�1

Исповедь «иностранного агента».

“It is very difficult for a person brought up in the Western world to understand what life was

like in the Soviet Union during the Communist regime and immediately after its collapse. Pro-

fessor Kokarev’s book explains and illustrates this life on the basis of his own experience.

This is of great value especially now that Communist rule begins to fade from memory. ”

Richard Pipes, Baird Professor of Russian History, Emeritus Harvard University.

Москва — Лос-Анджелес, 2017

�2

Оглавление

Предисловие…………………………………………………………………4

Часть I До… За социализм с человеческим лицом

Глава 1. Одесса 60-х: дурманящий аромат свободы………….……..…….7

Глава 2. Прости, батя, моряк из меня не получился………………………33

Глава 3. Казахстан, Каратау: нам песня строить и жить помогала……… 46

Глава 4. ВГИК. Мои университеты………………………………..………..55

Глава 5. Семья…………………………………………………………….….67

Глава 6. АОН при ЦК КПСС: научное обоснование абсурда…….………105

Глава 7. Арбатовский институт. Янки при дворе короля ….………..……124

Глава 8. Спасите наши души, мы гибнем от удушья!………..……………143

Часть II. И после… За человеческое лицо.

Глава 1. Перестройка. Депутатский дурдом……………………..………154

Глава 2. Климов и его команда. Реформаторы……….. …….……..….…167

Глава 3. Диалог “Москва - Майами”………….…………….….…………212

Глава 4. «Элегант Лоджик», гуманитарные проекты………………..……231

Глава 5. Фандрайзинг в Штатах.……………………………..……………251

Глава 6. Открытие темы. Никогда не говори “никогда”.…………………274

Часть III. “Демократия места”. Возможна ли в России?

Глава 1. Рождение местных сообществ. “Неопалимовка”………………… 289

Глава 2. Сандерберд - первые уроки самоуправления ……………………312

�3

Глава 3. Партнерский проект. «Развитие местных сообществ»………….332

Глава 4. В поисках гражданского общества……………………..……..….357

Глава 5. Возвращение в кино. Газета «СК-Новости» ……………………383

Глава 6. Мое второе открытие Америки.……………………………………397

Глава 7. Лос-Анджелес - Кирклэнд. Прощание славянки…………………439

Заключение 8. Родина, мы тебе не нужны.……………….………………..464

Послесловие. А воз и ныне там……….………………….………….………487

Предисловие

�4

Они пройдут — расплавленные годы
 Народных бурь и мятежей. 
 Вчерашний раб, усталый от свободы, 
 Возропщет, требуя цепей.

Максимилиан Волошин

Кто такие «иностранные агенты»? Это я. И книга о том, откуда они берутся. У каждого

свой путь. Мой - от бескомпромиссного homo soveticus типа революционного романтика

Павки Корчагина из обязательного для чтения в наше время романа Островского “Как за-

калялась сталь” до страдающего, но политкорректного диссидента эпохи загнивающего

социализма, дожившего до его распада и вкусившего краткого счастья социального твор-

чества на постсоветском пространстве, быстро заболоченном гниющими остатками им-

перского сознания. На излете жизни хорошо видно, как верил в светлое будущее и при-

ближал его, как казалось, всеми силами. Эйфория перестройки родила иллюзию, что

путь к свободе и демократии будет легким. Но реформы завязли по уши в неосушенном

болоте прошлого.

Не гоже завершать мой путь с клеймом «иностранного агента» и “пятой колонны” в

стране, которой была отдана вся сознательная и довольно активная жизнь. Шкуру-то я

спас, став эмигрантом из путинской России, а вот душу… Душу еще надо отвоевать у

времени, пошедшем вспять. В голодном послевоенном детстве мы были счастливы ще-

нячьей радостью одесских мальчишек, у которых весь мир в книгах и в дальних рейсах на

белоснежных лайнерах. О, это легкое Черное море, зеленоватое у заросших мидиями

осколков скал! Совсем иначе и пахнет и смотрится тяжелый пояс океана, охвативший

землю от берегов солнечной Санта Моники до Желтого моря и Владивостока, где укрыва-

ла нас с сестрой мать в лихую годину той страшной войны.

В хрущевскую оттепель мы жили уже иначе, чем наши насмерть запуганные

родители. Шестидесятники - нам имя. Оттаивали, оживали, прозревали, но все еще оча-

ровывались романтикой революции. Еще не поняли, что понастроили, как короткая схват-

ка под кремлевским ковром привела опять к победе сталинистов, и оттепель закончилась

брежневско-андроповским застоем. Гниение идеологии сопровождалось раздвоением со-

�5

знания и утратой смысла жизни. Шестидесятники ушли в диссиденты и им сочувствую-

щие. Сочувствующие, потому что лишь ворчали на кухнях. И жили по минимуму, стараясь

не лгать, не выслуживаться, не стучать, ждать перемен.

И дождались! Пришла свобода, которую, как окажется вскоре, жаждали далеко не все.

Ею воспользовались не те, кто ее жаждал. Началась жизнь без правил. Без подготовленных

заранее законов и демократических институтов свобода развязала руки советскому чело-

веку, который оказался не таким хорошим, как мы его представляли. Лопнул железный

пояс “дружбы народов”, и ощетинились окраины Российской империи. Надо было искать

место в новой жизни, отсиживаться в тени грандиозных событий не по мне. Не по мне и

уродливые лики политики и бизнеса. Моим стал третий сектор - гражданское общество,

где не деньги делали, не грызли горло за власть, а обустраивали свою жизнь миллионы,

где из осколков социалистической утопии и практики западного капитализма рождалось

сознание свободного и ответственного гражданина. Тут мое место, об этом книга.

Но она неизбежно и о том, как снова и на этот раз растаяли мои иллюзии, и куда завел

нас распад советской империи. Попытка остановить его, эксплуатируя остатки имперско-

го сознания, окончательно растлили народ, и немногие убежденные сторонники европей-

ского либерального пути России, превратились в одночасье “иностранных агентов”, в

“пятую колонну”. Мое презрение к власти и к ее политической прислуге дошло до тошно-

ты. Гражданская жизнь стала невозможной. А частная… Частному лицу лучше жить там,

где не противно. И где можно дышать.

Принадлежа своему поколению, я разделяю с ним вину и ответственность за незавер-

шенность перемен и в хрущевскую оттепель, и в период застоя, и в годы перестройки и

хаоса, и позже, когда Россия «вставала с колен» и била по своим. Что такое совесть и от-

куда она берется, не знаю. Знаю только, с ней шутить нельзя. Можно потерять не только

покой, самого себя. Легко переживаются неудачи, даже чью-то ненависть стерпишь, ко-

гда твердо знаешь: жил и действовал по совести. По совести подставляли мы плечо под

российскую демократию. Мы были там внизу, где под слоем пепла тлела похороненная

�6

большевиками и затоптанная их наследниками русская демократия – русское чеховское

земство.

Нас было ничтожно мало для такой огромной страны – тех, кому пришлось взять на

себя миссию, не выполненную новой властью. Миссию социального аниматора замордо-

ванного общественного сознания, у которого частный интерес задавлен интересом госу-

дарственным, да еще и гипертрофированным личной властью. Не отрицая государства,

мы добивались его десакрализации, продвигая на историческую сцену нового для России

посредника между населением и властью – гражданское общество как организованную

силу. И сегодня, отброшенные непрошеной властью назад, в вязкую тину имперского

национализма, мы остаемся верны правам человека, верховенству закона, разделению

властей, национальному государству и демократии места. В них будущее России.

Моя благодарность Агентству международного развития США, фонду Форда, фонду

Евразии и фонду Ч. С. Мотта. Они помогали делать то, что я считал нужным для своей

родины. Много добрых слов хочется сказать моим коллегам и соратникам, всем хорошим

людям, с которыми прожита лучшая часть жизни – незавершенное обновление России.

Спасибо вам.

Часть I. До… За социализм с человеческим лицом…

�7

Глава 1. Одесса на пороге 60-х: дети хрущевской оттепели.

Да, город этот мечен нами, 
 И запах держит старый двор… 
 И только крепнет он с годами 
 И тянет нас на разговор…

Y

Что же я оставлю детям? Не деньги, их у меня никогда и не было. Жизненный опыт,

если удастся осмыслить и передать. Он тем важнее, что наступают времена, когда день-

гами не прикроешься. Есть ценности, на которых вопреки всему земля держалась, дер-

жится и будет держаться.

Так случилось, я родился в Одессе. Это много значит для тех, кто понимает. Вот здесь,

рядом со школой Столярского, что у Сабанеева моста, и баней, откуда был известный

только нам, пацанам, подземный ход в катакомбы. Для счастья достаточно было черного

хлеба с жесткой конской колбасой и стакана чая с куском сахара. И Черного моря из окна.

Ни холодильников, ни телевизоров, ни телефонов у нас тогда не было. Зато было детство

в стране только что победившей фашизм. Был горд и счастлив, что родился в СССР, а не в

загнивающей Америке, где негров вешают. «Два мира – два детства», может, кто помнит

такой плакат?

У одесских мальчишек было море - чистое, зеленоватое у заросших мидиями осколков

скал. Море и книги. Аккуратным почерком записывал каждую прочитанную, вот она, по-

луистлевшая тетрадка, которой 60 лет. В ней сотни книг, целая библиотека, огромный мир,

в который предстояло войти и сделать его справедливым, красивым и счастливым. Ран-

�8

ним летним утром добегали пацаны до Ланжерона, влетали в прохладную плотную воду

и легко проплывали всю дикую, заросшую степным, пахучим ковылём Отраду, выбрасы-

вались на горячий уже песок в Аркадии и спали под палящим солнцем, черные, как сухие

коряги, до обеда. Просыпались, чтобы с наслаждением проглотить за двадцать копеек

четыре пирожка, выпить на пятак газировки. И обратно морем. Но, уже не торопясь,

выходя к рыбакам в Отраде похлебать из солдатского котелка юшки.

Дома мать уже наготовила миску салата из степных помидоров, с луком, с картошкой,

огурцами и постным маслом. Набьешь голодное пузо — и в городской сквер у Дерибасов-

ской. Там летняя эстрада, концерт московских звёзд. Через забор — и на тёплый еще ас-

фальт перед первым рядом: пой, Ружена Сикора, мы здесь. Счастливые, вечно голод-

ные, советские дети пятидесятых, строительный материал коммунизма во всем мире…

Когда умер Сталин, гудели заводы, сигналили автомашины, я стоял, держа руку в пи-

онерском салюте. По маминым щекам текли слезы. Все ожидали конца света. А Юрка

Бровкин зло выковыривал глаза на портрете в учебнике. Нам было по тринадцать, мы

дружили. До этого дня.

Осенняя слякоть, старушка несет с базара в обеих руках кошелку, авоську, бидон с

молоком. Помню крышку бидона, нечаянно сброшенную полой пальто прохожего прямо

под ноги, в жидкую, чавкающую грязь. Я поднимаю ее, протираю сначала рукавом, по-

том своей белой рубашкой насухо и прикрываю ею бидон. Смотрю, а старушка плачет,

глядя на мои неуклюжие старания. Обожгло меня. И у самого слезы. Что это было?

“Стрела добра пронзила его сердце”. Из книжки фраза.

Да, мы книжные дети, не знавшие жизни: «Дикая собака Динго», «Голубая чашка»,

«Тимур и его команда», «Люди с чистой совестью», «Спартак», «Овод»,

Маяковский… Волновало, звало куда-то лермонтовское: “А он, мятежный, просит

бури…” Прочитанное, услышанное, впитанное из окружающей жизни живет в какой-то

таинственной конфигурации в подсознании, создавая разных мальчишек и девчонок. Я не

думал тогда о том, что Юрка Бровкин мог знать то, чего я не знал. Молчание золото.

�9

Мать была мне и отцом и матерью. В городе моряков это не редкость. Следила за

классным дневником, подкладывала книги. Но Есенина, которого откопал сам, выбро-

сила в сердцах с балкона:

— Не смей читать эти декадентские стихи! О самоубийстве думаешь?

Оберегала от чего-то, от одной ей ведомой опасности. О своей молодости она не рас-

сказывала, о голоде, о продразверстке, об ужасах процессов 30-х годов ни она, ни отец

никогда — ни громко, ни шёпотом — не вспоминали. О деле врачей мы уже узнали и

сами. Неужели? И там враги? Но раз в «Правде»… Маму лучше не спрашивать, у нее

самой глаза на лбу. У нее забот хватало: сберечь детей. Вот и крутилась по дому —

одеть, обуть, обстирать, накормить, чтоб друзья были нормальные, и все с неизменной

папиросой в зубах. Сколько помню, она всегда курила, с самой войны. Курила “Приму”,

полторы пачки в день. Y

— В бараний рог скручу, но сделаю вас счастливыми! – твердила она, тщательно

скрывая какое-то неведомое мне беспокойство, похожее на страх. А чего бояться?

Она была в ответственности за нас перед отцом. Мама, бросившая из—за войны ме-

дицинский, спасла нас с сестрой, вытащив на себе из горящей Одессы через всю воевав-

шую страну аж на Дальний Восток. Отец, водивший в 1942-м караваны с грузами ленд-

лиза из Ливерпуля в Мурманск, отлежав в госпиталях, нашёл нас во Владивостоке только

в 1944. И всю жизнь был благодарен матери, сохранившей детям жизнь в то невероятно,

немыслимо тяжёлое время. Охраняла она нас и теперь, в 50-х. Умрет мама рано, в 66

лет от разрыва сердца. Я тогда упал на гроб и, запоздало рыдая, долго не отпускал ее.

�10

Y

Отец в дальних рейсах, он влиял на меня самим фактом своего существования. Авто-

ритетом, которым пользовался на флоте. Его любили все, кто с ним работал. Инженер-

механик, «дед», механик-наставник, парторг, ордена за труд. Не в торговле все же… В

машинном отделении, в его каюте всегда во всем был порядок. Мне это запомнилось, и я

нес эту черту в себе, неосознанно, конечно. Может быть потому и выбирали старостой

класса, председателем совета дружины школы, а моими подшефными были самые тертые

в классе хулиганы братья Лысенки. Пробьет час, и один из них в составе элитных войск

КГБ будет штурмовать дворец Амина в Афгане, и умрет от ран в неполные 50 лет. Про-

щаться с ним приедет весь класс постаревших одноклассников.

С корешем моим, Юркой Марковым, на заросшем виноградом балконе, с которого

была видна синяя полоска моря и Военная гавань, готовились к выпускным экзаменам.

Спорили о смысле жизни, о мирном человечестве без оружия и войн, ощущая себя ча-

стью гигантской машины, несущейся к коммунизму. И движение это все больше захваты-

вало меня, я видел светлое будущее как собственную цель. Время выбора профессии на-

ступало на пятки. От этого выбора зависит, получится жизнь или нет. Как не ошибиться?

Жестокая истина: не найдешь свой путь, проиграешь жизнь. Причем, даже не заметишь,

что проиграл… Почему этому не учат в школе? Способность раннего выбора — признак

таланта. И еще чего-то, имеющего отношение к силе характера, к воле и целеустремлен-

ности. Голос призвания — великая сила. Данная от природы или внушенная. Мальчишки

и девчонки, мы еще не знаем ни своих способностей, ни капризов взрослой жизни, пол-

ной компромиссов и вызовов.

Другой мой друг, Игорь Кириченко, не обременялся нашими сомнениями. Он уже

знал, что будет химиком, и в этом было его счастье. Станет профессором одесского уни-

верситета, будет преподавать в Алжире на французском, потом снова мирно жить в Одес-

�11

се и преподавать в родном университете. Передаст кафедру своей ученой дочери, тоже

химику, будет любоваться рослым, красивым и умным внуком, получит, наконец, от

своего университета квартиру в элитном доме на высоком берегу Отрады, въедет в нее и

знойным летом, войдя в те же волны, что и 70 лет назад, умрет от разрыва сердца… Ка-

кая прекрасная жизнь.

Во времена нашей юности Одесса была русским городом с еврейско—украинским ак-

центом. Порто-франко в каком-то духовном смысле. Нормальные люди общались цита-

тами из «Двенадцати стульев», хотя книги официально не существовало. Остапом Бенде-

ром вошла в мое сознание эпоха НЭПа, оставив за скобками кровавые роды советской

власти. А нынешнее время – Жванецким. Миша видел мир глазами застенчивого интел-

лигента, но при этом охотно рассказывал чисто по—одесски, как пройти на Дерибасов-

скую, пожимал плечами на того полковника в отставке, что выращивал на даче ранние

овощи для Привоза, потешался над глупым доцентом, которого довел до бешенства глу-

пый студент Авас. Он вносил свою лепту в нашу речь, помогая сохранять рассудок.

Слово вообще имело большое значение для одесситов. Им играли, им cкандалили, им

упивались, им нежились, как солнцем на горячих пляжах. Жить для меня значило преж-

де всего выразиться в слове, ради которого стоило рисковать. Я рано понял, что увиден-

ное, но не осмысленное рано или поздно растворяется без следа. А осмыслить означает

найти слова.

. . . Помню в моих руках страшные тексты. Смятые, затертые страницы дневника не-

давно реабилитированного политзаключенного, друга моего отца, написанные им “там”,

урывками и тайком. На нашей маленькой даче в полдомика на 13-й станции Большого

фонтана передо мной сидел изрезанный не то морщинами, не то шрамами сломленный

человек и вяло рассказывал немыслимое. В 37-м он занимал высокий пост председателя

Баскомфлота, профсоюза моряков. Его вызвали в Москву и взяли прямо в кабинете Бе-

рии, после дружеских объятий красного наркома. И для начала профессионально избили.

Ни за что.

Я был потрясен прочитанным. Я только спросил его:

�12

— Вы не хотите отомстить своим мучителям?

Он посмотрел на меня печальными, мертвыми глазами:

— Отомстить? Молодой человек, у меня сил осталось только дышать.

Тогда я не понял его. Только что разоблачен культ личности, возвращены невиновные.

Как можно позволить палачам остаться безнаказанными, не раскаявшимися? И палачи, и

вертухаи, и стукачи… Пока они затаились и крепко держатся за старое, ищут в нем себе

оправдание. А жертвы? Я переспросил папиного друга:

— Значит, вы им простили?

— Нет, не так. Я знал: раз посадили, значит, партии так нужно. А где умирать за

дело партии, в бою или в лагере, это не важно. Я, значит, был нужен ей там.

В этой логике безропотного жертвоприношения было что-то темное, запредельное,

нечеловеческое. Умереть в бою за отчизну? Это понятно. Но принять арест, пытки, тюрьму

и лагерь, потому что так нужно партии? Какого же дикого фанатизма требовала от них

революция… Так ведь их потом партия и казнила в первую очередь. Не понимаю, почему

революция должна пожирать своих детей. Мы были уже другими, более спокойными и

нормальными что ли. Они с неистовой верой и жестокостью строили новый еще не

опробованный человечеством мир, мы же уже жили в нём, принимая его как данность,

как норму. Вот и отца, старшего механика Черноморского пароходства, всю жизнь

утюжившего моря и океаны, партия вдруг бросила на подъем сельского хозяйства в

Молдавию. И что, он спорил? Безропотно, даже с гордостью принял это дурацкое

назначение. Конечно, не в лагерь и не допросы с пристрастием. Директор машино-

тракторной станции в Молдавии в Дубоссарах ремонтировал комбайны вместо судовых

двигателей. За что получил орден Трудового Красного знамени. Он тоже не задавал

вопросов… А я? И я ведь туда же! По призыву комсомола с флота в степи казахские на

комсомольскую стройку. Добровольно! С энтузиазмом! Идиот, думала команда.

Романтики, писали в газетах. Но добровольцы 41-го меня поймут. Правда, они не

вернутся из боя. А я еще вернусь…

�13

«Философия истории» Гегеля - книга из списка для обязательного чтения. “Свобода как

осознанная необходимость”, почерпнутая оттуда, казалась приговором. Она вела в моем

сознании как раз к ним, принявшим пытки и лагеря как служение партии. Не хочу!!! От

Гегеля осталось еще и понимание истории как необратимого прогресса, как развития —

вперед и выше. Что после нас, то и лучше. Об этом говорил и технический прогресс. О

том, что человеческая история виляет, заходит и в тупики, бредет в потемках, поворачива-

ет вспять и может вообще идти к самоуничтожению, я узнаю позже. Пока душа искала

применения. Огарев и Герцен когда-то на Воробьевых горах дали клятву “пожертвовать

жизнью на избранную нами борьбу…” Где моя борьба? Еще не ведал, но быт, семья, уют,

благополучие уже не стоили того, чтобы потратить на них жизнь.

«Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо

реет Буревестник, черной молнии подобный. То крылом волны касаясь, то стрелой

взмывая к тучам, он кричит, и — тучи слышат радость в смелом крике птицы. В

этом крике — жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слы-

шат тучи в этом крике».

Вот оно, счастье! Туда, в бурю! Но жизнь внесла свои поправки. В том году объедини-

ли мужские и женские школы, и эта внезапная близость, случайные прикосновения, лу-

кавые взгляды, девичьи запахи сбили с толку. Неожиданно стало стыдно ходить по ули-

цам. Почему-то взгляд сам собой стал следить за красивыми ножками, пуще того, стал

забегать им под юбку. И нет сил противостоять этому наваждению. Книга или танцы? Вот

субботняя дилемма. Битва духа с плотью.

Спас отец. Догадывался ли он о моей мучительной борьбе? Не знаю. Но он отвел меня

к своему товарищу, директору детской спортивной школы, ДСШ №1, и это был правиль-

ный воспитательный ход. Не мой выбор, но правильный. Спорт не только отвлек внима-

ние от игры гормонов, не только укрепил мышцы, но и навсегда подарил образ жизни.

Непередаваемо это чувство превосходства над толстым, неуклюжим человечеством. Вече-

рами в Воронцовском переулке, что возле Дюка и Потемкинской лестницы, разгонялся на

турнике в большие обороты и сальто прогнувшись. Привыкшее к работе тело и в 60 выне-

�14

сет меня на двойное сальто, и в 75, привычно вложив ладони в кольца, поднимусь из

виса в упор и в угол, и выжму стойку, не дрогнув.

Y 


После тренировки – два стакана томатного сока и рондат—фляк—сальто прямо по Пуш-

кинской, на оторопевшего милиционера. Не ходили по земле, летали. Саша Лапшин, Зо-

рик Кинолик, Фред Воскобойников – сборная Одессы по спортивной гимнастике из Во-

ронцовского переулка – крепкие ребята. С кем-то мы еще увидимся, в Москве, в Одессе,

в Америке. Через много лет.

Девчонки из 8 «б» заглядывали в окна спортзала, шептались, хихикали. И хотя уже

сплетались под партой руки, и глаза неотступно следовали за ножками Аси Андриешиной,

и не знаю, чем бы это кончилось, если бы не она, главная гимнастка города Одессы - Лара

Заякина. Той первой любви, платонической и поэтической, обязан своим благоговейным

отношением к женщине. Рано понял: присутствие женщины делает жизнь прекрасной.

Признал ее превосходство и свою зависимость, которая ценней гордого одиночества.

Y

Мальчишки были хозяевами Черного моря, одесских пляжей, улиц, всего города. В

Оперный мы залезали на балконы второго этажа по фонарным столбам, на Привозе весе-

ло переругивались с торговцами, таская на пробу большие куски чего—угодно и снисхо-

�15

дительно дразнили курортников, отдыхающих, устилавших жирными белыми телами

наши пляжи. Гимнасты и акробаты, мы расчищали площадку на песке Ланжерона и на

глазах этих жирных тюленей вытворяли такие трюки, что нынешние мускулистые мулаты

на Променаде Санта Моники кажутся мне салагами. Пока публика, раскрыв рты, глазела

на сальто и стойки, карманники тихо делали свое дело, слегка проходясь ловкими паль-

цами по сложенной в кучки одежде. С нами они не делились. А нам ничего и не надо,

лишь бы мышцы размять.

Щенячья радость бытия, удивительное свойство детства. Да, еще я любил свою Одес-

су. Потому что органично вписывал себя в ее улицы и пляжи, в порт видимый сверху с

Приморского бульвара с его портальными кранами и судами, видавшими виды. У нас был

на редкость дружный класс. Мила Фарбер подкармливала меня, вечно голодного, бутер-

бродами с колбасой, которые готовила ей мама. Стоило простыть и пропустить уроки, как

заботливая Олечка Александрович появлялась с куриным бульоном в эмалированной ка-

стрюльке. Я любил их всех, они любили меня. Это и было счастье.

Но уже чувствовал, что в Одессе не останусь. Очарованный будущим, открывавшимся

где-то сразу за порогом отчего дома, рвался в Москву в МГУ на журфак, в МГИМО на

международные отношения. Но родители и слышать про эти бредни не хотели:

- Сначала получи настоящую профессию! И вообще, в тюрьму захотел за лишнее сло-

во? Вон, соседа забрали на пять лет за анекдот…

Но было совсем не страшно, и мы продолжали шутить и прикалываться. Удивительно,

как беспечна юность! Походы в катакомбы, сбор металлолома, смешные стенгазеты,

шефство над двоечниками, – за что, спрашивается, в тюрьму? Где-то там, над нашими

головами верстались пятилетние планы, снижались цены, осваивался Космос. Туда рва-

лась душа.

А занесло ее в Одесскую высшую мореходку. Отца на флоте знали и уважали. Извест-

ная фамилия открывала прямую дорожку на судомеханический. И я изменил себе. Изме-

ны жизнь не прощает. Сказал бы кто раньше…

�16

На консультациях по русскому языку перед вступительными паясничал у доски. Пре-

подаватель устроил тест: вызывал абитуриентов и диктовал слова. До первой ошибки.

Человек 7 слетели после 2-3 слов. На мне процесс сбился. Список слов был исчерпан, а

я все стоял у доски и пожимал плечами. У меня же абсолютный слух на грамотность. И

все увидели: не тот человек на борту…

После поступления я ей открылся. Ночью, на борту белокрылого лайнера

“Украина” — под свист ветра и шум разрезаемых сталью волн. “Жемчужина твоей дев-

ственности скрыта в перламутровой раковине моей души. Меня спрашивают, где живёшь

ты, как будто не знают, что твой дом — в моем сердце”. Говорил цитатами из любимого

Олдриджа, не зная, что в тот момент она уже сделала свой выбор. Со скромным Саней,

однокурсником и затем электромехаником на судах загранплавания она пройдет

Y

счастливые пятьдесят лет. Уже в независимой Украине умирать будет долго, теряя спо-

собность сначала двигаться, потом говорить. Не станет ее как раз в те дни, когда в Одес-

се прольется первая кровь гибридной войны с Россией, и в здании бывшего обкома КПСС

сгорят от коктейлей Молотова больше сорока сепаратистов, сторонников развала Украи-

ны. Ее верный Саша пришлет мне в Лос-Анджелес краткое сообщение: «Сегодня умерла

Ларонька»… Оборвется еще одна ниточка.

В мореходке у людей были прозвища как прозвища: Мерзавчик, Уголок, Чилона, Кен-

гуру, Качок. У меня одного научное — Идеалист-утопист. Угадали мореходы белую во-

рону. Хорошо Чилоне, деревенскому парню, паровоза не видевшего до мореходки, он в

уме берет эти проклятые производные и интегралы!

Через много лет в фильме Марка Осипяна «Три дня Виктора Чернышева» увижу я сце-

ну: прут немецкие танки, у наших артиллеристов кончились снаряды. Окровавленный

наводчик оборачивается и яростно кричит, протянув руку прямо в зрительный зал:

— Дай снаряд! !

�17

Это ко мне. И тогда, и потом, и сейчас. Однажды Санька Палыга по ходу ночного тре-

па в кубрике бросил упрек:

— Начитался утопистов, людям головы морочишь. А жить—то как будешь? Свои—то

мысли есть?

— Погодите, — отмахивался я, — все впереди.

А что все – и сам не знал. Читал под партой “Сумму технологий” Станислава Лема и

приставал к преподавателю политэкономии с вопросами: устареет ли теория прибавоч-

ной стоимости, когда человеческий труд заменят роботы, умные машины?

Но приходило лето, начиналась летняя практика и уходили все вопросы в рейсах по

Крымско—Кавказской линии на белоснежных лайнерах. Ночью переход, палуба качается

от танцев, днем стоянка в Ялте, в Сочи, в Батуми. Красоты Крыма и Кавказа бесплатно в

свободное от вахты время. Это побережье я уже знал, как свои пять пальцев. Стоит ко-

манда вдоль борта, рассматривает новых пассажиров, идущих вверх по трапу на посадку.

На борту легко знакомиться. Татьяна Познякова, балерина Кировского театра, живущая

ныне в маленьком городке под Нью-Йорком, любит вспоминать, как пятьдесят лет назад

гуляла она с курсантом-практикантом по Сочи, как ели плавленный сырок в Одессе и чи-

тали друг другу стихи.

Катали мы на нашем лайнере и иностранцев. Но тут присмотр за командой был стро-

гим. Длинный сутулый дядя Федя не сводил своих тухлых глаз с тех из нас, кто разгова-

ривал не по—русски. Я разговаривал. И общался с парой молодых красивых американ-

цев. Говорили за жизнь у них и у нас. Они спрашивали, указывая на проплывавший вда-

ли Воронцовский дворец:

— А разве ты не хотел бы жить в таком сам?

Я отвечал совершенно искренне:

— Так там сейчас профсоюзный санаторий. Я могу взять бесплатную путевку

на 24 дня и пожить в этом дворце на всем готовом. У нас все побережье в таких санатори-

ях. Они для всех открыты.

�18

Они удивлялись и спрашивали еще и еще:

— А машину собственную не хотелось бы?

Сама идея собственной машины в те времена была так нереальна и несбыточна, что я

и правда не мечтал о чем—то таком.

— Зачем? У нас хороший городской транспорт, всего несколько копеек билет. С ма-

шиной еще возиться надо.

— А работать вас посылают в Сибирь, в Азию. В Казахстан, кажется. Называется на

цел…цел…на целину. Это правда?

В это время над палубами нашей «Латвии» неслась любимая песня романтиков 60-х:

«Комсомольцы, добровольцы… надо верить, любить беззаветно…только так можно сча-

стье найти! » Как им, не знающих ни слов этих, ни наших высоких помыслов, передать

энтузиазм и восторг нас, уходящих на бой, на смерть, на подвиги с горящими счастли-

выми глазами? Ну, какие дворцы и авто, вы, что ребята? У нас есть Родина. Мы Родину

любим. Читали «Как закалялась сталь»? Нет? То—то. Мы здесь все Павки Корчагины.

Ну, не все. И не всегда. Но все же…

Кажется, эти симпатяги что—то поняли. Они переглянулись между собой, и Диана

сказала как—то с сожалением, больше самой себе:

— Да, наверное, они счастливы. У них есть родина. У нас тоже. И мы ее любим. Но

он нужен своей стране. А мы нет. Только себе. Делай, что хочешь. Свобода. А зачем

она, свобода, если ты никому не нужен? Тут что—то есть, Джим.

Я чувствовал себя гордым и счастливым. Сами же признаются! Вот только если бы не

тот тухлый взгляд из—за угла…

Экипаж ОВИМУ внизу, у Дюковского парка. К парку скатывается сверху трамвай по

улице Перекопской Победы, мимо нашего Главного корпуса, тормозит у экипажа и ухо-

дит дальше на Молдаванку. Парк не ахти какой, но с бассейном. Бассейн, правда, и у

нас в экипаже, даже с десятиметровой вышкой. Но зимой воду спускали. А в Дюке, ко-

�19

гда замерзала вода, кто—то делал проруби. По утрам, после йоги я бежал туда нырять

под лед. Выныривал из другой проруби. Пар валил, тело звенело и, казалось, стрелы бы

отскакивали. Непередаваемая мышечная радость молодого здорового щенка. При этом по

субботам на Тираспольской в забегаловке за рубль брал, как и все, стакан водки не заку-

сывая, потом второй занюхивал черным хлебом с хвостом селедки и шел по Дерибасов-

ской на танцы в корпус Буки, в спортивный зал. И поднимали курсанты непослушное

тело к кольцам, и прикипали кольца к ладоням, и взвивали ввысь гимнаста враз напряг-

шиеся мышцы. И стоял в стойке вниз головой как вкопанный, и замолкала музыка, и

ахали девчонки. Так ли было или не совсем так? Да какая разница… Я вижу это так. И

мышцы помнят. Значит, было.

По ночам дневальному делать нечего. Экипаж во сне, тумбочка в конце длинного ко-

ридора, заветный дневник и ручка. Стихи – как ныряние внутрь себя, в прорубь сомне-

ний: что делаю в этой жизни? Зачем теряю годы, занимая здесь чье-то место? Дух маял-

ся, ища применения. И не находил. Мучительна эта привычка к диалогу с самим собой.

Красавец Виктор Бородин, изгнанный из Водного института за любовь к польской сту-

дентке, отмолотивший за это три года в армии и вернувшийся уже к нам зрелым челове-

ком со знаменитым на всю Украину голосом - сладким тенором, хвалил мои стишки в

стенгазету.

Смелый кто? Попробуй счисти-ка Y 


Эту грязь с курсанта Пищика!

Пищика уже нет, а строчки остались. И Пищик в них стоит перед глазами, худой, не-

бритый, темный кожей. Пятьдесят лет спустя однокурсник признается в разговорах по

скайпу:

— А мы думали, ты поэтом станешь. Сильно был не такой, как все…

Поэтом станет мой однокурсник Домулевский.

�20

Перед экзаменами все в кубрике носами в учебники, руки строчат шпаргалки. Дух

стоит тяжёлый от сорока мужиков на смятых одеялах. Никто уже не острит и не выпенд-

ривается. Толя Коханский, главный наш зубрила, вслух что—то бубнит и бубнит над

учебником. Как китаец, честное слово. Не удивительно, что он на последнем курсе же-

нился на нашей преподавательнице. Женщины всех возрастов таких положительных лю-

бят. На пятидесятилетие нашего выпуска в сентябре 2012-го Коханские они придут вме-

сте и под ручку. А потом, через месяц Толя уйдет… Земля ему пухом…




Y

Их юность только мне видна 
 Сквозь их седины и морщины. 
 Да разве знали мы тогда 
 Как делаются мужчины? 
Как сеется меж нас вражда, 
Как гибнут города от «Града»? 
Глаза мы прячем от стыда, 
Таких побед нам нет, не надо!

На четвертом курсе произошло два события. В библиотеке Горького день за днем чи-

тал, ошеломленный, «Один день Ивана Денисовича». Сбегал с занятий. Ни о чем другом

думать не мог. Снова всплыли те же вопросы. За что? Кто они, эти палачи - партия? Это

им безропотно несли свои жизни лучшие из лучших? Где они все, эти стукачи, следова-

тели, вертухаи, садисты? Попрятались, сволочи? Пока партия, породившая и их, не

осуждена, они безнаказанны. И потому пока не вымрут, будут держаться вместе. Так впо-

следствии и выйдет. Оставшиеся в живых, их жертвы не вышли на демонстрации, не

предъявили счет. Говорят, один плюнул в лицо своему следователю, увидев на улице. И

�21

все. Шептались бывшие вертухаи и осведомители: “И правильно, что сажали, и было за

что”. “Жертвы были не напрасны”, — говорили их дети. И стояли стеной, охраняя про-

шлое и защищая себя. И не будет у страны будущего, пока не свершится праведный суд.

Так я думал тогда. Так думаю и сейчас, спустя полвека.

Второе событие: меня чуть не исключили из комсомола за «очернение советской дей-

ствительности и ОВИМУ». Высмеял курсантский быт в концерте художественной само-

деятельности: мятые алюминиевые кружки, завязанные узлом ложки, брюки клеш и

форменка в обтяжку. Хорошо они смотрелись на Гургене Нариняне, отплясывавшим рок

на табуретке. Спас Геннадий Охримович, флегматичный добрый верзила с пятого элек-

тромеханического: «Та шо вы к хлопцу пристали, он же хотел как лучше! » И все как—то

сразу успокоились, хорошая нашлась формулировка.

С Геннадием мы встретимся через много лет в Одессе, как добрые друзья. Мои дети

будут играть с его внуками, а я – пить водку и слушать заслуженного работника флота,

пенсионера, в каких экзотических портах мира побывал он в круизах на белоснежном

лайнере Одесса за тридцать с лишком лет плаваний. Дубленый известными мне ветрами,

не согнутый годами, с неистребимым украинским акцентом, он выглядел абсолютно

счастливым и гордым своей жизнью. Вот цельность характера и судьбы! Я буду сидеть в

его богато обставленной трехкомнатной квартире в Новых Черемушках, такой же седой,

как он, и чему—то завидовать. Чему? …

Да, и третье событие. После того персонального дела недели две спустя вызвали в

Горком комсомола. Неужели исключат? Бельтюков, крепко сбитый колобок с коротким

носом, первый секретарь, окинул курсанта строгим взглядом и вдруг без всяких преди-

словий:

— Пойдёшь на работу в горком комсомола?

Что-то нарисовалось на моей удивленной физиономии, что дрогнули в улыбке его тон-

кие губы:

�22

- Мы тут подумали и решили взять тебя в отдел спортивно-массовой работы. Переве-

дем на заочный, закончишь со своим курсом. Иди к Кондрашеву, он тебя посвятит в дета-

ли.

Да хоть куда, лишь бы подальше от начерталки, интегралов, теории машин и меха-

низмов, лишь бы ближе к людям, живому общению. Про выбивание членских взносов и

ежемесячной отчетности из первичных комсомольских организаций я еще не знал.

Дома однако вскипели страсти:

— Ну, что у тебя за шило в заднице? То МГУ, то комсомол! Чего тебе не учится в мо-

реходке? Получи профессию сначала, потом валяй дурака, где хочешь.

Мать в слезы. Отец только из рейса, он молчит. В общем, обманул я их. Тайком пе-

ревёлся на заочный и… По утрам забегал к Юрке, менял форменку на цивильный костюм

и на работу в Горком. Родители догадались, когда нам вдруг поставили домашний теле-

фон, большую редкость в ту пору в Одессе. Но на этот раз они уже промолчали. По-мое-

му, и на курсе мало кто знал, куда я делся. Диплом мне чертила бригада из трех студен-

ток Водного института. Такое вот получилось высшее инженерное образование…

В это время в городе шла битва за студенческий клуб. Не забыть, как на бюро горкома

партии получил слово. Размахивая руками, от имени молодежи требовал для студентов

Одессы трехэтажный особняк возле парка Шевченко. Там только кино по субботам пока-

зывают. Стоит пустой, разрушается. А нам собраться негде! Не у ЖЭКа отбивал, у

КГБ! И вопрос стоял ребром: либо майор Совик, директор Дома культуры КГБ положит

партбилет на стол, либо оратора вон из комсомола. Боже, той речи аплодировало бюро!

Может быть, мне это приснилось? Но время, видно, было такое. Отдали нам это здание!

Первым делом во Дворец студентов из подвала на Малой Арнаутской переехал «Парнас-2»

Миши Жванецкого. С этого и началась новая жизнь старого дома, похожего на средневе-

ковый замок. Кстати, и по сей день там, у парка Шевченко, Городской дворец студентов.

И опять только кино по субботам…

�23

Мы беззаботно кувыркались в теплых волнах ожившей после войны личной жизни и

всяческих полусвобод хрущевской оттепели. Свободное время стало значительно разно-

образней: молодежное кафе, дискуссионные клубы, грустная лирика туристских песен,

студенческие вечера под запретную музыку. Ночами пропадал в «Парнасе». Шли репети-

ции бессмертной миниатюры «Авас», где Витя Ильченко рассказывал про тупого

доцента и такого же студента Аваса, а ему старательно поддакивал Рома Кац, будущий

любимец публики Роман Карцев.

Репетировали смешную сценку из эпохи немого кино: толстяк Додик Макаревский си-

дел на стуле и смотрел в зал, как на экран. А за его спиной суетились, фехтовали два

мушкетера Витя и Рома, повторяя известные сценки, от которых зритель, то есть Додик,

замирал от ужаса, хохотал, плакал, вытирая большое свое лицо клетчатым платком, сло-

вом, переживал так, что уже, в свою очередь, хохотал зал. Спектакли в переполненном

зале всегда сопровождались стонами восторга сползающих на пол от смеха зрителей.

Миша Жванецкий пронизывал нашу жизнь печальной иронией, шутя формировал

нравственные критерии, не знавшие до него формы. Мы смеялись, как он хотел, а он

хотел, чтобы мы чувствовали иронию там, где раньше был один официоз. Надо быть ге-

нием, чтобы выделиться на фоне одесской манеры прикалываться по любому поводу.

Эту ехидную улыбочку с прищуром, которую лет через 10 – и уже навсегда – узнает

вся страна, мы видели каждый день. Через несколько лет уже в Москве мы встретимся

как добрые друзья и он подарит эту фотографию, которая теперь украшает мою коллек-

цию нечаянных автографов на солнечной стене квартирки в Лос-Анджелесе. 


Y 


Попутным ветром из Москвы в Одессу занесет автора, подарившего нам тогда своими

песнями запретное еще недавно чувство беспричинной грусти и светлой печали, незави-

�24

симое от гимнов и маршей. Этого автора звали Булат Окуджава. Сначала мы грустили

под его «Последний троллейбус». Потом он приехал сам, Булат Шалвович.

На наши литературные вечера обезумевшие толпы буквально выламывали тяжёлые,

дубовые двери. Надувались вены на мощной шее Лени Мака, лопались от напряжения

его рычаги, удерживавшие готовую слетать с петель махину. Студенческая самодеятель-

ность выходила из берегов. И никого не исключали за это из комсомола. Модным стал

дискуссионный клуб “Вьют”. Подумаешь, собственное мнение, но многим захотелось его

не только иметь, но и высказывать. Стихи опять же. Не Политехнический, но у нас тоже

неплохие поэты… Кто бывал на Дерибасовской, знает кафе «Алые паруса». Так мы на-

звали столовую общепита, пробили в Горкоме партии сниженный финплан вместе с пра-

вом называться первым в стране молодежным кафе. И запрещенный еще недавно рок-н-

рол, и бардовская песня, и стихи Ахмадулиной и местных поэтов, и фильмы. Какие то

были фильмы! “Чистое небо”, “Летят журавли”, “Судьба человека”, “Коллеги”, “Чело-

век идет за солнцем”.

В “Алых парусах” принимали столичных гостей. Потом они писали об одесской воль-

нице в центральных журналах. Здесь я встретил легендарного Александра Асаркана из

“Литературной газеты”, который приезжал за вольным ветром в Одессу. Маленький, су-

тулый, равнодушный к еде и одежде, человек без возраста и столичного лоска, он писал

мне из Москвы свои разрисованные вручную открытки.

Бывал у нас и Володя Белов, мос-

ковский обозреватель журнала “Те-

атр”, искавший в одесском теат-

ральном сезоне пульс разгулявшей-

ся на свободе Одессы. Статью Воло-

ди Белова об Одессе в журнале “Театр” Асаркан прислал тем же оригинальным способом.

Из нее про себя я узнал много лестного. Например, “что девчонки, проходя мимо, обора-

чиваются и долго смотрят вслед”, а также, что я “не из числа скучающих и равнодушных”.

�25

Из статьи я узнал, что в книгах и в искусстве я ищу “ответа на вопрос, как жить сегодня,

завтра”. К счастью, журнал “Театр” в Одессе мои знакомые в те времена не читали.

Свобода нравов дошла до того, что Валера Цымбал, студент политеха и мой друг, влю-

бился в очаровательную женщину, одесскую художницу Зою Ивницкую, чужую жену. Она

была не только старше его чуть ли не на двадцать лет, но и создательницей изостудии

Дворца студентов, где учила выражать свои чувства красками не детишек, как было при-

нято, а вполне взрослых. В ужасе метались родители нашего героя, оказавшиеся как назло

партийными работниками. Он мне признавался:

— Стари—и—к, я теряю сознания от счастья. Что где? В постели, конечно! Скажи им,

чтобы они от нее отстали, а то я сделаю с собой что—то ужасное.

Зоя была чистой и свободной, как ее картины. Она искренне не понимала возмущения

родителей и косые взгляды блюстителей нравственности:

— Это такое высокое чувство, его не опишешь. Одно слово: моя последняя любовь. И я

нужна ему, как никто. Это наше счастье.

Зоя написала мой портрет в курсантской форме, красным на черном, а влюбилась в

Валерку. Валера с детства виртуозно шил себе брюки. И они действительно сидели на его

тонкой мальчишеской фигурке. Мама с папой – обкомовские работники, а он себе шил

брюки. Зоя успела оторвать его и от швейной машинки и от политехнического. Ездила с

ним в Питер, и он поступил в Мухинское, на факультет театрального художника. Да еще

на курс к Акимову. Успел, кстати, познакомить меня с моей будущей женой. Но все—

таки его забрили в армию. Через полгода он приехал на побывку в Одессу и уговорил

Лёню, поэта и культуриста, сделать ему сотрясение мозга. Эта гора мышц взяла его за

голову, нагнула и двинула об трамвайные рельсы лбом. Не знаю, сильно ли, но две неде-

ли в больнице художник пролежал. И добился своего. Его комиссовали. Он вернулся в

Питер доучиваться. Там и женился.

Потом он халтурил в Худфонде, оформляя доски почёта в колхозах и совхозах Ленин-

градской области. Руки у него оказались золотыми: он изумительно делал театральные

макеты, мельчайшие детали. При этом пил, как… художник. Работал в Иркутском драм-

�26

театре. С Зоей они расстались, но чувства не выветрились. Оба хранят их всю жизнь.

Зоя живет в Лос—Анджелесе. Она недавно написала прекрасную добрую книгу про те-

атрально—художественную Одессу тех лет, посвятила ее своему покойному мужу Миха-

илу Ивницкому.




Y 


Пройдет почти 30 лет. Валера будет шить на заказ костюмы для фигуристов в подслепо-

ватой комнате, окно которой выходит на знаменитую брайтоновскую деревянную набе-

режную, виднеющуюся в узкую щель между грязными стенами каменных громад. Полго-

да шьет, полгода пьет. Язык так и не выучит, компьютер ненавидит. Верная жена Мила,

питерская его однокурсница, талантливая художница, будет подрабатывать социальным

работником, ухаживать за пожилыми. Как государственная служащий, она получит на

себя и мужа медицинскую страховку. Это многое значит в Америке. Вот—вот они уже и

гражданство получат.

— Стари—и—к! Как только получим паспорта — сразу домой, в Питер. Не хрен

здесь делать без языка и работы.

— А зачем же паспорта ждать?

— Ты чо? А вдруг операция какая понадобится? Я что, ее в России буду делать?

Но этот разговор случится уже в другом веке. И в другой стране. Между пожилыми

людьми.

Да, так вот Одесса. Одесса 60-х не была провинцией. Не была она, кстати, и Украи-

ной. Это скорее все тот же вольный город, город мореходов, видавших закрытый для

остальных мир. В Горкоме на мне сектор спортивно—массовой работы — это и культура,

и досуг, и спорт. Меня поддерживает зав. отделом идеологии Петр Кондрашов, парень

�27

внимательный, умный, осторожный. Годы спустя мелькнет он как—то в Москве, в выс-

шей партийной школе. И исчезнет. Я думаю, не обошлось здесь без органов.

До 12 ночи светятся окна в единственной во всем гулком партийном здании комнате, от

споров и сигарет стоит дым коромыслом. Через полвека, когда уже независимая Украина

захочет вступить в Европейский Союз, и путинская Россия организует в ней “граждан-

скую войну”, этот бывший Обком КПСС станет известным на весь мир зданием, где не-

известные заживо сожгут людей, ставших жертвой чудовищной провокации.

Твердо помню, если какой язык и был в загоне, так это украинский. Дуже мы его,

школьники, по преимуществу евреи и русские, учить не любили. В аттестате у меня

четверка по украинскому языку. Ну, и тройка по поведению. Но это не считается. Поду-

маешь, ударил учительницу по голове ботинком! А зачем меня за руку дергать, когда

человек стоит на руках на перилах в пролете третьего этажа? Если б не на училку, так

внизу кровавым пятном. Был выбор? В общем, тройка в четверти за поведение, и уплыла

моя серебряная медаль.

Сектор спортивно-массовой работы в Горкоме — это еще и БСМ, бригада содействия

милиции. Ну, или “легкая кавалерия”. Это не отчеты и справки в ЦК о членских взносах.

Нам выдавалось оружие на время патрулирования. Гуляли на бульваре, в районе порта.

Наши клиенты — фарца, проститутки. Одесса – город портовый, он дышит уголовщи-

ной. В советниках бывший уголовник Володя М., ас оперативной работы. Брали с ним

карманников, даже щипачей, только тяжкий труд домушников уже не про нас. Володя

как-то спас меня. Передали ему, будто вечером кореша будут ждать в подъезде с железной

трубой. Ночевал у Юрки, а трубу потом видел, валялась неподалеку.

Алла, Аленушка, проститутка четырнадцати лет от роду, глуха к моим искренним,

желающим ей добра нравоучениям. Алые пухлые губы, синие глаза под светлой непо-

слушной чёлкой:

- Что ты меня уговариваешь? Где твоё счастье – в будущем? А моё — здесь, сейчас. Я

только выйду на шоссе под Ялтой, как первая же машина распахнёт дверцу, и начнётся

�28

такая жизнь, которой ты и не видывал, комсомолец: ноги целуют, магазины, рестораны,

отели, курорт круглый год. Дай же хоть чуть—чуть пожить, уходи, не терзай душу!

И умолкну я после этих слов, сникнет пафос строителя коммунизма перед голой, бес-

хитростной правдой ее жизни. В камере предварительного заключения, где она будет

ждать отправки в детдом, мы встретимся еще раз. Я приеду, и она уткнется носом мне в

грудь и тихо заплачет. И все. Больше я ее не увижу. Никогда.

В нашем кругу выделялась изящная хрупкая Ира Макарова. Утончённая выпускница

ленинградской Академии живописи, она поливала советский официоз изобретательным

матом и с неподражаемым сарказмом издевалась над моей общественной активностью.

Но наградила почему-то именем скульптора, ювелира и скандалиста эпо