В НОМЕРЕ:

© Донбасс-Лит.Ru, № 6, 2019

Володимир СОСЮРА«Хтось батогом у небі цвейка...» ............................ 3(Вірш)

ПОЭЗИЯ

Владимир БОЯРИНОВЛеся Украинка: «Пусть паны в премудрой Думе головы ломают…» ............ 5(Переводы классиков украинской поэзии)

ПРОЗАДо 95-річчя Донецької обласної письменницької організації

Марія ЛІСОВСЬКА, Кость ТЕСЛЕНКОЗапаліть світло ...........................25(Оповідання)

ПОЭЗИЯДва Бориса ...................................33(О поэтах)

Борис БЕЛАШТак бывает: счастье в руки шло... .................37(Новые стихи)

Борис ЛАСТОВЕНКОКак надрывно поют соловьи!.. ...........................48

ПРОЗА

Светлана МАКАРОВА-ГРИЦЕНКОВ года глухие ...............................50(Повесть)

ПОЭЗИЯНиколай ПЕРЕЯСЛОВЕсть в этом мире — Бог… .... 104(Новые стихи. К 65-летию автора)

ПРОЗАВиктор ЛЯХОВИстория из «дырявой рукавицы», или Хождение по меридиану ........................... 112(Воспоминания нудного пенсионера в стиле художественно- документальной повести)

НАШИ ГОСТИВстречаем журнал «ДОН_новый»

Михаил ШОЛОХОВ ...............163Аршак ТЕР-МАРКАРЬЯН .....169Алексей БЕРЕГОВОЙ ............170Анна КОВАЛЁВА .....................173Николай ДОРОШЕНКО .......174Елена ШЕВЧЕНКО .................178Людмила МАЛЮКОВА .........179Александр КВИТКИН .............187

ЛЮДИ И СУДЬБЫИван МЕЛЬНИЧЕНКОИ все былое .............................. 188(О так называемом потерянном поколении...)

ПИСАТЕЛЬ И ВРЕМЯГорький и Донбасс .................. 209(По следам литературной летописи)

САТИРА И ЮМОРМефодий МАРТЫНОВ ..........217Евгений САГАЛОВСКИЙ .......218

© Донбасс-Лит.Ru, № 6, 2019

Журнал выходит при поддержке общественной организации «Землячество донбассовцев в Москве»

и творческом содействии Союза писателей России.

Направление деятельности электронного историко-лите-ратурного журнала «Донбасс-Лит.Ru» — публикация на его страницах высокохудожественных произведений прозы, по-эзии, публицистики, продолжающих духовные традиции как русской, так и украинской классической литературы, попу-ляризация творчества писателей Донбасса, а также начинаю-щей творческой молодежи нашего края, богатого небывалыми страницами героического прошлого и настоящего. Издание, в свою очередь, не оставит без внимания и такие важные темы, как культура и искусство, наука и образование, история и крае-ведение.

Адрес редакции:г. Донецк, б. Пушкина, 30 а

Журнал не несёт ответственность за достоверность фактов авторов произведений и статей. Точка зрения редакции не всегда совпадает

с мнением авторов.

3Д

онбасс-Ли

т.ru

ПО

ЕЗІЯ

ПОЕЗІЯ

©  Володимир Сосюра

* * *

Хтось батогом у небі цвейка,Мов хмара хмару в тьмі гука...І рейки, рейки, рейки, рейки,І жужелиця заводська...

«Володю!» Хто це мене кличе?..Чиїх я губ дихання п’ю?..Я над Дінцем іду в Лисиче,В далеку молодість мою...

Там я любив, дививсь на зоріНа фоні доменних заграв,І у трави зеленім моріЯ вірші Бяліка читав.

Відповідали серця струниЙого думкам. Душі то крик!..Я був тоді ще юним, юним,Була ще ніжна кожа щік.

І бархатиста... Очі каріМені світили на путі,Їх серцем бачив я у хмаріТі карі очі золоті...

0, як ті очі чарували,І, як росу, мене пили!...Вони між зорями сіяли,Вони зі мною скрізь були.

Маленька будка під горою,Де рейки блискали вогнем...О, скільки раз повз будки тоїЯ йшов в Лисиче над Дінцем!..

Володимир СОСЮРА

4

Щоб лиш почути милий голос,Глибокий, бархатний такий,І на щоці лукавий волос,А біля скроні — крила вій...

Дінець! Ось ти переді мноюТечеш повз ріднеє село...О, скільки років за водоюУ далі часу одпливло!

Усе тут інше... Дня утомуЗалізно шахтні рвуть гудки.Та на тобі, як по старому,Човни рибалок і тички.

Я чую шепіт прудководу...Навіки я цих місць співець!Лиш одхилився од заводуТи трохи вбік, о мій Дінець!..

Стою в зажурі над тобою...Ти став мілкішим, трохи згас.Але солодкою водоюТепер ти поїш весь Донбас...

О мій Дінець, живий тобою,З тобою мчу я до висот...Тобі поїть Донбас водою, —Мені — піснями мій народ!

м. Київ, Ирпінь, 1960 р.

5Д

онбасс-Ли

т.ru

ПО

ЭЗИ

Я

ПОЭЗИЯ

Владимир БОЯРИНОВ(г. Москва)

Родился 4 июля 1948 г. на Алтае в с. Солдатово Восточно-Казах-станской области. Учился в  Томском политехническом институ-те. В 1968 году в газете «Томский комсомолец» появилась дебютная подборка стихотворений. На заочное отделение Литературного института им. А. М. Горького поступил в 1973 г.  Диплом с отличи-ем защитил по первому сборнику «Росстани».

В 1979 г. принят в  Союз писателей СССР. Печатался в  изда-тельствах «Советский писатель», «Современник», «Молодая гвардия», «Советская Россия», «Детская литература», «Малыш» и др. Председатель Правления Московской городской ор-ганизации Союза писателей России, Заслуженный работник культуры РФ, награждён меда-лью «За заслуги перед отечеством». Живет в Москве.

©  Владимир Бояринов

Павло БЕЛЕЦКИЙ-НОСЕНКО(1774–1856)

РЫСЬ И КРОТ

Рысь как-то встретила КротаИ, оглядев его от рыльца до хвоста,Так пристыдила:— Да ты, кроме норы, не видишь ни черта!Слепец! Что есть нора? Не хата, а могила!Вокруг тебя извечный мрак,Ты прозябаешь, как червяк,А я, в сосновой прячась кроне,Все вижу словно на ладони.И мне тебя, беднягу, жаль.

Леся Украинка:

«ПУСТЬ ПАНЫ В ПРЕМУДРОЙ ДУМЕ ГОЛОВЫ ЛОМАЮТ…»

( П е р е в о д ы к л а с с и к о в у к р а и н с к о й п о э з и и )

6

Послушай-ка, что мне являет даль:За тучей, на скале, орел ягненка рвет;В ущелье коршун сизаря клюет;Хорек — известный ворПролез на птичий дворИ в стайке уток давит.Да что тут далеко смотреть! -Хозяйский кот забрался в клетьИ суд над голубями правит;В бору медведь разинул пасть багровуИ разодрал заблудшую корову;Бедняга заяц—тот попал ловцу;В кустах зарезал волк овцу;А человек... — Постой, сестра, постой!Ты видишь только то, что никуда не гоже.От слов твоих — мороз по коже,— Убийства да разбой! —Я счастлив, что рожден слепым,И рад в придачу стать глухим.

Услышав бедного Крота признанье,Я про себя подумал в стороне:Чем выше у вельможи званье,Тем круче речи о войне,А речь о вечном зле — верх всякого желанья.Подумал про себя и про себя сказал:За золото б не поменялНа их чины по доброй волеСвоей мизерной доли.

Левко БОРОВИКОВСКИЙ(1806–1889)

К ПЕЧАТНИКУ

Печатник, помни истину простую:За малую пропажу — запятуюВсе критики нас поедом съедят,Они давно того хотят,У них: коль не находят толку — тихо;Коль не находят точки — лихо!

7

СВОЙ ДОМ — СВОЯ ВОЛЯ

Как Фомиха мужа била!Не на лихо же Фомиха да Фому учила!А Фома ПостылЖены не простил:Он рванулся, он нагнулся,В погреб от жены метнулся,В три погибели согнулсяИ заплакал, загрустил.Но Фомихе эти слёзы нипочём.«Выходи!» — кричит и тычет рогачом.«Нет! — Фома сказал сквозь слёзы. —Посижу один.Я пока что в своём доме господин!»

Амвросий МЕТЛИНСКИЙ(1814–1870)

ШИНОК

Крин, галдеж и шум,С кумом пляшет кум,Аж шинок трясётся,Аж посуда бьётся.В животах бурчит,Из бочка журчит.Пусто? Ставь вверх дном!Пошли ходуномИ сынки-сыночки,И шинки-шиночки!

— Не к заутрене ль кличет тот звон?— Нет, миряне балуют с похмелья!— Не по мёртвому ль плачет тот звон?— Нет, венчанье идёт, после грянет веселье!Слышишь, как загудело, запело, за сердце взяло;И сбежалось на свадьбу село!

Старый плачет, что он, сиротинка,Одинок, как под осень былинка.

8

Нет ни жинки, ни деток под старость,И одно лишь седому осталось:С утра дó ночи этот шинок,Потому как совсем одинок.А без деток родных да без жинкиДаже некому справить поминки.

Брешет старый. Жинка естьИ детишки тоже.Но одна лишь жинке честь:Спьяну — хлесь! С похмелья — хлесь!Никуда не гоже.Сам страдает, как побьёт.От такой причиныОн вино не дома пьёт,А в шинке с кручины.

Парень говорит: «ПораНаша наступила!Так гуляй, братва! С утраЗапевай: тара-ра-ра —Станет любо-мило!Старость скорая приходит,Дураков себе находит.Чтоб бежала со двора,Крикнем, гукнем: та-ра-ра!У нас батька очень умныйИ не терпит пьянки шумной,А в шинке не нужен ум,Здесь гулянкой правит шум.За чуприну смерть схватила.Боже, с нами твоя сила!А в шинке не та пора,Пей, гуляй, тара-ра-ра!»

— Не к заутрене ль кличет тот звон?— Нет, миряне балуют с похмелья!— Не по мертвому ль плачет тот звон?— Нет, венчанье идёт, скоро грянет веселье!Слышишь, как загудело, запело, за сердце взяло!И сбежалось на свадьбу село.

Ночь на убыль клонится,Загудела звонница.На шинок петух взлетел,Отряхнулся и запел.Ветер засвистел, тоже спеть решил,Чёрные, червонные перья распушил.

9

А в шинке с восходом ничего не пело.То, что раньше пело, уже почернело.Почернело, погорело,С ветром улетело!

Яков ЩЁГОЛЕВ(1824–1898)

ЧЕРЕВИЧКИ

Когда к милому ходила,Черевички я купила.Черевички с каблучками,Ох и натерпелась с вами!

Черноброва, белолица,Как пойду проведать Грица —Черевички заскрипят —Псы залают, захрипят.

Гриц выходит на крылечко:«Это ты, моё сердечко!»Черевички с каблучками,Ох и натерпелась с вами!

Как, бывало, соберусь,То невесть чего боюсь.Мать заметит и вздыхает,Свою дочку поучает:

«Не имей такой привычки —Носить ночью черевички».Мать недаром поучала:Черевички я стоптала.

Черевички не скрипят,Псы не лают, не хрипят.Что же, что же сталось с вами,Черевички с каблучками?

Пока были поновее,Был и Гриц ко мне добрее.Как сносились да стоптались,Тут и с Грицем мы расстались.

10

Летом в ночи-невеличкиВы стоптались, черевички,Да и все стопталось с вами,Черевички с каблучками!

Леонид ГЛЕБОВ(1827–1893)

СОБАКА И КОНЬ

В селе известен пёс Квачан.Кудлатый, грузный, как кочан.Залает — на губах вскипает пена, И хвост с полено.Однажды задремал я днёмВ тенёчке на траве и вскореУслышал, как Квачан балакает с КонёмО том, о сём, о всяком вздоре.И так потом построил речь,Что в государстве он — большая сила,Не то, что Конь или Кобыла.И тут Квачану не перечь.— Вот взять тебя, Коня, несчастного трудягу:Большое дело возом тарахтетьИль плуг тянуть, когда впрягут беднягу,И ты согласен день-деньской потеть.Я ж за порядком в поле наблюдаю,Двор стерегу, кошару берегу,Чуть что — на ток бегу — Всю ночь не отдыхаю! —Конь покачал в раздумье головой:— Не стану спорить, кто вас знает;На свете всякое бывает…Но коль такой ты удалой —Ответь на незамысловатыйВопрос: что б делал ты, кудлатый, когда б я в поле не потел?И чтоб ты ел?

11

Степан РУДАНСКИЙ(1834–1873)

ЧУПРИНА

Спрашивали казака:«Есть на то причина,Что обрита голова,Лишь торчит чуприна?»

«А причина такова:Как в сраженье сгину —Ангел понесёт меняВ небо за чуприну».

Спрашивают мужика:«Есть на то причина,Что обрита голова,Лишь торчит чуприна?»

«А причина такова:Горе одолело,Вот и бреем черепок,Чтобы вошь не ела!»

Иван ФРАНКО(1856–1916)

ЗВЕРИНЫЙ ПАРЛАМЕНТ

(Отрывок из политической басни)

Льву царить да государить самовластно надоело,Volens nolens*, а изданье конституции назрело.Торжество в зверином царстве: «Вот теперь нам гарно!Коль дадут и в хвост и в гриву, то парламентарно!»

Взять о выборах параграф. Каждый смертный знает,Как и что при этом деле у зверей бывает.Овцы, те, что основную массу представляли,Взяли да Волков в парламент вдруг повыбирали

* Хочешь не хочешь (лат.)

12

И лишь трёх Овец, заплакав при таком конфузе:— Конституция с Волками в пламенном союзе!

Был порядок на зверином вече этом самом,Маршалком был Лис Микита, Носорог был замом,К выборам Медведь-Залесский приложил старанье.Лис Микита поклонился и открыл собранье:

— Парламентарии,В вашем лицеРад каждой твари я,Каждой Овце:

Это встречаетсяС братьями брат,Словно венчаетсяВишеньем сад,И на волшебныеНаши лесаНыне целебнаяПала роса.Наше содружество —Распрям конец.Вызрело мужествоБратских сердец,Вороги сеялиСмуту меж нас.Чёрного семениМного меж масс:Это различныеСпоры, грызня,СистематичнаяВ мире брехня.Сети извечныеВорог плетёт,Массы овечиеК бунту ведёт,Впрячь собираетсяВолка в ярмо,Чтоб наше равенствоГибло само!

Сила господняяВсё сокрушит,И в преисподнююВраг убежит.Станут же братьямиВолк да Овца!

13

Скрепим объятьямиМир до конца.Нам на позицииЭтой стоять,Старой традицииНе изменять.Будем повинностиВместе нести,Без супротивностиДолг свой блюсти.

Трофим ЗЕНЬКОВСКИЙ(1861–1891)

РЫБАК И РЫБА

Что знатный и крутой вельможаХоть в три погибели согнётПростой народ —Про то известно нам. И что же?Ведь Рыбы этого не знали,А то бы враз затанцевали,Как стал Федот в дудуНа берегу играть,Желая во прудуВсех рыб собрать.«Вот, — думает, — сейчас они сбегутся,Начнутся танцы, песни, смех.Как только Рыбы соберутся —Я распотешу всех!»Но, право же, напрасно надрывалсяРыбак и, отдохнув, опять за дело бралсяОн зря: Рыбёшка ни однаК нему не кинулась со дна.Да что там Рыба — даже РакиС Улитками, таясь во мраке,Царившем даже днём в пруду.Знать не желали про дуду.У Рыбака аж защемило сердце.«Ну, — думает, — задам вам перца!Здесь не дуда нужна!..» И вотЗа вентерь взялся наш Федот.И сразу всё переменилось.И Рыба вскоре очутилась

14

На берегу, где тронутым под стать,Давай и прыгать и плясать.Рыбак Федот вздохнул: «Дурные!Ведь были времена иные,Так что ж никто не танцевал,Когда я на дуде играл!»Но если ты невзвидел света —Тебе уже не до ответа.А нам про Рыбу надо б знать:Лишь без воды она начнёт скакать.

Мусий КОНОНЕНКО(1864–1922)

ПОСЛЕ ДОЖДИЧКА В СУББОТУ

До всего черёд доходит,И в делах своих безгрешныхМы с опаской совершаемНесколько шагов неспешных.Твёрдо это сознавая,Мы возьмёмся за работу,Но и этот срок наступит...После дождичка в субботу!

Стихнут свары, стихнут ссоры,И напасть в могилу ляжет,И невежество людское«Прощевайте!» всем нам скажет.И вражду, и ложь, и завистьМы подвергнем укороту!А начнет сбываться это...После дождичка в субботу!

Враз исчезнут голодранцы,Вмиг затихнут их проклятья,Бедняки и богатеиСтанут равными, как братья.Все мы, все вздохнем свободнейПосле слёз да после поту,Только день такой настанет...После дождичка в субботу!

15

Люди станут неподкупны,Перестанут продаваться,Доносить властям на ближнихИ от клятвы отрекаться.Каждый будет честно делатьТолько нужную работу.И начнётся всё такое...После дождичка в субботу!

Мы добьёмся — дружно в школыПобегут у нас детишки,Мы себе добудем правоНа журналы и на книжки.Мы с забитого народаСкинем сонную дремоту.Мы к трудам своим приступим...После дождичка в субботу!

Ежечасно станем делатьНовый день одним из лучших,Примемся ежеминутноНаставлять на путь заблудших.От своих стремлений чистыхНе отступим ни на йоту,И начнутся перемены...После дождичка в субботу!

Владимир САМОЙЛЕНКО(1864–1925)

К ПОЭТУ

Посвящается всем голодным поэтам

Поэт, не говори: ты голоден иль нет.Нам, смертным-то, какое дело?Обязанность твоя — сладчайше петь, поэт,А не заботиться про тело.

Кому охота знать: ты ел или не ел?Не тем нам дороги поэты.Быть может, попостясь, ещё б ты лучше спел, —Не свят Антоний без диеты.

16

Когда сатирик ты — священный голод тотПридаст сатире больше злости.Коль лирик — знай, что на пустой животЛетать сподручней к музам в гости.

Проголодав пяток, а то и десять дней,Ты укрепишься утлым духомИ вжаришь песню так, что слух пройдёт о ней,И мы придём вослед за слухом.

Мы скажем: «Пессимизм становится чертойСтоль характерной для поэта...А истый был певец, но с исповедью тойОтныне его песня спета».

Сочувственно вздохнём, затем что мы добры,Но доброта нас и погубит.Доверчивость свою ведя от простоты,Мы кинем грош — пусть хлеба купит.

Да что мы: хлеб да хлеб...Уймём мещанский шум.Тебе питаться не пристало:Ты баловень богов, творец высоких дум.Таких на белом свете мало.

Вкушай, мой друг, нектар; амброзию глотай;Пой, но не грустно и не шумно.В унынии хватать не надо через край, —Всё это, право ж, неразумно.

...И вдруг сыграешь в гроб,чтоб людям досадить, —Пока что нет вернее средства.Мы станем хлопотать, вздыхать,рыдать, делитьЛитературное наследство.

А кто тебя хвалил? А кто тебя нашёл? —Нас будут жечь вопросы эти.Начнём мы сожалеть, что рано ты ушёлОт нас в зените и расцвете.

И все твои слова, какие ты изрёк,Отныне ранят нас навылет.Мы будем горевать и год, и больший срок,Пока печаль не опостылет.

17

ГОРЕ ПОЭТА

Люди добрые, спаситеРазнесчастного поэта,Что от горя и позораСквозь слезу невзвидел света!Расскажу все по порядку,Как гулял я по-за речкой,Как в мечтах витал, как в лавкуЗаглянул за сальной свечкой.

И тогда торгаш поганый —Что за горькое мгновенье! —Завернул товар небрежноВ лучшее моё творенье.От обиды, от досадыСтало холодно сердечку.Господи! В мою поэмуЗавернуть посмели свечку!

Я в ночи за ту поэмуПринимался раз за разом,Я соизмерял хореи,Словно меч, острил свой разум.Каждой мысли и слезинкеНаходил я по местечку.И в создание такоеЗавернули люди свечку!

Я окончил ту поэму,Сам отнёс её в цензуру,Сам нашёл книготорговца,Сам же сверил корректуру.

Так пополнил новым томомЯ свою библиотечку,Но в бесценное твореньеЗавернуть дерзнули свечку!

Хватит, кончилось терпенье,Ни к чему теперь рыданья.Смерть спасёт от сумасбродства,Защитит от поруганья.Прозвеню последней строчкой,Да с перил высоких — в речку!Как? В мой труд непревзойденныйЗавернуть дерзнули свечку?

18

Напишу я в завещанье:«Схороните в чистом поле,Крест высокий водрузите,Чтоб виднелся на раздолье.А на том кресте высокомВырубите по словечку:«В лучшее его твореньеЗавернули люди свечку!»

Микола ЧЕРНЯВСКИЙ(1867–1946)

* * *

Был парнишкой — собиралсяОн в Америку уплыть.Став студентом — попыталсяБелый свет преобразить.

Кончив университеты,Получил высокий чин,И пустил мечты вдоль ЛетыВ силу множества причин.

И поплыли упованьяНа союз людских сердец,Состраданье, ожиданье,Пониманье, наконец.

И забвение настало:Дом, погоны, важный вид,И процент от капиталаВ животе его бурчит.

ЖИНКА

Загуляет кум Гаврила —Осерчает кум Данила,И с начала разговораУ кумов готова ссора.«Я ни капли не хвалюсь,Но любого не боюсь!

19

Ни попа, ни станового,Ни тебя, ни домового! —Расходился кум Гаврила. —Да во мне такая сила!Да такая смелость!..»ВдругПо окошку: стук да стук!Створка тихо отворилась,И в окошке появилась —Ба! — Гаврилова жена.Наступила тишина.Смирно говорит Гаврила:«Я пойду домой, Данила...»

Леся УКРАИНКА(1871–1913)

ПАН-НАРОДНИК

Чтоб простой народ, Ивашка,потянулся к свету,я надумал вам мужичьюиздавать газету.

Очень уж междоусобновсё, что политично;мы без свары, без порухипроживём отлично.

Пусть паны в премудрой Думеголовы ломают,а мои статьи — в хозяйствелюдям помогают.

Растолкую вам, как вносятв землю удобренья.Что? Земли нет? Это — мелочьместного значенья.

Расскажу, как мечут копныв пору сенокоса.Ах, косить вам негде?! Здесь мыставим знак вопроса.

20

Расскажу вам, как научновыпасать скотину.Пастбищ нет? Сие не портитмирную картину.

Научу вас распиловкестроевого леса.Нет уже у вас и леса?А у нас до беса!

Ну тогда возьмёмся с вамиосушать болото.Как? Нет даже и болота?No, to mniejszaо to*.

Надо, надо, дорогуши,вам тянуться к свету.Хоть сгорите, а купитедля себя газету!

ПРАКТИЧНЫЙ ПАН

Я не боюсь бунтовщиков,Жить с ними надо дружно.Я звать не стану казаков,Мне этого не нужно.

Придёт пшеницу забиратьИз хуторов голота,Я выйду сам её встречатьИ отворю ворота.

Бери, вези хоть на возах —Ничто не сгинет втуне:Мешочки на своих весахЯ взвесил накануне.

Такой товар как раз про вас,Вы славно поживёте.Но всё, что взяли, в добрый часС процентами вернёте.

Сам за деньгами не приду —Не ростовщик-жидюга,Таких помощничков найду —Всё сделают для друга!

* Ну, это не так важно (польск.).

21

Микола ВОРОНОЙ(1871–1942)

ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

И мне любовь светила!Как солнышко весной,Она в мой дом входилаПоговорить со мной.

От радости шалея,Я с пламенем в кровиСпешил сказать скорееО страсти и любви.

А что она скрывалаВ душе, на самом дне, —Об этом не сказалаНи полсловечка мне.

Красавица, невеста!Пришёл к ней как-то я:Что скажешь наконец-то,Касаточка моя?

Пришёл — и в страстном слове,Исполненном тоски,Признался ей в любовиДо гробовой доски.

Она мне отвечала:«Порыв понятен ваш.Про страсти я слыхала,Но это всё — мираж!

И заикаться лишнеПро честь или про месть.А есть у вас жилище?А капиталы есть?»

И на московском словеИкнулось госпоже.Её на «рiднiй мовi!»Не убедишь уже.

22

Откуда — капиталы,Богатое жильё?Душа затрепетала:«Ах, горюшко моё!»

Она сказала: — Бедный! —На вид взглянувши мой. —Вы от болезни бледный,От голода худой.

Плешина на затылке —На вас глядеть-то страх.К тому ж ещё и дыркиНа стертых рукавах.

Вы ж не мудрец афинский,Что в бочке ел и спал...— Поэт я украинский! —Ей тихо отвечал.

Ещё сказал сквозь слёзы:— Да что мне — воровать?!Поэзии и прозыНикак не спаровать.

МОЛИТВА

Спаси нас, боже, от темниц,От критиков дипломатичных,От патриотов архаичных,Спаси от грома всех столицИ... от объятий истеричныхСорокалетних молодиц!

23

Александр ОЛЕСЬ(1878–1944)

СКОРОХОД

Лишь известие явилось,Что Америка открыласьБез тропинок, без дорог,Что Колумб там царь и бог,Сразу же решил народ —Пусть бежит наш скороход.

Пусть он отдыха не знает,Пусть Колумба поздравляет,Пусть расстелется, как дым,Заведёт торговлю с ним,Привезёт людей, сукна(В те поры была война}.

И, не мешкая ни часа,Тот в Америку помчался.Не прошло и триста лет —Он из Вены шлёт привет,Пишет: жив, мол, и здоров,Обретя покой и кров.

От записки дипломата —Словно ахнула граната —Целый край засуетился.Словно в дурнях очутился.И решил тогда народ:Плохо шутит скороход.

«Объявился?! Вражья сила!Захотелось жить красиво?!Растаковский скороход?! —Возмущается народ. —Вот воротишься назад —Станешь сам тому не рад».

Сгнили косточки Колумба,А посланец, словно тумба,Ни туды и ни сюды.Мол, боюсь морской воды:За свою лихую дурьЯ погибну среди бурь.

24

Век прошёл иль половина —Вдруг писулька из Берлина.Пишет он, что жив, здоров,Что обрел покой и кров,Что кончаются в путиДеньги, господи прости.

А народ наш был горячим.«Гей! — кричит. — В Литву назначим!Ступишь шаг и станешь там,Что тогда ты скажешь нам?»Прехитрющий был народ.

В путь пустился скороход.В путь пустился... И лет двести —Ни молвы о нём, ни вести.Но в воскресный день, в обедИз Стокгольма шлёт привет.Пишет он, что жив, здоров,Что обрёл покой и кров...

25Д

онбасс-Ли

т.ru

ПР

ОЗА

ПРОЗА

ЗАПАЛІТЬ СВІТЛО( О п о в і д а н н я )

Варварі Богданівні судилося весь свій вік стояти поміж — життям і смертю. І в роки війни — по шпиталях, і потім — працюючи в лікарнях. Така вже у неї доля: Варвара Богданівна санітарка.

Та останні чотири роки її називають сиділкою. Тільки яке там сидіння? Ні вдень ні вночі не присідала. Мало сама не злягла. Чотири роки зряду нянькувала двох умираючих. Чоловіка і його жінку. Не в лікарні, не в богадільні — у них дома. Двоє безрідних, безпомічних старих привередників. Старих, як забута дорога.

Він, кажуть, був колись відомим художником, ходив у славі. Та це, видко, давнє діло. Старий так довго жив, що про нього і про його славу забули ще за життя. Зга-дали лише, коли помер. І дивувалися такому довголіттю.

Коли Варвара прийшла до них сиділкою, йому вже тоді виповнилось повних дев’яносто років, їй же ледь за шістдесят перевалило. Проте художник називав си-ділку бабою.

Марія ЛІСОВСЬКА

Народилася 28 серпня 1922 р. в  с. Лиски Прилуцького району Чернігівської області в  сім’ї вчителів. Закінчила філологічний фа-культет Харківського університету(1946). Працювала вчителькою української мови і  літературі в  Донецьку. Писала у  співавторстві з К. Тесленком. Померла в 1981 р.

Кость ТЕСЛЕНКО

Народився 22 травня 1917 р. в  м. Мачусі Полтавської області в сім’ї вчителя. Закінчив Харківський університет (1946). Працював учителем української мови та літератури в школі, відповідальним секретарем журналу «Донбас».

Окремими виданнями вийшли книжки оповідань та повістей, написані у співавторстві з М. Лісовською: «Скільки житиме — люби-тиму» (1959), «На морі слідів не лишається» (1960), «Крізь громови-цю» (1961), та інші. Автор повісті «Богучари» (1982), роману «Зимо-вий грім» (1985). Помер в 1988 р.

©  Марія Лісовська, Кость Тесленко

До 95-річчя Донецької обласної письменницької організації

26

— Бабцю Варваро, — гукав, — підведіть мене до вікна! Бабцю Варваро, запа-літь світло!

Це він так жартував. На ту пору художник, можна сказати, ще парубкував — ще ходячий був. Сам зводився з ліжка, сам стояв, а вже щоб до вікна дійти — по-мочі потребував. Та незабаром зовсім розлінувався, заліг. Ніщо в нього не боліло, пам’ять мав світлу, і серце билося справно, а тіло геть знемічніло, зносилося.

Його дружина значно кволішою видавалась, хоч набагато молодша була. І що дивного — так це те, що обоє ж  разом довгий вік прожили, разом до краю до-ходять, а не мирились між собою, навіть ніби аж ворогували. В різних кімнатах лежали, як чужі. І не обзивалися одне до одного. Правда, вони і говорити між со-бою вже не могли через глухоту. Щоб слуховою трубкою користатись, це ж треба поруч лежати. А двом умираючим поруч — мабуть, страшно. їм би в притулок для перестарілих, та вони затялись. Мали гроші і  воліли помирати дома. І  вволили їхню волю. Комусь іншому не потурали б, а це ж таки відомий художник, давня слава міста.

Ніхто не хотів іти до них нянькою-сиділкою, а  Варвару умовили. Знала, що натерпиться, проте дала згоду, бо їй пообіцяно, що, коли старі помруть, вона успад-кує їхню квартиру. Спокусилась, думала: старі не забаряться, а вони чотири роки скрипіли. І все ж, мабуть, скоріше, ніж би чекала своєї черги на квартиру. Бо воно людно стало по містах, і люди все пішли потрібні, до того ж нетерпеливі.

Варвара Богданівна терпляча. Чотири роки терпіла чужі привереди. І ніхто не бачив того, а коли й бачив, то вважав, що так і має бути, адже їй платять гроші. І квартиру ж обіцяно їй. Таку квартиру, що хоч самому доктору наук. Сиділка тіши-лась тим. Та по смерті старих декому здалося, що Варварі Богданівні така квартира ні до чого. Тоді Варвара озброїлась усіма своїми фронтовими нагородами та й піш-ла куди годиться. Раз, і вдруге, і втретє. І таки домоглася свого — стала хазяйкою. Навіть хатнє начиння їй залишено, бо рідні у покійних — аніякісінької. Забрано до музею лиш картини та різне там малярське причандалля, а геть все успадкувала Варвара. Така була остання воля самого художника.

«Накотилось на бабу сліпе щастя, — говорили заздрісники. — Отаку хоромину має. Як у казці».

І от сьогодні по обіді Варвара Богданівна нарешті в’їхала у свої хороми. Хоч і до цього щодень жила тут же, але то не те. То була робота. А це вже свій дім, і всі свої з нею.

До заскленого пухирчастим склом під’їзду підкотила забрьохана околичною грязюкою вантажна машина з новими пожильцями. Варвара бачила, як то тут, то там хитнулись на вікнах штори, та ніхто не показав свого лиця. Воно їй і ні до чого, а все ж... Це б на виселку вся вулиця збіглася б допомогти або хоч глянути на ново-селів. Та байдуже. Житиме тут — ще надивляться. Вони на неї, а вона на них.

Спершу з кабіни вибралась Варварина дочка з немовлям на руках. Чоловік її не приїхав: півроку тому як кинув. Ще двоє хлоп’ят-двійнят майнули з кузова через борти і роззирались на охайне дворище. Варвара Богданівна і Кузьма Кузьмич Сер-дюк сиділи в кузові, рядком, як молоді. На руках у них листаті фікуси. А перед ними навалом вузли з одежею та постіллю. Ні меблів, ні кухонного нажитку Сердюки не привезли. Геть все те роздали на виселку сусідам. Хай згадують. Навіть старий,

27

першого випуску, телевізор з лінзою подарували свасі, аби не ходила дивитись по людях. Тут у них кращий. А от репродуктора Сердюки привезли. Та скринька са-мим знадобиться — балакуча, можна ніколи не вимикати і електрики не напалює.

Нових пожильців стрічала лише двірничиха з чоловіком. Урадувалась.— От і слава богу! А я потерпала: обхитрять, думала, мою Сердючиху... На твою

ж, Варваро, квартиру ого які тузи замахувались. Правда, як вгледіла я тебе тоді при орденах і медалях — бачу, і ти козирна. Тільки ж по-всякому буває: часом і з кози-рем в дурнях залишаєшся. — Двірничиха поглянула на Варвариних внуків, що вже гойдались на гойдалці, на Варварину дочку з немовлям на руках, сказала: — Тепер і зять ваш повернеться. На таку квартиру повернеться...

По кам’яних сходинках, наче по крутому терикону, гасали прудконогі хлоп-чаки-двійнята, новосели і  їхні помічники кілька раз піднімались з  пожитками, та в жодній квартирі не відчинились двері. Лише оптичні вічка націлювали свої скельця.

— Треба буде і нам поставити таку штучку, — сказала Варвара чоловікові. — Гарна штучка: з хати все бачиш, а в хату не заглянеш.

Коли вже сіли за стіл і для годиться скуштували привезеного з собою хліба-со-лі і випили за все добре по чарці, хтось подзвонив. Це на розвідку завітала сусідка з однокімнатної квартири—повнотіла, рожевощока, дженджуриста вдовиця, років під шістдесят. Двірничиха її інакше не називає, як мадам Ломоносова. І  справді у сусідки таке прізвище.

— Ви бачите: я прийшла. Прийшла на одну хвилинку, всього на одну хвилин-ку, — заговорила мадам Ломоносова ще з коридора. — Не могла не зайти. Ми ж те-пер сусіди...

— Тож сідайте до столу, випийте з нами, — шанобливо запросив Кузьма Кузь-мич.

— Ні! Ні! Що ви?! Хіба я можу дозволити собі!? У мене ж серце, — жахнулась мадам Ломоносова, а між тим пильно роздивлялась новоселів, складала їм ціну. — Я лиш на хвилинку, поздоровити. Я така рада за вас... Варвара Богданівна знає, як я завжди ставилась до неї. Скажіть, ви чули від мене хоч одне недобре слово? І не почуєте. А що нам ділити?.. Правда, я дуже хотіла, аби тут поселився мій син. Ви знаєте мого сина? Ні?!.. О, то знаменитий у нашім городі гінеколог! Його всі знають. Борис Михайлович Ломоносов. Це мій син! І я хотіла, щоб він жив поруч зі мною. Хіба це зле? Яка мати не хотіла б, аби її дитина жила рядом? Ви бачили таку матір?.. І я не бачила. Та що вам до мене, до мого сина. Ні так ні. Він матиме своє. У нього лі-куються такі дами... Я не можу назвати прізвищ. Такі дами, що, коли б він дуже за-хотів, йому, звичайно ж, дали б цю квартиру. Можете не сумніватись. Та я сказала: Боря, синочок, тебе цінять, ти скоро будеш професором, ти матимеш своє. Хай уже мадам Сердюк тут живе. Я так сказала. Ви мусите дякувати мені... А що. Маєте такі апартаменти. О!.. Вам залишили і меблі?! Так, так, я чула: ви успадкували по духів-ниці. Ах, яка розкіш! Художник мав смак. Правда, все це сьогодні вже не модерн, але яка розкіш. Особливо оцей кришталевий сервіз!.. Йому нема ціни... Між нами кажучи, ви можете мати великі гроші і за квартиру, і за все це. Щоб я так жила, мо-жете. Досить тільки захотіти, і вам дадуть такого відступного, що й не снилось. Ну, скажіть: скільки б ви хотіли?

28

— Аніскільки, Розаліє Олександрівно, — образилась Варвара Богданівна.—Ми приїхали сюди — жить.

— А я що сказала?.. Живіть... Таке щастя випадає один раз. Ви коли-небудь ви-гравали по лотереї?.. І я ні. Тепер вважайте, що ви таки виграли, а я знову ні... Ну, будьте щасливі. Я вже пішла. Я зараз же подзвоню Борі і скажу, що вже маю сусідів...

Розалія Олександрівна пішла, а в кімнатах все ще відлунював її роблено улес-ливий голос.

— Вреднюща баба, — скаржилась двірничиха. — Вічно під її балконом то недоїдки, то череп’я валяється. А скажеш їй — такого наговорить, ніби не вона, а я винна.

Незабаром пішли і  двірничиха з  чоловіком. Господарі залишились самі. До пізнього вечора клопотались, примірялись, де чий буде закуток. Дочку з  дітьми примістили в найбільшій кімнаті, де колись була домашня майстерня художника. Кузьма Кузьмич облюбував собі кімнату покійного господаря. Там йому ніхто не заважатиме палити і вночі. Варварі Богданівні залишилась світлиця, де доживала віку дружина художника.

А потім настала ніч. Перша ніч в уже не чужій і ще по-справжньому не своїй хаті. Все тут лишалося, як і було при колишніх господарях. Все, як було... І старі меблі на старих місцях, і невивітрений дух попередників, і навіть їхні голоси ще вчувалися багаторічній сиділці...

Ось крізь дрімоту вона ніби чує:— Бабо Варваро, ходіть-но сюди!І вона підходить до його ліжка, дає знати про себе доторком руки.— Запаліть, будь ласка, Варваро Богданівно, світло. Мені набридла темрява...Він майже сліпий і  глухий. Його лякає постійна тиша і  пітьма. Зате у  нього

світла пам’ять. Особливо на кольори і звуки. Слухаючи його, ніколи не повірив би, що перед тобою людина, котра багато літ не бачить і не чує. Людина?.. Скоріше то вже була висхла безпера птаха. Немічні вервечки рук з морщинистою землистою шкірою, драбчасті запалі груди, всохла, як торішня горгопка, голова, і все те разом якесь безживне, невагоме. Перестилаючи ліжко, Варвара безтрудно переносила ті мощі на диван, і їй було аж не по собі від неправдоподібної легкості.

«Там уже і вмирати нічому», — думалось сиділці.А між тим у сухому корчаку ще вперто дятлилось серце і невсипущий мозок

працював безвідмовно.— Все, Варваро Богданівно, вмирає, — ніби вгадуючи думки сиділки, жорсто-

ко роздумував художник. — Все вмирає: слух, зір, пам’ять, — вмирає тіло... зали-шається одна жадібність, невситима жадібність жити... Це постигаєш лиш тоді, коли вже нічого не можеш, коли твоя любов нікого не гріє, а ненависть нікого не страшить...

Варварі Богданівні робилось моторошно. Мабуть, так було б моторошно, коли б раптом до неї заговорив стіл чи книжкова шафа. Вона пам’ятає, як марили смер-тельно зранені солдати. Зривали закривавлені бинти, схоплювались з койки, же-брали собі смерті, погрожували смертю незримому ворогу і падали, молоді і непе-реможені. Було страшно, але не моторошно. Бо все те стояло по цей бік межі поміж буттям і смертю. Тих, молодих і дужих, у закривавлених бинтах, Варвара заступала

29

від смерті собою, вертала їм віру, надію. Художник же озивався уже ніби з потой-біччя. Тут нічого не вдієш.

Сиділка гасила світло, щоб не бачити його.Художник не помічав темряви, говорив:— Людина, Варваро Богданівно, народжується в  долині, а  потім все життя

прагне вершин. Це і добре, і воднораз зле. У кожного своя вершина і своя доро-га. Згодом для всіх починається спільне — падіння. Щоб видертись на вершину, потрібна мудрість, сила і воля, а потім вже нічого не потрібно. Падаєш за вічним законом природи, за законом тяжіння...

Художник стомлювавсь і  надовго вмовкав. Варварі здавалось, що це кінець. Вона запалювала світло, підходила до ліжка і  без страху, без жалю дивилась на рештки людини. Та невдовзі художник знову озивався:

— Бабо Варваро, — кривив він у посмішку шматики висохлих губів, — скажіть мені що-небудь. Я хочу чути людський голос...

Вона брала зі столу слухову трубку, приставляла її до замохнатілого вуха і гу-кала в потойбіччя:

— Вам треба поспати! Ви стомились! Вже пізня ніч!..— Ніч?! — хватався він за слово, і його обличчя ледь прояснювалось. — Я умів

малювати і ніч. Це мені вдавалось... Всього два кольори... Домінує чорний в різній тональності, і десь одна-дві світлі плями. То може бути відблиск на воді, промінь маяка, спалах пострілу або чиєсь ледь висвітлене обличчя. Та я більше любив ма-лювати день... Ви бачили мої картини?

— Не всі. Лише ті, що були у вас дома.— Коли я помру і ви матимете час, неодмінно підіть у нашу картинну галерею чи

в музей і подивіться мої роботи. Ви, може, перестанете ненавидіти мене такого, як зараз. Не перечте. Я розумію, яке це бридке видовисько. Це неподобство — катувати людей собою. Я міг би накласти на себе руки, але ж ви бачите, що і це мені не під силу. До того ж, бабо Варваро, я дуже цікавий. Життя треба додивитись до самого кінця...

Часом художник згадував свої кращі роки, свою славу. Слава прийшла до ньо-го пізно. Тоді йому було вже за п’ятдесят. На щастя, здоров’я і років природою від-пущено щедро, то ж він навіть встиг пережити свою славу. Усвідомлював це і від того не сумував: адже все має свій вік, усе вмирає. Правда, іноді втрачав відчуття часу і наказував Варварі дзвонити давнім друзям-ровесникам. Називав номери те-лефонів, і вона дзвонила. А друзів уже давним-давно не було. Тоді він велів листати альбоми з колишніми своїми ескізами і говорити, що і як вона бачить.

Так повторювалось день у день.Йому було добре з безвідмовною, лагідною сиділкою. Він навіть ревнував її,

коли вона відлучалась до дружини. Лиш незадовго перед кінцем художник усе ча-стіше сам відсилав Варвару.

— Ідіть до неї. Пильнуйте, аби вона щось собі не заподіяла. Не дайте їй помер-ти раніше від мене. Нас же лише двоє... Пильнуйте, бо вона хитра — завжди прагла для себе, що легше...

І Варвара йшла в сусідню кімнату.Дружина художника добре бачила і трохи ще чула, та від того з нею не було

веселіше.

30

— Він там живий? — щораз питала про чоловіка. — Колись я мала на нього велике зло. Тепер уже не маю...

Вона починала плакати. Тихо, самими очима. Варвара витирала їй сльози, слу-хала запізнілу сповідь.

— Він ніколи не любив мене. Він любив своє мистецтво. Вони тут розкошу-вали — він і його мистецтво. А я ниділа. Чужа і зайва. Я була йому за служницю. Він забував, що я  існую. їхав, куди і  коли йому заманеться. Навіть потім, по-вернувшись додому, не говорив про свої мандри. Я лиш по картинах здогадува-лась... Він перетворив наш дім на постійне збіговисько потрібних йому людей. Одні були його натурники, інші просто приходили відвести з ним душу. Я ж слу-гувала йому, слугувала їм, а до мене всім було байдуже, бо він зучив їх до цього. Для нього не існувало ні дня, ні ночі. Існував лиш каторжний труд. Тільки він, з своїм залізним здоров’ям, міг витримати. Це була якась незбагненна одержи-мість...

— То, може, так було треба? — питала Варвара. — Може, він інакше не міг?— Господи! — стогнала недужа. — І ви, жінка, не розумієте мене? Він мав славу,

мав повну свободу, мав радість від свого божевілля, а що мала я... Мені навіть не дозволялось навести порядок в своєму домі. Все, бачте, мало лежати так і там, де хотілось йому. Все було захаращене підрамниками, фарбами, полотнами кінчени-ми, полотнами розпочатими, полотнами лиш заґрунтованими. Роки, десятки років я чулась так, ніби живу в якомусь жахному склепі або ж у хаті, де триває вічний ремонт... А ці жінки, котрих він приводив!.. Вони роздягались прямо при мені і го-динами позували для нього. Мною він нехтував. Я, бачте, не надихала його. Мені належало лиш слугувати, слугувати, слугувати... Я ненавиділа його. Я навіть раділа, коли в  нього траплялись невдачі, коли його лаяли. Тоді він на якийсь час кидав своє малювання, сидів дома і робився сумирним і лагідним. Та проходив тиждень, другий, і ним опановував новий, ще буйніший напад шаленства. Він не відходив від полотна... Тільки тепер він, як і інші люди...

Сиділка по-жіночому співчувала, але потай жаліла художника і ще більше по-важала його. Вона сама весь вік трудилась і не могла осуджувати людину, котра забувала і себе, і інших задля уподобаного діла. Мовчки вставала і йшла до нього, до художника.

— Ідіть, ідіть до неї, — велів. — Пильнуйте.Доводилось повертатись.— Ну, як? Він ще живий? — бідкалась дружина.«Я збожеволію, — жахалась Варвара. — Ось добуду ночі і завтра ж відмовлюсь

від цеї муки. Не треба мені ні плати, ні хати».А ранком знову ішла на базар чи в крамницю. Між людьми почувала себе віль-

ною і щасливою. Так, ніби після довгого перебування в темряві виходила на світло і дивувалась всьому. А вже якою була радою зустріти когось знайомого і погово-рити про звичайнісінькі буденні речі. Викроювала час з’їздити і  додому, побути з своїми. Проте вже в трамваї починала тривожитись за підопічних. Іноді переси-лювала себе, та частіше не доїздила додому, з півдороги поверталась: боялась, що не застане їх. А з ними нічого не діялось. Лежали собі в напівсонній затерплості, ніби космонавти в польоті після надмірного перенавантаження.

31

Варвара Богданівна бачила, що вони урадувані її поверненню, бачила, що вона їм потрібна, і розуміла: в неї не стане сили залишити їх. Терпляче звітувала про ціни на базарі, терпляче вислуховувала докори хазяйки за марнотратство і дома-гання, аби вона, Варвара, занотовувала в гросбух усі витрати, до останньої копійки.

— Не ображайтесь, Варваро Богданівно, — виправдовував дружину худож-ник. — Вона розумне каже. Це для вашого спокою, коли вже буде по всьому...

Вона не ображалась. Знала, що будуть суди-пересуди.Художника до останнього дня цікавило геть все. Він прохав щодень читати

йому газети, переказувати останні радіовісті і просто новини міського життя. Та над усе любив гру в шахи.

Доки був ходячим, не розлучався з  шаховою дошкою, грав з  кожним охо-чим, а заліг — знаходив телефонних партнерів. Втратив і тих, та не збувся свого уподобання. Смішно і  гірко було Варварі дивитись, як він потерпав, коли йшли міжнародні змагання з  шахів. У  ті дні він не філософствував, не говорив ні про мистецтво, ні про сутність життя та смерті. Змушував Варвару вичитувати з газет розташування фігур відкладених партій, доскіпувався, аби сиділка не помилилась, а потім прохав дати йому спокій.

Десь там, у його голові, у тому з два кулаки крем’яху, йшла трудна робота. Ми-нала година, друга — і враз він оживав. То означало, що він з-поміж сотень мож-ливих ходів знайшов декілька, на його думку, найрозумніших. Потім не спав ніч, нетерпеливився весь день, чекав вістей. А  почувши, що наш гросмейстер робив саме ті ходи, що і він, ставав до смішного чванькуватим.

Зрідка до нього навідувались художники. Це переважно були молодики, ко-трих він не знав, а вони не знали його. Вони приходили просто з цікавості, як при-ходять до румовищ старих храмів.

Господар розумів це і теж не церемонився.— Варваро Богданівно, — наказував сиділці в присутності гостей, — не дозво-

ляйте їм ні малювати, ні фотографувати мене. Та ще дивіться, аби вони не нишпо-рили в майстерні. Я не хочу, щоб повторилось те, що трапилось з моїми «Склоду-вами».

«Склодуви» — це його картина раннього періоду. Він вважав ЇЇ своєю творчою вершиною. Саме з неї почалася його слава. Полотно експонувалось на союзних і єв-ропейських виставках і, справді, привернуло загальну увагу. Про картину багато говорено, писано. Згадували навіть тоді, коли вона десь безслідно зникла. З того часу минуло понад двадцять років, а художник все ще не міг забути. Він і печалив-ся, і воднораз пишався.

— Казна-чого не крадуть. Значить, мої «Склодуви» чогось варті, — потішав себе.

За чотири роки Варвара Богданівна так призвичаїлась радіти і печалитись ра-зом з ним, що, коли він помер, щиро горювала.

Художник і його дружина померли тихо, непримітно і майже воднораз. В обід вони ще довідувались одне про одного, турляли сиділку з кімнати в кімнату, а під вечір принишкли. Все їх хилило до сну.

Варвара й собі присіла в крісло. На стіні, супроти неї, висів портрет господаря, а на ліжку лежав і сам господар.

32

«Як зношується людина», — думалось Варварі.Аж не вірилось, що художник був колись таким, як на портреті. Статечний, чу-

батий, з мудрим і трішки зухвалим поглядом, він чимось нагадував сиділці одного генерала., котрий у війну помер у неї на руках.

Вона склепила очі і згадувала, згадувала усіх, кого проводжала...«Ці вже будуть останніми, — думала про своїх підопічних. — Догляну їх —

і годі. Сидітиму дома, нянькуватиму внуків, виглядатиму своєї...»— Бабо Варваро, — почула крізь дрімоту. — Запаліть світло!..Глянула — а художник сидить. Сидить, як зранена птаха, котрій хотілося б ще

злетіти, та бракує сили. Крихітна голова, пов’язана блакитною хустиною, скособо-чилась і тремтить на стеблі шиї.

— Що з вами? Дайте я вас вкладу.— Варваро Богданівно, я помираю... Ідіть до неї, скажіть їй... Та запитайте,

чи не мучилась вона зі мною, чи не шкодує за чимсь... І хай простить за все... Ну, ідіть же!..

Пішла і все те сказала, хоч можна було б і не казати. Її вже не було... Та хіба не однаково? Хіба що змінилося б, коли б ті слова сказала живій?

Художника ще застала.— Нема вже її, — зітхнула.— А ви їй все сказали?— Сказала. Все сказала. Тільки вона мені нічого...— Невдячна. Вона завжди обирала, що легше...Це були останні його слова. Незабаром, рівно о дванадцятій ночі, помер і він.

Якраз на межі поміж сьогодні і завтра.Варвара Богданівна подзвонила в лікарню і никала з кімнати в кімнату, говоря-

чи до своїх підопічних. Світло вимкнула: задля кого має нагоряти. Морок і в одній, і в другій кімнаті. Лиш біліють висвітлені місяцем подушки та лиця покійників.

«Я умів малювати ніч, — ніби казав художник.—Це мені вдавалось... Всього два кольори... Домінує чорний в різній тональності, і десь одна-дві світлі плями. То може бути відблиск на воді, промінь маяка, спалах пострілу або чиєсь ледь висвіт-лене обличчя. Та я більше любив малювати день...»

Варвару Богданівну очутило якесь вовтузіння в колишній художниковій май-стерні. Вона піднялась з ліжка, в потемках пішла в кімнату до дочки.

— Чого не спиш? — спитала.— Мале обмочилось, — одказала дочка. — А вам чого не спиться?— Та думається всяке... Як ти гадаєш, вернеться тепер твій Іван? Двірничиха

каже, що вернеться.— Це не ваш клопіт. Ідіть, мамо, спати.Варвара повкривала внуків-двійнят, зайшла в кімнату до чоловіка. Там було

темно і накурено.«А художник спав при світлі», — подумала.

м. Донецьк, 1971 р.

33Д

онбасс-Ли

т.ru

ПО

ЭЗИ

Я

ПОЭЗИЯ

Борис ЛАСТОВЕНКО

Родился 25 июня 1946 года в  с. Старомайорское Велико ново сел-ковского района Донецкой области. Окончил Литера турный ин-ститут им. М. Горького в Москве. Работал в прессе Донбасса. Автор сборников стихов «Осокори», «Дозор», «Рус ла памяти», «На белом лугу», «Липы в  шахтерском поселке», «Обжитые гнезда», «Ледостав», избранных стихотворений «Го довые кольца», а  также книги расска-зов «Снежница». Лауре ат литературных премий им. Н. Островского и Б. Горбатова.

Борис БЕЛАШ

Родился 1 августа 1941 года в Азербайджанской ССР. Жил и учил-ся в Горловке. Окончил Харьковский физкультурный инсти тут. Ма-стер спорта СССР по вольной борьбе.

Автор более 30 книг, выходивших в издательствах Донецка, Ки-ева и Москвы. Лауреат престижного Всеукраинско го конкурса «Коле-со Золотой Фортуны». Заслуженный работник культуры Украины. Почетный гражданин г. Святогорска. Герой Украины. Его творчест-во отмечено дипломом Международной Калифорнийской академии наук образования, индустрии и ис кусства.

ДВА БОРИСА( О п о э т а х )

Если вы решили, что это речь о  Ельцине и  его тезке Березовском, глубоко ошибаетесь. Я — о своих коллегах, поэтах Борисе Белаше и Борисе Ластовенко.

И тот, и другой свой творческий путь начинали вместе в Донбассе. Оба окон-чили Литературный институт им. М. Горького в Москве, написали по множеству книг и  стали признанными мастерами слова. Оба, как отзывался в  своей статье о  русском самородке-песеннике Алексее Кольцове выдающийся русский критик Николай Добролюбов, были поселянами и жили ближе к природе, отличались от горожан и силой души, и светлым умом, и чистым благородством своих устремле-ний.

Борис Ластовенко вырос сиротой, но для него была и остается своего рода ма-терью — его колыбель, село Майорское Великоновоселковского района, где жил и воспитывался, где впитывал красоту родного края. В Москве в институте учился вместе с удивительным русским поэтом из Вологды Николаем Рубцовым. Взаимо-

34

отношения с этим талантливым человеком, скорее всего, как в зеркале, и отразили-сь в его собственном творчестве.

Долгое время Ластовенко работал в журнале «Донбасс». Впоследствии сотруд-ничал в отраслевой газете донецких связистов «Депеша». Автор поэтических сбор-ников «Дозор», «Русла памяти», «На белом лугу», «Обжитые гнезда» и  итоговой книги избранных стихотворений «Годовые кольца». Написал ряд рассказов, кото-рые увидели свет под общим названием «Снежница».

Все стихотворения Бориса Ластовенко, как магнит, притягивают своей напев-ностью и задушевностью, своим лиризмом. Они чистые, грустные и в высшей сте-пени светлые. Они и человечные, и пронзительные.

Эти гуси на том берегуВсе кричат и кричат из тумана…Я очнусь, я уснуть не смогу:эти гуси на том берегу,это я.Это детство и мама.

Думаю, данные строки нельзя читать без волнения. Далее:

Он стоял у чужого крыльца:Вороной, черногривый, кромешный,И слетали на круп жеребцаЛепестки украинской черешни.

Конь разгневанно грыз удила,Выгибал лебединую шею,Но у всадника, видно, делаБыли будничных дел поважнее…

Он коню на рассвете принесДва ведра с ключевою водою, — пряной свежестью женских волосу хозяина пахли ладони.

И сидел он, не горбясь, в седле,И скакал, и расплескивал ветер!Просыпаются рано в селе, Но никто ничего не заметил.

Вот такая поэзия у Бориса Ластовенко.

Борис Белаш родился в  Азербайджане. Детство провел в  Донбассе. После окончания Горловского горного техникума какое-то время работал на шахте «Ко-

35

чегарка». Далее. Учеба в Харьковском педагогическом институте и работа на ка-федре физического воспитания и спорта в Донецком политехническом институте. Занимаясь активно классической борьбой, выполнил норму мастера спорта СССР. Увлекаясь борьбой, одновременно отдавал всего себя и литературе, что, в конце концов, принесло свои плоды.

Белаш издавался в Донбассе, Киеве и Москве. Лауреат престижного Всеукра-инского конкурса «Колесо „Золотой Фортуны“». Заслуженный работник культуры, почетный гражданин Святогорска, народный депутат Украины V и VI созывов. Ге-рой Украины. Думаю, и награды, и звания пришли не сами по себе, а в связи с не-обыкновенной трудоспособностью и желанием в стихах достичь тех высот, о ко-торых мечтает всякий пиит, что, кстати, удается сполна. Тем более, он по натуре своей человек беспокойный и не привыкший к оседлости.

Не так давно подарил мне сразу две книги — «Окошко в зиму» и «Освободите-лям Донбасса — стихами сверстника войны». И та и другая проникнуты особыми чувствами: любовью к родному краю Донбассу и правдой о суровых годах воен-ного лихолетья, в начале которого суждено было родиться автору и испытать его на себе потом. Но главное завоевание в поэзии Борисом Белашом все же являет-ся лирика. Она написана сердцем. Как сам он подчеркивает, читатель узнает себя в прекрасных мгновениях любви, многое переживет заново. И, действительно, так и происходит все. Читая лирические стихотворения, ощущаешь, будто именно ты их участник и герой.

Борис Белаш в своей поэзии разнообразен. Он лиричен и социально острый. Одновременно и шутлив.

Она ушла, шурша листвой опавшей,Дымок костра горчил, сходя на нет.Неведомо, что стало с нею дальше.Расстались мы. Простыл за далью след.Но до сих пор печаль о ней остра,Как едкий дым осеннего костра.

Или:

Коль здоров, скулить негоже,Пусть житье твое не мед,Не проси у Бога больше,Чем тебе он воздает.Есть же руки, а не лапы…И жена твоя права, Что не только ради шляпыСуществует голова.

Жизнеутверждающая и грустная, зовущая к раздумью и действию, поэзия Бо-риса Белаша настраивает душу человека на волны добра и участия к людям. Осо-бенно ощутимо это в стихотворениях, посвященных Святогорью. В этот светлый и живописный край (нашу маленькую Донецкую Швейцарию) автор влюблен, как

36

никто другой, потому и видит его ширь, бездонность неба и глубину вод. В стихот-ворениях чувства поэта проявляются тревогой и заботой об этих местах.

В синеватой дымке Святогорье,Видевшее Игоря беду.Может быть, еще в минуты горяЯ к тебе с надеждой припаду.Припаду я к памяти былого.Обагрятся в речке облака.И больнее отзовется «Слово…»,Горько оброненное в века.

Один критик о Белаше сказал: этот поэт высоко ценит поэтическое начало, од-нако, своим высшим судией считает слушателя и  аудиторию, состоящую как из простого люда: шахтеров, заводчан, строителей, так и из числа людей образован-ных: научных сотрудников, учителей, деятелей культуры. Верно. Так и есть. Мысль в стихах Белаша — всегда наперегонки с догадкой, густо настояна на эпитетах и ме-тафорах, восторгает поэтическими озарениями.

В своем предварительном слове к книге «Окошко в зиму» Евгений Дегтярев, однофамилец бывшего первого секретаря Донецкого обкома партии Дегтярева Владимира Ивановича, человека, который многое сделал для Донбасса, в частно-сти, для города Донецка, замечает:

«Александр Пушкин, обращаясь к поэту Николаю Языкову, писал:

…Как ты шалишь, и как ты мил,Какой избыток чувств и сил,Какое буйство молодое!

Эти слова, не беря грех на душу, можно отнести и к автору книги, — продол-жает Евгений Дегтярев. — Разменяв уже восьмой десяток, по-прежнему неутомим и по-молодому озорует в стихах, дерзко ломая былые условности».

Что ж, нельзя не согласиться с этим. Значит, не оскудела-таки земля донецкая на талантливых поэтов. В том числе

и в лице наших двух Борисов — Белаша и Ластовенко.

М. Б., 2013 г.

37

Борис БЕЛАШ

ТАК БЫВАЕТ: СЧАСТЬЕ В РУКИ ШЛО...

( Н о в ы е с т и х и )

©  Борис Белаш

Я СЧАСТЛИВ БЫЛ

Я счастлив был, когда в глушиЖивя на даче летней,Мог видеть, как, взлетев, кружит С берёзы лист последний.Блуждать до тьмы, сойдя с тропы,По закуткам дубравы,В лукошко собирать грибы,Мечтать, упав на травы,Когда в багряной тишинеСреди берёз и сосенМне открывала в каждом днеЛесные тайны осень.

ЭТОТ МИР

Улыбкой маминой согрет,На мир глаза расплющив,Из тьмы веков на этот светЯвился я орущим.И мне орущему что сил,Мир отворил дорогу.А кем до этого я был? —Известно только Богу.Мне мир сей люб, я им дышу,Не ведая покоя…И, может быть, коль заслужу,Явлюсь ещё в него я.

38

ДОНБАССУ

Степь осенняя, горечь полынья,Мрачным небом придавленный кряж,Но мне мил этот серый, уныньеНаводящий на душу пейзаж:Этот ветер, тоскою поющий, Террикон и виденье копров,И курган, неподвижно плывущийВ бесконечном пространстве веков; Берег речки, осокой поросший,В окруженье густой резеды И круги нарезающий коршунНад землею, не ждущей беды;Боль-печаль облетевшей осинки —Всё волнует, всё радует глазОт судьбы до обычной травинки,Что вмещается в слово ДОНБАСС.

ЧУМАЦКИЙ ШЛЯХ

День угасает, вечер на носу.Очнулась от дремоты степь глухая.Вдали грохочет гром, и на грозуКопятся тучи, тьмою набухая.

Мрачнеет даль степная на глазах,Взвихряя, пыль проносит ветер мимо.Скрипят колёса, тащат на возахВолы неторопливо соль из Крыма.

Они давно бы отдохнуть не прочь,Полакомиться черствой коркой хлеба.Тускнеет свет. И наступает ночь.И шлях Чумацкий продолжает небо.

39

ПЕГАС

Взнуздать, взнуздать, вскочив на спину,Поймать крылатого коня!Я видел наяву картину:Как хочет сбросить он меня,Как на виду деревни всей,Девчат из моего же классаЛечу, вцепившись, как репей,В загривок шёлковый Пегаса.Ору ему: «Ты мой теперь!».А он косит янтарным оком...И потому меня с урокаУчитель выставлял за дверь.

О ЖИЗНИ

С утра Василий в чувствах нежныхУвлёкся бабой и виномИ вдруг заметил, как неспешно Завечерело за окном.И мысль дежурная на стрёмеЕго сознание прожгла:А что успел я делать, кроме…Ведь жизнь-то. собственно, прошла?Но от душевных забубоновТерзающих, в конце концовСбежал он, хряпнув самогонаИ смачно хрустнув огурцом.

ПРОСТИ

Взлетают журавли с рассвета.Птенцов поставив на крыло.Как быстро отгуляло летоИ за собою всё сожгла.Уже ничто не мило взору,Печаль не скрыть, зажав в горсти,

40

И мне, с тобой прощаясь, впоруСказать последнее: прости!Вдали ряд облетевших ветел,Озябший на пригорке куст,И воет заунывно ветерНа пепелище наших чувств.

О НАШЕМ ШАРИКЕ

Среди миров, которым нет названий,Рабочий свой наматывая стаж,Летит в тумане звёздных мирозданийПесчинка — чуть заметный шарик наш.Вращаемый каким-то Богогением,С пустынями и льдами, глянешь — тут:Страдают безобразным ожирением,А там, южнее, голодая, мрут.И мы на нём раздробленные странамиБессмысленно бесплодный труд вершим.И Вседержителя своими планамиНаивно забавляем и смешим.

О ПОСТОЯНСТВЕ

Пересыхают буйных рек артерии,Утрачивают идолы престиж,И рушатся могучие империи, Меняются материки и лишь,Как утверждал Энштейн, являя мудрость:Две вещи вечные — Вселенная и глупость.

41

В ТЕНИ

Эпохи сталинской не стало.И опрокинуты давноС крутых массивных пьедесталовВниз головою монстры, ноСистему одолеть не просто,Она сильней своих вождей…Всегда в тени громадных монстровРоится сонмище чертей.

ВОСХОЖДЕНИЕ

Из девушек высокоплатныхБалбесам головы кружа,Она собой невероятноБыла роскошно хороша.И в парке, превращаясь в леди,Почти с проворством трюкачаПод вечер в чувственные сетиЛовила лоха-богача.Он сзади шёл. В косынке алойОна сквозила по тропеИ возле цветника поймалаЕго вниманье на себе,И наклоняясь, расцветший ирисПонюхала, туманя взгляд.Был вызывающе задиристИскусно выпяченный зад.И поняла: её победаЖдать долго не заставит — иОн предложил ей пообедатьИ вдруг признался ей в любви.Потом шампанское, тусовки,Попсы учитель дорогой…И стала вить она верёвкиИз олигарха своего.Она мелькала на обложкахЖурналов, вип-календарей,

42

Кто б догадаться мог, что кошкаВольготно уживалась в ней?..Ей плохо певчая наукаДавалась, виноват медведь.Она могла только мяукать,При всём желании запеть.Зато усвоила манеру,Искусство публике неся,Подстраиваться под «фанеру»,Бесстыдно бёдрами тряся.Она сейчас деньгами сорит,В её хитах любовь и страсть.Она — звезда, она в фаворе.И жизнь на славу удалась.

ВСЁ ПРОХОДЯЩЕ

Всё мимолётно в этом мире: Эпоха пронесётся вскачь И, как в неприбранном сортире,После себя оставит срачОт обещаний скорых благ,Обрывков лжи, надежд обломков -В неадекватных головахНе прозревающих потомков.

ГРУША

В порывах ветра вдоль селаПо большаку листва несётся.Всё меньше с каждым днём теплаОт опечаленного солнца.И в находящей серой мгле,Законы времени наруша,В саду, в единственном числеНа ветке доспевает груша.

43

ЗАКОНОМЕРНОСТЬ

Лихие времена насталиДля смертных нас и даже тех,Кто много лет на пьедесталеМаячил на виду у всех.Убрать субъекта? — нет вопроса —Как никогда в чести садизм:Былых вождей цепляют тросомИ опрокидывают вниз,Под торжество толпы орущей,Сполна предавшейся страстям.И не было, чтоб предыдущимВезло когда-нибудь вождям.

ИСПОВЕДЬ

Имеет ли сейчас значеньеМои забытые давноЗагулы, страсти, увлеченьяИли в момент изобличеньяИз спален жен прыжки в окно?Смешными кажутся особоПревратности любовных драм,И в клятву: верным быть до гроба,Забавно то, что верил сам ,Но всё осталось за спиной,И вывод безутешен мой:В круговороте бытияБыл неустойчивым и я,И грех мой росчерком пераСписать на молодость пора.

44

НА МЕЖЕ

Надо плакать, а я ржу,Когда с бранью едкойВ огороде за межуСхватятся соседки.«Ты воровка! А ты — дрянь!» Жар словесной рубки.А когда иссякнет брань,Задирают юбкиИ показывают зад:«Вот тебе, зараза!»С гневных губ стекает яд.На лице — гримаса…То же и в стране уже:Кипень дикой злобы.И маячит на межеПризрак голой ж…ы.

ПОГОНЯ

Из-за голода, что крепко взял нас в тискиОбъяснялась банальная кража:Я ночами в степи собирал колоски,Опасаясь объезщика — стража. Передать ли словами немыслимый страх,Сердца стук, колоски на ладонях.И поныне, как детстве, преследует в снахСреди лунного поля погоня.Слышу топот копыт, чую близко его,Нету сил убегать, и тогда яОборачиваюсь, а за мной — никого…Степь пустынна и тишь гробовая.

45

РЕВНОСТЬ

Вот и снова бабушка Аглая,Лет под сто успевшая прожить,Годы молодые вспоминая,Начинает старика пилитьЛишь за то, что статный и пригожий И неутомимый, как петух,Он топтал на курочек похожих.Некогда в деревне молодух.Как сорока бабушка стрекочет.( Достаётся « старому хрычу»)И, в конце концов, уставши, к ночиЗадувает зыбкую свечу.В окна проникает лунный свет,И на печке, воздыхая тяжко,Бывший Казанова — дед ИвашкаМается «грехами» прошлых лет.

РЕШИЛСЯ

С привычками и видом барина,Непревзойдённый мастер шкод —Решился завести хозяинаПеред зимою ушлый кот,Чтоб до весны прожить «в неволе»,В тепле, квартирный быт терпя,И, «недостойному», позволитьКормить и баловать себя,Свой нрав разбойника скрывать,С хозяйкой сумасбродной ладитьИ только детям разрешатьСебя по рыжей шёрстке гладить.

ТАК БЫВАЕТ

Покрутились тучи и ушлиЗа леса, поля, в иные дали,Не услышав стон сухой земли,Только их селяне и видали.

46

Не понятно, что произошло,Небо избирательно на милость.Так бывает: счастье в руки шло.Вот оно: бери… А не случилось.

НА СУДЕ

В зале радовался люд:Шёл над прокурором суд —Негодяй, на деньги падкий,Пойман был на крупной взятке.« Обвиняемый, вам слово!», —Произнёс судья сурово.« Грех мести из хаты сор, —Возмутился прокурор, —Ежели я вам не нравлюсь,Дайте срок и я исправлюсь!».

НАСМОРК

Вас чих трясёт, замучил насморк,Вы паникуете, и на смехВ нём видя происки врагов,В испуге издаёте вопли…Не стоит, право, путать соплиС утечкой собственных мозгов.

НЕНАВИСТЬ

Мы зря клянём соседей в гневе,А злобным зрячесть не дана.И часто легковесных плевелНе отличаем от зерна.И я, каким не знаю, боком,Хоть в патриоты и не рвусь,Политизирован настолько,Что словом тронь, и я взорвусь.

47

И всё ж никто не разуверит:Вернётся прежний свет глазам,Ведь ненависть бессильна передЛюбовью, свыше данной нам.

РАЗЪЕХАЛИСЬ

Блестит паутинка, ластясь на весу,Своим удивляя ажуром.Пустынно на пляже и тихо в лесу.Разъехались дачники утром.Лишь слышно, как рядом на даче пустойХозяином брошенный сеттер —Подстарок облезлый, больной и слепой,Бессмысленно лает на ветер.

РАСПНИ

« Распни! Распни!» — толпа орала.Раз пнули — показалось мало,Два пнули, три… Пинали долгоС сознаньем правоты и долга,Под дых, с пристрастием, не слабо,Носком достать стараясь в пах.А вот кого, за что хотя бы? —Забыли дружно впопыхах.

48

Борис ЛАСТОВЕНКО

КАК НАДРЫВНО ПОЮТ СОЛОВЬИ!..

РУСЛА ПАМЯТИ

На чей-то зов, на чей-то светдорогой звезднойиздалека, по руслам лет,приходят вёсны.От темноты до темнотыидут незримо, чтобы сорвать твои мосты,залить низины.Ты жжешь костры: вода и свет,земля и пламя,а погодя, по руслам лет,приходит память...Седая стая журавлей в притихшем мире,а русла памяти твоейс годами шире,а русла памяти твоейс годами глубже,и крик тревожный журавлейкому-то нужен.Березы белые стоят...И ночью звезднойпо руслам памяти солдатприходят вёсны.

КАЧЕЛИ

Какие качели,какие деревья в саду!Гречихи цветеньеи солнечный день — на меду.Качели на месте,а маленький мальчик летитиз самого детствав наполненный зноем зенит.

©  Борис Ластовенко

49

Трепещет рубаха,и тело взмывается вверх,ни капельки страха,а только безудержный смех.Какая погода, какой океан тишины!

(Мне девять сегодняи десять — как нету войны...)

Хохочет мальчишкаи хочет качели качнуть,чтоб вырваться выше — а детство свое заглянуть!

Качается груша,вращаются даль и сады,все глуше и глушестучат золотые плоды.

Над белой гречихой,над горем прошедшей войны,взлетает мальчишка,рубахой черпнув синевы.

* * *

На заре отгремели бои...Мы шинели промокшие сбросим.Как надрывно поют соловьи!Как горят предрассветные росы!На земле отгремели бои...В предрассветное чуткое времякак надрывно поют соловьи,как тревожно молчат батареи.

г. Донецк, 1975 г.

50Д

онба

сс-Л

ит.

ru

ПР

ОЗА

ПРОЗА

В ГОДА ГЛУХИЕ( П о в е с т ь )

Все думают, что время придёт,а время только уходит.

(Из разговора)

Татьяна шагала по щербатому тротуару, расправив плечи, чуть приподняв подбородок, как и  положено молодой, лёгкой, русоволосой женщине в  первый летний день, да ещё в новеньких босоножках. Щурясь от солнца, смотрела на рас-кидистые липы, обступившие широкую площадку, в  центре которой большой, отделанный серым гранитом бассейн с высоким фонтаном. Устремлённые к небу струи рассыпались водяными искрами, образуя огромный радужный купол. Ве-тер рывками доносил влажную прохладу вместе с запахом цветущих лип. Здесь, на юге, они зацветают почти на месяц раньше центральной России. Медовый аромат волновал Татьяну, возвращая на берега Волги, в город Горький, в детство и раннюю юность, когда она бегала в художку, где преподавал отец. Не один раз вместе они шагали по липовой аллее, направлялись на занятия или просто гуляли, любова-лись барынями-липами, как называл их родитель. Он всегда указывал на объекты,

Светлана МАКАРОВА-ГРИЦЕНКО(г. Краснодар)

Родилась на Кубани 18 декабря 1963 г. Окончила высшее музы-кальное училище им. Римского-Корсакова и филологический факуль-тет Кубанского государственного университета.

В 2004 году стала участницей Всероссийского семинара моло-дых прозаиков.

Член Союза писателей России с 2001 года. Лауреат литера-турной премии им. М. Алексеева, награждена Золотым орденом «За служение искусству». Секретарь Союза писателей России. Главный редактор газеты «Кубанский писатель», альманаха «Краснодар литературный».

Председатель правления Краснодарского краевого отделения Союза писателей Рос-сии. Печаталась в журналах «Наш современник», «Медный всадник», «Невский проспект», «Дон», «Земляки», «Кубань», в газетах «Литературная Россия», «Российский писатель», «День литературы» и других. Живет В Краснодаре.

©  Светлана Макарова-Гриценко

51

интересные для художника, это превратилось в некую игру, соревнование и неза-метно стало привычкой, даже когда отца не было рядом.

Вот и полчаса назад, в автобусе, Татьяна засмотрелась на собственное отраже-ние в тёмном стекле, интересный ракурс, при котором овал бледного лица с острым подбородком, большие карие глаза и пшеничные, упавшие на плечи тяжёлой вол-ной волосы подчёркивали: такой не в автобусе, а в открытой карете ездить надо.

Хорошо бы написать автопортрет на фоне вот этого вибрирующего влажного эфира, пронизанного солнечным светом, в  ретро-шляпке, украшенной чайными розами и лентами, рядом сумочка с изящным фермуаром. И всё в нежных золоти-сто-зелёных тонах. «А в итоге — махровый «арбатский» ширпотреб… — взгляд её карих глаз уже не скользил, а цеплялся за детали: свежевыкрашенные скамейки, бетонная урна с отбитым краем. «Солнечный свет и зелень — первые условия ро-ждения красоты, но правда жизни всегда должна присутствовать», — тонкие длин-ные брови Татьяны чуть двинулись к переносице, она точно услышала голос отца. Художник по профессии и крестьянин по сути, он после сорока начал учить детей живописи и делал это с интересом и удовольствием. Для Татьяны уроки продол-жались и дома. «Запомни, Танюра, — вздыхал отец, словно вовсе не верил, что его слова останутся в памяти дочери, — искусство начинается в природе. Умей только наблюдать и передать на холсте или на бумаге. Смотри — не копируй, а мысли!»…

Босоножки слегка жали. Татьяна всё больше замедляла шаг — правый мизинец давил хлястик, никак не желая растягиваться. «Ничего, не такие разнашивали, — она уже не следила за плечами, смотрела вниз. — Говорила же Борису: маловаты. А он только ахал: «Они тебе очень-очень! Ножка как у королевы». Татьяна доволь-но улыбнулась, вспомнив восхищённые глаза мужа.

Всё более прихрамывая, она уже не рассматривала окрестности, а мысленно «разговаривала» с Борисом. Этот внутренний диалог с мужем возникавший вся-кий раз, когда они расставались, стал привычным для неё. Уже восемь лет Борис являл главную часть её жизни, и ничего, сравнимого с ним, в её мире не существо-вало.

Познакомились они в Строгановском институте в Москве в середине восьми-десятых, когда до распада Советского Союза оставалось лет семь. Татьяна после своей художки изначально выбрала факультет дизайна. Борис Устименко с дипло-мом художественного училища, которое он закончил в родном городе, поступал на монументально-декоративные искусства, но недобрал баллы и стал студентом факультета декоративно-прикладного и  народных промыслов, что не помешало и ему, и Татьяне увлечённо заниматься живописью. Специализацией для Татьяны стал дизайн-текстиль, она осваивала ткачество, создавала гобелены. А  Борис не очень охотно постигал художественную ковку металла около горна.

Встречаться будущие супруги начали на втором курсе, поженились — после пятого. С самого начала знакомства Татьяна признавала исключительность и пре-восходство своего избранника. Хрупкого телосложения, с тонкими чертами лица, Борис был похож на сказочную птицу, благородного чёрного лебедя. Челюсти его, словно клюв, были остро выдвинуты вперёд, так что когда он говорил, губы вытя-гивались почти до уровня носа. Как будто он клевал слова. Но сколько изящности при этом было в его точёной, на длинной шее, небольшой голове, смоляные до плеч

52

волосы будто уложены по волоску, чётко и строго. Всегда спокойный, чуть холод-новатый взгляд каких-то особенных сине-серых глаз — художники называют этот цвет «синей пылью». В движениях Бориса не было суетности, как и раздражающей медлительности. Он всегда будто точно знал, сколько усилий нужно приложить в той или иной ситуации.

Борис вполне мог стать заводилой и душой кампании. Когда хотел, артистич-но рассказывал анекдоты и хохотал громче всех, отпускал колкости или беззлоб-но подтрунивал над девчонками, которые, в свою очередь, отвечали ему быстро и хлёстко. Но такое случалось редко. Попадая на шумные студенческие вечерин-ки, Борис обычно держался отстранённо, демонстративно меланхолично следя за суетой из угла или с  края стола. Смотрел на тусовку как бы поверх голов своих беззаботных друзей-художников, точно носитель некой тайны, о которой его од-нокурсники даже не подозревают. При этом неожиданно и некстати мог громко пе-респросить самые простые и понятные слова, меняя ударение или эмоциональную окраску, так что окружающие удивлённо оборачивались, точно вдруг расслышав и осознав двойной смысл этих «простых» слов и их сочетаний. Борис хмыкал и са-модовольно замолкал.

При этом его явном невнимании к сумбурной жизни сокурсников, к нему са-мому внимание росло: будущий кузнец или ювелир Борис Устименко, для которого живопись являлась дополнительной дисциплиной, именно в живописи, в каждой новой работе всё ярче проявлял свой оригинальный талант. Его умение видеть не-кий двойной смысл тех самых «простых» смыслов угадывался в изображённой на холсте толпе, где рядом и святые, и негодяи, и рабы, и господа, и воины, и миряне, и лицедеи, и простаки. Люди и животные. В небе — улетающие птицы, словно ухо-дящее время. Из этого смешения, смещения, рождалась и проявлялась на картине некая новая, сложнейшая гармония, благодаря которой, быть может, и жив, и дви-жим мир…

А на другом полотне — вдруг тусклое вечернее небо, засыпанное снегом клад-бище, у небольшого обелиска на скамейке женщина с горящей свечкой... Кажется, слышишь завывание ветра, колючая позёмка сечёт побелевшие руки над дрожа-щим крохотным пламенем. И невозможно отвести взгляд от горестно склонённой женской фигурки, безликой под черным платком.

У этой работы Татьяна задержалась особенно долго. Для неё, дочери признан-ного живописца, в цветовых решениях, пожалуй, Борис явно был пока слабоват, не умел играть на колоритной сложности. Но и в этой неопытной неразвёрнутости, при широких неуклюжих мазках, Татьяна угадывала сложные подтексты замысла художника. Когда она высказала своё мнение, он, как обычно, смотрел поверх де-вичьей головы, но, конечно же, автору льстило внимание к его полотну.

В конце четвёртого семестра Борис попросил Татьяну позировать для этюда. Ему захотелось написать её худые, в редких волосках, бледные руки с длинными гибкими пальцами. Когда он сказал об этом, Татьяна слегка покраснела. Первая мысль: «Издевается». Маникюр, как и другие девчонки-художницы, она делала по самым большим праздникам, да и держался он недолго, а краски вечно забивались под ногти, те ломались, получались разной длины. К чему такие показывать? Но Борис не отстал, пока не договорились о встрече.

53

После неожиданной просьбы она весь вечер разглядывала свои пальцы, ла-дошки и запястья, и гадала, что же в них особенного? А он признавался потом, что влюбился сначала именно в руки. В чёрный крестик от шариковой ручки на ладош-ке, в круглую коричневую родинку между средним и безымянным пальцем левой руки. В синий бугорок набухшей жилки на кисти...

* * *

Первые три года супружеской жизни четы Устименко прошли всё так же по-студенчески налегке. Вскоре после защиты дипломов приехали на юг, в  родной город Бориса, где устроились на художественный комбинат. Это давало выпуск-никам художественных вузов возможность стабильного заработка при достаточ-ном времени на собственное творчество. Борис на комбинате разрабатывал эскизы кованых металлических решёток и кое-что сам «работал» у горна, однако, как и во время учёбы, обработка металла не приносила удовлетворения.

Главное происходило дома, где он активно писал масляными красками, пробовал и акварель, и пастель, часто выбираясь на пленер. Благо, «натура» располагалась ря-дом. Молодые супруги снимали домик на окраине города, в двух кварталах от гладко крытого бетонными плитами берега степной реки и небольшого, давно одичавшего парка. Времянка — маленькая, выкрашенная ярко-синей краской кирпичная хатка, стояла в глубине двора, в тени двухэтажного белокаменного дома, принадлежащего хозяевам большого участка, обнесенного сплошным жестяным забором. Две ком-натки времянки были для молодых художников и жильём, и мастерской.

Борис всё более увлечённо писал. И не безрезультатно. Две его работы отобра-ли на всесоюзную молодёжную выставку в Москву. Экспозиция южно-российских художников имела в столице успех, и несколько человек по итогам выставки реко-мендовали принять в Союз художников. Среди них — Бориса Устименко. Его кар-тина «Ангел или вечный мотив» висела в центре зала и сразу притягивала к себе зрителей — рождение облака — то ли ангела, то ли человеческой души, парящей над цветущей землёй. Полотно вызывало смешение чувств: восторг от простора земного, от синего неба и  солнца, играющего на облаках всеми цветами радуги, поджимала печаль — на взгорочке, покрытом мелкими желтыми цветками, чернел крест. И не понять, о чём больше думал художник: о восторге рождения в небе или о неизбежности смерти на земле. А, может, о жизни вечной…

Об этом Бориса пытала и Татьяна. Но он, как обычно, глядя поверх её головы, уходил от разговора. Как будто ждал от Татьяны особых слов, а она никак не могла угадать их. И, оставляемая в недосказанности, она впервые переживала недоверие, даже отчуждённость, появившуюся, как ей казалось, между нею и мужем. Вновь у неё поднялся, и теперь уже не отпускал тот студенческий, девичий страх не соот-ветствовать Борису.

* * *

Как члену Союза художников, Борису Устименко теперь полагалась мастер-ская. Ему выделили длинную комнату с мансардой в самом центре города, почти напротив городской администрации. В  старинной серой одноэтажке располага-

54

лись магазин «Всё для аквариумов» и  парикмахерская «Стрижка и  КО», а  неза-метная торцовая узкая дверь без крыльца вела в мастерскую художника. Первая собственная художественная мастерская в  жизни молодого творца — это шаг к большому признанию!

Об успехе мечтали молодые художники. Член Союза Борис окончательно по-грузился в  угрюмую сосредоточенность на своём предназначении, и  Татьяна ис-кренне уже боялась нарушать его размышления. Ожидала, когда Борис сам обра-тится к ней. И тоже работала.

Её отец был единственным в своём городе портретистом, потому уважаемый и коллегами, и властью. Так что папа, в три года усадивший Таню учиться рисо-ванию, твердил дочери каждый день до окончания школы: «только через образ можно понять окружающий мир, услышать верный тон жизни». И  только тогда «стать полноценной личностью, то есть счастливой». И что «если кому дан талант, то такому человеку без творческой работы не будет счастья». Ему вторила мама, товаровед, а потом просто домохозяйка, посвятившая себя отцу: никакая женская красота не может закрыть внутреннюю пустоту бесталанности. Потому ей, если она сама не гений, нужно готовиться быть не красавицей-женой, но другом-сорат-ником для мужа.

Однако Татьяне никто в таланте не отказывал, поэтому она как-то не представ-ляла себя «преданной тенью», но, получив диплом, имела право считаться самодо-статочной творческой личностью. Просто ей нужно найти своё собственное место в искусстве. И когда Татьяна пожаловалась Борису, что в их комнатках во времянке не хватает места для ткацких станков под задуманные ею гобелены, Борис тут же предложил перейти в новую мастерскую.

Но перед вселением пришлось срочно заняться ремонтом помещения. Про-гнивший пол, осыпавшиеся потолки и стены, попутно пришлось провести в ма-стерскую воду и канализацию — как ни экономили средства, их не хватало. Вло-жили в ремонт и деньги, предназначенные на полугодовалую оплату квартиры. По молодости верилось, что обойдётся. Как-нибудь всё уладится. А  уж когда будут готовы новые работы! — мир ахнет в восхищении…

Стояли последние дни золотой осени. Борис писал этюды. Он уже сделал не-сколько: полу-облетевшая липа выглядела по-женски явно не целомудренно зазы-вающей, а луна сквозь зардевшиеся ветки клёна глядела с небес подобно жёлтому черепу. Идея будущей картины опять не была однозначной, что предвещало всеоб-щее внимание и новый успех.

* * *

Но уже через полтора месяца последовал неприятный разговор с хозяевами времянки. За которым в гости к Татьяне с Борисом пришёл их сын Павел. Высо-кий, крупно кудрявый блондин, из тех, кого, увидев даже мельком, трудно забыть, словно встретился с известным актёром или ожившим героем с картины Василье-ва. Приход не имел ни какого смыла, потому что заплатить в ближайшее время за квартиру им всё равно было нечем. Но мягкий взгляд светлых глаз, певучий густой баритон гостя вызывали симпатию:

55

— А я ведь тоже человек творческий, хоть и работаю прорабом, — Павел начал с улыбки. — Закончил музыкальное училище по классу вокала.

— Как здорово. А почему прораб? — Татьяна кокетливо распахнула ресницы, оттягивая момент разговора о квартирной плате. — Учителя были не очень? Голос-то чувствуется.

— Меня учила лучшая преподаватель училища Амалия Евгеньевна Богдано-ва, — видно было, что тема блондину пришлась по душе. — А ей довелось постигать тайны вокала в Московской консерватории, у самого Тица. Слышали про такого? Гуго Ионатанович. Одно имя чего стоит — настоящий профессор! Так вот, Амалия была достойной ученицей профессора Тица. Образованнейшая женщина и перво-классная вокалистка. Её стараниями я уже со второго курса давал сольные концер-ты! А на выпускном экзамене у меня из Москвы сидели. И сразу — приглашение в столичный хоровой коллектив. Ну, чтобы учиться в консерватории и работать. Однако, увы или ах, но к тому времени я уже был женат. И Мурзилка моя родилась. О-ой, какая тогда за меня война пошла! Амалия Евгеньевна, как только не убе-ждала, чтобы я поехал учиться дальше. «Вы не понимаете, от чего отказываетесь!! Вам прямая дорога в Большой театр!» — Павел смешно подражал наставнице. — …Преувеличивала, конечно. Но, кто знает, может, и сбылись бы её слова. Только не поехал я никуда. Легко ей было давить: сама-то всю жизнь одинокой прожила. Не представляла, как это своего ребёнка на руки взять, этот вот комочек тёпленький. А мне каково? Семью надо содержать. Правильно?

Павел выразительно посмотрел на Бориса сверху вниз. Борис не отвёл взгляда. Татьяна деланно улыбнулась.

— Мужик, коль женился, должен за семью свою отвечать. А иначе — не же-нись. Меня батя так учил.

Павел снова взглянул на Бориса, тот не шевелился. «Интересно, смог бы он отказаться от искусства ради нашего ребёнка»? — Татьяна усилием воли сохраняла улыбку. И первым дрогнул Павел:

— Вы, ребята, меня извините. Я сегодня выпил малёк. Объект сдавали. При-шлось с бригадными моими отметить. А вы, смотрю, времени зря не теряете… — он оглядывал комнату, у  стен которой стояли незаконченные этюды Бориса. — У вас тоже работа ответственная, кропотливая. Что наспех делается, то и недолго длится, так ведь? Может, картинку какую мне?

— Мы же сказали Владимиру Егоровичу, что заплатим за квартиру в ближай-шее время. А картинками здесь не торгуют, Павел Владимирович. — Борис сжал губы в клюв.

— Да я не к тому… При чём тут… Я так зашёл. Настроение у меня сегодня… Да вы извините. Нравятся мне люди творческие. И картины ваши нравятся. Уж, не обижайтесь, — покраснел Павел, и Татьяна заметила вдруг, что он не старше их, ровесник. Вот только глубокая морщина на лбу, чуть ранней седины на висках, да тяжесть в походке.

— Правда, не обижайтесь, — Павел ещё раз попросил примирения у Бориса, — мужик я. Тёмный работяга. Но люблю… умных. У нас в России много умных. И бедных. Однако мужики тёмные, а судят обо всем на свете так, что любо-дорого послушать. Вот ведь загадка. Тёмный бедный мужик, а крутит головой в разные

56

стороны. Всё ему интересно. Страны самые разные — интересно. Инопланетяне — интересно. Только замечаю я, чаще люди стали жёстко разговаривать, резко. Чув-ствуете вы? От чего, думаете, это? А от того, как видят — что вокруг них творится, понимают всё. И судят резко ... от неравнодушия. Согласен?

Борис нетерпеливо прошёлся по комнате, взглянул на Павла, как учитель на первоклассника:

— Это уж вы извините, Павел, но нам пора работать. Давайте в другой раз по-говорим. Извините.

И демонстративно покинул комнату. Татьяна виновато молчала, вслед за Павлом перевела взгляд на картины у стены. И неожиданно они показались ей совсем иными, точно её тайные греховные мысли проступили сквозь Борисовы мазки.

Ночью долго не могла уснуть, сама не понимая, от чего так бьётся сердце. Мут-ный неживой свет заоконного высокого фонаря проникал в  комнату. В  бледном пятне на полу качались тени от веток тутового дерева, похожие на расплетение че-ловеческих вен. Как будто обнажилось, проступило нечто, скрываемое до сих пор. Проблемы с нищей неуютной квартирой без будущего, с недоделанной мастерской, проблемы на работе с  заказчиками, проблемы с  личным творчеством — всё это давно наболевшее, за много дней сложившееся, слепившееся где-то в голове. Тугое, тёмное.

«Может, я  не достойна счастья?.. Почему так разозлился сегодня Борис? Он хочет работать, а  ему мешают»… Фонарь наконец-то погас. И  в успокаивающей темноте таким всегда устойчивым пульсом —Борис… Борис… Борис... Но ещё укачивало, согревало самое-самое тайное: чувство тёплого крохотного комочка, родного-родного, который может изменить жизнь, весь мир. У Татьяны непроиз-вольно зашевелились пальцы, будто она прикасалась ими к этому теплу. Осторож-но прикрыла глаза, медленно набрала в грудь воздух. «Почему Борис разозлился?.. Работать… Но ведь есть ещё… — уже засыпая, Татьяна, наконец, блаженно сверну-лась, — … крохотный комочек».

* * *

— Таня, нельзя всё время суетиться. Художник должен иметь возможность не только увидеть, но и осмыслить происходящее. А если ты постоянно оглядываешь-ся, да примеряешь на себя мнение всех, кто рядом, когда творить своё? И сможешь ли ты разглядеть саму себя? Чтобы понять и достигнуть того, на что способна?

Вопросы повисли в вечернем воздухе. Татьяне показалось, что в комнате при-сутствует её отец. Но Борис смотрел сквозь стоявшую у окна жену созерцательным взглядом, явно не ожидая от неё ответов.

— Я недавно подобрала кактус, — всё же тихо начала она. — Увидела около мусорки, на подходе к комбинату. Вырванный с корнем, лежал прямо на асфальте. Длинный, лопоухий, колючий… А на него падали снежинки. Кактус со снежинка-ми на колючках — очень грустное зрелище! Достойное поздней осени. Я его прине-сла на комбинат и в большую банку из-под горошка прикопала. Стоит на полке над моим рабочим столом. Заходи, полюбуйся.

57

— Кактус со снежинками… Любопытно. Очень даже. Можно написать. Да, в этом что-то есть… — Борис тряхнул головой, возвращаясь к вопросам: — Только зачем он тебе? На работе?

— Маленькое беззащитное существо.— Какое существо? Это ты о кактусе что ли?— Знаешь, он ожил у меня там!! Честное слово.— Таня, запомни! Самое глупое времяпровождение — делать бесполезные

дела. Будь, наконец, сосредоточенной! — Когда Борис строжился по-настоящему, то плотно сжимал губки в клювик. — И ещё: с квартирой я уладил. Да, на самом деле уладил, — он отвернулся от окна, взъерошил и пригладил на затылке волосы, точно собираясь с силами, и тихо выдохнул, — мы переезжаем к моему отцу.

— Что ты сказал?.. — Таня не сразу поверила услышанному. — Мы будем жить вместе с Виктором Семёновичем?

Борис кивнул, повторил через плечо:— Переезжаем через неделю.

* * *

Это были не просто слова. Это был приговор всему выстроенному ими в дол-гих спорах и мечтах пониманию семейного уклада. Ещё во времена студенчества Татьяна и Борис уговорились строить жизнь без родительского глаза. Оба в избыт-ке в детстве и юности наслушались моралей, поучений, замечаний и одергиваний, натерпелись от опеки любящих пап и мам.

К тому же как-никак у молодых супругов за год появились новые привычки. Борис, например, мог среди ночи вдруг вскочить и  закопаться в  свои книги по искусству. Или включив большой свет, смотреть новые каталоги с репродукциями и вычитывать Татьяне мудрые мысли из толстенного фолианта с золотым теснени-ем, который ему одолжили до утра. Мог даже встать к мольберту на бессердечно раннем летнем рассвете! А Татьяна — любительница громко похохотать и порез-виться, в отдельном домике вновь превратилась в балованного ребёнка.

Теперь же предстояло подчиниться строгому распорядку — отец Бориса хоть и  казался человеком миролюбивым, по рассказам сына был предельно педанти-чен, требуя безоговорочного подчинения и демонстрации почитания. Хотя после окончания института молодые и дня не сидели сложа руки, работали, старались изо всех сил, но, из-за растянувшегося ремонта мастерской, другого способа найти жилплощадь всё равно не было. А потому Татьяне хватило сил не спорить с ре-шением Бориса о переезде из их хатки на восьмой этаж, в двухкомнатную «распа-шонку», где тридцать лет обитал профессор гуманитарного университета Виктор Семёнович.

Что ещё Татьяна знала о свёкре? Его жена, Елена Александровна, умерла, когда сын заканчивал школу. Кажется, супруги жили не очень дружно. Но во время бо-лезни жены Виктор Семёнович отложил свои барские замашки, долго и терпеливо ухаживал за ней. После кончины супруги сухой Виктор Семёнович, стал ещё более резким в общении. Молодые не часто бывали у него, но почти каждый раз Татьяне доводилось присутствовать при семейных разбирательствах между ним и сыном.

58

Нарочито громкий голос давался Виктору Семёновичу не просто. Собираясь с силами, он приподнимался на полупальцах: хрупкое его сложение, унаследован-ное Борисом, никак не соответствовало генеральскому накалу. В это время он ста-новился похож на престарелого певца хора, которого Татьяна видела в филармо-нии на концерте Свиридова. Несмотря на преклонные годы, певец с выпученными бесцветными глазами пытался наполнить голосом холодный необъятный эфир, от этого получалась и трагичнее, и безнадёжней.

Резкий, даже оскорбительный тон Виктор Семёнович брал именно в разгово-рах с Борисом. На Татьяну давление не распространялось. Но от этого она чувст-вовала себя не менее виноватой. Отец отчитывал сына за его невнимание к памяти матери, за расточительность и небрежность, в которых он уличал Бориса, за неже-лание трудиться упорно и кропотливо по полученной профессии, не тратя время на живопись. А Татьяне слышалось в его словах всегда одно — обида. Мол, его Бо-ренька слишком много внимания уделяет привезённой из столицы жене, а не отцу, столько вложившему в него.

* * *

В родительскую квартиру молодые супруги переезжали как побеждённые. Балкон и лоджия блочной восьмиэтажки с шикарным видом на заросшие камы-шом пруды и пёстрый частный сектор, с трудом вместили вещи, которым не на-шлось места даже в мастерской — старые подрамники, книги, много повидавшая этажерка и посуда, выброшенные кем-то на свалку, но привлёкшие внимание ху-дожников…

Виктор Семёнович скептически осматривал их «семейный скарб». Но без ком-ментариев. Выдержка в этот раз его не подвела. Хотя выражение лица красноре-чиво отражало мысли, владевшие свёкром. Понимая, чем это его терпение может кончиться, и искренне стремясь избежать искушений, Виктор Семёнович в пер-вый же день их совместного проживания объявил о  своём переезде на дачу. И, к уже к нескрываемой радости Бориса и Татьяны — о том, что у него появилась надежда получить ведомственное жилплощадь.

Университет, в  котором Виктор Семёнович преподавал почти тридцать лет, запланировал строительство дома для преподавательского состава. Об этом со-бытии последнее время активно говорили на кафедре, но тихими голосами, точно разговор касался присутствующего тяжело больного. Виктор Семёнович знал, на-сколько малы его шансы, ведь квартира у него имелась, несовершеннолетних детей и иждивенцев на жилплощади не числилось. Но надежда на понимание руководст-вом его изменившегося положения всё-таки теплилась. К тому же ему хотелось тем самым успокоить Бориса, удержать в семейном доме.

Накануне отъезда свёкра на дачу Татьяна получила подробные инструкции как пользоваться праздничной посудой, бытовыми приборами и всем остальным, вплоть до места общего пользования. К Борису отец почти не обращался. Види-мо, в деле сохранения целостности имущества и чистоты жилплощади основные надежды он возлагал на невестку. Застегнув молнию на сумке, Виктор Семёнович попыхивал короткой трубкой, заправленной лёгким турецким табаком, обречённо

59

оглядывая плотно, от пола до потолка, забитые книгами полки просторной перед-ней. Дождавшись вышедшего попрощаться Бориса, демонстративно трагично вы-дохнул, мол, всерьёз опасается, что жизнь на даче превратится в заточение. Произ-носил слова так, будто бросал перчатку.

* * *

На переезд Бориса и Татьяну подтолкнули и серьёзные перемены на художе-ственном комбинате: резко сократилось число заказов, снизились расценки на декоративные работы. В  обязанности комбината со дня его основания входило художественное оформление общественно значимых зданий региона. Конечно, и администрации, и предприятиям стоило всё это недёшево: при составлении про-ектного договора было принято как можно сильнее раздувать смету и давать ра-боту максимальному количеству художников. Ещё до распада СССР, с объявления «перестройки», появившиеся как бы ниоткуда маленькие кустарные мастерские и  кооперативы-конкуренты пользовались этим обстоятельством и  всё успешнее перехватывали заказчиков на художественную ковку, на роспись стен, изготовле-ние витражей. А уж заказы на гобелены, которыми занималась Татьяна, на комби-нате и вовсе прекратились.

Художникам приходилось теперь много ездить по краю в самостоятельных по-исках любой работы. Длинные, щедро остеклённые мастерские обезлюдили. Всюду воцарились грязь и запустение. Как будто стихийное бедствие обрушилось на ху-дфонд. Или его работники подверглись мобилизации. «Ушли на фронт? На какой? С кем?» — Татьяна, одна из немногих всё ещё приходившая на работу, грустно за-мечала новые наслоения пыли и разрастающуюся под потолком паутину.

Иногда ей доставалось раскрашивать деревянные заготовки для сувениров. Чаще она сама придумывала себе работу: на её столе упорно появлялись всё новые и новые эскизы, которым, понятно, никогда не суждено стать гобеленами. Каждую неделю планшет ложился на планшет, отработанная стопка поднималась от пола почти на метр, а над сменяющимися разноцветными рисунками неизменно зеле-нел кактус. Он разросся колючими пятачками и, казалось, тянулся ими к Татьяне. Уставая от никому не нужного рисования, она подолгу, под медленные свои мысли, рассматривала нефритовое туго-игольчатое туловище здоровяка. Изучала плавные линии. Пуховые иголки. Радовалась новым «бородавочкам», из которых разовьют-ся побеги.

А одним утром произошло никогда ею невиданное — кактус расцвёл. Новый «пятачок» оказался не ростком, а  бутоном, который вдруг раздулся, порозовел и раскрылся ровно в тот момент, когда Татьяна входила в комнату. Удивительно тонкий и в тоже время стойкий аромат витал в воздухе. Вот так колючка! Прибли-зившись к столу, она не верила глазам. Откуда взялись силы за несколько секунд создать это чудо? Нежно-розовые, невесомые лепестки просвечивали по краям, хрупкие тычинки, кажется, повисли сами по себе… Колючий крепыш и дышащий цветок — непредставимый контраст, но как гармонично!

Татьяна приседала, приближалась, почти прикасаясь носом, и отдалялась, и, казалось, кактус тоже разглядывал её. Сочные побеги-листики будто чуть дрожа-

60

ли, будто шевелились, следя за движениями Татьяны. Так продолжалось, пока в ко-ридоре не послышался шум и гомон. Татьяна призывно распахнула дверь, и через минуту посмотреть на чудо сбежались все немногочисленные работники комби-ната. Никогда ещё в этих многое повидавших стенах не зацветали кактусы. Восхи-щались, судили-рядили, вспомнили о байках-легендах, вроде той, что даже жизнь цветки кактуса продлевают. Но только одного цветка маловато. И, будто услышав эти слова, герой-кактус через три дня надул новый бутон.

Татьяна приболела, не появлялась на работе больше недели. И кактус, уже го-товый, было, порадовать новым чудом, замедлил с цветением, упорно терпел, не раскрывался. Но стоило Татьяне ступить на крылечко с отбитой плиткой, потянуть на себя входную дверь комбината — будто сработал пусковой механизм. И бутон начал распускаться! Пораженная Татьяна в немом восхищении смотрела на живую драгоценность. Только когда отогнулся последний лепесток, опять позвала в  ка-бинет коллег. Жаль, что свидетелей чуда в  этот раз оказалось ещё меньше. Зато какие восторги звучали вокруг! Скульптор Шадюк даже начал декламировать на-распев: «Я спрятан в твоём сердце, о Цветок…»! Но со слухом у него были пробле-мы, и стихи звучали слишком фальшиво, так что его быстро оборвали. Потому что красота, как дитя любви, не терпит фальши в своём присутствии.

— Дитя-цветок, раскрывает чашечку свою и восклицает: «О, милый мир, не увядай, пожалуйста!» — всё ж закончил зашиканный Шадюк, пожилой, скособо-ченный человек, с лицом похожим на африканскую маску и неожиданно пронзи-тельно-голубыми русскими глазами. — Это Рабиндранат Тагор. Интересно, для кого он писал — для детей или стариков?

Татьяна сочувственно взглянула на Шадюка, ежегодно пышно отмечающего годовщину развода с женой. Его холостяцкая квартира немногим лучше завален-ной глиной и гипсом мастерской, напоминала развалины после бомбёжки. Детей у него, кажется, не было. А теперь он уже не в силах заполучить ни одного нового заказа, и, значит, бесплоден полностью и окончательно… Как и расписывающая подносы балаболка Нюся — вдовая Анна Петрушенко… И  снежно седая старая дева Елена Егоровна, всю жизнь просидевшая «в обнимку» с красками и лаками. Татьяна быстро вышла из кабинета.

Навдыхавшись аромата диковинного цветка, налюбовавшись его красотой, порасходились и  коллеги, возвращаясь к  действительности и  подавленному на-строению — на комбинате работы не предвиделось.

Татьяна шла по тёмному пыльному коридору с гримасой брезгливости на лице. Это не жизнь. Болото. Тина над трясиной. И даже дитя-цветок здесь лишний: «Не время, увы, не время…».

Она-то точно осталась не у дел. Редкий заказ, который реально наклёвывался, перехватили из-за её больничного. Чувство обиды за собственную неудачу, и стра-ха за мужа, такого талантливого и такого незащищенного, горьким комом давило грудь. «Стоп! Только не отчаиваться. Не-льзя. И не стоять на месте, двигаться, обя-зательно двигаться!» Татьяна мысленно перенеслась к Борису в новую мастерскую, в которой они будут много работать. Вот шанс, вот надежда! А здесь — что случит-ся, то случится.

Кактус ещё несколько раз зацветал, и всегда в её присутствии.

61

* * *

— Ты знаешь, странно, но маленькие дети кажутся намного смышлёнее и са-мобытнее, чем потом становятся. Словно их зажимает школа. Так что даже инте-ресно, куда всё девается, когда они окончательно вырастают, — сказал однажды Борис.

Татьяна посмотрела на него и ничего не ответила. Она поняла, что Борис ду-мает о ребёнке. Поняла со страхом. И этот страх рос, разрастался в душе её до ги-гантских размеров, разветвлялся, обрастал колючками, превращаясь в страшный кактус. Видение растения с некоторых пор преследовало Татьяну и днём, и ночью. И  она понимала, от чего — Татьяна предала свой кактус. Растение погибло. Не осталось даже жестяной банки с примятым краем и почти слинявшей краской на боках.

Татьяне иногда казалось, что тот кактус и не был растением. Как-то незаметно для себя она восприняла его неким разумным существом, а потом конкретнее — ребенком, который не родился, но пришёл в мир в виде кактуса: зелёненький ко-лючий комочек на асфальте. Под снежинками… И когда она спасла его, взяв с по-мойки, тот потянулся, радовался обретённой матери. А потом горшок с растением остался в кабинете в полном одиночестве. Потому что она перестала приходить на комбинат. Сначала думала, что только на короткое время. Пока не найдёт заказ. Вот-вот простой закончится! Татьяна регулярно звонила сторожу, просила полить растение. Потом стало ясно — заказов больше не будет никогда. И Татьяна сразу же подумала о цветке: нужно забрать! «Обязательно и срочно забрать! — повторяла и прикусывала губы, чтобы запомнить эту боль. — Он же там погибнет. Завтра же нужно поехать. Только сначала — в мастерскую: Борис опять остался ночевать и, наверняка, голоден как волк! Хоть бы он прошёл со своими «Люди-звери» на вы-ставку! … Сначала в мастерскую — а потом сразу за кактусом».

Но из мастерской она мчалась на дачу к отцу Бориса, потому что у того подня-лось давление. Или он готовил доклад и срочно нужны были книги и документы. Потом требовалось подвезти ему продукты и  оказывалось, что необходимо по-жить на даче до конца рабочей недели, потому как Виктор Семёнович неудачно подвернул ногу. «Даже если б Борис не был так занят, всё равно как ему ухаживать за больным? Капризным больным… Тут и толковать нечего. Пусть рисует. А в пе-рерыве прогуляется и заберёт мой кактус»!

Проходили дни. О кактусе Борис, конечно, не помнил. А если вспоминал, то погода за окном не располагала к прогулкам. Или вдруг свет оказывался в тот мо-мент очень подходящим для работы над картиной. Борис сбрасывал уже надетую куртку и хватался за краски.

Когда Татьяна, наконец, вернулась на комбинат, там во всю шли ремонтные работы с перепланировкой помещения. Она шла по чужому коридору: даже запахи иные — древесных опилок и строительной пыли, а раньше стоял устойчивый дух масляных красок и  скипидара. Вокруг стучали, пилили, то и  дело сновали с  до-сками и фанерой люди в жёлто-голубых комбинезонах. У Татьяны сердце сжалось нехорошим предчувствием. Да. Никаких комнатных цветов и, главное, своего как-

62

туса в кабинете она не увидела, потому что не было даже знакомых окон. Вместо старых вставили пластиковые — белые, одинаковые и … чужие. Она обреченно медленно прошла из конца в конец здания и хлопнула дверью на прощанье.

Ночью Татьяне приснился сон, будто раздавленный чьим-то сапогом в зелё-ную лепёшку кактус обиженно смотрит на неё блестящими колючими глазками. Она проснулась с колотящимся сердцем, и долго лежала без движений, дожидаясь рассвета. Тьма обратилась в сумерки, которые незаметно таяли, оседая в углах ком-наты. Наконец солнечный луч проткнул зеркало шкафа и горячо резанул по глазам отражением. Татьяна зарылась в подушку, пряча слёзы.

* * *

Супруги Устименко договорились видеть только перемены к лучшему: Борис работал на подъёме. Появился стимул — в городские мастерские зачастили приез-жие искусствоведы, а попросту — купцы. Дамы в укороченных узких штанишках, запахнутые в дорогие палантины, с небрежным прищуром уверенных в своём биз-несе глаз. Вибрирующие седые мальчики в шейных платках, гениально-рассеянные и откровенно циничные. В этот заезд они внимательно отсматривали картины для выставки-продажи в Париже.

Само сочетание слов «выставка-продажа в  Париже» звучало музыкой. Ху-дожники скупо пересказывали друг другу о проходивших в их мастерских торгах. Боялись сглазить удачу, веря в  приметы, как все творческие люди. А  те, к  кому иностранные купцы ещё не постучались, томились в напряжённом завистливом ожидании.

И вот, в совершенно неподходящее семейное время, телефонный звонок раз-дался в квартире Устименко, и твёрдый женский голос, нажимая на «эр», прозву-чал темой судьбы: «Боррис Викторрович? Мы к вам придём, Боррис, завтра после обеда. Нас теперь интересуют только ваши картины».

Муж вернулся в  кровать совершенно ошарашенным, закаменевший и  недо-ступный в своих мыслях, молча смотрел мимо жены. Рассеянно потеребил кружев-ную отделку наволочки и тихонько причмокнул, точно уже держал в руках издан-ный во Франции международный каталог с иллюстрациями своих картин. Татьяна тоже молча ждала, пытаясь разгадать, откуда приходит этот её страх — извне или же из дальних запасников сознания?

— Я  думаю, слишком у  многих они бывают и, наверное, говорят всем одно и тоже… — Борис сжал губы.

— Говорят, что их особо интересует соцреализм, берут всё, даже портреты пе-редовиков производства. Зачем они им?.. — не утерпела Татьяна. И мужа неожи-данно вспылил:

— Как ты не понимаешь! Это же уходящая натура, которая больше никогда не повторится. Больше никогда не будет страны под названием СССР. Не будет такой атрибутики, лиц таких — передовиков производства, победителей в соцсоревнова-ниях — никогда уже не будет. Вот они и охотятся. Профессиональное качество кол-лекционера — купить сегодня за копейки то, что будет завтра стоить состояние. Но и художник, в свою очередь, должен уметь ловить малейшие знаки времени, быть

63

зорким. Но не подозрительным. Потому что это слишком кривая линия. Она не приведёт к результату. Да дело даже не в этом. А в возможности полнейшей реали-зации. Ты услышала моё ударение — полнейшей! Кто смог этого добиться? Только те, кто ощутили аромат успеха. Учуяли! И я сейчас ощутил. Нам, Танюшка, нужен этот успех. — Борис потянул на себя одеяло. — Не будем закрываться складками парнасского хитона, прятать свои земные желания, когда нужно думать и говорить о лучших жизненных условиях. Кто достоин их больше нас? Молодым организмам естественно стремиться вверх! И я не намерен до старости прозябать в отцовской квартирке, в этом городишке. Художнику необходимо видеть мир.

— Ты начал с «полнейшей реализации», а закончил «условиями». Не хочешь определиться, что тебе важнее?

— Да как же ты не понимаешь! Одно невозможно без другого. В моих словах нет противоречия. Малейший шанс мы должны использовать по максимуму. Ты тоже должна всячески участвовать, включать интуицию. И даже обаяние. Нельзя упустить наш шанс.

Татьяна слушала его с согласной улыбкой, но глаза оставались серьёзными.За окном посыпал снег. Нарядный, лёгкий. Татьяна заворожённо следила за

тем, как короткие пунктиры белым штриховали серость неба: «Совсем необяза-тельно искать нечто совершенно особенное в картинке каждого дня. Достаточно, чтобы снег, дождь, солнце, луна за окном были настоящими».

* * *

Заезжие искусствоведы взяли у Бориса три картины, пообещав баснословные, по здешним меркам, суммы после продажи картин и оставив символический зада-ток. В подтверждение сказанного через три месяца из Франции пришёл шикарный каталог, где рядом с репродукциями картин Бориса значилось на двух языках — Б. В. Устименко. И когда Татьяна рассматривала каталог, осторожно переворачивая страницы, не покидало ощущение, будто приоткрылась дверь, за порогом которой нечто большое светлое мощное. Душа её замирала в предвкушении — а что же произойдет дальше? Так хотелось поверить — вот оно, пришло, начинается — ре-продукции в парижском альбоме, наконец-то! И даже трудно выговорить это са-мое «наконец-то». Ведь оно ещё не прописано до конца, ещё самое начало, точно солнце, что не вышло из-за горизонта. А свет уже есть. Он виден!

Татьяна смотрела на Бориса с восхищением. Он принимал как должное, хотя и пытался не выдавать своего торжества.

— Надо двигаться дальше. По большому счёту ещё ничего не произошло, — говорил он, а  глаза его ликовали. — Главное для художника — наличие свобо-ды. Мы родились в  счастливое время. Вот к  чему теперешние преобразования в стране. Вот для чего всё нынче и придумано. Через мою свободу будут познавать собственное «я» — толпы, тьмы… И  важно, чтобы зритель почувствовал мою искренность, нельзя прятаться за недоговоренностью, нельзя сфальшивить. Нуж-но работать за пределом предсказуемости. Ты чувствуешь пульсацию мазков? Их ритм! Полифонию красок! Вот где прячется глубина, суть творчества. А сюжет — это только ширма, чтобы завлечь зрителя. Эх, сколько ещё работы…

64

Он говорил серьёзно и строго, будто боялся, расслабившись, потерять свою устремлённость к  этому самому «запределью предсказуемости». Татьяна обняла мужа. Он откликнулся, но смотрел мимо, и даже не в пространство, а в самого себя. Будто видна ему стала светлая вечная душа, которая помещается внутри человека, и проявляется в нём, и говорит, и растёт словно дерево. Душа разрастается, запол-няет каждую его клеточку, пробив тело, выпускает ветви вовне — и тогда человек творит! ««Человек и творец» — слова мужского рода. Даже внешне мужчина выше, сильнее женщины. Мужчине доступнее недосягаемые цели, потому что он бес-конечен в своём росте. И видит больше красот мирских и надмирных, и больший восторг наполняет его сердце. А удел женщин — искусства прикладные» — отец Татьяны верил в свои слова, и такой же веры требовал от жены и дочери.

Татьяна же нисколько не сомневалась, что все самые великие произведения искусства за прошедшие века создали мужчины, чувствуя рядом с собой полное доверие женщины, которая служила мужчине беззаветно, признавала в нём и силу и ум, признавала главенство и усиливала процессы творческие, обостряла интуи-цию, заряжала стремлением и энергией, потому что верила в него.

Татьяна отпустила Бориса и отступила на шаг, прижалась к стене и выпрямила спину.

* * *

На следующее утро Борис начал работу над новой картиной. После «Люди-звери», динамичной и напряженной, словно заряженной неумолимой динамикой эволюции, Борис вдруг обратился к натюрморту с засушенными растениями.

Татьяна выждала, пока муж выплеснул первый заряд творческой энергии в  распределении цветовых пятен подмалёвка, принесла большую, как он любил, чашку со свежезапаренным травяным сбором.

— Все статично и созерцательно, — дуя в чашку, рассуждал Борис, — я изучал растения, пытался понять их внутренне устройство. И я осознал, вернее — почув-ствовал. А теперь зритель обязательно должен увидеть эту духовную часть натюр-морта, прежде всего духовную. Потому что беспредельно познание и безгранична красота...

Борис умолк, не договорив. Будто приготовлял перемену в  себе. Он, конеч-но, понимал тяжесть ответственности перед реальностью, которую предстояло вскрыть, чтобы явить тайну роста и цветения. Стоял неподвижно, сжимая губки-клювики. После долгой паузы продолжил с особенной таинственной интонацией:

— Прежде чем смотреть на картину и пытаться вникнуть в неё, зрителю нужно бы разобраться в собственном «я». Дать себе труд разметать школьные условно-сти, наследственный абсурд, подобный илу. Он-то и заставляет принимать нее-стественное за естественное Я  же буду изображать не вещи, а  суть их душ. Не знакомые формы, а сгустки цвета, несущие в себе информацию. Я чувствую в себе столько сил, — Борис вещал каким-то незнакомым голосом. — Столько замыслов, что мне ненавистна ночь…

И опять повисла пауза. В наступившей тишине возникло ощущение фальши. Отдав недопитый чай жене, Борис энергично заходил по комнате, широко выша-

65

гивая среди разбросанных под ногами старых утюгов и кувшинов, изящно минуя так и не распакованные самовары. Ощущение театральности происходящего до-полнял стойкий запах красок смешанный с ароматом душицы, зверобоя, чабреца, тысячелистника. Татьяна решила разрядить ситуацию и лукаво улыбнулась.

— А тебе никогда не приходило голову написать мой портрет? Руки ты увеко-вечил ещё в институте, а теперь я хочу, чтоб целиком!

Борис удивлённо взглянул на неё и включился:— Обязательно напишу! Твой портрет будет так прекрасен, что ты сама себя

не узнаешь!— Но чтоб на шее у меня были жемчуга, в ушах — изумрудные серьги, на голо-

ве — бриллиантовая тиара, на руках — кольца, а на запястьях — браслеты с сапфи-рами. И чтобы все камни — покрупнее. И золотые часы не забудь!

— А это ещё зачем? — опешил Борис.— Я  повешу его на самом видном месте. И  если вдруг я  умру раньше, твои

молоденькие поклонницы, умрут от зависти, глядя на мои драгоценности. И даже когда ты будешь уверять, что на самом деле их не существовало, тебе никто из них не поверит. Они станут думать, что ты старый скряга!

— О, коварная! — заломил руки Борис и кинулся к жене с объятьями. Татьяна увернулась, ещё минут пять они хохотали и смешили друг друга. Настроение обо-их поднимала надежда новой большой творческой работы, нового успеха, новой победы.

Потом Борис снова посерьёзнел и говорил что-то о своих натюрмортах. Тать-яна кивала, стараясь таким образом участвовать в разговоре, и при этом медленно соображала, как ей закончить свою собственную работу.

* * *

В магазинах города вдруг исчезли шерстяные нитки, материал для гобеленов, с  которым Татьяна привыкла работать. Продавали или дешевую синтетику, не поддающуюся окрашиванию, или дорогущий мохер из заморских стран. Куда исчезли мотки шерсти отечественного производителя, никто ответить не мог. Впрочем, удивляться не приходилось. Страну пятый год лихорадила перестрой-ка, в государственных магазинах товары исчезали целыми стендами, а появлялись в  частных лавочках, но уже с  заоблачными ценами, с  яркими сплошь загранич-ными наклейками. На такие Татьяна смотрела издали. Заказов не было, работая впрок, в надежде на будущее, приходилось выживать, экономить на всём, если б не помощь родителей, даже представить страшно… Тут ещё и шерсть пропала.

Последний гобелен задуманного триптиха стоял готовый лишь наполовину. Неделя, месяц, полгода…Татьяна приходила в отчаяние. Диковинные цветы, напо-минающие цветки лопушистого кактуса, расцвели понизу гобелена. А мальчишка, который должен держать в руках гнездо с птенцами, русоволосый амур в холщовой русской рубашке, появился на гобелене лишь рыжеватыми лаптями. Как закон-чить, если нет шерсти?

Слушая советы добрых знакомых, Татьяна носилась по магазинам и рынкам — всё напрасно. Она, наконец, стала ежедневно приходить на главную городскую

66

барахолку, куда и продавцы, и покупатели съезжались со всего края, — вдруг кто-то выложит нужный ей товар. Проходя по ряду с обувью, куда она решилась за-глянуть из-за надвигающейся проблемы — замены собственных растоптанных полусапожек, вдруг услышала своё имя. Татьяна не сразу узнала в располневшей молодухе с пришпиленной пышной копной жёлтых волос над дутым, по послед-ней моде, воротником необъятной куртки жену Константина Бегунова, с которым Борис учился в художественном училище до поступления в Строгановку.

По приезду в  город чета Устименко несколько раз оказывалась в кампании вместе с Костей и его женой Вероникой. Но со временем кампания распалась, все разошлись по своим дорожкам, погрузились в  свои проблемы. И вот теперь Ве-роника сидела, подперев пухлую щеку маленьким кулачком, рябящим тёмными пигментными пятнами по розовой коже. Сидела она в окружении заморских баш-маков, развешенных и разложенных на витрине. Татьяна ещё раз взглянула на её кулачок. Такие пятна бывают, кажется, у людей с расстроенными нервами. Огля-нулась, ища глазами Костю, который тоже, как рассказывал Борис, торговал на рынке.

В своё время, женившись сразу после окончания художественного училища, Костя вместе с женой уехал в Грозный. Преподавал в техникуме, где работала фи-лологом и его Вероника. По собственному проекту умелец Костя выстроил дом, вроде замка, из местного камня и подсобных материалов. Дом этот походил на кар-тинку из старинной книги, украшенный диким камнем, авторской лепниной, резь-бой по дереву. На стройку годилось всё: и стеклянные бутылки, и коренья вековых елей, лоснящиеся после обработки, и  железные двери бомбоубежища. А  внутри по стенам шкуры и рога — охотничьи трофеи, которыми так гордился Костя. На этот дом приходили посмотреть, словно на музей или историческое здание. Дом стал предметом удивления и зависти всего района, а потом, когда наступили лихие времена, причиной страха за жизнь его обитателей.

Не поддаваясь угрозам, Костя и думать не хотел о продаже, переезде на другое место жительства. Пока знакомый полковник (а Константину не раз приходилось выполнять заказы воинской части по наглядной агатации и оформлении офицер-ского кафе, вместо оплаты ему на стройку присылали солдат-строителей), не при-шёл прощаться: «Часть выводят. Утром грузимся с вещьмешками. Приказ: оста-вить оружие, оборудование, припасы. Всё бросаем. Это конец. Беги, пока сам жив и семья с тобой».

Символические деньги за свой необыкновенный дом Константин всё ж полу-чил от директора техникума. Их хватило только на то, чтобы приехать на Кубань и купить дачный участок недалеко от Краснодара, с легкой сараюшкой-мазанкой посредине. Выращивать овощи здесь не имело смысла, их нельзя было употреблять в пищу — рядом непрекращающийся поток машин. Строить новый дом не было ни сил, ни средств. Ни тех природных материалов, с которыми привык работать Костя.

В первое лето подсобными средствами утепляли сараюшку, выложили печ-ку, запасли дрова. Костя брался за любую подвернувшуюся работу. Пригодился и опыт строителя, и дизайнерское видение, и, конечно, дар художника. Всё зарабо-танное вложили в дело, способное быстро принести прибыль. Костя с женой нача-

67

ли ездить в Турцию за товаром, челночить, не жалея ни сил, ни здоровья. Надежды оправдались, ведь производство с распадом СССР останавливалось, потому товар — от косметики до всяческого инструментария — привозили из-за границы и про-давали с лихой прибылью. Наработали контакты, утряслись со специализацией на обуви. Семья быстро материально окрепла. Вот только художественно одарённая Костина душа немела и усыхала. Строить новый дом отказался наотрез. Во вторую зиму снимали квартиру. Через два года скитаний въехали в  собственное жилье, «голубятню», как называл Костя крохотную однушку на девятом этаже.

Всё это мигом пронеслось в голове Татьяны, когда она заговорила с Верони-кой. Та оценивающим взглядом стрельнула в Таню, чуть задержалась на её полу-сапожках, мазнула «расписным» кулачком кончик своего простуженного носа, будто поставила точку, и зачастила:

— А мы новую квартиру купили — трехкомнатную! Ремонтируем потихонь-ку. Костя старается! Писать картины некогда, так он фотоаппаратом теперь «рису-ет». Портреты через «фотошоп» получаются — загляденье ! Его и свадьбы снимать приглашают. И крестины с похоронами. Уже, прям, очередь выстроилась! А он, как на грех, с ребятами из спецназа сошёлся. Он же ещё в Чечне с военными дружил. Теперь вот опять, — Вероника вздохнула, поспешно спрятала тревогу в сощурен-ных глазах. — … боюсь я дружбы этой. Боюсь, как бы он от меня не сбежал. Фотографировать в боевых условиях. С него станется. Ты бы видела глаза Кости, когда они ему про войну рассказывают, — она, наконец, перевела дух, сделала пау-зу, давая возможность Татьяне осознать серьёзность услышанного. — …Ну, а твой Борис как? Пишет, работает?

Татьяна кивнула, радостно поведала о мастерской и последних полотнах мужа, купленных иностранными агентами. Как всегда, начав говорить о картинах Бори-са, Татьяна уже не могла остановиться. Ей хотелось рассказать всё сразу, начиная от выставки в Париже и до придуманной Борисом энергетике цвета и мазков, через которою передаётся мысль художника. Чем больше говорила Татьяна об успехах, тем заметней на лице Вероники проявлялась глубоко спрятанная тоска. Бодрая веселость её осталась только в  застывшей улыбке, а  взгляд точно обесцветили. В какой-то момент она резко отвернулась, отвечая на вопрос подошедших покупа-телей. И Татьяна почувствовала себя слегка виноватой, как же не почувствовала, что разговор о творчестве для Вероники, оказывается, до сих пор больная тема. Но в то же время, разве Татьяна особо хвалилась чем-то? Вон как ловко Вероника уговаривает сомневающихся покупателей. А Татьяна стоит в разбитой обуви, зано-шенной парке. Ни собственной квартиры, ни доходного места на рынке. Есть лишь мастерская. Да и та под угрозой высокой арендной платы. И ещё есть счастливый блеск в глазах Бориса, когда тот стоит за мольбертом.

— Этот его мир всё же слишком мужской! — сбавила тон Татьяна. — Слиш-ком… Ну, хоть бы небесный просвет или какая-нибудь одинокая звезда! «Люди-звери» — этим же всё сказано. Движение есть, его чувствуешь и догадываешься, куда оно направлено. Вернее, не хочется верить, что всё безнадежно. Вот и в по-следней картине — букет, из которого вышла жизненная сила, осталась слабость, осталась память о жизни, видимость её. …Мне даже страшно иногда подходить к  картине Бориса. Ой, не будем, не будем об этом. Он уже рисует новую вещь.

68

Значит, и мысли у него поменялись. Он в поиске, да, выставка в Париже должна многое определить. …А я со своими гобеленами не могу ничего двинуть. У меня всё амуры, да птицы райские. Цветы задумала невиданные — а шерстяных ниток для них найти невозможно, — Татьяна примиряюще улыбнулась, а Вероника, сно-ва взглянула на её полусапожки, и, подавив вздох, пообещала найти подходящую шерсть.

— А пока, может, обувь примеришь? Я тебе дешевле отдам.Татьяна принялась выбирать, а Вероника вдруг:— Детей у вас так и нет? Татьяна покачала головой, положила на место сапожки и попрощалась.

* * *

«А что за обязательность такая для всех — заводить детей? Зачем дети, ког-да человек призван творить! — прижимая сумку к груди, Татьяна проталкивалась к выходу с рынка. — Ладно, кому таланта не дано. А художнику? Дети разрушают самое интимное и недоступное, что бывает у женщины, потому что соединяются с матерью пуповиной. Они, наверное, и душу у неё забирают тоже, часть души уж точно. Чего удивляться тогда, что среди женщин так мало гениев? Понятно, куда уходит наш женский талант…»

Татьяна шагала всё медленней. Шла по пустой рыжей улице. Дороги высох-ли, и стоило дунуть первым весенним ветрам, как в глаза полетела мелкая пыль, тонкий сухой порошок, приготовленный небывало долгими для юга морозами. По пыльным улицам ветер вяло перекатывал рваные прошлогодние листья. «Сначала они были запакованы в тугие клейкие пелёночки-почки…Потом — ржавые скеле-ты И вот — пыль. Так во всём. Чем больше проходит времени, тем страшнее думать об этом. Время летит в смерть, стремится в небытие. Для него не имеет значение всё остальное. Действительно, если художник своим искусством не даёт людям по-нять, почувствовать, ощутить смысл и  цену столь скоротечной жизни, то зачем его творчество? А смысл и цена жизни невозможны без устремления в будущее. Значит, круг замыкается…»

Последний вопрос Вероники: «Детей у вас так и нет?» — звучал у неё в ушах.

* * *

Ветер обмяк, с юга выкатились дождевые облака, готовые вот- вот пролиться на город. Татьяна вовремя вошла в квартиру, когда первые острые капли чиркнули по асфальту, и с порога Борис огорошил её:

— Да-да-да! Всё уже произошло. Мои работы благополучно продали, а  мне пришлют целых сто долларов.

— Всего сто долларов? Шутишь? Откуда ты узнал? — Татьяна смотрела на взволнованного Бориса. Лицо его покрылось красными пятнами, глаза из-под бро-вей сверкали чёрными угольками.

— Мне позвонили. Не из Парижа! — опередил он вопрос Татьяны. — Из Мо-сквы.

69

Татьяна машинально двигалась по квартире, щёлкнула выключатель, потянула на себя дверь, умывшись, растерянно присела на край ванны. Супруги почти не говорили о продаже работ в Париже, но оба понимали, что только это спасёт от нищенского существования. Пусть хоть на какое-то время наступит передышка, чтобы собрать силы для следующего рывка, чтобы иметь возможность заниматься творчеством. Супруги Устименко оба почти ничего не зарабатывали в эту зиму, немного денег присылали родители Татьяны да Виктор Семёнович давал на оплату коммунальных платежей, по которым уже имелись долги. И вот рухнула последняя надежда, Борис получит несчастных сто долларов…

— Коту понятно, что все художники для галеристов — негры. Особенно начи-нающие, — осторожно присевшая на невысокую колченогую табуретку к почти пу-стому обеденному столу, Татьяна перевела дух, пригубила водички, чтобы голос не дрожал. Она видела состояние Бориса, и кому-кому, а ей-то известно, сколько сил он вложил в свои картины и как ждал вестей от агентов. И после паузы: — А какого художника у нас пощадили? Скоты. Безжалостные, тупые подонки. Им не понять, не почувствовать. В твоей последней картине глубокая философия. Да и во всех остальных тоже! Ещё в институтской, помнишь, панорама занесена сугробом, та-кой уравнивающий ландшафт, но если смотреть и думать, если долго стоять перед картиной, то сугроб этот исчезает, и проявляются вещи поразительные. Борис, по-верь, ты сам ещё не всё понимаешь в себе! Философия постижения человека — вот что в твоей картине. Когда они там, на Западе, разглядят, они сами прибегут и бу-дут просить новые работы. Ты только не останавливайся! — Татьяна вдруг поняла, что произнесла слова, которые родились помимо её воли.

Борис угрюмо молчал. — Ты очень талантливый! Может быть, специально такую смешную цену на-

значили, чтобы сбить тебя с ног, лишить возможности работать. Может у них там план такой — перемалывать наши таланты. Не веришь?! А я верю в … — Татьяна хотела добавить ещё про коварство и пятую колонну, но горло резануло, и, спрятав лицо в ладони, она беззвучно заплакала.

* * *

Голодное и неуютное, но, всё же, насыщенное творчеством время работало на молодых художников. За гобеленный триптих, который чудом удалось закончить, а  затем выставить на краевой, достаточно престижной по местным меркам, вы-ставке, Татьяну приняли в Союз художников России. Так что её «бабьи коврики», как иногда шутил муж, получили местное признание наравне с картинами Бориса.

Размещённые в самом центре экспозиции, гобелены сияли красками не хуже работ живописных. Летнее солнце из огромных окон щедро заливало залы, и аму-ры-пастушки с феями-пастушками в окружении цветов и птиц точно светились. Глаза, улыбки, розовые щёчки, волнующиеся волосы — всё вылеплено мастерски, соткано так, будто прорисовано кистью. Такого могла добиться не просто мастери-ца, владеющая техниками ткачества, постигшая секреты ремесла, но талантливая, с тонким вкусом художница. Или настоящий художник!

70

Членский билет Татьяне вручал московский представитель правления Союза художников России, вручил и расцеловал на торжественном закрытии выставки, под аплодисменты известных южно-российских мастеров — народных и  заслу-женных.

— Большого вам творческого пути! — повернувшись к публике, москвич, ог-ромный, в чёрном пиджаке нараспашку и широком, сбитом набок галстуке, быстро промокнул платком мокрый лоб. — А знаете, когда я почувствовал себя знамени-тым? — он снова обратился к молодой художнице. — Нет-нет, не после персональ-ной выставки, а когда из одного краеведческого музея украли именно мою карти-ну! Желаю вам испытать нечто подобное, дорогая Таня!

И вслед за билетом в  руках Татьяны оказался букет чайных роз, метровых, в жёстком целлофане, перевязанный алой лентой. Татьяна ликовала — вот тебе и «бабьи коврики»!

Борис всё время находился рядом, и во время торжества, и на коротком фур-шете, в который раз повторял и повторял жене, что членский билет Татьяна по-лучила заслуженно, и  это признали все. Потом вместе они бежали по залитому мягким осенним солнышком городу на переговорный пункт, и счастливая Татьяна кричала в телефонную трубку: «Папа, меня приняли в Союз! Дай маме телефон. Мамуль, мне вручили билет, сейчас, на выставке региональной! Мы с Борей здесь, мы счастливы! Спасибо вам за всё!». И она слышала в ответ дрожащий голос мате-ри и басовитые отрывистые слова отца, мол, ждал этого со дня рождения дочуры.

Дома Татьяна ещё рассматривала членский билет. Вот эти твёрдые корочки из кожзама, с золотистыми буквами и чёткой синей печатью, в которых чёрным по белому написано, что Татьяна Устименко профессиональный художник, — итог десятилетней каждодневной работы. Жаль только, на фотографии она похожа на испуганного подростка. Билет лёг рядом с билетом Бориса в верхнем выдвижном ящике комода. Теперь она тоже имела право на мастерскую, как одна из самых мо-лодых и перспективных. …И что дальше?

* * *

Заказов не было. Зато слухи о том, что мастерские художников будут отбирать, с каждым днём становились все убедительнее. Теперь супруги Устименко вместе ходили на общие собрания творческого союза, надеясь как-то повлиять на ход со-бытий. Собиралось много народа, были здесь и длинноволосые, в ярких холщовых рубахах с разноцветными поясами старики, и в куртках-косухах, увешанные ме-таллом, молодые. Выделялись, держась обособленно, строгие мужчины в тёмных дорогих костюмах. Женщины всех возрастов радовали экстравагантными наряда-ми. Татьяна с интересом наблюдала за высокой красноволосой девушкой в блузе-батике под толстухой, и в платье крупной вязки.

На заседаниях поначалу говорили тихо.А к концу собрания сизый, точно прокуренный, воздух зло сотрясали гром-

кие крики. Заслушивали председателя, членов правления, кто-то приносил вести из коридоров власти. И каждый раз, не дождавшись добрых вестей, все присут-ствующие, кто в полную грудь, а кто лишь озабоченно поддакивая выступающим,

71

дружно возмущались новым положением художников. Старики требовали, чтобы закупки на картины стали регулярными, как «при советской власти». На вопрос — «кто выступит заказчиком»? мялись и ругали Москву. Среднее поколение вопило про свои мастерские, за которые невозможно заплатить по новым условиям ЖКХ, а без мастерских творчество невозможно вообще, и целый город, а заодно и край, остаётся без новых художественных работ. Бурно и бестолково взывали к чинов-никам, которые в очередной раз не откликались на приглашение и не явились на встречу с творцами, зато «департамент культуры отменил индексирование средств для всех творческих союзов». И с каждым таким ярым выплеском эмоций в без-донную тишину, становилось всё более ясно, что новой власти не нужны ни худож-ники, ни писатели с композиторами. Ответно те грозили самыми решительными мерами, вплоть до пикета у дверей администрации края, если положение дел не улучшится в самом скором времени.

На первых собраниях Татьяна только испуганно переводила глаза с одного вы-ступающего на другого. Флегматичный Лёня Кнышев, блестя массивным черепом и подрагивая узким подбородком, вещал с трибуны громко, не давая перекричать себя, и одновременно плавно-раздумчиво. Ему хотелось помочь выговорить, нако-нец, то, что и так понятно всем пришедшим — мириться с нынешним положением вещей больше нельзя. Лёня помнился Татьяне как автор картины в безнадёжных серо-коричневых тонах, изображающей мальчика, такого же бритоголового, как сам Кнышев, тонкошеего и неуклюжего.

Молодой импульсивный Саша Кот, приходивший на собрание как в ночной клуб в каких-то особо дырявых джинсах и золотисто-красной индийской рубаш-ке, задорно и пафосно кидал обвинения в адрес руководителей Союза. Горделиво посматривая по сторонам, Саша увлекательно произносил совершенно абсурдные вещи. Легко предлагал присутствующим идти на социальные провокации, как будто мазал широкой кистью очередное полотно, разобранными на части лицами и ломаными геометрическими фигурами, цветовой экспрессией напоминающими резкие отрывистые звуки.

Виктор Магометович Уваров, председатель Союза, вроде русский человек с не-предсказуемым отчеством, с неизменным спокойствием обводил присутствующих взглядом пронзительных глаз и грустно кивал пышной седой шевелюрой. И лишь иногда лукаво щурился на самые громкие слова. Похоже, он знал куда больше, чем мог бы рассказать коллегам. И Татьяна чувствовала к нему недоверие.

Борис, уже со многими перезнакомившийся близко, шепча на ухо жене свои суждения о происходящем, сопровождал их весьма нелицеприятными характери-стиками выступающих. И в его шёпоте она ловила те же интонации, что и в репли-ках с мест — злую иронию, даже сарказм, выдающий ревность к чужим успехам и, пожалуй, даже зависть.

— Мы не о том говорим, — высокий толстый старик с большими обвисшими усами, в тонком сером костюме с орденскими планками на груди, тяжело поднялся с места. — Мы должны решать творческие вопросы. Мы же художники. Мы долж-ны чувствовать время и отображать его. Это наш долг перед своим народом. Вы видите, как всё тонет в чернухе. Мы обязаны сегодня найти своего героя, положи-тельного героя…

72

— Да художник вообще ничего никому не обязан! — хамски перебил его узко-лицый лохматый парень, сидевший рядом с импульсивным Сашей Котом. — Хва-тит кормить нас вчерашними догмами! Я создаю своё полотно и выражаю себя! Своё понимание мира. Этим я интересен. И мне плевать на всех ваших положи-тельных героев. И отрицательных. У меня есть один герой — я.

— Да с твоими картинами и после твоей смерти специалисты не разберутся, что на самом деле ты хотел сказать в назидание потомкам.

Лохматый парень воинственно вскинулся, пытаясь достать обидчика.На парня зашикали, но за него вступился Саша Кот:— А, если вы такой идейный, Степан Ильич, зачем же тогда свои картины аме-

риканцам продали? У вас ведь там только передовики производства да трудовые будни процветающего социализма. А  вы их за доллары — буржуям. Вот так все положительные герои и перевелись!

— А вот об этом, молодой человек, не вам судить! — затряс усами старик — У меня выхода не было — негде хранить полотна, что, мне картины на свалку вы-брасывались!

В зале азом зашумели, закричали.— Да сколько же мы будем слушать этих выскочек. Рисовать не умеют,

а «якать» — пожалуйста! Уже прошли по вашим дорожкам постмодернизма, до ту-пика прошли! И  уже все поняли, что нет там ни оригинальности, ни истинного мышления. Нет духовности! А  без духа искусство мертво! Особенно наше, рус-ское. — Белолицый румяный очкарик в клетчатом пиджаке, вскочил точно попры-гунчик на пружинке, быстро выпалил свою тираду в сторону узколицего, и опу-стился на место.

Понеслись выкрики об уважении, о  совести. Разговор явно уходил от заяв-ленной темы и, значит, опять должен был окончиться ничем. Председатель Виктор Магометович молча улыбался, отстранённо разглядывая поверх качающихся голов тяжёлые пыльные портьеры на окнах, потолок в тёмных разводах трещин, тусклые светильники по стенам. На какое-то мгновение его глаза встретились с глазами Та-тьяны, и она разглядела в них тоску уставшего от жизни человека.

— Мы вообще не об этом должны говорить! — кричал спортивный мужчина с ухоженной, на скандинавский манер, безусой бородой. — Работать нам ещё есть где, а вот чем работать? Где краски? И где рамы? В городе невозможно найти багет. Если мне нужно оформить картину, я приспосабливаю доски от фанерных ящиков! Я, заслуженный художник России, бегаю по магазинам и мебельным мастерским и вымаливаю кусочки багета. Сколько это будет продолжаться?.. Неужели нельзя наладить собственное производство?.. Или поставки?..

Татьяна, на положении новичка, сидела тихо, не отвечала даже на шёпот Бори-са. Она, прикладница-гобеленщик, хоть в сердечной тайне и надеялась на широ-кое признание, но пока пределом мечтаний было вступление в Союз художников. И вот сейчас те, кто казались ей небожителями, — её коллеги, маститые и титуло-ванные, участники престижных выставок, чьи работы в лучших музеях и галереях страны и зарубежья. Она хорошо помнила, как, ещё девочкой, во время выставок отец знакомил её со своими друзьями. И они подводили Таню к своим полотнам, и от авторских рассказов около картин всегда происходило открытие прекрасного,

73

главного, и порой неожиданного в мире, что доступно лишь большим мудрецам и настоящим мастерам.

Наслушавшись взрослых разговоров, она потом долго размышляла о задачах и  возможностях творчества, пытаясь проникнуть в  обозначенную взаимосвязь вертикального и горизонтального на всех уровнях — перспектива, звук, цвет. На-пример, вертикаль и горизонталь, нижний горизонт и орнамент переднего плана заключают в себе процессы естественные и самые значимые: ростки вновь рождён-ных растений — это путь всей жизни: зерно-росток-ствол-цветок-плод, и  опять зерно. Пересечение вертикального и  горизонтального в  звуковом пространстве: звук «о-о» вытянутая вертикаль, отрывающая ноги от земли, «у-у» падает, увлекая за собой вниз, в преисподний у-жас, звук «е» — горизонталь, звук «а» — широ-та, объединяющая всё вокруг. И художник должен чувствовать это объективное строение самых важных составляющих окружающего мира, обращая всё к языку цвета. В нём тоже вертикаль и горизонталь: чёрный и белый цвет и пересекающий их красный. Как много заключено в  этих пересечениях, как много производных от них. И как важно, каким основным цветом, какой цветовой группой говорит художник. Впоследствии творческие искания Татьяны опирались на эту ясную си-стему цветового пересказа сложных пересечений множества линий жизни.

Став равноправным членом Союза художников, Татьяна надеялась участ-вовать в  обсуждениях творческих исканий друзей-художников, быть в  курсе их новых наработок и  проблем, тем самым расширять свой горизонт, находить на-правления, о которых, может быть, раньше и не задумывалась. «Достигают высот только совладавшие с собой: со своими сомнениями, с равнодушием или суетой, главное, со своей ленью и ограниченностью в себе», — учил её отец. И теперь перед её глазами должно появиться столько примеров для подражания! Но….

Но даже первые встречи в Союзе художников несли разочарование. Насколько по отдельности каждый мастер был интересен именно своей личностью, настоль-ко, сойдясь вместе, эти же мастера и таланты вдруг превращались в злую и оттого глупую свору. В  речах выступающих с  трибуны и  репликах с  мест звучала одна и  та же явная взаимная неприязнь, ирония то и  дело скатывалась в  площадную грубость. На ехидные реплики задетые отвечали тем же, перепалка вспыхивала всё более горячей агрессией — раздражённость и никому не нужные страсти взвинчи-вали всех присутствующих, а время уходило.

«Ходим на собрания всю зиму — и одно и тоже. Неужели всегда так было? Борис же, когда ещё ходил один, рассказывал о собраниях художников с пафосом и бравировал самыми звучными фамилиями, а сейчас как-то притих. Врал? Ка-чал значимость?». Татьяна косилась в сторону мужа. И её озадачивало выражение его лица, наигранно бесстрастное, как будто Борис, не теряя времени, позировал кому-то.

На самом деле так он старался скрыть свой страх. Каждый раз на собрании Бо-рис чувствовал, как им овладевает душевная неуверенность. Что все они говорят, о чём спорят? Сколько лишних слов об «отношении властей к нуждам творцов». Какие для новой власти «творцы»? Кто, все эти бородатые и лысые, как правило, плохо одетые люди, гордящиеся уважением в прошлой, советской эпохе?.. Да к ним никакого уважения у нуворишей, потому что для новой власти никакой необходи-

74

мости в художниках нет! Впрочем, Борис догадывался, подобное испытывали и все присутствующие в зале. И потому злились.

И, похоже, в скором будущем ничего не изменится. Новых закупок картин не будет — ни от предприятий, ни от музеев. Хотя периодически кое-какие обещания от картинных лавочек всплывали, Борис готовил несколько работ на продажу: на-тюрморты, пейзажи, Татьяна — свои гобелены. Надежды оправдывались только с мелочёвкой. Сущие копейки, на которые приходилось жить.

«Лишь бы не отобрали мастерские, вот о  чём надо молиться. А  не помогут молитвы, тогда уж… Багет мы как-нибудь сами добудем. Или просто обобьём планками. Хотя, работы без багета, ой, как проигрывают»… — Мысли Татьяны то и дело возвращались к делам семейным, к самому важному на сегодняшний день — пустому кошельку.

Её огромные роскошные гобелены, её славянский триптих — лучшее, что уда-лось сделать, давно вернулись в мастерскую. Не признаваясь самой себе, Татьяна радовалась их возвращению, ведь благодаря этим работам она признана професси-ональным художником. Оставаясь одна, вглядывалась, снова всматривалась в них, порой представляла, какие слова и как звучали на обсуждении её работ. Даже не верилось, что всё уже произошло! И от мысли, что с гобеленами когда-нибудь при-дётся расстаться, становилось не по себе. Хотя серьёзных оснований для волнения, увы, не было.

* * *

Приходя с утра в мастерскую, в которой раньше Борис часто засиживался за полночь, Татьяна вытирала пыль, перемывала кисти и перекладывала разбросан-ные по полу тюбики, то и  дело застывая между расставленных картин, этюдов, рассматривая их при дневном и электрическом освещении, при солнечных бликах, при пасмурной погоде. Долго стояла перед картиной «Люди-звери», над которой всё последнее время работал муж. Она пыталась определить по ней настроение и даже мысли Бориса, точнее, определить столь зависящее от его мыслей и чувств их общее будущее. Татьяна смотрела как гадалка, распаковавшая вдруг новую ко-лоду с незнакомыми таинственными рисунками. Ей даже казалось иногда, что про-дав работы купцам из заграницы, они с Борисом станут жалеть потом. Но продава-емость и есть признание сегодня. «Глупо. Глу-у-по-о»…

Приходивший к полудню Борис вопросительно смотрел на жену, на её непо-нятную улыбку, замечая то, как от попадания солнечного света в  тёмных глазах её вспыхивали зелёные искорки, как будто в ночной реке, на берегу которой они ночевали когда-то в тёплую июньскую ночь.

Называлась река Большой Зеленчук. Бурлила своенравно, то разделяясь на ру-кава, то вновь сходясь вместе. Петляла она от самого горизонта, от похожих на облака белых массивов гор. Текла по бурым каменистым склонам, по жёлтой спине равнины. Запомнился то напаренный за день влажный запах глины, сочной травы, подгнивших корней. И  тихий звон блестящей воды. Борис не мог отделаться от ощущения, будто что это не вода, а нечто важное уходило из его жизни, уходило безвозвратно, вымывалось этим несущимся из неизвестности в неизвестность по-

75

током. Быть может, вместе с песком и глиной река уносила в ночь частицы прош-лого, из которых состоит сам Борис? Впечатления, идеи вливались, смешивались и терялись. Кто знает, как изменится мир, когда он заснёт, проснётся, и наступит утро? Вот такой же таинственной показалась ему и Татьяна, с непонятной полуу-лыбкой бродящая среди его полотен.

* * *

Безликая пустота неопределяемого будущего, обосновавшись в  душах, вы-тесняла из них творческую радость. Всякую радость. Татьяна и  Борис не гово-рили об этом прямо, скрывая растущую тоску под множественностью бытовых тем, как скрывают воспитанные люди свои достоинства. Или чужое увечье. Но скрываемое лишало сил, перекрывало энергию — уже не каждый день мылась посуда, наслаивалась пыль на засохших цветах, Татьяна перестала стряпать лю-бимые Борисом творожные плюшки, а он всё реже ласкал жену, отлёживаясь ли-цом в стену.

Неуверенность будущего подсекало не только творчество, но и сушило семей-ные отношения. И с каждым днём всё горше было сознавать свою невостребован-ность, ненадобность, грозящую рано или поздно обернуться непоправимым...

* * *

То и дело мысленно возвращаясь в тот роковой день, Татьяна заставляла себя верить, что главной причиной беды стало чувство потери, укрепившееся внутри от долгого ничего не ожидания, чувство неотвратимо объективное и потому без-жалостное.

После хлопотливой и всё ж пустой зимы сразу наступило душное лето. Июль стоял очень жаркий. За три недели зной иссушил город. Асфальт улиц плавился от белого солнца. И даже когда раскалённый шар, краснея, скрывался за горизонт, за короткую безветренную ночь город не успевал освободиться от духоты. Казалось, время остановилось, и теперь уже никогда не закончится эта слепящая, выжигаю-щая мысли и чувства пытка.

В мастерской к середине дня потолок накалялся до такой степени, что начи-нал потрескивать, словно сухие дрова в жаркой печке. Поэтому супруги Устименко забегали в мастерскую утром, по прохладе, брали мольберты и шли на пленэр — Татьяна теперь вместе с Борисом занималась живописью. Иногда по утрам, пока в мастерской ещё хоть как-то можно было работать, супруги наскоро правили этю-ды, придавая им «товарный вид». А когда пот заливал глаза, запирали дверь и сно-ва уходили куда-нибудь в парки, скверы, на берег реки.

С детских лет Татьяна помнила, как рисовал на открытом воздухе отец. Как мать собирала его, наполняла корзиночку продуктами, подавала шляпу от солнца и напоминала кучу всяких мелочей, про которые он обязательно бы забыл. Отец ответно сетовал на то, что жена не художница, а  как было бы чудесно работать вместе. И  маленькая Таня каждый раз думала: «Обязательно стану художницей. И тогда папа вместе со мной напишет самую лучшую свою картину…».

76

Теперь, вспоминая мать, Татьяна посматривала на быстро и мелко шагающего чуть впереди Бориса. Время ненужности?.. А если лучшая его картина не написана даже и не задумана ещё и потому, что Татьяна не умеет стать полноценной подру-гой-художником и заботливой, до корзиночки с плюшками, женой? Может быть, именно этого ему не хватает для постижения некоего высшего, обращённого на него смысла?...

Они шли по утреннему городу почти всегда молча. О чём Борис думал рядом с ней? Татьяна старалась попасть в ногу, пыталась отвлечься от грустных мыслей, надеясь потом, на месте через живопись приблизиться к мужу.

Они шагали по неровному, выбитому тротуару, сквозь разломы которого про-бивалась высохшая щетинка травы. По длинной улице, усаженной пирамидальны-ми тополями-свечками, которые дружной гребёнкой подпирали небо, выходили к  набережной, и  каждый раз, глядя на широкий серо-голубой монолит реки, на голенастый мост, стянувший берега, Борис наконец-то улыбался, то грустно, то светло.

Очень редко во время таких прогулок Борис вдруг оживлялся, комментируя поведение встречных прохожих, обыгрывая вывески магазинчиков, дразня собак, и Татьяна радостно включалась, подхватывала и тогда они

веселились и хохотали без причин.— А помнишь, как к тебе дамочка приставала недавно? Когда мы писали дуб

в сквере? Просила продать что-нибудь недорого и в масле? — улыбался Борис, — так я чуть было не брякнул ей: могу предложить банку сардин! Мы как раз на пере-кус сардины купили. Помнишь?

Татьяна хохотала:— Эх, жаль не сказал! Она меня так достала! Она ж  стала просить, чтоб ей

нарисовали Адама и Еву. Я говорю: «Вам как их изобразить, до первородного греха или после него?» Она, как ценитель прекрасного, выдаёт: «Ну-у, это всё уже было изображено, мне лично хотелось бы — во время первородного греха!»

— Любой каприз за ваши деньги!— Как я  поняла, платить-то она не собиралась! Из серии: вы напишите —

а я посмотрю да подумаю.— Случай типичный…Нечаянно всплывшая тема денег как-то сразу испортила настроение. Борис горбился, хмыкал себе под нос что-то, мог произнести — опять обраща-

ясь к самому себе — патетическое: «Никакое искусство не сравнится с природой! Да? Каково?» Или: «Нет, сначала нужно жить. Жить! А  уж потом философство-вать… Это знали ещё в Древнем Риме…» И снова замолкал.

Борис так преподносил обуревающую его глубокомысленность, что Татьяне и мысли не пришло бы подозревать за этими избитыми фразами простое позёрст-во. Она искренне казалась себе полной невеждой. И искренне же восхищалась: как много глубокого и важного в голове её мужа. От гордости за него даже сбивалась с шага.

77

* * *

В тот день жара навалилась на город вместе с рассветом, и они решили чест-но побездельничать и  заехать в  мастерскую лишь к  вечеру, чтобы захватить по-дарок — маленький антикварный самоварчик, с которым перейти в выставочный зал, на открытие выставки нового знакомого — Коли-модерниста. Татьяне он как-то не очень понравился — высокий тонкокостный и заросший до глаз курчавой щетиной старик-плейбой, но Борису очень захотелось посмотреть: впервые Коли-ны полотна с агрессивно выпирающими треугольниками и фрагментами челове-ческих тел, дырявыми осенними листьями и рябью кривых линий, удостаивались экспозиции в  столь престижном зале — в  центре города. Загадочные спонсоры проплатили рекламу, и теперь даже высокие чины от культуры собирались прийти на открытие выставки. Раз надо, значит надо, и Татьяна постаралась выглядеть по-нарядней. Открытый сарафан с вставками из льняных кружев притягивал взгляды встречных мужчин и любопытство женщин. Но сегодня это не радовало. С самого утра томило какое-то невыразимо напряжённое чувство.

Пожар в мастерской начался, когда солнце вошло в зенит. От высокой темпе-ратуры оплавилась и перемкнулась проводка на потолке. Помещение долго задым-лялось от затлевшей дранки под штукатуркой — о, если бы они не поленились, не устроили себе выходной! А потом всё разом запылало и в считанные минуты помещение, забитое красками, лаками и растворителями, заставленное холстами и картонами, выгорело дотла.

Пострадала и парикмахерская, что располагалась через стенку. Но, как выяс-нялось потом, она была застрахована. А вот их вещи… их жизнь… все картины, этюды, все подрамники, холсты, краски, кисти, гобелены, её ткацкий станок и за-пасы ниток, всевозможные инструменты и приспособления — всё добро супругов Устименко превратилось в чёрные уголья и серый пепел.

Ещё за квартал Татьяна и Борис почувствовали неладное. Сильный запах гари ударил в лицо вместе с порывом горячего ветра. Не сговариваясь, они прибавили шагу. Через минуту ахнули от ужаса! На месте мастерской они увидели пепелище: почерневшая кирпичная коробка, кривая обгоревшая жесть крыши, обгоревшие до черных углей балки, а в проёме двери — мокрое бесформенное месиво, от кото-рого расползались в разные стороны огромные грязные разводы пены по асфаль-ту… Какие-то люди стояли неподалёку, обсуждая случившееся. Борис рванулся вперёд, Татьяна крепко сжала его руку, он сделал шаг и остановился. К нему ринул-ся хозяин парикмахерской.

— Гляди, маляр проклятый! С вашей крыши всё началось! Эх, жаль, пожарные уехали! Встретитесь ещё с ними! — краснолицый, в грязной разорванной на пле-че рубашке, хозяин парикмахерской готов был наброситься на художников. — Вы посмотрите, что с моим салоном! Во что он превратился?! Я разорён! А у меня ре-бёнок-инвалид. Ножки парализованы. Кто его будет кормить? Я вас спрашиваю!

Пожилая женщина в шёлковом белом платье и белой же газовой косынке на голове встала между ним и Борисом.

78

— Не надо серчать, беда общая. — попросила она. И обратилась к молчавшим художникам. — Так и сердце подорвать можно… — Снова повернулась к красно-лицему: — Успокойся ты, ради Христа! Чего звягать на всю улицу? Ты про их детей подумал?

— Не лезь, бабка, не в своё дело! Нашла, кого защищать. Такие детей не заво-дят. За электричество и то вовремя не оплачивали. Напартачили с проводкой — пускай отвечают!

Краснолицый отвернулся и  жалобно выругался. И  замолчал, точно вышла из него вся сила. Стало тихо и ещё страшнее. Любопытные прохожие, тормозя, молча смотрели на пепелище, на то, что ещё утром было их мастерской. Пожилая женщина постояла-постояла и пошла своей дорогой. Незаметно исчез и парик-махер.

Татьяна глотала горячий воздух вместе со слезами. Борис стоял чуть впереди неё. Она не видела лица, но чувствовала, что ему сейчас никто на свете не нужен.

— …Всё сгорело, — зло сказал он, наконец, быть может, вспомнив про Тать-яну. — Мои картины… «Люди-звери»… мои натюрморты с травами. Мои краски, кисти. Ничего нет. И больше никогда не будет.

Татьяна подошла к дверному провалу — показалось, что из-за порога торчит металлическая рамка от её гобелена. Она решила достать и потянулась, но Борис, дёрнул за плечо, удержал.

— Ничего нельзя трогать. И уносить с собой ничего нельзя. — Ты о чём? Здесь не могила...— Здесь зло, — перебил Борис, — худое лихо…Татьяна, уже не сдерживаясь, заревела в голос.— Как же теперь? Мы уйдём … и оставим … всё так?.. Нет даже двери, чтобы

закрыть.— Не тупи. Посмотри: только угли. Идём…Они брели по улице, потом ехали в жёстком разбитом троллейбусе по раска-

лённому, хоть уже и сумрачному городу. Сверкали огни реклам, люди на тротуа-рах и летних кафе шумели и смеялись, капризничали, не желая идти спать, дети… Было жарко, тесно. Одиноко и страшно.

Ночью Татьяне, наглотавшейся валерианы, приснилась безлюдная пустыня под слепящим солнцем. Горячий зыбучий песок от края до края, от которого нет спасения. Нет дороги, нет воды, нет жизни. Проснулась поздно, с ощущением пол-ной беспомощности.

Борис в то утро ни на что не реагировал. Он почти до двенадцати пролежал на диване, молча, уставившись птичьим клювом в потолок. Татьяна по телефону, ко-торый ей дал парикмахер, звонила в милицию. Договаривалась о встрече с участ-ковым по поводу чэпэ с  возгоранием, потом в  МЧС для оформления протокола расследования причин. Звонила в Союз художников, где ей объяснили, как дейст-вовать и какие документы необходимо предоставить руководству.

К обеду Борис встал, но от окрошки отказался, принялся перелистывать ста-рый альбом с  марками, детское увлечение. Татьяна тоже собирала когда-то кол-лекцию марок. Те же спорт и живопись. Но детство прошло. Давно! И вот глядя на мужа, она с  каким-то неожиданным чувством превосходства вспомнила, как

79

без тени сожаления, из-за глупого спора отдала альбом соседу по парте. Все марки разом. Она даже открыла рот, чтобы рассказать Борису про мальчишку, ставшего обладателем её коллекции, в которого были тогда влюблены чуть не половина дев-чонок их класса. Татьяна застыла в проёме двери и не вымолвила ни слова …забы-ла, о чём хотела сказать мужу. Глядела на неподвижного Бориса, в голове всё силь-нее стучало: «Что, разве только у него горе?» Татьяне, столько уже наработавшей с утра, захотелось даже съязвить про голову страуса и песок в детской песочнице, но слова застыли на языке. Альбом с марками валялся на полу. «Борис сохранил своё детское увлечение. И вполне может гордиться этой коллекцией. Нет, памятью. Теперь, когда не осталось собственных картин»… — она снова подумала про мар-ки, сглотнула ненужные ядовитые слова и ушла на кухню. Потом быстро собралась и уехала оформлять документы.

Тот день тянулся бесконечно. И всё время преследовал запах гари.Вечером она, усталая, разбитая, сидела у кухонного окна и плакала. Беззвуч-

но. Шмыгала носом, пока свистел чайник. И очень боялась наступления темноты. А, может, выпить успокаивающего, и поскорее отключиться?

Но и  в последующие дни легче не стало. Вдвоём им пришлось разгребать пожарище, убирать завалы, вывозить мусор. Муж ушёл в  себя. Ничего не хотел обсуждать — Татьяна сама искала денег в долг, сама договаривалась с рабочими, с транспортом. Борис упорно молчал. Хотя необходимо как можно скорее решать проблему с новой мастерской: и когда лучше обратиться в Союз художников, как добиваться нового помещения? Может попытаться устроить хоть какую-то мас-терскую у отца на лоджии?

— У  всех сейчас трудное время, — осторожно заговаривала с  мужем Татья-на. — Нужно учитывать…

Борис, утыкаясь в телевизор, не желал ничего слушать:— Не буду я ничего и никогда учитывать. Плевать мне на ваше время. Я сам

своё собственное время. Потому что я — художник! И прошу всех оставить меня в покое!

— Тогда я одна пойду к Уварову. Завтра?— Ты? — Борис взглянул на неё оценивающе. — Ты не пойдёшь завтра к Ува-

рову. Потому что ты едешь со мной на ипподром.— Куда? Шутишь?— Всё! Помолчи. Я видел рекламу по телевизору. Завтра скачки на приз Дерби.

Очень серьёзные соревнования, в них лошадь может участвовать только один раз, в возрасте трёх лет. Это считается расцветом. Пик формы.

— Причём здесь «пик формы»? Боря, нам надо серьёзно подумать о мастер-ской. Ты должен мне помочь…

— А я хочу видеть чистокровных лошадей верховых пород!

* * *

На следующий день она отправилась в  Союз. Тяжёлая дверь старого здания поддалась с трудом. Ей повезло, и она застала председателя Уварова у себя в каби-нете. Правда, в это время там шло заседание правления. Но сердобольная секретар-

80

ша, сухонькая старушка с белой головой и чёрными живыми глазами, пропустила погорелицу:

— Им всем, деточка, как раз и расскажешь!В кабинете председателя за длинным жёлтым столом сидели мэтры всерос-

сийского масштаба, человек семь, и все они смотрели на Татьяну. Больше других её смущал председатель. Он взирал на посетительницу пустыми и одновременно внимательными глазами, как человек, привыкший делать сразу несколько дел. На-верное, после этой встречи он поставит себе галочку в графе «индивидуальная ра-бота» или «приём по личным вопросам».

Рассказ Татьяны слушали и с любопытством, и сочувствием. Особенно актив-но кивала головой высокая и грузная Инель Вадимовна, известная в среде худож-ников диссидентскими замашками. Она вскоре потребовала от председателя реши-тельно добиваться помощи властей, требовать её! Причём, не только по проблеме художников Устименко, но и по всем наболевшим вопросам. Постепенно разговор перешёл на крутую политику, коррупцию в коридорах власти и безденежье. Татья-на попыталась вставить ещё хоть слово, вернуть разговор к проблеме мастерской. У неё не получилось. Почувствовав себя явно лишней, она буркнула благодарность за внимание и вышла из кабинета председателя. Хорошо хоть сочувствуют, сове-туют что-то, а не только разводят руками. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. В этом и есть правда жизни. При существовавшем дефиците мастер-ских, кто же откажется в пользу погорельцев? Идти в администрацию города или края? Это имело б  смысл, будь у  кого-то из супругов звания и  государственные награды. Татьяна с Борисом не успели получить их. Просить помощь в приобре-тении нового ткацкого станка тоже не имело смысла. Куда его ставить? Круг за-мкнулся.

* * *

Но с потерей мастерской жизнь не могла остановиться. Кажется, опять дрог-нули колючки у зеленого кактуса в окне уже несуществующего художественного комбината. Кажется, промелькнул за стеклом белый голубок. «Я напишу натюр-морт, — думала Татьяна, — кактус с едва раскрытым бутоном и голубь»… Тать-яна думала о ребёнке. Она всем сердцем желала его. Несмотря на случившееся, на неопределенность обозримого будущего. Всё как-нибудь определилось бы, Борис сразу пришёл бы в себя, восстановился и снова принялся за работу.

С обидой она смотрела на мужа, уклоняющегося от разговоров. В его тепереш-ней замкнутости и отстранённости ей виделось почти предательство. И даже не себя, а их будущего. Татьяна всегда считала Бориса и любимым мужем, и самым большим другом. Дружба никогда не докучает. Никогда не бывает некстати. В бла-гополучии она придает отношениям новый блеск, а в трудные времена, если друг рядом, всё не так страшно, как могло бы... Но вот Борис рядом и одновременно — так далеко!

Наступило оцепенение. Самой большой задачей на ближайшее время стало элементарное «выжить». Точно в замедленной съёмке день сменяла ночь. И кро-ме этой смены ничего не происходило вокруг. Опустошённый и молчаливый Бо-

81

рис стал похож на больную птицу с опущенными крыльями. Татьяна ухаживала за ним, угадывая больше того, что произносилось вслух. Она не пыталась его прину-ждать к действиям, потому что реальной надежды что-то поправить не осталось. Так зачем обманывать себя? На подсознательном уровне, негласно, они оба поня-ли, что ничего не надо говорить, обсуждать, менять радикально. Всё пустое. Надо просто выжить. По выходным ходили на центральную городскую улицу рисовать портреты на заказ. Заработанного хватало на хлеб и молоко.

Шли дни, недели, месяц. И вот раздался звонок, Татьяна узнала голос свекра Виктора Семеновича, но так резко он с нею ещё не разговаривал.

— Живы? Голодаете? А мозги у вас есть? Осталось хоть немного? Насколько мне известно, искусства полезны до тех пор, пока ум развивают, а не отвлекают его. Вы же по миру скоро пойдёте. Где твой муж? О чём он думает?!

Передав трубку Борису, Татьяна, тем не менее, слышала, как кричит свёкор, но, конечно, не все слова могла разобрать. И, не показывая вида, радовалась звонку Виктора Семеновича. Сейчас любая встряска полезна для Бориса. Тем более, что оценив положение семьи, Виктор Семёнович принял мудрое решение — зани-маться натуральным хозяйством.

В гуманитарном институте, в  котором он, историк по образованию, препо-давал политологию, часы безжалостно сокращались. Зарплата задерживалась по нескольку месяцев. Потому самыми популярными разговорами наряду с обсужде-нием новостей по переустройству страны, стал обмен опыта выживания. Препо-даватели, профессора и  доктора наук, не говоря уж про доцентов и  аспирантов, все, как один, обзаводились огородами, вскапывали дачные участки, даже если до этого дачки стояли заброшенными. На кафедре живо обсуждалось ускоренное вы-ращивание картофеля по американской системе. И, конечно, не менее оживлённо говорили о происходящих переменах в стране. Виктор Семёнович редко принимал участие в горячих спорах, разделивших коллектив на либералов и консерваторов. Но, пожалуй, никто другой в институте не владел информацией о происходящих переменах больше, чем он. Виктор Семёнович хорошо осознавал, что под благим лозунгом модернизации провозглашённым в  восьмидесятых годах, произошло разрушение страны. Только на первый взгляд, да и  то дилетанта, модернизация всегда позитивна. На деле очень часто происходит обратное. Модернизация на деле являет собой самовоспроизводящийся процесс разложения, как это было с Китаем в середине 19-20 веков.

— Модернизация, как символ процветающего капитализма? Париж и Лондон? Рим и Барселона? А почему не вонь от канализации в Гаити? Или трущобы Каира! Или плантации на Яве. Это тоже капитализм, с рабами и бездомными. В истории есть только один пример антикапиталистической модернизации — Сталинское переустройство страны, целью которой являлось создание в  России передовой промышленности, залога выживания и победы в предстоящей войне, — доказы-вал коллегам Виктор Семёнович. — Но поймите, голуби мои, теперь-то у сильных мира задача другая! Закон об индивидуальной трудовой деятельности для чего, по-вашему, нужен? Да что б легализовать теневую экономику и разрушить потреби-тельский рынок. Что ж удивляться, что теперь каждый выживает, как может? На всех уровнях власти одна забота — раздел собственности…

82

* * *

Погожим августовским днём молодые приехали на дачу к отцу Бориса. Пол-тора часа — и вокруг почти девственная природа. Вершины гор вдали. Поросшие лесом взгорки. Негромкая речка, бегущая между камней, с заводями и мелькаю-щими в глубине темными спинками ленивых рыб. А вокруг небольшой посёлок на десяток улиц, разбежавшихся по холмам и низинам.

Молодым супругам недолго пришлось любоваться природой. Дел невпрово-рот! Виктору Семеновичу по случаю и почти за бесценок удалось приобрести со-седний участок — хозяева давно забросили его и были даже рады, что проблема разрешилась благополучно — недвижимость пристроена, и штраф за неухожен-ность участка им теперь не грозит. А  вот семье Устименко хлопот добавилось. Мужчины, по плану Виктора Семёновича, должны были срочно приниматься за дело — работа в основном тяжёлая — стройка. Виктор Семенович задумал раз-водить коз. А для этого, пока на дворе пригожие денёчки, нужно успеть построить тёплый хлев, загон под крышей, где бы животные могли прятаться во время дождя и снега. В предгорье, несмотря на близость южного моря, холода могли быть ран-ними. Поэтому Виктор Семенович торопил. Ему не нравилось, когда сын подолгу и непонятно зачем разглядывал кусты смородины, их жёсткие блестящие листья. Потом поднимал голову и принюхивался, точно пытался распробовать встречный ветерок. И ни с того, ни с сего заявлял, будто пахнет стоматологическим каби-нетом. Мог бесконечно долго вертеть в руках палку, ветку с изодранной корой. Виктору Семеновичу казалось, что сын бездарно тянет время или специально иг-рает на его нервах. Демонстративно сомневается в разумности отцовских планов. А дело-то не ждёт! Не будет в ближайшие годы улучшаться и налаживаться жизнь в стране, империя рушится точно и неотвратимо!

— И кем это осуществляется? Папа, неужели ты думаешь, что СССР всерьёз считают военной угрозой миру?

— А когда я об этом сказал? Ты невнимателен ко мне, сын. Как раз я уверен, что никто не воспринимает нас как реальных военных противников. Гипотетиче-ски — да. Они твердят об этом днём и ночью. Я имею в виду Запад. Но главная их мишень — наша экономика. Ты посмотри, как планомерно нас вытесняют с рын-ков, рушат производства, останавливают заводы. Поверь мне, Горбачёва выдви-нули самые опасные тяжеловесы — транснациональные компании. Осознаёт ли до конца происходящее он сам? Горби станет символом некопентенции и прямого предательства, поверь мне на слово. Не скоро ещё Россия восстановится от этого удара. Поэтому делай, что я говорю.

Борис не мог возразить, всегда готовое точное слово, которым он не раз по-корял оппонентов, теперь не прозвучало. Его не было вовсе, потому что не реаль-ность, а другой мир, художественный, был явственнее, понятнее ему. Оказавшись вне этого мира, словно рыба на песке, Борис вынужден подчиняться воле отца, ко-торого он мог бы, наверное, попросить купить холст и какие-то краски. Но этого мало. Нужны разные холсты, картон, мольберты, нужны дорогие кисти и прочее, и  прочее. Целое состояние, чтобы вернуть возможность полноценно работать.

83

А для чего? Кто купит картины Бориса Устименко? Может и хорошо, что они сго-рели… Борис не перечил отцу в его выводах о происходящей в стране перестройке, но показывал всем своим видом, как не по душе ему эта возня на участке, эта идея натурального хозяйства.

Продолжатель рода Устименко устало ухмылялся и под «романтические раз-говоры» родителя, который теперь вёл их, стругая доску, или приколачивая гвоздя-ми шифер. Отчего так волновался отец? Видимых причин для этого не было. Мо-жет быть, любуясь невесткой, Виктор Семёнович вспоминал молодые годы? И себя с женой, которой не досказал тогда главных слов? А вот теперь по прошествии лет хотелось отцу уберечь сына от подобных ошибок.

— Слышь, Борька! Дружок у меня один был, Захар-самовар, как мы его в дет-стве звали. А потом уж за ум — Знахарем, — Виктор Семёнович застенчиво улыб-нулся, видно не всё мог рассказать сыну. — Он и про женщин хорошо знал. И про хитрости, и про слабости ихние. Так вот слушай. Самое простое средство, чтоб продолжала тебя любить, — старайся внушить ей, будто в восторге от её красоты! А? Вот в чём штука хитрая! Слышишь меня? — глаза Виктора Семёновича теперь лукаво щурились. — Будет твоя Татьяна в платье — хвали платье. Будет в зимнем костюме — хвали костюм. Будет в ночной рубашке — рубашку хвали, только про-си, чтоб не простудилась! Восхищайся и руками, и ногами, и голосом даже!

— Па, с каких пор ты дамским угодником стал?— Эх, дуралей ты, Бориска, — отец вдруг сбился на тёплый совсем доверитель-

ный тон, когда-то очень давно он так разговаривал с маленьким сыном… — верь моему опыту. К тому же, я объяснял не раз, мы переживаем нынче страшный слом системы. Ты видишь, что происходит вокруг? — снова посерьёзнел Виктор Семё-нович, ткнул в сына горячим взглядом. — Единственное твоё спасение — семья!

— Опять? Папа, хватит меня просвещать!— Ты хоть понимаешь: вдруг разрешили предприятиям и частным лицам вы-

возить за рубеж все дефицитные товары — продовольствие, сырьё, электронику, энергию, продукцию химической промышленности — всё, всё и  всё! Ты можешь представить, что только через одну из тысяч таможен спекулянты за год вывезли де-фицитных товаров больше двух миллионов тонн! Золотой запас уводят! Уже карточ-ки ввели продовольственные! Дальше — больше! Неизвестно, чем и когда закончит-ся! Поэтому пойми ты меня, спасение в семье! Только так выживем… Да куда ж ты эту доску лепишь, чудило?! Неужели не видишь — кривая она. Руки твои крюки!

Виктор Семёнович опять не мог сдержаться, а Борис — вытерпеть начальст-венный тон. Происходящее на даче уже всерьёз мучило его. Разведение коз, заду-манное отцом, чтоб обеспечить семью продуктами, а в будущем, возможно и за-работком на молоке, мясе, шкурах, казалось полным абсурдом. Патриархальность родителя просто смешила. С чего так за его семью волнуется? Сидел на даче столь-ко времени, носа в городскую квартиру не казал, а теперь жилы всем рвёт. Он смо-трел в сторону жены, которая, не в пример Борису, изо всех сил старалась помочь в хозяйстве. И сам Виктор Семёнович вполне был доволен невесткой. Хотя своими разговорами частенько вводил Татьяну в краску, потому что полагал интерес сына к собственной жене наиважнейшим, не раз повторил, что Борису точно не выжить одному.

84

* * *

Больше всего времени у  Татьяны занимал огород: приходилось ежедневно пропалывать или поливать помидоры, огурцы, перцы. И, конечно, заготовки на зиму: банки с кабачковой икрой, томатами и солёными огурцами множились с ка-ждым днём. Татьяна не жаловалась. Надеялась, что работа на даче поможет восста-новиться, Борис отвлечётся от своей потери. Она невольно следила за ним, тщетно разгадывала его тайные мысли, ухаживая за козами, забавными и глупыми, или собирая смородину, живой изгородью окружившей участок, или когда перетирала с сахаром сочные плотные ягоды, полные тёмного с кислинкой сока… Эти разду-мья помешали понять смысл произнесённого вдруг свёкром с особым нажимом на последнее слово: «Смородина очень полезна. Особенно детям…»

Татьяна, осознав, почувствовала, как у неё вспыхнули уши, склонилась ниже над кастрюлькой и  рассердилась, прежде всего, на себя. «Не девочка уже! Чего краснеть-то?» Смолчала, закусив губу, потому что ни отвечать, ни смотреть после этих слов на отца Бориса не могла.

А вот в защиту своего мужа высказалась, Виктору Семёновичу пришлось вы-слушать отповедь невестки после очередного резкого разговора с сыном:

— Ну как можно винить Борю?! — всерьёз возмутилась Татьяна. — Он лишён мастерской, любимой работы. Он в полной изоляции от всего, чем дорожил. Вот я  начала б  сейчас упрекать мужа в  невнимании к  себе, в  нежелании заботиться о нашем будущем. По вашей логике — была бы права. Но вы даже не представля-ете, что на самом деле погибло в мастерской. Его картины получили признание на престижных выставках! А незаконченные работы Бориса у меня до сих пор перед глазами стоят. Я уверена, о них бы обязательно написали искусствоведы, они бы стали событием! С каким жаром Боря рассказывал мне о новых задумках. Он жил своим творчеством, понимаете? Бориса нельзя винить!

Но разве объяснишь это Виктору Семеновичу, требовавшему, чтобы сын до-бросовестно вникал в хозяйство...

* * *

— Тебе семью кормить! Должен, коль мужиком родился! — гремело на участке.— Ничего я никому не должен! — взрывался в ответ Борис. — Давайте, нако-

нец, говорить то, что думаем! Сегодня никто не уверен в завтрашнем дне. И я не собираюсь обманывать Татьяну. Я не знаю, что будет завтра. Я не знаю, чем сейчас должен заниматься. И почему мне досталось всё это? — в глазах Бориса вспыхива-ли черные искорки. — Так оставьте же меня со своими идеями и нравоучениями!

— Сын, согласись, наконец, все свои способности человек может понять, толь-ко применив их на деле! Сейчас нам нужно держаться друг друга и прикладывать старания, чтобы сохранить семью и  обеспечить нормальную жизнь в  будущем. Иначе мы сами для себя — зло.

—…Ничего. Каждое зло хоть как-то компенсируется. Меньше успехов — меньше завистников. Нет денег — меньше забот, как их потратить! Кому не на что надеяться — тому не в чем отчаиваться. Разве не так?

85

—Ты меня пугаешь, Борис. Умный человек все равно не должен терять направ-ление. Ты сам себя не боишься?

— Я ничего не боюсь! Мне уже ничего не страшно! Я всё потерял!— Не смей так говорить! Молодой здоровый мужик, главы семьи! Нюни рас-

пустил… Виктор Семёнович всё более нетерпимо относился к  сыну. И  ничего не мог

поделать с собой. В глубине души он понимал, что злится на собственный испуг пе-ред малодушием сына. Никогда раньше он не чувствовал так остро своё бессилие. Решив обосноваться на даче, Виктор Семенович надеялся на поддержку прежде всего Бориса. Что могут женщины в этом безумном мире, так быстро поменявшем полюса? Опоры расшатаны и умело порушены. Больше никогда не будет прежней страны Советов. Жучки-вывозники проели некогда могучую экономику до трухи, осталось совсем немного. И коль представилась возможность зацепиться за кло-чок собственной земли, значит, есть надежда выстоять в лихолетье!

Всегда доверявший науке, Виктор Семенович активно экспериментировал. Именно он первым из институтских дачников посадил картошку на участке по методу американских баптистов. Плюсы заключались в том, что посадочного ма-териала нужно в три раза меньше, а значит и усилий при посадке картошки тоже. Зато урожай получился больше, чем у соседей. Успех окрылил. Виктор Семенович принялся экспериментировать и  с другими культурами. Но самой большой его надеждой всё-таки оставалось разведение коз — молоко, мясо, шерсть. Особен-но убедил Виктора Семеновича рассказ старика-черкеса, который жил неподалеку. Оказывается, в старину у адыгов было принято целый год кормить молодоженов козьим мясом и молоком для того, чтобы потомство получилось крепким. Вот тебе и рецепт оздоровления нации! Виктор Семенович жаждал начать с собственного внука, а потом осчастливить и всю округу. Он почти не сомневался в успехе. В глу-бине души Виктор Семенович верил, что рано или поздно сын станет настоящим помощником и единомышленником. Вместе они горы сдвинут! А когда родится внук... В том, что это случится, Виктор Семёнович тоже не сомневался. Ради бла-гополучия будущего наследника Борис должен отрешиться от собственных про-блем. Хотя бы на время! К тому же сын-художник всегда любил рисовать живот-ных. А уж таких благородных, как козы, не полюбить просто невозможно. Да хоть картину с них пиши! У одной парочки шерсть на шеях белая, плавно переходит на плечах из белого в серый, а к хвосту совсем черные. У других — шея рыжая и переходит к туловищу в коричневый. А есть и чёрно-белые и гнедые. Даже соро-чья — козочка с белой головой. А уж про козлят и говорить нечего — сплошное обаяние. Как же допустить, чтоб болели они? Чтоб от бескормицы или холодов гибли? Начнут ягниться — а хлева тёплого нету. Полежит козочка на мокром полу, на влажной подстилке — сразу воспаление вымени у матки. От грубой подстилки и трещины на сосках могут быть. Нет, тут уж себя не жалей, а коль скотину завел — нечего её мучить.

Внутреннее неприятие поведения сына, когда Борис так долго не хочет от-зываться на слова и просьбы отца, уже приводило Виктора Семеновича в ярость! И  он срывался на крик. Не раз мысленно попрекнул покойницу-жену — воспита-ла! И всё чаще с опаской поглядывал на невестку. Сдюжит ли?

86

Татьяна, чувствуя взгляды свёкра, старалась не показывать, как трудно ей при-ходится между двух огней. Но всё чаще вздыхала и уже знала точно, что нужно возвращаться в город. Только бы поскорей закончилось лето.

«Творческие одарённые люди имеют право быть слабыми», — думала она, раз-глядывая яркий осенний пейзаж в окошке автобуса, бойко катившего в сторону высотных домов. А перед глазами сердитый Виктор Семёнович, он так и не спу-стился с крыши сарая, чтобы попрощаться с сыном. Хотя стройка почти законче-на. Козы смогут перезимовать. «Легче всего обвинять Бориса. Сейчас он не может писать, но зато много читает. В пушкинской «Пиковой даме» его затронули пор-треты работы француженки Луизы Виже-Лебрен в спальне графини! Удивительно. И надо же было додуматься, что авторство портретов, скорее всего, неточность или уловка великого писателя. Даже искусствоведы до этого не додумались, а Бо-рис-то прав! Чьи портреты могли висеть в спальне старой графини? Конечно, её собственный и мужа графини. А как же могла сделать эти работы та самая Луиза Елизавета Виже-Лебрен, которая за шесть лет пребывания в России написала чуть ли не всю русскую знать? Ведь в «Пиковой даме» картины в спальне графини со-зданы точно лет за двадцать до прибытия художницы в Россию. Значит, это работы шведского живописца Александра Рослина, который посетил Петербург в 1776-77 годах и исполнил портреты особ императорской фамилии и русских аристократов. Вот что потрясающе! И только Борис смог раскопать эту историю. С его знаниями, интересом к живописи. С его умом! …Хотя опять случился спор с Виктором Се-мёновичем. Тот настаивал, что сам Пушкин указал, мол, портреты писались в Па-риже. И Луиза Лебрен за двадцать лет до её прибытия в Санкт-Петербург могла писать юную графиню… Но свёкор в очередной раз не понял, даже не в этом дело, а в интересе Бориса. Вполне может быть, что тот решил всерьёз заняться портре-тами. Иначе с чего бы ему так активно изучать эту тему? …Ну, да. Во все времена художники брали заказы». Татьяна вздохнула. Она поймала себя на мысли, что, оправдывая мужа, убеждает саму себя. «…И с чего я про портреты? Потому что заказы? Вот, опять все мысли о деньгах», — Татьяна грустно смотрела в окно, по-том повернула голову к Борису. Взяла руку мужа и прижала к себе. Он улыбнулся в ответ. Они снова вдвоём. Получится, справятся…

В автобусе пахло бензином и свежими помидорами. Две аккуратные бабули сидели напротив Татьяны, чинно беседовали, в ногах у них стояли лукошки с по-следними дарами дачных наделов, с  мясисто-алыми томатами, сухими зонтика-ми укропа и жёсткими листьями хрена. Та из бабулек, что была поближе, концом цветастого платка аккуратно промокала тонкие губы. «Колоритные бабульки, — мелькнула мысль Татьяны, — таких редко теперь встретишь. Да ещё с помидорами. Их к осенней выставке бы написать…» — и вздрогнула, испугавшись собственной мысли.

В городе уже в  подъезде дома начались неожиданности. В  почтовом ящике ожидало приглашение от Кости и Вероники, тех самых, что уехали в лихое время из Чечни, а теперь звали отпраздновать новоселье, наконец, их семья обустроилась в новой большой квартире. И вот не забыли друзей! Не успели обсудить новость, как позвонил менеджер дизайнерского салона и предложил Татьяне работу. Рас-

87

кручивая новые проекты, он интересовался оригинальными решениями — укра-шениями интерьеров гобеленами. Татьяна с радостью ухватилась за предложение. В этот же вечер достала забытые эскизы, принялась внимательно рассматривать предлагаемые для дизайна интерьеры, сразу определяя цветовые акценты. А в го-лове то и дело мелькали мысли о Веронике и Косте. Вот смогли же люди подняться, наладить свою жизнь…

* * *

В квартире Бегуновых Татьяна не могла отделаться от ощущения собственной неполноценности. Осматривая хоромы, она чувствовала себя так и не сумевшим повзрослеть ребёнком, которому демонстрируют настоящую взрослую жизнь. Посмотреть было на что. Квартиры художников обычно делятся на те, в  кото-рых жить невозможно, или — на сооружения неповторимые, порой, уникальные. У Бегуновых был второй вариант. Каждый сантиметр их трехкомнатного жили-ща в  высотном кирпичном доме был тщательно продуман и  обустроен. Модная шелкография на стенах, тяжелые турецкие портьеры с кистями, дубовый паркет, медвежья шкура на полу в  спальне смотрелись и  дорого, и  стильно, сочетались с авторскими неожиданными придумками: узором на стенах и потолке, вставками зеркал на окнах, поделками из дерева и глины.

— Конечно, вкалывали! — смеялась розовощёкая Вероника, уже в столовой отвечая на вопросы гостей и одновременно раскладывая по тарелкам жаркое. Та-тьяна отметила, что руки у неё теперь не такие «узорные», как в последнюю встречу на рынке. — Костя ночами здесь пропадал. Отделка полностью наша! Даже паркет сами клали — экономия! Я  вот зеркала оформила ракушками и  цветами. А  про сроки... Да все годы после Чечни на эту квартиру работали! Пахали каждый день от зори до зори.

— Неужели на торговле можно так хорошо зарабатывать? — не сдержалась Татьяна.

— Поначалу каждый вложенный челноками доллар приносил шесть долларов прибыли. Благодаря умной политике, да ещё челночили-то на равных! Я ведь ни-сколько не уступала. Правильно Костя? И ещё самое главное — вложить средства по уму. Когда доллар подскочил в несколько раз, вот здесь-то наша умная политика и сыграла! Костя, подтверди!

Татьяна уловила некую настороженность Вероники в её взгляде на мужа. Весь вечер широкий, словно отлитый одним куском, гладковыбритый от подбородка до макушки Костя лишь тактично кивал и держался явно вторым планом. Кажется, он думал о чём-то своём. И только когда за столом беседа коснулась художников, проблемы с мастерскими, Костя включился. Оказывается, он был хорошо осве-домлен по части передела имущества Союза художников.

— Да там же целая мафия, Борь! Ты не понял? А знаешь, с чего началось? С раз-гильдяйства, поверь мне. С богемной жизни. С элементарной безответственности! Как и повсюду в стране. Каждый за себя! Что хочу — то и ворочу, коль по рукам некому дать. У вас сколько лет про ревизионную комиссию не вспоминали? Дети… избалованные богемные никудышные. На что надеялись?

88

Борис молчал.— Ты вообще в  курсе проблемы вашей? Что к  чему тебе интересно? …Все-

таки ж, член Союза, на художественном комбинате работал! — Константин увлек-ся и продолжал, не услышав даже утвердительного ответа Бориса. — А знаешь, что находится теперь в помещении комбината? — он по очереди оглядел всех за сто-лом. — Самый большой в городе интим-салон! Какие у них витрины… сплошная клубничка! А, насколько мне известно, предлагались варианты аренды. И мож-но было сдать помещение хотя бы добропорядочным бизнесменам. Сделать, на-пример, книжный магазин! Так нет же. Как в насмешку над деятелями культуры. Нате вам — кушайте! И вот какая петрушка. Поначалу оформлялась как раз аренда комбинатовских мастерских. Для отвода глаз! А потом здание быстренько прода-ли. Понятно, что незаконно. Но чтоб узелок потуже затянуть — продали ещё раз! И вот документы у них на руках уже не липовые. Настоящие. И фиг вам, художни-кам, что-то вернут, — Константин замолчал, ожидая реакцию Бориса. Тот угрюмо молчал.

— Эх! …Честно тебе скажу, Борь, хотелось мне создать свой мир. Забыть хоть на время всё, что гнетёт и по ночам мерещится. А как разглядел, что и среди брать-ев-художников беспредел происходит … не поверишь, Борис! Захотелось мне ору-жие в руках понянчить. Но разве ж тут дадут? — он покосился на Веронику. — Вот и стал я поэтому фотожурналистом. ФотоГрафом! Во, какой у меня теперь титул. Спецназовцы окрестили. Бригада у  нас стоит, в  двадцати километрах от города. Слышал? На рынке с капитаном разговорился — ботинки у меня для сына покупал. А капитан плачется, мол, актовый зал нужно оформить. Хоть чего-нибудь худо-жественное прилепить. Хоть фотографии. Ну, я  пообещал подсобить. С  тех пор и началась наша дружба. А потом я с ними в район боевых действий попал. Тянуло меня обратно в Чечню с оружием вернуться. Ох, как тянуло. Вот и привел Господь.

— А как же твой бизнес? — спросил Борис ровным спокойным голосом.— Да мой заместитель и без меня теперь управляется! — Константин потянул-

ся к жене. Она хлопнула его по плечу. В глазах Вероники не было смешинки. Теперь Татьяна понимала отчего.

— Сынок подрос мамке в помощь, — продолжал Константин. — Есть надёж-ный помощник! Вы себе ещё не состругали? Надо бы…

Вероника снова принялась активно подкладывать в тарелки. За столом задви-гались, заговорили. Татьяна смотрела на хозяина дома. Он сидел теперь серьезный и отрешённый. Видно, мысли Константина были далеко от дома.

Серые глаза хозяина новой квартиры оживились, когда из-за стола перешли в  соседнюю комнату, расположились на диване и  креслах, и  он достал свои по-следние фотографии. На них — люди в камуфляже. Вынимая очередной снимок, Константин медлил, будто внутренне замирал, узнавая лицо солдата, вспоминая историю, связанную с ним.

— Вот ребята на операцию уходят. Никого из них в живых уже не осталось… А это Сурен автоматом мне машет. Отличный механик-водитель. Для его бэтээра преград нет. Водит виртуозно! Потому и автомат под боком ему мешал. Так было, пока в засаду не попали. А он без оружия. Каково? К счастью, отбились, повезло. Вот и машет, мол, теперь только с автоматом.

89

Татьяна никогда не общалась с военными. Слушая Константина, она боялась выдать своё волнение, но каждое его слово о погибшем солдате оставалось в душе.

Снимок, где курносый широколобый парнишка сидит в  обнимку с чёрным лохматым псом привлёк её внимание. Константин заметил это. Взял фотографию в руки.

— Расскажи, Костя, — вдруг попросила Татьяна и почему-то испуганно взгля-нула на Веронику. Та подошла и села рядом с мужем. Костя кивнул, мол, надо рас-сказать. Но сначала попросил стопку. Звонко чокнулся с Борисом и только после этого заговорил:

— Пускай им там служится! Лехе уже немного осталось, вот…Удары электронной музыки грянули из соседней комнаты, и  Костю словно

подкинуло:— Сына! Сбавь свои цедибилы! Тьфу! Децибелы сбавь, слышишь?!Музыка смолкла. Константин хмурился, устало вздохнул:— Про Леху ж я начал… белобрысый такой русский парень. Он мне Сашика

напоминает. Был такой мальчишка в нашем дворе. Тоже конопатый, с носом кар-тошкой. Глаза, как нёбушко над полем. Портрет хочу Лехин сделать. Вот вы увиди-те потом!

— А собака откуда? — не удержалась Татьяна.— Это не собака, а целый клад! Подобрал его Лёха в горящем чеченском селе.

Держал сначала за пазухой. Потом они со щенком стали неразлучны. Кормил пса тушенкой и карамельками, а тот ради них готов на все! Ребята шутят: «Хаттаб за карамельку Родину продаст». Щенка Хаттаб назвали. Чёрный лохматый — ко-пия чеченского бандита. У солдат, кстати, принято давать собакам имена бандитов. Наверное, потому что приятно отдавать приказы, называя имя врага, и видеть, как выслуживается пес. А Хаттаб старался вовсю. Умный пёс вырос, умеет служить. За это его все солдаты полюбили. С ним не страшно заснуть в горах, Хаттаб охраняет днём и ночью. Доверяют Хаттабу, понимаешь, Борис? А для пса самый близкий и дорогой — Лёха. Щенок стук сердца его слышал с самого меленького возраста. Он же за пазухой у Лёхи пересек ни один километр. Хаттаб провожает солдата, когда уходит Лёха вместе с другими на задание, и всегда удивительным образом угадывает, когда они должны вернуться! За несколько часов до их прихода усажи-вается на полянке именно с той стороны леса, с которой и выйдут к лагерю бойцы. Если б сам не увидел, не поверил бы! …Как они там теперь? Как Леха с Хаттабом дослужат? Стреляют ведь там и очень метко. По ночам они мне снятся — Леха и Хаттаб. Хочу кадр один сделать!… Снится он мне, понимаешь? Ну, как мне после всего на базар возвращаться?! — Костя непроизвольно взглянул в сторону жены, она отвела взгляд. Он обратился снова к Борису:

— Боря, я в этой благоустроенной квартирке долго не просижу. Пересмотрю на ночь фотографии и, бывает, хожу до рассвета. Мне теперь спокойно не жить! Я помню, как под ногами земля горела. Вот бы такие картины написать, чтобы… — Константин замолчал.

— Теперь другие картины нужны, — твердо закончила за него Вероника, — гламурные. Чтобы интерьер украшали. Художникам тоже зарабатывать нужно.

90

* * *

По дороге домой Татьяна и Борис молчали. Слишком много впечатлений. Та-тьяна обдумывала услышанное. Открылся ей вдруг совсем иной мир. Наверное, так приходит прозрение. В награду или наказание? И как дальше? От чего отказы-ваться и к чему стремиться?

— …Вот. А мы всё про мастерскую. А тут видишь как страшно. Люди умирают.— Ты о чём? Какие люди? Наслушалась басен. Или квартира Бегуновых глаза

застила? Ты не знаешь цены моим картинам… Не знала… И про меня не понима-ешь. Я ведь сгорел в той мастерской!

Борис шёл, не глядя на Татьяну.— Не говори так. Это только красивые слова. Ты живой. Ты рядом. Я чувствую

тебя. И в тебе зреют новые замыслы. Ты сможешь обязательно!— Дорогая моя, слишком долго ты остаёшься хорошей девочкой Таней. Слиш-

ком долго. Боюсь, это уже невозможно исправить и вытерпеть. Давай помолчим! Татьяна осеклась на полуслове, разговаривать в  подобном тоне, конечно, не

имело смысла. Она отстала от мужа, смотрела теперь в спину Бориса. Но думала не о нём. Мысленно возвращалась в квартиру Бегуновых. До глубины души взвол-новали её услышанные рассказы Константина о войне. Она никогда не думала, что можно вот так просто, сидя в квартире на диване, рассказывать про смерть молодых и сильных мужчин.

Борис вдруг обернулся и тоже заговорил про Бегуновых.— Тебе не показалось странной осведомленность Константина во всех наших

вопросах? Откуда он столько знает о  проблемах Союза? Неужели хочет пустить пыль в глаза? Зачем эта рисовка? И к чему душещипательные рассказы про солдат? Мол, вы здесь цветочки рисуете, а там вас грудью прикрывают. Неприятно как-то. Тебе не показалось?

Слова мужа настолько разнились с  настроением Татьяны, что от удивления она не нашлась даже, как возразить ему. Придя домой, впервые супруги Устименко громко и серьёзно рассорились. Всплыли и давние обиды, и отцовские козы, и пол-ная безнадёга завтрашнего дня…

Лёжа одна на диване в тёмной холодной комнате, Татьяна, упорно думала не о муже, а о Константине Бегунове и о его решении воевать. В пионерском детстве и комсомольской юности она много читала о Великой Отечественной, о солдатах, о пионерах-героях, о битвах и разрушениях. На встречи со школьниками приходи-ли ветераны, участники войны. Фильмы о войне часто показывали в кинотеатрах и по телевизору. И представляя, переживая ужасы лихолетья вместе с книжными или киногероями, Татьяна точно знала, что никогда больше такое не повторится. Люди поумнели и не допустят повторения подобного. А ещё она хорошо помнила, как на уроке географии, у карты СССР, директор, который вёл у них этот предмет, уверенно заявил, отвечая на вопрос о возможном отделении союзных республик:

— Дорогие ребята, конечно, теоретически, республики могут выйти из состава Советского Союза, стать самостоятельными государствами. Но поверьте, этого не случится никогда!..

91

Прошло пятнадцать лет, и вместе с распадом советской страны загрохотали канонады. Но даже вчера, слушая диктора с последними новостями, Татьяна не до конца верила им, не погружалась в происходящее. И вот страшные слова прозву-чали рядом, от собеседника, которому нельзя не доверять. Он был на самой насто-ящей войне! Снова гибнут солдаты, рушатся дома, плачут матери над погибшими детьми... Татьяна долго не могла успокоиться и забыться, представляя страшные картины, вспоминая фотографии парней в  камуфляже. В  ночных мыслях её не было порядка. Пока остатки дневных забот не разбросал сон.

* * *

А затем случилось то, что впоследствии почти невозможно было исправить. Стремление действовать, спасать свою семью, а  только в  этом она видела своё оправдание, стремление, укрепившееся в  Татьяне и  переполнявшее её, неизбеж-но вступало в противоречие с настроением Бориса. Где-то свистят пули, умирают молодые крепкие парни, а супруги Устименко не знают, чем занять день! Татьяна всё чаще теперь переходила на упреки. Ведь и Виктор Семёнович твердил, что на-ступающие времена требуют немедленного действия, и не простят промедления. Если не исправлять ситуацию каждый день хоть на йоту, пусть даже прикладывая тщетные усилия, если сидеть сложа руки, значит, через короткое время даже над-ежда исчезнет.

Её стало по-настоящему злить бездействие мужа. Голос Татьяны звучал всё бо-лее сердито и требовательно. Да, она согласна помогать и поддерживать Бориса, но при условии, что он будет чем-то заниматься!

— Сколько можно плевать в потолок? Ты вспомни рассказ Константина Бе-гунова о погибших ребятах. А мы здесь канючим, ищем себе оправданий, просто мямлим и теряем самое ценное…

В глубине души она понимала, что именно рассказ об идущих на смерть маль-чишках отнял силы терпеть и ждать. Всё так страшно и так близко. Рядом. И ребя-та эти почти ровесники, нет, младше, намного младше… Не до конца осознанное горькое чувство терзало Татьяну. Чувство вины и потери.

Её работа над дизайнерским проектом двигалась трудно, слишком давно не занималась подобным, к тому же задачи то и дело менялись, приходилось начинать заново. И всё же она смогла закончить работу. Но стоило ли напрягаться? Воспи-танный молодой человек с бритым черепом и острым носом на пухлых щеках, по-лучая материалы, кивал на каждое слово Татьяны. Невозможно было понять, о чём он на самом деле думает. И хотя она услышала самые веские заверения о скором переводе денег, проект так и остался неоплаченным.

Борис тоже попытался работать. Но стало только хуже. Его интерес к старин-ному портрету не прошёл бесследно. Непонятно откуда Борис вдруг натащил на балкон деревянные заготовки в форме яиц, только раза в два крупнее. Он решил делать пасхальные яйца и расписывать их портретами в стиле Рокотова. Но с эле-ментами непотопляемого авангарда. Чтобы на все вкусы. Яйца нужно было реали-зовывать на местном Арбате.

92

— Это будет стилизация народного мышления, такая форма народного искус-ства… согласна?

— Только не перемудри.Поплатившись из-за собственной наивности, ведь она взялась делать проект

без заключения договора, так умело её убедили в собственной надёжности заказ-чики, Татьяна теперь давала советы мужу. Но пережитый стресс, почти полное от-сутствие денег никак не способствовали нормальному общению супругов. Словно некое невидимое колесо набирало обороты и летело под откос.

* * *

Позвонила заплаканная Вероника. Константин опять уезжал в командировку. «А у него больной позвоночник. И куда только врачи смотрят», — от дрогнувшего голоса Вероники Татьяне стало не по себе. И обожгло щеки от сдавившего душу предчувствия беды.

Вероника дышала в трубку. Нужно было что-то говорить, успокаивать её. Тать-яна боялась, что расплачется сама.

—Уж не знаю, за что мне столько? Я же сама из Екатеринбурга. На юг перее-хала, когда жениха похоронила. Офицером он был. Знаешь, как за ним девчата бе-гали! Я и взглянуть на него боялась. Сколько можно на войну провожать?! Я же за Костю замуж шла, потому что художник. Оружие в руки не возьмёт. А он! Может, я во всем виновата? Тань, ты слышишь меня? Почему от меня мужики на войну сбегают?

— Потому что — мужики, — бесцветным голосом произнесла Татьяна. — Ты можешь Костю остановить? …Ну, о чем тогда говорить? Теперь только молиться.

После разговора с Вероникой Татьяна чувствовала себя почти предательницей. Может она и не сказала ничего дурного, но мысли, которые были в тот момент, касались не Константина и  Вероники, а, прежде всего, самой Татьяны и  Бориса. И мысли эти отталкивали Татьяну от мужа. А это неправильно. Непозволительно так думать о Борисе. Татьяна мысленно укоряла себя примером родителей, точно зная, что мать всегда во всем поддерживала мужа. «У отца не бывает простоев. …Но ведь у него и пожара в мастерской не было. Да разве дело только в творчестве? …Борис стал чужим. Он даже не старается преодолеть отчуждение».

Потом весь вечер Татьяна лежала на своем диване и  смотрела немигающи-ми глазами в раскрытую книгу с умными мыслями древних философов. Глаза не видели строчек. И умные мысли, продлевающие жизнь не касались её сознания. Потому что неуютно, ах, как неуютно ей было в этом мире! Обездоленность и ду-шевная, и физическая. Что-то не так. Но отчего именно с ними? В чём ущербность их судеб? Уходит на войну Константин. Сражается Виктор Семенович. Сражаются художники, отвоёвывая имущество. Везде война. Только они с Борисом не у дел. А может им просто не за что, не за кого сражаться…

Убеждение это не исчезло с приходом утра. Отношения с Борисом только обо-стрялись. Затея с изготовлением яиц оказалась бесполезной тратой времени из-за его нетерпеливости. Неспособности доводить дело до конца.

93

— Да если б даже яйца продали — это копейки! Понимаешь ты? Я не собира-юсь жить на сдачу! — злые глаза Бориса ещё больше обострили все в его облике, он стал похож на мелкого хищника. Как же раньше Татьяна не замечала?

— …не станешь жить на сдачу? А вообще жить собираешься? Тогда на что?— Я ещё не решил. А ты хочешь, чтобы я стал учителем рисования? …Между

прочим, некоторые лекарства опаснее болезни. Если ты не можешь этого понять, то должна хотя бы чувствовать! У женщин интуиция заложена в подкорке.

— Поздно быть бережливым, когда всё растрачено…Татьяна с таким вызовом посмотрела на Бориса, что тот удивленно вскинул

брови. А та продолжила:— Мы живем с тобой уже пять лет. А на самом деле намного больше. Потому

что встретились в другой стране. Тогда всё было по-другому. Не тебе объяснять. А недавно я была в Союзе художников. Там пахнет войной и разрухой. Братья-ху-дожники спохватились и в один голос возмущаются, что столько лет не проверя-лась деятельность председателя. А в результате ушло почти всё имущество. Требу-ют переизбрать председателя. Как будто кто-то способен вернуть мастерские. Всё в прошлом, Борис! Никакой председатель нас не спасёт. Надеяться нужно только на себя. Я, женщина, не должна надеяться на тебя, мужчину. Ты сам не чувству-ешь в себе никакой уверенности… И, самое страшное, — не пытаешься её обрести. Сколько можно ждать? Чего ты ждёшь, Борис? Почему мы должны всё время чего-то ждать?

— Ты предлагаешь мне разводить коз? — Борис не поворачивал головы. Труд-но было понять: исчезла ли злость в его глазах.

— Не тот беден, кто мало имеет, а тот, кто многого хочет. Так говорил мне твой отец. И ещё, что даже после плохого урожая продолжают сеять. Чтобы выжить. Но нам с тобой нужно выбрать другие зёрна.

— Да ты с  ума сошла! О  чём ты? Ведунья прямо, не говоришь, а  вещаешь. Вспомни, наконец, я — художник. Это моё призвание! Мои картины выставлялись в Париже. Ты мне предлагаешь всё забыть? Выбросить из головы и кормить коз?

— А ты помнишь Пашу, который не стал певцом? Помнишь, мы познакоми-лись с ним на последней квартире? У него был выбор, и он его сделал ради семьи и своего ребенка. Я не призываю тебя бросить живопись. Хотя бы на время, пока мы выживаем, пока нет мастерской, ты можешь…

— В России давно всё держится на женщине.Татьяна не сразу поняла смысл сказанного, вернее, не поверила усшанному

и переспросила. Борис повторил слово в слово, медленно и спокойно.Она, наконец, кивнула: — …Хорошо, я буду ухаживать за козами и учить детей рисованию.Татьяна ждала реакцию Бориса. Он кривил губы и молчал. И это молчание в их

с  Борисом жизни определило то, чего долгое время не понимала, не принимала Татьяна. Ей нужно не разгадывать его мысли, а самой за двоих выстраивать жизнь. Своим молчанием он снял с себя ответственность и переложил на её плечи. «Нико-му не нужен нарисованный кактус…» — мысли Татьяны текли ровно, как ленивая речка по равнине.

94

* * *

Прежде чем обзванивать школы, предлагая свои услуги, Татьяна, наконец, за-нялась собственным здоровьем, её давно беспокоили тянущие боли внизу живота, визит к врачу из-за серьёзных неурядиц последнего времени и отсутствия денег (всё равно лекарства не на что покупать) постоянно откладывался. Понимая, что с началом работы по строгому расписанию она и вовсе не сможет вырваться в по-ликлинику, Татьяна решила действовать как можно скорее. Женская консультация находилась неподалёку, на первом этаже девятиэтажного дома. Своего участкового Татьяна немного знала, как-то обращалась к нему в первый год после переезда из Москвы. Тогда врач определила небольшое воспаление, которое вполне успешно пролечили.

— На что надеемся, милая? — совсем не дружелюбным тоном произнесла Вик-тория Вячеславовна, высокая, полногрудая, статная дама бальзаковского возраста. — Почему не рожала? Сама не хотела или муж не велит?

— Почему вы решили, что я не хотела? Поначалу, я имею в виду после заму-жества, мы действительно откладывали рождение малыша. Надеялись сначала устроить свою жизнь. И я боялась нарушить творческие планы мужа. Он у меня художник. Очень талантливый...

— Очень?... — доктор ехидно поджала губы, перебирая результаты анализов, которые Татьяна сдавала накануне. — запустила ты себя, дорогая, воспаление не шуточное… И, по моему опыту, непроходимость маточных труб, а значит большая вероятность бесплодия, тебе теперь обеспечена…

Тяжёлая пауза повисла в воздухе. — У меня есть надежда? — Татьяна собралась с силами и смогла произнести

эти слова.— Будем лечить, конечно, — ровным голосом ответила ей Виктория Вячесла-

вовна. — А там… как Бог даст! …Слова эти долго потом преследовали Татьяну. Звучали они для неё ровно

и безнадёжно, как приговор, равнодушным голосом произносила их врач. А разве сама Татьяна не догадывалась раньше? Не чувствовала? Боялась признаться себе до конца. И ничего не изменилось бы, приди она в поликлинику раньше. Ни-че-го…

* * *

В поисках работы Татьяна по старой памяти забрела в Союз художников. Зда-ние из красного кирпича всё более ветшало. Не спасала готическая стройность окон, высокие потолки и лестница с коваными чугунными перилами. Сами худож-ники показались скучными. Они оживлялись только при обсуждении скандаль-ных тем, например, сколько украл председатель, и кого же теперь выбирать на этот пост. Татьяна в пол-уха слушала злые шепотки о льготах и привилегиях. О любим-чиках, которые пользуются всеми доступными благами и не хотят думать о дру-гих, не помогают молодым художникам. Снова, уже без патетики и надежд, слабо вздыхали о необходимости возобновить закупки картин. Но это даже не хотелось

95

обсуждать. Тем более, что если власти и решатся поддержать художников закупка-ми, то возьмут полотна у самых заслуженных, со званиями и прочими регалиями, а их по пальцам перечесть. Да и что закупать у Татьяны с Борисом? Всё сгорело…

— Ищите достойную работу, милочка! Или у вас нет цели? Надо иметь ве-ликую цель! Тогда и дела будут великими, — высокий седой старик, которого она запомнила после последнего собрания больше года назад, говорил с ней на ходу, направляясь в кабинет к начальству.

— А разве вы забыли, что люди нуждаются друг в друге? — не сдержалась Та-тьяна. — И ожидают помощи от себе подобных. Да в этом и заключается смысл нашего совместного проживания!

— Что вы говорите? — старик остановился и удивленно взглянул на нее. — Обязательно расскажу о нашем разговоре на правлении. Очень-очень любопытно. Кстати, я помню вашего мужа. Вернее, его полотна. Он талантливый художник. Но это только на первый взгляд. Вы же знаете, моя дорогая, что талант — это, прежде всего, работоспособность. Извините, я спешу. Обязательно расскажу о ваших про-блемах на правлении! А вы должны знать, что всё обязательно наладится. Иного не дано. Будут у нас и перспективы и надежды не эфемерные. Всё обязательно будет!

—… Только уже без нас, — тихо произнесла Татьяна вслед старику. Для неё особенно обидным была эта плохо скрываемая безучастность. Всё

обязательно устроится, но… Сейчас невозможно жить — только выживать. Сла-бые сдаются, уходят. А если сдаются сильные?

* * *

Борис сдался. Каждый разговор о будущем превращался в скандал.— Я умею только рисовать. Я художник.— Меня тоже не учили другому. А моя мама только помогала отцу. Она всегда

была за ним. Для женщины это нормально, — вяло возражала Татьяна. — А что разве женщина не человек? «За», «под» «между» — это всё про жен-

щин? Ты серьёзно так думаешь? — Борис прямо, пристально смотрел на жену, «клевал» и отслеживал каждое её движение, мысль, мелькнувшую в глазах. Гото-вился и дальше скрещивать шпаги.

«Как глупо и недостойно. Несчастный…» — кривилась Татьяна и, как всегда, уступила.

— … хорошо. Не злись, пожалуйста. Не собираюсь я ни за кого прятаться. Как говорится, перед бедой равны. Меня вообще преследует ощущение войны. Сгорела мастерская. Ушёл на войну Костя. Кстати, давно не звонила Вероника. Ты не зна-ешь, как они?

— Как же ты умело переводишь разговор на другую тему, — фасонно вздохнул Борис. — Тебя Костя интересует? Звони. Пока телефон не отключили за неуплату. Пользуйся последней возможностью. Что ты ещё можешь?!

Борис не унимался, провоцировал на скандал. И  получилось. Нервы слабой половины сдали! При этом Татьяна не могла отделаться от чувства нереальности происходящего. Будто смотрит на себя со стороны и видит чудовище, вроде того, что описали братья Стругацкие. Она помнила его по иллюстрации в потрёпанной

96

книжке с дерматиновым перелётом «Понедельник начинается в субботу». Чудови-ще, с одной неограниченной способностью — жрать, поглощало чувства. Хрумало и облизывалось, ненасытное…

И опять виноватой себя чувствовала Татьяна. Спасение утопающего — дело рук самого утопающего. Но как спасать?… Занавеска на окне съехала в сторону, оголился подоконник с отколотым краем. А за окном тоже непорядок — два целло-фановых пакета дёргаются точно в конвульсиях на ветках боярышника и пустые бутылки разбросаны вокруг. Почему так много мусора? Неужели совсем исчезли дворники? Что осталось на этом свете после того, как сгорела мастерская и чудо-вище открыло глаза? Сонная муха зудела и билась в стекло, неуклюжая. Похожая на летающую кляксу.

Татьяна вспомнила о Бегуновых и, уже не понимая зачем, а только лишь бы оторваться от заплаканного окна, смертницы-мухи, позвонила. Разговора, конеч-но, не получилось.

— Лучше приезжай, — глухо ответила ей Вероника.И в трубке плаксиво затянули короткие гудки. Татьяна не опускала телефон,

слушала…

* * *

Ехала в маршрутке, не понимая, зачем ей к Бегуновым? Мокрая неопрятная осенняя улица с  вёрткими иномарками. За окном мель-

кали частные дома, дерево, почти облокотившееся на старую одноэтажную по-стройку. Неожиданно проплыл белый гипсовый бюст Пушкина, установленный на поросшей мхом крыше. Поэт смотрел на город и белозубо улыбался, волосы кудрявились на ветру. Татьяна ощутила нелепость увиденного и невольно улыб-нулась юному Пушкину. Маршрутка — мимо. Был ли Александр Сергеевич? …или это белое облако над крышей? … Через мгновенье в окна уже нагло ломилась реклама — берите! Купите! «… а вот не за что покупать! Не заработали ещё».

Мелькали заборы и дома. Татьяна смотрела, но уже мало что замечала. Верну-лась мысленно к Бегуновым. Как там Константин? Вернулся с войны?

Вероника в передней улыбнулась ей одними губами:— Хорошо, что приехала, проходи. И друг Костин у нас. Бывший военный, он

нас когда-то в Чечне от беды спас, предупредил, чтоб убегали! А сейчас в запа-се, предприниматель …или главный менеджер фирмы какой-то. В общем, на нём и сбыт, и снабжение. Пойдем, познакомлю? …

Почему-то спросила Вероника и сама же замешкалась, явно тянула время, не пропуская Татьяну в комнату к мужу.

—…слушай, зайдем на кухню? Пошушукаемся. Я сейчас.Она нырнула в  комнату, плотно прикрыла дверь за собой. Татьяна слышала

мужские голоса, но слов не разобрать. Потом они сидели на кухне, Вероника ждала чайник и жаловалась гостье:— Костя только приходить в себя стал. А как вернулся из командировки… ду-

мала, по-хорошему не кончится. Тань, ты его не расспрашивай ни о чём. Ладно? Я специально фотографии последние унесла, чтобы не напоминать ему. Вот из-за

97

этого снимка все, — Вероника потянула из стопки, лежащей на холодильнике. — Помнишь ту историю про собаку? Как её звали-то?

— Хаттаб. А что с собакой?— Вот гляди.На фотографии, положив морду на лапы, перед стопкой водки, накрытой ку-

ском черного хлеба, лежал пёс, отвернувшись от конфет, щедро насыпанных ря-дом, прямо в траву. Возле него на корточках человек в камуфляже с непокрытой головой. Он держал стакан и смотрел на взлетающий вертолёт.

— Поминки? — спросила Татьяна.— Груз «двести». Костя так снимок назвал. Я тебе всё сама расскажу, только ты

Костю не расспрашивай. Обещаешь?Но сразу после её слов дверь шумно распахнулась, и обе женщины вздрогнули:— А-а, вот где кумушки засели! Почему к нам не зашла?! Вероника, зачем го-

стей на кухне держишь?Константин поставил пустую бутылку на стол, взгляд упал на фотографию. — …почему здесь? — запнулся. И через паузу: — …Верунь, давай Таню к нам.

Помянем ребят!Вероника покорно кивнула, глазами попросила Татьяну согласиться. В большой комнате квартиры Бегуновых, с парадными золотыми обоями, вы-

соким кожаным диваном, зеркалами в багете, было накурено и неопрятно. Видно, долго сидела здесь чисто мужская кампания. Плотного сложения мужчина в чёр-ном приталенном пиджаке и рубашке со свободным воротом встал при появлении Татьяны. Густые с проседью волосы слегка торчали над ушами, отчего правиль-ной формы голова выглядела ещё крупнее. Строгие зелёные глаза, правильный нос с вылепленными по-римски ноздрями сочетались с некой неуклюжестью. Всё время казалось, что ему мало места. Летели на пол салфетки вместе с окурками, обречённо звенькали рюмки на подносе, как только он шевелился. Татьяна не мо-гла сдержать улыбку, незнакомец краснел и нравился гостье. Она отчего-то сразу прониклась доверием к нему, с первого мужского рукопожатия, которым одарил её Михаил. Сам он отмалчивался.

Говорил Костя. А началось с вопроса Татьяны, которая позабыла наставления Вероники и кротко:

— А собака выжила?— …и Хаттаба похоронили. Уже при мне было. А до этого… Лёхе с Толиком

два месяца служить оставалось. И, рассказывают, характер собаки неожиданно сильно испортился! Перестал Хаттаб беззаботно резвиться. Выл по ночам так, что солдаты швыряли в него камнями — если не успокоится, то хоть от палатки уйдёт.

Уже советовали Лёхе избавиться от пса. Или показать его ветеринару. А Леха торопил время. Хотелось ему помочь Хаттабу! Всё гладил его чёрные уши, смо-трел в слезливые глаза. Разговаривал с псом. Благо времени на это хватало. Леху и дружка его Толика в отряде берегли, как отработавших своё. Им вовсю светил «дембиль»! Если и доверялись боевые задания, то самые простые и неопасные: подстраховать уходящих на задание или наоборот встретить.

И… при мне было, когда Леха с Толиком вешали автоматы и уходили — пёс заходился воем, словно физическая боль его истязала.

98

….Однажды после очередного задания ребята не вернулись. Их трупы под-бросили через месяц. Тела были завернуты в  целлофан, почти разложились. Но даже в таком виде на трупах видны были следы пыток. У Лехи отрезана голова. У Толика выкололи глаза. Как только смог Хаттаб пересилить удушающий запах! Это ж для собаки… подполз к Лехе и стащил его ботинок. Унёс в лес и лежал над ним. Слезки из глаз катились. Мы его пытались отвлечь! Совали ему карамельки. А Хаттаб даже не смотрел, ничего не брал. Он так и умер через несколько дней ря-дом с ботинком хозяина... — Константин шумно вздохнул: — ….Помянем. Выпьем за ребят. Царство им небесное.

Хрустальный бокал в руке Татьяны дрогнул, она замерла, пытаясь остановить подступающие слёзы. Рядом напряженно молчал Михаил.

—Ушёл ты в запас, Мишка, и правильно, — обернулся к нему Константин. — А я вот не смогу от ребят уйти. Я теперь до могилы с ними.

Вероника сердито шикнула на него:— Хватит уже про могилу. Так и мужиков в России не останется. Вас и теперь

не густо.Взглянула в сторону Татьяны, ища поддержки сказанному. Та молчала, чувст-

вуя многослойный подтекст в её словах.— Энергия наша уходит нынче в ту сторону, в какую не надо бы, — раздум-

чиво вступил Михаил. — Он явно пытался увести разговор подальше от опасной темы. — Согласен, Костя? Раньше люди о душе своей думали. А когда нет этого — гибель грозит роду человеческому…

— Я снова в командировку поеду. Увеличу фотографии. Они вроде памятника у меня, — не поддался Константин.

В глазах Татьяны вскипали слёзы, и она боялась не справиться с собой. …А тут ещё этот бизнесмен Михаил сверлил взглядом. Что ему надо? Татьяна старалась следить за хозяином дома, Константином. Вспомнилось, как в первый раз побыва-ла у Бегуновых. Настроение и планы Константина с тех пор не изменились. Только теперь ещё тревожнее всё, хуже стало…

Мелькнула мысль о муже — вот с кем на самом деле хуже. «Ну, сколько можно о Борисе!» — недовольно одёрнула себя Татьяна. Муж словно присутствовал ря-дом, не отпускал её. И потому порхала взглядом, избегая Михаила. Не смотреть на него уже не могла. По сравнению с хрупким Борисом, плотная широкая фигура по-особенному крепко высилась рядом. «Вот так просто и примитивно? Широкие плечи, бугры мышц… как магнит?».

Нет, конечно! Глаза с искринкой тёплой, будто давно-давно знакомые, будто виделись когда-то и вот, наконец, снова встретились… Голос с бархатной подлож-кой. Хочется слушать…».

От Бегуновых они вышли вместе. Опять крапал дождь. Капли дождя стучали по карнизам, гудели в водосточных трубах, дрожали на ветках деревьев, затенён-ных жидкими городскими сумерками. И очень не хотелось шагать в эту промоз-глую сырость. Расставаться тоже не хотелось, вечер был в самом начале. И уже че-рез минуту…

99

— А я бы не против ещё чего-нибудь закусить. А? Кампанию составите? Я ж не местный, не знаю где тут у вас посидеть можно. Только чтоб недалеко!

В двух кварталах от дома Бегуновых оказалась приличная пиццерия. Татьяна уже не помнила, когда последний раз была в кафе. Но старалась не показать виду. И выискивала в меню самое доступное. Её сомнения разом решил Михаил:

— А давайте закажем большую пиццу — с грибами и ветчиной? Неужели не осилим?

Татьяна улыбнулась, чуть двинув плечом, мол, попробовать можно. Михаил не успокаивался, продолжая листать меню.

— И вот пицца-пирог с молоком сгущенным, брусникой и бананом, а? Такую я ещё не пробовал. Люблю сладкое. Девушка, примите заказ!

Голос Михаила перекрыл шум в зале. Нетрудно представить, что недавно он отдавал команды на плацу.

— А вы давно Бегуновых знаете? — обратился к Татьяне с первым, что пришло ему на ум.

Она начала рассказ и чем дальше, тем с большим интересом слушал и смотрел на неё Михаил. Он знал Константина Бегунова по службе в Чечне, все эти годы они поддерживали связь.

— А теперь вот в одном краю живём, я, кстати, часто в городе бываю… — он взглянул на Татьяну так, что последние слова прозвучали двусмысленно.

— …вы предприниматель? — почему-то запинаясь, спросила Татьяна. И по-краснела. Ну, вот с этим у неё всегда легко. Краснела и по поводу, и без него. Бог знает, что подумает…

Весь вечер, бросая горячие взгляды, они убеждали друг друга, что между ними не может быть ничего кроме дружеского общения. Просто неожиданно приятный вечер, разговор по душам, просто пицца и  пиво. Он удачно острил, Татьяна от души смеялась. Понемногу рассказала про свои гобелены и живопись, неожиданно и непонятно зачем — про талантливого мужа-художника. Конечно, как без него… А Михаил начал о своих любимых дочерях.

— Трое у меня: Люда, Оля и Лиля. Люляля, — тепло улыбался, — настоящая женская команда. Одной — двадцать, другой — восемнадцать, а третьей — шесть. На следующий год в школу пойдёт.

Татьяна посмотрела на собеседника почти как на инопланетянина. Никто из её окружения не имел троих детей.

— А жену как зовут? — брякнула она, потому что ей казалось неприличным не узнать имя женщины-героини.

— Маму их?... Лена. Мы с ней, честно признаться врозь сейчас. Так вот полу-чилось странно.

Татьяна медленно пилила кусок пиццы. Молчание затягивалось. Но даже это не испортило тихого уюта, царившего вокруг.

— Всё бывает в жизни, согласны? — продолжил Михаил чуть изменившимся голосом, точно смахнул некую пелену, закрывавшую их двоих. — Вот увлёкся од-нажды… Не поверите — с учительницей Людмилы, старшей дочери. На собрания классные ходил — и впечатлился. Она на вас чем-то похожа, училка до мозга костей. К жизни не приспособлена совсем. И у неё дочка, одна воспитывала. Пять лет уже

100

не могу с ними разобраться. Самое главное — не могу без внимания оставить, всех своих... Пашу сутками. Вроде успешно. Но проблем-то надо решить уйму… Вот, на-конец, купил квартиры и жене, и любовнице. На одном квартале. Теперь старшей дочери. Уже залог отдал. Тоже рядом с квартирой матери и младшей. Оля, средняя, у меня замужем. Выскочила, как пуля. Только исполнилось восемнадцать — сразу в загс. Вроде нормально пока живут. Первый год он и должен медовым быть. А вот старшая… Люда ребёнка ждёт. Бросил её парень. Подонок оказался. А я сказал — рожай, свою фамилию дам, на себя запишу. Может мужик, наконец, в семье поя-вится… Воспитаем. Потому и надо к жене возвращаться. Лилю поднимать да вну-ков воспитывать… Да и страсти на стороне поутихли. Накуралесилось — теперь раскручиваю помаленьку…

Он смотрел в сторону. Она кивала. Действительно, проблемы у человека. Даже не придумать такое.

—…У вас тоже, смотрю, глаза не особо весёлые. Я ещё у Бегуновых заметил. А как с наследниками? Обзавелись?

Татьяна качнула головой.— Планируете?— Как Бог даст…— Ну, да. Всё в руках Господа. … работаете где?— С работой как раз решаю. Ищу. Скорее всего, буду преподавать в школе ри-

сование.Михаил задумался, явно что-то соображая или вспоминая. Немного неловко

уже было длить этот странный вечер двух уставших людей, которым так неожи-данно захотелось посидеть вместе, хотя бы один вечер. И хорошо, что посидели. Словно прояснилось что-то в душе, потеплело, отлегло.

— Таня, вот телефон, попробуйте. Это новая школа художественная. Мы там отопление монтировали. Я слышал, вроде они штат набирают.

— Неужели школы художественные теперь строят?— Они будут работать на базе бывшего детского сада. Многие садики ж те-

перь закрываются, некого туда водить стало. Ну и  передали здание… Кажется, школа искусств. Позвоните! Может, получится — буду рад! …А это мой телефон, нужда какая — честное слово — помогу с дорогой душой. Что от меня зависит. Рад знакомству нашему! Вы к Бегуновым почаще приезжайте, Костя смурной совсем. Надо его тормошить, отвлекать от войны… Хватит уже этих его командировок. Заканчивается там.

Она кивала. — Хорошо, обязательно. Спасибо вам, — улыбнулась грустно.

Прошло три года. Татьяна шла по берёзовой длинной аллее, с просыпанны-ми на асфальт солнечными бликами, которые особенно радуют глаз весной, вме-сте с глубиной небес сквозь зелёные монетки новых ещё клейко-лаковых листьев. В городе кроны деревьев погуще, здесь же, в ста километрах от краевого центра, да ещё в предгорье, весна немного запаздывает. С некоторой осторожностью под-ходила она к монастырскому подворью. Вместе с пассажирами автобуса, приехав-шими на воскресную службу в мужской Свято-Георгиевский монастырь, ставший

101

известным благодаря отцу Алексию, к которому ехали за исцелением, за советом, за надеждой. Об этом монастыре Татьяне рассказала её коллега Вероника Сергеев-на, самая старшая по возрасту среди учителей художественного отделения школы искусств, где вот уже два с половиной года Татьяна являлась заведующей, тянула чуть не три ставки и кучу административных нагрузок. Особенно досаждало оби-лие бумаг, ведомостей, планов поурочных. Теперь вот замдиректора поручил ей, одной из первых в школе, сочинять авторскую учебную программу. Чтобы в даль-нейшем не только защитить высшую педагогическую категорию, но показать при-мер и помочь остальным коллегам.

Работа в школе занимала Татьяну целиком. Она уходила с утра и возвраща-лась затемно, уставшая, чуть охрипшая. После ужина садилась за планы и подго-товку к завтрашним урокам. Иногда Борис помогал ей делать заготовки, которые на следующий день должны стать аппликациями для самых младших и предметом гордости их родителей. Школа считалась лучшей в  городе. Малиновые пиджаки свозили на иномарках ненаглядных наследников, начиная с возраста самого кро-шечного — с трёх лет. В платные группы не могли попасть дети тех, кто учил до-рогих чад, слишком высокая плата за обучение. Ну, а к самим учителям в таких группах особые требования. Начиная с внешнего вида и заканчивая тонкостями в  профессиональной подготовке. Московский диплом Татьяны, конечно, сыграл роль в её назначении на должность заведующей отделением, но определило всё — проявленные ею ответственность и  исполнительность, доброе внимательное от-ношение к деткам, умение ладить родителями и коллегами по работе. Татьяна пол-ностью отдалась работе, почувствовала себя нужной. Хотя нагрузка зашкаливала, хотя волновалась перед каждым утренником, выставкой работ школьников, перед каждой проверкой. Перед педсоветом каждым! Борис старался её поддержать, у него были на это и время, и силы. Но что он мог? С работой у него не получалось. Сидел в четырёх стенах, создавая в голове очередной план и, через некоторое вре-мя, отказывался от него. Художники-живописцы мало кого интересовали в городе, металлоковкой он заниматься не хотел, ведь пришлось бы клепать ограды для мо-гилок. Работу в школе Борис считал для себя недостойной.

Зарплаты Татьяны едва хватало на жизнь ещё и потому, что часть денег ухо-дила на клинику «Женское здоровье», её недавно открыли в  городе, на рецепты и процедуры, которые выписывала ей гинеколог Ирина Николаевна, очень добро-желательная, улыбчивая, кандидат медицинских наук. Войдя в  кабинет, Татьяна скоро прониклась доверием к ней, и не только потому, что её встретил теплый не-бесно-голубой взгляд доктора. На окне за тонкой вуалью стоял пышно разросший-ся кактус, похожий на тот самый, о котором не раз вспоминала Татьяна.

Конечно, Борису она не стала говорить о кактусе, хотя они каждый раз об-суждавшему её посещения врача и назначения. Как и о рассказе коллеги Верони-ки Сергеевны про ясновидящего батюшку из Свято-Георгиевского мужского мо-настыря. Она и не надеялась когда-то увидеть монастырь этот. Но вот Бегуновы, с которыми изредка встречались семьями, тоже сказали, что хотят поехать. И Та-тьяна решилась. Проситься к Бегуновым не захотела, лучше одной, чтоб не объяс-нять никому и ничего.

102

Она вошла в церковный двор, огляделась. Храм небольшой, с резным навесом над высоким крыльцом и тяжёлой металлической дверью. Достала из сумки при-пасённый платок, накинула на голову.

— Татьяна, вы?!Вздрогнула, обернулась на голос. Михаил, похудевший, в камуфляже, сдвину-

той на затылок маленькой спортивной шапочке, широко улыбался, будто расста-лись вчера. Она тоже растерянно улыбнулась в ответ. Он подошёл и протянул руку, по-мужски широко.

— Здравствуйте! Рад видеть в наших краях.— Ну, да… вот приехала. А вы здесь…?— Я здесь часто. И на службах. И за отоплением слежу, за электричеством тоже.

Мы его смонтировали, теперь отвечаю. Вы как поживаете? Работаете? Пригодился телефон школы?

— Да-да! — горячо ответила она. — Спасибо. С  вашей лёгкой руки у  меня, можно сказать, началась другая жизнь. Даже выпускники в этом году.

— А наследник появился?Она покачала головой.— Пойдёмте, я вас по храму проведу.Обернулся:— Аллея наша понравилась? Саженцы я привозил. На юге берёзы плохо при-

живаются, а наши вот растут. Хотелось мне очень, чтобы белоствольные, как стены храмовые.

— Да. Любовалась пока шла сюда.Прохладная тишина храма светилась огоньками свечей и золотыми бликами

на окладах. Они ходили от иконы к  иконе. Татьяна ставила свечки. Михаил ти-хонько рассказывал о чём-то, чего Татьяна или не совсем понимала, или просто не могла расслышать. Мысли её сбивались. С одной стороны и рада увидеться, с дру-гой — ей хотелось побыть одной. И спутник точно услышал эти мысли.

Тронул за локоть:— Вы теперь у иконы Богородицы постойте. Я отойду пока.И исчез. Она подошла к большой старого письма иконе в левой стороне храма,

с широким окладом, развешенными внизу перстнями и цепочками. Шаркали чьи-то шаги за спиной. Подходили и отходили женщины, молодые и пожилые, старик с  лохматой седой головой, подростки, смешливые и  пугливые. Татьяна смотрела в лицо Богородицы, в глаза младенца на её руках.

Приложилась к иконе. Поставила свечку. Поправила платок на голове.— Пойдёмте!Михаил появился ниоткуда. Будто всё это время следил за ней.— Сейчас батюшка выйдет. Пойдёмте!Он взял её за локоть и направил к выходу. Они спустились с крыльца, повер-

нули за угол, и она увидела группу людей, обступивших священника, который мед-ленно продвигался в сторону храма, раздавая благословения, отвечая на вопросы. А люди только прибывали. И было видно, что ему непросто справиться с ними. Бледное тонкое лицо, усталые глаза с затаённой болью в них. Татьяне показалось, что каждый шаг ему даётся через силу, хотя двигался батюшка довольно быстро.

103

Она, ожидая его приближения, замедлилась, остановилась в нерешительности. Как приблизиться? Не расталкивать же людей вокруг священника. И каково батюшке утешить всю толпу…

— Пойдёмте-пойдёмте, — тянул её Михаил.Священник, наконец, поравнялся с ними. Татьяна было потянулась к нему, но

спросить так и не решалась, и очень боялась помешать его движению, боялась на ногу кому-нибудь наступить, неловкой показаться.

— Ну! Таня, подойдите! — уже командовал сзади Михаил, — подойдите к ба-тюшке. Спросите его!

И он буквально толкнул женщину на отца Алексея. Татьяна едва удержалась, слегка зацепив рясу, когда батюшка уже почти прошёл мимо. Он обернулся вопро-сительно. Она вскинулась на него глазами полными страха.

Священник недовольно нахмурился, мгновенье — и махнул на неё рукой, слов-но грозил или отгонял кого-то:

— Да будет! Будет у тебя ребёнок! Не сомневайся! Бог даст!Решительно двинулся дальше. Она опешила, немая смотрела вслед удаляю-

щейся фигуре. Михаил, наконец, оставил её, побежал в  храм. Ударили колокола к вечере. Или это уже только казалось Татьяне. Она стояла, боясь сдвинуться с ме-ста. Улыбалась, не в силах справиться с собой: «Бог даст!..»

104Д

онба

сс-Л

ит.

ru

ПО

ЭЗИ

Я

ПОЭЗИЯ

Николай ПЕРЕЯСЛОВ(г. Москва)

Родился 12 мая 1954 года в г. Родинское Красноармейского рай она Донецкой области. Работал шахтёром, геологом, журналистом и более 20 лет рабочим секретарём Союза писателей России в Мо-скве. Автор 22 книг стихов, прозы, критики и  поэтических пере-водов, печатался в  газетах и  журналах России, Украины, Беларуси, Молдовы, Армении, Грузии, Казахстана, Башкортостана, Татар-стана, США, Китая, Германии, Болгарии, КНДР и  других стран. Живет в Москве.

ЕСТЬ В ЭТОМ МИРЕ — БОГ…( Н о в ы е с т и х и )

* * *

О, Москва, как грехи отпусти,допусти до заветной услады —насладиться твоим Дебюссив долгих свистах Нескучного сада!

Я люблю этот белый триптихпротяжённостей, сроков, явлений.Мне не нужно поблажек твоих —этих кратких твоих потеплений.

Будь, что будет. В холодных ветрах —больше правды, чем в струях капелей.Ничего, что лишь снег на ветвях.Сад — не умер. Дождёмся апреля...

©  Николай Переяслов

* Нашему земляку, уроженцу г. Родинское Красноармейского района Донецкой области, поэту, прозаику и литературному критику Николаю Переясло-ву исполнилось 65 лет! Редакция журнала «Донбасс-Лит.Ru» от всей душм поздравляет с юбилеем и желает здоровья, благополучия и новых творческих замыслов.

105

СРОСТКИ

Над Москвою — латай, не латай! —хляби неба разверсты.Ну, а мой самолёт — на Алтай,где берёзки стоят, как невесты.

С высоты, как зелёный паркет,предстают огороды.Вот — гора под названьем Пикет,Вот — скопленье народа.

Свои души раскрыв, как мошну,где хранились краюшки достатка,вся Россия идёт к Шукшину,принося себя в дар без остатка.

Мне б понять — ну, хотя бы на треть! —наши грустные были:почему надо лишь умереть,чтоб тебя — полюбили?

Несть в Отчизне талантам числа!(Только нет им — и ходу.)Затопили страну волны зла.Чем спасаться народу?

Где найти необманный ответ:как нам жить в мире этом?..И идёт вся страна на Пикет —к Шукшину. За советом…

Ну, а завтра опять: «Улетай!» —жизнь потребует хмуро.И глядит нам вдогонку Алтай —по-шукшински, с прищуром...

ФЛОРЕНТИЙСКИЕ СТРОЧКИ

Солнце в небе раскалилось добела.Над Флоренцией звонят колокола.Замок Питти весь нахмурен и угрюм —не додумал за столетья столько дум!

Он скопил такие ценности в груди!Как узнать, что с ними будет впереди?Сохнут с горя листья Сада Боболи.Хоть и каменное сердце, а — болит…

106

У МОРЯ

Я к морю приехал. И вскоре —постиг глубину простоты,увидев, что Бог — это море,ведь море — полно красоты.

В Гурзуфе, Анапе, Мисхоре —куда ни заехал бы ты,постигни, что Бог — это море,ведь море — полно доброты…

И СНОВА ТОТ ЖЕ РЯД…(Из цикла «Соловей с простуженным горлом»)

...И снова тот же ряд: и ночь, и вечный бой,и поздних аксиом лавинные обвалы.Рецепты — сожжены. Бытует в мире боль!Не вынесть одному. Не выправить обманом.

Всё глухо. Всё темно. Безмолвствуют стихи.Спит прошлое, томясь в застенках диссертаций.Лишь тянутся сквозь жизнь — те ж слёзы, те ж грехи, —как свет слепой звезды сквозь мертвое пространство.

Мир вечен — вот в чём соль! Не исчерпать лимит,расписанный в листах вселенских бухгалтерийна столбики смертей, рождений и любви,на миллиарды лет историй да мистерий.

Не исчерпать себя за тот мгновенный срок,что, жизнью обозвав, мы тратим безрассуднона добыванье средств, на сочиненье строк,на отысканье дна у истин и сосудов...

Кого спасут слова, когда из-за ветвей,ночь уравняв в правах с подземной жутью Данте,гадёныш флейтоустый — соловей —потянет с сердца бинт мучительным анданте?

Тому, кто услыхал — вовек не позабыть.Тому, кто прозевал — всю жизнь ломать запястья.

107

Он высший класс трубы? Иль вещий глас судьбы?..Попробуй — разберись без вечности в запасе!

Звук переходит в звук. Боль прорастает в боль.Век входит в каждый дом, сорвав с дверей запоры.Рецепты — сожжены. И длится вечный бой!И снится нам — покой... Но как те сны — запомнить?..

У МЕНЯ ЕСТЬ ТЫ...

...И вновь — сентябрь. И острый дождик коситлиству своим серебряным мечом.Но у меня есть ты, и эта осень —мне нипочём.

Там, за окном, лежит продрогший город.Не отогреть его реклам огнём!Но у меня есть ты, и что мне холод,коль мы — вдвоём?

Как мрачен мир! Из всех щелей Отчизнына белый свет повыползала гнусь.Но у меня есть ты, и грязи жизни —я не боюсь.

Шагну за дверь: повсюду душу дразнятгрехи, соблазны, искусы, мечты.Но у меня есть ты, и нет соблазнасильней, чем ты.

А век всё злей: то ветром смерти студит,то обагряет кровью шар земной.Но у меня есть ты, и будь, что будет,лишь будь — со мной!

ГОРОД БЕЛЫХ НЕВЕСТ

И латыш, и якут, и таджикзнают формулу летнего счастья.Это счастье зовут — Геленджик,и туда готов мчать хоть сейчас я.

Всё иное, как ножиком — вжик! —жизнь отхватит, как теста кусочек,

108

стоит лишь заглянуть в Геленджикна денёчек иль хоть на часочек.

Много мест есть, где лето и шик,смесь любви, наслажденья и спорта,только рвётся душа в Геленджик,не желая иного курорта.

Что от жизни останется? Пшик!Если ты, помаячив по свету,не сумел заглянуть в Геленджикдаже в самое жаркое лето.

Ну какой ты и вправду мужик,если ты ни себя, ни невестудо сих пор не свозил в Геленджик,хоть и знал, что там райское место?

Кто душой искалечен и дик,кто забыл вкус удачи и счастья,поскорей приезжай в Геленджик —излечись от тоски в одночасье!

Кто вчера ещё был еле жив,знай, что есть на Земле чудо-город,называется он — Геленджик,кто приедет сюда — станет молод.

Расскажи всем без лени и лжи,как прекрасен, как ласков и светелгород белых невест — Геленджик,самый солнечный город на свете!

МОСКОВСКИЕ СОЛОВЬИ

У Белого Дома поют соловьи —да так, стервецы, выдувают искусно,как будто выводят рулады своиони не в Москве, а в сиренях под Курском!

Лучам подставляя уставший свой лоб,я пью этой страсти шальную истому.А песня, что льётся взасос и взахлёб,и мне сносит крышу, и Белому Дому.

109

Куда убежать от любви и весны?Они нас настигнут сирени кипеньем,прорвутся сквозь окна, войдут в наши сныи душу разбудят неистовым пеньем.

Что каменный город вокруг, что леса —природа своё отвоюет у века.Москва — а вокруг соловьёв голоса…Воистину, любит Господь человека!

По улице мчит «мерседесов» поток,а рядом — растут за оградой берёзы.И, воздуха Родины сделав глоток,поют соловьи, за восторг пряча слёзы.

Куда нам бежать от весны и любви?Они нас настигнут в Москве и Париже,и до помраченья, до студа в кровивдруг трель соловьиная душу пронижет.

Аж вздрогнешь внезапно, и — не упади! —прикажешь себе, покачнувшись опасно.И так станет больно и сладко в груди,и так на душе станет чисто и ясно,что так бы здесь в землю корнями и врос,оставшись стоять среди белых берёз…

НО СЛЫШАЛ Я: ЕСТЬ В ЭТОМ МИРЕ — БОГ…

(Недописанная поэма)

I.

…Ну что ещёнам суждено прочестьтак быстро, как страницы наших буден,листая дни от «было» и до «есть»,и дальше — до мерцающего «будет»?

Летит судьба, как по ж/д экспресс,что нас везёт, спеша, к аэропорту.В нём — наша радость, наши боль и стресс,стремленье к славе, счастью и комфорту.

110

В окне мелькают дали и года,там — города в туманных далях тают,бредут в луга колхозные стада,и виллы новых русских вырастают.

Там жизнь меняет цель свою и лик,социализм сменив капитализмом,там блещет счастья мимолётный блик,скача, как луч, по тёплым лужам-линзам.

Там с плеч стекает, как давивший груз,вся тяжесть дней, где места нет надежде.Но никуда не исчезает грустьиз-за ошибок, сотворённых прежде.

Взгляну назад — и вспыхнет боль в грудиот груды слов и дел моих нечистых.Но жизнь прожить — не поле перейтитропой среди колосьев золотистых…

II.

…Ну да, я слаб и вывалян в грехах,как глупая свинья в дорожной луже.Ну да, я раб, что заплутал впотьмахбез фонаря среди осенней стужи.

Ну да, я слеп, и мой хитон сырой —весь обветшал и то и дело рвётся.И горький хлеб, что я жую порой,мне так непросто в жизни достаётся.

Но слышал я: есть в этом мире — Бог,и наша жизнь — это к Нему дорога.Он видит всё. Он в наказаньях строг.И всё ж без Бога — нам ни до порога.

Ну что мы можем в собственной тщетепеременить в своей судьбе и в мире?То в суете живём, то в нищете,не властны даже в собственной квартире.

День белым светом ломится в окно,залиты солнцем и дома, и скверы.А нам и в полдень на земле темно,если в душе потух светильник веры.

111

Приходит в мир весенняя пора,клубится пар над чернозёмом пашен.А мы и летом мёрзнем у костра,если в груди огонь любви погашен.

Что мы посеем — то мы и пожнём,что мы сошьём — доносят наши дети.Мы не живём, а жвачку дней жуём,коль, не молясь, вершим деянья эти.

Прекрасен лист, трепещущий в лесах,прекрасен шпиль над белоснежным зданьем.Кто сердцем чист — тот будет в небесаходарен Богом ангельским сияньем.

Нам столько свыше запросто дано,что стыдно жить, трясясь над пятаками!Господь глядит, как на речное дно,на бренный мир, где мы снуём мальками.

Владеют нами суета сует,пустые страсти и томленье духа.Где сила денег — там тускнеет свет,где сила власти — там не встретишь друга.

В слезах и муках стонет шар Земной,от нашей крови — океан алеет.Я слеп и слаб. Но если Бог со мной —то кто меня на свете одолеет?..

III.

…Взгляну вокруг — везде клубится смерть,макая в гóре марты и июни.Из горних сфер взирает, словно зверь,на нашу Землю век, пуская слюни.

От горькой правды в венах стынет кровь.Судьба страшит всех близкою могилой.Но разве я — один, когда любовьмне полнит душу огненною силой?

Живу, блюдя закон «Не укради»,под тяжесть мира подставляю плечи.Я — не один. Со мной живёт в грудисвятая вера, что булата крепче……

112Д

онба

сс-Л

ит.

ru

ПР

ОЗА

ПРОЗА

ИСТОРИЯ ИЗ «ДЫРЯВОЙ РУКАВИЦЫ», или ХОЖДЕНИЕ ПО МЕРИДИАНУ

( В о с п о м и н а н и я н у д н о г о п е н с и о н е р а в с т и л е х у д о ж е с т в е н н о - д о к у м е н т а л ь н о й п о в е с т и )

Я сказал и тем облегчил мою душу.(Словарь латинских крылатых фраз)

Вместо предисловия

ПРИЕКУЛЬСКИЙ ПОЛК

Через сорок с лишним лет после демобилизации, когда про армию вспоминал только за столом в дни общего военного праздника 23 февраля, на моих странич-ках в «Одноклассниках» объявились однополчане в группе Ветераны Приекульско-го полка. В эту группу и сейчас приглашаются все, служившие в воинских частях и подразделениях 29 Ракетной дивизии. Отыскал в завалах интернета, по подсказке участника из Питера, и фильм отчёт об операции «Тюльпан». Это когда в сентябре 1962 года накануне Карибского кризиса первый дивизион нашего полка произвёл три пуска из Забайкалья по Новой Земле. Название фильма — «Испытание ракеты Р-14У с  ядерным зарядом». Маленькое добавление: годом ранее, т. е. 30 октября 1961 г. на той же Новой Земле Соетский Союз произвёл подрыв водородной бомбы («Кузькина мать»).

Там же в группе «Приекульский полк» выставлены множество любительских, можно сказать, «подпольных» фотографий разного качества. Это времёна боево-

©  Виктор Ляхов

Виктор ЛЯХОВ(г. Донецк)

Родился 15 августа 1941 года на железнодорожной станции (ныне ПГТ — посёлок городского типа) Козулька в 120 километрах на запад от Красноярска. В 1946 году семья переехала на Украину. Учил-ся в Рутченковском горном техникуме им. Абакумова (г. Сталино). Служил в армии в ракетных войсках стратегического назначения. В 1970 году окончил Донецкий политехнический институт по спе-циальности Горная электромеханика. Работал Газомером, горным мастером, заместителем начальника участка, механиком добычного участка. В разное время проработал на Шпицбергене на руднике Баренцбург девять лет. Живет в Донецке.

113

го дежурства полка, перехода на новые мобильные изделия «Пионер», «Тополь», и  последующую передислокацию в  Иркутскую область. Плюс современные уже отличного качества снимки недавних лет с  порушенными чёрными археологами (охотниками за металлом) коммуникаций оставленных стартовых позиций и во-енного городка. Виды вошедшего в европейскую семью, но не везде в лучшую сто-рону изменившегося, и, что ни говори, всё равно родного, Приекуле. Комментарии к снимкам пробудили необъяснимо щемящее чувство. Заскулила душа. И подался я в гараж не поиски своего армейского дневника.

Дембельский чемоданчик, извлечённый из продолжительного небытия, выдал потёртую временем общую тетрадь. Где, в основном, со второго года службы я пы-тался в обход предполагаемого контроля со стороны всякого любопытного носа записывать кое-какие моменты моего пребывания в качестве рядового этого полка в войсковой части 44008. Конспирация заключалась в записи в два-три слова, а со временем записывалось грузинскими буквами по-русски.

В год первый с  подачи полковой библиотеки туда заносились значимые, по моему мнению, чужие мысли: — цитаты из журнала «Огонёк», «Литературной газеты», что-то из книг, из восточной поэзии, и даже изречения древних греков. И совместно с грузином Тэймуразом Гвилава созданный для общей пользы русско-грузинский словарь и разговорник. Девять листов с тыльной стороны — этот са-мый словарь. На титульной обложке амбициозная иллюстрация крупный планер над маленьким шариком — Землёй. Весну и лето 1957 я провёл на Рутченковском аэродроме, осваивая планер. Но на следующий год с авиацией не заладилось. Ис-портился левый глаз. И вместо перехода с планера на самолёт ЯК18 с троешным аттестатом пришлось поступать куда попроще — в горный техникум.

И с долей самоиронии, самоиздёвки, позаимствованное заглавие «Записки су-масшедшего» потому как перед армией завалил вступительные экзамены в Донец-кий политехнический институт.

В конце второго года службы на обратной стороне обложки появился, выре-занный из открытки, Дон-Кихот со сломанным копьём и резкой надписью по-гру-зински. Этот символ объяснял недавно принятое решения. Копьё (по-грузински — сатадариго) «переломил» я по определённой причине.

Позднее, на отдельном листе появилась запись, в подтверждение тому же, но уже в другой тональности, позаимствованная у древнего грека Катулла:

«Нет, ни одна среди женщин такой похвалиться не можетПреданной дружбой, как я, Лесбия, был тебе друг».

И ещё, что, предположительно в прозе, я скажу ей при встрече:

«Другом тебе я не буду, хоть станешь ты скромною снова,Но разлюбить не смогу, будь хоть преступницей ты».

Конечно, озадачился я крепко. Зато, как был доволен случившимся, когда по прошедшии значительного времени, будучи уже отцом трёхлетней дочери, пооб-щался с замужней дамой. И в тоже время был потрясён, раздавлен фактом повтор-ной утраты. Как удар грома пришло уразумение, что всё это время страстно любил, не буду говорить кого.

114

Катулла на той встрече цитировать не стал!Надо ли говорить, что по прибытии из армии, я нечаянно женился на похожей

и до этой встречи часто вглядывался в левую ладонь, где на линии судьбы была обозначена вторая жена. Даже родилась, и какое-то время звучала по-грузински фраза «Мэори цоли икнэба картвело». Т.е. второй моей женой будет грузинка. Ран-деву показало всю несостоятельность «науки» Хиромантия! Но, опять же, грузин-ская поговорка «Брак — это тот глубокий колодец, в который все мы когда-либо упадём. А дети — это те камни, которые заваливают выход из этого колодца» ещё долго объясняла мой брачный союз. Однако, с женой наладились отношения, вы-бираться из «колодца» я перестал думать, и родилась вторая дочь. Разница в воз-расте дочек восемь лет. Впрочем, к данному повествованию это мало относится.

Сейчас я затрудняюсь с ответом на вопрос — что подвигало меня на эту встре-чу с прошлым? Скорее всего, — не смог противостоять волшебной власти первого чувства.

Но приблизимся к записям в тетради

ИЗ ЗАПИСОК СУМАСШЕДШЕГО

Как и ты, я мечтал о многом.

14 ноября 1961 года, вторник. В белом плаще и с настроением — «я всё смогу и всё мне по колено» отправляюсь преодолевать «тяготы и лишения», и совершить что-то, дабы выделить среди прочих свою фамилию. На то была определённая при-чина. Впрочем, окунувшись в армейскую среду, я поплыл по течению существую-щих солдатских понятий и традиций — «Вперёд не суйся, сзади не отставай». Но это из последующих откровений. А пока — шествие на сборный пункт.

Провожающие, разогретые ранним отходным застольем, поют и  пританцо-вывают, вваливаясь в утренний трамвай, всем предлагают и, кто не отказывает-ся, подносят (наливают) стопаря. Пассажиры мне улыбаются, кто-то напутствует. Я,  единственный в  этой компании, не обременённый никакой поклажей (такова традиция), как жених на затрапезной свадьбе, цепенею от всеобщего внимания. А где-то внутри меня временами звенит ободряющая медь марша. Но не из «Три-умфа победителя», а что-то из 4-й части не так давно приобретённой братом «Фан-тастической симфонии» Гектора Берлиоза. Правда, название этой части автор сим-фонии означил как «шествие на казнь». А я-то шёл с идеей неофита «совершать».

На стенке в туалете сборного пункта среди определённой тематики рисунков и подобающих надписей прочёл, адресованное мне послание в мажоре однокласс-ника Юрия Титова, выехавшего служить Родине на день раньше меня — 13-го, в понедельник.

Надпись нельзя было не заметить. У него был изумительный почерк. Благо-даря этому качеству и определили его писарем в штаб полка, который в 1962 году передислоцируется из Украины на Кубу, где и  прослужит он до июля 1964 года. О Юрке можно много рассказывать и поучительного, и печального. Он первый из нашей компании в разгар перестройки окажется в стане отверженных и трагиче-

115

ски уйдёт в лучший мир. Сейчас нас одноклассников, числящихся в мужском роде, осталось трое. Девчонок в процентном отношении сохранилось гораздо больше, нежели парней. Женщины, наверное, более удачная биологическая модель для жизни в подобных, да и других условиях. Но...

ПОЕХАЛИ!

В купе-отсеке общего вагона 8 земляков, ещё один приходит из соседнего. Не-которых знаю по фамилии — вместе учились в школе, в техникуме. Других — толь-ко в лицо, работали на одной шахте.

Почти неделю неспешно, с продолжительными остановками на всяческих ту-пиках везут нас вне железнодорожных графиков по Украине, Белоруссии и неиз-вестно куда. Предполагаем, за рубеж! Первые дни поездки, пока ещё были домаш-ние заготовки и деньги, организовываются застолья с возлияниями и, как заведено, приглашаем наших «покупателей». Те напускают на лица серьёзные мины, но после не долгих увещеваний сдаются и заходят «к столу». На вопросы, куда едем, ответов не дают.

Латвийская ССР. Елгава. Длинная, низкая одноэтажная разделённая на два изолированных помещения казарма напоминает амбар в зажиточном селе. Двухъ-ярусные койки и громадная посредине помещения, не понятно из какой бочки сде-ланная, печка-буржуйка. Через стенку грузины. Их, как и нас, много.

Ежедневно с  малыми перерывами сотрясаем серое осеннее утро и  такие же дни Елгавы грохотом сапог по чавкающему снегу. Отрабатываем строевой шаг, подходы-отходы и тому подобное. Низкая облачность, сырой ветер на первых по-рах гнетут.

По утрам из-за забора репродуктор на мелодичном и пока недоступном языке приятным тембром голоса приветствует своих сограждан с наступившим новым днём и предлагает заняться утренней гимнастикой. С нашей стороны забора в тем-пе 120 шагов в минуту Донбасс глушит эту идиллию строевой «Марусей», «Роспря-гайтэ хлопци конэй» и другими в таком же духе. Здесь, в ШМАС (школа младших авиационных специалистов) в/ч 42341, мы в качестве хохлов. И на это охотно от-кликаемся.

Через пару-тройку дней грузины тоже стали шагать и  запели, конечно, по-грузински. Пели красиво, но, как потом узнал, что-то не очень цензурное. Слова (в переводе) не записал. Видимо, кто-то из старших офицеров знал «популярные» грузинские выражения и ребята зашагали молча под стонущие с выдохом команды «И раз!», «И раз!», «Левой!», «Левой!»…

В первых числах декабря пишу в Норильск мужу двоюродной сестры Дмит-рию Плотникову письмо. Вымогаю горячительного к  надвигающемуся Ново-му году. Дмитрий высылает посылку с питьевым спиртом, но перед этим поезд Рига — Клайпеда доставит меня в Приекуле. Николай Черняк через год при встре-че по обмену каким-то опытом рассказал, что выпили за «моё здорово живешь», не дожидаясь Нового года, а, сопровождавшее посылку, письмо друзья по вагону не сохранили и переслать не догадались. Естественно, я не отблагодарил за посыл-

116

ку. Родня, да и я заподозрил неладное, и дальнейшее общение с родственниками прекратилось. Причина страха будет понятна по прочтении определённой части текста.

В середине декабря в Елгаве случился маленький пожар на грузинской стороне казармы. У них на такой же, как у нас печке, сгорели несколько сапог и портянок. К  тому же, накануне этого события армейское начальство стало свидетелем ма-ленького выяснения незначительных разночтений кое-каких образов между гру-зинской и донецкой сторонами. И, пожалуй, чтоб ещё не случилось какого греха, ШМАС распустили. И, наверное, это был не ШМАС, а скорее карантин. Правда, про ракеты нам что-то рассказывали. Но более всего — строевая и уставы.

ПРИЕКУЛЕ, КОНЕЦ ДЕКАБРЯ 1961 ГОДА

344 ракетный полк 29 ракетной дивизии, это — в/ч 44008 — два дивизиона: один наземного, другой подземного базирования и в/ч 44117 «головастики» (ещё их называли ЭЛовцами) — отдельная, с налётом таинственности казарма за клу-бом, ходить к ним не рекомендуется. Несколько раз бывал у них только на первом этаже в спортзале. В планах полка ещё один будущий 3-й подземный дивизион.

44008 — в режиме становления. Офицеры разных родов войск. Среди них есть лётчики и моряки. Пожилые пехотинцы и танкисты времён Отечественной вой-ны. В  праздничные дни на плацу появляется бывший кавалерист подполковник Колинько в парадной форме с саблей на боку. Гораздо позднее, по прочтении увле-кательнейшего романа, я споткнулся на одной его строчке, где говорилось о «шар-кающей кавалерийской походке». Ну, наверное, в разные времена были разные тре-бования к  походке. На нашего подполковника оглядывались, отмечая отличную выправку и несравненный армейский шаг.

Некоторые офицеры упорно носят погоны своего рода войск, опять же некото-рые, пишут рапорты (без удовлетворения) на увольнение в запас.

Первое направление — связь ЗАС. Затем согласился перейти в геодезисты. Там случился недобор. А я немного знаком с маркшейдерией (та же геодезия, только подземная). Ранее делал попытку попасть в ПАРМ (ремонтники), но личный со-став укомплектовали до моих ответов на все вопросы начальника ремонтных ма-стерских.

Грузины в  своём большинстве были определены в  стройбат. Позднее, при встречах мы им немного завидовали, так как те зарабатывали деньги. Они нам — едва ли, но с удовольствием фотографировались в наших мундирах с гвардейским значком и желательно с автоматом.

В Елгаве легенда прикрытия — самолёт — МИГ-15, в  Приекуле — гаубицы, выставленные в линейку у продовольственного склада. Соответственно и погоны в Елгаве — голубые с крылышками, в Приекуле — чёрные с пушечным перекрести-ем. В петлицах грузинского стройбата в перекрестии кирка с лопатой.

Октябрь 1961 года знаменовался танковым противостоянием у  Берлинских пропускных пунктов и соответственной задержкой демобилизации в наших Воо-ружённых Силах.

117

У парней четвёртого года службы по всякому поводу демонстрация «выхода пара». Обострение происходит на вечерних поверках и особенно в выходные дни. Игнорируя команды, стоя в строю как матросы на палубе при качке в три балла, постоянно провоцируют старшину. Гвилава и я, ещё не истоптавшие первой пары сапог, включаемся в игру старослужащих. В итоге после отбоя идём драить отхожее место. Нас никто не контролирует, а мы и не усердствуем.

Старшина, дабы не было каких-то прецедентов, а может быть, это старшин-ская привилегия — спит в каптёрке.

Мой новый товарищ в Питере по этому обществу ветеранов отметил своё на-блюдение относительно старшин — все они на его армейском пути были, как пра-вило, из сельских районов Украины. Пожалуй, армия видела в этом положитель-ный резон.

Неуставные отношения, о  которых захлёбывалась периодика в  80-х, в  наши годы можно сказать не имела того размаха. Наверное, как и везде, новые лица, где бы они ни появлялись, вызывают некое отторжение. А в местах с ограниченной свободой, (армейская или иная казарма), когда у «новоявленного» пропадает чув-ство первого почтительного отношения к  старожилам, у «туземцев» возникают необходимость восстановления достойного уважения к себе. И, конечно, методы всегда радикальные. Чаще всего этот метод применяется и до появления этих при-знаков. У нас в ББО (батарея боевого обеспечения) был избран бокс в сушилке. Подошла моя очередь. То, что я в техникуме заработал 3-й разряд, никто не знал. Заполненная зрителями площадь не позволяет толком двигаться. Из водителей москвич Рабин выше на голову и значительно тяжелее моих 63,500 кг, но в боксе новичок. После спарринга меня уже не приглашают. В умывальнике «ненароком» объявляю, что у меня второй разряд.

Впоследствии моё бахвальство на дивизионных соревнованиях летом 1963 году сыграло со мной злую шутку. Первый бой я выиграл с минимальным преиму-ществом. Второй предстоял с кандидатом в мастера спорта из ЭЛовцев. Даже будь у меня настоящий второй разряд, бой должен быть объявлен технической победой ЭЛовца без поединка. Но, как бы теперь сказали, ради демонстрации объявленного шоу, а участников явно не хватало, встреча состоялась. Знаем друг друга. Догово-рились играть в касание. Но он как-то больно меня зацепил, я вспылил: — мы же договорились, «жёстко ответил» и при этом непозволительно раскрылся. Дальше можно не рассказывать. Спортзал перестал посещать.

После выхода в сушилку Теймураза (он предложил побороться) спарринги во-обще прекратились. У «мухи» оказался первый разряд по самбо.

На занятиях по геодезии Гвилаве тяжело достаются некоторые русские терми-ны, я про всё это слушал в техникуме. Сидим рядом. Что могу, поясняю. В пере-рывах делаю попытки уразуметь что-нибудь по-грузински. Гвилава соглашается, обучает азбуке, как будет то, или другое называться по-грузински. Язык простой, красиво звучащий и  интересный. Без заглавных букв, без женского и  мужского рода. Без дифтонгов. Буквы как пишутся, так и читаются. Правда есть закавыки — две буквы «Т». Две «Г» — она звучит звонко, другая приглушенно, как в украин-ском языке. Три буквы «К», одну из них выговорить ещё какая проблема.

118

Со временем, не помню, о чём я его попросил рассказать или научить, выдал притчу с подтекстом:

«Кошка воспитывала брошенного щенка. Научила всему — ловить мышей и говорить по-кошачьи. Идёт время, щенок вырос и естественно в нём проснулся, заложенный природой, инстинкт. Собака кинулась на кошку, но та взобралась на дерево, что не смог сделать пёс.

— Мама, говорит пёс, почему ты не научила меня лазить по деревьям?— Я всегда помнила, что ты собака».Вывод: и он мне не совсем доверяет. А я полагал, что у нас сложились очень

приятельские отношения. И в союзе держав до определённого момента говорили о дружбе народов. Откровенничать Гвилава стал после его сообщений, что он не чистый грузин,

а  менгрел, а  я, подыгрывая ему, выдал, что тоже не очень русский. Мол, в  моей крови течёт и  белорусская, русская и (предположительно из-за фамилии) часть польской.

Март 62 г. В классе на занятиях по специальности появились два майора штат-ского вида. Беседуют только с первым годом службы. Спрашивают сколько км от Земли до Луны, 1-я — 2-я космические скорости и другие астрономические вопро-сы. Никто не знает даже диаметра Луны..

Через полтора года узнал, что это был подбор в группу испытателей. По ре-зультатам опроса из геодезистов не глянулся ни кто.

Это была первая попытка «Случая» позволить «неофиту» и подобным ему вы-делить свою фамилию, но не случилось. Заманчивые предложения случались ещё много раз в армии и после. Реализовать их не хватало ума, иногда духа или были какие другие причины. Но перейдём к иным темам. А про Приекульский полк тех времён и без меня написано довольно много и интересно достойными авторами.

Определённая дань армии ещё будет встречаться вокруг некоторых событий в дальнейшем и объяснит те или иные развороты в судьбе пишущего.

* * *

Как восклицал, пытаясь обратить на себя внимание один юморист — «рупь дам тому...», продолжу — тому, кто возьмётся прочитать эти бумаги. Подозреваю, кто-то обязательно добавит — бумаги пенсионера, которому пора с таким же древ-ним котом сидеть на завалинке и не докучать окружающим своими мемориями?

Но нет у меня завалинки. Коротаю время на четвёртом этаже у компьютера и иногда пытаюсь как-то влиять на внуков, что, должен признаться, получается не всегда и не очень эффективно.

Иногда прихожу в одну компанию, где играю далеко не первую скрипку. И вот там-то когда-то, уловив паузу в чьем-то монологе, выдал, что тоже родом из Си-бири и ещё какой-то эпизод про родственников, что-то из своей жизни, и вдруг получил предложение выложить это на бумагу, мол, про такое мало кто слышал, ну, и так далее. Вроде бы слышалась искренность, и я не уловил подвоха в советах сравнивать всё то далёкое с нынешним временем, а, в крайнем случае, с тем, что лучше всего знаешь — внуками, например.

119

Не исключено, что это был очень тонкий юмор, а  я, по простоте душевной, повёлся и согласился попотчевать вас очередной историей из дырявой рукавицы, т.е. из своей памяти!

И знаю ли я своих внуков и это окаянное время! Может быть, не такое уж ока-янное, были и хуже времена. Просто в очередной раз другим стало время, другими оказались друзья, да так, что и не откроешь уже ему свою душу. Другими выросли дети, а внуки одни пока как чистый лист бумаги, а, кто постарше — уже себе на уме и что там — большая загадка, записанная неведомо кем и не ведомыми буквами. Не прочтёшь. Верным и опять же не всегда понятным остаётся и давно прошедшее время, даже если к нему не прикоснулись руки «национально озабоченного исто-рика». И вот, в положении «ёжика в тумане» я пытаюсь чего-то озвучить. Значит, возможны некоторые заезды не туда.

Допустим, когда-то в 50-х раньше кое-кого освоил фотоаппарат «Зоркий-С», то нынче внук второклассник объясняет мне, где и что надо нажать на смартфоне. А что можно сказать о старшем! Тут одна неудобная деталь — не он, а я донашиваю носки и рубахи, что когда-то покупали ему, а он не успел их и поносить — шибко вырос. Если у деда 42 размер обуви, то восьмиклассник топчет землю 45-м и уже носит в карате первый среди коричневых (близко к чёрному) пояс. Первый корич-невый номер пояса — не самый-самый, а из тёмных — начальный, но однако, когда бывает надо, подзатыльник ему уже не дашь!

А что говорить о самом старшем внуке (сын старшей дочери). Он уже запросто говорит на трёх иностранных. Я же могу на двух только спросить — сколько стоит и  выразить неудовлетворение или восхищение, что можно изобразить мимикой или на пальцах!

Но не о внуках должна быть речь. Да и то, что выдал, стоило ли оглашать. Ещё неизвестно, куда могут завести эти три языка и коричневый пояс.

Но раз уж начал, как и обещал в той компании, начну с далёких 50-х. И, ко-нечно, о том, что более всего волнует, или когда-то волновало, и чего лучше всего знаю — т. е. о видах или воспоминаниях со своей маленькой «колокольни».

Часть первая

СЕВЕРНЫЕ РОДСТВЕННИКИ

Лидия Ивановна Еремеева, родная сестра моей матери, в 1940-м году, по ка-ким-то причинам оставшись в Красноярске без мужа с двумя детьми, завербова-лась в Норильск. Кем там она работала до войны, точно не скажу. Вроде бы секре-тарь-машинисткой в каком-то серьёзном отделе и, как говорила, давала подписку о неразглашении. Предполагаю, была членом партии. Что собой представлял за-полярный Норильск, каждый разумеет по-своему. Одни говорят про уголь, никель и всякие редкие металлы. Другие вспоминают о лагерных зонах.

С началом войны, многих работников шахт, рудников Норильска, которых можно было заменить женщинами, призвали в армию. Может быть, и секретных работ поубавилось, или секретность была не очень секретной, или ещё была ка-

120

кая-то причина, почему и  оказалась моя тётка в  шахте. По теперешнему моему разумению работа у неё была не слишком тяжёлая, значит и не очень денежная — машинист вентилятора, т. е. как бы теперь сказали, «сидела на кнопке», тогда это звучало — на рубильнике. Наверное, это был примитивный шахтный пускатель, который надо было по команде включать-выключать вручную. А скорее всего — ничего не трогать руками.

Будучи учащимся Рутченковского горного техникума в  1959 году на первой производственной практике, я тоже «сидел на кнопке» на конвейерном штреке, на пересыпе, т. е. на стыке конвейеров СКР-11. Моя задача была останавливать свой конвейер в случае порыва тяговой цепи или остановки другого конвейера, на кото-рый ссыпается уголь моего, или другой экстренной необходимости, что выполня-лось по световому сигналу — по отмашке лампой поперёк выработки. Тогда в кро-мешной тьме хорошо угадывался и тусклый свет бензиновой лампы газомера. Или по голосовому сигналу — любой даже непонятный, а чаще всего, перекрывающий шум работающих механизмов, матерный крик. А чаще всего — то и другое вместе.

В этой работе главное не уснуть и вовремя увидеть, услышать и не допустить возникновения каких-либо проблем. А их не перечислишь — ушла тяговая цепь, заштыбовался* конвейер и так далее.

Уместно привести воспоминание одного ветерана, которого в наказание или по каким-то другим причинам временно «посадили на кнопку». Равномерный шум редуктора конвейера, недостаток кислорода в теплой и затхлой шахтной атмосфе-ре, да мало какие ещё причины — со вчера «устал» т.е. был на хорошем подпитии и т. д. Не буду дальше говорить, как и почему задремал человек на рабочем месте. Как он сам рассказывал — всё было как обычно и даже приятно, только со време-нем стало тяжело дышать, и вдруг ещё что-то его ударило. Здесь он просыпается и к своему ужасу отмечает, что транзитный конвейер остановился, а свой продол-жает гнать уголь и вот-вот заштыбуется. И зацепила его съехавшая с конвейера глыба угля, а до этого он не почувствовал, как его, сидящего на стыке конвейеров, засыпало чуть ли не по грудь тёплым угольным штыбом. Хорошо, кнопка была на досягаемом расстоянии, и то стоило больших усилий освободить руки и дотянуть-ся до неё. Случай, конечно, банальный, но может служить объяснением многих аварий и несчастных случаев, которые объясняются «присутствием человеческого фактора».

У машиниста вентилятора таких проблем не возникало. Дистанционное и ав-томатическое управление шахтными механизмами, агрегатами в Донбассе, навер-ное, и в Норильске появилось где-то в конце 60-х. Достойное освещение и громко говорящая связь — попозже.

Но, это уже из другого времени, а  пока на календаре 1951-й год. Я  перешёл в 4-й класс. Мы второй год живём в новой для нас коммунальной квартире, ко-

* Заштыбовка (в данном случае скребковый конвейер СКР-11) — это когда по недосмотру в  нижние рештаки конвейера тяговой цепью заносится избыточное количество угольного штыба (мелкие фракции угля), что может привести в лучшем случае к порыву (рассоединению) звеньев тя-говой цепи и «уходу» её в вагонетку. Или срыву крепления натяжной или приводной секций и как следствие этого хаотичному разбросу рештаков по выработке. Не позавидуешь тому, кто окажется в районе этого конвейера.

121

торую моему брату, 20-и летнему грузчику транспортного цеха, выдал начальник ЖЭКа Рутченковского рудоремонтного завода, отец моего одноклассника Иван Иванович Зинченко. По сравнению с прошлым жильём это, невзирая на неболь-шие размеры — комната 2,5 × 3,5 м, и кухня в почти половину этих размеров, — хо-ромы. Никак две комнаты! Большую комнату и часть отсечённой кухни и кладовку занимает другая семья из пяти человек.

Из Норильска приехала, отыскавшая нас, мамина сестра. Впрочем, приехала она по адресу моего слёзного письма. Годом раньше я взывал о помощи — серьёзно заболел брат — двухстороннее крупозное воспаление лёгких. Теперь этот диагноз звучит как пневмония. Брат отказался от еды и лежал почти в обморочном состо-янии. Когда при нашем появлении кто-то из больных попытался урезонить шу-мевших в палате доминошников, один из них выдал: «Мы ему не мешаем. Он уже прикоснулся к нирване».

Кто такая Нирвана я не знал, но по жесту интеллектуала догадался о страш-ном. И решение пришло самим собой. Никто мне не подсказывал. Я знал, что у нас есть тётка, которая живёт в Норильске, на Севере и, значит, лучше нас обеспечен-ная. У кого, как не у неё, просить помощи! И, как чеховский Ванька Жуков (о нём я  тоже не подозревал) написал адрес — Норильск, Еремеевой Лидии Ивановне. И, хвала тогдашней почте, письмо дошло до адресата.

И, опять же, низкий поклон той неизвестной старой санитарке, в обязанно-стях которой была только борьба с грязью в палате и мало ещё где. Она — народны-ми средствами будила в брате желание жить, тогда и врачам легче стало бороться с болезнью.

Пришёл телеграфный перевод на значительную для нас по тем временам сум-му. На следующее лето прибыла и тётка. Долгие и далеко за полночь её разговоры с матерью. Несколько раз я улавливал, терявший бдительность, не имеющий объ-яснения, тёткин шёпот: «Не суди Степана! Не такое было». В атмосфере разгово-ров витала мрачная тайна, которую мне не велено было знать. Если днём я затихал в своём игровом месте и, открыв рот, высовывался из-под стола, прислушиваясь к разговору, меня выпровожали во двор, приговаривая: «Не дай Бог Витька языком ляпнет где-нибудь».

И опасения были не безосновательны. Как-то в  своей дворовой компании сверстников выставлялся своим преимуществом, сглаживая минусы и, преувели-чивая, по своему мнению, несокрушимые аргументы — брата приглашают рабо-тать в газету, а мать шьёт на машинке женские платья, утверждал, что живем мы, поэтому хорошо. В минусах было — брат резко терял зрение и его не взяли в ар-мию. Очки в те времена воспринимались как протезы, и нашим ребячьим общест-вом осуждались.

И тогда, и  сейчас успешных и  благополучных мои земляки недолюбливают. А  благополучными мы были только в  моём воображении. И  как результат, ви-зит в нашу убогую комнату сотрудников ОБХСС с понятыми. Платьев не нашли, а одна, видать, сердобольная дама посоветовала поукоротить мальцу язык.

Это был первый приперченный полезный урок, но вряд ли я его тогда осмы-слил и пользовался когда-либо впоследствии. Конечно, не язык стал причиной того, что Лидия Ивановна, имея намерения взять меня к себе в Норильск на вос-

122

питание, отказалась от этого мероприятия. Скорее всего, по причине моего увле-чения в изготовлении всего, что стреляет, взрывается и приводит в ужас и содро-гание соседок в моменты, когда они этого не ожидают. Плюс участие в «войнах» с заборами и садами частного сектора, соседствующего с нашим «стандартом» — уцелевшие в войне четыре двухэтажных довоенных дома шахты № 11. Некоторые мои сверстники настолько увлеклись «победами», что и, повзрослев, не оставили в покое чужую собственность, почему и незаметно, досрочно окончили свои дни, как говорится, в казённом доме или вскорости по разным причинам по выходе из него.

Лидия Ивановна уехала без меня, объясняя ситуацию: «Мы все работаем, а там, на улице, без надзора он пропадёт».

Не скажу, что здорово огорчился. Ну, подумаешь, не стал жителем экзоти-ческого полярного домика-бочки на сваях — избушка на курьих ножках, где, по рассказам тётки, комнаты утеплены войлоком. Между обоями и войлоком бегают полярные мыши (лемминги) с  кисточкой на кончике хвоста и  их можно ловить руками, что вызывает какой-то интерес, но не очень. Вдохновляло на поездку — в доме большая библиотека. Огорчительную пилюлю тётка подсластила обещани-ем прислать несколько книг почтой, но, наверное, по причине занятости, забыла, а напомнить ей мне не хватило духу.

Появился другой раздражитель — музыка. В заводском клубе объявили о на-боре в детский струнный оркестр. И, конечно, я стал участником. Хотя высот не достиг, но знакомство с домрой позволило мне в далёком будущем посетить с клуб-ной самодеятельностью Баренцбурга самый северный посёлок в мире на 80-й ши-роте. (Нью-Олесунд на Шпицбергене). Побывать на материковой части Норвегии, уже не в качестве «музыканта», а приглашённым сезонным наёмным работником. Опять же, музыкантом я не стал, но домра позволила обрести много впечатлений, познакомиться с интересными людьми, а в год поступления в оркестр отойти от основной группы сверстников, увлечённых противоправной романтикой.

Не последнюю роль во всём этом сыграла и музыка, звучащая в нашем доме. Сначала звучал патефон, затем радиола «Урал 52». «Куплеты тореадора из Кармен», «Куплеты Мефистофеля», «марш Черномора», «Ракоци марш» Берлиоза через от-крытое окно второго этажа веселили и проходящий народ. Это были любимые ме-лодии брата ещё со времен, когда мы жили в Козульке в Красноярском крае. На Украине мы появились в 1946 году

Увлечения брата, как он отмечал в своих записях, были от отца Степана Фо-мича. Теперь об этом не то что можно, но и  не страшно рассказывать. Седьмой ребёнок в  несостоятельной семье, перепробывая всякие варианты определиться в жизни, как-то прибавил себе лет и, став старше, не скажу на сколько — не знаю, некоторое время был слушателем школы юнкеров Колчака. Но не удержался, ско-рее всего, по своей дремучей неграмотности, т.е. не перспективности, однако вы-нес оттуда любовь к военной форме, маршам. Затем, став на ноги, т.е. научившись шить сапоги, купив дом и приведя туда жену, водил компании с козульскими во-енными. Как в тридцатых водили компании, я могу судить по оставшимся фото-графиям. Это застолья. Несмотря на их наивные сюжеты, они значительно отлича-ются от нынешних любительских, да и тех, что у моих знакомых, которые считают

123

себя профессионалами, и  рассуждают о  золотом сечении, пропорциях и  прочих контражурах.

Ещё, со слов брата, знаю, что в  тридцатые годы на рынке Красноярска отец купил в комплекте граммофон и двести пластинок. Скорее всего, это была пере-продажа имущества «раскулаченных элементов». Там были популярные народные песни, оперные арии, марши из опер. Козульский радиоузел некоторое время поль-зовался услугами Степана Фомича в оформлении своих передач. Ещё у первого са-пожника в Козульке была гармонь и новинка в обработке свиных туш — паяльная лампа.

Тут мои познания обрываются, да и это знаю из разговоров в семье. Родителя я не успел разглядеть. Сгинул он на Волховском фронте в 1942 году по статье 58-10, видимо, где-то вслух высказал то немногое из стратегии, что когда-то не доосмы-слил в своих сибирских «университетах». Это мои догадки.

ПРОБЛЕМНЫЙ ЗЯТЬ

С окончанием войны потребность в шахтных услугах Лидии Ивановны утра-тила актуальность, поскольку из конторы поставщика бесплатной рабочей силы появились дополнительные возможности в виде пленных и других, которым су-ждено ударным трудом смывать из своей биографии собственные проступки или, как и прежде, наветы коллег, соседей, «заблуждении и ошибки» следствия.

Лидия Ивановна опять выстукивала на ундервуде, но уже не «секретные» про-токолы, а всяческие приказы и распоряжения, исходящие из рудоуправления.

По теперешнему жизненному опыту предполагаю, появилась у неё другая го-ловная боль — выросли девчонки и надо их как-то устраивать в жизни. Великий поэт в определённое время записал:

Вот наказание, Создатель, Быть взрослой дочери отцом!..

А тут безотцовщина и контингент потенциальных женихов весьма сомните-лен. И было чего беспокоится!

Но здесь я остановлюсь и признаюсь, что не знаю, когда, как и при каких обсто-ятельствах старшая дочь Тамара, комсорг шахты, познакомилась, а потом и вышла замуж за Дмитрия Плотникова, осуждённого по статье 58-6 или 58 с какой-то дру-гой цифрой.

Скорее всего, соединились они после известных событий 1953 года. А до же-нитьбы, можно ли назвать это романтическими отношениями, Тамара как-то под-кармливала своего жениха, оставляя тормозки в определённом месте у сбора быто-вых отходов. Дмитрий, как и положено по статусу, работал в шахте и жил в казарме среди уголовников, блатных, приблатнённых и  таких же, как и  сам, «шпионов». Следующее я уже узнал из разговоров не подслушанных, а даже от него лично, ког-да он впервые, будучи безвыездным (т. е. освобождённым, но без права выезда на постоянное жительство на материк), а затем, будучи совсем свободным, прибывал

124

в  длительные отпуска. Для меня он стал кумиром, другие отмечали, что от него разит тюрьмой на километры.

И всё же, надо отдать должное тому учреждению в казарме, которой прожи-вал Дмитрий в дни своего пребывания под стражей. Кроме военной специально-сти, о ней знаю со слов Дмитрия, и насколько она правдива, ручаться, конечно, не могу, была только десятилетка. В Норильске, на положении ЗЭКа он окончил ве-чернее отделение горного техникума и трижды, благодаря особенностям своего характера, прошёл по карьерной лестнице от горнорабочего 3-го разряда (самая низкая категория работников шахты) до начальника добычного участка. Когда догнавшие его болячки заставили сменить Норильск на казацкую станицу Ста-нично-Луганскую, я бывал у него в гостях и видел ЗЭКовскую трудовую книжку тех лет. В  отличии от моей, обложка у  неё бесцветная и  в ней девять записей. Даты я, конечно, не запомнил, а порядок был следующий: горнорабочий — гор-ный мастер — начальник участка. И  трижды они повторялись. И  тут — ника-ких загадок. Назначение происходит на самый отстающий по выполнению плана добычной участок. После выведения его в  число успешных, находится предлог смещения. А не сдержанная реакция недовольного, усугубляет его статус. Опять в  руки выдаётся обушок с  лопатой, пока какой из добычных участков начина-ет систематически валить план. Туда и переводят Плотникова горным мастером с возможностью роста.

Сомневаюсь, что достигать определённого успеха в горном деле ему помогали только знания, полученные в техникуме, скорее напористый, бескомпромиссный характер и владения приёмами джиу-джитсу. Кажется, так назывались приёмы ру-копашного боя в  отделении военных разведчиков (или диверсантов), в  качестве кого и прошёл он всю свою войну, конечно, не с 41 года. Незадача случилась в са-мом конце войны. Как он говорил, их группа попала в плен. Ценной для противни-ка информацией они не владели, а силу представляли страшную. Потому их брата быстро ставили к стенке. Но, не успели, отбили американцы. Русским «суперме-нам» стали предлагать встать под американский флаг. Здесь можно было бы и опу-стить вопрос, кто из этой группы организовал нейтрализацию американской ох-раны и вывод контингента лагеря перемещённых лиц в советскую зону. Поскольку рассказывал Дмитрий, инициатором был он.

Опять же, повторяюсь: всё, поведанное — с его слов, из разговоров в семье. В нашей зоне он и вся группа получила 58 статью и направления на работу,

куда в  те времена добровольно редко кто ехал. И, как полагаю, мотивом такого «направления» могло служить откровение на фильтрации (и я от него это слышал) что, выдвигаясь за линию фронта и, заметив аналогичную группу противника, ко-торая двигалась в наш край, активных лротиводействий им не чинили. И немцы поступали аналогично. Стычка могла бы привести к неизбежной потере исполни-телей и, как следствие, срыв выполнения задания. Так как, повторяюсь, те и другие не владели необходимой информацией для сопредельных штабов, а «язык» должен быть приближённым к оперативным сведениям.

Данность этих поступков не понимают или не знают нынешние сценаристы современных фильмов. Следователи фильтрационных лагерей могли знать, но …

125

В ОДНОМ ИЗ РАЙОНОВ ДОНЕЦКА, ТОГДА ЕЩЁ ГОРОДА СТАЛИНО

В 50-е годы, после смерти вождя, местные пивные демонстрируют разнообра-зие татуировок в многообразии выпущенного криминального люда. Ночные огра-бления, налёты на магазины, где-то кого-то зарезали, раздели — явления — чуть ли не обычные. И вот в этой среде появляется личность с пятнами в биографии и вызывающей внешностью. Чёрная, надвинутая на лоб, шляпа (а этот народ хо-дил в кепках-восьмиклинках), худой и высокий с тонкими усиками, одетый до пят в кожаный американский реглан (из поставок по ленд-лизу), белый шарф — клас-сическая картинка шпиона с плакатов 50-х. На него оглядывались.

Вздохи жены: — Ходишь где зря и под мухой, тово и гляди ограбят и зарежут. Возражения не без апломба: — Пока я на ногах, со мной ничего не случится! И однажды, в первый его отпуск, я стал свидетелем явно демонстративного,

спровоцированного Дмитрием скандала в пивной Бирючихи. Это угловой дом на перекрёстке около заводского клуба и проходной Рутченковского рудоремонтного завода — удобное место для подобного заведения.

После парикмахерской компания — Дмитрий, мой брат и  один из его дру-зей (грузчик транспортного цеха), посещают эту пивную. Надо ли говорить, что пиво — традиционный мужской напиток, а для северянина и вожделенный.

В пивной в определенное время — определённый контингент. Сейчас здесь ре-бята с фиксами, храмами на спинах и ликами вождей, да и мало ещё кого и чего на блатном теле. Дмитрий окидывает взглядом немногочисленных посетителей, выд-вигается к стойке и громко обращается к пивщику Гаврику:

— Всем по пиву!Голос из угла: — Чё? Кто такой! Покупать прибыл!— Не хошь пива, пошёл ... (матерное слово, в смысле — проваливай!). В блатном мире такое неуважение не то что не приветствуется, скорее не про-

щается. Из угла боком к нему приближается некто с намерением вынуть финку из кармана. Выпад левой рукой — и приближающийся лежит. Мгновенное движение за спину. Лежит ещё один. И это были не удары кулаком, а какое-то касание паль-цами.

Правая рука Дмитрия от резкого движения выпадала из плечевого сустава — результат интенсивной проверки в нашем фильтрационном лагере.

Такого тут не видели. В зале тишина и, кажется, летающие мухи оглушительно жужжат. Пивщик стоит с открытым ртом.

Дмитрий пивщику:— Ну, чё стоишь? Наливай!Гаврик машинально наполняет бокалы. Оклемавшийся поднимается и что-то

говорит по-фене. Димка отвечает на том же непонятном языке, и, делавший по-пытку атаки, склоняет лицо к Димкиному плечу.

126

Всё, всё, поняли — прибыл пахан. Предъявил доказательства, и сейчас он всех угощает. Всё по протоколу! К концу отпуска пиво выдаётся в долг под честное сло-во. А оно в этом «мире» дорогого стоит. Жизнь же своя и чужая часто ставится на карту и не стоит ломаного гроша. Забегая вперёд, сообщаю, что вскорости кто-то из этой братии по какой-то причине вскрыл пивщику Гаврику живот.

Эта показательная акция в пивной активно обсуждается дома, — как и почему падали блатные. Дмитрий объяснений не даёт, позволяет себя поупрашивать и де-монстрирует приём чем-то напоминающий движения пальцев пианиста по клави-шам инструмента, в данном случае по верхней части грудной клетки. Два дюжих парня сползают под стол.

— С таким опытом ты в зоне был королём?— Совсем нет, объяви себя вечером королём, утром можно и не проснуться. Дальше идёт рассказ, возможно, я  его слышал в  другое время, но по сюже-

ту он просится именно сюда. Тогда, в зоне, будучи уже начальником участка, спал в той же компании, в той же казарме после ночной смены. Его будят и уважитель-но, но так чтобы не потерять блатное лицо, объясняют, мол, Тимофеевич, извини, проиграл твой матрас (хорошо, что не его). Приходится отдать матрас и досыпать на досках. Через несколько дней, вернувшись со смены, замечает на своём месте пуховую перину. Это говорит о каком-никаком авторитете. С блатными он ладил, с властями — не очень. В Станично-Луганской он рассказывал, что приходили из местной станичной «конторы» и предлагали написать прошение о снятии судимо-сти. Послал их куда подальше, поскольку не считал себя виновным, а их недора-ботка должна ими же и исправляться. А не снятая судимость полярному пенсио-неру жить не мешала. В «конторе», видать, обиделись и про Тимофеевича забыли думать.

В «Мемориале» дела Плотникова Дмитрия Тимофеевича я не нашёл, надо ис-кать в других источниках. Наверное, со временем этим займутся его дети. В май-ский разгар перестройки похоронил я Дмитрия на станичном кладбище и повторно уехал на Шпицберген. Связь с его женой, а моей двоюродной сестрой прервалась. Ушли в лучший мир и мои близкие.

Сколько бы сейчас я задал им вопросов!

Часть вторая

О ШПИЦБЕРГЕНЕ И НЕ ТОЛЬКО

Первая поездка на Шпицберген, которая осуществилась в 1979 году, за два года до того предварялась собеседованием с «народными мстителями» — так в шутку называли комиссию, состоящую из авторитетных партийных пенсионеров. После собеседования знакомая третий (идеологический) секретарь Кировского райкома партии Татьяна Чапни доверительно сообщила, что мои дела не очень хороши. Де-тали не уточняла. Теряюсь в догадках. Подписка о не разглашении (в армии геоде-зист, вычислитель — ракетный стратегический полк) окончилась пять лет назад в 1974 году.

127

Немного повторюсь. Найдите в интернете «Приекульский полк, в/ч 44008», где прочитаете, как в сентябре 1962 г первый дивизион этого полка был снят с бое-вого дежурства и участвовал в операции «Тюльпан». Тогда за три месяца в Забай-калье в  районе лесотундры, между сопок силами стройбата и  спецмонтажников был сооружён упрощённый старт — пусковой стол и комплекс самых необходи-мых сооружений. В качестве геодезиста я участвовал в подготовке этих пусков. Для вычислителей наша служба выдала дирекционный угол, т. е. горизонтальный угол склонения между истинным и магнитным меридианами. Пусков было три — пер-вые два — учебные, т.е. боеголовки были аналогичными боевой по весу болванка-ми, боевая была объявлена экспериментальной, т. е. термоядерной. После успеш-ных запусков (все на 5) наши отцы-командиры получили внеочередные звания. Конечно, не все, но и офицеры, и рядовые, участвующие в подготовке пусков, были отмечены «благодарностью с  занесением» от самого Хрущёва. Было это в  конце сентября, накануне Карибского кризиса. Так ли это? Своего личного дела я не ви-дел. Но в части упорно об этом говорили.

А пока в памяти ещё одна заноза, как неопределённая запятая в предложении «казнить нельзя помиловать». Дело в том, что мой отец погиб, как я теперь пони-маю, в штрафроте под Ленинградом в 1942 году. Некоторые детали с помощью од-нофамильца из Москвы узнал не так давно в интернете, в «Мемориале»: осуждён, реабилитирован...

Про штрафроту домыслил, ведь не отпускать на лесоповал в  Сибирь из мя-сорубки Волховского фронта. Проще использовать в  другом качестве в  этом же месте, где не было никаких шансов выжить.

Штрафбат и  штрафрота при всей их родственности — институты разные. Штрафбат — для осужденных офицеров. Офицеру, оставшемуся в живых по исте-чении трёх месяцев (максимальный срок осуждения), возвращались воинское зва-ние и награды. В штрафроте не было срока пребывания. Их сразу зачисляли в «не-восполнимые потери».

Из юношеской памяти сохранилось письмо отца, густо замаранное армейской цензурой. Первые строчки после полагавшихся тогда приветствий и поклонов со-седям были следующие: «Благодаря Господу нашему Иисусу Христу я  ещё жив». Дальше — сплошные помарки.

По возрастному неразумению я не попытался тогда прочесть письмо до конца, и не расспросил родных о сути дела, когда они были ещё живы. Скрывая от меня «не нужную» информацию, мать сожгла письма. Теперь, когда спросить не у кого, безуспешно терзаю интернет.

Мне знакома и часто попадала на глаза фраза: «Сын за отца не отвечает», но я уже довольно проработал на шахте и знал цену слов, когда думаешь одно, другое говоришь и третье делаешь. И поэтому не очень верил в её искренность.

И в  то же время не открещивался от отца, и  не становился в  позу грозного мстителя. Вероятно, на его месте меня постигла бы та же участь. Поскольку и в воз-расте — далеко за шестьдесят не всегда думаю о последствиях при озвучивании того или иного события, не сдержан на оценки. Но однажды в 1997 году на Шпиц-бергене это сыграло положительную роль в факте продолжения моего существова-ния, но об этом ниже. А вот отцу не повезло.

128

В наш век судимость родственника по статье 58-10 не явилась бы для семьи судьбоносной. Правда, и статьи такой уже нет. А тогда, согласно ей, была конфи-скация имущества и  предполагалась высылка, но не случилось, т. к. и  Козулька Красноярского края тех лет была ссыльным местом. В нашем палисаднике жила семья высланного калмыка, а  с нами в  доме ещё две семьи. Мать, рассказывая о эпизодах тех лет, всегда плакала. Возвратившись с Японской войны, один из род-ственников, которые жили с нами, и привёз нас на Украину. Конечно, сейчас мож-но сказать — не так всё трагично. На новом месте были ниши, где не требовалось соответствовать всем пунктам четырехстраничного опросного анкетного листа. Или уклончивые ответы на них не очень тщательно проверялись. И вот, к приме-ру — в пятидесятых (к этому времени мы уже жили на окраине города Сталино, ныне Донецк) юношеские стихи брата кто-то заметил и ему, грузчику транспорт-ного цеха Рутченковского рудоремонтного завода, не имеющего специального об-разования, даже с незаконченным средним, было предложено место литработника в многотиражной газете шахты «17-17бис». Был участником двух семинаров мо-лодых поэтов в Киеве. Десятый класс он оканчивал работая в газете. Позже в 60-е были предложения работать в крупных газетах, но он упрямо держался многоти-ражек и после окончания Киевского университета.

Как-то, будучи учеником пятого класса, в  общении с  братом фантазировал, кем могу стать. Было это в 1953 году после моей публикации в «Пионерской прав-де». Похоже, в импровизациях зашёл слишком далеко, и брат не сдержался:

— Никем ты не станешь! Наш отец — враг народа. Молчи и не суйся. Веский аргумент, дабы в будущем разумно соотносить амбиции с возможно-

стями. Не скажу, что в забывчивости, скорее по безалаберности пренебрегал сове-том и пер на красный свет. Проходило, и история подсказывает — не только у меня. А он осторожничал, покорно нёс крест не своей вины, и, конечно же, трусил. После предложения написать автобиографию отказался от издания собственного сбор-ника стихов в 1952 году.

В 1962 году он уже редактор многотиражной газеты на шахте № 19. Что такое многотиражка — это газета малого формата со статусом чуть выше стенгазеты. А литработником работает мой ровесник с украинской фамилией, теперь опреде-лённой известности в определённых кругах Донецка поэт и прозаик, юноша из ки-евской деревни, у которого папа председатель колхоза был арестован в 1946 году.

Вероятно, в  порыве благодушного сочувствия и  не без влияния Бахуса был нарушен «обет молчания». Почему впоследствии брат ни разу не публиковался в журнале, где потом работал и был даже парторгом N (этот самый юноша из ки-евской деревни). Лирические исповеди, принимались и ложились под сукно. Чем-то руководствовался функционер от «уездной» литературы и партии? Зависть? Не исключаю. Не так давно показал посмертную книгу брата одному старому газет-чику. Отношения у нас даже не приятельские, просто знаем друг друга. И вот, что он прислал по электронной почте: «Рядом с нами был настоящий поэт. А мы не заметили!»

Страх быть замеченным в дурной компании? Тоже не исключено. Ни в одной публикации не была отмечена работа под руководством Владимира Ляхова. А в ан-нотациях о себе мой ровесник отмечал, что первые шаги в газетном деле совершил,

129

будучи редактором многотиражки. Естественно, и он боялся, «колебался» в такт со средой и временем. В ющенковские времена он уже под флагом свидомых. Потом какое-то время спустя, правда, не долго, до вторых майданных событий, вспоми-нал, что всё же был парторгом.

Отнюдь не соображениями толерантности я не называю его имя. Это тема дру-гого разговора. Хотя, чего ковыряться в…!

Впрочем, я очень отвлёкся.Почти два года нет ни отказа, ни приглашения на поездку. Я начал распускать

слух, что передумал ехать. Мне не верили. Шпицберген был желанным местом, куда стремились попасть, если не все, то многие. Это был тот край, откуда привози-ли машины и многое чего, чего в эпоху повального дефицита даже предположить было не возможно.

И вот, в 1979 году я уже заместитель начальника передового одиннадцатого участка шахты «Кировская», переименованная «17-17 бис», а необременительная партийная нагрузка — общественный инструктор райкома партии. Пришла на шахту такая разнарядка. Раз в год в паре с таким же назначенцем из Рутченковско-го рудоремзавода посещаем Рутченковский коксохимзавод, выясняя для ежегод-ных партконференций нужды и запросы трудящихся этого предприятия.

Выбор пал на меня, поскольку в армии на третьем году службы, вернее, в кон-це второго года, я нечаянно стал. комсоргом третьего дивизиона. Тогда по штатно-му расписанию это должность младшего офицера или старшины сверхсрочника. Но дивизион (подземный) только разворачивался. Лейтенант, намеченный быть комсоргом, призванный из резерва в  момент Карибского кризиса, стремился на гражданку. Как теперь говорят, «сделал определённые движения телом», и не был избран в  члены бюро. Я, единственный из предложенных в  бюро, посещал пар-тшколу и был кандидатом в члены партии. Это и решило моё назначение. И ещё. По тогдашнему дефициту офицеров ракетчиков где-то вверху предложили создать резерв из нашего брата, изъявивших желание поступать в ВУЗы. После некоторо-го колебания подал соответственный рапорт и по исполнении определённых фор-мальностей с белой бумажкой, где было обозначено, что имярек такой-то является офицером запаса, был отпущен в  отпуск сдавать вступительные экзамены в  До-нецкий политехнический институт. Военком, рассматривая сей документ, изрёк, что у освобождённого из мест не столь отдалённых документы конкретнее. После зачисления в институт, был демобилизован и выдан военный билет. Любопытст-вуя, военком извлёк из сейфа какую-то папку и расшифровал мой ВУС (военно-учётная специальность), оказалось — заместитель командира стартовой группы по политической части! Вряд ли этому я тогда соответствовал!

Вступая в партию, я рисковал и положением брата. Возможный нежелатель-ный исход этой затеи, можно сказать, сам себе эгоистично объяснял следующим:  брат уже студент университета. И если получится конфуз, то с образованием най-дёт и не газетную работу, а у меня за плечами горный техникум и лопаты я уже не боялся. Прорвёмся. Но пронесло. По молодости лет, не предполагал, что его мо-гли и из университета попросить, и что когда-то мы будем жить отдельно своими очень разными семьями. Значительно позже я уяснил смысл русской поговорки: «Семь топоров вместе, две прялки — врозь».

130

По существующим тогда нормам редактор газеты должен быть членом партии. Брат вступил в партию в 67 году.

И последнее дополнение. По прибытии из армии мне предложили работу ин-структором райкома комсомола в моём районе. Брат рассоветовал, и я вернулся в шахту.

Всё вышеперечисленное позволяет надеяться в обозримом будущем стать вла-дельцем транспортного средства. Других больших желаний у меня не было.

Вступаю в гаражный кооператив. Возведены три стены. И, как снег на голову, известие — прибыть к назначенному сроку в трест «Арктикуголь». Что было даль-ше, и о чём никогда не говорил, это об инструктаже в ЦК партии. Ждал я чего-то необычайного. Но вопреки предположениям, происходило это как-то буднично и, похоже, обременительно тем, кто проводил инструктажи. Как бы сейчас сказа-ли, адреналина эта встреча не добавила. Если не сказать, что на входе в вестибюль подъезда, номер не помню, прапорщик с голубой окантовкой на погоне провоци-рует входящих, ну и меня:

— Чего ехать на Шпицберген! Уголь там плохой и никому не нужный, говорят его корабли просто ссыпают в море...

Я слышал эту байку и знаю правильный ответ, и как отзыв на пароль отвечаю, не вступая в опасный диалог:

— Вот когда приеду, расскажу.Разочарованный, я ожидал большего. Правда, в тексте инструктажа прозвуча-

ла одна интригующая фраза: — Главное в этой поездке — ваше присутствие там. Что под этим подразумевалось, об этом ходили почти фантастические предпо-

ложения только первые месяцы пребывания на Острове. Потом загадка упрости-лась, т.е. стало понятно — мы приехали пахать. И только.

Углём Шпицбергена питались предприятия Мурманской и  Архангельской областей, а когда-то и пароходы Северного морского флота и железнодорожный транспорт того края. Поскольку даже с соседней Воркуты доставить уголь в эти ме-ста весьма затруднительно, т.е. почти невозможно. Все дороги в районе Полярного круга идут вдоль устьев рек или по берегу моря, где в существующих условиях не проложишь колею. В короткое время ни одна из строящихся в 30-х годах железные дороги Воркута — Котлас, Салехард — Игарка не выдержали состязания с вечной мерзлотой. Вот и  ходят за два — три моря с  Острова к  нашим берегам корабли с углём, после разгрузки чего-то везут в Европу. А оттуда на Остров дефицитный товар, который мы привезём домой, купив его то ли в свободной продаже, то ли по распределению.

Моряки называли эти рейсы «золотым треугольником». Т. е. рейсы с постоян-ной товарной нагрузкой.

Угля надо давать много. Мы из двух лав контрактного участка шахты ежесу-точно выдавали 1200 т. Притом, что одна лава с мощностью пласта 0,6—0,7 метров была показательной. Наше высокое островное начальство водило туда иностран-цев. Что было показывать? Выемка угля — комбайном 1К-101, задвижка конвей-ера — механическим способом агрегатом «Спутник». У норвежцев, говорят, другая более совершенная технология.

131

В отличие от шахт Донбасса проветривание здесь осуществляется по иной схе-ме — нисходящей. Свежий воздух подаётся по вентиляционному штреку и через лаву уходит вниз на конвейерный (откаточный). Поскольку эта 5 южная лава рабо-тает в зоне вечной мерзлоты, температура в вентиляционном штреке даже летом ниже, чем в холодильнике. Пар от человеческого дыхания и, нагретый работающи-ми механизмами влажный воздух, за выходной день конденсируется на элементах крепи, металлических трубах противопожарного става, превращаясь в красивей-шую изморозь. Включай воображение и увидишь великолепные картины. Но кто их рассматривал. Да и некогда.

Если на материке этот «Спутник» работает на водной эмульсии, то в  этой южной лаве на протяжении 50 м верхней её части, где царствует минусовая тем-пература, — на индустриальном масле И-10. По всяким причинам, чаще из-за их ненадлежащего качества, высоконапорные шланги (рукава) «Спутника» иногда, можно сказать и часто, лопались. Масло под давлением в 140—160 атмосфер изли-валось в лаву. Вот и походили горняки этой лавы на смазчиков в паровозном депо. Возможно, поэтому более чем на половину своего корпуса иностранцы в лаву не внедрялись. Скорее всего, целью этих инспекций было выявить — не прячем ли мы чего-нибудь военного под землёй! Говорят, причиной тому стал наш земляк из Макеевки — комплексный бригадир Качалаба, кряжистый, полнеющий, обороти-стый дядя с хитрецой, с претензиями на любые полномочия, — чем не армейский старшина — не очень грамотный, постоянно делающий неправильные ударения. И вот пример, уговаривая поработать сверх наряда, т. е. почти бесплатно, выдаёт: «ХлопцИ, вы робыть, а я вам заплАчу!».

Все знают, что к оплате труда он никакого отношения не имеет. И в ответ летит шутка-согласие.

— Ладно, только пойди и поплачь в другом месте.На каком-то совместном с норвежцами мероприятии Андрей Иванович выдал

«красивую» речь, наполненную аллегориями и сравнениями, но к его последующе-му неудовольствию неправильно переведённую. Тем более, что говорил он на сме-си деревенских диалектов примерно следующее (выдается в вольном изложении): «У нас у лаве стоять тумбы (посадочная крепь), как ракэты в два ряды и нам ничого боятысь завалов…» Ну, и тому подобное.

На следующий день шахту шерстила норвежская инспекция. Искали ракеты. Таким образом, Андрей Качалаба вошёл в пантеон Бурговских «легендарных» ге-роев. Говорят, его очень долго вспоминали, когда надо было озвучить какую-ни-будь благоглупость.

Вторая, хлебная, лава имела сложное строение пласта и  скверный характер. В кровле пласта залегали крепкие окварцованные аргиллиты с обильным содер-жанием слюды. Порода сродни нашим крепким песчаникам, но с другими харак-теристиками, а по сути это — уплотнённая, обезвоженная и сцементированная не способная размокать в воде глина без явных признаков кливажа*.

* Кливаж — наслоения, микротрещины в породе, в угле по которым легче происходит их раз-рушение.

132

В почве рыхлые алевролиты. Установленная без подложки стойка индивиду-альной крепи не держит нагрузку, проваливается. Поэтому в  лаве экзотический паспорт крепления. Брус вверху (в кровле) и  брус на почве пласта. Первое впе-чатление — будто бы видишь в два ряда выставленные оконные переплёты. Ваш покорный слуга в этой 23-й северной лаве в верхней её части, идя во весь рост, не задевал каской верхние элементы крепления лавы, в нижней её части приходилось сгибаться. Как нигде, здесь ярко проявлялось шахтное высказывание: «Кровля да-вит, почва пучит».

До 1996 года периодически один раз месяц в верхней части этой лавы на про-тяжении роковых 50 метров по падению пласта происходил завал. Как по злому умыслу случалось это в конце месяца. Завал мог произойти при входе комбайна в эту зону и при отсутствии каких либо работ в этом месте.

Предлагаемые мероприятия по предотвращению подобного как: принудитель-ное обрушение кровли с помощью взрывных работ, разгрузка пласта не срабаты-вали. Оптимальная величина заряда делала незначительные вывалы породы. Зави-сание кровли в выработанном пространстве, которое предполагалось обрушить, оставалось непоколебимым. Стоило заряд увеличить, происходило обрушение до груди забоя. Некоторые глыбы породы бывали размером в  письменный стол из дедовской мебели, т. е. громадные. При измельчении вручную кувалдой, брызжут искры и издают запах как из преисподней.

Исследовательские горные институты выдавали рекомендации, трестовская верхняя инженерно-техническая надстройка «завинчивала гайки», а завалы с уди-вительным постоянством происходили, как по расписанию. Техсоветы и их кара-тельные оргвыводы не были «попутным ветром» решения больной проблемы. На «верхних этажах» рудника безрезультатно штормило. Гнев «капитанов» вызывал даже личный вид присутствующего на представительствах: пришёл без галстука или в красной, по их мнению, цыганской рубашке.

Попавшему в  эту круговерть оставалось считать в  часы досуга, сколько ему предстоит разобрать завалов, выкупить бутылок водки, пока наступит долгождан-ный освободительный «дембель». Вот и родилась поговорка: «Тут живут счастли-вые люди. Первые — это которые только приехали на Остров, вторые — которые, наконец, отсюда уезжают».

По инерции трест «Арктикуголь» продолжал «накручивать гайки» и  после того, как одним институтом был найден, а горным инженером из Красного Луча (начальником добычного 1-го участка Владимиром Фостий) внедрён искомый, правда, затратный, но безаварийный способ управления кровлей в этой страшной лаве. Но и после лава не давала повода расслабляться. Уже с другой периодичностью на этих 50 метрах при обрушении зависания кровли в выработанном пространст-ве в  призабойном происходило проседание кровли пласта. Сопровождалось это громоподобным звуковым эффектом с мощным воздушным толчком, обильным выделением пыли и газа, частичным нарушением элементов крепи и иногда их по-терей. Рабочее пространство (высота лавы) на этих метрах сокращалось с 170 до 70 см. Помеха, но незначительная. Габариты комбайна позволяли с определёнными предосторожностями проехать эту часть лавы.

133

«Проехать» — в шахтном обиходном разговоре значит работать, т. е. вести вы-емочные работы комбайном.

Обредший опыт в «шелесте» кровли, в  появлении определённых трещин и проседаний, и в размере зависания её, угадывал критический момент и в любую минуту был готов сквозонуть из лавы.

Александр Паршин, сменный бригадир (на материке это звеньевой) — первый из тех, кто остался в живых, не успевших вовремя покинуть лаву. В аналогичной ситуации он организовывал эвакуацию своих рабочих. Выходил последним. Воз-душной волной был отброшен к только выложенным клетям*, высота которых по-чти в мгновение сжалась почти до полуметра.

Я не берусь описывать, что прочуствавал Александр в эти короткие минуты. Когда его вынули из этой ловушки, он, человек не робкого десятка — кандидат в мастера спорта по боксу, был белый как мел и некоторое время имел проблемы с речью. Но не стал «жителем» мемориала, что тогда располагался между всё ещё тлеющим голландским терриконом шахты №  1 и  загоном подсобного хозяйства. К  тому же, свободных мест там уже не было. Кстати, последнее захоронение на Шпицбергене (и здесь — в  Баренцбурге) было произведено в  1966 году, так как вышло соответственное указание губернатора Острова, и  несчастных стали от-правлять кораблями на материк. Если нулевой (смертельный) случай происходил в полярку, скорбная посылка выставлялась определённым образом на погосте до начала навигации.

В полярную ночь 1979-1980 года этот мемориал был нещадно перенесён за по-сёлок в район ГРЭ (геологоразведка) под пригорок, где размещается полигон ас-трофизиков. Эксгумация производилась буровзрывным методом. Многие обели-ски потеряли свой вид, некоторые таблички с именами во время взрывных работ были утеряны.

Эта информация относится ко временам моей первой поездки на Остров, ког-да примитивный агрегат «Спутник» казался чуть ли не революционным прорывом в вопросе механизации ручного труда в лаве. С появлением в лавах Острова ме-ханизированного комплекса КМ87 большинство вышеописанных проблем канули в прошлое. И тема, можно сказать, исчерпана.

А с перестройкой и «гайки» уже не так завинчивались, и верхний ИТР-овский корпус, если судить строго, уже не соответствовал островной системе управления. Т. е. при утрате определённой строгости кое-где уже имели место тлен и разложе-ния.

Кто-то скажет — легко разглядеть соринку в чужом глазу!Возражу. А что скажешь, если эта соринка в сентябре 1997 года в один приём

станет причиной обнуления 23 шахтёрских жизней! Страшный и  не единичный случай.

* Клети, (костры) здесь, на Острове — сооружение из металлических элементов (верхняки или обрезки рельс) и деревянных стоек или шпал, выложенное в виде расклиненного колодца между по-чвой и кровлей пласта.

134

ПРО БЫТ

Здесь предлагаются другие истории, по мнению пишущего, познавательно-поучительные, а, быть может, и не очень таковые.

Всё-таки я должен отметить, что далеко не все с тоской делали отметки в ка-лендарях, подвигая их к заветному месяцу и дате освободительного рейса. Надо отдать должное, что неприхотливому жителю Донбасса, оторвавшемуся от повсед-невных домашних вопросов, от часто бестолково организованных и  повторяю-щихся субботников, дней повышенной добычи, дружин и всяческих починов типа «и за того парня», жилось на Острове сравнительно неплохо. Если не сказать — без всего этого даже — хорошо. И что греха таить, развлекался и питался он дома не так. Работающий в эти годы ресторан «Огонёк» в моём районе Донецка по мно-гим вопросам уступал Баренцбургской столовой. Ну, разве что не было в её штате эстрадного ансамбля.

Привередничать «полярник» начинал на втором году, когда он уже осмотрелся и увидел, что и в этих «райских кущах» он хоть чем-то и хоть как-то, но обделён. А работа, она и дома не лучше.

И если дома, как говорится в таких случаях, «жена в печёнках», то, обняв «сво-боду», вскоре уже тяготился ею. Досадно, что у кого-то не только жена рядом, но и дети. Но это у нужных людей. И у нужных специалистов, но мало оплачиваемых, которые, как им обещали, вдвоём заработают столько же, как и шахтёр.

Как заметил один древний грек: «Счастию память мила, горю забвение друг». Отрыв от семьи на два года — горе не большое, А счастье всегда было и есть в про-шедшем времени. и, как иллюстрация этого времени, — фотографии жены и детей в красных углах комнаты. И как недостаёт хотя бы минутного контакта с ними. Какой уж тут аппетит, когда мучает проснувшаяся досада на более удачных и на самого себя. Посиделки с земляками как-то способствуют забвению. Но всегда, как досадное исключение, появляется в такой «гусарской» компании, не буду называть его имени, т. к. каждый год имя у него другое, а поведение типичное, всем надоеда-ющее. Который в компании терзает себя и окружающих мрачными предположени-ями. А после первых сто граммов и «глобальным» вопросом, которые и у многих на уме:

— Что там сейчас делает моя Юля?И зануда получает предполагаемый им самим ответ:— Да что делает! Пользуют твою Юлю! И, вообще, вали отсюда! Без тебя тошно!После шести, семи месяцев самоедства отбывает подобный страждущий (рас-

торженец), как и многие по окончанию контракта, пропустив мимо ушей «советы» товарищей, типа — «дома уже есть». С обязательным островным сувениром — оле-ньими рогами.

Была и удачливая в жизни категория субъектов — а, может быть, им есть дру-гое обозначение, которым улыбнулось счастье обрести бурговскую подругу или стать третьей стороной семейного треугольника. Если про взаимные симпатии

135

с  десяткой (женское общежитие) могли быть на слуху всего посёлка, то послед-ний вариант долго держится в секрете. Говорят: когда-то в одной пьяной компании какой-то словоохотливый наворотил как-то кучу вымыслов, или чистого вранья, будто какой-то бригадир ГРОЗ (горнорабочих очистного забоя) увёз жену у секре-таря Островкома*. Впрочем, был такой случай, но не станем совать нос в  столь тонкую область. Опустим занавес.

О чём, не вдаваясь в мелкие детали, можно и упомянуть, конечно, о незабвен-ной десятке. Судьбы многих её обитателей — прекрасной половины человечест-ва (на Острове в этом никто не сомневается) типичны, которым приходилось и в «горящую избу и коней на скаку...», да вот мужская половина как-то выпала из их жизней. Потому и появляются проблемы и абсурдные ситуации.

И вот, что обычно происходит в полярку. Некий из иной половины человече-ства, приняв на грудь определённое количество «любовного напитка» (есть с таким названием где-то некогда популярная опера), и, перестав сомневаться в своей нео-тразимости, не предполагая никаких препятствий, отправляется в романтический поход к жителям голубого здания десятки. Дверь, конечно, заперта на засов, замок. А снаружи стерегут её бдительные и строгие, но всегда сочувствующие горноспа-сатели.

Соискатель ломится в дверь. С обратной стороны мелодичный голос: — Вам кого? К такому вопросу он явно не готов и по простоте душевной, с распираемым

чувством:— Хоть кого! После маленькой паузы добавляет: — Поговорить.— Нет, нет, нет! Нам этово не надоть.С юмором у этих жителей — не занимать!К страждущему приближаются стражи морали. И поскольку ГСВшник (гор-

носпасатель) тоже чей-то земляк и дело не на материке с современной милицией, потому всё обходится почти полюбовно с поучением, что и как.

— Думаешь, почему тебе не открыли? Стучал неправильно!— ???— Стучать надо не кулаком, а ногой, поскольку руки у тебя должны быть за-

няты. В одной руке ты держишь тормозок (обильное угощение, т. е. закуска с бу-тылкой), а в другой — ковёр. Не так ли у тебя в комнате? Кто пришёл с бутылкой — гость дорогой. С двумя бутылками — хозяин. Мотай на ус и будь здоров!

Можно сказать, что это островная байка, но, сколько примеров, когда подоб-ный обезбашенный по окончании командировки привозил домой только отпуск-ные. И на эту тему много примеров. Приводить которые — не резон, дабы не воз-никали жёны и  не провоцировались встречные вопросы типа: «А что было тут, когда мы были там?»

* Секретарь Островкома — так на Шпицбергене было законспирировано первое лицо местного райкома партии. Со временем эту должность сократили. С утерей дублированного контроля возник-ли большие проблемы, о которых (о одной из них) будет поведано ниже.

136

Паузу между работой и койкой в общежитии занимал клуб богатейшей библи-отекой, чуть ли не ежедневными киносеансами за символическую плату. Кто в 70-х на материке мог похвастаться, что он за год просмотрел 300 фильмов!

И, что интересно, у многих особым спросом пользовались фильмы Киевской киностудии им. Довженко с её длинными панорамами степей, колышущегося пше-ничного поля, белыми хатами на высоком берегу реки и так далее и так далее, вы-зывая у зрителя прекраснодушные помыслы, что вряд ли соответствовало замы-слам киностудии.

И ещё, никому не удавалось увильнуть от участия в  клубной самодеятель-ности, даже будь ты из числа первых руководителей рудника. И  всё это давало положительные результаты. В  компании, через какое-то время по прибытии на Остров, застольный «Шумел камыш» (и не только он) звучал не так, как дома (на материке), а  уже на два-три голоса. Пример, конечно, тривиальный, но с  долей правды.

А какой эффект давали организуемые трестом визиты популярных артистов кино. Прибывшие гости, в нашем понимании — небожители, не менее нас испы-тывали потрясения от встреч, от увиденного. Как ни как, наш Шпицберген был па-радным проспектом социализма и, думаю, не будь «Качалабы» в верхах, не только этот проект, просуществовал бы ещё какое время.

Как я потом заметил, это когда рухнули запреты на вольные контакты с ино-странцами, поют и немцы, и норвежцы. И в ходу у них, полагаю, что это не случайное совпадение, арии из популярных опер и народные песни своего края и обязательно неаполитанские. И напрашивается вывод, что они на какой-то шаг — полшага бли-же к общекультурным ценностям.

Вот эту дистанцию и пытались сокращать островные культработники, кото-рые запросто читали ноты и могли расписать партитуру для хора или струнного ансамбля

В 1995-1997 года клуб уже возглавляла жена одного из уважаемого руководи-телей второго ранга. Но она «дистанций» не сокращала. Теперь лабали* на слух.

На концертах перед иностранными пенсионерами выдавались старые «джентльменские» наработки — «Калинка-малинка» и  подобное. Для своих жи-телей начала проникать и перестроечная пошлятина типа «Шо ты хочешь, шо ты хочешь, может дам...»

Можно сделать маленькое обобщение: до перестроечного, можно сказать, судьбоносного момента Остров был как бы и  университетом культуры для всех без исключения, и политехническим институтом, вернее институтом повышения квалификации для инженерно технических работников уже имеющих горное или другое образование.

Впрочем, грянули ветры перемен, которые эту трестовскую находку сломали и поставили под сомненье необходимость содержать на этих параллелях какие-то рудники.

* Лабали, лабать — исполнять (из сленга участников духового оркестра).

137

НЕМНОГО ИСТОРИИ

Что было, что будет,чем сердце успокоится.

(Цыганская приговорка во время гадания)

Но обратимся к  другим историям. Возможно, с  этого и  следовало начинать разговор про Остров. Т.е. как это начиналось в Баренцбурге, на Груманте. Чем за-кончилось, и есть ли или какое у этой истории может быть продолжение.

Написал и понял, что взялся за тему, которую вряд ли осилю, разве что по-пытаться пересказать своими словами то, что когда-то прочитал или услышал от умных людей, а таких на Острове с началом сезона полевых работ в Академгородке появляется много. Тут я немного оговорился. Полевые работы идут круглогодич-но. Только в светлое время года работают геологи, гляциологи, археологи и даже почвоведы — всех не перечислишь. В тёмное время разворачиваются астрофизики и ещё кто-то. Круглогодично работает ЗГМО — зональная гидрометеослужба. Так что пополнять свой скудный багаж знаний можно постоянно. Стоит только захо-теть и начать.

В далёком 1914 году представители Норвегии, Швеции и  России собрались в Осло на конференцию, на которой должен был выработан статус архипелага. По ряду вопросов возникли разногласия, и конференцию было решено перенести на следующий год. Но случилась «Первая мировая», а затем события после февраль-ской революции, которые ввернули нашу страну в международную изоляцию до 1920 года. И Шпицберген без участия России отдали под протекторат Норвегии как самой бедной стране Европы. К этому времени российский предприниматель Нахимсон, держатель акций общества «Англо-русский Грумант», эмигрировав-ший после революции в Англию, ведёт добычу угля на руднике Грумант. Основной покупатель Шпицбергеновского угля северные области молодой советской респу-блики.

Как складывалась судьба рудника и у работающих здесь, шестидесяти работ-ников можно только предположить. Людей для такой работы очень мало. Про-блем — не счесть. Наверное, Нахимсон на своей шкуре осознал значение крылатой фразы, что «хуже вражды с англосаксом может быть только дружба с ним», и, надо полагать, в безвыходном положении в 1923 году обращается к советскому прави-тельству с предложением стать пайщиком. После недолгих переговоров и обследо-ваний состояния дел на руднике, предложение было принято и организация «Севе-ролес» становится участником акционерного общества с названием уже «Русский Грумант».

Через семь лет Нахимсон вовсе решает избавиться от неприбыльного бизнеса. И в 1931 году российская сторона выкупила оставшиеся акции и стала владеть тер-риторией в 80 квадратных километров.

И на эту же тему.

138

На фоне кризиса после Первой Мировой войны голландская фирма «Неспи-ко» в  1921 году покупает на Шпицбергене участок в  окрестностях Гренфиорда и  разворачивает работы в  шахте №  1, которая, войдя в  производственную зре-лость, не гнушается человеческими «жертвоприношениями». Были единичные случаи, но вот произошёл очередной (и последний) горный удар в 1924 году, кото-рый похоронил пятерых горняков и фирму владельца Баренцбурга, т. к. шахтёры отказались работать. Всепроникающая вода затопила разрушенный добычной участок, а  вечная мерзлота заковала эту территорию в  лёд. Голландское прави-тельство оказалось безучастным к судьбе фирмы. Т. е. субсидий не предоставило. Шахта остановилась на консервацию. В 1926 году стал вопрос: как вернуть хотя бы часть вложенных затрат. Дурная слава отпугивала потенциальных покупате-лей. И только в 1932 году представитель, можно сказать, специально образованно-го треста «Арктикуголь» Николай Гусев, образно говоря, за злато купил этот «дом с привидениями».

Первая группа наших строителей и шахтёров появилась в Баренцбурге в июне этого же года.

Первые символические вагонетки угля будут выданы на-гора, как и  полага-лось, в подарок к основному тогда празднику — 7 ноября.

Порушенный добычной участок восстановлению не подлежал. И закованным в лёд суждено было оставаться до второго пришествия. Т.е. они и сейчас там. В лет-ние месяцы (июль и половина августа) оттуда сочится вода, в полярку наледи воз-вращаются в исходное состояние.

Некоторые мои коллеги по руднику были склонны считать это причиной всех последующих напастей уже на советскую шахту рудника Баренцбург. Однако по-пробую возразить. Наверное, не всегда мы были педантичны в соблюдении правил техники безопасности и  отнюдь не безгрешны. И  эффективных методов предо-твращения горных ударов до сих пор не придумано.

А проблемные вопросы и всякие другие — даже бестолковые сопровождают жителя Баренцбурга, можно сказать, ежедневно.

Даже такие вопросы.На снимках нынешних полярников, выложенных в интернете, следы ниш-во-

ронок бывшего погоста у террикона шахты № 1 с вопросами: что это?Но это ещё что! Вздумали бы родственники погибших на руднике Грумант по-

сетить родные могилы. Сейчас это было бы возможно, были бы деньги! Возможно, они когда-нибудь и появятся! Только вот не все могилы в сохранности, а сохранив-шиеся холмики (около двадцати) — безымянны.

Вечная мерзлота вытеснила на поверхность некоторые захоронения. По мое-му разумению, это были могилы уже времён работы общества «Русский Грумант», т. е. захоронения уже наших земляков. Наши захоронения (холмик с крестом или пирамидкой) разительно отличаются от европейских могил. В памяти выражение одного тогдашнего циника, что, мол, и покойники у нас за забором и под замком.

Это сейчас — плати деньги и специальная сервисная служба выроет могилу, привезёт «постояльца» к его последнему месту на земле, поставит крест или на лю-бой вкус любого качества монумент. Опять же, соответствовали бы услугам ваши деньги.

139

В те далёкие времена, да и совсем недавно все эти скорбные обязанности шахт-ный брат выполнял самолично, как тут, так и на материке. Откуда ему, привезён-ному из Донбасса, было знать технологии захоронений в скальном грунте, да и ещё в условиях вечной мерзлоты.

Даже в приполярных районах Норвегии, где я после Острова некоторое время подрабатывал «ковбоем» одна из проблем — «растущие» из земли камни. Причи-на — влага и проникающий к массе инородного тела мороз. И камень или что дру-гое выталкивается на поверхность.

Естественно вышло распоряжение губернатора навести надлежащий порядок на территории грумандского кладбища. И летом 1980 года мумии и признаки пого-ста были сожжены. Металлические оградки на только что порушенных захороне-ниях были демонтированы. Они и сейчас лежат стопкой на краю погоста. Эта «ра-бота» добровольцев в выходной день оценилась бутылкой коньяка (за свой счёт) на двоих. Мне хотелось посмотреть на законсервированный рудник, но не то, что необходимость участвовать в  этой операции подавило это желание. Совсем нет. Просто тогда был я в положении вербака. Вот и отправился на это мероприятие мой коллега «старший» товарищ Валентин Шаталов.

Виновато ли ответственное лицо, стоящее перед разверстой могилой и провоз-глашавшее речь о вечной памяти? Вопрос риторический. Даже на хорошо сохра-нившемся колсбеевском кладбище время стёрло надписи про эту самую память.

Осталось надписей, как мне сообщил механик из вертолётного отряда геоло-горазведки, совсем немного. На крайней могиле можно разглядеть — «Аниськин, 1930—1960», и множество безымянных.

В одну из суббот марта 2013 года священник (наверное, из Москвы, — инфор-мация взята из комментарий в выставленных в интернете фотоснимков) отец Анд-рей в присутствии этого механика совершил на этих погостах короткую заупокой-ную службу. Март на Острове не самый благоприятный месяц для дальних поездок на скутере. Это время обильных снегопадов, буранов и низких температур.

Что касается груматского захоронения, как мне теперь кажется, это был один из моментов проявления нашей греховной слабости и низкой культуры, а некото-рые увидели в этом и попытку вытеснения нас со Шпицбергена.

Яркие примеры вытеснения России видны сейчас, после перестройки, и  не только со Шпицбергена, и что парадоксально, даже с украинской стороны.

Что касается Острова, то этому содействуют и неуклюжее отношение верхних эшелонов власти к ведению дел, наше отношение к окружающей среде. И, может быть, самой главной нашей бедой, которую из-за её громадных размеров мало кто замечает — всеобщий пофигизм и  некомпетентность. Боюсь, что на этот раз не ошибаюсь, т. к. в большинстве техногенных катастроф основная причина — чело-веческий фактор, иными словами, всё тот же «авось», объясняющий и списываю-щий всё на «короткое замыкание или парад планет».

Про вытеснение на Острове не я  заметил. Но иногда возникает коварная мысль, вполне подходящая под нехорошую в  былые времена политическую ста-тью, может быть, это не вытеснение, а принуждение к соблюдению определённых норм и правил в определённом месте. Как известно, в чужом монастыре со своими уставами и прихотями долго не живут. Среда обитания диктует свои, обязательные

140

для исполнения, законы. А исполнять их качественно — не хватает то ли средств, то ли ума или ещё чего-то.

И не потому ли прибытие очередного рейса ТУ-154 в 70-х приводило в состо-яние стресса обслуживающий персонал Шпицбергеновского аэропорта. Каково положение дел в настоящее время не скажу, нет информации. Наверное, уже никто не влезает ногами на «трон» в общественном туалете, не «одеколонится» там же ароматизатором воздуха, не заимствует про запас жидкое мыло и так далее и так далее. Пусть это были отдельные случаи, всё равно, писать об этом сейчас и горько, и стыдно.

В 2013 году норвежской горной инспекцией запрещены взрывные работы, так как в своё время не была возобновлена лицензия. Пожалуй, никто не ответил — почему? Остававшуюся взрывчатку под бдительным оком норвежцев вывезли на мыс Финнесетт (Норвежка) и уничтожили. Случилось это в дни правления гене-рального директора треста Цывко. Руководствовался он какой-то идеей или ему кто-то подсказал, кто знает? Или виноват всё тот же Бахус.

Как рассказывали отпускники, тогда в шахте Баренцбурга царствовал отбой-ный молоток и кайло с кливаком (аналоги нашего обушка). И работал в шахте Ба-ренцбурга в большинстве всё тот же — наш брат из Донбасса. Поскольку горно-геологические условия сродни нашим.

Добыча угля если сказать резко сократилась, будет не верной. Она очень ника-кая. А причина до банальности проста. — год знаменовался тремя горными удара-ми, был нулевой случай, а в июне машинист комбайна лишился ноги. Норвежская горная инспекция запретила выемочные работы комбайном с формулировкой «до устранения причин, вызывающих горные удары и влекущие человеческие жертвы».

Про горный удар. Вообразите пласт угля в виде вишнёвой косточки, сжатой между указательным и большим пальцами. При определённом нажатии косточка выстреливает. Механика этого явления, конечно, иная, нежели наши внезапные выбросы угля и газа, а сокрушительная сила аналогична. Можете представить, что это такое, когда 10-и тонный выемочный комбайн разрывается на составные части и вместе с линией конвейера отбрасывается от груди забоя. Иногда этот Г.У. про-являет себя как микроявление. Т. е. выстреливаются мелкие фрагменты угля, ко-торые только ранят кожу лица машиниста комбайна и, работающего ГРОЗ вблизи комбайна. Защита — большая окладистая борода, а когда-то и маска, сделанная из голенища сапога.

Вероятно, внимательный читатель заметит одну повторяющуюся ошибку. Шпицберген, отнюдь не остров, а  архипелаг. Тысяча островов, а  то и  более. Во всём тексте слово «остров» подается с заглавной буквы. Это дань всеобщему заблу-ждению, которое стало обоснованным утверждением. Никто не видел архипелага даже с борта самолёта (по причине невозможности, уж очень большая территория) и не каждый житель Баренцбурга и во времена, когда всё упростилось (после пе-рестройки), посещал родственную Пирамиду или норвежский посёлок Лонгийер.

Архипелаг в обиходе стал Островом, название поселка утратила одну состав-ляющую (имя открывателя) и стало Бургом.

Для многих полярников повседневная жизнь укладывалась в примитивный тре-угольник — работа, столовая, койка в общежитии. И не каждый вертолётчик из гео-

141

логоразведки бывал за пределами острова Западный Шпицберген, что уж тут гово-рить про горняка. Вот и стал Шпицберген для многих даже не островом, а пятачком на склоне господствующей высоты, которую он видит денно и нощно. Гору Улаф.

Говорят, так раньше именовали всех королей Норвегии.В летнее время, по установившейся традиции, после посиделок с возлиянием,

штурмуют жители Бурга эту гору высотой 648 м. по крутому склону западной сто-роны. С восточной стороны на неё можно въехать на ГТСке — приземистая гусе-ничная машина геологов.

Есть там заветная пещерка, скорее ниша, где лежит в полиэтиленовом мешке общая тетрадь и шариковая ручка. Пишут в порыве откровения, что давно запало в душу или вот только пришедшее на ум. Пишут женщины и мужчины. У женщин стиль, конечно, возвышенный. У мужской записи — конкретика и иногда никакой лирики. К примеру: «Тут был Вася. Больше не буду!».

Но не правду написал этот Вася. Вероятнее всего, запись сделана на первом году, будучи в обидном местном звании «вербака». На втором году, став «поляр-ником», обязательно приведёт на гору группу молодых, только прибывших с ма-терика. Станет им показать соседние вершины со сказочными именами — Груди Венеры, Спящего рыцаря, Чудо-юдо рыбу Кит, Ледяной фиорд, мыс Лайла и Колс-бей с Грумантом. И откликнется чьё-то отзывчивое сердце, и инстинктивно поло-жит он свой камень на вершину рукотворных пирамид, сложенных тут же и весьма искусно.

Аналогичные пирамиды строят алтайцы, башкиры, многие другие жители Азии и даже китайцы. Везде они называются по-разному, но служат как культовые сооружения для обрядов обновления мира, его нового обустройства, т.е. это свое-образный способ сакрализации пространства, для ориентации в духовном и даже материальном мире этих народов. На Острове их возводят от полноты нахлынув-ших чувств.

Ни один раз и я был свидетелем возвышенных душевных порывов от впервые пришедших на Гору. Произносят вслух и пишут подобное в общую тетрадь всякое:

— Вот он — замысел Бога! Так, наверное, было в первые дни сотворения мира, когда ещё не было человека, не было подлости и предательств, зависти и других смертных грехов. И так далее.

Хочет человек быть чище. И у самого при посещении вершины на душе что-то странно и сладко щемит, и хочется всех обнять, простить и самому просить про-щения. А в звенящей тишине окружающий пейзаж, к которому на радость геоло-гам прикоснулась рука Творца (в вертикальных срезах некоторых гор отчётливо просматриваются геологические часы — эры, эпохи и т. п.), оформляется не земной музыкой. Кто-то слышит первые такты ре-минорной «Токатты и фуги» И. С. Баха, а кто-то слышит аккорды тяжёлого рока.

Но, по прибытии в посёлок, окунаешься в повседневность, и, память пребыва-ния в объятиях возвышенного пропадает.

А то, что ты стал «пленником Севера» узнаёшь уже дома, на материке.Когда писались эти строки, Баренцбург — бывшее показательное сооружение

СССР — силами работников из Средней Азии стали превращать в пёстрый тури-стический край, нельзя сказать, что с российско-украинским акцентом.

142

Тяжело им будет на первых порах конкурировать с отлаженным норвежским бизнесом, и как терпеть они будут конкурентов. Поживём, увидим.

Часть третья, в которой предлагаются кое-какие дополнения к вышенаписанному

ЧЕЛОВЕК ИЗ БАРЕНЦБУРГА

Так создаётся имидж.

Первая командировка на Шпицберген — 1979-1981 — в качестве помощника начальника добычного участка № 1. У начальника участка есть заместитель и по-мощник. Чтобы преемственность проистекала плавно, прибывают они на Остров не одновременно, а примерно с разницей в год. По установившейся традиции не-зависимо от должности второгодник отвечает за работу хлебной лавы (она несёт основную нагрузку по добыче угля), ведёт планирование, нормирование и опла-ту труда. Первогодок занимается показательной лавой (туда водят иностранцев) и подготовкой проектной документации по обеим лавам и разработкой меропри-ятий, при каком либо изменении горно-геологических условий, c  последующим ознакомлением работников участка. Можно с уверенностью сказать, что, работая в этой системе, получаешь второе образование.

Кроме этого в обязанности этих двоих входило обязательное участие в обще-ственной жизни рудника, как то — выступать в рудничной газете, по рудничному радио, участвовать в самодеятельности, курировать одно из двух участковых об-щежитий. И ещё негласная инструкция (за неё не расписывались и, которая почти никогда не выполнялась) — «если встретишь иностранца на территории рудника, узнать его имя, фамилию, почему он находится здесь и куда направляется, и, со-ответственно, доложить диспетчеру или «заместителю директора по контролю за исполнением приказов» (был в ту пору Кулясов Владимир).

От встреч с «небожителями» на виду уклонялись, т. к. языков не знали, и зачем последующая морока. Во что вылилась одна такая встреча, об этом ниже. Но если встреча происходит вне посёлка или в туалете клуба без свидетелей, то возможен вариант «ченча», то бишь обмена: я те балалайку, ты мне магнитофон или что-то другое. Сейчас это кажется нелепым, а в эпоху повального дефицита — предел меч-таний.

Первый, стоящий того, инструктаж, как вести себя на Острове, получил в аэ-ропорту Лонгиербюэна (в Баренцбурге он именуется как Лонгир или Лонгиер). После бурных проводов в Москве стою без шапки (забыл в Москве) среди толпы таких, как я, и слышу, кто-то выкрикивает мою фамилию. Приближаюсь. Знако-мимся. Отъезжающий, кого я меняю, спрашивает:

— Нет ли выпить?— Неужели!Подставляет стакан.

143

— Лей, чтобы норги (норвежцы) не заметили, ты живёшь в гостинице, комната №30, ключ от сейфа под подушкой. Жора — пом. начальника проходческого участ-ка, параллельно лежащий, ждёт тебя. Спрашивай по работе.

— Как делаются деньги?— Об этом забудь, тут всё по букварю.— А инспекция?— Только чаем. Иначе моментально улетишь на материк и из партии. Держи

язык и дистанцию. Стучат. Дальше разговор не клеится. Я после московских проводов немного подавлен,

Андрей Качура изрядно возбуждён. Он едет домой в Макеевку. Через год он погиб-нет при взрыве метана в шахте. Светлая ему память!

Прибываем на площадку у столовой. Меня никто не встречает, узнаю, где го-стиница, иду как по туннелю среди снежных сугробов (это в середине мая месяца!). Холода не чувствую. При подходе к гостинице со второго этажа 25 дома — крик:

— Ляхов, заходи. Картошку жарим! Ничего толком не вижу, в глазах разноцветные круги, голос не узнаю. Захожу

в гостиницу. Жора лежит одетым на кровати. Первый вопрос, что и в аэропорту у  Андрея. Затянувшуюся процедуру знакомства прерывает телефонный звонок. Супруги Галицкие сообщают, что стынет картошка. Нас ждёт мой одноклассник Николай Галицкий. Мир тесен! В суматохе Московских проводов я не нашёл ар-мянский коньяк, но какой был восторг за столом, когда я выставил одесский. По очереди исследуют бутылку, находя изумительный аромат, цвет и  что там ещё! «Великодушно» не притрагиваюсь к  одесскому, пользую только местный армян-ский. Тут необходимо пояснение, что в те времена снабжение северных экспедиций и Шпицбергена осуществлялось из Ленинграда, и в каталог поставок одесский ко-ньяк не входил. Моё напоминание, что после известных событий Сталин подарил Черчиллю бочонок трёхзвёздочного армянского коньяка, не добавляет уважения к этому бренду. С картошкой и донецкими новостями покончено, пишем пульку. Натаскивают меня местными обычаями. Клюю носом, пытаюсь прорваться к кой-ке. Уговаривают, мол, ещё рано, солнце не зашло. Я ещё не знал, что наступил по-лярный день, и солнце ходит почти по кругу. Через некоторое время сообщают — пора идти на встречу с руководством рудника. То есть наступило утро следующего дня, которое утвердило меня во мнении работников участка как крутого выпивоху и заядлого картёжника, что было очень, очень не верно!

ИНСТРУКЦИИ НАЧАЛЬНИКА И ЭЛЕМЕНТЫ МИСТИКИ

Фостий Владимир Дмитриевич никак не походил на встречающийся тип на-чальника в анекдоте, который любят рассказывать механики. Звучит он так:

— Сидит начальник в  нарядной участка и  ловит мух. Поймает, поднесёт её в  кулаке к  уху, удостоверится и  бьёт об стол. И  вот, поймал он... золотую муху, и слышит обещание выполнить три желания. Пожелал он быть на берегу тёплого моря в окружении красавиц в бикини и без оных. Пожелал там же виллу и бассейн

144

водки. Всё это исполнилось. Муха торопит с третьим желанием, которое он никак не может придумать. И, наконец, выдаёт главное желание — пусть у меня будет много денег и чтоб я ничего не делал! Желание исполняется. Он опять сидит в на-рядной участка и ловит мух.

Злой анекдот и  иногда верный. При определённом стечении обстоятельств, если ты не кум-сват и не пляшешь под дудку самодура, тебя не замечают пока уча-сток работает ритмично, но появляются проблемы — механик первая мишень. Всё это я прочувствовал уже дома. работая механиком добычного участка, а, имея школу Шпицбергена, страдал не очень. Но не об этом сейчас речь.

Владимир Дмитриевич с пониманием отнёсся к моему затянувшемуся визиту к  Галицким, который лишил актив участка предполагаемого застолья по поводу моего явления на рудник. А меня не встретили, потому что Андрей Качура своими отходными вывел на это время этот коллектив из строя. Так произошло взаим-ное нарушение традиции. Наверное, и ранее были серьезнее нарушения, потому на руки жителю рудника издавна положена только одна 0,5 л. бутылка алкоголя в месяц.

Имея в  виду распространившиеся обо мне сведения (это после посиделок у  Галицких), Владимир Дмитриевич осторожно наставляет меня о  моих задачах на участке, о необходимости трезвого образа жизни, о коварном климате Острова и не менее коварном поведении здешних угольных пластов. Намекает и о челове-ческом коварстве. Поэтому не оказывать предпочтения землякам, поощрять равно и туляков и донбассовцев. В месяц для этой цели мне выделяют 5 коньячных тало-нов и 5 на шампанское.

А чтобы семья не сломалась, не оставлять её без внимания, писать письма, и коли не хватит тем для писем, в «Полярной кочегарке» публикуется множество интересной информации об Острове и о чём угодно. Вырезай и шли домой. На что не без хвастовства отрезаю, мол, ещё в пятом классе написал заметку в «Пионер-скую правду» о  том, что играю в  струнном оркестре, после чего переписывался с половиной Союза.

Это известие очень обрадовало моего начальника. — Отлично! Будешь от участка писать в «Полярную кочегарку», а в клубе воз-

главишь участковый струнный оркестр, — Но это было давно, когда я только учился играть на домре, и недолго. И ноты

я забыл!— Ничего. Там научат. Главное, знаешь какой рукой держать этот «дуршлаг».

И ещё, будешь выпускать стенгазету, — заявил он, после того как я сообщил, что мой брат газетчик. Как тут не вспомнить поговорку — «язык мой — враг мой». Хотя в печально известном 1997 году вышло всё наоборот. Я уже пенсионер. На руднике четвёртый раз. Работаю дежурным электрослесарем на этом же 1-м (до-бычном) участке. В присутствии главного технолога отпускаю язвительное замеча-ние о его неудачном рационализаторском внедрении и вслух даю нелицеприятную (матерную) характеристику автору. И, как следствие, меня «такого умного» пере-водят с денежной лавы на собственном участке шахты на контрактный участок на доработку. В то время уже нет показательных лав. Повсюду гонят план, куют моне-ту. Лава на доработке план не даёт, зарплата там ниже, что существенно влияет на

145

отпускные, а они — основная денежная масса, которую везёшь домой. Мне домой через два месяца. Моё место занимает, только что приехавший повторно Виктор Рябов. Через месяц он в числе 23-х попадёт под взрыв метана и угольной пыли, который прокатится по выработкам шахты на протяжении более 10 километров. И что тут скажешь? Кто меня дёргал за язык? В генах это или... Кто знает ответы?

ВТОРОЙ ГОД НА ОСТРОВЕ

Первый год на Острове — самый длинный. И самое медленное время перед отъездом домой. Можно представить, как тянутся дни и недели, когда твой отъезд переносят на следующий месяц, а потом опять на следующий или заменяют отпу-ском. Агенты «Арктикугля» в Донецке, Туле и где ещё они есть не нашли кандидата на должность начальника добычного участка и Фостий Владимир Дмитриевич — не по своей воле третьегодник (глупыш) — зачастил с кислой миной в приёмную представителя треста.

По местным понятиям 1-й год ты — вербак, 2-й — полярник, 3-й — глупыш — крупная непрезентабельного вида чайка.

К этому времени я уже занимаюсь хлебной лавой и почти добросовестно вы-полняю поручения моего шефа. Стенгазета нашего 1-го участка занимает призо-вые места, и  Островком (местный райком партии) на планёрках не гвоздит на-чальника. Государственный план угледобычи перевыполняется, чрезвычайных случаев в шахте и в общежитиях нет. Что там ещё сработало, в начале сентября 1980г. обещанный отпуск начальнику стал реальностью. С участка ВТБ (вентиля-ция) к нам перевели помощника начальника, у которого в трудовой книжке была запись, гласившая, что имярек кое-то время был начальником участка (хоть и не добычного). И шеф поехал домой. И, конечно же, были проводы. Обмывали отпуск на мысе Финнесэт (Норвежка). Красивое место на границе собственного участка, со следами двухсотлетней истории. Погода позволяла. Первый снег слегка прикрыл салотопку, причальные быки для дирижаблей, китовые позвонки и другие досто-примечательности позапрошлого века. Двенадцать приглашённых и  виновник торжества, вкушая, внимали и произносили глубокомысленные тосты. Два моих фотоаппарата фиксировали исторические моменты коллективной спайки. На ма-терике и в застойные годы такие застолья невозможны. Возвращаемся в посёлок вдоль залива. Я  шагаю в  середине цепочки. Вижу у  нашей тропы не по-нашему одетый, высокий, худосочный человек, явно иностранец, в одиночку пытается сло-жить палатку. Не желание исполнить инструкцию, а туристическая солидарность подтолкнула меня к нему. Захожу напротив, берусь за соответствующие швы. Не-мец не шевелится. Перехватываю его взгляд. Он упёрся в  висящие на моей шее фотоаппараты. Один из них Зенит с телеобъективом «Юпитер-6». Подаю его ему. Он разглядывает и произносит: «ФантастиИк!» Таким железом они уже не пользо-вались. Вижу, что он не собирается принять мою помощь, не проронив ни слова, догоняю наших. Как проявить этикет, когда языковые познания равны нолю! В по-сёлке разделились. Бригадиры и часть горных мастеров пошли проводить шефа. Я  примкнул к  компании земляка, горного мастера, альпиниста снежного барса

146

Петра Желоботкина. Больше 20-и лет прошло с той поры. Я забыл, в чью семью мы пришли. А суть в том, что почти забытая атмосфера семейного очага, приятный чай, увлекательные рассказы снежного барса о скоростных восхождениях на горы продлили эйфорию дня. И эпизод с немцем исчез из памяти. Долго рассказывать какое продолжение получила эта встреча с немцем. Если в двух словах, то я долгое время был под прицелом Владимира Кулясова, а потом имел с ним пространную беседу. Он пытался узнать, за какие деньги я купил у немца фотоаппарат с боль-шим объективом.

Вспомнилась рекомендация Андрея «держать дистанцию». И со своими дове-рительные контакты сведены к минимуму.

Теперь, когда стало хорошим тоном сетовать о тогдашней тотальной бдитель-ности, должен сообщить, что аналогичные инструкции были и у наших соседей, т.е. норвежцев. И некоторые охотно её исполняли, если не больше, т.е. они добы-вали информацию. Это я узнал гораздо позже в 90-х, подрабатывая «ковбоем» на норвежской ферме в Риндалскогене — сельский район в центральной части Норве-гии. Но это тема иного рассказа и более компетентного повествователя.

ДОМОЙ

Новый 1981 год размеренно двигается к маю. Отвергнуто предложение остать-ся на третий год. Меня обзывают дурнем. Третий год стоит двух лет командировки. И его редко кому в такой должности предлагают.

Дома ждёт недостроенный гараж, а в кармане талон на Жигули. Сожжены все письма и негативы, возможно, зря, но сюда я больше ни ногой, в чём многие сом-неваются.

Жена встречает в Москве. Останавливаемся у близких знакомых. По пути уйма потрясений. Замечаю — как много запахов! А как изумительно пахнет черёмуха! Не могу себя заставить наступить на траву и проблематично перейти улицу, и очень, очень жарко! Можно утомить любого, повествуя об эмоциях вернувшегося с опо-стылевшего места.

Достроен гараж, получена машина, семьёй посетили санаторий и  деньги за-кончились. На месяц раньше положенного срока пришёл на родную шахту. В каби-нет директора входил замом начальника, вышел механиком. Уговорили:

— Ну хотя бы месяца на три. Найдём механика и...

ВТОРАЯ КОМАНДИРОВКА

Через три года мне начал сниться Север. Меня ещё помнят, снова готовы взять помощником, но, поскольку работаю механиком, предлагается вариант поехать электрослесарем с  последующим переводом в  помы. Позднее узнаю, что Трест «Арктикуголь» в  целях экономии оплат командировочных стал практиковать графу — «с переводом». Соглашаюсь. Но возникает проблема. Некто Лёзов, вну-чатный племянник зам. Министра угольной промышленности Украины, бывший

147

работник шахты «Лидиевка», которая в  моём районе города, сбежал к  норвеж-цам. Год ушёл на ожидание и преодоление тормозов. Только в середине декабря 1985 года появляюсь в Баренцбурге. Тяжело переходить из состояния начальни-ка лавы в «поди туда, поди сюда». Уравновешивало отношения запись в договоре «... с переводом пом. начальника участка». И всё бы хорошо, да подвёл один из «детей Бурга» — по злой иронии так называют людей с клеем на руках или при-ближённых к первым лицам рудника. А история такова. К диспетчеру, у которого в договоре была запись: «С переводом директором рудника» приехала жена. Бу-дущей альфа-леди доброжелательные нашептали о романтических похождениях ея мужа. Та обратилась в Островком (райком партии), желая наказать соперницу. Однако те решили по-другому, рекомендовали вызвать другого директора, и це-почка переводов тормознулась. Второй год доработал горным мастером. Третий год уже не предлагали, сам добивался. В ту пору был недобор ремонтных слеса-рей на участке шахтный транспорт. Куда меня и  определили. В  статусе «глупы-ша» осваиваю новые приёмы работы, как-то — клепать, варить стыки ленточных конвейеров и другое, чего я не делал на добычном участке. Нужный опыт, но на родной шахте в Донецке он не пригодился. До настоящего времени «Кировская», а  ныне опять переименованная в «17-17 бис» всё ещё колёсная, т. е выдача угля с участка, доставка материалов и людей к месту работы и обратно производит-ся электровозной тягой в вагонетках. В годы горбачёвского ускорения и нового мышления делались попытки использовать опыт шахты «им. Горького» в  плане конвейеризации откатки, но захлестнула перестройка, на волне которой незна-чительные вроде бы личности обворовали шахту и стали почти национальными героями. Но это уже совершенно другой рассказ.

А что касается этой командировки, то перестройка оценила её в девять вирту-альных бутылок водки и какого-то количества ваучеров, вложенных по неразуме-нию в руки очередного представителя с клейкими руками. И, опять же, это — тема другого разговора.

ТРЕТЬЯ ПОЕЗДКА

Остров снится с  определённым постоянством. Перед тем, как заболеть — в чёрных тонах с тревожным содержанием. Когда здоров — яркие краски залива Гренфиорд, встречи с приятными личностями. О поездке не помышляю. Пенсио-нер. И вдруг звонок из представительства «Арктикугля» в Донецке:

— Компрессоры знаешь?— Шнековый ЗИФ ШВ-5 — да. Поршневые не очень.— Слесарем на Пирамиду поедешь?— Конечно, но я привык к Баренцбургу, т. е. работать на тонких пластах...— Ладно, приходи, оформляй документы, а там посмотрим.Армянским обмываю с  представителями благую весть и  за неделю собираю

нужные бумаги. И они сходу, с нарочным улетают в Москву, Как это часто быва-ет, рядом с приятными известиями неприятные. Звонит двоюродная сестра. Уснул и не проснулся муж Дмитрий Плотников. Они обменяли Норильск на станицу Ста-

148

нично-Луганскую. Дети на Дальнем Востоке. Еду хоронить. На третий день звонок из дома — пришёл вызов, через неделю надо быть в Москве. Реальное ускорение!

Вылетаем из Внуково. Таможня проверяет багаж символически. Директор отдела кадров и кто-то, вероятно, из отдела главного механика догружают багаж повторников пачками электродов, подшипниками, шестернями (одним словом нужным железом). Авиаторы сопротивляются, пугая перегрузом. Бедлам и толь-ко. Изрядно нагружен передачами, жалею, что поостерёгся и  недостаточно взял алкоголя, а  если говорить правду, то везу достаточно больше нормы. О  методах говорить не стану, т. к. и сейчас ездят наши земляки в этот холодный край, в добро-вольную двухлетнюю ссылку!

Я опять в Баренцбурге. На правах ветерана вселяюсь в семейный дом №26. Кто был за столом и как протекал обряд чествования прибывшего? Все были достой-ные люди. А какой бы ни был повод, пьянка — всегда только пьянка с преувели-ченной оценкой незначительных событий и т. д по раз и навсегда заведённому «ре-гламенту».

А какое-то время спустя начал понимать, что все мои достижения (т.е. поездки на Остров) — с отрицательным знаком. И не я один пришёл к выводу, что все по-вторники в принципе — неудачники.

Утешает одно — Шпицберген познакомил меня с удивительными людьми. Это люди науки, вертолётчики, моряки, норвежцы. С последними я сошёлся на любви к музыке и живописи. Это были и муниципальный работник — водитель уборщик отходов и разносторонний музыкант-исполнитель Пауль Рейтан, и шахтёры (один из них Увэ Сунде впоследствии был моим работодателем в Норвегии), и семейная чета Тух Инге, у которых я присутствовал на праздновании лютеранской Пасхи, пастор Пер-Арни Энгалд, мой одногодок. В какой-то беседе я сообщил, что за 50 лет до сих пор не крещён, чему он очень удивился и на моё предложение:

— Может, ты меня окрестишь? — Нет проблем! Отвечал. Но когда мы опять увиделись, вразумил:— Я подумал и решил, что будет лучше для тебя, чтобы ты крестился у русско-

го пастора.О каждом из них (я не всех упомянул) можно долго рассказывать. И могу даже

показать. Не так давно я преодолел свою лень и сделал четырёхчасовый видеоро-лик с интригующем названием «Воспоминания о летних ночах и зимних днях на Шпицбергене». Т. е. почти ни о чём. Летом нет ночей, а  зимой — светового дня. Ролик получился в ностальгирующей тональности. Кроме длинных общих планов, макросъёмок цветущего ягеля и отдельных цветов пытался делать сравнения на-шего и норвежского быта. Получилось ли? Не мне судить. На очереди ролик о Нор-вегии. Считаю, что мне повезло это увидеть. С другой стороны — не повезло в том плане, что горный инженер-электромеханик не поднялся с позиции зам. началь-ника — механик участка, а скатился до дежурного электрослесаря, т. е. карьеру не сделал.

— Но остался с чистой совестью, — утешил из Москвы мой новый виртуаль-ный товарищ.

Но, так ли это? Сомневаюсь.

149

Часть четвёртая

ПРОБЛЕМЫ ТЕХ ДНЕЙ

...Заботы людей! О, сколько в делах их пустого!

(Персий, «Сатиры»)

ЗНАКОМСТВО

Четверг — головная боль для горного мастера. День общешахтного «разбора полётов», т. е. анализ выявленных за неделю нарушений технологии ведения работ, техники безопасности и, соответственно, проработка нарушителей. Плановых ин-структажей и прочего длинного говорения горнотехнического инспектора и зам. главного инженера по безопасности. Всё это отнимает тот минимум времени на оформление якобы нужных бумаг, по которым я буду контролировать выполнение сменного задания то ли по выемке угля, то ли каких либо ремонтных работ. Все знают, что не очень буду я руководствоваться этими записями, скорее буду дейст-вовать по обстановке. Вероятнее, нужны они для следственной комиссии в случае нештатной ситуации, чтобы как можно быстрей установить возможные причины и ответить на вопросы: где, сколько, почему, кто виноват.

Конечно, можно рутинную работу сделать наугад заранее. Но, прослушав оз-вученное, заполнив и  оформив как положено, бумаги, я  опаздываю на все виды транспорта. И четыре с гаком километров к контрактному участку, игнорируя по-путный подземный транспорт, намереваюсь преодолеть по поверхности. Предпо-лагая подъехать на попутном автомобильном, а если нет, то сапоги дорогу знают.

У единственного перекрёстка на выходе из посёлка, на обочине дороги в сто-рону Грендален (где запасной выход на поверхность из контрактного участка шах-ты), куда я направляюсь, установлен информационный щит, который изучают два туриста. Как потом выяснилось, это были два немца — не очень похожие друг на друга родные братья.

А на дворе были времена невиданные для этих мест вседозволенности, и я ре-шаюсь на действия, на которые в 70-х не рискнул бы.

Поравнявшись с немцами, и подобно ребёнку, что хвастается своей новой иг-рушкой, демонстрирую свой английский (в полярку ходил на курсы языка), пред-лагаю идти на Грендален вместе. На что они ответствуют:

— Мы только оттуда. Спрашиваю откуда прибыли на Остров, как долго намереваются быть в  Ба-

ренцбурге. Простые вопросы и  не всегда однозначные ответы. Заготовленны-ми штампами рассказываю про себя. Мол, родился в  Сибири, а  живу на Украи-не и тому подобное. Вдохновившись тем, что меня понимают, и я понимаю, чаще догадываюсь, если ответ очень пространный, продолжаю — приглашаю в гости. Предложение с благодарностью принято.

Кстати мой плавающий выходной день пришёлся на пятницу.

150

Пятница. Раннее утро. Местный «житель» даже в состоянии крепкого похме-лья может, никого не спрашивая определить, что в настоящий час — утро или ве-чер, это когда возникает проблема узнать — продолжается сегодня или наступило завтра. С некоторыми такое случалось.

Солнце летом под небольшим углом ходит по небу по кругу. Если оно в сторо-не горы Улаф — значит, утро. Если светит со стороны гор Спящего рыцаря и остро-вов Принца Карла — вечер. Но, это информация для будущих полярников.

Итак, утро. Не составляет труда добыть в кухне столовой необходимое к сто-лу. И к назначенному времени из 205 комнаты 26 дома уже истекает аромат свежо жареной картошки. Назначенное время проходит, а гостей нет. И нет никого, с кем общаюсь, чтобы разделить утреннюю трапезу. Двигаюсь в сторону новой гостини-цы — дом № 30.

Старая гостиница потеряла свой престиж, в  народе называют её Хилтоном, и теперь она дорогая, но более комфортабельная, нежели рабочие общежития, ме-сто проживания полярников ветеранов.

В 30-м доме живут заезжие гости из Москвы, другие важные персоны, на опре-делённых этажах ночуют варяжские гости, заезжие или пришедшие по радиально-му маршруту туристы.

Не единожды норвежец Альмар Грегорсен — высокий спортсмен-лыжник, ма-ленький шеф норвежских строителей — брал номер в доме 30. Тут же в валютном баре, что на первом этаже, покупал дюжину баночного пива, приходил ко мне, по-являлись друзья, среди которых местная знаменитость Анатолий Фоменко.

Удивительно трагическая судьба этого человека. Обладатель редкого голоса — драматический тенор как у Франко Корелли, Пласидо Доминго, Марио Дель Мо-нако, но большой украинской сцене не пришёлся. Работая в шахте проходчиком, выступал как самодеятельный артист в местном театре и в Луганской филармонии. Анатолий Соловьяненко выдающийся украинский оперный певец (лирический те-нор) не однажды делил с ним гримёрную.

В печально известном сентябре 1997 года Фоменко безуспешно пытается разо-рвать контракт с «Арктикуглём». Заявление даже не принято. Тогда он, провоцируя своё увольнение, четыре дня не выходит на работу. Его не увольняют. Предпола-гался последний в этом сезоне приход теплохода «Максим Горький» с западными туристами. Голос Анатолия распахивал сердца слушателей, что сказывалось на по-казателях валютного магазина, особенно отдела «русские сувениры». Его уговори-ли, и третья упряжка (т. е. спуск в шахту) стала последней. Взрыв и последующий пожар растворили его в своём эпицентре. И как всегда у нас, полной правды о при-чинах этого случая сказано не будет.

Приходили и те, кто всегда является на звон упавшей вилки или стакана, и те, что с пустыми руками не ходят. Заглядывают и друзья Альмара. Щедро лились на-питки, украинские и русские народные песни. В итоге, после обильного возлияния утром будильник поднимает нас из разных углов, и пока я умываюсь, мой гость тихо выскальзывает, чтобы рассчитываться за койко-место в  гостинице и  отбы-вает на скутере в Лонгиер. (Признаюсь, таких переборов было дважды) Но пове-данное — действительное следующих лет, т. е. четвёртой поездки — 1995-97 годов,

151

а пока у меня первые скромные шаги в общении с иностранным людом. Какие? Об этом ниже.

В валютном баре выясняю у  горничной, где остановились мои знакомые, и спрашиваю — удобно ли зазвать их к себе на чашку чая. Та рассеивает мои сом-нения и выдаёт номер комнаты. С каким-то смутным чувством собственной не-полноценности стучусь в указанный номер.

К этим немцам у  меня маленький меркантильный интерес. Дело в  том, что в один из массированных визитов немецких туристов с теплохода «Максим Горь-кий» я помог одной пожилой фрау перебраться через большую лужу. Узнав, что она из города Бремен, сообщил ей, что первая сказка в моём раннем детстве была «Бременские музыканты». На вопрос — что я знаю о Германии, начал перечислять имена композиторов: Моцарт, Бетховен, Брамс, Глюк, Малер. Попробовал даже на-петь мелодию из «Орфея и Эвридики» и первые такты из «Пятой» — (где «судьба стучится в дверь…»). Выпячиваться и много говорить, наверное, — одна из нехо-роших фамильных черт. А мой низкий уровень владения языком, возможно, сде-лал это не так заметным. И фрау просит у меня мой адрес. А какое-то время спустя получаю письмо с видами города Бремен. Ответ с помощью словаря написал, и вот представился случай исправить вероятные ошибки и отправить с нарочным. Ко-нечно, не только данный интерес подталкивал меня к этой двери.

В оторванном от Большой Земли островное общество варится в котле экстре-мально-замкнутого пространства. Закономерно образуются касты, землячества, группы по интересам. И проблема совместимости тут не пустой звук. Не потому ли общение с новым человеком так притягательно.

Но при всём при том я толком не могу сам себе объяснить — зачем ещё мне нужны эти немцы. Главное, что это уже не наказуемо, и я стучу в дверь.

На лицах моих знакомых, как мне показалось, выражения такой же, как у меня неуверенности. Повторяю приглашение, лица светлеют

МАЛЕНЬКИЕ ДОПОЛНЕНИЯ К ТРЕТЬЕЙ-ЧЕТВЕРТОЙ ПОЕЗДКАМ

С той поры (июль-август 1993 года) прошло более десяти лет. Это была не-ожиданная, спонтанная третья поездка. Впервые никакого контроля со стороны ГСВ — горноспасательный взвод. Кроме основного своего назначения в 70-х они выполняли ещё функции милиции и полиции нравов. Устраивали засады у 10-го женского общежития и ещё о них говорили что-то нехорошее. Конечно, это «нехо-рошее» не идёт в никакие сравнения с информацией о наших нынешних силови-ках. Не слышно и о двоих (всегда для многих почти невидимых) — представителя «Арктикугля» и «зам директора по контролю за исполнением приказов». Впрочем, к данному времени последнюю должность то ли сократили, то ли по-другому на-звали. Но уже на ковёр за несанкционированные связи с иностранцами не вызы-вают, и на материк не вывозят. И невероятное — «ченч» (искажённое английское change — тсшэндж), т. е. обмен, а теперь в это понятие входит и место продажи, и продажа сувениров, самоваров, балалаек и всякой всячины — в законе.

152

Кто-то привёз или здесь нашёл новые, но списанные за ненадобностью шахт-ные бензиновые лампы харьковского завода «Свет шахтёра» ЛБК 2.

Когда не было газоанализаторов, эти бензинки пришли на смену канарейкам. При запредельном содержании метана канарейка падала замертво, хотя по своей природе газ не токсичен. И тогда появлялся человек в вывернутом овчинном ту-лупе и факелом на длинной ручке выжигал газ. Тулуп спасал специалиста от ожо-гов. Но не от взрывов. Возможно, этот выжигальщик стал в Донбассе прототипом шахтного злого духа — Шубина.

Вот непонятно — почему одну из марок донецкого пива назвали «Добрый Шу-бин»? Не потому ли, что пиво получилось хорошее?

По ореолу пламени бензинки горный мастер или газомер с точностью до де-сятых долей процента определял содержание газа в рудничной атмосфере вплоть до 60-х годов ХХ века. Обо всём этом и больше можно прочитать в интернете или в учебнике по горному делу.

Так вот, умелец снял с корпуса лампы промышленную краску, отшлифовал его до зеркального блеска (возможно, кто-то сделал эту работу), и экзотический товар пошёл на ура за самую высокую цену — 400 норвежских крон. Тогда как самовар, балалайка, кроличья шапка треух стоят — 150-100. Поведанное — для вероятной исторической справки о  временах, когда рушились одни устои и  воздвигались противоположные. Всё знающие поговаривали, будто ченчёвщики зарабатывают в валюте больше, нежели на основном рабочем месте. Вполне вероятно, но далеко не все. Сколько балалаек или самоваров может привезти догадавшийся? Откуда, и кто привёз бензинки, а кто продавал — вопрос. Не станем и сейчас выяснять, давно это было. Но тогда все восхищались удачливым молчаливым дистрибьюто-ром и, конечно, завидовали, а самые неспокойные вдохновлялись возможностью заработать валюту. Конечно же, и я, слабый духом, среди них!

Параллельно туристам перемещаюсь между импровизированными торговы-ми точками «ченча» и не вижу, к чему мог бы приложить руки.

Ко мне направляют норвежца, который ищет кто, мог бы добыть ему ледоруб. Можно спросить у Зингера (начальник гляциологической экспедиции), но вряд ли. И чёрт дёрнул меня за язык:

— Может сделать в наших механических мастерских?— ОК! Если это возможно! Выясняю:— Изготовить как инструмент или как сувенир? Из скороговорки заказчика скорее догадался, что ему не нужен сувенир.И, ничтоже сумняшеся, я  взялся за этот заказ. В  энциклопедии не было па-

раметров ледоруба. И по своему разумению определил исходное как нечто сред-нее между шахтными обушком и кайлом. И, как ни странно, изделие понравилось, и был выдан заказ, изготовить ещё шесть, и к назначенному сроку доставить в ту-рагенство в  Лонгиере, где при соблюдении идентичности и  количества, со мной рассчитаются. Спустя год я увидел по каналу «Film+NET» свои или подобные «ле-дорубы» за спинами киногероев. Я бы сомневался, но впоследствии и дома на дру-гих каналах видел нелепые наряды на актёрах, изображавших советских офицеров в иностранных фильмах. Всё в точности как на Барецбуржском «ченче» — на па-

153

радном солдатском мундире 60-х годов нацеплены офицерские погоны. Петлицы и эмблемы не соответствуют предполагаемому роду войск. Что было под рукой, то и продано доверчивому обывателю или бутафору студии. Справедлива восточная пословица: «Какой из ишака шашлык, какой из торговца друг!»

С определённым умыслом ношу с собой фотоаппарат с портретным объекти-вом «Гелиос 40». Идею предложил механик из отряда вертолётчиков. В суровый пейзаж штормового Айсфиорда (удачный чёрно-белый снимок, можно сказать, получился нечаянно, повторить аналогичный в цвете мне не удалось) методом мо-крого впечатывания вставляю лицо «жертвы». Земляк, слесарь участка шахтный транспорт Сергей Антоненко, выпускник Донецкого художественного училища, переносит карандашом это комплексное изображение на ватман. Я  обуваю пор-трет под стекло в рамку и вылавливаю портретируемого. 150 крон делятся попо-лам. Справедливое замечание «талантам надо помогать, а бездари прорвутся сами» как нельзя ярко соответствует нашему тандему, вернее, характеру Сергея, себе же отвожу роль второго в  этом замечании. Невероятно скромный, отличный рисо-вальщик-график, одинаково хорошо владеющий и другой техникой, никак не со-глашался присутствовать при реализации портретов, чтобы впоследствии вести это дело самостоятельно. И великодушно разрешил объявлять своё изделие моим именем, т.к. обстоятельства вынуждали контакт художника с  заказчиком. В  ре-зультате попадаю в нелепое положение — «художник», не умеющий без линейки провести прямую линию.

— Где же ты рисуешь? Спрашивал пастор Пэр-Арни, получая очередной заказ.Я безбожно врал про другую комнату. Она действительно была в двух шагах.

Но там рисовал Сергей. Высшим достижением нашего тандема, вернее, мастерства Сергея (я лишь

вытянул на фотобумагу изображение из своей видеозаписи), стал портрет губер-натора Шпицбергена Анн-Кристин Ульсен. В подтверждение привожу текст на её ответном подарке — книге о Шпицбергене. Велик был соблазн оставить у себя этот автограф. И только в Донецке книгу отдал Сергею.

154

И, как было отмечено выше, в  Баренцбурге цвела свобода, можно сказать, в сфере обслуживания иностранных туристов. Всего не перечислишь. Вот неко-торое:

Самые продвинутые «художники» разрисовывают по трафарету под «хохло-му» гуашью или типографской краской балалайки, самовары или электрочайники.

Газета «Полярная кочегарка» уже не выходит. Типография работает от случая к случаю, когда возникает необходимость в каких либо бланках. И потихоньку рас-таскивается.

Умельцы из стройцеха изготавливают сувенирные пивные кружки, винные бо-чонки, штурвалы и пр. В механическом цехе могут изготовить вам любой номер охотничьего ножа с ножнами из оленьей шкуры. Рукоятка из оленьего рога. И не очень дорого.

Клубная самодеятельность в  фильтрованном количестве (меньше народа — больше кислорода, т.е. денег) делает набеги на теплоход «Максим Горький», а впо-следствии стала принимать и у себя в клубе, выдавая немецким пенсионерам-тури-стам вторую порцию адреналина. Первую они получают на наших почти бетонных с крутыми подъёмами дорогах, наверное, воспринимая их за аттракцион «амери-канские горки». Ещё бы, Баренцбург выстроился на галереях. Выбоины и поворо-ты на 90-180 градусов с не везде целыми ограждениями для нас — норма, но пере-хватывают дух у западного туриста.

Анатолий поёт не только на сцене. Напоённый природой талантом, готов поде-литься со всеми, был бы восторженный слушатель.

Я до времени участвую в  струнном ансамбле, исполняя не сложные партии домры примы или альта, пока в начале 97-го не появился юноша с музыкальным образованием. Домра прима должна вести первую партию! И я переключаюсь на видеосъёмки, взяв в качестве подработки фотолабораторию.

Ещё очень давно, после армии, будучи студентом Политехнического мечтал о ВГИКе, но благоразумно остановился. А Иосиф Трахтенгерц (в 1964-м мы вместе посещали любительскую киностудию при дворце культуры имени Ивана Фран-ко в Донецке), презрев опасения, поехал и поступил на режиссерский факультет документального кино. Один раз я  видел его фамилию в  титрах как ассистента режиссера. Фильм студии о Донецке — «Город синих терриконов» на всесоюзном конкурсе любительских фильмов (кажется в 1965 году) занял первое место и какое-то время демонстрировался в Донецком краеведческом музее (должен признаться, что мой вклад в этот фильм — нулевой).

Надо ли говорить, что рамки, заготовки для «ледорубов» чего-то стоят. Тра-диционная цена любой услуги — бутылка, но она одна в месяц и после посиделок с друзьями ничего не остаётся на угощение портретируемого, а его надо располо-жить к  себе, глядишь, в  какой-нибудь выходной он появится с  посетившим его родственником, на расчёты со столяром, кузнецом, фрезеровщиком и  другими. Наверное, содрогнутся мои норвежские друзья, если когда-либо прочитают следу-ющее. На Острове (в третьей по счёту поездке) я научился и стал гнать (изготавли-вать) самогон. И они его пили, великодушно не догадываясь, что в бутылках с эти-кеткой Black Label и Red Label не шотландское виски, а баренцбурский «ШУМАЙ»

155

(самогон, норвежский сленг). Пустые бытылки с этими этикетками я подоборал на берегу Айс фиорда.

Сахар, дрожжи и прочее для окультуривания напитка в магазине не продают-ся, а добываются в столовой.

Этим сообщением я  не причиняю работникам столовой какого-нибудь неу-добства, поскольку в настоящее время их нет, их сократили. Нынче новоприбыв-шему, будь ты горняк или другой специалист, выдаётся микроволновка. Покупай в магазине продукты и «сам себе режиссер». Или посещай кафе.

Созданию напитка помогают фотоаппарат, видеокамера, голос Анатолия Фоменко и хиромантия. Вернее не хиромантия, скорее набор случайно получен-ных сведений о  человеке, чего-то почерпнутого из романа Ильи Сельвинского «О, юность моя». Немного из лекций по психологии на курсах повышения квали-фикации по специальности «организации производства», куда я попал, когда пы-тался вырваться с  должности механика добычного участка, и  был направлен на учёбу не по профилю (не по специальности). Сомневаюсь, что это был шанс под-няться вверх по служебной лестнице. Скорее, чтобы отдохнул три месяца и успо-коился. Моя шахта в центре района, поэтому организовывать и управлять было кому. Механики всегда и везде в дефиците.

Анатолий легко соглашается сопровождать меня в походах за составляющи-ми будущего напитка. Есть люди, которые по любому поводу выдают подходящий к  слову или случаю анекдот. У  Анатолия на этот счёт — песня. Был бы востор-женный, а в нашем случае благодарный слушатель. Тем более, что «театр для од-ного зрителя» сопровождается видеосъёмкой. А иногда и сеансом «хиромантии». Ну, это как подтанцовка на нынешних концертах. Не основная часть программы, а  внимание забирает. К  тому же, «хиромант» импровизирует по известным ему фактам биографии, нажимает на болевых точках бывших неудач и поёт соловьём о будущих достижениях, что способствует успеху мероприятия.

Такие визиты делаются, когда мало вероятности встретить кого-либо из не-желательных личностей. Ибо никогда не узнаешь, как всё становится известно руководству. Частое явление — во время наряда, появляются «бойцы» ГСВ в со-провождении зам директора по быту или другого ранга начальствующего, кои предлагают какому-то полярнику посетить его комнату. А там на старте система по изготовлению определённого напитка. Аппаратура изымается и рушится, брага сливается, Имярек получает порцию позора. Чаще всего это случалось с работни-ками участка ПГКР, т. е. с проходчиками.

Самогон гнали всегда. И, как везде, пик производительности пришёлся на времена «ускорения и нового мышления». А на моей памяти в 70-х, выявленные умельцы были первыми в списках как преждевременно отъезжающие. Друзья тихо негодовали и  пытались вычислить источник прокола. Не потому ли со времён послевоенного Баренцбурга прижилась традиция или ритуал возведения «верба-ка» в «полярника». С названием, правда, не очень — «Топить суку». Что скажешь, в мужских играх (без женщин) названия не всегда благозвучны и чем-то напоми-нающие «некие игрища» в местах не столь отдалённых. И мы на Острове тоже от-далённые, но у нас сравнительный комфорт. Под вроде бы невинной затеей в итоге на всеобщее оглашение выставлялся подлый по местным понятиям поступок и его

156

автор. Не обязательно это было связано с самогоноварением. А рискнувший, при благоприятном стечении обстоятельств, объявлялся полярником на шесть меся-цев преждевременно. По тогдашним понятиям первые полгода ты — «сука вербо-ванная», вторая половина первого года ты — «вербак» и уже второй год ты — «по-лярник». Первые полгода к тебе присматриваются, прислушиваются и (в шутку) не всегда дают слово за столом, тем более, первого слова, т.е. тоста. Постепенно новоприбывший обрастает друзьями и, конечно, недругами. А если среди послед-них имели место подлые поступки, то потерпевший пишет записку такого содер-жания: «Я такой-то (Ф. И. О., место работы, № общежития, № комнаты) топлю суку такого-то (Ф. И. О.) за…» Записка закупоривается в бутылку, к ней привязывается груз и выбрасывается в залив в районе порта. Висит такая «мина» пока её, если по-везёт, подцепит рыбак или обнаружит водолаз. Нашедший и зачитает её за столом (за вознаграждение) — и «лягушачья шкура сжигается». Оглашаемая «сука» ни-когда не присутствует, но его имя узнают многие, если не все. И пошёл процесс от-торжения. Иногда с последствиями чреватыми. Какой-то юморист изрёк — «жить опасно, можно умереть». Конечно, смертей по этому поводу не было, а «крыша» у некоторых ехала.

Маленькое дополнение к выше поведанному. По всяким причинам каждый раз окультуренный напиток имел отличительные вкусовые качества. Потому и пода-вался к столу в бутылке с этикеткой то ли Black Label, то ли Red Label.

ПЛАНЫ И «ЗАКОН ПАРНОСТИ»

Отмечаю ещё одну головную боль — меня преследует «Закон Парности». Как и вторая командировка, эта в  своём начале, почти равна нулю. Как ещё сказать, если месячный заработок второго года равен и даже выше суммарного заработка за весь первый. Домой отсылались крохи, остальная масса денег аккумулирует-ся и обесценивается в московском банке на ул. Профсоюзной. Понятно, что этот «Пи…закон» преследует не одного меня. Многие, получив известие, что в Донбас-се заработки выше, уехали. Я не могу этого себе позволить по разным причинам и одна из них — наивный, полагал, что великая Россия не позволит себе потерять Шпицберген (не допустит, чтобы все мы уехали). Ходит анекдот или правда о том, когда предполагался трест «Арктикуголь», знающие люди выложили Сталину со-общение, что, мол, уголь на Шпицбергене плохой. И его мало! На что вождь отре-агировал:

— Мало, значит, будем туда завозить!Выходит, нужен России Шпицберген. А мне надо заработать, раз уж приехал.И поскольку уже пенсионер и конечно здесь в последний раз, то не попробо-

вать поймать «синюю птицу» на третьем году. Пишу как, мне кажется, убедитель-ное заявление с просьбой продлить и отпустить в отпуск. И без каких-либо усилий с моей стороны дан положительный ответ.

В середине сентября 1994 года из заснеженного Баренцбурга попадаю по север-ным меркам в жаркое лето на материке.

157

До сих пор не пойму, чего я не так сделал или как положено не оформил в Мо-скве, отпуск оказался экзаменом на долготерпение. Не вызывает меня «Аркти-куголь» из отпуска. Телефонные переговоры с трестом не дают никаких надежд. Пришлось плюнуть на оставленные вещи, на будущую встречу с  заказчиками, с немецкими братьями, и восстановиться на родной «Кировской» шахте. А через девять месяцев звонок из представительства треста в Донецке:

— Ты думаешь возвращаться на Остров?— А как же!До невероятности упростились формальности отъезда. Не надо даже выписы-

ваться в ЖЭКе. Сам везу своё выездное дело в Москву. И еду не на предполагаемый год, а на два, по новому договору. Сразу не сообразил, да и забыл, что плохи дела в «Арктикугле». Раньше любой специальности шахтёр, будучи даже в предпенси-онном возрасте, не имел никаких шансов даже на непродолжительный разговор с представителем треста. «Очень занятые» кадровики, физиономисты — человеко-веды строго блюли параграф — отсекали предпенсионных и начинающих. Так как не любит шахта молодых и пенсионеров. С ними чаще других происходят несчаст-ные случаи. Пенсионер полагает, что много чего знает и потому ничего не боится, Молодой — ничего толком не знает и потому не боится.

А я уж точно ничего не боюсь. Объяснения ниже.

ЦАРАПИНЫ НА СЕРДЦЕ

До сих пор меня гнетёт неразумный поступок относительно памяти Анатолия Фоменко. В октябре 1997 года в Москве, ворочаясь домой, обещал родственнику Анатолия сделать мемориальную видеокассету. Со значительной задержкой сделал диск, но не сопроводил его должными пояснениями и отправил в Алчевск. Потом понял, что сотворил глупость. В почти полторачасовый диск вставил без хроноло-гичного порядка эпизоды посиделок за столом, их же после самодеятельных кон-цертов, прибытие на остров и, соответственно, чествование прибывшего, походы за компонентами для напитка, совместные посиделки с норвежскими гостями, сло-вом, одни праздники. Как в некоторых фотоальбомах полярников — одни засто-лья: то на берегу залива, то на горе Улаф или у кого-либо за столом.

Ответной реакции на диск не последовало. Значит, диск был понят превратно. С Анатолием мы были дружны. Тут мне хочется вставить и ещё одно определе-

ние из мира некогда «социально близких» — «мы с ним кушали». Так говорят зэки, параллельно лежащие, у которых на двоих одна тумбочка, из которой они питают-ся. Она их делает почти братьями. Этой информацией в бытность мою механиком неохотно делился каптёрщик, некогда работавший у «хозяина», т. е. отбывал срок.

До недавнего времени труд в шахте был и остаётся на определённых участках сродни каторжному, нравы, и честь там соответственные. Как можно характери-зовать труд в проходческом забое, когда во время работы перфоратором на вытя-нутой руке не видать своих пальцев. Это на Шпицбергене. Не так ли и в Донбассе, на умирающих шахтах, когда уголь выходит из лавы из-за отсутствия орошения также не видно ни зги, а на выходе из шахты в приёмный бункер идёт почти пуль-

158

па, т.е. грязь. И получается — на всех (опять знаковое слово) этапах прохождения товара (угля) — не работа, а наказание.

Будем считать этот абзац лирическим отступлением, объясняющий уместное упоминание «социально близких». Я умышленно вставил реплику этих «близких». Так как они и определили наше повторное пребывание на Острове.

Не могу не отметить — ныне успешные политики и  бизнесмены если не из бывших «близких», то, по всей вероятности, будущие.

Пенсионер, несостоявшийся оперный певец с  уникальным голосом торгу-ет в Алчевске халвой. На него наезжает армянская банда. Анатолий спасается на Шпицбергене. Где отнюдь не добрый Шубин в сентябре 1997 года поставит свой вердикт-приговор.

Я, вернувшись со второй поездки на Остров, был направлен механиком на уча-сток, где начальник оказался «на крючке» у этих «близких». А в моей бригаде слеса-рей значится самопровозглашённый «вор в законе», скорее — беспредельщик Лёня Фищук, которому, чтобы стать смотрящим на местном рынке и ещё где-то, нуж-но добыть для снятия судимости положительную характеристику с места работы. Немаловажный факт, тогда кое-какие формальности ещё соблюдались — «второй (т. е. теневой) мэр города» должен появиться из среды трудового народа. Возмож-но, это только мои предположения.

Естественно в  шахту он не спускался, ставил велосипед в  каптёрке и  где-то вершил свои параллельные дела. Всех упомянутых уже нет в живых, как нет и при-блатнённых слесарей — приближённых этого впоследствии смотрящего. Эти «со-ратники» и довели меня до того, что я с радостью согласился, на что угодно и в лю-бом качестве обслуживать, ремонтировать что-либо на Шпицбергене. И в третий раз оказался на Острове, работая без претензий горным мастером, а более элек-трослесарем.

Тогда то и произошло знакомство с братьями из Германии, о чём поведал в на-чале этого описания. А летом 95 года намечалась повторная встреча, о чём один из братьев сообщил в письме.

Не знаю, насколько уместно (корректно) показывать при жизни свою перепи-ску. Обычно это делают наследники, т.е. внуки. Полагаю, что до этого не дойдёт. А чтобы не давать характеристики новым знакомым, проще показать их письма. А  для того, надо бы спросить на то разрешение, но связь прервалась. И  потому показываю одно из своих ответных.

Ляхов. г. Донецк, февраль 1998 г.

Получил твоё письмо 29.12.97. С удовольствием и не без пользы читал его. Поскольку это помогает вялотекущему процессу изучению языка, а потом из твоих писем я узнаю кое-что новое о тебе. Наше общение на Острове из-за моего скудного английского, скорее всего, походило на диалоги глухого со слепым. Итак, что я знал о тебе:

Первое. Ты не сумасшедший.Второе. Ты — журналист.Третье. Ты не женат...

159

Выяснилось:Во первых — тут всё верно и  чтобы понять это, не надо знать языки.

(Я тоже люблю путешествовать, и Север — моя вторая любовь.)Второе — здесь 50 на 50 . Твоё письмо исправило мою ошибку.И третье — здесь всё не верно. Я растерялся, когда в телефонной трубке

услышал мелодичное сопрано и моментально забыл свой английский. Наверное, и на русском не смог бы подобрать нужных слов, и не из-за того, что для смело-сти немного принял на грудь. Теперь я знаю, что рядом с тобой живут Сюзанна (из «Севильского цирюльника»!) и маленькая Эйка!

Я благодарен Вам за те волнения о моей семье и обо мне, что Вы прочувст-вовали в дни после взрыва в шахте Баренцбурга.

Как же благодарен (не знаю, как это выразить) тебе и моему первому кор-респонденту из города Бремен. Фрау Ирмгард — первая из иностранцев, с кем я, преодолев робость, попробовал общаться на убогом английском. А  теперь меня посетила идея — почему бы не начать изучать немецкий. Видеокассету с самоучителем приобрёл. Пока я не работаю и имею много свободного времени. В отпуске до конца апреля 98 г.

Телестудия? Бизнес? Сейчас на Украине вариант только один — купи-про-дай. Но это не моё. И ещё, я слишком долго был в тепличных условиях на Остро-ве, и мне чрезвычайно трудно сориентироваться почти как Рип Ван Винклю (герой новеллы Вашингтона Ирвинга), который воротился домой после того, как выпил из кубка забвения и проспал в горах 20 лет!

И последнее. Я стал гражданином Украины, а в апреле-мае собираюсь полу-чить зарубежный паспорт.

Ваши пакеты получил 30 и 31.01.98. Видеокассеты — прелесть, внуки осва-ивают игрушки. Большое спасибо.

Я восхищаюсь энергией Ганса-Гюнтера и  пытаюсь представить его впе-чатления.

P. S. Если он будет писать книгу, бесплатно предлагаю вариант заглавия: «Хождение по Меридиану». Шучу!

Вольфганг, сейчас ты читаешь второй вариант письма. В  первом я  пы-тался написать о том, как после Острова мы столкнулись с украинской дей-ствительностью. Полагал, что эта информация поможет тебе в твоей жур-налистской деятельности. Нас немного обидели, вернее, унизили, и захотелось кому-то пожаловаться. Я изложил на бумаге о почти криминальной деятель-ности нашей региональной таможни и отнёс эти «слёзы» в редакцию город-ской газеты «Вечерний Донецк». Через некоторое время газета дала маленькие выдержки из моего опуса и пространственные пояснения таможни, где не очень убедительно всё ставилось с ног на голову.

Так что посылаю то, что предлагал «Вечернему Донецку».

160

НЕ ОЧЕНЬ РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ, СВЯЗАННАЯ СО ШПИЦБЕРГЕНОМ

Курица — не птица, Шпицберген — не заграница.

(Старая полярная поговорка)

До последнего времени далеко не каждый в  пределах просвещенной Украи-ны реально или приблизительно хоть кое-что знал о Шпицбергене. Знали те, кому надо всё знать, и определенная часть населения, у которых с этим географическим названием возникали ощущение одиночества, сомнения и прочие напасти, нака-пливающиеся за долгих два-три года отсутствия отца ли, мужа. Возможно, когда-нибудь в центре Донецка, в месте ежегодных встреч полярников, поставят мону-мент в честь нашего земляка, т. к. Донбасс осваивал, восстанавливал после войны, строил и разрабатывал Шпицберген.

Шпицберген же испытывал на прочность семьи, ломал или закалял характеры. Звучит это как штамп, но отражает самую что ни есть правду, отмеченную с долей преувеличения полярной пословицей: «Трест Арктикуголь гарантирует 98% раз-водов». И в те приснопамятные советские времена, если семья полярника не лома-лась, в неё приходил сравнительный достаток. Ею восхищались соседи, и многие искали возможность повторить опыт счастливца. Надо ли говорить, что в те вре-мена Остров был единственным зарубежьем, куда мог попасть шахтёр или другой представитель не престижных теперь профессий. Правда, зарубежьем это место воспринималось с  большим натягом. Но по возвращении домой через аэропорт Шереметьево-2 полярник проходил таможенную проверку, как иностранец. Чемо-даны, рюкзаки и  оленьи рога проверялись хитроумными машинами. И  эта про-цедура нисколько не оскорбляла наивного, напротив, делала его значимее если не в глазах встречавшей родни, то в своих собственных — на все сто. Что поделаешь, слаб человек. Приятно чувствовать себя иностранцем. Багаж, следовавший отдель-но, по 1981 год выдавался заведующим железнодорожным складом без какого либо серьёзного контроля. С 1982 года багаж дончан уже просматривала мариупольская таможня.

Не так давно узнал, что это было связано с кражей одной нашей девой в Лон-гиеровской кирхе уникального креста из драгоценного металла. Крест мариуполь-ские таможенники обнаружили и, вероятно, вернули на Остров.

Ещё задолго до печально-известных событий 1996 и 1997 годов (катастрофа самолета ТУ-154 и взрыв в шахте рудника Баренцбург) один наблюдательный по-лярник заметил, что на Острове живут счастливые люди. Одни и другие. Должен добавить: есть ещё одна категория счастливых — это которые с  клеем на руках. Их везде много. Далее речь пойдёт о них, о Донецких. И о моём багаже, и сотне похожих, где лежат традиционные тулупы, личные ношеные и не очень ношеные вещи и, купленные в рудничном магазине подарки, и камни, собранные на берегу почти Ледовитого океана, и что греха таить, даже сэкономленная спецовка. Ведь едет человек с работы на работу. А таможенник, блюдя интересы государства, пре-

161

пятствовал тогда проникновению идеологической и духовной заразы, не обращая внимания на просроченные консервы и прочие тайны Полишинеля.

Но времена стремительно меняются, изменяются и таможенники. И вот 4 января 1998 года. Мы — семеро «островитян» стоим у окошка Донец-

кой железнодорожной товарной конторы. Кто-то из наших съездил за таможенни-ками. К нам обращаются: «Господа...». И мы узнаём, что наш багаж подлежит обло-жению таможенной пошлиной, плюс 20 % налог на добавленную стоимость, плюс 20 долларов за час (в эквиваленте) — стоимость работы таможенника с клиентом. Затем выступает дама, «причастная»* к хранению нашего багажа.

Она предлагает нам готовый текст заявления, где мы (каждый отдельно) про-сим начальника железной дороги «принять от нас насовсем и бесплатно наш багаж, поскольку не в состоянии оплатить его». Для некоторых это близко к реальности, т.к. прибыли они полтора года назад, а  багаж только. Объявление таможенника явно противоречит положению о том, что проработавший за рубежом некий про-должительный срок, может переслать свои личные вещи в багаже беспошлинно. Возмущаемся. Багаж не получаем и в пользу начальника железной дороги не отка-зываемся. Предлагаются варианты: позвонить в прокуратуру, в приёмную город-ской администрации, обратиться в газету. Едем выяснять отношения в офис что на улице Университетская. В  отделе ПСБ (так, без расшифровки было написано на двери кабинета) начальника Романчиковой Евгении Геннадиевны на месте нет. Вежливые мальчики показывают нам «Постановление кабинета министров Укра-ины об усовершенствовании порядка ввоза гражданами предметов (товаров) в Ук-раину» от 27.08.96 г. № 1010. Мой дорогой только для меня хлам с подачи премьер министра Павла Лазаренко превратился в голове чиновника в товар. Не отказыва-ют нам в листе бумаги для написания заявления на имя начальника региональной таможни Смирнова Ю.К. Отвозим его в офис, что на улице Николенко, 9. В каби-нете №315 его равнодушно зарегистрировали. На следующий день звоню в  этот кабинет. Ответили — заявление на рассмотрении у начальника.

6 января. Канун Рождества. Уже не звоню, приезжаю лично. Поясняют. Заяв-ление рассмотрено и отправлено г-же Романчиковой для руководства к действию и соответственно ответа. Тут же мне доверительно сообщили: заявление в том от-деле будет рассматриваться 30 календарных дней. И положительный ответ исклю-чается, а наше дело — «табак», т.к. не считаемся мы выезжавшими на длительный срок за рубеж и  не попадаем в  категорию лиц прибывших на постоянное место жительства — нет в  наших гражданских паспортах штампа выписки — пропи-ски. Упростил «Арктикуголь» условия въезда — выезда на Шпицберген и стал он (Шпицберген) с одной стороны не заграницей, с другой — заграницей, куда мы не-надолго съездили по личным делам. За товаром. Не знаю, насколько компетентны и что за должности у милых дам, которые просвещали меня, бирок или как там они называются, на западный манер, у нас ещё не завели. А, может быть, не нужна на-шей таможенной службе даже такая прозрачность, поскольку уже давно известно не служит чиновник человеку, и чей блюдёт интерес...

* С умыслом взято в кавычки протокольно-милицейское выражения, т. к. в лихие перестроеч-ные годы повальные случаи хищения багажа были нормой.

162

Еду на ул. Университетскую. Начальника Романчикову там не нахожу. Еду на вокзал. Узнаю, что вчера из семи, рискнувших получить багаж, двое таможенников отпустили троих!

Интересно, за сколько времени они намерены отпустить 400 ящиков бага-жа? И почему мы должны платить за хранение его на складе не по нашей прихо-ти? — задавал я сам себе такие и другие сакраментальные вопросы, проталкиваясь к трамвайной остановке через плотное новообразование — рынок «Сокол» (ныне он перемещён в Кировский район на Текстильщик).

Постепенно рыночный фон перекрывается залихвацкими звуками некогда по-пулярного шлягера. Нищий, выгибая дугой баян, заглатывая паузы, фальшивил: «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня...» Стало смешно. И понятно почему. Мы выбрали что-то не то. Не поставят монумент земляку-по-лярнику, а изымут установленные проценты стоимости не только моего хлама. Мо-жет быть, не стоило поднимать крик из-за какой-то сотни гривен. Ведь сказал же «классик» Черномырдин из ближнего зарубежья: «Надо делиться». А кто ещё поде-лится? Конечно же, мы. Кто ещё? Глядишь, и заткнётся какая-нибудь дыра в интег-рирующемся в Европу «корабле».

Но рискнёт ли Европа принять корабль с командой флибустьеров! Разве чтоб протаранить ненавистную Рассею! Скорее всего.

И все равно я верю, памятник нашему земляку-полярнику, Человеку из Дон-басса, в конце концов в городе будет стоять. Таков шахтерский характер.

163Д

онбасс-Ли

т.ru

НА

ШИ

ГОС

ТИ

НАШИ ГОСТИ

Встречаем журнал *

©  Михаил Шолохов

Михаил ШОЛОХОВ

ЛАЗОРЕВАЯ СТЕПЬР а с с к а з

Над Доном, на облысевшем от солнечного жара бугре, под кустом дикого тёр-на, лежим мы: дед Захар и я. Рядом с чешуйчатой грядкой туч бродит коричневый коршун. Листья тёрна, пестро окрашенные птичьим пометом, не дают нам прохла-ды. От зноя в ушах горячий звон, когда смотришь вниз на курчавую рябь Дона или под ноги на сморщенные арбузные корки — в рот набегает тянкая слюна, и слюну эту лень сплевывать.

В лощине, возле высыхающей музги, овцы жмутся в тесные кучи. Устало отки-нув зады, виляют захлюстанными курдюками, надрывно чихают от пыли. У плоти-ны здоровенный ягнячище, упираясь задними ногами, сосёт грязножёлтую овцу. Изредка поддает головой в материно вымя, овца стонет, горбится, припуская моло-ко, и мне кажется, выражение глаз у неё страдальческое.

Дед Захар сидит ко мне боком. Скинув вязаную шерстяную рубаху, он подсле-повато жмурится и ощупью что-то ищет в складках и швах. Деду без года семьдесят. Голая спина замысловато опутана морщинами, лопатки острыми углами выпирают под кожей, но глаза — голубые и юные, взгляд из-под седых бровей проворен и колюч.

Пойманную вшу он с трудом держит в дрожащих зачерствелых пальцах, дер-жит её бережно и нежно, потом кладёт на землю, подальше от себя, мелким крести-ком чертит воздух и глухо бурчит:

— Уползай, тварь! Жить, небось, хочешь? А? То-то оно... Ишь ты, насосалась... помещица...

* Данный номер посвящен 95-летию со дня основания Ростовской областной писа-тельской организации. Редакция нашего журнала рада приветствовать у себя в гостях как сам журнал «ДОН_новый», так и его авторов, представленных на наших страницах. Надеемся, таким образом мы еще больше укрепим наши узы дружбы и станем еще теснее в рядах литературного сообщества, продолжая традиции русской классической школы.

164

Кряхтя, напяливает дед рубаху и, запрокидывая голову, тянет из деревянной баклаги степлившуюся воду. Кадык при каждом глотке ползет вверх, от подбород-ка к горлу свисают две обмякших складки, по бороде текут капельки, сквозь опу-щенные шафранные веки красновато просвечивает солнце.

Затыкая баклагу, он искоса глядит на меня и, перехватив мой взгляд, сухо жуёт губами, смотрит в степь. За лощиной дымкой теплится марево, ветер над обуглен-ной землей пряно пахнет чеборцовым медом. Помолчав, дед отодвигает от себя пастушечью чакушу, обкуренным пальцем указывает мимо меня.

— Видишь, за энтим логом макушки тополев. Имение панов Томилиных, То-полевка. Там же около и мужичий поселок Тополевка, раньше крепостные были. Отец мой кучеровал у пана до смерти. Мне-то, огольцу, он рассказывал, как пан Евграф Томилин выменял его за ручного журавля у соседа-помещика. Посля от-цовской смерти я заступил на его место кучером. Самому пану в этое время было под шестьдесят. Тушистый был мущина, многокровный. В  молодости при царе в гвардии служил, а потом кончил службу и уехал доживать на Дон. Землю ихнюю на Дону казаки отобрали, а пану козна отрезала в Саратовской губернии три тыщи десятин. Сдавал он их саратовским мужикам в аренду, сам проживал в Тополевке.

Диковинный был человек. Ходил завсегда в бешмете тонкого сукна, при кин-жале. Поедет, бывало, в гости, выберемся из Тополевки — приказывает:

— Гони, хамлюга!Я лошадям кнута. Скачем — ветер не поспевает слёзы сушить. Попадётся се-

редь дороги ярок, водой вешней их нарежет через дорогу пропасть, передних колес не слышно, а задние тольки — гах!.. Скрадем полверсты, пан ревёт: — «Повора-чивай!» Оберну назад и во весь упор к тому ярку... Раз до трёх в проклятущем по-бываем, покель изломаем лесорину, либо колёса с  коляски живьём сымем. Тогда крякнет мой пан, встанет и идет пешки, а я следом коней в поводу веду. Была у него ишо такая забава: выедем из имения — он сядет со мной на козлы, вырвет кнут из рук: — «Шевели коренного!.» Я коренника раскачиваю вовсю, дуга не шелохнется, а он кнутом пристяжную режет. Выезд был тройкой, в пристяжных ходили дончу-ки чистых кровей, как змеи, головы набок, землю грызут...

И вот он кнутом полосует какую-нибудь одну, сердяга пеной обливается... Потом кинжал вынет, нагнется и постромки — жик, как волос бритвой срежет. Лошадь-то сажня два через голову летит, грохнется об земь, кровь из ноздрей потоком — и го-това!.. Таким способом и другую... Коренник до той поры прёт, покеда не запалится, а пану хоть бы што, ажник повеселеет малость, кровица так и заиграет на щеках.

Сроду до места прибытия не доезжал: либо повозку обломает, либо лоша-дей погубит, а посля пешки прет... Весёлый был пан... Дело прошлое, пущай нас Бог судит... Присватался он к моей бабе, она в горничных состояла. Прибежит, бывало, в людскую, рубаха в шмотьях — ревёт белугой. Гляну, а у ней все груди искусаны, кожа лентами висит... Раз как-то посылает меня пан ночью за ферша-лом. Знаю, што надобности нету, смекнул в чём дело, взял в степи ночи дождался и вернулся. В имение через гумно въехал, бросил лошадей в саду, взял кнут и иду в  людскую, в  свою коморку. Дверью рыпнул, серников нарошно не зажигаю, а слышу, што на кровати возня... Тольки это приподнялся мой пан, я его кнутом, а кнут у меня был со свинчаткой на конце... Слышу, гребётся к окну, я в потемках

165

ишо раз его потянул через лоб. Высигнул он в окно, я маленько похлестал бабу и  лёг спать. Ден через пять поехали в  станицу; стал я  пристегивать полсть на коляске, а пан кнут взял и разглядывает конец. Вертел-вертел в руках, свинчатку нащупал и спрашивает:

— Ты, собачья кровь, на што свинец зашил в кнут?— Вы сами изволили приказать, — отвечаю ему.Промолчал, и всю дорогу до первого ярка сквозь зубы посвистывает, а я обер-

нусь этак мельком, вижу волосы на лоб спущенные и фуражка глубоко надвинута...Года через два паралик его задушил. Привезли в  Усть-Медведицу, докторов

призвали, а он лежит на полу, почернел весь. Достает катериновки из кармана пач-ками, кидает на пол, хрипит в одну душу: — «Лечите, гады! Всё отдам!»

Царство небесное, помер и  с деньгами. Наследником сын-офицер остался. Махоньким был, так щенят, бывалоча, живьем свежует, обдерет и пустит. В папа-шу выродился. А подрос — перестал дурить. Высокий был, тонкий, под глазами с роду чёрные круги, как у бабы... Носил на носу очки золотые, на снурке очки-то. В германскую войну был начальником над пленными в Сибири, а посля переворо-та объявился в наших краях. К тому времени у меня от покойного сына уж внуки были в годах: старшего Семёна женил, а Аникушка ходил ишо в парубках. При них я проживал, концы жизни в узелочек завязывал. Весной обратно получился пере-ворот. Выгнали наши мужики молодого пана из имения, в тот же день на обчестве Сёмка мужиков уговаривал панские угодья разделить и имущество забрать по до-мам. Так и сделали: добро растянули, а землю порезали на делянки и зачали пахать. Через неделю, а может, и меньше, дошел слух, што идёт пан с казаками наш посёлок вырезать. Сходом послали мы две подводы на станцию за оружьем. На страстной неделе привезли от красной гвардии оружье, порыли за Тополёвкой окопы. Протя-нули их ажник до панского пруда.

Видишь вон там, где чеборец растёт круговинами, за энтой балкой, и легли то-полёвцы в окопы. Были там и мои — Сёмка с Аникеем. Бабы с утра харчи им от-несли, а солнце в дуб — на бугре появилась конница. Рассыпались лавой, засинели шашки. С гумна видал я, как передний на белом коне махнул палашом, и конные горохом посыпались с бугра. По проходке угадал я белого панского рысака, а по коню узнал и седока... Два раза наши сбивали их, а на третий обошли казаки сзаду, хитростью взяли, и пошла тут сеча... Заря истухла, кончился бой. Вышел я из хаты на улицу, вижу, гонят конные к имению кучу народу. Я костыль в руки и туда.

Во дворе наши тополёвские мужики сбились в кучи не хуже, как вот эти овцы... Кругом казаки... Подошёл, спрашиваю:

— А скажите, братцы, где мои внуки?Слышу, из середки откликаются обое. Потолковали мы промеж себя трошки;

вижу, выходит на крыльцо пан. Увидал меня и шумит:— Это ты, дед Захар?— Так точно, ваше благуродие!— Зачем пришёл?Подхожу к крыльцу, стал на колени.— Внуков пришёл из беды выручать. Поимей милость, пан! Папаше вашему, дай

бог царство небесное, век служил, вспомни, пан, мое усердие, пожалей старость!..

166

Он и говорит:— Вот што, дед Захар, я оченно уважаю твои заслуги перед моим папашей, но

внуков твоих вызволить не могу. Они коренные смутьяны. Смирись, дед, духом.Я ножки его обнял и ползу по крыльцу.— Смилуйся, пан! Родимушка мой, вспомни, как дед Захар тебе услужал, не

губи, у Семки мово ить дите грудное!Закурил он пахучую папироску, дым кверху пущает и говорит:— Поди скажи им, мерзавцам, пущай придут ко мне в комнаты; ежели выпро-

сят прощение — так и  быть; ради папашиной памяти, вкачу им розог и  запишу в свой отряд. Может, они усердием и покроют свою страмную вину

Я рысью во двор, рассказал внукам, тяну их за рукава.— Идите, дурные, с земли не вставайте, покеда не простит!Семен хоть бы голову поднял. Сидит на припечках и былкой землю ковыряет.

Аникушка глядел-глядел на меня, да как брякнет:— Поди, — говорит, — к своему з... пану и скажи ему, мол, дед Захар на коленях

всю жисть полозил, и сын его полозил, а внуки уже не хочут. Так и передай!— Не пойдёшь, сучий сын?— Не пойду!— Тебе, поганцу, жить-помирать — один алтын, а Сёмку куда тянешь? На кого

бабу с дитем кинет?Вижу, у Семёна затряслись руки, копает землю былкой, ищет там неположен-

ного, сам молчит. Молчит, как бык.— Иди, дедушка, не квили нас, — просит Аникей.— Не пойду, гад твоей морде! Анисья Сёмкина руки на себя наложит в случай

чего!..У Семёна былка-то в руках — хрусть и сломалась.Жду. Обратно молчат.— Сёмушка, опомнись, кормилец мой! Иди к пану.— Опомнились! Не пойдём! Иди полозь ты! — лютует Аникушка.Я и говорю:— Попрекаешь тем, што перед паном на коленках стоял? Што же, я человек

старый, вместо материной титьки панский кнут сосал. Не погребую и перед род-ными внуками на колени стать.

Стал на колени, земно кланяюсь, прошу. Мужики отвернулись, будто и не видят.— Уйди, дед! Уйди, убью!.. — орёт Аникушка, а у самого пена на губах и глаза

дикие, как у заарканенного волка.Повернулся я и опять к пану. Ножки его прижал к грудям, не отпихнет, руки

закаменели и уж слова не выговорю. Спрашивает:— Где же внуки?— Боятся, пан...— А, боятся... — и больше ничего не сказал. Сапожком своим ударил меня пря-

мо в рот и пошёл на крыльцо.Дед Захар задышал порывисто и часто; на минуту лицо его сморщилось и по-

белело, страшным усилием задушив короткое старческое рыданье, он вытер ладо-нью сухие губы, отвернулся. В стороне за музгой коршун, косо распластав крылья,

167

ударился в траву и приподнял над землей белогрудого стрепета. Перья упали снеж-ными лохмотьями, блеск их на траве был нестерпимо резок и  колюч. Дед Захар высморкался и, вытерев пальцы о подол вязаной рубахи, снова заговорил:

— Вышел я  следом на крыльцо, глядь Аниська Семёнова с  дитем бежит. Не хуже, как этот коршун, вдарилась она об мужа и пристыла у него на руках...

Подозвал пан вахмистра, указывает на Семёна с Аникушкой. Вахмистр, с ним шесть казаков, взяли их и повели в панскую ливаду. Я следом иду, а Аниська дитя кинула посеред двора и за паном волокётся. Семён попереди всех шибко-шибко идёт, дошёл до конюшни и сел.

— Ты чево это? — спрашивает пан.— Сапог ногу жмёт, мочи нет, — и улыбается.Снял сапоги, подаёт мне.— Носи, дедушка, на доброе здоровье. На них подошвы двойные, добрые.Забрал я  эти сапоги, опять идём. Поравнялись с  огорожей, поставили их

к плетню, казаки ружья заряжают, пан стоит около, ноготки на пальцах махоньки-ми ножничками обрезает, и ручка ихняя очень белая. Говорю я ему:

— Дозвольте, пан, посымать им одежу. Одежа на них добрая, нам по бедности сгодится, сносим.

— Пущай сымают.Снял Аникушка шаровары, вывернул наизнанку и повесил на колышек плет-

ня. Из кармана вынул кисет, закурил, стоит, ногу отставил и дым колечками пу-щает, а плюет через плетень... Семён растелешился догола, исподники холщёвые и то снял, а шапку-то позабыл снять, знать замстило... Меня то морозом дерёт, то в жар кинет. Лапну себя за голову, а пот зачем-то холодный, как родниковая вода... Гляну — стоят рядушком... У Семёна грудь вся дремучим волосом поросла, голый, а на голове шапка... Анисья, по бабьему положению, глянула, што стоит муж такой нагий и в шапке, как кинется к нему, обвилась, ровно хмель вокруг дуба. Семен от себя её отпихивает.

— Уйди, шалава!.. Опомнись, на людях-то!.. Повылазело тебе, не видишь, што я очень голый... совестно...

Она же раскосматилась, ревёт в одну душу:— Стреляйте обех нас!..Пан ножнички свои положил в кармашек, спрашивает:— Стрелять?— Стреляй, проклятый!.. — Это на пана-то!— Привяжите её к мужу! — приказывает.Анисья опамятовалась да назад, ан не тут-то было. Казаки смеются, вяжут

её к  Семёну недоуздком... Упала, глупая, наземь и  мужа свалила... Пан подошёл, скрозь зубы спрашивает:

— Может, ради дитя, какое осталось, попросишь прощения?— Попрошу, — стонет Семён.— Ну, попроси только у Бога... опоздал у меня просить!..На земле лежачих их и побили... Аникушка посля выстрелов закачался на но-

гах, но упал не сразу. Спервоначалу на колени, а потом резко обернулся и лёг вверх лицом. Пан подошёл, спрашивает очень ласково:

168

— Хочешь жить? Коли хочешь — проси прощения. Так и быть полсотни розог и на фронт.

Набрал Аникушка слюней полон рот, а доплюнуть силов не хватило, по бороде потекли... Побелел весь от злости, только куда уж... три пули его продырявили...

— Перетяните его на дорогу! — приказывает пан.Поволокли его казаки и  кинули через плетень, поперек дороги. Тем часом

в станицу из Тополёвки ехала сотня казаков, при них две пушки. Пан на плетень, как кочет, вскочил, звонко кричит:

— Ез-до-вый, рысью, не объезжать!..На мне волосы встали дыбом. Держу в руках Семёнову одежу и сапоги, а ноги

не держат, гнутся... Лошади, они имеют божью искру, ни одна на Аникушку не ступнула, сигают через... Припал я  к плетню, глаза не могу закрыть, во рту спе-клось... Колеса пушки попали на ноги Аникею... Захрустели они, как ржаной сухарь на зубах, измялись в тоненькие трощинки... Думал, помрёт Аникей от смертной боли, а он хоть бы крикнул, хоть бы стон уронил... Лежит, голову плотно прижал, конский помёт с  дороги пригоршнями в  рот пихает... Землю жует и  смотрит на пана, глазом не сморгнёт, а глаза ясные, светлые, как небушко...

Тридцать два человека в тот день расстрелял пан Томилин. Один Аникей жи-вой остался через гордость свою...

Дед Захар пил из баклаги долго и жадно. Утирая выцветшие губы, нехотя до-кончил:

— Быльем поросло это. Остались одни окопы, в каких наши мужики землю себе завоевывали. Растет в них мурава да краснобыл степной... Аникею ноги от-няли, ходит он теперя на руках, туловишчу по земле тягает. С  виду — веселый, с Семёновым парнишкой кажин день возле притолки меряются. Парнишка-то пе-рерастает его.

Зимой, бывало, вылезет на проулок, люди скотину к  речке гонят поить, а  он подымет руки и сидит на дороге... Быки со страху на лёд побегут, на скользи чуть не раздираются, а он смеётся... Один раз лишь заприметил я... Весной трактор на-шей коммуны землю пахал за казачьей гранью, и он увязался, поехал туда. Я овец пас неподалеку. Гляжу, полозит мой Аникей по пахоте. Думаю, што он будет делать? И вижу: оглянулся Аникей кругом, видит, людей вблизу нету, так он припал к земле лицом, глыбу, лемешами отвернутую, обнял, к себе жмёт, руками гладит, целует... Двадцать пятый год ему, а землю с роду не придётся пахать... Вот он и тоскует...

В дымчато-синих сумерках дремала лазоревая степь, на круговинах отцветаю-щего чеборца последнюю за день взятку брали пчёлы. Ковыль белобрысый и напы-щенный надменно качал султанистыми метёлками. Овечья отара двигалась под гору к Тополёвке. Дед Захар, опираясь на чакушу, шёл молча. По дороге, на заботливо рас-шитом полотнище пыли, виднелись следы: один волчий, шаг в шаг, редкий и разлапи-стый, другой — косыми полосами кромсавший дорогу след тополёвского трактора.

Там, где летник вливается в заросший подорожником позабытый Гетманский шлях, следы расстались. Волчий свернул в сторону, в яры, залохматевшие зелёной непролазью бурьяна и терновника, а на дороге остался один след, пахнущий керо-синовой гарью, размеренный и грузный.

169

Аршак ТЕР-МАРКАРЬЯН

ДОНСКАЯ ВЕСНА

Поле выстругано, словно рубанком,Здексь такое приволье для пляски!Натянули курганы кубанки,Небо вшило зари лампасы!И сломаешь каблук — степь рухнет!И мне кажется, что сейчасБелой ножкой березка стукнетИ, заохав, пустится в пляс...

1958 г.

ДЕРЕВЬЯ

Ах, деревья, деревья, деревья —Колокольни степной весны!Вы у окон моей деревниПодпираете синь тишины.Я не первый, прощаясь с летом,В тень, закутавшись,шёл за Дон...Не ржавеет по всей планетеНа морозных опушках звон.Понимаю... Так понимаю:Если любишь — вовсю люби!Даже веточки не поломаю,Хоть мне голову отруби!И понятно: в метельной дрожи,Усыхают стволы не зря,Потому что деревьям тожеЖить без песен, как мне, нельзя!..

1978 г.

©  Аршак Тер-Маркарьян

170

Алексей БЕРЕГОВОЙ

НАРУШИТЕЛЬ ГРАНИЦЫ( И з б л о к н о т а п и с а т е л я )

В августе 1993 года ростовское издательство «Орфей», директором которого я был в ту пору выпустило книгу литовского автора Степана Стульгинского «Кос-мические легенды Востока» на очень популярную в то время тему «Живой этики» Блаватской и работ Николая Рериха.

Книгу печатали в Минске в Белорусском Доме печати, с которым наш «Орфей» тогда плотно сотрудничал.

Автору было уже почти девяносто лет, и я, чтобы угодить старику, решил от-везти ему в Вильнюс прямо из типографии авторские экземпляры книги, а заодно и гонорар (тогда мы ещё его платили).

И вот в один из тёплых дней раннего сентября я, вооружившись типографской пачкой книг Степана Стульгинского и необходимой суммой в долларовых бумаж-ках, сажусь утром на минском автовокзале на красный «Икарус», который направ-ляется по маршруту «Минск — Рига» через Вильнюс.

От Минска до Вильнюса — сто двадцать километров с  хвостиком. Причём, более 90 километров автобус идёт по территории Белоруссии и  только около 30 километров — по территории Литвы.

По пути автобус заходит в  какие-то живописные белорусские посёлки и  го-родки, иногда подолгу стоит там, — эти 90 километров он преодолевает часа за три с лишним, что, в общем-то, совсем не портит моего благодушного настроения по поводу предстоящей встречи с автором книги и новым независимым государством Литвой, его столицей Вильнюсом.

Наконец, автобус подкатывает к какому-то громоздкому сооружению, которое оказывается белорусским пограничным контрольно-пропускным пунктом. Быст-ро улаживаются какие-то формальности, и  автобус катит дальше по дороге, где в полукилометре виднеется такое или почти такое же сооружение.

На литовском КПП мы почему-то стоим долго, хотя какой-то очереди из ма-шин вокруг не наблюдается. И вот в салон автобуса входит очень молодой человек в жёлто-зелёно-болотистой форме, похожей на английскую военную форму вре-мён интервенции Антанты в Россию.

— Приготовт паспорта, — странно визгливым голосом и, как мне показалось, с искусственным, нарочитым акцентом, приказывает он всем сразу и идёт по про-ходу, проверяя паспорта пассажиров. Я сижу во втором ряду и потому отдаю свой паспорт одним из первых. Но мой паспорт он почему-то уносит с собой.

Он скоро возвращается из глубины автобуса и говорит водителю:— Езжай, — а мне:— С вещами на выход...

©  Алексей Береговой

171

— Почему? — начинаю я, но он тут же прикрикивает тем же визгливым фаль-цетом:

— На выход!..С пачкой книг и дипломатом в руках я провожаю взглядом красную спину чад-

но убегающего вдаль символа советско-венгерской дружбы автобуса «Икарус».— За мной! — командует литовский пограничник, и  мы заходим в  какое-то

помещение под вывеской, видимо, на литовском языке — английскую, немецкую, французскую и даже итальянскую надпись я бы как-нибудь разобрал. А тут — нет...

Там за большим столом в новом германском вращающемся кресле сидит вто-рой «английский френч» — на вид, лет тридцати пяти, тоже в форме, но, видимо, старше чином, раз не бегает по автобусам, а крутит здесь задом кресло.

Первый что-то говорит по-литовски, протягивая ему, как я догадываюсь, мой паспорт. Тот берёт документ, долго его листает, вертит и так, и этак, потом тоже го-ворит с похожим на немецкий акцентом, который так же мне кажется фальшивым для человека, учившегося в советской школе:

— Вы есть нарушитель государственный граница суверенный государств, — здесь он делает особый нажим, — Литва. Мы должен вас арестовать и посадить в турма до разбора ваш дела в суде...

Я не верю своим ушам. Что за чертовщина? На дворе только второй год «не-зависимости», а они уже и по-русски разговаривать разучились, и тюрьмой грозят бывшему согражданину только потому, что он русский. Что-то я тут не догоняю. Что же такого я натворил? И я, почти как всегда, начинаю заводиться...

— В чём дело, ребята? Да я... — чуть было не сказал «старику-литовцу деньги везу...», но вовремя осёкся и замолчал... И до сих пор считаю, что вовремя. Потому что у «демократии руки длинные и загребущие»...

— Мы вам не ребят, — важно отвечает старший чин, по-прежнему вертя в пальцах мой паспорт. — Ви нам будеш грубит, то мы вас посадим месяц на два-три в турма, пусть вас тогда ищут где-то ваши родственники...

Я понимаю, что это уже серьёзно. Он будет рад посадить «русского шпиона». Но всё же спрашиваю уже осторожно и очень вежливо:

— Но скажите, что я нарушил? Должен же я знать! Чтобы исправить нарушение...— Вам в июл прошлый год стало сорок пять год. Прошло уже год и два с поло-

виной месяц. Почему ви не вклеил в паспорт новый фотографий?Вот те на!!! Обычная наша российская беспечность. Забыл. Всего-то год и два

с  половиной месяца! Ерунда по нашим, российским понятиям! Я  ведь пять раз ездил за это время через три границы и ничего. Только в одну сторону — через российскую, дважды через украинскую, дважды через белорусскую, и ничего, всё проходило. Никто ничего не спрашивал! И только тут литовцы придрались! «И на хрена вам, литовцам, моя новая фотография в моём российском паспорте, если ещё нет никакого визового режима и въезд по обычным паспортам? И откуда вы зна-ете, что наша новая власть уже успела придумать паспорта, в которые российские граждане должны трижды за свою жизнь вклеивать свои фотографии? Вам, литов-цам, какая разница молодая или старая рожа у меня в паспорте, если российским чинам на границах это всё равно? Был бы только похож...»

Всё это, конечно, я говорю «про себя», а вслух лишь — привычно:

172

— Я вклею. Просто забыл. Вернусь домой и вклею...Он долго молчит, а я кожей чувствую, что он ненавидит меня, и что-то уже не

понимаю, чего он хочет? Может, денег, а может, ловит на предложении взятки, — тогда точно можно будет устроить суд надо мной.

В конце концов, он как-то нехотя протягивает мне паспорт, и я обрадованный тем, что инцидент исчерпан, беру его, но он вдруг говорит:

— Возвращайтес назад. На территорий Литва вам въезд запретен. На первый раз мы вас отпускайт...

— Куда же мне деваться?Формально он, конечно, прав, но ведь я столько проехал ради благих целей.Он, молча, показывает рукой через окно в сторону КПП Белоруссии и что-то

говорит по-литовски первому пограничнику. Тот распахивает дверь и предлагает мне покинуть помещение.

Беру свои пачку книг и дипломат, уже осмотренный первым пограничником, радуюсь тому, что не обыскали карманы, а то бы пришили ещё незаконный ввоз валюты, и выхожу под навес помещения. До Белоруссии — ого как далеко! — и сол-нце уже печёт прилично, и, как назло, ни одной попутной машины. Но делать нече-го, и я бодро шагаю в сторону родной теперь мне Белоруссии.

Неожиданная мысль заставляет меня сбавить шаг. «А что если и белорусы про-явят такую же бдительность, обнаружат отсутствие фотографии и тоже не пустят меня на свою территорию? Что мне тогда делать? Ходить туда-сюда от КПП к КПП? Или идти вдоль их границы в сторону России?

Сразу вспоминается французский фильм «Закон есть закон» с Фернанделем. Однако, смех смехом, но я на всякий случай высчитываю, что Смоленская область России находится от меня слева, и, чтобы протопать по нейтральной полосе до российской границы, идти мне надо будет в сторону вон того леска.

Белорусский старлей в зелёной фуражке и зелёных погонах встретил меня ши-рокой, добродушной улыбкой, от которой у меня отлегло на душе.

— Что, не пустили? — спрашивает он, давясь смехом и давая мне понять, что я такой не первый.

— Да вот... — развожу я руками.— Козлы независимые, — говорит он, и  от этих его слов, его приветливого

смеха меня охватывает, неописуемое словами, ощущение того радостного факта, что я, русский, гражданин России, нахожусь уже дома, среди своих и мне нечего опасаться. Ведь я в Белоруссии, — в братской стране.

Кратко рассказываю старлею о своей встрече с литовцами. Я говорю всё, как было, и он снова смеётся, потом останавливает попутный бортовой «ЗИЛ» и про-сит молодого, белобрысого водителя довезти меня до Минска. И не брать с меня денег. Ведь свои никогда не бросают своих в беде...

А через два месяца я снова везу из Минска книги и гонорар Степану Стульгин-скому. Теперь уже на пригородном поезде. И с вклеенной фотографией. И очень удивлён тому, как встретили меня литовцы. Это были совсем другие литовцы. Приветливые и обходительные. Все они были из общества Николая Рериха и ра-довались новой книге Степана Стульгинского. Одобрил книгу и  сам автор. Они

173

водят меня по городу и показывают свой очень красивый Вильнюс. Угощают меня обедом. Особенно мне нравится литовский яблочный пирог, который они испекли к  моему приезду. Вечером они всем обществом провожают меня на электричку. Словно я какой-то великий гость. А я просто русский в уже чужой стране, в чужом городе...

И те литовцы в устаревшей жёлтой английской форме как-то стираются в моей памяти. Я ведь уже понимаю, что литовцы, как и любой другой народ, тоже бывают разными, и надо помнить лишь тех, кто был тебе рад, кто не выказывал тебе изна-чально презрения и  неприязни только из-за того, что ты представитель другого народа. Об остальных надо просто забыть...

Анна КОВАЛЁВА

* * *

Заметает. В тёмном доме тихо.Спит мой сын, посапывает дочь.За окном, как белая слониха,выгнув спину, прикорнула ночь.

Час не ранний. Только мне не спится.Выхожу неслышно на балкон.Снежной пылью шелестит страницакниги года. Снежен небосклон.

Город спит. Снег запорошил ямы,горы труб, траншеи... Снег метёт.Вскинув стрелы, над дорогой краны,словно стражи, караулят год.

Нет, уйдёт. Уйдёт, и не заметят,что сменилась веха... Скоро — век...Спит мой дом. Посапывают дети.Тихо-тихо. В Волгодонске — снег...

©  Анна Ковалёва

174

Николай ДОРОШЕНКО

РЖА( Р а с с к а з )

Мой отец с Отечественной войны вернулся невредимым, может быть, пото-му, что когда ему, ещё мальчишечке, подарили на Пасху синюю с белым горохом рубаху, он с радости побежал на улицу покрасоваться, а увидав, что лошади вышли вслед за ним сквозь незакрытую калитку, стал их заворачивать во двор. И  одна лошадь взбрыкнула. Какой-то камешек из-под её копыта попал ему в глаз. И с тех пор этот его глаз видел только белую пелену или, как говорил он, «одно молоко».

Но в армию во время войны его призвали — в какие-то, как я теперь пони-маю, строительные войска. С двух попыток он с такими же, как сам, новобранцами смог доехать на поезде лишь до Льгова. Столь тщательно бомбили немцы этот наш древний курский городишко, представляющий из себя ещё и узловую, с севера на юг и с востока на запад, железнодорожную станцию. А третья попытка оказалась удачной.

Бомбёжками запомнилась ему и война. Сам он оружия в руках не держал, но то и дело их, что-то строивших, бомбили с воздуха или даже обстреливали из орудий.

— И как же ты? — допытывался я.— Да мне-то что, спрятался и сиди, — отвечал он и неохотно глядел куда-то

в бок от меня.— А как и куда прятался? — терзал я его.А он оглядывался по сторонам, чтобы показать, куда у  нас во дворе можно

спрятаться, но, не найдя ничего подходящего, сознавался:— Приспичит если, дак спрячешься где угодно.После войны его отправили домой «на побывку». В  результате родился мой

брат Александр. Потом была ещё одна «побывка». И родилась моя сестра Екатери-на. А я родился, когда он уже был демобилизован.

Два послевоенных года он восстанавливал Москву в  качестве кровельщика. Ему после демобилизации предлагали в Москве остаться, и как семейному обеща-ли какой-то угол. Но он предпочёл вернуться в родное село.

— Почему? — допытывался я в своём ещё дошкольном возрасте.— В Москве невозможно передохнуть, там люди на головах друг у друга жи-

вут, — объяснял он. И далее сам удивлялся своим воспоминаниям: — Да-а... такая ж она, Москва-а...

— А какая?— Такая, что и не скажешь...В результате, я рисовал Москву в виде многих изб, установленных одна на тру-

бу другой.От Москвы достался отцу фанерный чемоданчик, где он хранил и  медали,

и свой самый удивительный военный трофей — противогаз, а так же все прочие

©  Николай Дорошенко

175

ценности, включая облигации госзайма, которые в  последний раз я  видел уже в 90-е годы усохшими и ломкими, как древний пергамент.

Медали он никогда не цеплял себе на пиджак. Да и никто у нас в селе не пока-зывался в медалях.

Где-то к своим шести годам я у отца по одной все медали выклянчил. И — рас-терял. А когда дорос до рогаток, то резина от противогаза оказалась более подходя-щей, чем от велокамер. И, помню, с ужасом я глядел, как отец открывал свой сундук и обнаруживал, что от противогаза остаются лишь стекла и гофрированный хобот.

Но отец вроде бы даже и не интересовался, куда подевалась резина.— Это я на рогатки потратил... — сознался я однажды.А он только-то и сказал:— Да, действительно, резина была хорошая. А вот кружку ты из сундука не

доставай, потому как такую теперь не купишь.То ли оловянная, то ли выплавленная из алюминия массивная эта кружка мне

была не нужна. Поэтому и не потерялась, долежала до той поры, когда моя, ещё до войны родившаяся сестра Нина вдруг приспособила её для копирования вышивок. Распластывала она по столу понравившийся ей узор, вышитый на наволочке или на полотенце, накрывала его своею тканью и начинала по ткани возюкать круж-кою. И весь узор на ткани отпечатывался. Оставалось лишь прошить его на пяль-цах разноцветными нитками.

От войны долго оставалась у отца и его гимнастёрка. Она уже была белою от стирки. Но — износу ей не было.

А одевал он гимнастерку, когда надо было отправляться на покосы или на та-кую же муторную работу. Домой возвращался, задубевшую от пота гимнастёрку снимал и всякий раз удивлялся:

— Надо же, какая добротная вещь оказалась!Мать тоже ничего особого не рассказывала мне об оккупации, которую пере-

жила. Только когда я слишком неохотно обедал, она вдруг вспоминала:— В войну бы вот эти картофелиночки, да и вволю бы... Ох, деточки, слава Богу

живём!Лишь один раз всё-таки она рассказала, как остатнюю картошку местный

полицай забирал у неё из погреба, словно свою. «Я ему говорю, мол, оставь хоть сколько-то, а он на меня даже и не глядит...»

Меня как обожгло.Потом, когда со своими одногодками я тренировался срубать длиннющим са-

модельным кнутом лозу потолще, этот бывший полицай, уже из отсидки вернув-шийся, к нам подошёл и стал грозиться, что собаку, которая бегала за нами всюду, он застрелит из ружья, если она опять к нему во двор забежит. И я, ослепнув от снова ворохнувшегося в груди нестерпимого жжения, кнутом распорол ему руба-ху. Он рухнул на траву. А мне ещё проще ему, лежачему, рубаху было полосовать. Мои товарищи кнут у меня отняли. Потащили меня к пруду, под мост. Там мы дол-го совещались, как нам быть дальше после столь очевидного моего преступления. Посылали разведчиков. Те возвращались и докладывали, что «он же на лужке ле-жит, как убитый». Потом мы все вместе пошли глянуть, но — на лужке уже было пусто.

176

Однако, бывший полицай никому на меня не пожаловался.А мне было страшно даже и только лишь нечаянно на него глянуть. И до сих

пор вспоминать об этом — муторно. До сих пор у меня страх перед тою своею не-понятно откуда взявшейся звериной яростью.

Но и было обидно мне, когда я видел, как наши мужчины собирались в кру-жок, чтобы погомонить о чём-то между собою, а этот бывший полицай к ним под-ходил, и, как ни в чём ни бывало, все запросто с ним здоровались.

Мне казались они предателями.Своему хромому соседу Ивану Максимычу, который «не в службу, а ради на-

шей соседской дружбы» иногда посылал меня в сельпо за чекушкою, я однажды всё-таки высказал своё недовольство:

— А чё ото вам без разницы, дядько Максимыч, кто полицай у нас, а кто не полицай?

Максымыч нахмурился, поковырялся ногтем в клеёнке стола. Потом и неохот-но согласился со мною:

— Так-то оно так... Да...Потом, помолчавши, вроде как возразил:— Но и не так, чтоб обо что-то запнуться, и дальше уже нормально не жить...Потом и  усмехнулся как-то очень уж нехорошо, потом, словно смутившись

этой своей усмешки, сознался:— А ты думаешь, люди не чувствуют, какая теперь у него ко всем злоба? Да

была б его воля, он всех бы тут нас передушил, чтобы в глаза нам уже ни разу не довелось ему поглядеть!

После такой непредвиденно длинной речи Максимыч столь разволновался, что тут же плеснул себе водки в стакан и выпил.

Помню, однажды вдруг наползла синюшная, в полнеба, гроза, и мы с матерью поспешали успеть до дома. И впереди нас также поспешал бывший полицай с уже рослым бычком на поводке. Но тут сверканула молния, от грома, как от взрыва, земля под нашими ногами пошатнулась, и бычок отпрянул назад, а бывший по-лицай его секанул прутом по спине, и бычок начал от него вырываться, а он его хлестал и хлестал.

И мать очень уж жалостливо вдруг вымолвила:— Додушит его та ржа, которая теперь в нём завелась...А бывший полицай, нас увидавши, бычка перестал терзать. И тот поплёлся за

ним уже поспокойнее.Не сразу я понял, что моя мать жалеет даже не бычка, а его хозяина.А время шло.— Кто у нас Сталиным теперь сидит там наверху? — спохватывался отец иногда.— Да Хрущёв же, — отвечал я.И через годы отец опять интересовался:— А Сталиным теперь у нас кто?— Да Брежнев же, — отвечал я.Потом пришла пора уходить мне в Армию. Накануне проводов с гулянья вер-

нулся я почти под утро. Но родители встретили меня в самом бодром виде. И мать сразу же стала мне о чём-то своём необыкновенно тревожном говорить и говорить.

177

— Ладно... Ладно уж... — пытался её остановить и что-то своё мне сказать отец.Но она гладила и гладила мою руку, и в причитаниях остановиться никак не

могла.— Дак дашь ты мне слово сказать! — прикрикнул на неё отец столь сурово, что

она перепугано умолкла.— А то ж завтра тебе будет уже не до нас... — повинился он передо мною вновь

присмиревшим голосом. И  затем долго мы сидели молча. Мать с  напряжённым ожиданием глядела на отца, отец глядел на кота, спрыгнувшего с печки и с лени-вым позёвыванием усевшегося между нами. А я, понурив голову, терпеливо ждал того момента, когда можно будет уже и поспать.

—Ну-у... — спохватился отец, — в общем, хотел я только сказать... В общем ты ото отслужи... Ну, как ото все люди отслужат, да и дальше себе живут...

— Ага, ото ж отслужи, как люди! — более горячо повторила вслед за ним мать. И вроде как успокоилась. И отца поторопила оставить меня в покое: — Ему ж надо ещё поспать! Какой-то часок поспит, а надо будет его уже поднимать. Всё, заканчи-вай свою церемонию!

И она ушла. Отец же, пока я  раздевался, ходил кругами по комнате, словно припоминая то, о чём сказать забыл.

Потом он всё-таки остановился и важно изрёк:— В общем, я всё сказал, так что ты спи теперь!А у меня сон пропал оттого, что вот же, почти всю ночь они меня прождали

неизвестно зачем.После армии я каждое лето приезжал к ним. Мать встречала меня обычными

очень уж долгими объятиями и  причитаниями. Отец, как всегда, стоял у  неё за спиной и терпеливо дожидался своей очереди со мной поздороваться.

В один из таких приездов я помогал им копать картошку, но вдруг стал накра-пывать дождь.

— Вот и хорошо, что дождь, — сказала мать. — А то обедать пора, а мы тут не разгибаемся.

И мы отправились обедать.Но во дворе отец не в дом свернул, а на улицу.— Куда это он? — спросил я у матери.— Да пока буду стол лаштовать, он будет под козырьком у ворот стоять, рот

разинувши... Люди от дождя прячутся, а для него это диво великое.Я тоже поспешил на улицу. А дождь превратился в отвесный, без ветра, ли-

вень. И после нашего совместного, под дождь, молчания мне уже казалось, что мы, невесомые, летим и летим куда-то ввысь сквозь ровный и густой рокот тяжёлых, как свинец, капель.

И даже вздрогнул я, когда вдруг из струй дождя тёмною тенью шагнул к нам под навес некто в длиннющем брезентовом плаще.

— Пока вот так оно льёт, дак я тута пережду, — пересиливая шум водопада, хрипло подал свой голос пришелец.

А потом я разглядел под капюшоном лицо бывшего полицая — уже обесцве-тившееся, уже усушенное. И он, видимо, тоже меня вдруг узнал, и, ни слова не ска-зав, пошагал под дождём в сторону своего двора.

178

А нас с отцом позвала мать, и мы, натянув пиджаки на головы, поспешили в дом.Мать принялась ругать отца за то, что он и сам вымок, и меня намочил.— Не в телевизор же мне утыкаться, пока ты тут тарелки свои собираешь, —

привычно оборонялся он.— О, вы уже и телевизор смотрите! — восхитился я.— Да это брат твой с работы приходит, и не в тарелку, а в телевизор смотрит,

а нам не на что в этом телевизоре глядеть, — сказала мать.С тех пор, едва начинался дождь, мы с отцом уже вместе на сколько-то минут,

а то и на часок обмирали либо под навесом сарая, либо на пороге под скатом кры-ши, либо ещё где.

И в своей Москве я в дождь теперь всегда выхожу на балкон, гляжу, как под каплями подрагивает листва в кронах берёз и клёнов, весь растворяюсь в мерном и ко мне абсолютно безучастном ропоте листвы.

А недавно вдруг налетела буря, мелкие и колкие капли устремились навстречу поднятой пыли, а пока я одевал халат и искал сигареты, вдруг за окном закружил-ся — это в мае-то! — белейший снег. И выходить на балкон в такое ненастье мне расхотелось. Рухнул я на диван, пультом поискал в телевизоре, может быть, что-то интересное...

И когда прослушал, уже в который раз за день, новости из Украины, где западен-цы воюют против Новороссии, то и наконец-то понял, какая ржа выедала и выедала душу нашему бывшему полицаю и почему ему, будь он ещё жив, тоже, может быть, теперь захотелось бы принадлежать к народу любому иному, но только не к своему.

Елена ШЕВЧЕНКО

ПРАВДА

Может, не в этой куртке,Может, не в этом году,Под руку — переулком —Снова с дождем иду.

Тени исчезли шумом —С горечью или без:— Право, а кто придумалГлупость, что правда есть?

С лунно-надсадным воемНебо бросает в дрожь:— В правду поверить стоит…Зная, что это ложь.

©  Елена Шевченко

179

Людмила МАЛЮКОВА

«В ОГНЕ И ХОЛОДЕ ТРЕВОГ»( Л и т е р а т у р а и р е в о л ю ц и я —

к 1 0 0 - л е т и ю О к т я б р я )

История России не знала более катастрофического времени, чем Октябрь 1917 года. Сто лет прошло, а до сих пор не утихает полемика о значении этого события для страны и всего мира. Чем оно обернулось: апокалипсисом? Вымечтанным ми-фическим раем? Русским бунтом «бессмысленным и беспощадным» (А. Пушкин)? Или «экспериментом», о котором академик И. П. Павлов заметил, что для такого эксперимента он «пожалел бы даже лягушку». Но, несомненно: от этого историче-ского «пассажа» мир стал иным, обнажив в человеке неординарность природного и психологического фактора, поставив его на грань социальных трансформаций. Неординарный мыслитель В. Розанов, потрясённый увиденным, писал: «Русь сли-няла в два дня... подобного потрясения никогда не бывало, не исключая «Великого переселения народов». Там была эпоха, «два или три века». Здесь — три, два дня. Не осталось Царства... С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. — Пора одевать шубу и возвращаться домой. Оглянулись. Но «ни шуб, ни домов» не оказалось».

В. Розанов умер в феврале 1919 года в Троице-Сергиевой Лавре, его могила зате-рялась, но прощальное письмо, как завещание, сохранилось: «Боже, куда девалась наша Россия... Ну, прощай, былая Русь, не забывай себя... Если ты была когда-то величавой, то помни о себе». О В. Розанове забыли надолго, а о «величавости» Руси вспоминали с оглядкой на многострадальный народ (со «святой ненавистью» к его угнетателям), как единственной силе великих побед и свершений. А вот с «шубами и домами» расставались немедля. Хаотический эмиграционный поток, начиная от конца 17 года к началу 21-го перешёл в мощную лавину. (До сих пор нет точных данных, сколько утекло за рубеж). Уникальная страна Россия, сознающая себя че-рез литературу и искусство, лишалась цвета нации: великих писателей, артистов, художников, учёных. В наше время с публикацией многих дневниковых записей, мемуаров, писем, очерковых произведений (З. Гиппиус «Петербургские дневники», И. Бунин «Окаянные дни», В. Шульгин «Дни», «20 год», М. Пришвин «Воспомина-ния») открывается потрясающая картина невообразимого хаоса, когда мышление примитивируется, человек весьма легко становится внушаемым и лишается эле-ментарной способности критического отношения. Даже интеллектуальному мы-слящему человеку разобраться и  понять происходящее оказывалось невозмож-ным. И. Бунин, с его трезвым и аналитическим умом, был среди весьма немногих, кто предчувствовал, куда приведёт «Великий Октябрь». Свой дневник «Окаянные дни», написанный по горячим следам и опубликованный в эмиграции, он откры-вает горьким размышлением: «Москва 1918 г., 1 января. Кончился этот проклятый

©  Людмила Малюкова

180

год. Но что дальше? Может, нечто ещё более ужасное. Даже, наверное, так. А кру-гом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы, — кого не встретишь на улице, просто сияние от лиц исходит: «Да полно вам, батенька! Через две-три недели самому же совестно будет... Бодро, с весёлой нежностью (от сожа-ления ко мне, глупому) тиснет руку и бежит дальше...». Не менее удручающее впе-чатление оставляют у писателя народные «сцены»: плачущая старуха с безумной просьбой («Батюшка, возьми ты меня на воспитание! Куда же нам теперь деваться? Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!»), сумбурный митинг с раз-нородной толпой, где кто-то возмущается («творится чёрт знает что»), господин «с свежевыбритым лицом в пудре», «словно читая», говорит о несправедливости старого режима, ему злобно возражают солдаты, лузгающие семечки и смотрящие на всё «недоверчиво и  мрачно», синеглазый рабочий, бросивший со злорадной улыбкой в бурлящую массу: «Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем», извиняющийся прапорщик, пытающийся логикой воздействовать на рьяно крича-щего рабочего: «Молчать побольше вашему брату надо!» и пр. Всё, включая даже когда-то верных и любящих слуг, при которых теперь опасно выражать собствен-ные суждения, свидетельствует, как быстро рушится человек.

Эйфория Февральской революции скоро кончилась, а сквозь вихревой сумбур стал всё острее обнажаться трагизм происходящего: страна необратимо погружа-лась в невероятный хаос. М. Цветаева назвала Октябрь — «самый чумной, самый чёрный, самый смертный год». Художник К. Коровин вспоминал: «Мне показа-лось, что я живу в каком-то огромном сумасшедшем доме». Уже в начале 1918 года потрясённый М. Горький в знаменитой статье «Несвоевременные мысли» пишет: «Издохла совесть. Чувство справедливости направлено на дело распределения ма-териальных благ — смысл этого распределения понятен там, где нищий продаёт под видом хлеба еловое полено, запечённое в  тонкий слой теста. Полуголодные нищие обманывают и грабят друг друга — этим наполнен текущий день. И за всё это — за всю грязь, кровь, подлость, пошлость — притаившиеся враги рабочего класса возложат со временем вину именно на рабочий класс, на его интеллиген-цию, бессильную одолеть моральный распад одичавшей массы». Характерно, что пролетарский писатель не отрицал позитивность революции, а лишь её преждев-ременность, которая погубит весь «цвет» эпохального движения — рабочий класс, тем самым, отодвинув исторический «взлёт» «лет на триста». Идея «преждевре-менности» имела немного сторонников, в то время как «примат» рабочего класса» в революции отвечал большевистским концепциям.

Вопиющий хаос охватил бескрайнее российское пространство: Москву и Пе-троград, города провинции и деревни. Порою создавалось впечатление — нужно переждать. С такой надеждой писатель М. Пришвин уезжает из Первопрестольной столицы в Орловскую губернию в небольшое родительское имение. Но очень ско-ро придёт желание, как можно дальше уехать от «обезумевших мужиков». В днев-нике с  прискорбием он сделает запись: «Происходит необратимое. Революцию пожрала анархия. В мужике есть скрытая страсть к насилию и бунту. Революция, как энергия единения народных масс, не находит себе применения, кроме формы карательной... Истинная анархия ненавидит не только внешнюю власть, городово-го, но и право распоряжаться личностью. Нашей анархии характерна лишь претен-

181

зия каждого на роль городового. Речь мужиков, эти иностранные слова, которые они повторяют как попугаи, их костюмы, их призывы к захвату — всё это выража-ет отказ от своей личности и призыв к насилию. Главное, я глубоко убеждён, что все эти земледельцы наши, пашущие в год по десятине земли, понятия не имеют о настоящем земледельческом труде. И жажда их земли есть жажда воли и выхода из тараканьего положения. Наши красные министры понятия не имеют, как мало пахнет тут социализмом». В «чёрном переделе» земли в деревне писатель увидел «тектонический разлом» России, за которым уже отчётливо прорываются очерта-ния гражданской войны.

Вымечтанная веками идея свободы не выдерживала испытаний: безгранич-ность убивала истинно высокое понятие. Пушкинская субстанция «свобода», «как прекрасный порыв души», растворялась либо в весьма выспренних панегириках (В. Брюсов: «Толпу пасхальную ведёт свобода, / Раскинув два крыла!»), либо в без-мерных ужасах реальности (М. Цветаева: «Свобода — гулящая девка на шалой сол-датской груди».)

Между тем, для многих особенно захватывающей становится идея «вселен-ской» революции. Лирический поэт по своему органическому дару С. Есенин пи-шет ряд эпических поэм («Сельский часослов», «Пришествие», «Инония», «Иор-данская голубица», «Певущий зов»), в  которых радостно приветствует «новый прорезавший тучи день». Его интерпретация библейских сюжетов была созвучна поэме А. Белого «Христос Воскрес!» Но, в отличие от поэта-символиста, представ-лявшего революцию как духовную «Мировую Мистерию», для С. Есенина она, пре-жде всего, крестьянская, и вера его зиждилась на «новом пришествии с Востока». Потому рядом со вселенским размахом («Да здравствует революция на земле и на небесах!») возникает патетическая уверенность: «О, верю, верю — будет телиться твой восток!» Космические образы связываются с мечтой о «мужичьем рае» («Над рощею ощенится / Златым щенком луна», «Кто-то вывел гуся / Из яйца звезды»), А в поэме «Инония» и вовсе, отвергая христианского бога, поэт заменит его «ко-ровьим», смысл которого объяснит в разговоре с И. Грузиновым: «Без коровы нет России». Но очень скоро сквозь марево кровавых событий поэт увидит: «А рево-люция идёт не та». Начиная с  1918 года, в  его поэзию всё чаще вторгаются тре-вожные вопросы: «Серебристая дорога, / Ты зовешь меня, куда?.. /Грусть ты или радость теплишь? / Иль к безумью правишь бег?», «Русь моя, кто ты? Кто?» Эта тревога перейдёт в трагический надрыв, а вопросы останутся без ответа: «О кого же, кого же мне петь / В этом бешеном зареве трупов?»

Октябрьские события раскололи общество непримиримой кровавой метой. В литературе они отразились, как в кривом страшном зеркале. А. Блок стал первым поэтом, воссоздавшим в  эпическом произведении грандиозный и  разрушитель-ный пафос своего времени. Его поэма «Двенадцать», опубликованная в  феврале 1918 года, вызвала бурные споры (неутихающие до нашего времени). Ведь решался самый мучительный вопрос о  судьбе Росии: предавать революцию анафеме или благословлять? К тому же речь шла о первом поэте страны. Поэма оказалась на-столько противоречивой, что восприняли её крайне неоднозначно. Близкое ли-тературное окружение автора видело в ней «откровенное предательство» (Д. Ме-режковский, З. Гиппиус, И. Бунин), большевистские идеологи — одностороннее

182

изображение событий (А. Луначарский, А. Воронский), В. Короленко — «верную и  страшную картину», другие почувствовали открытое богохульство (Христос, исконно воплощающий в себе любовь, идёт с Двенадцатью — с теми, кто «раздува-ет» «мировой пожар в крови»), неверное отображение народной Мистерии и т. д. Поэту не подавали руки, с ним отказывались выступать в аудиториях.

Однако со временем стало очевидным: перед нами не реалистическая поэма, а символическое произведение, в котором сохранилась прежняя образная система, то же романтическое мироощущение поэта со всеми его противоречиями безум-ного века. Неизменным оставалось и  представление о  музыке как стихии  — ие-рархии ритмов, где над микроритмом торжествует более высокое понятие — ма-кроритм. Музыка вселенского тяготения в октябрьские дни буквально захватывает поэта: воплощением макроритма в «Двенадцати» становится маршевый ритм, пре-одолевающий мировую стихию ветра, метели, снежной вьюги. По окончании поэ-мы А. Блок сделает запись: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь… Сегодня я — гений», — что свидетельствует о том огромном значении, которое придавалось этому произведению. Между тем в нём открылось и другое: как важно среди всеобщего шума и хаоса расслышать музыку макрорит-ма. В статье «Интеллигенция и революция» (1918), призывая «всем сердцем слу-шать Революцию», поэт утверждал: «Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несёт новое и неожиданное... она легко калечит в своём водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных: но — это её частности... Гул этот, всё равно, всегда — о великом». В этом откровении звучит несомненное стремление поэта увидеть в революции очищение, несмотря на не-избежность немалых жертв и потерь. Однако, желание и действительность в ре-зультате обернулись неадекватностью: мечта «о великом», о гармоничном «чело-веке-артисте» оказалась чарующим мифом. Сквозь метель революционного хаоса А. Блок увидел лишь Двенадцать, этих апостолов народного гнева, с  традицион-ным знаком русского мятежа, с «поправками», более сложными и жестокими, эпо-хального времени. Его герои вызывают представление о «деклассированных эле-ментах» («В зубах цигарка, примят картуз / На спину б надо бубновый туз»), а их атрибуты «рваное пальтишко, австрийское ружьё» — аллюзии на участие народа в  Мировой войне. В  Красную армию они пошли добровольно — «буйну голову сложить». Но их внутренний потенциал весьма анархичен («Без имени святого... ко всему готовы... Ничего не жаль»), О  таких в  народе говорят: «Своя головуш-ка — полушка и чужая шейка — копейка», — «ни по чём им страх». Побуждаемая их цель «Мы на горе всем буржуям / Мировой пожар раздуем, / Мировой пожар в крови, / Господи, благослови!», как будто, близка к ориентации большевиков на мировую революцию. Но для А. Блока, далёкого от их идеологии, она скорее субли-мируется с идеей Т. Карлейля: «Демократия приходит, опоясанная бурей». И поэму он построил по принципу усложняющегося кольца: с символического зачина («Ве-тер, ветер на всём божьем свете») и заключительной сцены беспросветной метели. В таком бесконечном пространстве движутся Двенадцать (Есть где разгуляться!) Но это движение по замкнутому кругу — в снеговое никуда. При всей устремлён-ности блоковских героев к неясному новому миру их скандирующие голоса («Уж я  времечко проведу, проведу»», «Уж я  ножичком полосну, полосну», «Запирайте

183

етажи нынче будут грабежи. / Отпирайте погреба. / Гуляет нынче голытьба») отсы-лают к известным картинам беспощадного русского бунта, а призыв «Пальнём-ка пулей в Святую Русь!» к целенаправленности всеобщего разрушения, потому как Русь — понятие универсальное. Что же касается уточняющих определений «В Кон-довую, Избяную, Толстозадую» — за ними нет определённой социальной силы.

Но куда наведены штыки Двенадцати? Пока не проснулся «лютый враг», о ко-тором их предупреждает время, — «на незримого врага / В переулочки глухие, / Где одна пылит пурга», — на тех, кто попадается на их метельном пути: расстрели-вают ледяное пространство, включая незримого «товарища» и случайную жертву, возлюбленную «изменника» Петрухи — Катьку Видимыми остаются только впе-реди неканонический Христос с «кровавым флагом», как вестник жестокой борь-бы, да ковыляющий позади «голодный, паршивый пёс» — символ ненавистного поэту страшного мира. При этом, идя вслепую, герои создают свою убийственную какофонию звуков («Трах-тах-тах! — И только эхо / Откликается в домах»). Рас-кованный, свободный ритм с  лихими междометиями («Эх, эх, без креста!», «Эх, эх, согреши!»), чередуемыми с беспорядочной ружейной пальбой, переходит в экс-прессивные призывы: «Вперёд, вперёд, / Рабочий народ!» и завершается чеканным маршем («Так идут державным шагом»), от которого веет ледяной бесконечно-стью. Анархия сменяется железной поступью — жестокой и беспощадной.

В итоге апостолы новой веры начинают свой путь в пространстве, озарённом ярким светом («Кругом — огни, огни, огни»), а завершают в кромешной тьме («Не видать совсем друг друга / За четыре за шага»). Вьюга «пылит им в очи», залива-ется дьявольским смехом. Этот зловещий смех слышался А. Пушкину на бездоро-жье в метельных играх разыгравшихся бесов («Визгом жалобным и воем, / Надры-вая сердце мне»), его материализовал в разрушительных идеях одиозного Петра Верховенского Ф. Достоевский («Бесы»), М. Волошин первый из современников А. Блока заметил, что Двенадцать стреляют в идущего впереди Христа. Образ, ко-торый преследовал поэта до конца дней, как ужас, как наваждение. «Иногда я сам глубоко ненавижу этот женственный призрак... Но он с ними и другого пока нет, а надо Другого», — утверждал он. В поэтической системе А. Блока при всём его стремлении воплотить героический пафос своей эпохи Другого не предвиделось. Интересную трактовку ему (и всей поэме) дал зарубежный исследователь нашего времени Н. Струве: «В самой революции Блок положительного ничего не нашёл, кроме ветра, вихря, смерча. Но поставил во главе её «женственный», «призрач-ный», отнюдь не евангельский образ Христа. Блок от него отмахнулся, но друго-го не нашёл. Своего светлого ноумена у разрушительной Революции не оказалось, пришлось ей придавать не только чужой, но даже враждебный ей знак: таково одно из значений этой концовки, никого не удовлетворившей, ни автора, ни большеви-ков, ни их противников».

Поэма «Двенадцать» — лебединая песня А. Блока. После он напишет лишь че-тыре стихотворения, среди них — историософское «Скифы», из которого, при всей его актуальности извечной проблемы «Россия-Запад», ушла прежняя пленитель-ная сила стиха. После чего как поэт он умолкает. Стремясь не уйти от времени, А. Блок включается в общественную деятельность, испытывая при этом жестокие тяготы жизни (ему приходится выполнять тяжёлую физическую работу, его пыта-

184

ются выселить из квартиры, арестовывают, родовое имение в Шахматове разгра-блено и сожжено вместе с библиотекой и архивами — в этих местах поэт больше никогда не бывал). Его странная болезнь, начиная с июня 1918 года, прогрессирует, но в Финляндию на спасительное лечение не пускают. В январе 1921 года он дела-ет запись: «Среди глубины отчаяния и гибели». А в письме К. Чуковскому пишет: «Слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего по-росёнка». А. Блок умер 7 августа 1921 года. М. Цветаева его уход восприняла, как «торжество бессмертного духа»: «Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил... Смерть Блока я чувствую, как вознесение».

Поэта не стало за две недели до гибели Н. Гумилёва, расстрелянного по весь-ма сомнительному «заговору Таганцева». По воспоминаниям многих современни-ков, близко знавших поэта, его холодный, скептический, проницательный ум был лишён веры и надежды что-либо изменить в условиях установившейся диктату-ры. Однако ни одного компрометирующего жеста не было сделано им в сторону революционной власти, — что вовсе не являлось свидетельством его лояльного отношения к ней. Он возвратился в Россию в мае 1918 года из Парижа через Анг-лию, когда многие спешно покидали страну. Вопрос, почему и зачем — до сих пор неясен. Вероятнее всего, одна из причин — несостоявшееся назначение в результа-те упразднения русского Комиссариата в Париже уехать на Персидский фронт, — поэт лишался средств к существованию. Под воздействием складывающихся об-стоятельств рождаются его пророческие стихи: «И умру я  не на постели / При нотариусе и враче, / А в какой-нибудь дикой щели, / Утонувшей в густом плюще».

Характерно, что в это же время из Парижа возвращается и М. Волошин, чтобы увидеть собственными глазами «российскую коловерть». Потрясённый с ошелом-ляющим предвидением он пишет: «С Россией кончено. На последях / Её мы прогал-дели, проболтали, / Пролузгали, пропили, проиграли, / Замызгали на грязных пло-щадях». А вглядываясь в хаос происходящих событий и в историю русской смуты, спрашивает: «Что менялось? Знаки и  возглавья./ Тот же ураган на всех путях. / В комиссарах — дурь самодержавья. / Взрывы революции в царях». Он был один из немногих поэтов, кто вступал в открытую полемику с большевистскими теориями, утверждая органическую чуждость революции в России («Наш пролетарий — го-лытьба. / А наши «буржуа» — мещане. / И грозный демон «Капитал»... / Был нам неведан»), Россию поэт не покинул, отстаивая и  спасая «белых» от «красный», а «красных» от «белых», видя в русской междоусобице невосполнимую трагедию («И я стою один меж них / В ревущем пламени и дыме / И всеми силами моими / Молюсь за тех и за других»). Чтобы спасти от расстрела престарелого ген. Маркса, он приезжает из Коктебеля на Дон к Деникину.

По-иному ощущает себя Н. Гумилев. В  холодном и  голодном Петрограде он чувствует себя неуютно (особняк его, доставшийся от родителей, реквизируют; чтобы продержаться, продаёт книги и вещи). Но жизнь продолжается, невольно возбуждая его творческий порыв. Это был самый плодотворный период в творче-стве поэта: за три года он издаёт 5 поэтических сборников («Костёр», «Мик», «Фар-форовый павильон», «Шатёр» и  последний, по свидетельству современников — «лучшая его книга», вышедший в свет уже после расстрела, — «Огненный столб»). Непосредственно о  революции в  них — ни слова: Н. Гумилёв словно выжидает,

185

пытается понять непосредственно «человеческую атмосферу» времени. Он входит в редколлегию «Всемирная литература», реанимирует работу в «Цехе поэтов», чи-тает лекции в студиях «Дом Искусств» и Пролеткульта и т. д. Но предчувствие беды не оставляет его. В стихотворении «Заблудившийся трамвай» истинное состояние Н. Гумилёва можно представить уже по одной заключительной строке, где его го-лос звучит надрывно и обречённо: «И всё ж навеки сердце угрюмо. / И трудно ды-шать и больно жить». Это стихотворение А. Ахматова считала «самым биографи-ческим». Поэта арестовали, по воспоминаниям писателя B. Немировича-Данченко, за несколько дней до подготовленного побега через финскую границу 27 августа 1921 года он был расстрелян.

Немногие среди известных писателей останутся лояльными к революции до конца своих дней. В 1918 году вступит в партию большевиков А. Серафимович, но его роман «Железный поток» (1924), который десятилетиями считался «классиче-ским произведением советской литературы», станет последним его творческим по-рывом. Романтический пафос революционных событий стремился понять и при-нять В. Брюсов, опубликовав несколько поэтических сборников («Миг», «Меа», «Дали», «Последние мечты»). В контексте эпохи он открыл новый жанр Пролет-культа «научную поэзию». Но неоспоримо одно: власти ждали от него агитацион-ного стиха, рассчитанного на массовую аудиторию: интеллектуальный стих не был приспособлен к этому. В итоге поэт беспощадно ломал его, стремясь «опростить», ввести в контекст «злобы дня»: появлялись выспренные коммунистические стихи («Магистраль», «СССР», «Эры»), Такой колоссальной ломкой В. Брюсов разрушал в себе поэта. В 1924 году он умирает от наркотической передозировки.

«Всю свою звонкую силу поэта» отдавал «атакующему классу» В. Маяковский. У поэта-«будетлянина» не было сомнений в справедливости самой Великой и гран-диозной революции, — за что был удостоен «вождём народов» звания «первого по-эта страны Советов». Однако в конце своей короткой жизни он сделал признание: «наступал на горло собственной песне». Его выстрел в  собственное сердце уби-вал ту идею, в которую он так самозабвенно верил: человеческий фактор оказался сильнее утверждаемых «законов» большевистской идеологии.

К началу 30-х годов в Советской России почти не оставалось тех выдающихся художников слова, которые составляли её былую гордость и славу. Ушли безвре-менно из жизни А. Блок, А. Белый, В. Брюсов, Н. Гумилев, C. Есенин, Ф. Сологуб, М. Кузмин, В. Розанов, В. Хлебников, М. Волошин. Большинство оказалось в эмиг-рации (И. Бунин, А. Куприн, Б. Зайцев, З. Гиппиус, Д. Мережковский, К. Бальмонт, Н. Теффи, А. Аверченко, С. Чёрный, М. Арцибашев...). На чужой земле формирова-ли недюжинный талант В. Набоков, М. Алданов, Г. Газданов. Последним был отпу-щен за рубеж при содействии М. Горького Е. Замятин. Его антиутопический роман «Мы» (1920) стал саркастическим откликом на идеи «наоборотного мира», где все права принадлежат государству, а обязанности его гражданам.

Это было пророческое произведение, в центре которого гениальный изобре-татель «Интеграла», рвущегося в просторы вселенной с упрямой целью сделать не-разумных инопланетян счастливыми по обязанности. Такой рай для героя Д-503 уже наступил в его государстве, одержавшем блестящую победу «масс» над «еди-ницей». Но это государство ошеломляет. Только волею дьявольского замысла мог

186

возникнуть мир, в  котором всё пропитано железом и  стеклом (бетонное небо, чугунный воздух, стеклянная мебель, стальные деревья...), существует лишь неф-тяной продукт, и  человек без имени (он — знак, число) просвечен, словно рен-тгеновскими лучами, до костей, до самых капилляров, где следит за каждым его движением разветвленная служба бессмертного сыска. Жужжат беспрерывно ско-роходные аэро, взмывая в  серую высь и  ныряя в  подземные туннели, движутся в  унисон по улицам, точно призраки, «циркулярные ряды» «нумеров» с  шароо-бразными остриженными головами, в голубых «юнифах», пробуждаясь по звонку Хрустального Колокольчика, изо дня в день исполняя Гимн Единому Государству и его Благодетелю. Словом, перед нами тот благодатный эдем, который Ф. Досто-евский назвал «дребеденью», а  о самой его природе писал так: «Надо свободы», а свобода эта ведёт огромное большинство лишь к лакейству перед чужой мыслью, ибо страх как любит человек всё то, что подаётся ему готовым. Мало того: мысли-тели провозглашают общие законы, то есть такие правила, что все вдруг сделают-ся счастливыми, безо всякой выделки, только бы эти времена наступили. Да если бы этот идеал и возможен был, то с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила, даже самые очевидные». Выход русский классик видел в «неу-станной дисциплине», в «работе над собой», в которой мог бы проявиться «наш гражданин», «чтобы поднять потом нашу «новь», а то незачем выйдет и подымать её». Спустя столетие этот роман Е. Замятина воспринимается как предостережение от жестокой победы разрушительного техницизма над личностью.

Обозревая из нашего сегодня русскую литературу 1917-1922 гг., создаётся представление о  таком грандиозном расколе и  трагическом мироощущении, ко-торых не знала ни одна литература мира. Её «серебряный» век погибал, «отчали-вал» на чужие берега. Ни футуристы с их убеждённостью в максимальном соот-ветствии искусства целям и задачам революции, ни тем более имажинисты с их декларациями «обособленности образов» и свободы от государственной опеки, ни энергичные пролеткультовцы с их машинизацией образов, ни какие-либо другие литературные «новообразования» не укрепились в культурной жизни новой Рос-сии. На арену истории настойчиво вступала иная эстетическая категория — совет-ская литература, единовластно внедряя принципы партийности и социалистиче-ского реализма.

187

©  Александр Квиткин

Александр КВИТКИН

ЛЕТО

Жара! Под сенью небосвода —Пылающее время года.То семимильными шагамиПроходит лето перед нами...Струится золотом река,Полоска жаркого пескаИ брызг серебряных каскад:Возня и шум, и визг ребят!..

Дожил до лета древний дед —Ему уже под сотню лет.Давно не ходит он к реке,Сидит под хатою в теньке.Он видел мир, войну и голод —А всё живой, душою молод:«На речку — так бы и побег,Кады б не ноги... кабы смог...»

* * *

Степной простор зеленой ширьюВобрал в себя наследье лет,Патриархальной вечной пыльюПодернув розовый рассвет...Дорогою степной — не новой,Неторопливо День шагает...А в небе радуга подковойИ ширь, и высь соединяет.

188Д

онба

сс-Л

ит.

ru

ЛЮ

ДИ

И С

УД

ЬБ

Ы

ЛЮДИ И СУДЬБЫ

Иван МЕЛЬНИЧЕНКО(г. Донецк)

Родился 14 октября 1930 г. в  с. Воссиятское Еланецкого райо-на Николаевской области. Окончил Литературный инсти тут им. М.  Горького в  Москве в  семинаре известного советского поэта Лу-говского. В Донецке долгое время возглавлял областную писатель-скую организацию, избирался депутатом областного совета. Ав-тор множества книг прозы и поэзии. Умер в 2016 г.

И ВСЕ БЫЛОЕ(О так называемом потерянном поколении

и отнюдь не завидной судьбе советского писателя из послевоенной глубинки)*

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В донецкий край надо было прежде всего вписаться. Дело далеко не простое, я понимал это, но вместе с тем помнил об одном своем очень немаловажном ко-зыре, который обрел в институте и который несомненно должен был помочь мне здесь. Речь шла, конечно, о людях, населяющих Донбасс. На всей земле, пожалуй, трудно найти другой такой относительно небольшой ее уголок, где бы так широко было представлено великое и необычайно колоритное множество самых разных народов и народностей. Для сравнения могу сказать, что если в недрах донецкого кряжа обнаружены почти все элементы таблицы Менделеева, то приблизительно так выглядит и его наземное народонаселение. Ну, а соотношения с твердью не-бесной придется еще изучать и определять уже иному, не моему поколению. Пока же Донбассу хватает и одного этого монолитного сплава, который является чуть ли не главной его достопримечательностью. Мне же к этому было в общем-то не привыкать. Как-никак в моем совсем немноголюдном Литинституте, где на всех пяти курсах очного отделения занималось не более двухсот студентов, при мне на-считывалось около шестидесяти национальностей. И мы всегда не просто терпели друг друга. Мы жили по-настоящему братской семьей, и я, например, часто вспо-минаю об этом с искренней и незакатной нежностью в душе.

©  Иван Мельниченко

* Окончание. Начало в № 5, 2019.

189

А может, все это явилось мне и гораздо раньше, еще в моем родном Воссият-ском, где издавна жили и живут и поныне русские, украинцы, поляки, молдаване, армяне, немцы...

С виду же, вернее, даже с первого взгляда Донбасс кажется хмурым и суровым краем. Маловато живописной природы, неугомонные сквозняковые ветры, кото-рые несутся сюда от самого Каспийского моря и укрощаются здесь, словно волно-резом, донецким кряжем. Несметное и необозримое число дымных, огнедышащих, угарных труб, терриконов, шлаковых отвалов, из-за чего в некоторых городах при-ходится и покашлять день-другой, пока более или менее не адаптируешься в них. Но как бы там ни было, ко всему этому, в конце концов, привыкаешь и принима-ешь если и не за должное, то вполне терпимое явление. Коренные люди не жалуют-ся, не жалуйся и ты.

Беспокоило меня другое. Прошлогодним летом я  приезжал в  Донбасс вроде бы как на преддипломную практику. Проводил литконсультации в  молодежной газете, писал ответы начинающим, а  для отчета в  институте привез потом опу-бликованную там же свою поэму. Позже я от нее отказался и лишь два или три отрывка использовал как отдельные стихотворения для первого сборника стихов. За время практики я несколько раз заходил и в писательскую организацию. В то время она еще имела собственного корреспондента в «Литературной газете». Им был А. В. Ионов. Однажды он опубликовал там коротенький отчет о каком-то со-брании в организации, а я после забрел туда и стал невольным свидетелем обсу-ждения этой заметки в небольшом кругу литераторов. Оценки высказывались са-мые разные, но меня больше всего насторожило недовольство одного поэта. Вот, мол, такой-то сказал всего несколько слов, и он их почти что полностью и поставил в отчет, а я выступал минут двадцать, затрагивал многие серьезные, острые вопро-сы, но удостоился лишь того, что моя фамилия попала в перечень выступа ющих. Произвол, да и только.

После всего этого сам собою напрашивался вывод: если здесь, скажем, жить и смириться со всем этим и принимать его как должное, то оно определенно пе-рекинется сначала на твой характер, а потом скажется и на письме. А начнешь ер-шиться, противостоять, тебя тогда просто-напросто съедят.

Впечатление это засело в моей памяти надолго, но до поры, до времени было каким-то приглушенным и  размытым. И  теперь вот оно пробуждалось вновь и становилось уже по-настоящему острым. Примечательна в этом отношении даже фотография тех дней, на которой запечатлел меня многолетний и широкоизвест-ный не только в донецком крае фотокорреспондент «Комсомольца Донбасса» Бо-рис Витков. Стою я печальный и одинокий посредине тогда еще совсем молодого сквера имени Горького, и в унисон моему настроению падают с деревьев осенние листья. До сих пор не могу смотреть на ту картину без сострадания к самому себе.

Но то, видимо, было все-таки мимолетное чувство, потому что в газете меня приняли хорошо, как старого и доброго знакомого, и печалиться там стало, в об-щем, просто некогда, тем более что чисто в журналистском плане я вскоре попал в довольно-таки щекотливое положение.

Тогда как раз было в разгаре строительство 37-ми комсомольских шахт с боль-шим наплывом добровольцев со всех концов страны. Идея с этими стройками при-

190

надлежала никому иному, как Н. С. Хрущеву, а потому, естественно, им придава-лось первостепенное значение в нашей газете.

И  вот редактор П. Ф. Богданов решил испытать на животрепещущей теме и меня и командировал в Шахтерск. Я приехал туда под вечер, чтобы встретиться с молодыми шахтостроителями в общежитии, а не на работе. От нее по врожден-ной что ли деликатности я всегда старался не отвлекать людей, если того не требо-вали какие-то чрезвычайные обстоятельства.

Стояла уже поздняя осень, отовсюду тянуло сырым холодом, который, пожа-луй, нигде так остро не чувствуется, как в общежитии, особенно в новом, да к тому же и обустроенном наспех, как это часто бывало при нехватке времени для выпол-нения взятых на себя социалистических обязательств. Попросил воспитательницу собрать ребят, чтобы побеседовать о житье-бытье. Хоть и не сразу, но на удивление в красном уголке почти что и мест свободных не оказалось. И как только разгово-рились, пошла жалоба за жалобой. Общежитие до сих пор не отапливается, углы в комнатах сырые, воды почти не бывает, отсюда и неизбежная антисанитария, о ка-ком-либо культурном досуге нечего и говорить, к начальнику шахтостроительного управления не подступиться, а если и подступишься, то ничего, кроме облыжных слов, не услышишь. Короче говоря, сам собою напрашивался критический матери-ал, и я написал его. А когда он пошел в номер, то мне как раз и довелось быть де-журным по типографии. Поздним вечером звонит Павел Филиппович. Предлагает заменить заголовок. У него уже готов и свой вариант — «Под суд подлеца!». Меня несколько смущает такая категорическая резкость, но, думаю, — он редактор, ему виднее, и соглашаюсь. Не знаю, какой резонанс вызвала бы моя публикация без этого заголовка. Скорей всего, последовал бы привычный ответ о принятых мерах с попутными замечаниями по поводу отдельных авторских неточностей. На том бы все и кончилось. А тут ведь стрельба на поражение, да и к тому же, можно ска-зать, запретной цели: оказалось, что тот самый начальник всего лишь несколькими днями раньше был награжден высоким орденом за большие заслуги в строитель-стве комсомольско-молодежных шахт. Стало быть, задевается честь и достоинство тех, кто представлял его к этой награде. А с ними шутки плохи. Они всегда правы и непререкаемы и если уж вмешаются в это дело, то пиши пропало.

И шумиха, конечно, началась. Сразу и без промедления. Редактор не успевал отвечать на беспрерывные телефонные звонки. Звонили уязвленные, звонили их покровители, звонили просто злопыхатели. Молчали только те, кто накануне про-сил меня защитить их от произвола и равнодушия. И мне бы, наверное, несдобро-вать тогда, если бы не выручили свои же товарищи-газетчики. Автобусом, который носил несколько устрашающее название «Острые перья», выехала в Шахтерск це-лая группа наших ребят, и они нашли все-таки желающих письменно подтвердить то, что обличалось в моем материале, а после этого, естественно, несколько поо-слабел и тот нахрап, с которым собирались обрушиться на редакцию обиженные. Кончилось все тем, что бюро обкома комсомола объявило мне выговор, а заодно и моему другу и однофамильцу Анатолию Мельниченко. Не обошлось, правда, без оскорблений на заседании этого самого бюро. Один его член пожелал удостове-риться, кто из нас «А.», а кто «И.», а второй — маленький, крохотный, прямо-таки лилипут позволил себе даже обозвать Анатолия сопляком из-за его пререканий

191

и  близорукого, дескать, неумения разбираться в  том, на кого можно поднимать руку, а на него нельзя. Я же тогда принял это наказание, что называется, с легко-стью необыкновенной, потому что от него мне, честно признаться, было ни тепло и ни холодно. Заседателей тех вообще можно было игнорировать и не только в том данном конкретном случае. Сдерживало порой только то, что любой из них завтра, что зачастую и бывало, может стать боссом уже не комсомольским, а партийным, и тогда от его злой памяти можно ожидать чего угодно, даже непоправимой судь-бы. Но газетчиком в полном смысле этого слова я так и не стал. Вскоре донецкое издательство включило в свой план на следующий год мой первый сборник стихов, а затем и меня самого пригласило к себе на работу. Там у меня появилась, наконец, возможность во внеурочное время продолжить начатую еще в институте работу над романом «Пока ты молод». От кабинета у меня был свой ключ, а подъезд, как в любом доме, в котором расположено много разных гос учреждений, практически не закрывался круглосуточно. В издательстве, однако, я тоже не проработал дол-го, отвлекло потом издание в Москве законченного романа, но я благодаря работе успел обрести, притом надолго, сразу троих друзей. Не стану здесь отдавать кому-либо из них какое-то предпочтение, доверюсь демократичному алфавиту — Григо-рий Володин, Григорий Кривда, Тарас Рыбас. С каждым из них я успел поработать как редактор их рукописей, которые впоследствии уже в виде вышедших книг не затерялись ни в моей памяти, ни во времени вообще. Но в моем сближении с ними решающую роль сыграло не одно это, в общем, быстротечное сотрудничество, а то, что далеко не всегда была ласковой с ними судьба, и это обстоятельство, несомнен-но, не могло не возвысить их в моих глазах. И я счастлив тем, что и значительно позже, когда я возглавлял Донецкую писательскую организацию, мне довелось кое в чем, очень даже немалом, споспешествовать каждому из них, и самое главное, что они об этом тоже не забыли и отвечали зачастую мне тем же. И когда порой задумываешься об этом, то каждый раз приходишь к одному и тому же непререка-емому выводу — мужское товарищество, воспетое славным нашим Гоголем, дейст-вительно не имеет ничего равного себе.

Но роман, вернее, его издание надолго отвлекло меня от всех донецких буд-ней и  нажитых в  них добрых человеческих связей. Устроившись в  новом лит-институтском общежитии, что на Бутырском хуторе, памятном раньше тем, что приходилось самому организовывать в  самом изначальном его строительстве студенческие субботники, я  начал совершать, казалось, бесконечные челночные поездки то на совсем недалекую Новослободскую улицу в издательство «Молодая гвардия», то в далеко не близкое Толстопальцево, где жил тогда мой редактор, ин-ститутский друг Ванцетти Чукреев. Ему-то тогда и пришлось очень даже немало потрудиться над тем, как спасти и обнародовать рукопись, которая уже в самом первоначале натолкнулась в издательстве на подводные камни. Не хочу называть здесь имени человека, кстати, ответственного работника издательства, который особенно усердствовал в этом противлении, ну хотя бы потому, что сам-то он вско-ре пострадал от настоящего изуверства одного чиновного типа, которому он сделал литературную запись и который после издания своей книги заявил, что самолично все написал от первой до последней строчки. Более того, когда литзаписчик не от-казался от требований получить положенные проценты гонорара, неблагодарный

192

автор организовал, предварительно заявив в милицию, провокационную передачу из рук в руки тех самых процентов с точным обозначением номеров и серий пере-даваемых купюр. Но вернусь к своему делу.

Пострадавший человек написал тогда и сам роман, в котором провел анало-гию: оппозиция князя Курбского Ивану Грозному, мол, то же самое, что оппозиция генерала Власова Сталину. Ну, спрашивается, кто же мог тогда, в 1961 году, издать подобное сочинение, и мог ли тут помешать в определении издательского плана какой-то там Мельниченко?

Меня тогда спасло то, что Ванцетти Чукреев дал на рецензирование мою руко-пись главному редактору журнала «Октябрь» Всеволоду Кочетову, который потом согласился написать и предисловие к роману. Состоялась и встреча с Всеволодом Анисимовичем, перед тем как он написал то самое предисловие. И тут я подошел к моменту совести, не в последнюю очередь моей, которую впоследствии старались всячески давить и теснить всевозможные мои недоброжелатели.

Выше я уже помянул добрым словом Александра Трифоновича Твардовского, хотя, по правде сказать, мое любое — положительное или отрицательное — отно-шение к нему вряд ли может что прибавить или убавить в очень высоком рейтинге этого большого поэта и человека. Но так вот сложилась в те годы идейно-полити-ческая конъюнктура в литературной жизни страны, что все борения сошлись, как в фокусе, в столкновении двух ведущих центральных журналов — «Нового мира» и «Октября», которые возглавляли соответственно А. Т. Твардовский и В. А. Коче-тов. У них тогда не было, кажется, ни единой точки примирительного соприкосно-вения. То, что утверждалось и декларировалось в «Октябре», начисто отметалось в «Новом мире», и наоборот. При этом, похоже, не упускалась из виду ни одна де-таль, ни один, даже самый малый повод, за который нельзя было бы не ухватить-ся. Так это получилось и на примере со мной. Обронил неосторожно В. А. Кочетов в своем предисловии фразу о том, что мастерство, дескать, дело наживное, а потом еще и на XXII съезде КПСС поставил меня в обойму авторов, наиболее преуспев-ших в последние годы, как А. Т. Твардовский с трибуны того же съезда, что называ-ется, прошелся по тому самому наживному делу, возведя его в ранг чуть ли не всей жизненной и творческой позиции своего противника. Спасибо, хоть обошелся при этом без упоминания моей фамилии. Это было бы тем более обидно, потому что в студенческие годы я обращался за советом именно к этому мастеру, чей ответ мне в немалой степени послужил как бы стимулом к работе над романом, попав-шим теперь в  полосу нешуточной идейной перестрелки. Хотя, по чести сказать, мне тогда было в какой-то степени жалко этих по-своему ярких оппонентов. Там ведь во многом, на восемьдесят, если не на все девяносто процентов задавало тон их окружение. А  сами по себе они искали, каждый, конечно, по-своему, смелых и достойных авторов, произведения которых, опубликованные на страницах воз-главляемых ими журналов, могли бы как-то поднять и возвысить авторитет этих изданий. Я не хочу заниматься здесь каким-то подробным перечислением. Назову лишь два имени, не так уж и разновеликих — Александра Солженицына в «Новом мире» и Владимира Максимова в «Октябре».

Но самое главное даже в другом, до невозможного прискорбном. Осталось как-то в тени 60-летие А. Т. Твардовского. Звезды Героя Соцтруда давно уже сыпались,

193

что называется, налево и направо, а вот одного, казалось бы, из первых среди писа-телей кандидатов, достойных этого звания, все же постарались оставить за сценой. Полуопальный, сникший, он, может, потому преждевременно и ушел из жизни. Что же касается В. А. Кочетова, то тот вообще сам решил отмерить рубеж собственной жизни и сделал это, конечно же, не по причине одной лишь многолетней болезни. Зато здоровой, розовощекой и во многом преуспевающей оказалась потом окру-жающая рать, особенно та, что под знаменем великого имени творила политику, а не литературу «Нового мира» тех лет. Горький и прискорбный, конечно, пример, и здесь не может служить каким-то утешением, что не одна лишь русская литера-тура была помечена подобными пятнами дурной проказы. Да и  сам я, понятно, по своей природной скромности никогда не мог довольствоваться той народной мудростью, которая успокаивает нас тем, что, когда паны дерутся, у холопов чубы летят. Потому что я тут частенько и не только применительно к столичным нра-вам, но в еще большей мере провинциальным вспоминал и другую фольклорную истину, связанную с  одним уже довольно-таки бородатым анекдотом о  том, как грызутся между собой лягушки в гнилом пруду. Отшумели их весенние свадьбы, улеглись заботы о потомстве, и пошла однообразная тоскливая жизнь.

Сидят растолстевшие, лупят глаза одна на другую, и  вдруг вызывающий хлест  — «Курь-ва!» «А ты какова? А  ты какова?»  — следует незамедлительный и вполне достойный ответ.

Вот я и думаю, не отсюда ли происходило то очень уж непохвальное для мно-гонациональной советской литературы в целом поветрие, благодаря которому по книгам нашим бродили целые сонмища отрицательных героев, проходимцев и не-годяев, прообразами которых становились свои же товарищи по перу, зачастую вчерашние приятели и  собутыльники. И  как, спрашивается, тут было не ждать и дистрофического измельчания тем и полного распада связи времен? И не от это-го ли всего порой и возникало у многих писателей чувство потерянного литера-турного поколения, о  чем я  уже поминал выше? Главное, конечно, объяснялось здесь другим, более глубоким и социальным, а это явление, скорей, уже одно из его производных, но какая разница: на человеческие чувства зачастую одинаково угнетающе влияют что первопричина, что ее последствия...

Но как бы там ни было, вокруг моего романа тогда появилось немало разно-толков и в печати, союзной, республиканской, областной, отчего и само имя его автора, если и  не стало очень уж известным, то, во всяком случае, оказалось на слуху, что меня подчас несколько даже удивляло. Так, помнится, проходило в ту пору у нас в Донецке совещание писателей юга страны с участием, так сказать, пол-номочных представителей из Москвы и Киева. На нем выступал известный крым-ский, впоследствии московский прозаик Илья Вергасов, который, помимо всего прочего, сказал и такое: мол, раньше, до этого совещания, я знал в Донбассе Павла Байдебуру, Петра Чебалина, Ивана Мельниченко, а теперь знаю многих и других прозаиков, и это приятно. Ну, а для меня его слова были полной неожиданностью.

Этот же роман, а заодно и предисловие к нему, которое стало как бы допол-нительной рекомендацией, решили окончательно мою судьбу и  в части приема в  Союз писателей. Не знаю, кому как, а  мне сам момент приема придал больше уверенности в себе, хотя, признаюсь, эта уверенность кое в чем и подвела меня.

194

Не заладилось вдруг у меня дело с моей прозой. Казалось бы, после издания романа появилась более или менее надежная взлетная площадка: выходи на старт когда и сколько захочешь. Ан, нет! Вроде бы и пишется, да все не то. Сочинил ка-кую-то спортивную повесть, подержал-подержал в столе и порвал. Написал новую и даже издал в Донецке, но потом, кажется, и подарить ее никому не осмелился, не говоря уже о том, чтобы когда-нибудь включить ее в какие-либо свои переиздания. Но хорошо хоть, что по-прежнему помнил, что писатель начинается с понимания собственных недостатков. Помня об этом, я вместе с тем чувствовал и другое: про-буксовка казалась все же недолговечной, еще немного терпения и времени, и все пойдет своим, самым надлежащим чередом. И, может, так оно и получилось бы, если бы не отчетно-выборное собрание в писательской организации в апреле 1965 года, на котором совершенно неожиданно для меня, без каких бы то ни было пред-варительных собеседований в обкоме партии, как это постоянно водилось в пра-ктике, меня избрали ответственным секретарем правления. Правда, тут был один примечательный нюанс. Своего рода дядькой, а конкретно — председателем прав-ления на общественных началах ко мне был приставлен умудренный и житейским, и  литературным, и  партийным опытом Павел Андреевич Байдебура, который лучшие годы своей жизни отдал и  посвятил становлению и  укреплению Донец-кой писательской организации, объединявшей ранее литераторов всего большого Донбасса (совсем незадолго до этого нашего собрания состоялось учредительное собрание в Луганске, где руководителем был избран нажитой мною на этой не абы какой земле друг Тарас Михайлович Рыбас).

Помянул имя, и сразу захотелось как-то оторваться от продуманного уже близ-лежащего текста повествования и высказать здесь заодно, не побоюсь высоких нот, до благословения добрую хвалу той вроде бы обыденной и действительно черной работе, которая называется редактированием книги. Она иногда рождает врагов, иногда приводит к чему-то среднеарифметическому в отношениях редактора и ав-тора, но зато как щедра она бывает порой и на то, чтобы в короткий срок обрести такого друга, на поиски которого в иных условиях понадобилось бы куда больше времени. Хотя искать друзей вроде бы и бесполезно, они, как правило, приходят к вам сами. Ни с того ни с сего словно бы каким-то порывистым сквознячком их заносит в вашу дверь.

Тарас Рыбас предстал передо мной автором сборника рассказов «Марийка», по которому был принят в Союз писателей и которым уже успел утвердить себя как бы в элитной части литературной Украины. А вдобавок сразу же бросилась в глаза неподдельная респектабельность человека и так вяжущееся с ней природное об-аяние. А еще полное отсутствие какой бы то ни было провинциальности, хотя сам он как бы подчеркивал периферийностъ и своего происхождения, и постоянного быта. Кое в чем тут была, конечно, и некоторая вполне сознательная наигранность. Ну, скажем, за некоторыми высокопоставленными водилась привычка противо-поставлять себя интеллигентным, образованным людям тем, что, дескать, мы учи-лись математике не по каким-то там заумным академическим учебникам, а по за-бытому теперь Малинину-Буренину и знаем эту самую математику ничуть не хуже нынешних грамотеев, а может быть, и получше их. Тараса Михайловича, оказыва-ется, тоже не миновал Малинин-Буренин, и потому он хоть и с юмористической

195

ноткой, но тоже порой вторил тем кичливым чиновным людям. А я, человек совсем другого поколения, скорбно признаюсь в этом, долгое время считал, что тот высо-кочтимый учебник по математике принадлежал двум авторам, пока, наконец, не сообразил, что в подобном случае фамилии поменялись бы местами, в алфавитном порядке. Но это деталь попутная, а конкретно при первом знакомстве с Т. М. Рыба-сом нас связало не на одну неделю редактирование его романа «Сын погибшего» — может быть, и не самого лучшего его достижения, но все-таки книги, которая во многом подкупает точностью и  правдивостью исторических и  психологических наблюдений, касающихся послевоенного поколения молодежи.

С тех пор и началась наша дружба, а в те первые ее годы Тарас Михайлович особо ценил еще и  мою холостяцкую квартиру на Ново-Игнатьевском проспек-те (позже улица Марии Ульяновой), где этажом ниже точно такой же двухкомнат-ной квартирой располагал и Григорий Кривда, и вместе они стали гостеприимным огоньком и приютом для многих наших друзей и знакомых и в особенности, ко-нечно, для приезжих — у холостяков ведь не стеснительно никому. Что же касается Тараса Михайловича, так тот вообще в похвалах своих на сей счет доходил порой до гипербол. «Знаешь, — признался он мне как-то, — иногда мне кажется, что весь мир разделен всего лишь на две части — на твою квартиру и все остальное. У тебя я могу позволить себе все, что угодно, а в других местах, даже дома, это недоступ-но». И я верил ему, ибо иначе как бы тогда оценивать те поистине ритуальные при-готовления, которые начинались у него, как только он узнавал о моем предстоящем приезде в Луганск. Но что бы он там ни готовил, как бы ни разнообразил свой стол, постоянным и словно бы фирменным оставалось всегда одно — постный холод-ный борщ с грибами и цветной фасолью и аккордный самовар, раздуваемый с по-мощью старого валенка. Признаюсь, каждый раз у меня от всего этого захватывало дух, о чем я и говорил ему, а он искренне радовался моим словам и самодовольно пошевеливал своими ухоженными усами.

Но такие наезды были, понятно, нечастыми, и если разрыв между ними очень уж затягивался, то он начинал подыскивать хоть какой-нибудь повод для того, что-бы выманить меня к себе. Был, например, среди них и такой.

Случилось что-то совсем непредвиденное в советском футболе. Многоопыт-ный и  титулованный наш «Шахтер» вдруг растерял все свои былые бойцовские качества и выбыл из высшей лиги, а ее недавний новичок — луганская «Заря» в тот же самый год завоевала золотые медали. И вот пришел новый сезон, а с ним вскоре наступило и лето, и Тарас Михайлович, видимо, окончательно заждавшийся моего приезда в Луганск, вдруг звонит мне на работу и с этакой вкрадчивой лукавинкой в голосе говорит мне следующее: ты, дескать, хоть и не фанатичный, но все же бо-лельщик футбола, а тебе теперь дома не на что и посмотреть. Скучаешь, небось. Поэтому приезжай-ка ты лучше к нам, и мы тебе покажем настоящий футбол.

Улыбнувшись, я, конечно, не стал спорить с ним, потому как с самого первона-чала, еще с минувшей осени считал столь неожиданный взлет «Зари» результатом случайного стечения обстоятельств, да к моменту нашего разговора она уже и сама начала все более подтверждать это, постепенно угасая. Я  просто подумал тогда о том, что действительно успел основательно и довольно-таки остро соскучиться, но совсем не по так называемому большому футболу, а все по нему же — своему

196

старшему другу. И, движимый именно этим чувством, я легко согласился навес-тить его, что и сделал в самые ближайшие, дни.

Но был однажды и куда более серьезный повод приехать в Луганск, а я, к со-жалению, не смог, чем, конечно, обидел Тараса Михайловича, хотя он и не выска-зал того вслух. В марте 1969 года ему исполнялось 50 лет. Пригласительный билет я получил заблаговременно, сразу же настроился на поездку. И вдруг совсем не-предвиденная преграда: юбилей Тараса Михайловича день в день совпал с заседа-нием бюро Донецкого обкома партии, на котором среди прочих вопросов значился и отчет главного редактора журнала «Донбасс» Виктора Соколова. Ясное дело, что в подобных случаях присутствие руководителя писательской организации обяза-тельно, и никакие уважительные причины, кроме болезни, в счет не шли. Немало-важной тут была и такая деталь. Совсем недавно на том же бюро отчитывался и я, после чего первый секретарь обкома В. И. Дегтярев распорядился, чтобы в дальней-шем на эти заседания наряду с редакторами областных газет приглашали и меня. Сделал он при этом и лестную для меня оговорку: мол, на все заседания ходить ему необязательно, какие заинтересуют его своей повесткой как литератора, на те пусть и приходит. Правда, эта оговорка стала потом поводом для всевозможных подковырок в мой адрес со стороны некоторых, так сказать, штатных посетителей заседаний. Теперь мы, дескать, с твоей помощью будем легко отличать интересные повестки от малоинтересных. Они посмеивались и не знали, что я воспользуюсь той льготой совсем по-иному: буду ходить все реже и реже и постепенно затеря-юсь совсем, и никто на это не обратит внимания. Но это было позже, значительно позже, а в день красной даты Т. М. Рыбаса я все же находился прямо-таки в без-выходном положении, и это тем более досадно осо знавать теперь, когда помнишь и знаешь, что до второго своего юбилея Тарасу Михайловичу не суждено было до-жить — не хватило двух лет и двух дней.

Осталась лишь удивительно светлая память о нем, а с ней и грустная песня, которую он очень любил и пел хорошо и проникновенно — «Забіліли сніги»...

Когда меня избрали ответственным секретарем, я наконец-то мог вздохнуть с  облегчением, потому как сам факт этот означал, что тучи, сгустившиеся было надо мной года четыре назад, окончательно рассеялись. А произошло раньше вот что. Приехали к нам из Киева не то чтоб очень уж высокие, но все же достаточно почитаемые гости-писатели, и по такому случаю тогдашнее руководство писатель-ской организации устроило прием в ресторане «Москва». Приглашен на него был и я, а всего собралось, наверно, человек двадцать. Некоторые из наших, кто по-моложе, пришли с женами, поэтому не обошлось и без танцев. Раза два или три выходил в круг и я, и однажды, вернувшись к столу, в шутку брякнул: «Что тут за оркестр? Срамота и только. Давал сто рублей и просил исполнить «Боже, царя хра-ни», ничего не вышло, нот не знают». Женя Летюк тотчас уловил мою игру и присо-единился: «Ты — сто, а я двести давал за «Ще не вмерла Україна», и — тоже ни в зуб ногой». Кто-то из гостей принял все это за чистую монету (столица дала себя знать) и, возвратившись домой, доложил о том по начальству, вот, как, мол, воспитывают молодых литераторов в  Донбассе, да еще и  добавил при этом, что Мельниченко как раз и отвечает там за работу с литературной сменой. Дальше — больше. Юрий Олиферович Збанацкий тоже клюнул на эту удочку и в свою очередь на одном из

197

пленумов ЦК встретился с В. И. Дегтяревым и поставил его обо всем в известность. И машина заработала на полный ход.

Но мне тогда повезло, я надолго уехал по своим делам в Москву, поэтому всю кашу расхлебывал в  одиночку Женя Летюк. А  ко мне как-то подходит во дворе Литинститута Николай Анциферов и с печалью в глазах смотрит на меня, как на смертника. Спрашиваю, в чем дело. Да разве, говорит, ты не знаешь? Приехали на сессию наши заочники и такое рассказывают. Тебе вроде бы уже и дорога заказа-на в Донецк. Пришлось объяснять и успокаивать его. Сам же я не придавал како-го-либо серьезного значения случившемуся: как-никак наступили другие време-на. Раньше, конечно, за подобные шуточки можно было и  головой поплатиться. Печально выглядело другое — несмотря на все перемены, не перевелись, оказы-вается, недреманные очи и уши даже в литературных кругах. Но хорошо, что по сравнению с хлебосольно встреченными нашими гостями у донецких обкомовцев нашлось все же чувство юмора, чтобы прийти, в конце концов, к разумному выво-ду. Пожурить пожурили, понятно, и меня, когда вернулся, однако хвоста за мной это не оставило. Потому-то и новую должность свою я принял, в общем, с легкой душой. Ну, а непривычность работы, связанная с ней малоопытность, — то уже совсем иные волнения, хотя и  они потом были порой далеко не из легких. Я  не стану перечислять здесь все те сложные и острые перипетии, которые выпадали на мою долю. Остановлюсь, пожалуй, на одном эпизоде и то лишь потому, что он, как я потом убедился, был во многом типичным не только для нашей писательской организации.

Так уж сложились обстоятельства, что на тот период я  оказался чуть ли не самым молодым среди руководителей областных организаций Украины. Скорей всего, по этой причине мне и  подобрали для начала как бы наставника  — мно-гоопытного П. А. Байдебуру, хотя штатным расписанием это не предполагалось — ставка была одна. Но меня подобная ситуация нисколько не смущала и не тяго-тила: учиться оно никогда не вредно и тем более не грешно. Да к тому же и сам я относился с глубоким уважением к Павлу Андреевичу. И работа у нас вроде бы заладилась. Провели мы немало, на мой взгляд, интересных мероприятий, думали о новых, завтрашних. Я всячески старался придерживаться табели о рангах, чтобы не ущемить чем-то самолюбие председателя. Ну не нравилась мне, скажем, одна его привычка — то и дело звонить мне из дома и предлагать позвонить кому-то там третьему. Казалось бы, гораздо проще, минуя меня и не тратя лишнего времени, набрать номер того самого человека и переговорить с ним самому, ан, нет, такое не годилось. Я, однако, молча выполнял его поручения, оправдывая все обычной человеческой слабостью, если не чудачеством, а то ведь, в конечном счете, не беда. Беда пришла с другой стороны.

Был у нас тогда один парторг. Власть любил сильно и трепетно. Очень уж хо-телось ему возглавить писательскую организацию, и он делал все возможное и не-возможное для того, чтобы добиться своей цели, потому и пристрастился к загово-рам, в которых всегда играл ключевую роль. И кое-что ему тут удавалось. Удалось сместить в  пятидесятые годы того же П. А. Байдебуру. Но, вопреки ожиданиям, избрали не его, а другого — Виктора Соколова. Тогда он начал и под него копать. И тоже вроде бы получилось. Да опять неурядица — вернули Байдебуру, с моло-

198

дым напарником, значит, с явным расчетом на перспективу последнего. А его об-ходят и обходят стороной. В парторги — пожалуйста, избирают и раз, и второй, готовы избирать и дальше сколько угодно, но к главному креслу не подпускают, и вся недолга. Однако смиряться, сидеть сложа руки нельзя. Надо искать выход. И он находит его: проще всего столкнуть лбами нынешних, и здесь как нельзя луч-ше может пригодиться повышенное самолюбие П. А. Байдебуры. И вот я все чаще начинаю улавливать нервозность, а то и прямое раздражение в словах, интонациях Павла Андреевича при разговоре со мной. Дальше — больше, и кончается тем, что однажды утром возвращаюсь я домой из гастронома и не успеваю закрыть вход-ную дверь, как раздается телефонный звонок. Подхожу к аппарату, снимаю трубку. На проводе старик, сообщает, что в девять ноль-ноль он, я и парторг должны быть у секретаря обкома по идеологии Н. С. Перуна. Они уже там, звонят из приемной. Смотрю на часы — без четверти девять. Удивляюсь и недоумеваю: как же так, без предварительного оповещения, а сейчас я в старом костюме, не брит, и самое глав-ное — у меня остается всего лишь пятнадцать минут. В ответ слышу, что несколько раз звонили вчера вечером, но телефон не отвечал. Что мне оставалось делать? Как и в чем был, вылетаю из дому (это все еще была Калиновка, Ново-Игнатьевский проспект). Троллейбусом уже явно не поспеть. Ловлю с трудом такси, тороплю во-дителя, но все равно опаздываю на несколько минут. Поднимаюсь на третий этаж и быстрым шагом устремляюсь по коридору к приемной. Не знаю, то ли этот шаг, то ли мой общий вид запыхавшегося и несколько взбудораженного человека вы-зывают подозрение у дежурного милиционера, и он цепко хватает меня за руку по-выше локтя и останавливает. Все ему объясняю. Пропускает не сразу, а лишь после того, как достоверность моих слов подтвердила секретарша. В приемной вздыхаю с  облегчением: мои товарищи по перу сидят еще под дверью. Что-то меня заво-дит, и я начинаю рассказывать одну за другой всякие забавные истории. Мужички улыбаются, но как-то сдержанно и не очень естественно. Это вызывает у меня не-которые подозрения, однако я не меняю пластинку. Так проходит почти час. На-конец, открывается дверь, выходят опередившие нас посетители, секретарша про-скальзывает в кабинет и тут же приглашает туда нас. Здороваемся, усаживаемся за приставной столик. «Давненько мы не встречались, — говорит Н. С. Перун. — Ну, рассказывайте, что там у  вас нового, чем живет писательская организация». Первым отвечает, конечно, Павел Андреевич. Много общих мыслей и слов, потом вдруг начинаются жалобы на здоровье, которое мешает как следует развернуться, поэтому пора уже, наверное, уйти на окончательный покой и посвятить себя цели-ком посильному творчеству. И тут его перебивает парторг: «Да не слушайте вы его, Николай Самойлович! Прибедняется старик. Есть у него еще порох в пороховни-цах, и к работе не пропала охота. Вот он, он, — тычет в меня пальцем, — во всем виноват». И дальше, что называется, повело-поехало. Ко всему подходит субъек-тивистски, полагаясь лишь на собственный вкус и личные привязанности. Советы председателя правления и секретаря партбюро ему не нужны. И в результате что ж получается? Готовились к творческому отчету писательской организации в Мо-скве. Ехать должны были самые достойные, как и полагается. Всем этим занимал-ся Мельниченко. Но как? Чуть ли не единственного критика в Донбассе, старого, принципиального коммуниста, всегда твердо стоящего на партийных позициях

199

Андрея Васильевича Клоччя не включает в свою делегацию, и вместо него вносит в список бывшего лагерника, беспартийного Николая Домовитова. Возвращается из Москвы и организовывает большую передачу на телевидении. Тенденциозно по-добрал одних только русских писателей. И, видно, почувствовав, что малость пе-реборщил здесь, в последний момент включил в программу украинскую поэтессу Лидию Колесникову. И хоть бы словом, полсловом с кем-нибудь посоветоваться на этот счет. Нет, и не подумал. Примеры можно продолжать и продолжать.

Я слушал его очень внимательно, потому что на все это мне нужно было отве-чать и отвечать серьезно и основательно, но вместе с тем я нет-нет и посматривал на Павла Андреевича. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, отводил глаза в сторону и, возможно, был уже не рад всей этой затее. Мне, конечно, не стано-вилось легче от его переживаний, даже если они были действительно искренни-ми. Но вот парторг завершает, наконец, свою прокурорскую речь, и Н. С. Перун, обращаясь ко мне, говорит: «Ну, теперь послушаем, что нам скажет в ответ Иван Максимович. Пожалуйста». Я  успел раньше определить характер и, так сказать, образ этого человека. Нервный, зачастую даже вспыльчивый, жестковатый и отча-сти желчный в обращении с людьми, что пониже его рангом, независимо от того, мужчины это или женщины, но вместе с тем ему никак нельзя было отказать ни в уме, ни в достаточно тонкой проницательности. На последнее я и решил поло-житься. И делаю свой первый, решительный и ко многому обязывающий меня ход. «Николай Самойлович, — говорю как можно спокойнее, — по-моему, при подборе кадров помимо хороших деловых качеств, организаторских способностей, умения разбираться в  людях и  обстановке, принципиальности, морально-политических и прочих достоинств в том или ином человеке немаловажную и далеко не послед-нюю роль играет и то, насколько у него хватает умения постоять за себя в трудных ситуациях. Ну, скажем, в такой, в какую сейчас поставили меня мои товарищи». Чуть откинувшийся было на спинку кресла секретарь вдруг выпрямляется, и его тонкие губы трогает еле приметная улыбка. Моя запевка, похоже, понравилась ему, и сам этот момент подбадривает меня, а заодно дает еще возможность предполо-жить, что человек этот очень и очень не любит разбираться в каких бы то ни было склочных делах, что для меня тоже сейчас отнюдь немаловажно. Да к тому же я сам чувствую за собой полную правоту, и  мне не доставит особого труда опроверг-нуть всю ту легковесную напраслину, которую выплеснул на меня мой парторг. И я пункт за пунктом начинаю отметать ее. Ну, во-первых, Николай Домовитов не ездил в Москву, а, стало быть, никого и не подменял по моей воле. Во-вторых, и это самое главное, произошла ведь переоценка человеческих ценностей. Фронто-вик Николай Домовитов после тяжелого ранения лежал в госпитале и, малость по-правившись, начал читать газеты. Однажды по неосторожности вслух высказался в палате насчет того, что цифры погибших, раненных и плененных немцев газеты сообщают, а о том, сколько мы потеряли при этом — ни слова. После доноса этого было достаточно для того, чтобы человека упекли надолго в лагерь, которым чер-нил секретарь партбюро ни в чем и сейчас не замешанного писателя. Неприличный поступок, иначе не назовешь. Дальше. Когда я готовил телепередачу, я, конечно же, помнил о том, что в ней должны занять самое достойное место украинские писате-ли, о чем я никогда не забывал и при других обстоятельствах, ну, хотя бы потому,

200

что их у нас всегда было меньше, чем русскоязычных. Но... Григорий Кривда, к ко-торому я обратился в самом первоначале, просто-напросто отказался участвовать в передаче (он всегда был тяжелым на подъем по этой части), у Виктора Соколова значилась авторская передача несколькими днями раньше нашей, а у Евгения Ле-тюка, наоборот, уже готов был выход в эфир через не то два, не то три дня позже, и, естественно, и  В. Соколов, и  В. Летюк почти что с  мольбой просили меня не включать их тогда в свою команду. Остальных я просто-напросто не нашел: К. Те-сленко и М. Лисовская были в отъезде, а П. Бондарчука и Л. Талалая я так и не до-стал телефонными звонками. Но, по правде говоря, в конечном счете, не в этом же было и дело. Разве парторг, участник войны, не помнит ли того, что при всех атаках и наступлениях никогда не считали и не учитывали, каким будет при этом нацио-нальный состав, как не считал никто и того, сколько спускается и сейчас, скажем, в забой русских, украинцев, татар, греков и так далее. Никому в голову это не при-ходило и не могло прийти. Так отчего же так забеспокоился об этом наш парторг, кстати, русский или, точнее, русскоязычный писатель? Не могу понять этого ни сегодня, ни завтра. Добавлю только, что у меня тогда был еще и самый главный козырь — я, как и Николай Домовитов, не ездил с нашей делегацией в Москву.

Высказался я, и дальше не последовало никаких ни споров, ни обсуждений. Оказалось, я точно вычислил настроение секретаря обкома. Он постучал-посту-чал карандашом по столу и заключил: «Я думаю, Иван Максимович, может, и не во всем, но во многом все же прав. Поэтому, товарищи, не надо раздувать пожар из ничего. Взвесьте все заново, поищите точки положительного соприкосновения между собой и продолжайте работать. А то еще пойдут разные слухи и пересуды о нездоровой обстановке в писательской организации. Зачем оно нам надо?». Ни-кто ему, понятно, не стал возражать, и вскоре мы простились с ним. Уже на улице Павел Андреевич предложил, было, сейчас же зайти в  Союз и  там обо всем по-советоваться, но я наотрез отказался, подчеркнуто сославшись на то, что до сих пор не брит и одет, что называется, по-домашнему — старый костюм, без галстука и прочее и прочее.

По дороге домой думал только о П. А. Байдебуре. Знал ведь и помнил старик, сколько крови попортил ему его нынешний сообщник, а поди ж ты, поддался ка-ким-то льстивым уговорам и пошел не то что против памяти своей, но и против совести. И от этой обиды у меня самого вдруг пробудилась, в общем-то, непри-вычная для моего характера злая память, и я во всех подробностях вспомнил один случай. Летом 1956 года я приехал в Донецк, тогда еще Сталино, на преддипломную практику и пристроился в газете «Комсомолец Донбасса». Как у вольноопределя-ющегося у меня не было особой ответственности за что-либо, получал какие-то разовые поручения, консультировал начинающих поэтов, изредка правил в секре-тариате чьи-то материалы, в  основном, рабкоров. А  совсем рядом, через дорогу, в нынешнем оперном, а тогда музыкально-драматическом и единственном на весь город театре проходили гастроли Московского театра сатиры. Заканчивались эти гастроли уже знакомым мне по Москве спектаклем «12 стульев», и на него-то и по-слал меня редактор газеты П. Ф. Богданов. Требовалась не рецензия, а  короткая информация о  том, как в  антракте перед заключительным актом представители общественности области будут чествовать коллектив гостей. Я, конечно, пошел на

201

спектакль, смотрел его с интересом и повторно. И вот наступает тот самый момент, ради которого я, в общем, и присутствовал. Выстроилась в шеренгу занятая труп-па артистов, выступает заслуженный горняк, такая же заслуженная колхозница, затем от представителей культуры Донбасса произносит слово П. А. Байдебура. Го-ворит с пафосом, помахивая рукой, то и дело поднимаясь на цыпочки. А мне вдруг бросается в глаза одна деталь. Исполнитель роли Остапа Бендера, кажется, то был Евгений Весник, нет-нет и покосится на него с каким-то прищуром и с еле замет-ной ухмылочкой. Я недоумеваю, никак не могу ничего понять, пока, наконец, не обнаруживаю, что у них обоих точь-в-точь одинаковые костюмы — светло-серые в редкую полосочку, только у одного он игровой, комедийный, а у другого самый что ни на есть парадный, выходной. Я, понятно, не мог не улыбнуться... Но как бы там ни было, после той памятной встречи в обкоме у нас с Павлом Андреевичем больше никогда не возникало каких-либо трений или столкновений. Более того, на следующий срок он уже оставил меня одного на посту руководителя, предвари-тельно заверив партийное начальство, что мне все это по плечу и без посторонней помощи. Случалось, конечно, что и журил за что-нибудь, а порой и критиковал достаточно остро, но то уже были доброжелательные побуждения, и проявлялись они в открытую, а не за моей спиной. Да и вообще после описанного мной случая, который таил в  себе прямой заговор, в  организации как-то поулеглись страсти, и  затишье это продолжалось несколько лет, пока идеологической работой в  об-ласти руководил сменивший Н. С. Перуна Петр Алексеевич Пономарев. Сразу же скажу, что почти никакого призвания к той работе у него не было. Он был гор-няк, притом хороший горняк, и поэтому когда приезжал в какой-нибудь город или район, то мало или же и совсем не интересовался вопросами пропаганды, агита-ции, культуры. Его тянуло в забой, и он чаще всего и опускался туда, считая, что если угледобыча идет нормально, то остальное приложится само собой. По этой же самой причине он мало вмешивался и в писательские дела. Изредка приходил на наши собрания, помогал, если обращались к нему за какой-нибудь конкретной помощью, в первую очередь это относилось к жилищным вопросам, которые при нем решались достаточно успешно, без лишних проволочек. Помнится даже, как однажды при встрече со мной тогдашний председатель горсовета В. П. Миронов грозился пожаловаться на нас из-за того, что слишком уж привередничаем: в то время нам как раз предоставили в новых домах пониже Центрального рынка не то четыре, не то пять квартир, а поселились лишь двое. Одних не устраивал район, другим этаж не нравился. Короче говоря, мне, например, трудно было пожаловать-ся тогда на какие-то притеснения не только сверху, но и внутри организации, от жизни которой, даже партийной, на несколько лет отключился наш бывший неуго-монный парторг — он утвердился на довольно-таки высоком посту в другом месте и, кажется, благоденствовал там.

Посвященные, конечно, догадаются, о ком речь, но я, тем не менее, не называю фамилии этого человека. И не только потому, что у нас не принято поминать не-добрым словом покойников. Я вроде бы и при его жизни не увлекался тем, чтобы сводить с ним какие-то счеты, хотя даже и сейчас можно было бы найти подходя-щие оправдания для себя. Ну, скажем, сослаться на высокочтимый мною авторитет классика, или как его еще называют — академика с золотым пером Ивана Алексее-

202

вича Бунина, который, по свидетельствам близких ему людей, в эмиграции, за гра-ницей частенько поругивал многих покойников и, когда ему напоминали о христи-анском всепрощении на этот счет, отмахивался великолепным ответом: «А разве покойник — титул, что ли?».

Но затишье наше не было столь уж и продолжительным. Как свято место пу-сто не бывает, так и противоположное ему по духу и содержанию место зачастую недолго дожидается своего нового хозяина. Появилась целая группа, хоть и малая, хоть и не имеющая более или менее серьезной поддержки в организации, но зато масштабная по своим целям: она решила подмять под себя все сразу  — и  писа-тельскую организацию, и журнал «Донбасс», а заодно, может, и одноименное из-дательство. Тактика же была избрана одна, прямолинейная и неколебимая — раз-облачать, разоблачать и еще раз разоблачать. Пошло перемывание косточек почти всех и каждого, кто находился на оккупированной территории, скрупулезное из-учение их дальнейших поступков, публикаций и всего остального, что только мог-ло подлежать хоть какому-то анализу и  обследованию. Дошло до того, что даже и меня, мальчишку военных лет, решили проверить на это самое роэ. Один из ли-деров этой самой группки не посчитал за труд побывать у меня на родине и свя-заться в райцентре с так называемыми компетентными органами, о чем мне потом на родине же и сообщили. А я, узнав об этом, начал прямо-таки демонстративно куражиться: а что, мог ведь и я в том возрасте, скажем, чистить сапоги немецким солдатам. Помню даже, как однажды на работе в разговоре я малевал такие вот картинки, присутствующая при том И. М. Черниченко, корреспондент областного радио, сокрушенно упрекнула меня: вы, мол, можете так договориться до того, что ваш сценарий и примут, кому это нужно и выгодно.

Я тогда не боялся того, что вынесу сор из избы, потому что именно его-то и не было у нас. Как мог, увещевал на этот счет и разоблачителей, однако никакого ни уговора, ни тем более мира не последовало. Поэтому не было никакой неожидан-ности и в том, что вопрос наш вынесли на заседание бюро обкома партии. Там-то уж и расставили все по своим местам, а точнее, на свое место поставили прежде всего разжигателей нездоровых страстей, по которым хорошо тогда прошелся В. И. Дегтярев. Редких, самых достойных качеств был тот человек. Главное — глу-боко и нежно любил Донбасс и как мог оберегал его от всех дурных напастей. Па-мятник ему надо поставить хотя бы за то, что не допустил строительства атомной станции на месте закрытой Зуевской ГРЭС. Действительно, куда было городить и это чудище, когда земля и так сплошь и рядом напоминает территорию завода. Не дал он в обиду и нашу писательскую организацию на том памятном заседании и прямо так и сказал: мы, мол, ценим все то, что делают наши писатели, и никому не позволим чернить и хаять их организацию, а спрос с очернителей будет самым суровым.

И опять вроде бы наступило у нас какое-то затишье, но вместе с тем я никогда не забывал о поведении одного, на первый взгляд, малоприметного обкомовского клерка, который курировал нас, а значит, и участвовал в подготовке вопроса, выно-симого на то самое бюро. Не забывал не только потому, что он предвзято готовил материалы и почти открыто симпатизировал склочникам, но еще и по более важ-ной и существенной причине: у меня всегда вызывали недоверие и даже антипа-

203

тию люди с приблизительно такой вот ординарной и пошлой карьерой — пионер-вожатый в школе, инструктор или какой-то там заведующий в райкоме комсомола, инструктор в райкоме партии, инструктор в горкоме партии, опять же инструктор в обкоме партии, и может ползти так и дальше и выше, как таракашка. Закончит попутно на заочном отделении какой-нибудь филфак или истфак, добавит еще и партшколу и будет бесконечно поучать и наставлять даже не детвору, а взрослых, самостоятельных, умудренных опытом людей. Подобных учителей и наставников я, как правило, и именовал по первой их должности — пионервожатыми, и тут, ко-нечно, не был исключением и наш куратор. Но зато и он не забыл своих осечек, свя-занных с проверкой нашей работы и всяческих там взаимоотношений между нами. Казалось бы, чего надо: по службе их вроде бы отпустили ему, как не самые тяжкие грехи. Ему того, однако, было мало, и он, затаившись, как и подобает очень уж мно-голетнему и многоступенчатому инструктору, ждал своего урочного часа. И все-та-ки дождался. В первую очередь ему, как нельзя кстати, пригодилась смена его же вышестоящего начальства. Освободили от занимаемой должности П. А. Пономаре-ва, благодаря усилиям В. В. Щербицкого, все более шатким становилось положение и В. И. Дегтярева. И вот тот же Щербицкий делает беспрецедентный для Донбасса, а может, и вообще беспардонный по отношению к нему жест: словно бы в какой-то захудалый и вконец разорившийся колхоз, привозит с собой на областную партий-ную конференцию никому у нас неизвестного замзава одного из своих отделов и за-являет: он, дескать, и нам очень нужен, но раз вы не в состоянии подыскать своего достойного секретаря по идеологии, мы решили все же пойти на жертву и рекомен-довать его на этот вакантный пост. Горькую пилюлю, конечно, проглотили. А по-том как в обкоме, так и в нижних партийных инстанциях о новом секретаре стали поговаривать как о человеке, который на то лишь и способен, что может семь раз отмерить и ни разу не отрезать в любом, даже самом затруднительном случае. Но то ведь было уже позже, а тогда, на конференции, на отлуп никто не осмелился.

Но зато это как раз и  выпал тот урочный час для нашего пионервожатого. Теперь у него было самое подходящее время знакомить нового человека с обста-новкой и с разными там умонастроениями. Заодно пришел черед и отчетно-вы-борному собранию в нашей писательский организации, на котором всегда как бы само собой разумеющемся считалось присутствие секретаря обкома по идеологии. Меня несколько насторожило, конечно, что он перед тем так и не удосужился по-знакомиться со мной, чтобы получить хоть какую-нибудь информацию, что назы-вается, из первых уст. Но все стало ясным окончательно, когда он и в день собра-ния проследовал в сопровождении того же пионервожатого прямо в президиум, всячески проигнорировав пока еще существующего руководителя организации, а заодно и основного докладчика.

Собрание прошло, в общем, гладко, никаких осложнений не было и с выбо-рами правления, потому что никто из присутствующих писателей даже не подо-зревал о том, что там было на уме у гостей с третьего этажа, как обычно называли тогда всех обкомовцев. А именно они-то, оказывается, и не собирались рекомендо-вать меня на новый срок.

Вину свою я узнал от них позже, мол, не справился с ситуацией, когда так рез-ко шла оппозиция, и вынесли поэтому вопрос на обсуждение бюро. Им же я тогда

204

открыто и сказал, что это элементарный удар ниже пояса, потому как у меня на подходе не было никаких изданий, и я даже на самый первый случай лишен был каких-либо средств для повсе дневного существования. Но то был мой жест, а им, собственно, было наплевать на это.

И тогда меня спасли, как могли, мои друзья. Особенно обеспокоен был этим Т. М. Рыбас. Что он только для меня ни делал! И выступления по линии бюро про-паганды художественной литературы, и командировки от обществ «Знание» и кни-голюбов, и  всяческая другая опека. А  за ним последовали и  другие приглашения приблизительно по той же самой части в Воронеж от моего друга и сокурсника Вла-димира Гордейчева и  от куйбышевских писателей и  журналистов. Короче говоря, пропасть не дали, а я тем временем закончил и кое-какие свои рукописи, чем по-жизненно обязан и глубоко и нежно благодарен всем этим людям, которые стояли куда выше всяких номенклатурных чижиков, считающих себя благодетелями твор-ческих организаций. На всем этом фоне они ведь выглядели элементарными пош-ляками и никак иначе. И особенно это стало явным и понятным, когда пришел срок очередного отчетно-выборного собрания спустя три года, когда меня, вопреки всем их рогаткам, снова избрали руководителем писательской организации. Для них это была страшная и необъяснимая неожиданность, как неожиданным было и то, что еще раньше, когда умер Т. М. Рыбас, а луганские писатели вдруг подняли вопрос пе-ред своим обкомом о том, что они никого иного не видят на посту их руководителя, кроме меня как верного друга Тараса Михайловича. Шло это, конечно, явно в пику моим номенклатурным недоброжелателям, и они тогда постарались, что называется, из кожи вон вылезти, чтобы только как-то остановить этот процесс и тем самым под-держать в какой-то целости и сохранности свою репутацию. Не вышло. И я потому только и вдался в эти подробности, что хотел с вполне высокой долей оптимизма и какого-то душевного удовлетворения отметить этот самый момент, столь редкост-ный в практике тогдашних распределителей всяких должностей. Неважно, что они, эти распределители, не забыли, конечно, ничего, ни одного нюанса, и потом все-таки доконали меня, хотя сам факт они никак не опровергли. А это главное.

Но хотелось бы здесь вспомнить добрым и  благодарным словом и  тех, кто в сумрачные для меня времена в Донбассе, как бы интуитивно чувствуя все это, готов был всячески помочь мне не одним лишь сочувствием.

Помнится, я приехал в Москву на очередной пленум Союза писателей СССР и встречаю там своего покровителя В. А. Кочетова. Он как-то пристально посмо-трел на меня и  вдруг спросил: «Иван, а  почему у  тебя такие печальные глаза?». Я что-то сказал в свое оправдание, но слова мои не показались ему убедительными, и он сказал: «Нет, дорогой, слишком уж ты засиделся в своем Донбассе. Наверно, надо тобой заняться, и я подумаю об этом». Однако на него потом столько свали-лось разного, что ему стало не только не до меня, но и не до жизни.

А еще раньше в нашем ялтинском Доме творчества я сидел за одним обеден-ным столом с дорогим для меня человеком — многолетним директором Литинсти-тута Иваном Николаевичем Серегиным. Он однажды предложил мне вернуться в Москву и поступить в институтскую аспирантуру. Я сердечно поблагодарил его за это, но все-таки сказал: «Надоело уже учиться, Иван Николаевич. Один только список моей учебы что значит. Три школы, курс в судостроительном техникуме,

205

два курса в библиотечном институте, полных пять лет в нашем с вами институте». И он, как раньше В. А. Луговской, понял меня.

И, наконец, неравнодушный к моей судьбе друг и сокурсник Слава Марченко. После первой моей отставки он работал заместителем главного редактора изда-тельства «Современник». В ту пору он написал и опубликовал вслед за мной по-весть о Литинституте, которая очень четко и конкретно называлась — «Тверской бульвар». В отличие от моего романа она была вначале чисто документальная, и я в ней фигурировал под своим именем и фамилией. Но вот как-то я встретился в ве-стибюле ЦДЛ с моим же однокурсником Евгением Евтушенко, и он спросил меня: «А ты читал в журнале «Подъем» повесть Марченко «Тверской бульвар?» «А где найти тот номер журнала?» — в свою очередь спросил и я. «Может, есть и  здешнем киоске, а нет, то все равно найди и почитай».

Но дело это оказалось непростым. Уже гораздо позже прислал мне из Воронежа экземпляр журнала Владимир Гордейчев. Не сказал бы, что в повести были какие-то нелицеприятные слова о Евгении Евтушенко, но тот все равно ушел в почти скан-дальную обиду, после чего автор повести при издании ее отдельной книгой в «Мо-сковском рабочем» оставил подлинные фамилии лишь институтским преподавате-лям, а студентам заменил всем до одного. Я там стал уже Иваном Мельниковым.

Я немного отвлекся. Именно тогда Слава Марченко предложил мне: «Меняй квартиру на Москву. А потом в нашем же издательстве будешь работать и изда-ваться». И я занялся объявлениями по Москве и Подмосковью. Прошло немало времени, пока не нашелся, наконец, и вариант в подмосковном Красногорске, да еще в доме, где жил тогда знаменитый советский хоккеист Владимир Петров. И все потом вроде бы шло гладко. Городской совет дал свое «добро», в самом «Современ-нике» мне предлагали две должности на выбор — заведовать редакцией первой книги в Москве или же редакцией национальных литератур. Однако так ничего и не получилось. Решил все случай. Женщине из той квартиры сделали операцию на горле и противопоказали менять среднюю полосу России. После этого у меня как-то пропала охота и дальше развешивать объявления, да к тому же назревал тот знаковый для меня момент, когда, может быть, беспрецедентно для литератур-ной практики во всей стране, писатели Донецкой организации против воли обкома вновь изберут меня своим руководителем.

Может быть, я здесь что-то подзатянул в изложении, не знаю, но я все же как мог, старался сократить, перевести в некоторую скороговорку весь этот пересказ, потому что для меня с годами куда важнее вспоминать и светлых людей, и какие-то действительно светлые эпизоды, которые в первую очередь, конечно же, связаны с бесчисленными встречами со многими людьми, писателями и неписателями. Это могли бы быть целые главы, разделы и части, но я лишь как бы попутно вспомню несколько и веселых и, может быть, грустных моментов или дорогих для моей па-мяти, или же значимых по их другой, совсем не абстрактной важности.

Не могу забыть и не вспомнить с доброй душевной нежностью, например, по-ведение и поступки Василия Павловича Козаченко в тот вечер, когда восстанав-ливали меня в  должности. То был пример личного мужества при столкновении с олигархическими догмами местной номенклатуры. Но я вместе с тем понимаю и поведение Павла Архиповича Загребельного, который представлял Спілку, ког-

206

да меня освобождали от той самой должности, он попал тогда к нам в очень уж смутный и непонятный момент, а потому и поддался привычной стихии. Но зато с каким человеческим бережением и добротой он относился ко мне потом, словно бы оправдываясь за свое нелепое положение у нас, буквально ко всему, что так или иначе относилось к моей дальнейшей судьбе.

А еще же были разные встречи и  встречи. Далеко не последнее место здесь занимает поездка нашей делегации в Горный Алтай к моим друзьям и сокурсникам Эркемену Палкину, Владимиру Адарову, Лазарю Кокышеву. Помимо само собой разумеющейся сердечности и хлебосольности приема пронзительно ярко запом-нились тогда еще горы в дни грозы и после нее. Совершенно незабываемые карти-ны, и хотя все это происходило вроде бы очень далеко от Индии, но как тогда по краскам, по необыкновенным всплескам природы живо виделось и вспоминалось все то, что помнилось по картинам двух великих Рерихов — отца и сына.

А были и другие встречи, вроде бы мимолетные, но из тех, которые не забыва-ются и не могут забыться. Вышел я как-то из ЦДЛ после пленума Союза писателей СССР на улицу Герцена на остановку такси. Машин все нет и нет. Подходит туда и  М. А. Дудин, поздоровался, подождал тоже немного, а  потом предлагает прой-ти пешком. Ему было несколько ближе — всех именитых и титулованных селили в гостинице «Москва», а мы, все остальные, жили в «России», чуть подальше, хотя и ненамного, что, кстати, в данный момент не имело никакого значения, почему я без колебаний и принимаю предложение Михаила Александровича. Говорим по дороге о  разных разностях, приближаемся к  старому университету на Моховой, и я вдруг спрашиваю своего попутчика: «Михаил Александрович, я вот почти семь лет учился в Москве, без конца приезжаю и после того, а вы ведь еще больше моего знаете Белокаменную, но как понять, когда автор, заслуженный в общем-то и че-ловек и поэт, проживший уже более четверти века в Москве, пишет такие слова к песне: «В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой Сережка с Малой Брон-ной и Витька с Моховой». На Моховой ведь нет зданий с постоянными жильцами. Гостиница «Националь», геологоразведочный институт и старый Ломоносовский университет. То есть, все казенное. Где же, спрашивается, жил или ютился тот са-мый Витька?» Мой попутчик усмехается и говорит: «Это мне напоминает одного нашего питерского поэта. Ушла у него в мир иной жена, и он посвящает памяти ее стихи: «Ты умерла. Ну, что ж, ну, что ж, бывает». Я тоже усмехаюсь и вежливо напо-минаю ему, что узнал это от него лет двадцать назад, когда мы были вместе в Кок-тебеле, в нашем Доме творчества. Михаил Александрович не теряется и отвечает: «Вот, видишь, как оно получается. Что-нибудь по-настоящему хорошее ты, может, и не запомнил бы, а чепуху помнишь и через двадцать лет».

А еще несколькими годами раньше на ту же самую остановку такси я вышел из ЦДЛ вместе с Иваном Кирилловичем Чирковым, многолетним литинститутским преподавателем физкультуры, который со своим фотоаппаратом никогда не про-пускал ни одного нашего съезда или пленума. Я  его выманил тогда с  заседания, сказал, что малость подустал от речей, а  у меня, мол, в «России» есть все поло-женное для того, чтобы накрыть стол и по-дружески погудеть о том о сем. Долго уговаривать его не пришлось, и только мы заняли очередь на остановке, как следом за нами тут же пристраивается знаменитый в недавнем прошлом спартаковский

207

футболист Сергей Сальников. В ту пору у нас еще были хорошие отношения с Аф-ганистаном, он тренировал там их сборную и приехал домой на какие-то короткие каникулы. Иван Кириллович и я знали многих спартаковцев пятидесятых годов не то чтобы очень уж близко, но все-таки лично, почему и Сальников тогда поздоро-вался с нами, а когда подошла наша очередь, спросил, куда мы едем. Мы назвали «Россию», и он тут же предложил: «А что если я сяду вместе с вами, вы выйдете возле гостиницы, а я поеду дальше?»

Мы, конечно, согласились, уселись втроем в такси и поехали. По дороге спар-таковская «десятка» вдруг спрашивает: «А вы знаете, что такое демократия?». Я отозвался первый. «Сергей, — говорю, — это ведь что-то из программы так назы-ваемого армянского радио, где ответы на вопросы знают только те, кто их задает». «Вообще-то, верно, — соглашается он. — Я и сам, конечно, не мог ответить, пока мне не объяснили. Тогда открываю и вам. Демократия — это когда тебя пошлют на хрен, а ты идешь себе преспокойненько, куда хочешь». Мы посмеялись, а вско-ре и расстались. Но с тех пор прошло по меньшей мере четверть века, а я нет-нет и вспоминаю этот случай, потому что как это ни печально, а очень уж злобо дневно звучит та загадочка в наши дни, куда более злободневно, нежели в момент той дав-ней встречи. Иногда я думаю даже, что совсем было бы нелишне побольше вспоми-нать и собирать подобные искрометные россыпи человеческой мудрости и остро-умия, которые довелось услышать в разное время. А сколько еще попадалось на пути добрых и оригинальных чудаков, особенно в писательских организациях так называемой глубинки. Мир, во всяком случае мой, без них был бы наверняка и бед-нее, и скучнее. Об этом тоже можно было написать немало и забавного, и грустно-го, но одинаково светлого.

А еще я ведь почти ничего не сказал о женщинах, которых встречал в жизни, и о том, что они значили для меня. Но у нас, русских, как, может, и у славян вооб-ще, как-то не принято распространяться об этом мужчинам. То уж, видно, осо-бая целомудренность нашего национального менталитета — «Знает только ночь глубокая, как поладили они. Распрямись ты, рожь высокая, тайну свято сохрани». Пишущим женщинам здесь у нас позволено больше, чем мужчинам, и мы на то не ропщем, ибо знаем и помним, что Казановы на нашей почве не произрастают. Что же касается меня лично, то я вот взял и вынес в общий заголовок неполную строку из знаменитого романса, и она каким-то скрытым от чужих глаз светом осветила вдруг все не забытые мною лица, и для меня, для моей души и памяти этого, кажет-ся, вполне достаточно. А впрочем, нет, как говорится, достаточно, да не совсем...

В 1993 году после трагической смерти моей сестры Марии я улаживал не очень приятные дела по продаже моего родного дома в Воссиятском, и так уж получилось, что мне пришлось там и зазимовать. А раз так, то и самой подготовкой к зимовке я занялся очень рано, ибо должен был целиком и полностью полагаться только на самого себя, не надеясь на какую-либо помощь со стороны колхозного руководст-ва, где у руля во все послевоенные годы стояли пришлые, некоренные люди, вни-манием которых я, мягко говоря, никогда не был избалован. От них я знал больше вреда и равнодушия, чем пользы и добра. Но как бы там ни было, зима не застала меня врасплох: уголь еще был в сарае, а всяких там дровишек и хвороста для пер-воначальной растопки я заготовил впрок еще до начала осенних дождей.

208

И вот однажды, в самом конце октября, а уж если быть совершенно точным, то в ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое, я никак не мог уснуть, и причи-ной тому была отнюдь не бессонница. С вечера и почти до самого рассвета летели над речкой гуси. Их призывные, слегка надрывные кличи пронзительно отзыва-лись, кажется, в самых глубоких и затаенных уголках моей души, И без того всег-да острое по осени чувство давних и ближних утрат обострялось до нестерпимых пределов, и неизвестно, чем бы это могло кончиться, если бы время от времени из серой полумглы, струившейся сквозь окошко, не наплывали видения далеких моих свиданий. До сих пор не могу понять, как это все соединялось и чередовалось тогда. Взволнованный, я  несколько раз поднимался с  постели, выходил во двор и там подолгу стоял и слушал тугой и мощный шум неисчислимых крыл и все те же тревожные голоса. И порой мне казалось, что улетают то вовсе не гуси, а мои же собственные годы, которые в отличие от гусей улетают уже навсегда.

Не хватало только «Прощания славянки». А  может, и  еще одного воспоми-нания о том, как мы, студенты Литинститута, прогуливаясь майскими вечерами по нашему досточтимому Переделкину, на главном его перекрестке сворачивали вправо, в сторону нежно любимой нами речушки Сетуни, где можно было послу-шать по бедности своей совершенно бесплатно этюды Шопена и  многие-многие другие шедевры мировой музыкальной классики, которые доносились из откры-тых окон дачи Бориса Пастернака и которые исполняли то Святослав Рихтер, то великий мой земляк Генрих Густавович Нейгауз.

И тогда-то я снова подумал о потерянности своего поколения, подумал не без очень горькой горечи. Мы не воздавали хвалу ни Сталину, ни всем его преемникам, не были среди так называемых диссидентов. Может, это и хорошо, но помимо того, что мы ничего, в общем, здесь не потеряли, к сожалению, ничего и не обрели.

Донецк — Воссиятское — Донецк, 1993-95 гг.

Известные донецкие писатели: поэт Владимир Труханов, прозаик Григорий Володин и поэт, прозаик и публицист Иван Мельниченко.

Фото из архива журнала «Донбасс»

209Д

онбасс-Ли

т.ru

ПИ

СА

ТЕЛЬ

И В

РЕМ

Я

ПИСАТЕЛЬ И ВРЕМЯ

ГОРЬКИЙ И ДОНБАСС( П о с л е д а м

л и т е р а т у р н о й л е т о п и с и )

Летом 1891 года на живописных берегах Северного Донца у Святогорского монастыря появился высокий худой, но с широким разворотом плечей юноша. На нем была старая солдатская шинель, голову покрывал широкополый соломенный бриль, за плечами висела холщовая сумка, в руках суковатая палка. Позже его уже видели на ремонтных работах железнодорожной станции Славянок. Юношу звали Алексеем.

Как и при каких обстоятельствах Алексей Пешков оказался в наших донецких краях?

В апреле 1891 года А. Пешков вышел из Нижнего Новгорода. Это было началом его странствий по Руси. С котомкой за плечами и палкой в руках он шел по берегам великой Волги, через хутора и станицы, города и села многоликой и разноязычной родины своей.

Какими же документами подтверждается факт пребывания молодого Пешкова в донецком крае? Где доказательство того, что будущий великий писатель любовал-ся чудесными видами «Донецкой Швейцарии», как назвал Святогорск А. П. Чехов, побывавший здесь в мае 1887 года? Дело в том, что ни в капитальном четырехтом-ном труде АН СССР «Летопись жизни и творчества А. М. Горького», ни в замеча-тельной работе И. Груздева «Горький и его время» нет никаких упоминаний о пре-бывании А. Пешкова в Святогорском монастыре и Славянске. Чтобы восполнить этот пробел, нужно обратиться к иным источникам.

Ростовский юноша Павел Максимов под влиянием необыкновенной «роман-тической» биографии М. Горького решил побывать в тех местах, где когда-то про-ходил великий писатель. В конце 1910 года Павел Максимов послал М. Горькому на остров Капри свое письмо. С тех пор и до 1935 года продолжалась их переписка. Благодаря Горькому бывший конторщик стал советским писателем Павлом Хри-санфовичем Максимовым, автором замечательной книги «Воспоминания о Горь-ком. Переписка и встречи».

О своих юношеских путешествиях П. Максимов рассказывает в  письмах к М. Горькому, посылает ему открытку с видами Святогорского монастыря. Алек-

210

сей Максимович отвечает своему корреспонденту письмом от 8 (21) июля 1911 года: «Открытку со Святых гор получил и узнал на ней место, где купался лет двад-цать тому назад, деревья, под которыми сидел. В ту пору я был Ваших лет, разве немного старше, и был очень смешон, как вспоминаю...

Вот попробуйте-ка, напишите, как Вы шли в Святые горы, кого встретили до-рогой, что больше всего задело при встречах, какие пятна наиболее сохранились в памяти и т. д. — все, весь поход».

Таким образом, Горький сам свидетельствует о  своем пребывании в  Свято-горске. Второе подтверждение мы находим в  повести «Исповедь», рассказываю-щей «о хождении некоего человека по святым местам, о бытии его во обителях» (XXIX—51).

Что касается участия М. Горького в ремонтных работах на станции Славянок, то об этом есть любопытные материалы в газетных статьях журналистов И. Бой-ко и  директора Ждановского краеведческого музея М. Клименко. Авторы статей приводят интересные воспоминания железнодорожников станции Славянск, ра-ботавших вместе с  Алексеем Пешковым: С. И. Кудиенко, Я. Е. Еременко, учителя Н. М. Мацегоры.

Итак, первое знакомство А. М. Горького с  Донбассом состоялось летом 1891 года. В  последующие годы это знакомство перерастает в  большую искреннюю и глубокую дружбу великого писателя с замечательными людьми донецкого края.

В 1926 году рабкор газеты «Диктатура труда» и журнала «Горнорабочий», по-зже работник Горловского книгокультторга Игнат Федюхин послал свои очерки М. Горькому. В январе 1927 года И. П. Федюхин получил ответ, в котором великий писатель советует своему корреспонденту «учиться всему и всегда, читать старых мастеров слова, да и современных тоже». Далее Горький пишет: «Вы вот что сделай-те: напишите рассказ на тему, которая всего более тревожит вас. Напишите и при-шлите мне, я прочитаю, и тогда поговорим».

И. П. Федюхин написал рассказ из жизни шахтеров — «Первый снег» и послал его Горькому. Очень скоро, в апреле 1927 года, он получил ответ. Алексей Макси-мович возвратил донецкому автору рукопись со своими исправлениями и замеча-ниями.

В городе Макеевке жила художница Е. И. Пржецлавская. Ее картины были сде-ланы из разноцветных кусочков шелка и прочих тканей. Неутомимо жадный ко всему талантливому, Горький переписывался с этой незаурядной художницей.

Так, в письме от 13 августа 1933 года Алексей Максимович дает высокую оцен-ку работам художницы, предлагает устроить на его московской квартире выставку работ. Затем говорит о своем желании приобрести некоторые картины для музея города Горького и для себя.

С одним из многочисленных рабкоров — донецким шахтером К. Гудком-Ере-меевым — Алексей Максимович был особенно близок. Написанные крупным размашистым почерком без единого знака препинания «строкой-сквозновкой», заметки К. Гудка-Еремеева пугали работников издательств. Зато в них было мно-го правды и неподкупной революционной страстности. Решающую роль в лите-ратурной учебе К. Гудка-Еремеева сыграл Горький, сразу почуявший в  шахтере-очеркисте свежий и  своеобразный талант. В  журнале «Наши достижения» было

211

напечатано несколько очерков о Донбассе, обращающих на себя внимание горячей взволнованностью и правдивостью авторского голоса.

Между гениальным Буревестником и простым донецким шахтером К. Гудком-Еремеевым возникла настоящая рабочая дружба: великий писатель терпеливо и на-стойчиво учил литературному искусству своего способного ученика. В 1931 году в Москве вышла книжка К. Гудка-Еремеева «Донбасс героический». Этот сборник состоит из пятнадцати очерков, предисловия, написанного Горьким, и  краткого вступления — от издательства Московского Товарищества писателей.

А. М. Горький был одним из самых, популярных, самых любимых писателей Горняков и металлургов. Вот одно из Ярких доказательств глубокой любви шахте-ров к певцу рабочего класса.

Одна из передовых донецких шахт — «Наклонная Ветка» — полностью вы-полнила программу добычи II квартала, выдав на-гора за три месяца 46 260 тонн угля. В день приезда в СССР лучшего ударника пролетарской литературы Максима Горького шахтеры «Наклонной Ветки» обращаются к товарищу Горькому с рапор-том о своей победе на угольном фронте и считают себя вправе присвоить своей шахте его имя.

Великий писатель ответил на рапорт горняков следующим взволнованным и радостным письмом:

«Спасибо, товарищи, за письмо и за то, что вы связали мое имя с вашей рабо-той. Это письмо я пошлю другу своему Ромэну Роллану. Надобно, чтобы он знал и мог рассказать о том, как героически работаете вы, как гордятся свободные рабо-чие-хозяева Союза Советов — успехами своего труда. Это будет не первое письмо рабочих, которое я отправлю за границу для того, чтобы там честные люди знали, как чувствует себя трудовой народ страны, которая четырнадцать лет назад счита-лась самой отсталой промышленно и культурно».

Связь Алексея Максимовича с шахтерским коллективом не ограничилась этой перепиской. Есть свидетельства о том, что в том же, 1931, году горняки направили в Москву к великому писателю своего представителя И. Сладкомедова с письмом, в котором рассказывали о своей жизни и труде.

Дружба Горького с  горняками крепла, развивалась и  в последующие годы. Производственный план 1933 года шахта имени Горького выполнила досрочно. Узнав об этом, Алексей Максимович прислал шахтерам через газету «Правда» при-ветственную телеграмму следующего содержания:

«Шахта имени Горького.

Горжусь успехами работы шахтеров шахты имени Горького. Великое счастье жить в эпоху гигантского роста пролетариата, велика радость видеть результаты его труда.

Горячо приветствую вас, товарищи, желаю вам здоровья, бодрости духа, новых побед.

Максим Горький»

212

* * *

1932 год. Советский народ, передовые люди всего мира чествуют писателя-борца в  день 40-летия его литературно-общественной деятельности. Газета «Со-циалистический Донбасс» из номера в  номер печатает материалы о  подготовке к юбилею Горького в Донбассе.

На шахте имени великого писателя развернулась большая организационная работа. На сменных рабочих собраниях был обсужден вопрос о подготовке к юби-лею М. Горького, принят текст приветственного письма любимому писателю. Гор-няки обязали шахтком организовать вечер, посвященный литературной и общест-венной деятельности Горького.

Подготовка к празднованию юбилея Буревестника революции приняла широ-кий размах на заводах, фабриках, шахтах — на всех предприятиях Донбасса.

26 сентября 1932 года вышел юбилейный номер газеты «Социалистический Донбасс». Весь материал шел под общим заголовком: «Великий талант Горького и его революционная энергия еще долго будут служить делу рабочего класса».

Именно донецкие шахтеры первыми в стране подняли вопрос о награждении Горького. 13 сентября 1932 года в городском парке культуры и отдыха Горловки со-стоялось юбилейное собрание трудящихся. В этот день шахтеры послали великому писателю приветствие в связи с 40-летием его литературной деятельности, избра-ли Алексея Максимовича почетным забойщиком горловского района и  обрати-лись к Советскому правительству с ходатайством о награждении Горького орденом Ленина за исключительные заслуги перед рабочим классом и неустанную борьбу против поджигателей мировой войны. Многотысячное собрание трудящихся шах-терской Горловки обратилось ко всем народам Советского Союза с просьбой под-держать это ходатайство. Горячий призыв донецких шахтеров был подхвачен все-ми трудящимися СССР, в газетах начали публиковаться сообщения о поддержке и одобрении ходатайства горловчан. Двадцать шестого сентября «Правда» публи-кует Постановление Президиума Центрального Исполнительного Комитета СССР о награждении орденом Ленина товарища Максима Горького.

Весь 266-й номер «Правды» посвящался А. М. Горькому. Здесь же было напеча-тано письмо «Мастеру пролетарской литературы от мастеров забоя», подписанное горловским забойщиком Никитой Изотовым.

Одна любопытная деталь: читая юбилейный номер «Правды», Алексей Макси-мович на полях против приветствия горловских шахтеров делает пометку о необ-ходимости сохранения этого материала. Вот как великий писатель ценил все, что было связано с дорогими его сердцу донецкими горняками.

* * *

Третьего сентября 1931 года Алексей Максимович Горький, выступая на плену-ме Российской ассоциации пролетарских писателей, призвал создать «Энциклопе-дию нашего строительства»— биографию фабрик и заводов. Через несколько дней после выступления на пленуме в «Правде» и «Известиях» за 7 сентября была на-печатана программная статья великого писателя — «История фабрик и заводов».

213

По замыслу Горького «История фабрик и заводов» должна быть историей рабочего класса, создающего все ценности, все орудия материальной культуры.

Горьковская идея создания истории предприятий вызвала огромный интерес среди широких масс трудящихся, призвала к жизни самые разнообразные формы творческой активности рабочих. Важно отметить, что в числе наиболее знамени-тых заводов и  фабрик, жизнь и  работу которых следует осветить прежде всего, Алексей Максимович называет заводы: Макеевский, Краматорский, Донецкий.

К участию в создании истории фабрик и заводов Горький привлекал не толь-ко ученых и писателей, но и рабочих, инженеров, литкружковцев. В этом отно-шении очень показательным является письмо великого писателя от 22 июля 1932 года парткому, шахткому и  шахтоуправлению шахты имени Ильича (бывшая «Кадиевка»).

«Идея истории шахты, — пишет Горький, — не получила нужного освещения перед рабочей массой, между тем книга должна служить средством, помогающим борьбе за уголь, средством большевистского воспитания сотен и тысяч молодых рабочих» Далее Алексей Максимович говорит о необходимости укрепить автор-ский коллектив квалифицированными литераторами, привлечь к работе шахтер-скую массу.

М. Горький пишет Председателю СНК. УССР В. Я. Чубарю письмо с просьбой оказать помощь в деле изучения истории фабрик и заводов Украины. В 1933 году должны быть изданы книги о  Днепрокомбинате и  Днепровской гидростанции, о Горловском шахтном районе, Донецком металлургическом заводе и о шахте име-ни Ильича (быв. «Кадиевка»). Алексей Максимович в заключение письма с удов-летворением отмечает, что предварительная работа уже идет, но она затрудняется из-за ряда причин технического характера.

Целый ряд важных вопросов, связанных с созданием истории фабрик и заводов на Украине, Горький поднимает в письме секретарю ЦК КП(б)У П. П. Постышеву.

Большой интерес представляет письмо М. Горького К. Е. Ворошилову по пово-ду создания истории Луганского паровозостроительного завода имени Октябрь-ской революции.

Как видим, Алексей Максимович Горький был тесно связан с Донбассом еще одной стороной своей многогранной деятельности — созданием истории фабрик и заводов.

Крепкие, неразрывные узы были у  Максима Горького с  донецким краем. Но самую большую радость писателю доставляли встречи с  гвардейцами рабочего класса — шахтерами.

Вечный труженик, воспевающий труд как деяние, как радость творчества, Максим Горький постоянно подчеркивал, что «нет в мире героики более величе-ственной, чем героика труда, творчества». Алексею Максимовичу принадлежит чу-десный афоризм: «Хорошо делать — значит хорошо жить».

Старый писатель-большевик Иван Жига (Иван Федорович Смирнов) приво-дит такой любопытный эпизод из своих отношений с Горьким.

«Однажды я рассказал ему случай из жестокой борьбы в Донбассе с лодыря-ми и прогульщиками. У простой шахтерки-домохозяйки Марии Левчиковой муж был объявлен лодырем-прогульщиком. Он действительно был таким, и она, жена,

214

не смогла вынести позорного звания жены прогульщика. Исчерпав все средства личного воздействия на мужа, чтобы заставить его работать, она в  конце кон-цов ушла от него, прихватив с собой ребенка, и обратилась через местную газету к советской общественности с вопросом: «Права ли я?» Женщины-домохозяйки дружно поддержали Марию Левчикову и сами включились в борьбу с прогуль-щиками.

Выслушав этот рассказ, Алексей Максимович прослезился. Его взволновал ге-роический поступок женщины, поднявшейся на борьбу за честный труд против лодырничества. И  он принялся расспрашивать о  шахтерах, об их быте, о  труде, о культуре, о характерах...»

Алексей Максимович относился к шахтерам с огромной любовью, по-отечески нежно, заботливо. В этом смысле очень большой интерес представляют встречи писателя со знатным донецким забойщиком Никитой Алексеевичем Изотовым.

В 1934 году на первомайские праздники в Москву были приглашены знатные люди страны, среди них — двенадцать лучших ударников социалистической про-мышленности и сельского хозяйства Украины и Азово-Черноморья. Алексей Мак-симович, живший в это время на даче в «Горках», пожелал встретиться с героями труда. И  вот седьмого мая группа приглашенных отправилась на двух машинах к писателю. Подъехав к даче, все увидели работающего в саду высокого пожилого человека: нагнувшись, он что-то поправлял в цветнике. На нем была простая синяя рубашка под поясок и широкополая соломенная шляпа. Услышав шум машин, он выпрямился, и быстро, немного сутулясь, пошел навстречу гостям. Все сразу же узнали Алексея Максимовича, неистово зааплодировали и закричали «ура». А он, счастливо и ласково сияя синими глазами, радостно пожимал руки своим моло-дым гостям. По-отцовски искренне и  заботливо хозяин пригласил своих гостей пить чай и повел их к большому красивому белому дому, окруженному зеленею-щими деревьями...

Здесь Алексей Максимович встретился с Никитой Изотовым. Они уже были знакомы друг с другом, правда, заочно. Это он, горловский забойщик, подписывал в день сорокалетнего юбилея писателя приветствие в «Правде»: «Мастеру проле-тарской литературы от мастеров забоя». И вот они сидят рядом, за одним столом: высокие, крепкие русские люди.

Долго длилась задушевная беседа за чайным столом. Позже, вспоминая об этом, Алексей Максимович писал:

«Богатырь Никита Изотов рассказывал мне о  своей работе под землей. Рас-сказывает он с полной уверенностью, что я, литератор, должен знать, как залегают пласты угля, как действуют под землей газ и  почвенная вода, как работает вру-бовая машина, и, вообще, я обязан знать все тайны его, Изотова, техники и всю опасность его работы на пользу Родины. Он имеет законное право требовать от меня знания его труда, ибо он возвысил труд свой до высоты искусства. Он умеет работать с наименьшей затратой силы и с наибольшей продуктивностью. Он уже воспитал группы «изотовцев-шахтеров». (XXVII — 379).

Перечитывая произведения Алексея Максимовича, его письма и беседы с са-мыми разнообразными людьми, нельзя не поразиться масштабу его интересов, не-иссякаемой энергии его писательского таланта и щедрости сердечной.

215

Вся беспримерная жизнь Максима Горького — гениального художника и при-знанного учителя передовой литературы всего мира — наиболее полно и ярко вы-ражает собою смысл замечательного афоризма: «Человек — это звучит гордо».

Донбасс — чудесный край, где неустанно и благотворно трудятся гвардейцы рабочего класса — металлурги и шахтеры, — привлекал великого писателя сво-ей романтикой революционного прошлого и  героикой настоящего. Творческие связи Горького с Донбассом — ярчайший пример активного вторжения писателя в жизнь, самого тесного контакта с трудом и творчеством миллионных масс тру-дящихся.

К. С.(ж. «Донбасс», 1968 г.)

216Д

онба

сс-Л

ит.

ru

СА

ТИРА

И Ю

МО

Р

САТИРА И ЮМОР

ЕВРОРЕМОНТ( Р а с с к а з )

Критик Отчекрыжев и начинающий писатель Толпыгин сидели за одним сто-лом в ресторане Дома литераторов. Захмелев, Отчекрыжев начал жаловаться:

— Скажи, что у нас за народ! Кругом жульё, халтурщики, мошенники. Пони-маешь, нанял я мужиков квартиру отремонтировать, а они мне такой армагеддон сотворили, просто жуть. Теперь снова придётся искать мастеров, а где гарантия, что они лучше сделают?

— А зачем искать? — сказал Толпыгин. — Я могу отремонтировать.— Ты? — с сомнением посмотрел на него собутыльник. — Ты что, маляр?— Да, причём, высшей квалификации — альфрейщик, — похвалился Толпы-

гин.— Старик, ловлю тебя на слове! Когда можешь взяться? — Да хоть завтра.— Замётано, утром жду тебя.Назавтра Толпыгин на чем свет костерил себя: «Идиот! Кто меня за язык тя-

нул!» На столе у него лежал большой рассказ с замечаниями редактора сборника, в который Толпыгин насилу втиснулся, подходит срок его сдачи. Можно было, ко-нечно, не ходить к Отчекрыжеву, но тогда он обидится и как рецензент сборника забодает рассказ. Положеньице!

Так ничего не придумав, Толпыгин извлёк из кладовки кисти, шпатель, тёрку и прочий инструмент, который уж забыл, когда брал в руки. Он и в самом деле был когда-то классным маляром, но чёрт дёрнул его написать заметку в местную газету. Заметку напечатали на первой полосе, и это так понравилось Толпыгину, что он начал писать как заведённый. С заметок перешёл на рассказы, которые в редакциях нещадно ругали, но печатали как автора из рабочих. Так Толпыгин попал в чи-сло начинающих писателей, забросил малярство и ходил по редакциям, навязывая пухлые и неуклюжие рассказы.

Отчекрыжев сильно удивился раннему визиту Толпыгина и с трудом вспом-нил вчерашний уговор.

— Я уезжаю на неделю, — объявил он. — Вот тебе ключи от квартиры, дейст-вуй.

217

Работал Толпыгин старательно и увлеченно, будто отделывал царские покои. Квартира стала как картинка. Войдя в неё, Отчекрыжев даже портфель выронил от изумления.

— И это ты всё сделал? — недоверчиво спросил он.— А кто же ещё? — приосанился Толпыгин. — Кое-что могём. Это практически

евроремонт.— И это ты называешь кое-что?! — восторгался критик. — Да это же шедевр!

Бегу за коньяком.Слух о малярном искусстве Толпыгина мгновенно разлетелся среди писателей.

Через день ему позвонил известный новеллист Вершков, который раньше в упор его не замечал.

— Послушай, дружище, говорят, ты этому разбойнику Отчекрыжеву как-то особенно квартиру оформил?

— Да, было дело, — подтвердил Толпыгин.— А не мог бы ты мне что-то такое изобразить?— К сожалению, я сейчас занят — рассказ в сборник готовлю.— Большой?— Кто, сборник?— Нет, рассказ.— Полтора листа.Новеллист помолчал и предложил:— А если мы сделаем так: у меня есть готовый рассказ такого объёма, я тебе его

отдаю, а ты взамен облагораживаешь мою берлогу. Годится?— Но как же… — замялся Толпыгин.— Пусть ничего тебя не смущает, — успокоил новеллист. — Это обычный бар-

тер: ты — мне, я — тебе. Лады? Толпыгин предвидел, как непросто будет ему переделывать рассказ, а потом

въедливый редактор наверняка еще к чему-нибудь придерется и придётся рабо-тать над ним ещё. Нет уж, лучше помалярничать.

В квартире новеллиста Толпыгин тоже поработал от души и хозяин был без-умно рад. Остался доволен и Толпыгин — рассказ проскочил в сборник без сучка и задоринки.

После этого Толпыгин засел за давно задуманную повесть «Разбег», но только он написал первую страницу, к нему заявился модный киносценарист и предло-жил:

— Я беру тебя в соавторы сценария фильма, который запущен в производство, а ты приводишь в божеский вид мою дачу. Договорились? Вот и ладненько.

Не успел он закончить ремонт дачи, как знаменитый драматург предложил ему соавторство в своей новой пьесе в обмен на ремонт четырёхкомнатной квартиры.

— Нет, — заартачился пообнаглевший Толпыгин. — Давайте пьесу целиком, без соавторства.

Драматург раздумывал дня три, а потом согласился.Со временем Толпыгин вошёл во вкус и установил твёрдую таксу: за одноком-

натную квартиру — рассказ, за трёхкомнатную — повесть, а за квартиру с дачей — роман. В клиентах недостатка не было, он даже учредил фирму «Перо и кисть»

218

и нанял целую бригаду. Писательство он окончательно забросил, повесть «Разбег» дальше первой страницы так и не продвинулась. Тем не менее недавно он выпустил трёхтомник своих сочинений со вступительной статьей критика Отчекрыжева, ко-торый назвал его большим мастером современной прозы. А разностилье произве-дений критик объяснил полифоничностью письма талантливого писателя.

Мефодий МАРТЫНОВ, 2019 г.

Ф РА З Ы

* * *Бедная Копейка! Если бы она только знала, на что пойдет Рубль, который она

так бережет!* * *

С ним можно было объясняться только при помощи знаков (денежных, раз-умеется).

* * *Прокурор в своей работе руководствовался принципом: «Всему — свой срок».

* * *Выходя из себя, не входи в контакт с окружающими.

* * *Бывают такие яркие индивидуальности, на которые просто больно смотреть.

* * *Чтобы понять, для чего человек живет, некоторым не хватает всей жизни.

* * *Дело, которое не терпит отлагательств, можно перенести на бумагу. Бумага все

терпит.* * *

Когда перед ним наконец открылась истина, он тут же закрыл на нее глаза.

* * *Не успели Свинью посадить за стол, как она объявила, что Гусь ей уже не то-

варищ.* * *

Некоторых понимают с полуслова только потому, что запас слов у них не слиш-ком велик.

* * *Никогда не бросал слов на ветер, не выяснив предварительно, куда этот ветер

дует.

Евгений САГАЛОВСКИЙ, ж. «ДОНБАСС», 1971 г.

• Архив