - № 3. - С. 100-111.7. Баталов, Э. Я. В мире утопии: Пять диалогов об утопии, утопическом сознании и утопических экспериментах / Э. Я. Баталов. -М.: Политиздат, 1989. - 319 с.8. Баталов, Э. Я. Социальная утопия и утопическое сознание в США / Э. Я. Баталов. - М.: Наука, 1982. - 336 с.9. Батлер, С. Путем всея плоти / С. Батлер; пер. с англ. А. Дормана; предисл. М. Элиаде и Б. Шоу. - М.: Критерион, 2004. -368 с.10. Бахтин, M. М. Эстетика словесного творчества / M. М. Бахтин; сост. С. Г. Бочаров; подготов. текста Г. С. Бернштейн и Л. В. Дерюгина; примеч. С. С. Аверинцева и С. Г. Бочарова. - М.: Искусство, 1979.-424 с.11. Бертон, Р. Анатомия меланхолии / Р. Бертон; пер. с англ., вступ. ст. и коммент. А. Г. Ингера; отв. ред. В. М. Быченков. - М.: Прогресс-Традиция, 2005. - 832 с.12. Блох, Э. Тюбингенское введение в философию / Э. Блох; пер. с нем. Т. Ю. Быстровой и др.; общ. ред., вступ. ст. и примеч.C. Е. Вершинина. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1997. - 400 с.13. Борисенко, Ю. А. Риторика власти и поэтика любви в романах-антиутопиях первой половины XX века (Дж. Оруэлл, О. Хаксли,Е.Замятин): дис. ... канд. филол. наук: 10.01.03 / Ю. А. Борисенко; Удмурт. гос. ун-т. - Ижевск, 2004. -190 с.14. Бэкон, Ф. Новая Атлантида. Опыты и наставления / Ф. Бэкон; пер. с англ. 3. Е. Александровой; ст. и примеч. Ф. А. Коган-Бернштейн. - М.: Изд-во АН СССР, 1962. - 238 с.

15. Вершинин, С. Е. Философия надежды Эрнста Блоха: оправдание утопии: автореф. дис. ... д-ра филос. наук: 09.00.13 / С. Е. Вершинин; Урал. гос. ун-т им. А. М. Горького. - Екатеринбург, 2001.-39 с.16. Геллер, Л. Об утопии, антиутопии, герметизме и Е. Замятине / Л. Геллер // Филологические записки: Вестн. литературоведения и языкознания. - Воронеж: Воронеж. ун-т, 1994. - Вып. 3. -С. 51-61.17. Гоббс, Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского / Т. Гоббс; предисл. и ред. А. Ческиса.- М.: Гос. соц.-эконом. изд-во, 1936. - 503 с.18. Головачева, И. В. «Американская мечта» у Хемингуэя и Хаксли / И. В. Головачева // Хемингуэй и его контекст / под общ. ред. Н. В. Тишуниной. - СПб.: Янус, 2000. - С. 41-48.19. Гончаров, С. А. Мифологическая образность литературной утопии / С. А. Гончаров // Литература и фольклор. Вопросы поэтики: межвуз. сб. науч. трудов. - Волгоград: Изд-во Волгоград. пед. ин-та, 1990. - С. 39-48.20. Гриммельсгаузен, Г. Я. К. Симплициссимус / Г. Я. К. Гриммельсгаузен; пер. с нем., коммент. и примеч. А. А. Морозова. - Л.: Наука, 1967. - 671 с.21. Гугнин, А. А. Магический реализм в контексте литературы и искусства XX века (Феномен и некоторые пути его осмысления) / А. А. Гугнин. - М.: Научный центр славяно-германских исследований ИСл РАН, 1998.-117 с.22. Гуторов, В. А. Античная социальная утопия: Вопросы истории и теории / В. А. Гуторов. - Л.: Изд-во ЛГУ, 1989. - 288 с.23. Денисова, Т. Н. Историзм и антиутопия / Т. Н. Денисова // История зарубежной литературы XX века / под ред. Л. Г. Михайловой и Я. Н. Засурского. - М.: ТК Велби, 2003. - С. 133-146.24. Дефо, Д. Робинзон Крузо / Д. Дефо; пер. с англ. М. Шиш-маревой // Дефо, Д. Робинзон Крузо. История полковника Джека / Д. Дефо; пер. с англ.; вступ. ст. М. и Д. Урновых. - Мн.: Маст. лит., 1987.- С. 17-276.25. Елистратова, А. А. Английский роман эпохи Просвещения / А. А. Елистратова. - М.: Наука, 1966. - 471 с.26. Жюльен, Н. Словарь символов / Н. Жюльен. - Челябинск: Урал LTD, 1999. - 500 с.27. Зверев, А. «Когда пробьет последний час природы...» Антиутопия. XX век / А. Зверев // Вопросы литературы. - М., 1989. -№ 1. - С. 26-69.28. Зверев, А. Зеркала антиутопий / А. Зверев // Антиутопии XX века: Евгений Замятин, Олдос Хаксли, Джордж Оруэлл. - М.: Кн. палата, 1989. - С. 336-349.29. Ивбулис, В. Поиск идеала и реальность (Индия в произведениях П. Скотта, О. Хаксли, Дж. Керуака, Г. Снайдера) / В. Ивбулис // Иностранная литература. - М., 1988. - № 2. - С. 234-240.30. Кирвель, Ч. С. Утопическое сознание: сущность, социально-политические функции / Ч. С. Кирвель. - Мн.: Университетское, 1989. -192 с.31. Козьмина, Е. Ю. Поэтика романа-антиутопии (на материале русской литературы XX века): автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.01.08 / Е. Ю. Козьмина; Рос. гос. гуманит. ун-т. - М., 2005. -19 с.32. Комаровская, Т. Е. Феминистская литература США: обретения и потери на пути к самоидентификации / Т. Е. Комаровская // Вопросы германской филологии и методические инновации в обучении и воспитании: материалы IX респ. науч.-практ. конф., 25 марта 2005 г. / Брест. гос. ун-т им. А. С. Пушкина; редкол.: А. Н. Гарбалев [и др.]. - Брест: Изд-во БрГУ, 2005. - С. 3-11.33. Комаровская, Т. Е. Экстремальности феминизма в романе-антиутопии М. Этвуд «Рассказ служанки» / Т. Е. Комаровская // Американистика как предмет научного познания: материалы II междунар. науч. конф., 12-14 мая 2004 г. / Белорус. гос. пед. ун-т им. Максима Танка; редкол.: Т. Е. Комаровская [и др.]. - Мн.: БГПУ, 2006. - С. 40-42.34. Кудрявцев, О. Ф. Ренессансный гуманизм и «Утопия»: моногр. / О. Ф. Кудрявцев; отв. ред. А. Э. Штекли. - М.: Наука, 1991. -288 с.35. Лабутина, Т. Л. Даниель Дефо, автор «Робинзона Крузо». Его общественно-политические воззрения / Т. Л. Лабутина // Новая и новейшая история. -1986. - № 1. - С. 156-167.36. Ланин, Б. А. Литературная антиутопия XX века (авторская программа, методические рекомендации и материалы для гуманитарных гимназий и лицеев) / Б. А. Ланин. - М.: НИИ ОСО, 1992. -102 с.37. Ланин, Б. А. Утопия / Б. А. Ланин // Литературная энциклопедия терминов и понятий / под ред. А. Н. Николюкина; ИНИОН РАН. - М.: Интелвак, 2003. - Стб. 1117-1118.38. Ластоўскі, В. Лабірынты / В. Ластоўскі // Ластоўскі, В. Выбраныя творы / В. Ластоўскі. - Мн.: Беларуси кнігазбор, 1997. -С. 47-74.39. Локк, Дж. Два трактата о правлении / Дж. Локк // Локк, Дж. Сочинения. В 3 т. Т. 3. / Дж. Локк; пер. с англ. и лат.; ред. и сост., авт. примеч. А. Л. Субботин. - М.: Мысль, 1988. - С. 135-405.40. Лотман, Ю. М. Мифология и литература / Ю. М. Лотман, 3. Г. Минц // Труды по знаковым системам. - Тарту, 1981. - Т. 13, вып. 546. Семиотика культуры. - С. 35-55.41. Лотман, Ю. М. Семиосфера: Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. Статьи. Исследования. Заметки / Ю. М. Лотман. -СПб.: Искусство-СПБ, 2000. - 704 с.42. Лотман, Ю. М. Структура художественного текста / Ю. М. Лотман. - М.: Искусство, 1970. -

384 с.43. Лукиан. Икароменипп, или Заоблачный полет / Лукиан; пер. с древнегреч. С. Лукьянова // Лукиан. Избранная проза / Лукиан; пер. с древнегреч.; сост., вступ. ст. и коммент. И. Нахова. - М.: Правда, 1991. - С. 474-491.44. Любимова, А. Ф. Утопия и антиутопия: опыт жанровых дефиниций / А. Ф. Любимова // Традиции и взаимодействия в зарубежных литературах: межвуз. сб. науч. трудов / Перм. гос. ун-т. -Пермь: Изд-во ПГУ, 1994. - С. 92-98.45. Лявонава, Е. А. Плыні і постаці: 3 гісторыі сусветнай літаратуры другой паловы XIX - XX стст. / Е. А. Лявонава. - Мн.: Крыніца, 1998. - 336 с.46. Макиавелли, Н. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия / Н. Макиавелли; пер. с итал. Г. Муравьевой, Р. Хлодовского; вступ. ст. И. А. Гончарова. - СПб.: Азбука-классика, 2005. - 288 с.47. Макуренкова, С. А. Онтология слова: апология поэта. Обретение Атлантиды / С. А. Макуренкова. - М.: Логос-Гнозис, 2004. -320 с.48. Малышева, Е. В. Структурно-композиционные и лингвистические особенности антиутопии как особого типа текста: автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.02.04 / Е. В. Малышева; Рос. гос. пед. ун-т им. А. И. Герцена. - СПб., 1998. -15 с.49. Меж градов пресветлых... Сказание об Энки и Нинхурсаг // От начала начал: антология шумерской поэзии / вступ. ст., пер., коммент., словарь В. К. Афанасьевой. - СПб.: Петербург. востоковедение, 1997. - С. 33-41.50. Михаленко, Ю. П. Ф. Бэкон и его учение: моногр. / Ю. П. Михаленко; отв. ред. В. М. Богуславский. - М.: Наука, 1975. - 263 с.51. Мор, Т. Утопия / Т. Мор; пер. с лат. и коммент. А. И. Малеина и Ф. А. Петровского; вступ. ст. В. П. Волгина. - М.: Изд-во АН СССР, 1953. - 295 с.52. Морсон, Г. Границы жанра / Г. Морсон // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы / сост., общ. ред. и предисл. В. А. Чаликовой. - М.: Прогресс, 1991. - С. 234-246.53. Мортон, А. Л. Английская утопия / А. Л. Мортон; пер. с англ. О. В. Волкова; под ред. и со вступ. ст. В. Ф. Семенова. - М.: Изд-во иностр. лит., 1956. - 278 с.54. Мясников, Л. Н. Общий язык в утопии / Л. Н. Мясников // Человек. - 1999. - № 4. - С. 158-166.55. Невилл, Г. Остров Пайнса / Г. Невилл; пер. с англ. и примеч. М. Шадурского // Всемирная литература. - Мн., 2007. - № 3. -С. 205-222.56. Нерсесова, М. А. Даниель Дефо / М. А. Нерсесова. - М.: Знание, 1960. - 40 с.57. Осиновский, И. Н. Томас Мор / И. Н. Осиновский. - М.: Мышь, 1985. -174 с.58. Павлова, О. А. Метаморфозы литературной утопии: теоретический аспект: моногр. / О. А. Павлова. - Волгоград: Волгоград. науч. изд-во, 2004. - 472 с.59. Паниотова, Т. С. Архетип острова как мифологическая компонента утопии / Т. С. Паниотова // Пути познания: общее и различия: тез. докл. конф., 31 окт.-1 ноября 2003 г. - Ростов н/Д: Изд-во Ростов. ун-та, 2004. - С. 79-84.60. Панченко, Д. В. Геродот и становление европейской литературной утопии / Д. В. Панченко // Проблемы античного источниковедения: сб. науч. трудов. - М.-Л.: Ин-т истории АН СССР, 1986. -С. 107-116.61. Папсуев, В. В. Даниель Дефо - романист. К проблеме генезиса романа Нового времени в английской литературе XVIII века: автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.01.05 / В. В. Папсуев; Моск. гос. пед. ин-т им. В. И. Ленина. - М., 1983. -16 с.62. Петруччани, А. Вымысел и поучение / А. Петруччани; пер. с итал. А. Киселевой // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы / сост., общ. ред. и предисл. В. А. Чаликовой. - М.: Прогресс, 1991. - С. 98-112.63. Платон. Законы / Платон; пер. с древнегреч. А. Н. Егунова // Платон. Законы / Платон; пер. с древнегреч.; общ. ред. А. Ф. Лосева, В. Ф. Асмуса, А. А. Тахо-Годи; авт. ст. в примеч. А. Ф. Лосев, примеч. А. А. Тахо-Годи. - М.: Мысль, 1999. - С. 71-437.64. Платон. Сочинения. В 3 т. / Платон; пер. с древнегреч.; под общ. ред. А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса. Т. 3. Ч. 1. Филеб, Государство, Тимей, Критий. - М.: Мысль, 1971. - 687 с.65. Попов, Ю. И. Робинзонада XX века (функционирование традиционной сюжетной модели в европейских литературах новейшего времени): автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.01.05, 10.01.08 / Ю. И. Попов; Ин-т лит. им. Т. Г. Шевченко АН УССР. - Киев, 1988. -23 с.66. Поспелов, Г. Н. Проблемы исторического развития литературы / Г. Н. Поспелов. - М.: Просвещение, 1972. - 271 с.67. Рабинович, В. С. Олдос Хаксли: эволюция творчества: моногр. / В. С. Рабинович. - Екатеринбург: Уральское литературное агентство, 2001. - 448 с.68. Редина, О. Концепт идентичности в романах Олдоса Хаксли / О. Редина // Проблемы идентичности, этноса, гендера в культуре и литературах Старого и Нового Света: сб. ст. / под ред. Ю. В. Стулова. -Мн.: Пропилеи, 2004. - С. 312-315.69. Редина, О. Н. Образы буддийской мифологии в романе Олдоса Хаксли «Остров» / О. Н. Редина // Литература: миф и реальность: сб. материалов. - Казань: Изд-во КГУ, 2004. - С. 37-40.70. Редина, О. Н. «Роман идей» Олдоса Хаксли: моногр. / О. Н. Редина. - М.: Изд-во МПУ «СигналЪ», 1999. -137 с.71. Решетов, В. Г. Литературная теория Ф. Бэкона / В. Г. Решетов // Науч. докл. высш. шк. Филол. науки. - М., 1986. - №6. -С. 73-77.

72. Роттердамский, Э. Воспитание христианского государя / Э. Роттердамский; пер. с лат. и коммент. А. В. Тарасовой; послесл. М. М. Смирина. - М.: Мысль, 2001. - 365 с.73. Роттердамский, Э. Похвала глупости / Э. Роттердамский; пер. с лат. Ю. М. Каган // Роттердамский, Э. Похвала глупости: соч. / Э. Роттердамский. - М.: ЭКСМО-Пресс, 2000. - С. 259-374.74. Сабинина, О. Б. Жанр антиутопии в английской и американской литературе 30-50-х годов XX века: автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.01.05 / О. Б. Сабинина; Моск. гос. ун-т им. М. В. Ломоносова. - М., 1989. - 20 с.75. Сабинина, О. Б. Жанр антиутопии в английской и американской литературе 30-50-х годов XX века / О. Б. Сабинина // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филол. - М., 1990. - № 2. - С. 51-57.76. Самсонова, Т. Н. Справедливость равенства и равенство справедливости: моногр. / Т. Н. Самсонова. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 1996. -136 с.77. Сапрыкин, Ю. М. От Чосера до Шекспира: этические и политические идеи в Англии: моногр. / Ю. М. Сапрыкин. - М: Изд-во Моск. ун-та, 1985. -192 с.78. Свентоховский, А. История утопии / А. Свентоховский; пер. с польск. Е. Загорского; вступ. ст. А. Р. Ледницкого. - М.: Издатель В. М. Саблин, 1910. - 427 с.79. Свифт, Дж. Путешествия Лемюэля Гулливера / Дж. Свифт; пер. с англ. под ред. А. А. Франковского; вступ. ст. и коммент.A. А. Аникста. - М.: Худож. лит., 1982. - 364 с.80. Смык, Л. В. Роль Ф. Бэкона в становлении философии как науки: автореф. дис. ... канд. филос. наук: 09.00.03 / Л. В. Смык; Ленинград. гос. ун-т. - Л., 1991. - 23 с.81. Соколянский, М. Г. Западноевропейский роман эпохи Просвещения. Проблемы типологии: моногр. / М. Г. Соколянский. - Киев-Одесса: Вища школа, 1983. -140 с.82. Соловьева, Н. А. Английский предромантизм / Н. А. Соловьева // Соловьева, Н. А. История зарубежной литературы: Предромантизм / Н. А. Соловьева. - М.: Академия, 2005. - С. 26-128.83. Соловьева, Н. А. Вызов романтизму в постмодернистском британском романе / Н. А. Соловьева // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филол. - М., 2000. - № 1. - С. 53-67.84. Соловьева, Н. A. Romance, history и novel как компоненты жанрового мышления в период формирования романа Нового времени / Н. А. Соловьева // Другой XVIII век: сб. науч. работ / отв. ред. Н. Т. Пахсарьян. - М.: Экон-информ, 2002. - С. 39-52.85. Софронова, Л. А. Об утопии и утопическом / Л. А. Софронова // Утопия и утопическое в славянском мире: сб. ст. / отв. ред. Л. А. Софронова и Н. М. Куренная; Ин-т славяноведения РАН. - М.: Издатель Степаненко, 2002. - С. 6-13.86. Стригалев, А. А. «Город Солнца» Кампанеллы как идеал миропорядка / А. А. Стригалев // Картины мира в истории мирового искусства (с древнейших эпох - к Новому времени): сб. ст. / ред.B. П. Толстой. - М.: НИИ PAX, 1995. - С. 77-97.87. Уитмен, у. Листья травы / У. Уитмен; пер. с англ. - М.: Худож. лит., 1955. - 355 с.88. Урнов, Д. М. Робинзон и Гулливер. Судьба двух литературных героев / Д. М. Урнов. - М.: Наука, 1973. - 88 с.89. Утопический роман XVI-XVIII веков / вступ. ст. Л. Воробьева; примеч. А. Малеина, Ф. Петровского, Ф. Коган-Бернштейн, Ф. Шуваевой. - М.: Худож. лит., 1971. - 494 с.90. Фромм, Э. Человек для себя / Э. Фромм; пер. с англ. Д. Н. Дудинского // Фромм, Э. Бегство от свободы. Человек для себя / Э. Фромм; пер. с англ. - Мн.: Попурри, 1998. - С. 367-667.91. Хаксли, О. Шекспир и религия / О. Хаксли; вступл., пер. с англ. и примеч. М. Шадурского // Всемирная литература. - Мн., 2006. - № 4. - С. 174-182.92. Хан, X. И. Мистицизм звука / X. И. Хан // Библиотека Максима Мошкова [Электронный ресурс]. - 2006. - Режим доступа: http://lib.ru/FILOSOF/SUFI/HIDAYAT/hazrat.txt.93. Цивьян, Т. В. Модель мира и ее лингвистические основы: моногр. / Т. В. Цивьян. - М.: КомКнига, 2006. - 280 с.94. Цицерон. О пределах добра и зла. Парадоксы стоиков / Цицерон; пер. с лат. Н. А. Федорова; вступ. ст. Н. П. Гринцера, ком-мент. Б. М. Никольского. - М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2000. - 474 с.95. Чаликова, В. Утопия и свобода / В. Чаликова. - М.: Весть-ВИМО, 1994. -184 с.96. Чамеев, А. А. На грани отчаяния и надежды (роман-дистопия Джорджа Оруэлла) / А. А. Чамеев // Автор. Текст. Эпоха: сб. ст. к 80-летию Н. Я. Дьяконовой / отв. ред. А. А. Чамеев. - СПб.: Convention Press, 1995. - С. 98-109.97. Чекалов, И. И. Антиклерикальная сатира С. Батлера («Музыкальные банки» в «Едгине») / И. И. Чекалов // Известия АН СССР. Сер. лит. и языка. - М., 1970. - Т. 29. Вып. 3. - С. 217-227.98. Чекалов, И. И. Парадокс Батлера о машинах / И. И. Чекалов // Науч. докл. высш. шк. Филол. науки. - М., 1967. - № 1. - С. 87-98.99. Чекалов, И. И. Правовой парадокс Батлера и его источники / И. И. Чекалов // Вестн. Санкт-Петербург. ун-та. Сер. 2. История, языкозн., литературовед. - СПб., 1992. - Вып. 1, № 2. - С. 54-66.100. Чернец, Л.B. Литературные жанры (проблемы типологии и поэтики) / Л.В. Чернец. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982. -192 с.101. Чернышева, Т. А. Природа фантастики / Т. А. Чернышева. -Иркутск: Изд-во Иркутск. ун-та, 1984. - 331 с.102. Черткова, Е. Л. Метаморфозы утопического сознания (от утопии к утопизму) / Е.Л.Черткова

// Вопросы философии. - М., 2001. - № 7. - С. 47-58.103. Чертов, О. В. Гуманизм «оксфордских реформаторов» (Джон Колет, Эразм Роттердамский, Томас Мор): автореф. дис. ... канд. филос. наук: 09.00.03 / О. В. Чертов; Ленинград. гос. ун-т. - Л., 1988. -18 с.104. Чудинов, А. В. Утопии века Просвещения / А. В. Чудинов. -М.: ИВИ РАН, 2000. - 90 с.105. Шестаков, В. П. Понятие утопии и современные концепции утопического / В. П. Шестаков // Вопросы философии. - М., 1972. -№ 8. - С. 151-158.106. Шестаков, В. П. Эсхатология и утопия (Очерки русской философии и культуры) / В. П. Шестаков. - М: Владос, 1995. - 208 с.107. Шогенцукова, Н. А. Утопический роман. Эдвард Беллами / Н. А. Шогенцукова // История литературы США. В 7 т. Т. 4. Литература последней трети XIX в. 1865-1900 (становление реализма) / редкол.: Я. Н. Засурский [и др.]. - М: ИМЛИ РАН, 2003. - С. 771-802.108. Штекли, А. Э. «Утопия» и старая картина мира / А. Э. Штекли // Средние века. - М., 1991. - Вып. 54. - С. 136-143.109. Эко, У. Остров накануне / У. Эко; пер. с итал. и предисл. Е. А. Костюкович. - СПб.: Симпозиум, 2005. - 512 с.

110. Ackroyd, P. Milton in America / P. Ackroyd. - London: Vintage, 1997. - 277 p.111. Ackroyd, P. The Life of Thomas More / P. Ackroyd. - New York: Nan A. Talese, 1998. - 447 p.112. Aldous Huxley, 1894-1963: A Memorial Volume / ed. J. Huxley. - London: Chatto & Windus, 1965. -175 p.113. Aldridge, A. O. Polygamy in Early Fiction: Henry Neville and Denis Veiras / A. O. Aldridge // PMLA. - 1950. - Vol.65, No. 4. -P. 464-472.114. An Encyclopaedia of Pacifism / ed. A. Huxley; introd. M. Birnbaum. - New York-London: Garland Publishing, Inc., 1972. - 126 p.115. Atkins, J. Aldous Huxley: A Literary Study / J. Atkins. - London: Calder & Boyars, 1967. - XXXVII, 218 p.116. Bedford, S. Aldous Huxley: A Biography / S. Bedford. - New York: Alfred A. Knopf; Harper and Row, 1974. - 769 p.117. Bellamy, E. Looking Backward: 2000-1887 / E. Bellamy; introd. W. J. Miller. - New York: Signet Classic, 2000. - XIII, 222 p.118. Berneri, M. L. Journey through Utopia / M. L. Berneri. - London: Routledge and Paul, 1950. - 339 p.119. Biesterfeld, W. Die literarische Utopie / W. Biesterfeld. - Stuttgart: Metzler, 1982. -125 S.120. Blaim, A. Utopias in History, History in Utopias / A. Blaim // Annales universitatis Mariae-Curie-Sklodowska: Sectio FF, Philologiae. -Lublin, 1990. - Vol. 8. - P. 85-97.121. Bloch, R.N. Bibliographie der Utopie und Phantastik, 1650-1950: Im deutschen Sprachraum / R. N. Bloch. - Hamburg: Achilla Presse, 2002. - 340 S.122. Bradbury, R. There Will Come Soft Rains / R. Bradbury // Utopian Literature: A Selection / ed. J. W. Johnson. - New York: The Modern Library, 1968. - P. 297-303.123. Brander, L. Aldous Huxley: A Critical Study / L. Brander. -London: Rupert Hart-Davis, 1969. - 244 p.124. Burgess, A. English Literature / A. Burgess. - Harlow: Longman, 2000. - 278 p.125. Butler, S. Erewhon. Erewhon Revisited / S. Butler; introd. D. MacCarthy. - London: J. M. Dent & Sons Ltd., 1942. - XII, 389 p.126. Butler, S. Essays on Life, Art and Science / S. Butler; ed. R. A. Streatfield. - London: A.C. Fifield, 1908. - 340 p.127. Butler, S. Life and Habit / S. Butler. - London: Trubner and Co., Ludgate Hill, 1878. - 307 p.128. Butler, S. Unconscious Memory / S. Butler; note R. A. Streatfeild; introd. M. Hartog. - London: A. C. Fifield, 13 Clifford's Inn, E.C., 1910. - XXXVII, 186 p.129. Cannan, G. Samuel Butler: A Critical Study / G. Cannan. -London: Martin Secker, 1915. - 194 p.130. Chakoo, B. L. Aldous Huxley and Eastern Wisdom / B. L. Chakoo. - Delhi: Atma Ram & Sons, 1981. - 308 p.131. Cockshott, G. Music and Nature: A Study of Aldous Huxley / G. Cockshott // Studies in Aldous Huxley. Vol. 2. - Salzburg: Institut fur Anglistik und Amerikanistik Universitat Salzburg, 1980. - 401 p.132. Defoe, D. The Further Adventures of Robinson Crusoe / D. Defoe. - Doylestown: Wildside Press, n.d. - 221 p.133. Defoe, D. The Life and Adventures of Robinson Crusoe Written by Himself / D. Defoe. - Chatham: Wordsworth Classics, 2000. - 242 p.134. Diakonova, N. Time and Space in the Works of Aldous Huxley / N. Diakonova // RuBriCa: The Russian and British Cathedra. - Москва-Kajryra, 1996. - Вып. 1. - С. 57-72.135. Dictionary of Literary Utopias / ed. V. Fortunati and R. Trousson. - Paris: Honore Champion Editeur, 2000. - 732 p.136. Earle, P. The World of Defoe / P. Earle. - Newton Abbot: Readers Union Group of Book Clubs, 1977. - 353 p.137. Ehrismann, D. The Ambidextrous Defoe: A Study of his Journalism and Fiction / D. Ehrismann. - Zurich: Private Publication, 1991. -116 p.

138. Elliott, R. C. The Shape of Utopia: Studies in a Literary Genre / R. C. Elliott. - Chicago: The University of Chicago Press, 1970. -158 p.139. Frye, N. Anatomy of Criticism: Four Essays / N. Frye. - New York: Atheneum, 1969. - 384 p.140. Furbank, P. N. Samuel Butler (1835-1902) / P. N. Furbank. -Cambridge: Cambridge University Press, 1948. -113 p.141. Gardner, M. Looking Backward at Edward Bellamy's Utopia / M. Gardner // New Criterion. - 2000. - Vol. 19, No. 1. - P. 19-25.142. Gerber, R. Utopian Fantasy: A Study of English Utopian Fiction since the End of the 19th Century / R. Gerber. - New York: McGraw-Hill, 1973. -168 p.143. Grunwald, H. Can the Millennium Deliver? / H. Grunwald // Time. -1998. - Vol. 151, No. 18. - P. 84-87.144. Hardesty, W. H. Mapping the Future: Extrapolation in Utopian/Dystopian and Science Fiction / W. H. Hardesty // Utopian Studies 1 / ed. G. Beauchamp, etc.; prologue A. O. Lewis. - Lanham: University Press of America, 1987. - P. 160-172.145. Harkness, S. B. The Career of Samuel Butler (1835-1902). A Bibliography / S. B. Harkness. - London: The Bodley Head, 1955. -154 p.146. Heiserman, A.R. Satire in the Utopia / A.R. Heiserman // PMLA. -1963. - Vol. 78, No. 3. - P. 163-174.147. Hesse, H. Das Glasperlenspiel / H. Hesse // Hesse, H. Die Romane und die gro?en Erzahlungen / H. Hesse. - Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1980. - B. 7-8. - 609 S.148. Holmes, C. M. Aldous Huxley and the Way to Reality / C. M. Holmes. - Bloomington: Indiana University Press, 1970. - 238 p.149. Holt, L E. Samuel Butler / L. E. Holt. - New York: Twayne Publishers, 1964. -183 p.150. Howard, D. F. Samuel Butler / D. F. Howard // Victorian Fiction: A Second Guide to Research / ed. G. H. Ford. - New York: The Modern Language Association of America, 1978. - P. 288-307.151. Hutchinson, S. Mapping Utopias / S.Hutchinson // Modern Philology: A Journal Devoted to Research in Medieval and Modern Literature. - Chicago, 1987. - Vol. 85, No. 2. - P. 170-185.152. Huxley, A. Brave New World. Brave New World Revisited / A. Huxley. - London: Heron Books, 1968. - 390 p.153. Huxley, A. Collected Essays / A. Huxley. - New York: Bantam Books, 1960. - 400 p.154. Huxley, A. Island / A. Huxley. - London: Flamingo, 1994. -330 p.155. Huxley, L. A. This Timeless Moment: A Personal View of Aldous Huxley / L. A. Huxley. - New York: Farrar, Straus and Giroux, 1968. - 331 p.156. Jacoby, R. A Brave Old World: Looking Forward to a Nineteenth-Century Utopia / R. Jacoby // Harper's Magazine. - 2000. - Vol. 301, No. 1807. - P. 72-77.157. Kateb, G. Utopia and Its Enemies: Studies in the Libertarian and Utopian Tradition / G. Kateb. - New York: Schocken Books, 1972. - 244 p.158. Kautsky, K. Thomas More and his Utopia / K. Kautsky. - London: Lawrence and Wishart, 1979. - 253 p.159. Kiser, E. Changes in the Core of the World-System and the Production of Utopian Literature in Great Britain and the United States / E. Kiser, K. A. Drass // American Sociological Review. - 1987. - Vol. 52, No. 2. - P. 286-293.160. Kleszcz, L. Filozofia i Utopia: Platon, Biblia, Nietzsche / L. Kleszcz. - Wroclaw: Wydawnictwo Uniwersytetu Wroclawskiego, 1997. - 164 s.161. Krishnan, B. Aspects of Structure, Technique and Quest in Aldous Huxley's Major Novels / B. Krishnan // Acta universitatis upsaliensis. Studia anglistica upsaliensia. - Uppsala, 1977. - Vol. 33. - 180 p.162. Kumar, K. Aspects of the Western Utopian Tradition / K. Kumar // History of the Human Sciences. - London, 2003. - Vol. 16, No. 1. - P. 63-77.163. Kumar, K. Utopia and Anti-Utopia in Modern Times / K. Kumar. - Padstow: Basil Blackwell, 1987. - 506 p.164. Lasky, M. J. Utopia and Revolution: On the Origins of a Metaphor or Some Illustrations of the Problem of Political Temperament and Intellectual Climate and How Ideas, Ideals and Ideologies Have Been Historically Related / M. J. Lasky. - Chicago-London: The University of Chicago Press, 1976. - 726 p.165. Letters of Aldous Huxley / ed. G. Smith. - New York: Harper & Row Publishers, 1969. - 992 p.166. Levitas, R. The Concept of Utopia / R. Levitas. - New York: Philip Allan, 1990. - 224 p.167. Logan, G. M. The Meaning of More's Utopia / G. M. Logan. -Princeton: Princeton University Press, 1983. - 296 p.168. Mannheim, K. Ideology and Utopia: An Introduction to the Sociology of Knowledge / K. Mannheim; preface L. Wirth. - London: Routledge and Kegan Paul Ltd., 1966. - 318 p.169. Marcuse, H. The End of Utopia / H. Marcuse // Marcuse, H. Five Lectures: Psychoanalysis, Politics, and Utopia / H. Marcuse; transl. from the German by J. J. Shapiro, S. M. Weber. - Boston: Beacon Press, 1970. - P. 62-82.170. Meckier, J. Aldous Huxley. Satire and Structure / J. Meckier. -London: Chatto & Windus, 1969. - 223 p.171. Miething, C. Politeia und Utopia: Zur Epistemologie der literarischen Utopie / C. Miething // Germanisch-Romanische Monatsschrift. -Heidelberg, 1987. - Bd. 37, H. 3. - S. 247-263.

172. Morgan, A. E. Nowhere was Somewhere. How History Makes Utopias and How Utopias Make History / A. E. Morgan. - Chapel Hill: The University of North Carolina Press, 1946. - 234 p.173. Mullenbrock, H.-J. Krieg in Morus' Utopia / H.-J. Mullenbrock // Anglia: Zeitschrift fur Englische Philologie. - Tubingen, 2002. - Bd. 120, H.1.-S. 1-29.174. Mumford, L. The Story of Utopias / L. Mumford. - New York: The Viking Press, 1972. - 315 p.175. Neville, H. The Isle of Pines / H. Neville // Utopian Studies: The Journal of the Society for Utopian Studies. - Anchorage, 2006. - Vol. 17, No. 1. - P. 25-51.176. Parniewski, W. Utopia i antyutopia (geneza, zrodla, intencje) / W. Parniewski // Acta universitatis lodziensis. Folia litteraria. - Lodz, 1989. - No. 25. Studia z literatury rosyjskiej i radzieckiej. - S. 91-105.177. Parrinder, P. Nation and Novel: The English Novel from Its Origins to the Present Day. - Oxford: Oxford University Press, 2006. - 502 p.178. Parrish, J. M. A New Source for More's Utopia / J. M. Parrish //The Historical Journal. -1997. - Vol. 40, No. 2. - P. 493-498.179. Rose, S. The Fear of Utopia / S. Rose // Essays in Criticism: A Quarterly Journal of Literary Criticism. - Oxford, 1974. - Vol. 24, No. 1. -P. 55-70.180. Sanderlin, G. The Meaning of Thomas More's Utopia / G. Sanderlin // College English. -1950. - Vol. 12, No. 2. - P. 74-77.181. Sargent, L. T. British and American Utopian Literature, 1516-1975: An Annotated Bibliography / L. T. Sargent. - Boston: G. K. Hall & Co., 1979.-324 p.182. Shephard, R. Utopia, Utopia's Neighbours, Utopia, and Europe / R. Shephard // Sixteenth Century Journal. - 1995. - Vol. 26, No. 4. -P. 843-856.183. Simon, L. Looking Backward: A Profile of Edward Bellamy / L. Simon // World & I. -1999. - Vol. 14, No. 6. - P. 289-293.184. Starnes, C. The New Republic. A Commentary on Book I of More's Utopia, Showing Its Relation to Plato's Republic / C. Starnes. - Waterloo: Wilfrid Laurier University Press, 1990. -122 p.185. Stewart, D. The Ark of God: Studies in Five Modern Novelists (James Joyce, Aldous Huxley, Graham Greene, Rose Macaulay, Joyce Cary) / D. Stewart. - London: The Carey Kingsgate Press Ltd., 1961. -158 p.186. Swift, J. Gulliver's Travels / J. Swift. - Reading: Penguin Books, 1994.-329 p.187. The Complete Oxford Shakespeare / gen. ed. S. Wells and G. Taylor. - London: Guild Publishing, 1987. -1432 p.188. Thody, P. Aldous Huxley: A Biographical Introduction / P. Thody. - London: Studio Vista, 1973. -144 p.189. Three Early Modern Utopias: Utopia, New Atlantis, The Isle of Pines / ed. S. Bruce [More, T. Utopia / Th. More; transl. from the Latin by R. Robinson. Bacon, F. New Atlantis / F. Bacon. Neville, H. The Isle of Pines / H. Neville]. - Oxford: Oxford World's Classics, 1999. - 250 p.190. Trodd, A. A Reader's Guide to Edwardian Literature / A. Trodd. - Alberta: University of Calgary Press, 1991. -144 p.191. Utopias and Utopian Thought / ed. F. E. Manuel. - London: Souvenir Press, 1973. - 321 p.192. Wells, H. G. A Modern Utopia / H. G. Wells. - Lincoln: University of Nebraska Press, 1967. - 393 p.193. Wickes, G. Aldous Huxley / G. Wickes, R. Frazer // Writers at Work. The Paris Review Interviews / introd. V. W. Brooks. - New York: The Viking Press, 1963. - P. 193-214.194. Wilde, 0. The Soul of Man under Socialism / O. Wilde // Collected Works of Oscar Wilde. - Chatham: Wordsworth Editions, 1997. -P. 1039-1066.195. Wilding, M. Social Visions / M. Wilding. - Sydney: Sydney Studies, 1993. - 186 p.196. Zgorzelski, A. Fantastyka. Utopia. Science fiction: Ze studiow nad rozwojem gatunkow / A. Zgorzelski. - Warszawa: Panstwowe Wydawnictwo Naukowe, 1980. - 204 s.

Хаксли О. Визионерская сила искусства пейзажаНачнем с постановки вопроса. Какой пейзаж - или, в широком смысле, какое изображение творений природы - самое захватывающее, самое по своей сути визионерское? Исходя из собственного опыта и из того, что мне доводилось слышать от других людей на предмет восприятия ими произведений искусства, рискну ответить. При равных возможностях, ибо ничем нельзя компенсировать отсутствие таланта, самым захватывающим пейзажем признаем изображение творений природы как на большом расстоянии, так и вблизи.Расстояние придает виду очарование7. Пейзаж, написанный с близкой перспективы, не менее очарователен. Сунский рисунок8 далеких гор, облаков и течений захватывает, однако захватывает и листва на тропических деревьях в джунглях, взятая Дуанье Руссо9 крупным планом. Глядя на сунский пейзаж, вспоминаются утесы, бескрайние просторы равнин, светящееся небо и море, принадлежащие иному миру, который находится в противоположном полушарии рефлексирующего мозга. И вуаль дымки и облаков, и резкий контур некоей

загадочной и четко различимой формы, выветренная скала, ветхая сосна, изогнутая годами противостояния ветру, тоже захватывают. Ибо в них заключено напоминание о присущей иному миру отрешенности и беспричинности.Это касается и крупного плана. Смотрю я на эти листья, на строение их жилок, линий и крапинок, вглядываюсь в глубины сплетенной зелени, и что-то мне напоминает о той живой материи, неотъемлемой от воспринимаемого мира, от бесконечной череды рождения и роста геометрических форм в процессе их становления, от объектов, неустанно перерождающихся в другие сущности.Нарисованные в непосредственной близости джунгли проявляют себя в некотором смысле как иной мир, и поэтому захватывают меня, заставляют созерцать глазами, преобразующими произведение художника в нечто большее, чем просто искусство.6 Эссе «Визионерская сила искусства пейзажа» (Landscape Painting as a Vision-Inducing Art) вошло в сборник «Рай и ад» (Heaven and Hell), опубликованный в 1956 г.Перевод выполнен по изданию: Huxley A. Collected Essays. New York, 1960.7 Строка из стихотворения «Прелести надежды» (The Pleasures of Норе) шотландского поэта Томаса Кемпбелла (1777-1844).8 Появление сунского рисунка относится к раннему периоду развития китайской живописи (960-1127), совпавшему со временем царствования династии Сунн в Китае.9 Анри ле Дуанье Руссо (1844-1910) - французский художник-примитивист, фантастические пейзажи, жанровые сцены и портреты которого отличаются наивностью мировосприятия.134

Помнится мне весьма отчетливо, хотя и прошло с тех пор много лет, разговор с Роджером Фраем10. Обсуждали мы «Водные лилии» Моне. Роджер все стоял на своем, что лилиям непозволительно быть такими вопиюще разрозненными, полностью лишенными подобающей им композиционной структуры. В художественном смысле они были неправильными. И все же, вынужден был он признать, и все же... И все же, следует мне отметить сейчас, они были захватывающими. С изумительной виртуозностью художник решил живописать творения природы с близкого расстояния, поместив их в соответствующий контекст и исключив чисто человеческие представления об их естестве и о том, каким ему надлежит быть. Нам нравится повторять, что человек - мера всех вещей. Для Моне в данном случае лилии были мерой лилий, что он и пытался доказать.Любому художнику, стремящемуся запечатлеть далекий образ, следует занимать подобную надчеловеческую позицию. Какими крохотными предстают на китайской картине путешественники, идущие по расщелине! Каким хрупким кажется домик из бамбука, возвышающийся над ними на склоне! А дальше на огромном рисунке пустота и тишина. Такое открытие тайн дикой местности, живущей по своим собственным законам, переносит мысль в сферу противоположностей, ибо первозданная Природа необычайно похожа на тот внутренний мир, который пренебрегает личными желаниями и вечными хлопотами человека.Только умеренное расстояние, так называемый передний план, в полной мере передает человеческую сущность. В результате чрезмерного приближения или отдаления человек может полностью исчезнуть из виду или утратить свое значение. Астроном имеет дело с еще большим расстоянием, нежели сунский художник, однако проникает он гораздо в меньшую часть человеческой жизни. В обратном направлении смотрят физик, химик, физиолог, пристально изучающие клетки, молекулы, атомы и электроны. Для них человек, целокупно воспринимаемый на расстоянии шести метров или полуметра, теряет свои сущностные характеристики.Аналогичное переживание выпадает на долю близорукого художника и счастливого влюбленного. В брачных объятьях личность растворяется, индивид (это сквозная тема лирики и прозы Д. Г. Лоуренса) перестает быть собой и сливается с огромной безликостью космоса.10 Роджер Элиот Фрай (1844-1910) - английский искусствовед, художник и критик, член группы Блумсбери (вместе с В. Вулф, Э. М. Форстером, Дж. Кейнсом и др.), организовавший первую в Лондоне выставку современного французского искусства в 1910 г.135

С тем же переживанием сталкивается и художник, предпочитающий видеть все вблизи. В его работах человек теряет свою значимость, если вовсе не исчезает. Вместо мужчин и женщин, играющих в свои причудливые игры у дверей в рай, нам предлагают взглянуть на лилии, поразмышлять над неземной красотой самих вещей вне земного притяжения, изображенных в их истинном виде - в себе и для себя. Еще одной (а на ранней стадии художественного развития, единственной) возможностью передачи сущности надчеловеческого мира с близкого расстояния является изображение его структурных элементов. Все эти элементы почти целиком отделены от листьев и цветов - розы, лотоса, аканта, пальмы, папируса - и тщательно оформлены с повторами и вариациями в захватывающее подобие живых строений иного мира.Менее условные и более реалистичные изображения Природы с близкого расстояния стали появляться недавно по сравнению с полотнами, на которых Природа показана издалека и

которые ошибочно считаются пейзажами. Еще в Риме, например, пейзаж писали крупным планом. Фреска с изображением сада, одно время украшавшая комнату в вилле Ливии, представляет собой восхитительный образец данного стиля в живописи.По теологическим причинам ислам был вынужден обходиться в основном «арабесками» - пышными и (как в видениях) бесконечно витиеватыми рисунками, живописующими Природу с близкого расстояния. Но даже исламу был известен настоящий пейзаж, запечатленный крупным планом. По своей красоте и визионерской силе ничто не превзойдет мозаику садов и сооружений в великой мечети Омайяд в Дамаске.В средневековой Европе, несмотря на параноидальное стремление усматривать в любом факте категорию и в любом обыденном переживании библейский символ, реалистическое изображение листьев и цветов на небольшом расстоянии было достаточно широко распространено. Листья и цветы можно обнаружить высеченными на капителях готических колонн, например, в кафедральном соборе Саутвелла. Они запечатлены на картинах охоты - рисунках, темой которых была неизбывная повседневность средневековой жизни: лес, видимый охотником или заблудшим путником во всей сложной запутанности мельчайших деталей.Фресковая живопись папского дворца в Авиньоне - почти все, что осталось от светского искусства, практикуемого во времена Чосера. Век спустя искусство выписывания деталей леса достигло законного совершенства в таких необычайно великолепных работах, как136

«Святой Герберт» Пизанелло11 и «Охота в лесу» Паоло Уччелло12, хранящихся в настоящее время в оксфордском музее Ашмолеан. В одном ряду с настенными изображениями близкого леса находятся гобелены, которыми богатые люди на севере Европы украшали свои дома. Лучшие из них производят в высшей степени визионерское воздействие. По-своему они так же божественно, так же сильно напоминают о происходящем в противоположном полушарии мозга, как и великие шедевры пейзажной живописи с далекой перспективой - сунские горы в их несокрушимом одиночестве, невероятно очаровательная река Минг, лазурь альпийских далей Тициана, Англия Констебла, Италия Тернера и Коро, Прованс Сезанна и Ван Гога, Иль-де-Франс Сислея и Вюйара.Вюйар, между прочим, в равной мере превосходно владел искусством близкой и далекой перспективы. Его зарисовки интерьера среднего класса - вершины визионерского искусства, по сравнению с которыми работы таких опытных и якобы профессиональных визионеров, как Блейк и Одилон Редон, не выдерживают критики.С близкого расстояния Вюйар писал не только интерьеры, но и сады. В ряде работ ему удалось сочетать магию близости с магией расстояния, показав угол комнаты с его собственной или чьей-то еще картиной, на которой вдалеке виднеются деревья, холмы и небо. Это служило приглашением пережить в одночасье лучшие проявления двух миров - близкого и далекого.Вообще, вспоминаются только некоторые примеры пейзажа с близкой перспективой, выполненные европейскими мастерами. В музее Метрополитан экспонируется чудесная «Чаща» Ван Гога. В галерее Тейт имеется замечательная «Лощина в Гельмингтонском парке» Констебла. Перед взором также проходит ужасная картина «Офелия» Милле, которая, несмотря ни на что, очаровывает хитросплетениями летней зелени, словно увиденными с близкого расстояния водяной крысой. Еще вспоминается картина Делакруа, замеченная мною уже давно на каком-то частном показе; на ней были крупно изображены ствол дерева, листья, цветы. Нет сомнений в том, что существуют и другие работы, но, возможно, я их не помню, либо вовсе не видел. Как бы там ни было, на Западе нет ничего подобного китайским и япон11 Пизанелло (1395-1455) - итальянский живописец, рисовальщик и медальер. Пизанелло был одним из главных представителей искусства поздней готики в Северной Италии, а также мастером портретных медалей.12 Паоло Уччелло (1397-1475) - итальянский живописец раннего Возрождения, сочетавший в своем творчестве жизненность наблюдений, пытливый научный интерес к перспективе со сказочностью, наивностью образов.137

ским пейзажам, живописующим природу с близкой перспективы. Побеги цветущего сливового дерева, невысокий стебель бамбука с листьями, синицы или зяблики, сидящие на ветвях кустарников на расстоянии вытянутой руки, многообразие цветов и листьев, птиц, рыб и зверушек. Каждое крохотное существо показано как центр своей собственной вселенной, внутренне осознаваемой самоцели, ради которой был создан этот мир и все сущее; все они провозглашают свою особую и неповторимую независимость от человеческого империализма; все они с определенной степенью иронии высмеивают наши глупые претензии на установление исключительно человеческих норм поведения в этом вселенском действе; все они безмолвно повторяют пророческую тавтологию: я есмь я.Природа выглядит привычной на умеренном расстоянии, настолько привычной, что можно даже впасть в неведение по поводу ее сущности. Либо очень близко, либо отдаленно, либо в каком-то необычном свете она кажется волнительно незнакомой, непостижимо волшебной.

Близость китайских и японских мастеров к природе подтверждает единство сансары и нирваны, многоликих проявлений Абсолюта. Подобные метафизические, но не лишенные прагматизма истины истолковывались дальневосточными художниками, вдохновленными учением дзэн-буддизма, еще одним способом. Все предметы, воспринимаемые вблизи, утрачивали соотнесенность с окружающим миром, если их заключить в девственно чистый шелк или бумагу. В изоляции эти мимолетные видения становились настоящими вещами-в-себе. Западные мастера прибегали к данной технике редко, работая над изображениями святых, портретами и даже пейзажами. «Мельница» Рембрандта и «Кипарисы» Ван Гога - примеры перспективного пейзажа, в котором обособленность предмета оттеняет его сущностные свойства. Волшебная сила, которой наделены многие эскизы, рисунки и картины Гойи, объясняется тем, что его работы почти всегда включают ряд силуэтов или хотя бы один силуэт, очерченный на фоне пустоты. Контуры силуэта обладают визионерской силой непреходящей значимости, усиливаемой одиночеством и отрешенностью от противоестественного накала страстей. В природе, подобно произведению искусства, одиночество предмета придает ему статус величия, наделяет его смыслом, превосходящим символический своей тождественностью бытию.Среди многих деревьев лишь только одно, Одно только поле при взоре моем Напомнят о прошлом вместе, вдвоем13.13 Уильям Вордсворт. Ода о предчувствии бессмертия (Ode on Intimations of Immortality).138

От взора Вордсворта ускользнул «визионерский проблеск». Я припоминаю похожую вспышку и непреходящую важность, присущую дубу, одиноко растущему по пути из Рединга в Оксфорд, на фоне бледно-холодного неба на вершине холма в окружении необъятных просторов полей.Сверхмощное воздействие одиночества, запечатленного на близком расстоянии, может быть изучено на примере удивительной картины японского художника XVII в., слывшего искусным фехтовальщиком и занимавшегося дзэн-буддизмом. На ней изображен сорокопут, сидящий на самом кончике голой ветки «в бесцельном ожидании, но непомерном напряжении». Снизу, сверху и вокруг ничего нет. Птица возникает из Пустоты, из этой вечной безымянности и бесформенности, которые являют собой субстанцию разнородной в своей устойчивости и изменчивости вселенной. Этот сорокопут состоит в близком родстве с зимним дроздом Харди14. Однако в то время как английский дрозд склонен к нравоучениям, дальневосточная птица просто довольствуется собственным существованием, целиком и полностью неразделенным инобытием.14 Речь идет о дрозде, образ которого был явлен Томасом Харди (1840-1928) в стихотворении «Дрозд в сумерках» (The Darkling Thrush):...То дряхлый дрозд, напыжив грудь, Взъерошившись, как в бой, Решился вызов свой швырнуть Растущей мгле ночной. (Перевод Г. Кружкова)

© перевод Шадурский М.

Хаксли О. Завтра, завтра, завтраВ течение XIX столетия на Западе вера в рай небесный сменилась в сознании большинства людей верой в земное благоденствие. Светлое и воздающее будущее стало оцениваться не как состояние неопределенного счастья, переживаемого мною и моими близкими после смерти, но как состояние земного благополучия моих детей или (если это не покажется чересчур оптимистичным) моих внуков, а, быть может, и правнуков. Сторонники рая небесного находили утешение своим страданиям в мыслях о блаженном потустороннем мире, и когда у них возникало желание повергнуть окружающих в страдания, превосходящие их собственные (что случалось очень часто), то они оправдывали свои крестовые походы и инквизиции благозвучной риторикой Августина Блаженного, утверждая, что то были испытания, ниспосланные свыше, которые обеспечивают вечный покой душам через разрушение или истязание бренного тела, вмонтированного в низший пространственно-временной континуум. В наши дни революционно настроенные апологеты земного благоденствия относятся ко всем лишениям и превратностям судьбы как к жертве, принесенной ради будущих поколений, и, более того, считают неизбежным злом массовое уничтожение и порабощение во благо более благородного и гуманного мира.Не все защитники земного благоденствия революционеры, равно как и не все сторонники рая небесного были инквизиторами. Тот, кто печется светлым будущим других людей, становится миссионером, крестоносцем и борцом с ересью. Тот, кого больше волнует своя собственная жизнь в будущем, смиряется. Учение Уэсли2 и его последователей обосновало понятие мученичества, что примирило первые поколения промышленников с их невыносимой судьбой, а также способствовало предотвращению назревшего в Англии политического кризиса.1 Эссе «Завтра, завтра, завтра» (Tomorrow and Tomorrow and Tomorrow) вошло в одноименный

сборник, опубликованный в 1956 г.Перевод выполнен по изданию: Huxley A. Collected Essays. New York, 1960.2 Джон Уэсли (1703-1791) - английский теолог и проповедник, один из основателей методистской церкви.126

В настоящее время мысли о счастье правнуков утешают разочарованных поборников прогресса и прививают последних против коммунистической пропаганды. Авторы рекламы выполняют ту же функцию в современном обществе, что и религиозные сектанты во время промышленной революции.Литература о грядущих и далеких краях необъятна. Каталог утопий, должно быть, включает сейчас тысячи наименований. Моралисты и политические реформаторы, сатирики и фантасты внесли свою лепту в конструирование нереальных миров. Менее живописными, однако более информативными, нежели фантастические и идеалистические проекты, представляются прогнозы, сделанные здравомыслящими и образованными учеными. За последние два-три года появились три весьма важные пророческие работы: «Вызов будущему человека» Гаррисона Брауна3, «Обозримое будущее» сэра Джорджа Томсона4 и «Следующий миллион лет» сэра Чарлза Дарвина5. Сэр Джордж и сэр Чарлз - физики, мистер Браун - выдающийся химик. Но важнее всего то, что каждый из них ценен не только в своей узкой области знаний.Сначала взглянем далеко вперед - «Следующий миллион лет». Как ни парадоксально, но в некотором смысле проще предугадать, что произойдет за десять тысяч столетий, чем предсказать, каким будет один век. Почему провидцы не миллионеры, а страховые компании не банкроты? По сути, и те и другие пытаются предвосхитить предначертания судьбы. Однако любопытен тот факт, что представители одной группы всегда успешны, а представителям другой удача, если и улыбается, то крайне редко. Причина проста. Страховые компании имеют дело со среднестатистическими величинами, провидцев же интересуют конкретные случаи. С высокой степенью точности возможно предсказать, что произойдет с большим числом предметов и людей. Предсказание же того, что случится с определенным предметом или человеком, оказывается для большинства смертных невозможным, а для особо одаренного меньшинства - затруднительным. Грядущий век ассоциируется с необычайно большими числами, что позволяет выдвинуть ряд далеко не голословных предположений касательно дальнейшего развития событий. Хотя и можно с полной уверенностью3 Гаррисон Браун (1917-1986) - английский геохимик, изучавший происхождение Земли и сумевший провести изоляцию плутония в первых атомных бомбах.4 Сэр Джордж Пейджет Томсон (1892-1975) - английский физик, лауреат Нобелевской премии 1937 г., внесший вклад в изучение такого свойства электронов, как дифракция.5 Сэр Чарлз Гальтон Дарвин (1887-1962) - английский физик, внук Чарлза Роберта Дарвина. Занимался исследованиями в области генетики и евгеники.127

заключить, что случатся революции, войны, бойни, ураганы, засухи, наводнения, богатые и скудные урожаи, нельзя определить сроки этих катаклизмов, их эпицентры, а также оценить их непосредственные последствия. Взглянув еще дальше вперед на большие числа, включенные в ход последующих десяти тысяч столетий, мы обнаружим, что колебания происшествий, затрагивающих человека и природу, постепенно сойдут на нет. Это дает возможность провести кривую, отражающую среднюю величину будущего, которая явится своего рода водоразделом, разграничивающим периоды творчества и стагнации, благоприятные и неблагоприятные условия, череду побед и поражений. Таков страховой подход к предсказаниям - по большому счету, здравый и достаточно надежный, ибо основывается на среднестатистических показателях. Данный подход позволяет предсказателю установить то, что в жизни n-ого числа женщин будут симпатичные искусители, но не то, кому из них суждено стать жертвой рокового чувства.Прирученное животное - это животное, у которого есть хозяин, который считается вправе дрессировать своего питомца и контролировать процессы его репродукции и развития. У людей нет хозяев. Даже будучи цивилизованным существом, человек всегда остается диким видом, развивающимся и всегда размножающимся, не задумываясь о последствиях до тех пор, пока проблема прокорма не станет актуальной. Вопрос нехватки продовольствия может быть решен путем освоения новых земель, в случае внезапного вымирания из-за голода, болезней или войн большой части населения или посредством усовершенствования способов ведения сельского хозяйства. Любой исторический период характеризуется строго ограниченным количеством продовольствия. Помимо этого, несмотря на все богатства в недрах земли и колоссальные масштабы планеты, нужно помнить, что всему приходит конец. Будучи диким видом, человек размножается, руководствуясь эмоциями и инстинктами, а не разумом. Именно поэтому многие особи вида вынуждены постоянно жить впроголодь. Так было и так есть. Около одного миллиарда шестисот миллионов мужчин, женщин и детей страдают от недоедания. И так будет на протяжении следующего миллиона лет. К этому времени следует ожидать перерождение

вида homo sapiens в какой-нибудь другой, вероятно, отличный от нашего вид, но все-таки подчиняющийся законам, по которым живут дикие животные.Факты остаются фактами, принимаем мы их или закрываем на них глаза. Тот факт, что мы живем в Золотом веке самой высокой пробы в истории человечества, не вызывает никаких сомнений. Ибо, как заметил сэр Чарлз Дарвин, да и многие его предшественники тоже,128

мы живем, подобно подгулявшим морякам или беспечным наследникам дядюшки-миллионера. Со все возрастающим азартом заядлого игрока мы готовы промотать залежи металлической руды, природного газа, копившиеся сотнями миллионов лет под земной корой. Как долго продлится этот потребительский кутеж? Прогнозы разные. Но все они единогласны в одном: через несколько столетий, в лучшем случае тысячелетий человечество израсходует свой капитал и будет вынуждено влачить скудное существование исключительно на заработанные средства. Сэр Чарлз придерживается той точки зрения, что человек успешно перейдет к применению вместо благородных металлов неблагородных и даже морской воды вместо угля, нефти, урана и тория - солнечной энергии и алкоголя растительного происхождения. Почти столько же энергии, используемой в настоящее время, можно извлечь из новых источников, но с большей затратой рабочего времени и более значительными капиталовложениями в оборудование. То же касается и сырья, от которого зависит уровень жизни индустриальной цивилизации. Большими затратами сил людям удастся добыть разреженные остатки металлического богатства планеты или произвести эрзацы полностью истощенных элементов. При таком повороте событий некоторые люди смогут жить довольно неплохо, однако без того размаха, к которому мы, расточители планетного капитала, так привыкли.Мистер Гаррисон Браун весьма скептичен в отношении способности человеческой расы перейти к использованию новых и менее насыщенных источников энергии и сырья. По его представлению, существуют три альтернативы. «Первый и наиболее вероятный вариант заключается в возврате к аграрной жизни». Этот возврат, по утверждению Брауна, неизбежен лишь в том случае, если человечество будет в состоянии не только осуществить технологический переход к новым источникам энергии и сырья, но и прекратить войны, а также стабилизировать рост населения. (Сэру Чарлзу Дарвину эта перспектива видится как раз призрачной). Где-то, возможно, и будут осуществляться попытки предотвратить демографический взрыв. Однако любая страна, сдерживающая рост своего населения, в конечном итоге будет стерта с лица земли странами, не прибегающими к подобным мерам. Кроме того, подавляя борьбу за выживание в обществе, проводящем такого рода мероприятия, регулирование рождаемости грозит нанести удар по естественному отбору. А там, где естественному отбору ставят препоны, имеет место биологическое вырождение вида. Но ведь существуют и непосредственно жизненные трудности. Руководители суверенных держав так и не сумели выработать единую стратегию в вопросах экономики, разоружения, гражданских свобод.129

Разве выполнимо или хотя бы вообразимо то, что они сумеют достигнуть консенсуса в решении такого весьма щекотливого вопроса, как регулирование рождаемости? Дать утвердительный ответ, пожалуй, невозможно. Но если все-таки предположить, что чудеса случаются, и им удалось бы достичь соглашения, или было бы создано мировое правительство, в какой форме проводились бы меры по регулированию рождаемости? Ответ очевиден: исключительно тоталитарными методами, причем во многом неэффективными.Вернемся к мистеру Брауну и второму образу будущего. «Есть возможность, - пишет он, - что получится стабилизировать уровень рождаемости, прекратить войны, обеспечить успешный переход к использованию новых источников энергии. Тогда события начнут развиваться уже по другому сценарию. На горизонте забрезжит еще одна вполне реальная возможность - всецело контролируемое индустриальное общество на коллективистских началах (аналогичное общество будущего описано в моем художественном эссе «Возвращение в Дивный новый мир»).«Третий вариант, развертывающийся перед человечеством, представляет собой свободное индустриальное общество, охватывающее весь мир, в котором люди способны жить в приемлемой гармонии с окружающей средой». Такой проект вселяет оптимизм, но мистер Браун без промедления умеряет пыл, добавляя, что «данная модель не в состоянии просуществовать долгое время. Бесспорно, путь к ее достижению тернист, а поддержание такого социального уклада превратится в тяжкую ношу».От таких довольно мрачных размышлений о далеком будущем весьма приятно перейти к предсказаниям сэра Джорджа Томсона по поводу последних лет текущего Золотого века. Благодаря имеющейся энергии и сырью западный человек на данный момент достиг небывалого уровня жизни. Если только ему в голову не придет мысль о самоуничтожении, последующие три, пять или даже десять поколений смогут прожить в таких же тепличных условиях. К 2050 г., когда население планеты достигнет, предположим, пяти миллиардов или даже восьми, энергия атома будет применяться наравне с энергией, извлекаемой из горения

угля, нефти или падения воды, и человечество освободит большее число рабов машинного производства, чем когда бы то ни было. Человек сможет передвигаться по воздуху в три раза быстрее звука, путешествовать на подводных лайнерах со скоростью в семьдесят узлов, решать с помощью искусственного интеллекта прежде не решаемые задачи. Благородные металлы будут все еще в изобилии, и исследователи-физики и химики обучат людей тому, как использовать их с максимальной пользой, а также синтезируют целый130

ряд новых материалов. В это же время не станут бездействовать и биологи. Они окультурят различные водоросли, бактерии, грибы, разовьют их и начнут применять их при производстве продуктов питания и в синтетических реакциях, проведение которых считалось ранее непомерно дорогостоящим. Еще более колоритно (ведь сэр Джордж был человеком с богатой фантазией) выглядит выведение новых пород обезьян, умеющих выполнять такую кропотливую сельскохозяйственную работу, как уборка урожая фруктов, хлопка и кофе. Можно будет направлять потоки электронов в определенные зоны диплоидного набора растений и животных, что, в свою очередь, позволит контролировать процессы мутации. Достижением медицины может стать победа над раком, в то время как старение («действия старости необычайны и вряд ли постижимы») удастся отсрочить практически на неопределенный срок. «Удача, - продолжает сэр Джордж, - раз уж на то пошло, будет сопутствовать там, где ее меньше всего ждут; какое-нибудь открытие в области физиологии произведет революцию в наших представлениях о том, как и почему в здоровом организме происходит рост и деление клеток, а поистине глубинные знания помогут восполнить пробелы во всех областях науки. Только бесхитростные проблемы решаются непосредственно; решение же сложных проблем останется до тех пор тупиковым, пока наука не выйдет на качественно новый уровень познания».В общем и целом окончательные перспективы для промышленного меньшинства выглядят привлекательными. Если воздержаться от военного самоуничтожения, нам суждено увидеть лучшие времена. При этом нас по-прежнему не будет устраивать наше благоденствие. Любое достижение, сделанное индивидом или обществом, почти сразу же переходит в разряд заурядных. Озаренный потолок, к которому мы с благоговением вздымаем очи, кажется заветным, но стоит нам подняться на несколько ступенек вверх, как предмет наших чаяний оказывается ничем иным, как куском линолеума, затертым до дыр нашими же подошвами. Но право на утрату иллюзий в равной степени непреложно, как и любой другой пункт в этом перечне. (Кстати сказать, право на стремление к счастью - своего рода эвфемизация права на утрату иллюзий).Таков удел промышленного меньшинства, в то время как будущее подавляющего большинства, населяющего страны третьего мира, представляется менее оптимистичным. Ежегодный рост населения в этих странах составляет более двадцати миллионов, а если взять Азию, то, по последним данным, производство продуктов питания на душу населения уменьшилось там на десять процентов по сравнению с 1938 годом. В Индии среднестатистический рацион питания включает в131

себя около двух тысяч калорий в день, что заметно ниже оптимальных показателей. Если бы стало возможным увеличение производства продуктов питания в стране на сорок процентов (специалисты полагают, что при полной самоотдаче и значительных капиталовложениях такого уровня можно достичь за пятнадцать-двадцать лет), имеющееся продовольствие давало бы в день на восемьсот калорий больше - уровень, все еще не соответствующий норме. Но через двадцать лет население Индии вырастет, скажем, на сто миллионов, и дополнительное продовольствие, требующее стольких усилий и материальных затрат, обогатит и без того плачевно скудный рацион всего лишь ста калориями. Также маловероятно и то, что сорокапроцентное увеличение производства продуктов питания будет реализовано на практике в двадцатилетний срок.Чрезвычайной сложностью отличается задача развития промышленности в развивающихся странах и привлечения их внутренних ресурсов для обеспечения населения продуктами питания. Индустриализация Запада осуществилась благодаря ряду событий в ходе истории. Изобретения, благословившие промышленную революцию, актуализировались в самый подходящий момент. Необъятные просторы девственно нетронутых земель Америки, Австралии и Азии осваивались европейскими колонизаторами или их потомками. Появлялись значительные излишки дешевого продовольствия, благодаря которым рабочие и крестьяне, переехавшие в город в поисках рабочих мест, получили возможность жить и продолжать род. В настоящее время уже не осталось свободной земли - по крайней мере, такой, которая бы легко поддавалась возделыванию, - а излишки всего продовольствия мизерны в сравнении с современным населением. Если миллион азиатских крестьян перевести на работу с сельских полей в заводские цеха, кто тогда будет трудиться на принадлежавших им угодьях? Есть только один вариант ответа: машины. Здесь возникает порочный круг. Каким образом миллион новых заводских рабочих сможет создать необходимые им машины, когда им нечего есть? До тех пор

пока они не произведут машины, они ничего не смогут взять для собственного пропитания у земли, которую они прежде возделывали, а надеяться на помощь в виде импорта дешевого продовольствия из менее населенных стран для подержания сил в голодный период, когда создаются сельскохозяйственные машины, бессмысленно.К тому же остается нерешенным вопрос капитала. Наука - и это мнение стало расхожим - решит все наши проблемы. Однозначного ответа быть не может. Ведь прежде чем наука приступит к решению каких бы то ни было насущных проблем, необходимо определить ее прикладное значение на примере некоторой практической техноло-132

гии. Но полномасштабное внедрение плодов научных изысканий является невероятно дорогостоящим мероприятием. Страна с низким уровнем развития никогда не станет промышленным или аграрным гигантом без огромных капиталовложений. А что такое капитал? Капитал - это средства, оставшиеся в государственной казне после удовлетворения первичных потребностей населения. Почти во всех странах Азии государственного бюджета не хватает на удовлетворение даже первичных потребностей подавляющего большинства людей. Каждому индийцу удается отложить сотую долю своего дохода. Американцы могут не тратить от десятой до шестой части своего заработка. Потому как доход американцев заметно превышает то, что зарабатывают индийцы, объем имеющегося в Соединенных Штатах капитала в семьдесят раз выше соответствующего объема в Индии. Имущие получат больше, а неимущие лишатся и того, что у них есть. Если придется хотя бы частично развивать промышленность в странах третьего мира и ориентировать их власти на независимое обеспечение себя продовольствием, необходимой мерой будет разработка всемирного плана Маршалла, предусматривающего субсидии в виде хлеба, денег, машинного оборудования и профессиональной рабочей силы. Но все эти меры окажутся тщетными, если не сдерживать рост населения в этих странах. Если рост населения Азии не будет стабилизирован, все попытки индустриализации обречены на провал, и конечное состояние всех заинтересованных обязательно ухудшится по сравнению с начальным положением дел: появится еще большее число жертв голода и чумы, сопровождающееся эскалацией недовольства политикой, кровавыми революциями и непомерно вопиющим деспотизмом.

© перевод Шадурский М.

Хаксли О. Шекспир и религияИмя, ставшее нарицательным, и слово, осевшее у всех на устах. Как просто и очевидно! Однако в пытливом уме возникают вопросы: кем в действительности был Шекспир? Что мы вкладываем в понятия «религия» и «религиозный»?Другие в поисках ответа. Ты над ним. Вопрошаем снова - ты смеешься, недвижим16.Совершенно верно, этот поэт не написал мемуаров - он всего лишь оставил нам полное собрание сочинений Шекспира. Кем бы ни был этот человек, следует признать его гениальность во всем. Лирика? Пьесы изобилуют лирикой. Сонеты? Их был написан целый сборник. Эпические поэмы? Когда в Лондоне царила чума и театры, будучи эпицентрами болезни, оказались закрытыми, Шекспир создал два восхитительных образца: «Венера и Адонис» и «Обесчещенная Лукреция». Нельзя также обойти вниманием его достижения в драматургии. Он умел писать реалистично, почерком бесстрастного и часто непринужденного человека, наблюдающего за ходом современной ему жизни; он умел оживлять биографии и исторические хроники; он умел придумывать сказочные истории и фантастические рассказы; он умел создавать (зачастую из самого неподатливого материала) масштабные трагические аллегории о добре и зле, в которых почти сверхчеловеческие персонажи жили героической жизнью и умирали отвратительной смертью. Он знал, как сочетать возвышенное с чувственным, горечь с радостью, примирением и любовью, интеллектуальную утонченность с безумием и таинственными вспышками мудрости.Что же такое «религия»? Слово употребляется для обозначения понятий, отличных друг от друга, как сатанизм и саторизм, фетишизм и просвещенность Будды, как политическая теология заведений, именуемых церквями, и личностный опыт экстатического озарения. Безмолвие квакера - религия, то же можно сказать и о «Реквиеме» Верди. Осознание благословенного порядка во Вселенной - переживание ре15 Эссе «Шекспир и религия» (Shakespeare and Religion) было последним сочинением О. Хаксли, записанным незадолго до смерти и впервые опубликованным в 1964 г. Идеи писателя, изложенные в эссе, образуют антитезу работе американского философа и литературоведа Джорджа Сантаяны «Отсутствие религии у Шекспира» (The Absence of Religion in Shakespeare, 1896).

Перевод выполнен но изданию: Aldous Huxley, 1894-1963: A Memorial Volume. London, 1965.16 Мэтью Арнольд. Шекспир.140

лигиозное, таковыми можно считать и чувства страждущей души, переживающей самобичевание, отчаяние, грех в мире, развертывающем сцены непременной гибели и неизбежной смерти.Творчество Шекспира настолько многогранно, что религия рассматривается в нем во всех ее проявлениях. Вот пример того, как Шекспир, бесстрастно и непринужденно наблюдающий за человеческой комедией, высказывался по поводу народной религии - религии, воспринимаемой и принимаемой менее сведущими и изощренными представителями его универсума. Выбранный мною отрывок заимствован из необычной сцены в пьесе «Генрих V», в которой хозяйка сообщает Бардольфу о кончине сэра Джона Фальстафа.БардольфХотел бы я быть с ним, где бы он ни был сейчас, на небесах или в аду. ХозяйкаНет, уж он-то наверняка не в аду, а в лоне Артуровом, если только кому удавалось туда попасть. Он так хорошо отошел, ну, совсем как новорожденный младенец; скончался он между двенадцатью и часом, как раз с наступлением отлива. Вижу я, стал он простыни руками перебирать да играть цветами, потом посмотрел на свои пальцы и усмехнулся. Ну, думаю, не жилец он больше на свете. Нос у него заострился, как перо, и начал он бормотать все про какие-то зеленые луга. «Ну как дела, сэр Джон? - говорю я ему. - Не унывайте, дружок». А он как вскрикнет: «Боже мой! Боже мой! Боже мой!» - так раза три или четыре подряд. Ну, я, чтобы его утешить, сказала, что ему, мол, незачем думать о боге; мне думалось, что ему еще рано расстраивать себя такими мыслями17.«В искренних сомненьях пребывает больше веры, // Мне поверьте, чем в верованьях наполовину», - с полной серьезностью заявлял Лорд Теннисон18. Сэмюэла Батлера больше занимали Фальстаф, Бардольф, хозяйка и другие персонажи, потому что они все были порождены эпохой веры. Христианская модель спасения воспринималась ими как данность, и в их сознании день страшного суда и адский огонь были самоочевидной реальностью. Это касалось лона Аврамова, или, может, лона Артурова? В конце концов, какая разница? Лоно есть лоно, а оба имени начинаются с буквы «А». Жажда веры, ничем не гнушаясь, могла поглотить все. И все же, «...я, чтобы его утешить, сказала, что ему, мол, незачем думать о боге; мне думалось, что ему еще17 Уильям Шекспир. Генрих V. Акт 2, сцена 3. Перевод Е. Бируковой.18 Альфред Теннисон. In memoriam A. H. H. XCVI.141

рано расстраивать себя такими мыслями». Сомнения в истинной вере коренятся очень глубоко.Истинная вера в Бога, ангелов и святых предполагает соответствующую веру в Сатану, злых духов и их поборников: ведьм, колдунов и чародеев. Шекспир жил в то время, когда внимание к дьяволу и его сообщникам среди людей было более чем пристальным. Беспрецедентные примеры колдовства и варианты борьбы с ним излагались в конце XV в. двумя образованными монахами-доминиканцами - отцом Крамером и отцом Шпренгером, чья работа «Маллеус Малефикарум, или Молот ведьм» оставалась на протяжении почти 200 лет универсальным учебным пособием. В XVI и XVII в. в протестантских, равно как и католических, странах невероятное число ведьм и колдунов подвергалось аресту, пытке, повешению или сожжению на костре. Подобно подавляющему большинству современников (включая английского монарха, короля Иакова I, которому принадлежал научный труд по магии19), Шекспир, несомненно, верил в возможности чародейства и связь между человеческой душой и демонами. Этой вере противился, тем не менее, здравый смысл и беспристрастное наблюдение. Итак, Глендаур заявляет, что может духов вызывать «из бездны». «И я могу, - ответствует Хотспер, - и каждый это может, // Вопрос лишь, явятся ль они на зов»20. Бездна кишит духами, и существует перспектива войти с ними в контакт, хотя перспектива эта может оказаться химерой. Магия творит чудеса, но на нее нельзя положиться без оглядки, даже в тех случаях, когда она в руках у тех, кто продал свою душу дьяволу.Большинство писателей позднего средневековья и Нового времени были антиклириками, которые высказывались либо игриво, как Чосер, писавший о монахе, что «нет хуже дьявола, чем он»; либо сердито, как Ульрих фон Гуттен21 или автор трехсот новелл Франко Сакетти22. Шекспиру, в отличие от них, несвойственно настойчивое предубеждение по отношению к клиру. Конечно, он знал, что государственная19 Имеется в виду книга короля Иакова «Демонология в форме диалога» (Daemonologie in Forme of a Dialogue. Edinburgh, 1597).20 Уильям Шекспир. Генрих IV. Часть первая. Акт 3, сцена 1. Перевод Е. Бируковой.21 Ульрих фон Гуттен (1488-1523) - немецкий гуманист и деятель Реформации, выступавший с резкой антиклерикальной сатирой. Автор сборников «Диалоги» и памфлета «Жалоба и увещание против неномерной и нехристианской власти римского папы и недуховного

духовенства».22 Франко Сакетти (ок. 1330-1400) - итальянский писатель, центральное место в творчестве которого занимали новеллы. В ряде новелл (111,116 и др.) высмеивается духовенство и ведется поиск истинной религии.142

церковь и строй, поддерживаемый ею, ничто иное, как орудия удержания власти и стяжательства; ему было известно о золоте то, чтоэтот желтый раб начнет немедля И связывать и расторгать обеты; Благословлять, что проклято; проказу Заставит обожать, возвысит вора, Ему даст титул и почет всеобщий И на скамью сенаторов посадит23.Знание представало очевидным и вопиющим, но он предпочел к нему больше не возвращаться.Религия представляет собой не только комплекс учреждений и моделей поведения, но и парадигму верований. Во что верил Шекспир? Вопрос этот не из простых, потому что Шекспир был, в первую очередь, драматургом, вложившим в уста своих персонажей мнения, соответствовавшие их характерам, но не принадлежавшие ему самому. Разделял ли он сам на протяжении своей жизни различные проявления этих верований в неизменном, неоспоримом и приемлемом для него виде?Основа христианских верований поэта замечательно раскрыта в «Мере за меру»: неподдельно праведная Изабелла напоминает Анджело, самодовольному столпу общества, о божественном плане спасения и о моральных последствиях, которые вытекают из принятия его в качестве символа веры - должны вытекать, но, о горе, чаще всего не вытекают!ИзабеллаО горе, горе!Но люди были все осуждены, Однако тот, чья власть земной превыше, Нашел прощенье? Что же будет с вами, Когда придет верховный судия Судить вас? О, подумайте об этом -И милости дыхание повеет Из ваших уст, и станете тогда Вы новым человеком24.23 Уильям Шекспир. Тимон Афинский. Акт 4, сцена 3. Перевод П. Мелковой.24 Уильям Шекспир. Мера за меру. Акт 2, сцена 2. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.143

Эти строки, думается, весьма точно передают специфику христианской веры Шекспира. Однако само христианство может включать в себя огромное множество вероисповеданий. Преподобный Ричард Дейвис25, священнослужитель, ставший известным к концу XVII в., категорически заявлял о том, что Шекспир «умер католиком». Данная гипотеза не находит подтверждений и, с первого взгляда, может казаться невероятной, но ничего невозможного нет, особенно на смертном одре. Тот факт, что Шекспир не был католиком, очевиден, в противном случае у него постоянно возникали бы серьезные проблемы с законом и его бы обязательно подозревали в государственной измене (казуисты-католики провозгласили убийство неверной королевы Елизаветы богоугодным деянием, которое будет отнесено в послужном списке убийцы к категории заслуг). Именно поэтому есть все основания предполагать, что Шекспир принадлежал к конгрегации англиканской церкви. При всем при этом, теология, запечатленная в его пьесах, никак не является последовательно протестантской. Чистилищу не отведено места в протестантской картине мира, хотя в «Гамлете» и «Мере за меру» его присутствие оказывается само собой разумеющимся. Призрак говорит Гамлету:-Я дух, я твой отец.Приговоренный по ночам скитаться, А днем томиться посреди огня, Пока грехи моей земной природы Не выжгутся дотла. Когда б не тайна Моей темницы, я бы мог поведать Такую повесть, что малейший звук Тебе бы душу взрыл, кровь обдал стужей, Глаза, как звезды, вырвал из орбит...26В «Мере за меру» Клавдио также озвучивает схожие опасения. Смерть нелицеприятна не только в своих физических проявлениях, но и - превыше всего - в силу неизбежной угрозы чистилища.КлавдиоНо умереть... уйти - куда, не знаешь... Лежать и гнить в недвижности холодной...25 Ричард Дейвис - английский священнослужитель, викарий графства Глостершир, которому, как и Преподобному Ричарду Фулману, принадлежал первый опыт жизнеописания Шекспира.26 Уильям Шекспир. Гамлет, принц Датский. Акт 1, сцена 5. Перевод М. Лозинского.144

Чтоб то, что было теплым и живым,Вдруг превратилось в ком сырой земли...Чтоб радостями жившая душа

Вдруг погрузилась в огненные волны,Иль утонула в ужасе бескрайнемНепроходимых льдов, или попалаВ поток незримых вихрей и носилась,Гонимая жестокой силой, вкругЗемного шара и страдала хуже,Чем даже худшие из тех, чьи мукиЕдва себе вообразить мы можем?О, это слишком страшно!..И самая мучительная жизнь:Все - старость, нищета, тюрьма, болезнь,Гнетущая природу, будут раемВ сравненье с тем, чего боимся в смерти27.В «Короле Лире» поэт предлагает нам иную картину мира, отличную от представлений как католиков, так и протестантов. Чистилище наличествует не в будущем - чистилище существует здесь и сейчас.Лир... я приговоренК колесованью на огне, и слезыЖгут щеки мне расплавленным свинцом28.Кем бы ни считался Шекспир, он не был предтечей доктора Нормана Винцента Пила29. Действительно, в период художественной зрелости - годы, увидевшие создание «Гамлета», «Троила и Крессиды», «Макбета», «Меры за меру», «Короля Лира», - Шекспир, может показаться, переживал духовный кризис, поставивший в тупик имевшееся у него позитивное миропонимание и мироощущение. Другие великие писатели также переживали подобный кризис (Чарлз Диккенс или Лев Толстой, например). Агностицизм привел Толстого к обращению к религии и пересмотру жизненных позиций. Диккенс излечился от духовных недугов, погрузившись в работу над любительскими постановками. Как Шекспиру удалось разобраться в своей личной жизни, нам неизвестно.27Уильям Шекспир. Мера за меру. Акт 3, сцена 1. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.28 Уильям Шекспир. Король Лир. Акт 4, сцена 7. Перевод Б. Пастернака.29 Норман Винцент Пил (1898-1993) - видный американский священнослужитель, автор труда «Сила позитивного мышления» (The Power of Positive Thinking, 1952).145

Нам известно только то, что если он и в самом деле пережил сумрак космического отчаяния, то у него как у поэта было достаточно сил, чтобы, по словам Вордсворта, суметь воскресить в памяти ощущение творческого умиротворения30 и воспользоваться накопленным опытом в качестве строительного материла для цикла трагедий, повлекших за собой на последнем этапе творческой карьеры цикл романтических пьес, повествующих о необыкновенных и удивительных приключениях в атмосфере примирения, прощения и уверенности в том, что, несмотря на свидетельства об обратном, на небе Бог, а в мире порядок. Но на пути к умиротворению в «Буре» с какими ужасами придется столкнуться, какие несчастья пережить. Китс писал о трагедии Шекспира, как о средоточии боренья «Рока с Перстью вдохновенной»31. В этих драмах, необходимо отметить, есть нечто большее, чем классическая битва между инстинктом и долгом, между личными предпочтениями и религиозными идеалами, освященными традицией. Герою Шекспира приходится вести моральный поединок с миром, целиком враждебным ему. И этот во всем отвратительный универсум пропитан моральным злом на бессознательном, сознательном и сверхсознательном уровнях. Поэтому «похотливая хориха» символизирует женщин, ибо женщины «наполовину - как бы божьи твари, // Наполовину же - потемки, ад»32.Мужчины, в свою очередь, способны на еще большее зло, чем женщины. «Если принимать каждого по заслугам, то кто избежит кнута?»33 Нет сомнений в существовании некоторого морального порядка: праведники отправляются в рай, грешники - в чистилище и ад. И даже на земле можно иногда замечать, насколько «боги правы, нас за прегрешенья // Казня плодами нашего греха»34. Но божественная справедливость уравновешивается божественным воздаянием. «Как мухам дети в шутку, // Нам боги любят крылья обрывать»35. К действиям божественного воздаяния следует добавить человеческую злобу и глупость, а также действия слепого рока, совершенно безразличного к человеческим идеалам и ценностям. Болезнь, старение, смерть уготованы всем.30 Здесь очевидна отсылка к таким стихотворениям родоначальника английского романтизма Уильяма Вордсворта, как «Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства» и «Нарциссы».31 Джон Китс. Перед тем как перечитать «Короля Лира». Перевод Г. Кружкова.32 Уильям Шекспир. Король Лир. Акт 4, сцена 6. Перевод Б. Пастернака.33 Уильям Шекспир. Гамлет, принц Датский. Акт 2, сцена 2. Перевод М. Лозинского.34 Уильям Шекспир. Король Лир. Акт 5, сцена 3. Перевод Б. Пастернака.

35 Уильям Шекспир. Король Лир. Акт 4, сцена 1. Перевод Б. Пастернака.146

МакбетЗавтра, завтра, завтра, -А дни ползут, и вот уж в книге жизниЧитаем мы последний слог и видим,Что все вчера лишь озаряли путьК могиле пыльной. Дотлевай, огарок!Жизнь - это только тень, комедиант,Паясничавший полчаса на сценеИ тут же позабытый; это повесть,Которую пересказал дурак:В ней много слов и страсти, нет лишь смысла36.Данный монолог принадлежит Макбету; но насколько нам известно, Макбет - творение Шекспира, и именно Шекспир вложил в его уста слова, подытоживающие ход человеческой жизни. Между мыслью драматурга и мыслью действующего лица должно было быть если не подобие, то хотя бы родство.В отличие от Милтона и Данте, Шекспир не ставил перед собой цели быть последовательным богословом или философом. Он не был одержим идеей оправдания путей «Творца пред тварью»37 в терминах метафизических постулатов и логических посылок. Он предпочитал видеть в зеркале отражение природы. Зеркало это было многогранным и менялось с движением времени, а природа, которую оно преображало, отражало и увековечивало, являла собой плюралистическую тайну. То, что предложил нам Шекспир, не религиозная система; скорее это походит на антологию, компиляцию различных точек зрения, схождение взглядов на человеческую ситуацию, переданные людьми с разными характерами и воспитанием. Религия самого Шекспира во многом выкристаллизовывается из смысловых оттенков речи его героев.Исследователи поделили творчество Шекспира на четыре этапа: первый - время ученичества, когда будущего драматурга занимало совершенствование своего мастерства. Второй - мирское время, когда зрелый художник обратился к оживлению исторических хроник, подходящих сюжетов и жизнеописаний. Третий - время бездны, рассмотренное нами выше, когда Шекспир создал ряд мрачных трагических иносказаний от «Гамлета» до «Меры за меру»; и, наконец, время на вершине, которое и станет предметом нашего дальнейшего анализа.Какова роль более поздних шекспировских пьес в рассматриваемом религиозном контексте? Как следует расценивать данную ха36 Уильям Шекспир. Макбет. Акт 5, сцена 5. Перевод Ю. Корнеева. 37 Джон Милтон. Потерянный рай. Перевод А. Штейнберга.147

рактеристику творчества Шекспира? Разумеется, заметна смена тональности: большее примирение, большая чувствительность к непредсказуемой порочности жизни. Вопрос в том, чему все это соответствует в палитре религиозных переживаний поэта? Обратимся к «Буре» - самой известной и популярной из последних пьес. Что Шекспир желал высказать в «Буре»? Можно предположить, что «Буря» была его последней пьесой, однако убедиться в этом целиком и полностью нельзя, как и нельзя увериться в том, была ли эта пьеса преднамеренно последней. Отсутствие доказательств затрудняет принятие гипотезы о том, что «Буря» содержала в себе символический отчет автора о пройденном им творческом пути. Ибо он превратился в Просперо, а Просперо - в волшебника, создателя духовидческой поэзии, который после успешного испытания чар возвращается в свое герцогство в Милане, намеревающийся отправить волшебную палочку и книгу заклинаний за борт корабля и прожить остаток дней на отведенном человеку уровне жизненных переживаний. В итоге возвращение славного актера в родные края, где ему как столпу общества предстоит встретить смерть, и восхождение лишенного власти герцога на престол, где ему суждено вершить чуть ли не суд Божий над судьбами верноподданных, - не есть суть одно и тоже.Если «Буря» и впрямь была написана как аллегория жизни Шекспира, то она не отличается правдоподобием, ибо читатель задается вопросом, почему этому великому человеку искусства не удалось обнаружить что-нибудь более подходящее. В то же время не нужно забывать и о том, что причастность Просперо к чародейству является довольно-таки подозрительной практикой в отношении религии. Волшебство, чародейство, всегда занимало неоднозначное положение в религии. Религия призывает к проявлению естественной воли человека, чтобы сила, превосходящая его существо, сумела руководить телом человека, направляя его действия. Магия же представляется попыткой установить контроль тела над окружающим миром. Такой технический механизм делает личность всесильной, напоминающей Бога. Ни в одной религии подобного рода высокомерие и чрезмерное тщеславие не заслуживают восхищения. Хотя сверхъестественные силы могут быть неожиданно обнаружены по мере приближения к просветлению, все праведники подвергают сомнению их значимость и необходимость в том

случае, если индивид стремится к самосовершенствованию.Вне всяких сомнений, Просперо прекрасно осознавал это, и в самом финале пьесы он расстается со своей волшебной силой. На протяжении большей части пьесы Просперо действует как волшебник, добрый чародей, белый маг, таящий, однако, непомерную злобу на148

юродивого Калибана; добрый волшебник, способный пустить в ход весь арсенал своей изобретательности, дабы расставить ловушки для врагов. Когда к нему приходит прозрение, он понимает, как должно поступать.ПроспероКончена забава. Актеры наши, как сказал уж я, Все были духи. В воздухе прозрачном Рассеялись, растаяли они. Вот так когда-нибудь растают башни, Макушкой достающие до туч, И богатейшие дворцы и храмы Величественные - весь шар земной И жители его, все, все растает, Рассеется бесследно, как туман, Как это наше пышное виденье. Из той же мы материи, что сны. Сон - завершенье куцей жизни нашей... 38Тем самым Просперо излагает учение майи. Мир иллюзорен, но иллюзию эту следует воспринимать серьезно, потому что она во многом реальна, особенно на тех гранях реальности, которые доступны нашему чувственному восприятию. Наша задача - пробудиться. Нам нужно отыскать способы обретения полноты реальности в одном-единственном фрагменте иллюзии, открываемом нашему эгоцентрическому сознанию. Нельзя жить безумно, подменяя иллюзию полнотой реальности, и в то же время нельзя жить слишком разумно, стараясь выйти из состояния сна. Необходимо вести непрерывный поиск путей расширения сознания. Не следует пытаться жить вне наличного мира, но следует учиться этот мир преобразовывать и преображать. Избыток «мудрости» так же плох, как и ее недостаток, и магия здесь не помощник. Нужно уметь постигать реальность без волшебной палочки или книги заклинаний; необходимо владеть способами беспринадлежного бытия в мире, пребывания во времени, не давая ему поглотить нас.Умирающий Хотспер определяет человеческую ситуацию несколькими словами:Но мысль - рабыня жизни, жизнь - игрушка Для времени, а время - страж вселенной -Когда-нибудь придет к концу39.149

Мы думаем, что знаем, кто мы и как нам поступать; и все же наша мысль обусловливается и предопределяется характером приобретаемого нами на этой планете биосоциального опыта. Иначе говоря, мысль - лишь игрушка в руках жизни, ее рабыня; жизнь, в свою очередь, вероятно, игрушка для времени в силу его ежеминутной переменчивости, влияющей на внешний и внутренний мир таким образом, что нам ничего не остается, как только меняться вслед за ним.Мысль определяется жизнью, а жизнь - протеканием времени. Власть времени, однако, не является абсолютной, ибо время «когда-нибудь придет к концу» в двух случаях. С христианской точки зрения, которой придерживался Шекспир, оно должно остановиться на последнем суде - вселенском завершении. Но на пути к этой общей точке оно должно остановиться в разуме индивида, которому следует научиться правильному возделыванию осознания безвременного, ощущения вечности.Все мы приближаемся к экзистенциальной религии мистицизма. К какой многозначной религии! К какому многоликому Шекспиру!

39 Уильям Шекспир. Генрих IV. Часть первая. Акт 5, сцена 4. Перевод Е. Бируковой.

© перевод Шадурский М.

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Августин Блаженный Аврелий (Sanctus Aurelius Augustinus) 126Адамович А. М. 82Андреа (Andreae) И. В. 14,45,46Аристотель (Aristoteles) 84Байрон (Byron) Дж. Г. Н. 57Баллард (Ballard) Дж. 81Батлер (Butler) С. 13,17,21,22,59-78,141Беллами (Bellamy) Э. 70-78Берджесс (Burgess) Э. 44,82Бержерак (Berjerac) С. де 14Бертон (Burton) Р. 46

Блейк (Blake) У. 137Брэдбери (Bradbury) Р. 84-88Быков (Быкау) В. 58Бэкон (Bacon) Ф. 12,14,17, 20,22,36,37-47,63, 85,86 Верас (Veiras) Д. 14,44,46Войнович В. Н. 82Вордсворт (Wordsworth) у. 139,146Гаррингтон (Harrington) Дж. 12,13,44 Гауптман (Hauptmann) Г. 57,82-84 Гегель (Hegel) Г. В. Ф. 13 Гессе (Hesse) Г. 46, 96-98 Гете (Goethe) И. В. 47 Гоббс (Hobbes) Т. 37,48,49 Голдинг (Golding) у. 57,81Гриммельсгаузен (Grimmelshausen) Г. Я. К. 49-50Данте (Dante) А. 147 Дарвин (Darwin) Ч. 60, 71, 75Дефо (Defoe) Д. 13,17,20-21,22,44,48-58, 61,83,85 Джойс (Joyce) Дж. 20 Джонсон (Jonson) Б. 37 Диккенс (Dickens) Ч. 145Замятин Е. И. 80Каммингс (Cummings) Э. Э. 95Кампанелла (Campanella) Т. 14,33,35-36,44,45,46Кампе (Kampe) И. Г. 57Китс (Keats) Дж. 146Клопшток (Klopstock) Ф. Г. 46Колет (Colet) Дж. 30Кутзее (Coetzee) Дж. 57Ластовский (Ластоускi) В. 47 Локк (Locke) Дж. 48,53-54,57 Лоуренс (Lawrence) Д. Г. 135 Лукиан (Lucian) 28Мавр (Маур) Янка 57 Макиавелли (Machiavelli) H. 34 Мандевилль (Mandeville) Б. 48 Мерль (Merle) Р. 82 Милтон (Milton) Дж. 147 Монтень (Montaigne) M. Э. де 27Мор (More) Т. 8,12,14,17,19,22,24-36,40,41,43,46,55,59,62,76,85,92,93 Моррис (Morris) У. 13, 76,77Невилл (Neville) Г. 13,14,44,49-50Оруэлл (Orwell) Джордж 44,81-82Петрушевская Л. С. 81Платон (Plato) 9,15,18,29,33, 38,39,41,45,70,76,84,90,92 Платонов А. 81 Пэлток (Paltock) Р. 57Разин А. Е. 57 Рэли (Raleigh) у. 51Свифт (Swift) Дж. 14,50, Стил (Steele) Р. 5151,56Толстая Т.Н. 82 Толстой Л. Н. 145Topo (Thoreau) Г. 57 Турбин С. И. 57 Турнье (Tournier) M. 57Уайльд (Wilde) О. 26 Уитмен (Whitman) у. 95 Уэллс (Wells) Г. 15,47Филдинг (Fielding) Г. 21 Франс (France) А. 81 Фрейн (Frayn) M. 81 Фромм (Fromm) Э. 84Хаксли (Huxley) О. 13,14,17,18, 22,80,89, 90-109 Хан (Khan) X. И. 102,104,108 Херси (Hersey) Дж. 82Цицерон (Cicero) 31Чернышевский Н. Г. 77 Чосер (Chaucer) Дж. 136,142Шекспир (Shakespeare) у. 46, 79,140-150 Шелли (Shelley) M. 47 Шефтсбери (Shaftsbury) Э. 48 Шимборска (Szymborska) В. 5 Шмидт (Schmidt) А. 46 Шнабель (Schnabel) И. Г. 57Эко (Eco) у. 57,111Экройд (Ackroyd) П. 24-25,111Эмис (Amis) К. 82Эпикур (Epicurus) 31,84Эразм Роттердамский (Erasmus Desideratus) 24, 25,27, 28,30,33,34 Этвуд (Atwood) M. 82Юм (Hume) Д. 48 Юнг (Jung) К. Г. 84Ямбул (Iambulos) 38

SUMMARYMaxim I. Shadurski

Literary Utopias from More to Huxley: The Issues of Genre Poetics and Semiosphere. Finding an IslandThe book is a genre-genetic and semiotic study of literary Utopias, elaborating on the texts from English, Italian, French, American, Russian, Belarusian and other national literatures, against their philosophical, sociocultural, and historical background. With its experimental verve, Utopian imagination tends to construct nowhere worlds on remote patches of the earth, moon, sun, etc., but more often on an island. The island belongs to archetypal loci of world literature and, in a broad sense, culture. The first heroes on record from Egyptian, Greek, Celtic, and Slavonic mythologies would aspire for a distant island, usually situated in the happy otherworld and cut off from outside contact. The discontinuation of the physical boundary, imparting wholeness to the island, equals the profanation of inner values, adopted on it. The semiotic space of literary Utopias (semiosphere) evidences a two-faceted experience of assimilating the world's structure (cosmic harmony and order)

and repudiating the world's meaning (societal mores and governments). The means of expressing this experience (poetics) help to unveil an integral complex of mankind's permanent and momentary expectations in the current perspective, to register the loss of illusions in retrospect, and to prognosticate the potential allure and danger of hyperrational world-organization. Despite the predominantly linear didacticism of a Utopian work, being the downside of polyphony, its text still carries high tension between the real and imaginary planes. In this way, a literary Utopia invites the reader to partake in a dialogue concerning the «best» profiles of reality, to perceive the sense, unfolding on an island.Chapter I discusses the basic sense-forming factors of literary Utopias: the sociocritical moment, proceeding from the negation of a certain historical situation, and the principle of hope, presupposing the anticipation of ideal politico-social conditions. Utopian thinking also feeds on the mythopoetic imagery of space and saving heroes. In total, these factors assemble a set of typological attributes of the genre, comprising topos, ethos, and telos. The topos, or the commonplace, of literary Utopias is an ideal land, isolated from the ambient environment. Among the possible variants of fictional space in literary Utopias, English literature shows a marked propensity for the insular topos. In the novels by T. More, F. Bacon, J. Harrington, H. Neville, D. Defoe, etc. there can tellingly be distinguished these authors'154

intention to frame the ground of the fictional experiment into a concentric shape, separated from the rest of the world by water. The ethos, or common morality, is congruous with the religion and education, practised in the planned world. The ethological component of the Utopian genre provides for the moral and intellectual stability of an imagined society and serves -along with the topos - some greater cause. The telos, or common social politics, indicates the purpose-engagement of themes and ideas, expanded on in the Utopian text. The teleological component of literary Utopias does not lead only to manifesting the peculiarities of an ideal state, but also to articulating the image of steady perfection. For this reason, it plays a dominant role among the typological attributes of the genre, commanding the senses of the topo- and ethosphere. The multiple aspects of the Utopian order are explored by a travelling narrator, whose world-view is, to a large degree, coextensive with that of the author. The typical characteristics of the protagonists, dialoguing with representatives of the fictitious reality, are conditioned by the facture of the newly discovered countries that bear witness to the incessant movement of time. Hypothetical travels inside the labyrinths of Utopian perfection set off the inner nature of the individual human microcosm.Chapter II investigates the Utopian tradition from More to Bellamy by bringing to light the binary opposition of happiness and freedom. The process of semiotizing fictional space in literary Utopias was initiated by Thomas More. The text of Utopia (1516) carried certain hallmarks and attributes, obviously unknown either to Plato or to More's other literary precursors. At one and the same time, the provisional reality of the novel officiated alienation from the surrounding world and implementation of humanistic ideals, propagated by the «Oxford reformers» (J. Colet, Erasmus, T. More). In the novel, the idea of the «second creation» took its imaginary shape on an artificial island. The uncertainty of Utopia's geographical position was emphasized by topographical similarity between this island and 16th-century England. The English coastline had the same length as that of Utopia; the number of cities, or shire towns, in both the lands was identical. The incomplete concentricity of Utopia, as well as its square-shaped capital, threw into relief the mastery of the human factor over natural forces, which had been admitted to the city only as a garden. The island, depicted in Utopia, was incompatible with the real world in its hand-made unreality to such an extent, to which it surpassed that real world in the symmetrical order of its forms. Happiness and freedom found their realization on the island in the light of Stoicism and Epicureanism, the proper combination of which prescribed sacrificing earthly pleasures to intellectual joys. The country's absolute law-giver and governor Utopus arranged physical and metaphysical (moral, social, political, legal) estrangement of the island so155

that it could support the wholeness of the «best commonwealth». T. More artfully fixed a significant balance of poetics and semiosphere by structuring the novel along thematic lines and thus envisaging the genre matrix of literary Utopias that were written later.The search for Atlantis - a mythic island, alluded to in Plato's dialogues, charged the imagination of Francis Bacon. His novel New Atlantis (1627) corresponded to the spirit of 17th-century panscientism. The flatness and enormity of Bensalem, taken in by the narrator, distinguish the island from Utopia in the sense that the former was eight times as large as the latter. In the such-like expansion of fictional space in English literary Utopias one may as well recognize a burgeoning phantom of the future empire, envisioned in the Utopian key. The concrete images that filled the insular topos in New Atlantis were products of knowledge, extant to «the enlarging the bounds of Human Empire» within definite geographical confines - on the island. The principal difference between More's and Bacon's politico-social programmes concerned the institute of slavery, irretrievably abolished in Bensalem. Any penal constraint was put into practice through property

deprivation, leaving individual freedom intact. The New Atlantic state assumed overall responsibility for moral aspects of elite education, preparing its adepts for the accumulation of intellectual wealth and full-scale scientific discoveries. According to Bacon, the movement toward knowledge-power proved incredibly laborious, while the final goal loomed as a fair achievement. Being a representative of Renaissance culture, F. Bacon pictured man as an inseparable element of the natural universe. In order to read the book of nature, man was expected not only to learn to manipulate its symbols, but also to master rational methods of dwelling in its embrace. Such a strategy of searching for Atlantis won immediate acclaim and provoked long-term re-evaluation in the works by F. Klopstock, M. Shelley, H. Hesse, H. Wells, V. Lastouski, and others.In the age of Enlightenment, the philosophy of which postulated absolute dominion of reason as a most reliable instrument in estimating and reorganizing the world, the broadening intellectual horizons stimulated the demand for genre structures, not trite in the earlier periods of literary history. The genealogy of the European Enlightenment novel rose to the diary and memoirs, the form of which readily refracted new sides of reality. The intense exploration of the American continent in the 17th - early 18th centuries produced a notable impact on the toposphere of literary Utopias. In Daniel Defoe's novels The Life and Adventures of Robinson Crusoe and The Further Adventures of Robinson Crusoe (1719), there may be discerned certain elements of Utopian world-modelling. The choice of the location at the mouth of the Guyana river Orinoco was not incidental because the author, similarly to many of his compatriots, felt attracted by Eldorado gold, the156

probable existence of which was picturesquely related by the English explorer and poet Walter Raleigh in The Discovery of Guyana (1596), later reinterpreted by Defoe. Thus, in the insular topos the tendency toward expanding the living space of the Utopian experiment had finally formed. The Utopian space preserved its essentially closed character, confronting, as previously, the strange and open world outside. In the Utopian project of the Enlightenment, foremost importance was granted to the notions of equality, justice, and labour, ranking as unalienable rights in the imaginary world and bringing into the limelight harmony between nature and man-made universe. D. Defoe's novels solidly embodied their author's vision of the land, rationally transformed from the abode of Despair into the island of Hope. The narrative situation «man on an uninhabited island» generated a spate of imitations and reinterpretations, confirming its semantic and structural validity in world literature: J. Schnabel's The Isle of Felsenburg, H. Thoreau's Walden, S. Turbin's The Russian Robinson, Yanka Maur's Palessie Robinsons, W. Golding's Lord of the Flies, etc.The semiosphere of literary Utopias tends to lever into high conceptual visibility contrasts between the two realities: empirical and fictitious, the imperfection of the latter being the building material for the former. In his novels Erewhon (1872) and Erewhon Revisited (1901), the 19th-century writer Samuel Butler undertook an attempt at merging the two worlds into their ambivalent realization, into a single meaningful entity. The genre heterogeneity of the texts, displaying the aspects of the philosophical pamphlet, autobiography, adventure novels, satire, and Utopia was predetermined by the further regrouping of canonical forms at the turn of the century and the eclecticism of Butler's artistic method. The writer, in keeping with the Utopian tradition, confined the exotic Erewhon on a faraway island inside the mountain range. The double physical boundary, as well as the island's location beyond the equator, conduced to concentrating inverse images and concepts in the imaginary country. Distanced from the customary circumstances, the Erewhonians identified disease with crime and sin with sickness, juxtaposed the Church and musical banks and equated machines with human organs. Given such distinctions, the fictional world of Butler's books witnessed the establishment of paradoxical unity between extremes. In framing his ideal, the author showed that the total negation of the empirical reality induced constructing a reality, fundamentally unattainable and, by implication, ethereal. Butler examined a new mode of Utopian world-modelling, based on the ambivalence of the empirical and fictitious worlds, which affected the development of the Utopian genre in the century to come.The authority of the word in the mentality of both the Old and the New World emanates from recognizing it as the cause of the Universal157

creation. The author's word is capable of relating the creation of the world, as well as creating a fictional world of its own. The protagonist of Butler's novels underwent a strenuous journey into the land of anagrams and antipodes, whose nature was defined as hypothetical. Hypothetics, in the writer's view, rested on a set of «utterly strange and impossible contingencies», aimed at educating the mind's flair of inconsistency and evasion. Largely, public opinion was generated by the local prophets and philosophers, whose word, condensed in the books, might call to action as an authority. In his turn, the protagonist of Edward Bellamy's novel Looking Backward: 2000-1887 (1888) was transported in his sleep into the future, only slightly reminiscent of 19th-century Boston. The aspects of this fictional world were dubbed prodigious on the grounds that even «humanity's ancient dream of liberty, equality, fraternity at last was realized». Bellamy called the state ideology nationalism, since it presupposed a politico-social development of the country with a view to «a moral sentiment». The

author attributed the role of ideological didactics to religion, which meant that the preacher's word had achieved the rank of societal moral authority. Butler's fictional world appeared suggestive of paradoxical potential, intrinsic to the word, its power to lead to results conflicting with intentions. Bellamy, taking up the puritan tradition, sacralized the word, refusing to recognize the hidden antipodes reposing in it. But there is much more in the word and its faculties. Not only does the word as authority attain the capacity of relating the creation or creating a fictional world, but also that of ruining this world and, along with it, the Universal creation.Chapter III undertakes an analytical excursion into the poetic and semiotic transformations in literary Utopias of the 20th century. The signs of antiutopian ideology can be traced practically on all the stages of the literary process, though the autonomous genre status of antiutopias results from the sociohistorical cataclysms of the previous century. The sad experience of carrying brave Utopian projects into effect gave ample ground for antiutopian reflection and, in the long run, foreshadowed a quantitative decline in Utopian works of literature. Among subgenre varieties of literary antiutopias, mention should be made of quasi-utopias, dystopias, and cacatopias. Whereas quasi-utopias demonstrate possible alternatives of outliving and overcoming the excesses of absurd rationality in state government, dystopias and cacatopias modulate in eschatological tonality, balancing on the edge of politico-social despair and degradation.Despite the prevalent 20th-century tendency to associate the human and world situation with nightmares, Aldous Huxley dreamt «pragmatically» in his final novel Island (1962). The book opened and concluded on the same note - the mynah birds' call to attention, perceived by the protagonist traveller William Farnaby. In search of oil deposits, he set sail for158

the island of Pala in the Indian Ocean and learnt that the Palanese had been enjoying the niceties of seclusion until the world started to «close in on this island of freedom and happiness. Closing in steadily and inexorably, coming nearer and nearer». Owing to its estrangement, the island did not be come the place of paranoiac worship, acutely evident both in the East and in the West. Though the understanding of the islanders' «inner self» was enhanced by scientific knowledge, generated in the West and humanism cultivated in the East. Contemplation became a major driving force of consolation and being «here and now». In accord with Platonic idealism, the inhabitants of the island believed that the genuine vision of things was em bedded in the soul, which was immortal and carried immortal knowledge Plato emphasized the necessity of recalling this genuine vision and con firmed that the only method of recollection was contemplation. Palanese happiness resided in attaining a peculiar state of enlightenment and bliss on an individual and social level. Similarly to H. Hesse in his novel Th Glass Bead Game (1943), A. Huxley made use of the semantic potential of metempsychosis. In the two novels, the ideal societies were functioning between the vicious extremes - close contact with and absolute remoteness from the «wider» world, endangering their existence. Either of these extremes eventually brought the protagonists and the whole community to death and destruction, the ultimate effect of which was minimized by the cyclical composition of the novels, beginning and ending with the same words and marking the supposed transmigration of the living images.The moral-philosophical manifesto, allegedly formulated by the Old Raja, Pala's former governor, complements the texture of the novel. The author of this booklet pursued a single «peacemaking» goal - to reconcile dualistic discrepancies, under the control of which the humanity was doomed to suffer. The Palanese practised «an existential religion of mysticisms, pointing to the «vasty deep» and uniting all disintegrated fragments of being. The fictional space of the island featured not only elimination but also re-birth. Nonentity and nothingness were not final predestinations of the island; it was the concluding call to attention that produced a semi-apocalyptic effect and instilled hope for revival. Working toward a common ground, A. Huxley constructed his perfect world at the junction of the East and the West and allowed for a possible danger of such a convergence. Whatever the outcome could be, it was the spiritual strength for revival that defined the shape of this insular experiment. A. Huxley's life and work embodied the gift for deciphering and delimiting cultural and historical symbols. In Island, the writer remained true to himself as a thinker, but went much further as a visionary in synthesizing the world's values within a single fictional model, the name and number symbolism of which sharpened the substance of its author's «pragmatic dream».159

The Conclusion summarizes the principal observations, including the interaction of the typological features of literary Utopias, their operation in other fictional and non-literary environments, and maps the opposition of freedom and happiness against a more generalized sociocultural context.The articulation of a growing distrust in Utopian projects, typical of late, provoked the situation of the intra-genre «entropy», the circumstances of which dispersed a mainly concordant choir of optimistic voices, once calling to universal salvation. This could possibly be a prearranged pause, a slightly resonating silence, invigorating further movement, which would necessarily counterpoint the present reality. The semiotic mobility of literary Utopias, registered by means of genre poetics, testifies to man's inextinguishable aspiration for a harmonious universe, for finding an island.

The Appendix contains three essays, written by Aldous Huxley and translated into Russian by the author of this monograph: Tomorrow and Tomorrow and Tomorrow (Tomorrow and Tomorrow and Tomorrow, 1956), Landscape Painting as a Vision-Inducing Art (Heaven and Hell, 1956), and Shakespeare and Religion (Aldous Huxley, 1894-1963: A Memorial Volume, 1964).