СП#14

БайтовБезносов Бондарь-ТерещенкоБородинВолосюкГригорьевДрознерЕжов

ЕрховИохвидовичКозловКолчигинКочарянНилинПановПетров

ПротягСныткоСоринаСтариковТорховЧенскийЯновскаяЯськов

Смерть и девушкаЛитература — такой механизм, который постоянно надо подма-

зывать: деньгами, славой, участием в литературном процессе, сплет-нями, чем-то ещё — без этого он никуда не поедет. Читатель — и тут мы становимся перед ним на колени — берёт только то, что ему дают. То, что он взял, и будет названо литературой.

Литература и так никуда не едет, и значит, подмазывать её не нуж-но; а читатель, чья рука одинаково крепко сжимает рулон туалетной бумаги, газету, Толстого и фаллос, здесь вообще ни при чём и как фак-тор отсутствует. Поднялись с колен, отряхнулись, дышим свободно.

Содержание

Стихи (Песни!) Сергея Владимировича Панова — с. 3 • Конятина Антона Владимировича Ерхова — с. 14 • Говорит дождь и всё остальное тоже Максима Александровича Бороди-на — с. 24 • Визит в страну вопящих; Сныль; Тотенбург; Эт: Псалом восхождения Олега Алек-сандровича Петрова — с. 43 • Елисейская мгла или женщина в пальто; Заброшенные сады или фанаберия; Апейрон и бакалея; Клиппот или форма творога; Крес; Немой пейзаж Вла-дислава Викторовича Колчигина — с. 55 • Десятка Владимира Владимировича Козло-ва — с. 66 • «вот тень распластавшись лежит под кустом…»; Зимние выборы; Слон в комнате; Aвгуст 2010 Леонида Владимировича Дрознера — с. 81 • Из цикла «Фамильные портреты»; Семейство Штаркман (последовательность смерти); Писательница Инны Григорьевны Иох-видович — с. 83 • Из цикла «Нес колько майских дождей»; (А в шкафу том) одна канифоль; Из цикла «Октябрь ноябрь февраль»; От А до Б; Ночные подсолнухи; Компот; Плаун-бара-нец; Нити; Чойхўр (Choyxo’r); Стихотворения из книги «Перерыв» Саши Протяга — с. 90 • Из цикла «Нанизывание»; Из цикла «Славутич Ц-208»; Из цикла «Хождение в пол»; Из цикла «Девственность»; Из цикла «Мы с моей половинкой»; Ухо Микки Мауса; Война; Тошнота; Ребё-нок; Тмин; Кобзарь Виталия Ивановича Ченского — с. 112 • День взятия картошки Михаи-ла Анатольевича Ежова — с. 141 • Пермский период Владимира Георгиевича Яськова — с. 146 • Элегии и Фуги Михаила Павловича Нилина — с. 175 • «Душа в потёмках рыщет…»; «Из планковского узелка…»; «Наряду с окислением швов…»; «Скрипнуло окно террасы, пе-репрыгнув звуки вальса…»; «Как инвалидные механизмы…»; «Засунул флешку в Ванинский порт…»; «Мигают фонари. В метели…»; «Положим, озарённая даже нимбом…»; «Всё измени-лось, когда появилась Нола…»; За то, что я делаю Николая Владимировича Байтова — с. 187 • Из цикла «Дзен и искусство выращивания свёклы»; Продавец колючек Дмитрия Анатоль-евича Григорьева — с. 197 • Romantic Collection Анны Владимировны Яновской — с. 208 • Тереза; Руслан; Подарок Марины Михайловны Сориной — с. 220 • «Дрозд просвистит, пропоёт песню оливы…»; «Когда в конуре, в кобуре, в пенале…»; «Когда они это писали — были живы…»; «Кто не читал Милета — молод…»; «ивы ели зайчиков…»; «Марку лизнул (куда бы приклеить?) — приклеил…»; «место есть…»; «Де Кирико в лесах Парижа, высматривая дичь…»; «хотелось по-другому — сложней и проще…»; «клады, послания, захоронения — дет-ский наивный расчёт…»; «наши братья гречкосеи льнотрепатели…»; «хватило нобелевской премии на плешь могильную на острове…»; «земля покоится на голубых китах…»; «чертё-нок в негативе предстанет светлым ангелом…»; «отдельно от каждого действия — мысль…»; «в чертогах — черти, а в Раю — игрушечные яблочки…»; «фрагменты единого целого…»; «раз-нообразны места отсутствия…»; «Так совпало, свет оказался на нужных местах…»; «Вдруг пой-мёшь, что каждое “фа” уже принадлежит…»; «Жёлтым! И красным! И синим!…»; «Я думаю, что местный Мендельсон мог им напеть…»; «Может, в результате перевода на другой язык…»; «Море напряжённо измышляет шифер…» Владимира Афанасьевича Старикова — с. 233 • Побег; Грампластинки Александра Александровича Кочаряна — с. 240 • Из книги «Поsтеб-ня»; Из книги «Коза-дерида» Игоря Евгеньевича Бондаря-Терещенко в переводе Андрея Александровича Пустогарова — с. 244 • Стихотворения Богдана Савельева Ивана Ивано-вича Волосюка — с. 250 • Одиннадцать писем Станислава Анатольевича Снытко — с. 255 • буквальный смысл Дениса Дмитриевича Безносова — с. 261 • Её фотографии; Её морщины; Её облачко; Откровение от мышонка; Нарекиев; Из цикла «Ментъ хауз. Антироман (пунктир-ная линия)»; Инъекции воздушного змия; Из романа «Блю-йеллоу сабмарин»; Выставка божь-их коровок; Из цикла «Ментъхауз. Антироман»; Из цикла «Северны сказы про Максимку бога (шорт-повесть, однако)» Алексея Валентиновича Торхова — с. 268 • Про читателя, войдуще-го в книгу единственную, но не первую Елены Григорьевны Донской; Фотоохота в условиях ритм-энд-блюза Анны Владимировны Яновской; Вечное возвращение Татьяны Анатольев-ны Шеховцовой — с. 292

3

Стихи (Песни!)

Вот — человек.

Идёт,несёт в руке одуванчик.

(Знаете,милый цветок такой —бывший! —белый пушистый воздушный шарикна длинной тонкой зелёной ножке,ножка —трубочкой???)

…Идёт он,осторожно ступает,несёт свой цветок.

Хочет его милой подарить…

Сергей Пановродился в 1950-м году в Луганске. Трудился в шахте и в археологической экспедиции. Книги стихотворений «Я не настаиваю» (1992), «Столик для домино» (1995), «Зонтик от молний» (1997), «Дай дать!» (2000), публикации в газете «Комсомольская правда», антологии «Русские стихи 1950–2000 годов» (М., 2010), местной периодике. Живёт в Луганске.

4 ©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(14)’12

ПАНОВ

Встретились два человека.Один был табуреткой,а второй —половником.

Попробовали обняться —плохо это у них получилось.Расстались.

«Нет, это явно былане кастрюля с супом», —убеждённо размышлял впоследствииоб этой встрече на досуге половник.

«По-моему, что-то на этот разэто был и не человек вовсе», —задумчиво потом прищуривала глазки табуретка…

— Всё, сынок,бросаем уже забавы,садись уже за уроки.— Расскажи анекдот.— «Сел один человекделать уроки…»— А дальше?— Гм… Дальше —не знаю.Чем дальше, тем трудней.— Ха-ха! Начало я тожемогу придумать.— А ну.— «Стоял дом…»— Ха-ха! Да. Верно.Я теперь.«Зазвонил телефон…»— Ещё.— «Ехала машина через мост…»— Ещё.— «Решил один человекпочистить зубы…»— А дальше?— Гм……Вспомнил, что нужно почиститьи уши.— Дальше.— …И тогда стал чистить зубыушами.А когда стал вешать их на место, —всё перепутал.Чувствует —что-то не то.

— …И тогда стал чистить зубыушами.

5©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(14)’12

СТИХИ (ПЕСНИ!)

Глянул в зеркало…Ах! У него —полный рот ушей!— Ха-ха-ха! Дальше.— Он…Застенчиво улыбнулсяи сел делать уроки…

Двое

Идут,яблоко грызут…

Я алфавит усовершенствовал! ____________

Так это произошло:посмотрел я как-то на негово всех страшных его колдобинах;покачал головой.Сказал себе:

«Доведу-ка я его до ума.Нужно постараться для людей.Добьюсь, чтобы алфавит звучал так же хорошо,как мои стихи».

/…/

…И добился!Как чудесно!

Не надо благодарить меня, ребята!Я не то ещё для вас сделаю.Рад моему успеху!

…

Внимание! Вот! Вот оно — моё детище!Принимайте его!

«А Б Г Д Ж Ф Р Т К Ч П Ш…»

Ну, и так далее.

…

Как я счастлив!Какое удачное получилось у меня творение!

«Доведу-ка я его до ума.Нужно постараться для людей.Добьюсь, чтобы алфавит звучал так же хорошо,как мои стихи».


ПАНОВ

…

Вот радостно перевернутся в гробуКирилл и Мефодий!

/…/

(Есть ещё среди насусердные люди!) _________

Человек принялся за работу.Печень поставилвместо сердца.Кишечникзапихнул в череп.Сердце поставилвместо мочевого пузыря.Глаза —на место ушей.А уши —вместо зубов.Ноги —на место рук.А руки запихнулв кишечную полость.Из мозга сделал парик.Вместо глаз в глазницахрасположил почки.

Сел немного отдохнуть…

…Оторвал пуговицу.Пришил на место еёкурицу.

Так и пошёл на улицу…

/…/

1

Привет тебе, заглянувший в мою келью солнечный луч!Расскажу тебе, что ты тут увидел. Здесь — я — Панов.

…Оторвал пуговицу.Пришил на место её курицу.



Панов колоритен:

ИЗ СПИНЫ ЕГО ТОРЧАТ ОБЛОМКИ СКАЛ, ОДИН ОБЛОМОК ТОРЧИТ И ИЗ ЕГО ЧЕРЕПА.

2

ОН ПЫТАЕТСЯ ПРОЙТИ В ДВЕРНОЙ ПРОЁМ.

/…/

…Без успеха.

/…/

Проём ему не по габаритам…

Упоение моё

Выйду в поле!Пойду по кривой дорожке…

Раньшея любил возглас:

— По ко-о-ня-а-а-ам!

Раньше. ___

Теперь —другой:

— Спо-ко-ой-й-но-о-о! . .

/…/

1

Всё было тихо, спокойно.

Шёл жениться Солженицын, Евтушенко ел тушёнку.

Вдруг Родину заволокли тучи.

Шёл жениться Солженицын,Евтушенко ел тушёнку.


ПАНОВ

2

Есть у неё сыновья?Найдётся сын, который спасёт её???

3

Да. Нашёлся.

Ботвинник надел ботинок,второй взял в рукии пошёл им бить врага.

/…/ ___________

Я перекрестился облегчённо и пошёл спать.

У меня в роду был человек, который — как рассказывают — любил ходить по дну реки, взяв камень в руки. __________________

О! Чувствую в нём родственную душу!

Потрясение

Замечаю: на столе моём стоят чашка, графин, столб, конь, лампа, ваза…

/…/ _________________

…И ЗАПЯТЫХ МЕЖДУ НИМИ НИКАКИХ НЕТ! ! !

Мой род(Поездка в деревню)

— Настя!Расскажите о наших.

__________

— …Саша —сестра мами твоєї —вмерла в 33-му з дітьми в голодовку.

Замечаю:на столе моём стоятчашка, графин, столб, конь, лампа, ваза…



Бабушка твоя Олена —теж тоді померла від голоду.

І брат її — Микита —теж.

Ольгу вбило в шахті.

(Всіх у Донбасімобілізували тоді на шахти.)

Андрій…

Волів пас.Премірували його фуфайкой.А два інших скотникипозаздрили йомуі штовхнули його в старий колодязь.Похвалялися потім через 20 років.

Павло, Стефан і Іван загинули на війні…

Поле.Через поле пролегает дорога.По дороге идёт отряд.Отряд скелетов.Впереди отряда —командир.Тоже скелет.

Все скелеты, как известно, — улыбаются.И поэтому эти наши солдаты — тоже,растянули ухмылки до ушей.

Но их командир —нет,не улыбается и не смеётся.Он —серьёзен, хмур.Сосредоточенно шагает.Сурово смотрит вперёд.

Идёт отряд…

Осень

Дождевые капли рядамина ветвях деревьев и кустов висят.

Андрій…

Волів пас.Премірували його фуфайкой.


ПАНОВ

(Нити, унизанные жемчугом, по всем деревьям и кустам — по всей земле моей! — развешаны!)

Листочки, как бабочки, летят.

/…/

Белая берёзажёлтая стоит…

Я бросил камень.Попал в планету Земля.

Бросил второй камень. Попал в планету Марс.

Бросил третий камень. Попал в галактику М31.

…

«Так. Теперь брошу камень, —думаю, —в какой-нибудь квазар».

…

Но не успел.

…

Как полетели вдругв меня камнисо всех сторон!

И с планеты Земля!И с планеты Марс!И с галактики М31!Даже и с других ещёпланет и галактик!

/…/___________

…Ах!Теперь мне приходится стоятьзажмурившисьи закрыв голову руками!

Белая берёзажёлтая стоит…



Большой талант всегда тревожит. ________________

К примеру —я:

достаю блокнот в троллейбусе,чтобы записать мелькнувшую в моём мозгу идейку.

Люди испуганно уставляют взоры на меня и начинают поспешно передавать — широким потоком идут! —талоны на компостер.

/…/ __________________

Кстати, попутномы осветили здесь и вопрос о пользе поэтов.

Поездка

Едем мы. Путь неблизкий.

Я думаю о себе. Ты думаешь о себе.

Ты предлагаешь подумать о тебе.

И мыдумаем о тебе…

…

Но я тоскую по себе.

Неудачник

На пашне вижутрактором измятый, изуродованный,несчастной судьбы патрон.___________

(В самом деле,редкостный передо мнойпредстал страдалец:

жизнь его не удалась;цель его жизни

Большой талант всегда тревожит.________________

К примеру —я


ПАНОВ

осталась недостигнутой;прахом пошлипылкие надежды его и чаяния.)___________

Ему никого не удалось убить…

Я не начинающий!

Меня не печатали —да.

Это они — издатели —начинающие!

Я решилнавести, наконец, порядокв моей —довольно-таки жуткой —жизни. ____________

…Собрались вы в Тронном Зале. Судите-рядите о делах своих семейных и государственных. Вишу над вами, крюком за ребро зацепленный…

/…/ ______________

Чересчур привыкли вы, люди, к излишествам. Довольно было бы с вас и люстры…

Выращиваю свой цветок,в Долине Камнепадов.Собой прикрываю его.Из спины моей торчатобломки скал.Один обломок вон — смотрите! — торчити из моего черепа…

Иду с бадьёй к ручью.

Чересчур привыкли вы, люди, к излишествам.Довольно было бы с вас и люстры…



Бегу обратно — тороплюсь подставиться под очереднойпадающий на мой цветок обломок скалы…

/…/

Смотрите: к кому-то я обращаюсь, нежно и влюблённо: «Прелесть моя!»

Она меня, кажется, не замечает.Но это абсолютно не важно.

Она прекрасна. Она прелестна. Я счастлив видеть её.

Смотрю на неё с замиранием сердца. И, кажется, обнимаю её. (Или — она меня).

/…/

— Прелесть моя! — говорю я ей. —

Осень! . .

/…/

Смотрите:к кому-то я обращаюсь,нежно и влюблённо:«Прелесть моя!»

14

КонятинаЛюбой уважающий себя человек носил на себе шрам от удара копытом своенравной лошади.

Тадеуш Конвицкий,«Хроника любовных происшествий»

Игорь часто вспоминал ту историю, услышанную в детстве. Даже не историю — реплику, фразу. Ему было лет восемь. Они с отцом при-ехали гостить к бабушке с дедушкой. И то ли за обедом, то ли уже пос-ле, когда бабушка стала собирать посуду со стола, дед сказал: «А Коль-ка-то наш сосед всю жизнь коня бил-бил, а потом их двоих молнией и убило…»

Колька-сосед, конь, молния — Игорь запомнил, а многие собы-тия, случаи, разговоры — куда как более значимые для себя восьми-летнего — забыл… Отец иногда спрашивал: а помнишь, как мы ходи-ли на рыбалку с дядей Женей? Или — а помнишь, был у тебя друг, вы с ним всегда на пруд бегали? А ту жуткую бурю? А как мы за зайцем гнались на машине? Игорь отвечал: «Смутно», «С трудом» и изредка «Не помню».

Последнее время они с отцом виделись не так уж и часто — раз в полгода, а то и в год. Встречи не планировали и ни к чему их не при-вязывали; ни к Новому году, ни к дню рождения: увиделись значит уви-делись, получилось значит получилось.

В восемнадцать Игорь поступил в институт, переехал в другой город и поселился в общежитии. Сперва гостил дома на каникулах — зимой и летом; приезжал на майские или ноябрьские, — а потом,

Антон Ерховродился в 1978 году в Норильске. Окончил Харьковскую государственную академию культуры. Публиковался в «©П» № 7, № 9, № 12, журналах «Харьков — что, где, когда», «СТЫХ», в интернет-изданиях «Русский Журнал», «Новая Юность». Роман «Дремлющие башни» (Х., 2010). С 2009 года живёт в Москве, работает менеджером по сбыту.


КОНЯТИНА

после третьего курса, стал праздники и выходные проводить в том, институтском, городе, разве что заскочив к отцу на каникулах на день или два.

Иногда виделись, иногда созванивались. «Всё в порядке?» — спрашивал отец. «Всё в порядке, папа», — отвечал Игорь. На этом «раз-говоры о делах» и заканчивались. И начиналась та самая бесконечная беседа — немного хвастливая, немного тоскливая. За окном — вьюга. Или весеннее солнце — огромное, красное, нехотя переваливающее за горизонт.

«Неужели совсем не волнуешься?» — спросила соседка. «Взрос-лый мужик, — ответил отец. — Всё сам решит».

В детстве Игорь нередко переживал за отца. По вечерам, если тот задерживался с работы, особенно зимой, когда рано темнело — теле-визор освещал комнату и в новостях нет-нет да проскакивали пуга-ющие сообщения — убит, погиб, ушёл и не вернулся. Или когда отец ковырялся в проводке. «Пап, может, отключить свет?» — «Ты, главное, под руку не суйся». Или когда чуть ли не ночью кто-то (никого не ждём) звонил в дверь, и отец шёл открывать.

Так было в семь лет, в восемь, в девять, в десять, в одиннадцать, а в двенадцать…

Они отдыхали на Азовском море, на какой-то базе с деревянны-ми домиками на курьих ножках. При входе — тазики, чтобы смывать с ног песок. Два ряда умывальников на всю базу, столовка с телеви-зором, белое кирпичное М-Ж. При въезде — красный пожарный щит. В домике они жили вчетвером — Игорь с отцом и тётя Марина с доч-кой Настенькой. Тётя не потому, что Игорь — её племянник. Папина коллега, женщина с работы.

Иногда они весь день проводили вчетвером — завтракали в сто-ловой, шли на пляж, купались, загорали, потом, «в самую жару», — в тень, обедали, валялись на кроватях, а после трёх часов — снова пляж, теперь уж до самого вечера. Когда темнело — шли гулять вдоль берега или на соседнюю базу, шумную, яркую — с кинотеатром, ат-тракционами и танцплощадкой. Иногда же бывали этакие «разде-льные» дни — кто куда. Отец мог с самого утра играть в пляжный во-лейбол, а тётя Марина с Настей — спать чуть ли не до обеда. Игорь обычно шёл купаться, или залезал с книжкой в тень под домик, или ловил на лимане рыбу-иглу — на солнце она быстро засыхала, стано-вилась твёрдой — такую как закрутишь, так навсегда и засохнет: хоть колечко, хоть спираль.

Вечером отец мог завалиться на кровать с газетой или пойти вы-пить в столовой пива с друзьями по волейболу. Тётя Марина и Настя качались на качелях, разговаривая о чём-то, понятном и интересном только им; или сидели в комнате с книжкой — мама читала, дочка слу-шала; или играли в мяч перед домиком — спокойно и очень уж скуч-но: бросила-поймала, бросила-поймала… Такими вечерами Игорь бродил туда-сюда по базе и вдоль берега. Поздний вечер, почти ночь, темнота, редкие фонари. Но никто не зовёт домой, никто не загоняет спать и не будет отчитывать, если ты придёшь совсем поздно. Другой мир, другие правила. Прозрачное время, сквозь которое, казалось, легко увидеть себя взрослого.

Одним таким «раздельным» вечером Игорь вернулся в комнату и застал там только Настеньку. Девочка ходила с мухобойкой и охоти-лась на комаров. Деловая, важная, сосредоточенная.

«Где все?» — спросил Игорь.«Мама — чистит зубы».«А мой папа?»

Прозрачное время, сквозь которое, казалось, легко увидеть себя взрослого.


ЕРХОВ

«Где твой папа, я не знаю», — ответила Настя и хлопнула мухобой-кой по стене.

Пятнышко крови.И тут Игорь забеспокоился. Ему показалось, что никому нет дела

до его отца, до того, что с ним, как он, где он. Это Настино «где-не-знаю»… Да и мама её — тётя-не-тётя Марина — вернётся, почитает дочке на ночь, и — сон по расписанию — обе заснут, даже не задумав-шись, где Игорев отец. Утром пойдут в столовую, потом — на пляж. Будут делать то же, что и всегда, что и каждый день, будто бы и не за-метив исчезновения.

Игорь выскочил на улицу. Ну? Куда теперь? Проще всего — само напрашивается — пробежать по главной аллейке базы, глянуть — мо-жет, здесь? или возле какого-нибудь домика? или просто стоит где-то?. . Возле умывальников Игорь заметил тётю Марину, но подходить не стал. Папа не с ней. Женщина вытерла лицо, перекинула полотенце через плечо, сложила в пакетик мыло, щётку, пасту. Игорь побежал дальше. Почти в каждом окне горел свет — квадраты на песке, ка кая-то суета.

На аллейке отца не было. И перед домиками тоже. И возле въезда на базу. Нигде.

Игорь спустился к пляжу. С чего папе идти купаться посреди ночи? — но… Но чью побережье становилось странным местом, не тем пляжем — привычным, солнечным, дневным, с раскалённым пес-ком, слепящими зайчиками в волнах, надувными матрасами, шумной малышнёй… Неподалёку горел костёр. Пламя тянулось к небу, в тем-ноту, тьму. Костёр освещал лица — бородач играл на гитаре, компа-ния горланила песню (нехорошие слова казались особенно громки-ми), женщины хохотали. Из рук в руки гуляли кружки, бутылки, что-то ещё.

Игорь не искал папу среди них, а скорее, хотел убедиться, что папы здесь нет (было неприятно думать, что отец может быть здесь, таким же). Игорь прошёл мимо компании. Бородач, мужик в майке, толстяк и две женщины, одна из которых была похожа на лису Алису. И всё.

Игорь дошёл до заборчика, за которым начинался пляж сосед-ней базы. Никого.

Куда теперь? Звёзды, Млечный путь, тихая вода, остывший песок. Игорь развернулся и побрёл назад — к аллейке, умывальникам, доми-ку, комнате. Светлее, светлее, светлее…

Настенька уже спала. Тётя Марина листала журнал, повернув на-стольную лампу так, чтобы свет не мешал дочке.

«А папа не возвращался?» — спросил Игорь.«Нет, — сказала тётя Марина шёпотом. — Тише. Настя спит».«А где он?»«Не знаю — ничего не говорил. Может, встретил кого знакомого».И тут Игоря осенило. «Я знаю, где папа!» — чуть ли не закричал

он. «Тише», — фыркнула тётя Марина. Игорь выбежал на улицу и рва-нул к столовой. Конечно! Это же сегодня! Отец Игоря не был заядлым болельщиком, но финал — это другое дело. Тем более папа не раз говорил про этот чемпионат мира, ещё до поездки на море — про четыре-ноль у наших с Камеруном, только вот — камерунцы выбра-лись в одну-восьмую, а потом и в одну-четвёртую, а мы — никуда не попали.

Игорь вдруг вспомнил всё. Они с отцом последние недели только и говорили что про футбол. В финале играют немцы с Аргентиной, как и на прошлом чемпионате, когда выиграла Германия; а аргентинцы на днях обыграли Италию, а если немцы победят, то третий раз подряд станут чемпионами мира…

«Где твой папа, я не знаю», — ответила Настя и хлопнула мухобойкой по стене.


КОНЯТИНА

Игорь дёрнул дверь и тут же, словно не поверив, дёрнул ещё раз. Столовая была закрыта.

Назад Игорь шёл медленно. Глядел по сторонам, иногда оборачи-вался. Перед входом в домик снял вьетнамки, сполоснул в тазике ноги и тапочки и поднялся.

«Так, — сказала тётя Марина, — давай никуда больше не бегай, а то влетит нам обоим. И так полночи где-то прошлялся».

Игорь кивнул. Нехотя снял футболку и шорты и залез под одеяло.«Взрослый мужик, — спокойно сказала тётя Марина. — Ничего

с ним не случится».Через минуту погас свет. Игорь думал, что будет долго ворочать-

ся, но заснул почти мгновенно. Перед настоящим сном ему привидел-ся придурочный конь, вроде того из мультиков про Микки-Мауса — с большущими ноздрями и ногами-шлангами, вечно ржущий. Коня ударило молнией. Мерцающий рентгеновский снимок — череп, рёб-ра, кости… И Игорь уснул.

Ночь проскочила быстро. Закрыл глаза, открыл — а уже утро. Яр-кое солнце сделало обои почти бесцветными. Игорь прикрыл глаза ладонью. И вспомнил про папу. Повернулся, глянул. Отец лежал на своей кровати, отвернувшись от комнаты, света и Игоря.

«Завтракать будешь?» — спросила тётя Марина.«Не хочу», — сказал Игорь.Он одел футболку и шорты, взял щётку и пасту, сходил умылся, за-

тем вернулся к домику и сел на ступеньках. Сквозь запах моря и про-чие летне-курортные запахи пробивался настойчивый и нагловатый запах столовских котлет.

Все мысли куда-то делись.«Привет, Игорюльник», — отцовский голос за спиной. Игорь про-

молчал. «Чего хмурый такой с утра пораньше?» Снова молчание. «Из-за меня, что ли, расстроился так?» Игорь кивнул.

Отблеск солнца в оцинкованном тазу, белый песок.«Ну что ты, — отец сел рядом. — Товарища встретил вчера инсти-

тутского. Не виделись уже лет двадцать. Наверное, с самого выпуска… Приехал вот тоже с сыном. Чуть младше тебя. В том домике посели-лись…»

Игорь слушал и не слышал. Папа говорил про «брюхо отрастил себе», «устроился в институт», «с нашими часто видится». А Игорь по-чему-то представлял лошадиную морду и то, как Колька — дедов со-сед — бьёт по этой морде кулаком.

С тех пор Игорь не переживал за отца — задерживался ли тот на работе, или как-то странно разговаривал с кем-то по телефону, или когда звонил и говорил, что ночевать сегодня не придёт.

— Как звать?— Игорь.— А по отчеству?— Игоревич.

С Наташей Игорь познакомил папу после Рождества. Был против-ный пасмурный день. Голая зима — снег растаял перед самым Новым годом, да так и не выпал снова. Хмуро и уныло. «Брр, — сказала Ната-ша, едва они сошли с поезда. — Идём быстрее».

Игорь и Наташа прошли к остановке и сели в жёлтую, грязно-жёл-тую «Газель» с табличкой «до Металлургов». Маршрутка очертила при-вокзальную площадь, протиснулась — именно так — между заводами и выехала на проспект. Мрак и серость, будничный город, город для своих. Как неприбранная квартира — сам в этом живёшь, нормально, но перед приходом гостей надо бы всё сложить да помыть полы.

Ночь проскочила быстро. Закрыл глаза, открыл — а уже утро.


ЕРХОВ

Игорь расстроился, что Наташа увидела его город таким вот тос-кливым.

Дома за окном — грязные тряпки.Игорь немного помолчал, а потом словно вспомнив, что он —

чичероне, принялся вываливать факты, фактики, воспоминания. В тему и не очень. «Считается, что это — самый длинный в Европе проспект», «При Союзе хотели построить метро», «Отец говорил, что в его молодость тот район звали “Красный Техас”», «Видишь корпус? Пол моего класса туда поступило», «А здесь всегда, что ни афиша, то шедевр. Ты бы видела плакат к “Титанику”». Наташа иногда кивала — то ли нехотя, то ли устало. Подружка из настоящего в городе из про-шлого. Свежие ремарки на полях давнишней книжки.

«Следующая — наша, — сказал Игорь и, громче, водителю: — На Сталеваров остановите».

Две лавочки, прозрачный навес и билетный киоск. Игорь наки-нул сумку на плечо. «Идём, — сказал он. — Нам туда». Они прошли мимо подземного перехода, ювелирного магазина и нырнули в арку. «Ну а вот и отчий дом».

Дубы — баобабы на планете Маленького принца. Дома окружали клумбу: боялись, что она сбежит, бросит их, а может, и наоборот — за-щищали от чего-то, прятали. На старых стенах как аппликации смотре-лись тарелки-антенны и обшитые европанелями балконы.

«Уютный дворик», — сказала Наташа.Они подошли к угловому подъезду. Игорь набрал код, открыл

дверь и пропустил Наташу вперёд.«Скучаешь по папе?» — спросила Наташа. «Нет», — ответил

Игорь.Предбанник с почтовыми ящиками, затем ступеньки, стены с об-

лупившейся краской — Игорь постоянно пачкал о них куртку; перила, о которые он однажды совершенно по-дурацки умудрился порвать рубашку.

«Может быть», — сказал Игорь.Какой-то особенный запах — не сырость и не побелка, не краска

и не пыль, что-то ещё, в чём можно различить обычные подъездные запахи, но всё же другой. Перед самой дверью Игорь тихо сказал: «Не знаю».

Звонок заиграл «Лаванду». Отец открыл дверь, оборвав мелодию на «И под солнцем лёд…»

«Привет». — «Привет». «Здравствуйте». — «Здравствуй».«Погода совсем не радует», — сказал отец.Наташа и Игорь разулись, сняли куртки («Давай повешу») и про-

шли в комнату. Бывшую Игоревой и оставшуюся его. Отец ничего не поменял, не придумал, под что её занять. Детские вещи прятались на шкафу — торцы коробок: «игра настольная», «модель сборная», «кон-структор». Там же лежал и чёрный тубус с плакатами, из которых вро-де как вырос. Сперва в тубус угодили Чак Норрис и Рэмбо, потом — «Manowar» и «Judas Priest», следом — безымянные девушки на фоне пальм и океана. Над письменным столом — книжная полка с десятком книг. Школьных: англо-русский словарик, справочник по математике, готовые сочинения…

«Так здесь ты и жил?» — спросила Наташа. «Да», — ответил Игорь. Они поставили сумки и вышли на кухню.

Всё ещё держащий форму пластмассовой посудины салат оли-вье, шпроты, селёдка, тоненько нарезанные сыр, ветчина и копчёная колбаса. Из «домашнего» — глубокая тарелка с горкой картофельного пюре. Из «почти домашнего» — сало.

— Но самое лучшее сало, — сказал отец, — я покупал у вас. На Конском рынке.

— Конном, папа, — поправил Игорь.

— Но самое лучшее сало, — сказал отец, — я покупал у вас. На Конском рынке.


КОНЯТИНА

Наташа рассмеялась.Они сели за стол. Игорь пододвинул к себе бокалы и налил вино.

Наташа подхватила вилкой кусочек ветчины и положила на край та-релки.

— Ну вот, — сказал отец, — как всегда забыл хлеб.— Давайте я нарежу, — предложила Наташа.Тётя Марина, соседка тётя Даша и та почему-то вечно хмурая —

не в счёт. Это были отцовские женщины, для которых Игорь (да и они для Игоря) — лишь здрасьте-до-свиданья. И школьные подружки Иго-ря, иногда забегавшие в гости, — тоже не в счёт. Они заходили, ког-да отца не было дома, а если с ним и сталкивались, то уже на выходе, в дверях.

Белые ломтики улеглись в плетёной хлебнице. Наташа достала из холодильника луковицу, лимон и какие-то лопухи. Нашла в навес-ном шкафу салфетки и солонку с перечницей. Колечки лука украсили селёдку, дольки лимона и лопухи — шпроты.

— Сколько б ни учились мужики по дому справляться, — улыб-нулся отец, — а всё равно — у женщин это в крови.

— За знакомство, — предложил Игорь и поднял бокал.Рука чуть дрогнула, вино пролилось.Этот тост — «за знакомство» — часто говорила Наташина подру-

га, причём даже в компании старых друзей: «Ну когда-то ж мы позна-комились? Вот за это и выпьем!»

Через полчаса стол съёжился: испачканные майонезом тарелки, тонкие рыбные косточки, хлебные крошки, ленты лимонной кожуры и одинокая шпротина на заляпанных маслом листьях салата («Кто-ни-будь съест или свет выключать?»). Отец взял бутылку и разлил оста-ток — граммов сто пятьдесят — по бокалам.

— Вот и нет вина, — сказал он.— Не наша вина, — тут же ответила Наташа.Отец поставил пустую бутылку к холодильнику, глянул на девуш-

ку и усмехнулся. А через секунду захохотал. Громко и заразительно, так иногда смеются ведущие в прямых эфирах: откашливаются, изви-няются, делают серьёзную мину и, едва сказав несколько слов, снова хохочут.

«Что, смешинку проглотил?» — как спрашивали в школе.Наташа хихикнула, затем ещё раз. Отец, смеясь, подошёл к окну,

отодвинул штору, взял с подоконника коньяк и поставил на стол.— Пьяницей можно стать, — заметила девушка.— Нам это не под стать, — тут же нашёлся отец.Наташа рассмеялась. Её смех сливался с отцовым. «Прям как из

банка». — «Только не банка». Казалось, что хохот отражается во всём на кухне — на обоях, посуде, бокалах, дверцах шкафов, даже на магни-тах на холодильнике.

Игорь будто бы исчез. Он сидел за столом, но был где-то далеко.«Ржут, как кони», — подумал он. — Взгляд уже косой, — отец хмыкнул и показал пальцем на Игоря.— Но смерть не ждём с косой, — ответила Наташа.Игорь наблюдал за этой игрой и жевал салатный лист. Словно это

не он приехал с Наташей в гости к отцу, а отец и Наташа зашли в гости к нему. Со своими шутками, своей жизнью. «Надо бы знать!» — «Тоже мне знать!» «Едва откроешь пасть». — «И низко можешь пасть». «В кои-то веки…» — «Открытые веки»…

— О, — отец посмотрел на часы, — уже половина. Вы как хотите, а мне завтра на работу.

— Да и нам бы отдохнуть не мешало, — сказала Наташа.

Казалось, что хохот отражается во всём на кухне — на обоях, посуде, бокалах, дверцах шкафов, даже на магнитах на холодильнике.


ЕРХОВ

Они прошли в Игореву комнату.— Постельное внизу, — сказал отец, — разберётесь. А я спать.— Спокойной ночи.— Спокойной ночи.— Зря ты так про своего папу, — шепнула Наташа, когда отец за-

крыл дверь. — Он хороший человек.Они разложили диван, постелили простыню, надели наволочки

и заправили одеяло в пододеяльник.— Однажды, — сказал Игорь, — мне было тогда лет четырнадцать,

может, пятнадцать — ко мне в гости зашёл один такой: друг-не-друг, то-варищ-не-товарищ. С соседнего двора. Мы сидели на полу, играли на приставке. Потом отец вернулся с работы. Перекусил на кухне, зашёл в комнату и говорит, что, мол, пойдёт к дяде Мите сходит ненадолго. Было лето, или весна — в общем, уже тепло, — и отец надел лёгкую та-кую светлую рубашку. А в нагрудный карман положил деньги — долла-ров триста-четыреста — по тем временам что-то сумасшедшее, долг, наверное, какой-то думал отдать. Ну и, само собой, деньги было хо-рошо видно в светлом прозрачном кармане, — Игорь похлопал себя ладонью по груди. — Отец закрыл дверь, а у этого придурка — моего вроде товарища — аж глаза заблестели. Говорит, мол, видел сколь-ко бабла? Я кивнул. А он — давай сейчас пацанам позвоню, объяс-нишь, куда он пошёл — под подъездом его и встретят, а бабки потом заделим…

— О, боже, — девушка вздрогнула. — И что ты?— Сказал: «Иди в жопу!»Наташа достала из сумки футболку (длинную, почти по колено,

вроде как походную ночнушку), сняла джинсы и свитер. Игорь провёл рукой по её голой спине.

— Мы не дома, — строго сказала Наташа. — Давай спать.Она надела футболку и нырнула под одеяло. Игорь выключил

свет.Он лёг и почему-то представил, как конь варит Кольку в адском

котле. Мужик пытался вылезти, но тут же получал копытом по голове. Кипящая смола, языки пламени, танцующие тени на стенах. И лошади-ное ржание — противное, громкое, страшное — аж мурашки по коже.

— Наташа, — позвал Игорь шёпотом, но она не откликнулась.Наташа уже спала — лицом к стенке, свернувшись как кошка.

Игорь придвинулся к Наташе, обнял поверх одеяла и через мгнове-ние тоже уснул.

Они расстались через полгода.— Вот и всё, — сказал Игорь.Или иначе:— Вот и всё? — спросил Игорь.Или:— Такой вот «ход конём», — сказал он. — Лошадь выводили на

ипподром чуть ли не каждый день, но когда она переставала бежать, просто продавали.

— Слушай, — оборвала его Наташа, — а мы не можем просто расстаться?

Южный ветер — жаркий, по-июльски неприятный. Откуда-то из-далека — с моря — высохший, растерявший в степях все воспомина-ния о пене и прибоях.

— На-таль-я Ко-ня-ти-на, — сказал Игорь. — Смешная у тебя фа-милия.

— Хватит!И Наташа ушла, исчезла, пропала отовсюду — ни случайных встреч

на улице, ни у общих знакомых, ничего. А в начале осени позвонила

Он лёг и почему-то представил, как конь варит Кольку в адском котле.


КОНЯТИНА

Игорю и сказала, что погиб её брат. Словно ей некому было больше позвонить.

— Лёша, мой младший брат, разбился вчера на мотоцикле, — ска-зала Наташа.

— Грустно, — ответил Игорь и повесил трубку.В детстве бабушка часто говорила ему, что скоро умрёт: «Иди по-

сиди рядышком, а то я скоро умру и не сможешь уже поговорить с ба-бушкой, сказать ей, что любишь». А потом была школа и книжки, в ко-торых героев-революционеров сжигали в топках паровозов, вешали, расстреливали. И фильмы — про революцию или войну. В фильмах обязательно погибал кто-то из тех, кто тебе понравился. «А кого тебе жалко было?» — спросил Игоря товарищ, когда они возвращались во двор из кино… Слова «подвиг», «героизм», «смелость», «память», «боль», «долг», «уважение», «пример», «гордость», «любовь» вращались вокруг смерти, как спутники вокруг Сатурна — настоящего, не того, что на плакатах и в учебнике. А в школе и на площадке, дома и у соседей, за магазином и у речки смертей не случалось. Смерть была по телевизо-ру и в газетах, на табличках «Не влезай — убьёт!», в чьих-то рассказах и разговорах, с людьми-спутниками, которые вращались вокруг. Род-ственники и знакомые (тем более знакомые отца — их и видел-то пару раз) сначала переставали быть близкими и значимыми и лишь потом умирали. Бабушка долго болела, и когда Игорь с папой в последний раз приезжали её навещать, даже не смогла их узнать. Из товарищей умирали лишь те, кто и так где-то потерялся, будто бы сошёл с поезда и уже не попутчик. Повседневная жизнь делала и смерть повседнев-ной, не похожей на смерти из школьных учебников.

— Ну что вы пишете! — возмутилась Ирина Валерьевна. — Нет, вы послушайте, — она взяла верхнюю тетрадку и открыла. — Вот, например: «Офелия сбежала с любовником», — класс засмеялся. — Вам смешно!? — училка бросила тетрадь на стол и взяла следующую. — А вот! Пишет грамотей. «Сообщение о смерти отца Гамлета призна-ли фальшивкой»…

— А мне как раз Марат гостинец привёз, — сказал отец. — Да всё как-то повода не было.

Он вынул из холодильника небольшой свёрток.— Что это? — спросил Игорь.— Конина. Конское мясо, — отец развернул газетную обёртку

и вывалил содержимое на тарелку. — Не брезгуешь?— Конина под «конину», — засмеялся Игорь и поставил на стол

бутылку «Белого аиста»— Сколько мы не виделись? — спросил отец.— Полгода, — ответил Игорь. А потом добавил: — Или год.Отец достал стопки. Совсем маленькие — граммов на двадцать —

двадцать пять. Подаренные кем-то на Новый год, прозванные в шутку «буржуйскими».

«Не знаю», — прошептал Игорь.Мясо показалось жестковатым. Хотя… может, конина и должна

быть такой?— Ну давай, — сказал отец, — за всё хорошее.Всё было временным. Всё и всегда. Начиная с общежития, с само-

го детства, когда отец постоянно твердил Игорю «Скоро мы переедем». И это «переедем» висело в воздухе. Кухонька-прихожая, переползаю-щая в комнатушку, длинный коридор, где постоянно кто-то ходил, бе-гал, играл, прыгал, лифт, окурки в банках — всё это становилось вре-менным, ожиданием того самого переезда в свою квартиру — простор-ную, уютную, где-то в другом районе. Вместе с этим и ребята с этажа,

Повседневная жизнь делала и смерть повседневной


ЕРХОВ

вроде как друзья-товарищи, становились временными друзьями, дру-зьями на сегодня, которых завтра скорее всего и не будет.

А потом, уже в новой квартире, одним вечером отец сказал, что его собираются отправить в Венгрию по работе, причём на два, а то и три года — и они будут жить в Венгрии. «Ну что, Игорюша, поживём за границей», — улыбнулся отец. Венгрии так и не случилось, но тем вечером, когда папа энергично строил планы на будущее, эта новая квартира, школа через дорогу, одноклассники, учителя, тополя за ок-ном — всё это, то, что и зовётся обычной жизнью, снова стало времен-ным, тающим, уходящим.

В шестом классе им сказали, что на следующий год школу за-кроют на ремонт, а их — учеников — переведут кого куда. Здание школы — деревянное, построенное ещё до войны — собирались отре ставрировать за две четверти. «Чего там ещё ремонтировать? — удивлялся отец. — Её уже под снос пора». Тот учебный год был тихим, как послесловие, все разговаривали вполголоса, а учителя, даже Шматуха и Смалец, превратились из воспитателей в товарищей, а то и сооб щников. Год будто бы чуть отставал от какого-то «правильного» времени, шёл сзади, на минуту, две, три — но неизменно в прошлом, на цыпочках… Школу закрыли, как и обещали, но ремонтировать не стали, а быстро продали вместе со стадиончиком, и уже через месяц новые хозяева снесли здание, а территорию огородили высоченным забором.

В десятом классе Игорь решил, что будет поступать в институт в другом городе. «Плачьте, милые друзья, горькими слезами».

Временными были практики и подработки, знакомые и просту-ды, дни рождения и гулянки, увлечения и чувства. Папка «Temp», доче-ри Мары. Всякий раз, когда на горизонте возникал маячок — заплани-рованного, решённого — сегодняшнее засыхало, переставало что-то значить, потому что сегодняшнему не было места возле того маячка, как, например, и листьям зимой. Говорят «нет ничего более постоян-ного, чем временное», но…

Пустая бутылка, пустые стопки, пустые тарелки.«А лихо мы с тобой», — сказал отец.«То мыс, то бой», — эхом отозвалось у Игоря в голове.

За окном плыли тучи. Тяжёлые и угрюмые. Наваливались одна на одну, толкались, что-то бубнили себе под нос, куда-то спешили. Небес-ная нищета — ветошь, рвань да лохмотья.

Игорь с отцом посидели ещё немного. Помолчали, лишь иногда перекидываясь ничего не значащими «холодно», «скучно», «странно», «красиво», «давно», «далеко»…

А потом Игорь сказал: «Мне уже пора».«Вроде домой приехал, — улыбнулся отец, — а всё равно надо

уходить».«Ну-у-у», — замялся Игорь.«Да ладно, — отец махнул рукой. — Чего там».Уже в прихожей, надевая куртку, Игорь спросил: «Слушай, папа,

а помнишь дед рассказывал про своего соседа — Кольку, которого молнией убило?»

«Нет», — ответил отец.

Игорь вышел на улицу и накинул капюшон. Посмотрел по сторо-нам, думая, куда же пойти. К проспекту? Или дворами в сторону рын-ка? Или позвонить Юле — пусть подъедет? Или — к чёрту всё — на вокзал? Или…

И тут Игорь представил, как Колька и конь идут по какому-то бескрайнему полю. Тамошнему, загробному. Светит солнце — яркое,

«А лихо мы с тобой», — сказал отец.


КОНЯТИНА

летнее — заигрывает с колосками. Чистое небо, кругом тишина. Ни птиц, ни пчёл-шмелей. Никого. Только они — конь и Колька. Куда-то неспешно бредут — прямо, прямо, прямо. Иногда конь вдруг остано-вится, встрепенётся, а Колька возьмёт да и стукнет его по морде — не-сильно, не со зла — и они пойдут дальше.

2009

24

Говорит дождь и всё остальное тоже

на лечение нужно 125 000а птицы высокоисолнцепередают по ТВтолстые лобовые стёкла вице-президентаАнголытолстые гадыпо рожепохожи на песниискали искалии нашлиалмазные прииски

Максим Бородинродился в 1973 году в Днепропетровске. Окончил Приднепровскую государственную академию строительства и архитектуры. Книги стихов «Правила ближнего боя» (2005), «Никакой анестезии» (2007), «Париж» (2007), «Свободный стих как ошибочная доктрина западной демократии» (М., 2010). Стихи публиковались в «©П» № 6 и № 7, журналах «Наш», «Артикль», «Черновик», «Арион», «Футурум АРТ», «Новая Юность», «Воздух», «Дети Ра», «Новый мир», «Волга», «Крещатик», «Харьков — что, где, когда» и др., альманахах «Вавилон», «Журнал ПОэтов», «Илья», антологии «Освобождённый Улисс», коллективном сборнике «Гімн очеретяних хлопчиків: Современная поэзия Приднепровья» и т. п., в Интернете: «TextOnly», «Сетевая словесность», «Заповедник», «Современная русская литература с Вячеславом Курицыным» и проч. Сооснователь и соредактор альманаха «СТЫХ». Стихи переводились на украинский, итальянский и болгарский языки. Лауреат литературной премии «Международная отметина имени Давида Бурлюка» (2007). Живёт в Днепропетровске.


ГОВОРИТ ДОЖДЬ И ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ ТОЖЕ

ирискикарамельсторожотвёл в сторонуивыстрелилвдогонкунечего яблоки крастьшпана

хочу научиться петьхочу научиться петьхочу научиться петьхотя бы что-тотипаAve Mariaилихотя быAve Mariaв крайнем случаеAve Maria

шостаковичшостаковичвиноградные зёрнышкиоставшиеся с прошлого годав моём карманечитаютсегодняшнюю газетувернеееёклочокна котором записан твой телефони имяимяимяимяне помню даже какоеимяшостакович какой-тохотя и женское

хаотическое расположениедавленияатмосферного

сторожотвёл в сторонуивыстрелилвдогонкунечего яблоки крастьшпана


БОРОДИН

в воздухев водев губахкак будтокто-томешаетшаетшаетцелует в глазазакрываетговоритритпотрясающее деколето скороскороскороговорит дождьи всё остальное тоже

вчерашняя независимостьуже не праздникапарад на елисейских поляхс фейерверкамис фейерверкамис фейерверкамино уже без независимости

даещёмне кажетсячто римразвалилишоу-программы на местном ТВиреклама дешёвого порошкового пивааспартаквообщеукраинский футболист

это летоэто летоэто летоа можно было бы сказать как-то по-другому

это летоа можно было бы сказать как-то по-другому



бездна между намибебебебемемемемебыркдыркпыркбебебебемемемемеогромная пропастьогромнаявот такаяхотя любовь была

не ищитев облакахочертания воздушных замковищите в облакахочертания облаков

не ищите в себеочертания себяищите в себеочертанияоблаков

он залез на огромный орехи прыгая по веткам где-то между облаками

пытался сброситьжалкие остатки урожая на грешную землю

листьев на дереве уже не былои по серому небу

метались только их голые руки и ногимы стояли внизу

задрав головы и открыв ртыа

сверху всё летелии летели

твёрдые плоды этого танцующего дереванаполняя шорохом

сплошную пелену опавших листьевиногда ударяясь друг о друга

и замолкая навсегдачерез полчаса мы ушли

а он всё оставался наверхуто ли запутавшись в ветках дерева

то ли решив

ищите в облакахочертания облаков


БОРОДИН

что нет смысласпускатьсяна землю

«будущее в наших руках»сказал спартанец-чиновник-миллионер-кандидат-в-депутаты-

горсовета-кум-министруи бросил в пропастьсвоего-сына-мажора-наркомана-любителя-ночных-клубов-

спортивных-машин-и-прочая-и-прочаявеликая сила кроется в деянихвеликая спартавеликая грецияи вообще полная жопа

великий космоскаждый день напоминает о себето вспорхнёт в открытую форточку бабочкойто сбросит сквозняком со стола лист бумагито туманом поутру перекроет все дорогито просто такстоит надо мнойчёрным небомулыбаетсязначит

он мне как-то сказал«в тебе что-то есть»я долго копался в себепересыпая в ладонях словно песокмыслиимечтыпока не нашёл на днеего слова«в тебе что-то есть»

это вам не самосвал с пескомне магазин с просроченным товаромне офисное здание с кофейными аппаратамине маршрутка с шансоном

великая спартавеликая грецияи вообще полная жопа



не стакан с водкойне девушка с цветамине стихи с рифмойне ночь с открытым окномэто что-то другоено я ещё не понялчто

Иисус сказалпереводим времямы спросиликудаОн ответилназадмы спросилина сколькоОн ответилна один часмы спросилиа зачемИисус ответила хрен его знаеттак решено не намимы спросилиты веришь в судьбуОн ответилверюмы спросилиа что даёт вераИисус ответилодин час

подниматься на горкуодно удовольствиевторое удовольствиесмотреть на небовыгребая из этой угольной ямы украинского небаещё тёплыеещё редкие в этот вечерний часзвёздочкиговорятесли сегодня у месяца улыбка тоньшеи взгляд мягчето и ноябрь будет ясным и тёплымвпрочемкак и вся жизнь

Иисус сказалпереводим время


БОРОДИН

ах какое сегодня солнце былоевангельскоесловно никто никого и никогда

счастьесчастьесчастьесчастьесчастьесчастьесчастьесчастьесчастьесчастьесчастьесчастьенадо остановитьсяа токак-то слишком пессимистично получается

бедные цветывыращиваемые на убойв огромных стеклянных павильонахосвещаемых по ночамтысячами ламп

бедные цветыне видящие ночного небаи более-менее приличной темноты

бедные цветычто они могут датьнашим любимымесли они не знаютчто такоетишинастрахпустотамолчаниеинаконецчто такоесмерть

бедные цветыэпохипервоначального накопления капитала

ахкакое сегодня солнце былоевангельскоесловно никто никого и никогда



двигаясь в толпепомни о самом важномо содержимом карманов

двигаясь в одиночестведумай о томчто успел натырить в толпеу техкто не думало самом важном

о бессмысленности нахождения в этой толпе

ветер сегодня деревянныйпотому чтовсё время ветка стучиттук-тукпо забору«хозяйка»спрашивает ветер«аккумуляторы есть старые»отвечает ветрусобака«гав-гав»вот как сейчас слышу

мы время от временитеряем веру

время от временитеряем

это значиттеряем и время

и от времениверумы

я понялпочему стал писать так много стихов

очень многоони приходили ночью

я видел ихя слышал их

«хозяйка»спрашивает ветер«аккумуляторы есть старые»


БОРОДИН

лёгкиесловно медицинская вата

светящиесясловно

настольная лампаони

что-то сделали с комнатойс окнами

со звукамис запахами

накачали в компьютерстранной музыки

поцеловали в лоб на прощаниеи ушли

мои родителиушли

навсегда

маленький Буддапогиб

в конце восьмого классаза два дня

до последнего звонкакатаясь на крышегрузового лифта

в своём подъездечто он до этого делал не раз

когдамне позвонили

чтобы сообщить об этомя не мог дышать

идрожал

как неперевёрнутая страница книгиФенимора Купера

прочитанногонами

ещё в третьем классеа потом был

последний звоноки всё началось сначала

бояться говоритчто боятьсяспрашиваюшишишидаэто страшнопобежалив другую комнату

бояться говоритчто боятьсяспрашиваюшишишидаэто страшно



и чёрточкичёрные точкии белые пятна на солнцевсё объясняетприсутствие Богав душе моейно не объясняетЕгоотсутствия

мир накрылопустой трёхлитровой банкойиз-под консервированных огурцовивсё стало как в туманезвукисловамечтыипоцелуиодно только эхо всё настойчивееи настойчивеебилосьв стеклянные стенки этого сосудаГосподиа ведь когда-тостеклянную тарупринимали намного дорожечем сейчасчем сейчасдобавило эхоа так всё как прежде

я смотрю на этот мирраспутывая клубок иероглифовпохожих накалякималякиведь дети это те же японцытольконаши

а солнце опятьи мороз

всё объясняетприсутствие Богав душе моейно не объясняетЕгоотсутствия


БОРОДИН

и что-то в душе ещё сияет так ярконаверноепуговицакоторую я проглотилв детстве

между нашими городамиесть и такой населённый пункткаждый разпроезжая мимо указателя с надписью«любовь, 2»я думаю о томчтотак ни разуи не свернул в сторонус этой удобнойсловнотурецкий сервистрассына незаметнуюпросёлочную дорогуисчезающуюза ближайшей лесопосадкой

сегоднямне снилосьчто я едуза рулемчёрного лексуса

неужелия уже умеркак человек

жизньиногда важнеерелигиозных переживанийиногдарелигиозные переживанияважнее жизнино не наоборот

и что-то в душе ещё сияет так ярконаверноепуговицакоторую я проглотилв детстве



в слове «снег»слишком много отрицанияно хорошегоотрицанияв смыслеотрицанияплохого

вот теперьоттепель

если у стола четыре ножкизначитэтолошадь

меня уже не трогаюти не достаютнаверноея уже перестал бытьвещью

а снег почему-то белыйбелыйну как вам объяснитьэто когдаещё никого нетв комнатеодинтолькозвукприближающийся

ёлка наклониласьговорит

в слове «снег»слишком много отрицания


БОРОДИН

простия отвечаюпотерпи ещё две неделиа сам плачу

заяц лезет по соснепотому что онплюшевый

легкомысленные часыс 17 до 20дажевоздушный шарстановится легчев это времяи мы всеподнимаемся к звёздамсловно пух одуванчикови ночь уже не кажетсяпристанищемнаших щёк и рука только темнотой

сумеркиэтомоя настольная лампагорящаяв доме напротив

завтране забудьтепоздравитьзавтра

одиночествословносладкий

заяц лезет по соснепотому что онплюшевый



сладкиймандаринспрятанный перед праздникомчтобы полакомитьсяпослеты не помнишькуда его положилгде спряталвот так и мучаешьсяподелитьсяведь не с кем

снегсловно бегунвыбегает из-за поворотаговорит мне«физкульт-привет»и дальше бежита ведья помнилегоещё в старых треникахс растянутыми коленямии такойнаивной улыбкойна лице

интереснокто разрешаетдеревьямстоять голымив общественных местахкто этот смельчаккто этоткоррупционеркупленный осенью

к вечеру головасловно виноилиоткрыто и выпитоилиещёзапечатанов любом случаеэто подделка

илиоткрыто и выпитоилиещёзапечатанов любом случаеэто подделка


БОРОДИН

полнолуниесловноуниямежду серыми и добрымимежду пустыми и жёлтыми я смотрю на края крыши думая как она дышит бедная в такой тишине даже пушистые птицы сидят на шестах в ожидании развязки человечек на луне скажет здравствуй серый брат живущий на земле вот какое оно полнолуние человеколюбивое

онпредсказалэтонаверняка должность такая революционнаяпредседатель Здесь «и жизнь уходила в себя как дорога в леса и стало казаться её иероглифом мне слово “здесь”»говорил они всё в этом словеЗдеськак на ладони пыль пустыни ливийскойа ещё вот «и разгадка бессмертия не выше разгадки куста освещённого зимнею ночью»аллилуйядушаегов журнале огонёкза девяностый год

сидел с краюкрайэто то жечто и начало

аллилуйядушаегов журнале огонёкза девяностый год



столато есть жизни крайи всего оставшегосякрайне досталось конфетна поминкахраба божьегоВладимиракрайностьюназываетсяощущение рая

утрона снимкечетыре на шестькак в добрые старые временамы фотографируемся на пропуск в райвсем миромкого надовырежутангелыесли достойны рая текто попадёт на снимокутрасегодняшнего дня

снег сорвался с крышии упал на асфальтмы подбежали к немуговоримты кака он лежит на спинесмотрит голубыми глазамив это серое небои говоритвсё нормально пацанывсё нормально

лучше не говоритьо своих симпатиях к тем или иным историческим персонажамибо это влечёт за собойв общемчто-то влечётто ли здесьто ли таммне например по нраву

не досталось конфетна поминкахраба божьегоВладимира


БОРОДИН

княжна Таракановаесли бы она взошла на престолмы бы сейчас жили в удивительной странегде людиуважали бы друг другатолько за точто онилюдиа не налогоплательщикисады бы цвелии там всякие аэропланы летали бы по небумне например по нраву Иисусхотя говорятОнтожесамозванеци поэтомуя верюЕмуещё больше

сейчас на вечерах поэзиимодно читать стихис такой штучкикоторую держишь на ладониты заглядываешьсебе в ладонькажется зрителяма если ещёи палочкойтам что-то рисуешьэто совсемудивительнои волшебнословноисправляешь себена ладонилиниисудьбыхотя на самом делепросто делаешь видчто ты разбираешься в этой жизни

взгляд человека бежитза вагономостанавливается вдруги выходит из вагонане может ведь взгляд ехатьв вагоне самбез человека

сейчас на вечерах поэзиимодно читать стихис такой штучкикоторую держишь на ладони



время переводят ночьючто б не так было стыдноперед механическими часамикоторые мы переводимименно механическимипотому что электронным все эти нравственные потуги не важныэлектронные просто показывают времяничего не двигаяне прикладывая никаких усилийпросто показывают времяэлектронным часам безразличны наши увёрткинаши предательствав отличие от механических часовсоздающих времяпóтом и металлической пыльюпотому и время мы переводим ночьючтобы не смотреть в наивные глазанаших механических часовчто мы им скажемв своё оправданиетасующие времямошенникитрусы

молодые поэтынаступают на пяткине видят что ли куда идутнаверноевсё витаютлетают ещё на крыльяха не на антидепрессантахкак мымолодые поэтысчастливцынаступают на пяткидаже не извиняютсято ли слушают свои плеерато ли смс набирают на телефонах своихлюбимыммолодые поэтымолодые дуракине знающиечто поэзии не существуеттамгде есть пяткипоэзия тамгде кроме тебя никогонетдаже тебя самого

поэзия тамгде кроме тебя никогонетдаже тебя самого

42

БОРОДИН

в торговом центрене задумывалисьвыпочемуназывается«центр»я стоюломаю головудумаюнеужели«центр»именно здесьа не тамна солнцена деревена лунеилив крайнем случаев поле цветущемв торговом центремного людейони все умные и добрыеодин язлой и глупый

поэзия для поэтовили поэзия не для поэтовкакой в этом смысли если ли в этом хоть какой-то смыслэто звучит какхлеб для пекарейколбаса для мясниковнефть для нефтяниковвода для гидравликовденьги для кассирова воздух для лётчикови ведь правдакто читает наши стихи кроме таких же как мы поэтовтогда может бытьпоэзияэто несколько иная категориячем хлеб деньги и водакатегория самоуничтожениякатегория самовосхваленияпоэзия для поэтовзвучиткакжизнь для живыха смерть для смертных

хлеб для пекарейколбаса для мясниковнефть для нефтяниковвода для гидравликовденьги для кассиров

43

Визит в страну вопящихВсю неделю, оставшуюся до окончания отпуска, я искал забро-

шенные жилища в окрестностях нашей дачи и, видите ли, я находил их. Тут дело в том, по приколу сказать, что наша дача не входит учётной какой-нибудь единицей в, скажем, дачный посёлок или, как это при-нято, товарищество, — знаем мы этих товарищей, видали. А было вот что. Тут же раньше, то есть тасскать, город был. Ну, как город — жили. А потом его кое-кто оставил, и он рассохся, и — но только частично — ушёл под землю, если, конечно, это именно так называется.

Руины, я понимаю. Подходишь незаметно, как будто бы крадясь, как будто бы на охоте в облаве, в тайном месте каком-нибудь, вол-на травы под незапным ветром ухает в подбородок, а потом раз — слизнёт порывом сухие веточки с дерева, и они так тонко зависают на мгновенье в таком ярком таком болезненном таком жёлто-сером таком небе. Самоад, самоужас — любить эти незнакомые мгновенья, и я люблю их. А потом из травы, как из рвоты, выступает огрызок како-го-нибудь внушительной серости зданья, и смотришь на него, и смот-ришь, и думаешь: было двадцать пять этажей настоящей такой, дармо-вой жизни, а остался я один, и паспорт у меня меняный, и денег нету. А если денег нет, всё позволено, даже я.

Иной раз встречаешь и человека. Вот, к примеру, возьмём меня: стоял вторник, и я это хорошо для себя запомнил, ну, как запомнил — усёк, и, опять же, я пробирался мимо четырёх холмов, во-он к югу от-сюда, а уже вечер был, вечерело, то есть, и ветер. Слышу, ветер такой,

Олег Петровродился в 1979 году в г. Мингечаур (Азербайджан). С 1983 года живёт в Харькове. Окончил филологический факультет Харьковского национального университета. Публиковался в «©П» № 5, № 7 и № 11, журналах «Воздух», «Дети Ра», «Харьков — что, где, когда», альманахах «Вавилон» и «Левада», антологии «Освобождённый Улисс», в интернет-журнале «TextOnly» и на сайте «Полутона».


ПЕТРОВ

как будто бы он не дует, ну, хоть бы исподтишка там, не знаю, — так вот, не дует он, а просто сверху, как сволочь какая-нибудь, падает, па-рашютист, бля. Я, признаюсь откровенно, такой ветер не люблю, а тут ещё и вечер такой, понимаете ль, выдался, как будто бы он на выданье, но весь такой, тасскать, скособоченный, и никто его такого не берёт, никому он значит такой не нужен. Ну, никому, и мне, значит, тоже, но у меня положение такое, я тогда измёрз под этим ветром весь такой и думал, что никогда уже мимо тех четырёх холмов не пройду, к пято-му, а там и дом. Ну, и пожалел я, а как не пожалеешь? Нет, ничто конк-ретно, а — ну, как сказать, само мироздание пожалел. Жалко его, одно оно на всём белом свете. Ладно, чойто я…

И вот, стало быть, там растение одно росло, чинара. Я, то есть, понятия не имею, что это за растение, может, ковыль, но как я взгля-нул на него первый раз, так сразу и уразумел, что чинара это и ништо иное. И я моментально подошёл к ней, чтобы взглянуть, какой из тех четырёх холмов пятый (а там дом), бо с-под неё, конечно, лучше видно, а видно мне стало совсем не то, а, собственно, ноги. Там, получается, человек сгорел. Нет, ну сгорел — это так, метафора, а он просто лежит в высокой траве, длиной аж до самого горизонта, и зырит в небо, ну, как простой чинарик. Я только не сразу это понял, сначала подумал: что он за дьявол, сгорел, не сгорел — а лежит, глазами небесный ок-таэдр буровит. Но не сразу — не сразу! — потому что пока от ног его до морды добрёл, а там километра два будет, не меньше, так уже и ве-тер утих, как-то штоли по-человечески дуть стал, и вечер тоже, замечу, притих, и наступило утро.

Утром же за головою чинарика начинался спуск вниз, откуда вос-ходило солнце, и я спускался к нему, и понимал спиною, что спускаюсь с того самого пятого холма, где дом, где, по правде сказать, все как дома, а что же было впереди. ?. А впереди, изволю-ка я заметить, ши-рокая и прямая дорога блестела от меня и вон до конечного солнца, мерцая словно только что выложенным асфальтом, каждой острой, тасскать, гранью своего безымянного, тасскать, вещества. По правую же руку от неё, и по левую, короче, по любую от неё руку мало ли что, возможно, что ничего и не было, я не стал бы вообще на то обращать внимание, оставляя это как бы поучительным тёмным пятном своей биографии, каковым оно и осталось. Это — к слову. Итак.

Я сказал, что солнце восходило, но это же ясный перец, что ложь. Вернее было бы сказать, что оно стояло на месте, удивляюсь, почему я этого не сделал раньше. Но, приближаясь к нему (а я шёл, как редко кто отваживается, прямо посередине дороги, настолько посередине, что оставлял без внимания всё, что творилось по любую из возмож-ных рук от неё), я отмечал в сердце своём, что солнце значительно увеличивалось в размере, ну, как в размере — в диаметре, не сходя со своего места по праву небесных тел. Это важно, я говорю об этом, как иное иным и не снилось. Итак.

Услышал я пение и пошёл я на звук. А идти-то больше было и не-куда, не возвращаться же, в самом-то деле, что за глупости, ещё никто ниоткуда ведь никуда не возвращался. Солнце уже стало тогда таким большим, что занимало сверх половины горизонта, и, надо признать-ся, это не солнце уже было, в общепринятом смысле, если позволите, а просто само небо сияло и излучало какой-то свет, в котором, откро-венно говоря, я не то чтобы очень сильно и нуждался. Да что там — за-дра-ло! Честно. Я и раньше его не шибко того, а сейчас вот просто взял бы и грохнул, подвернись чем. Можно ли сказать, что утро, едва начавшись, тотчас перешло в ту стадию, когда всем пора уже всерьёз об нём задуматься? Можно, и это ещё природная мягкость русской речи не позволяет высказаться, тасскать, прицельней. А пение было

Я сказал, что солнце восходило, но это же ясный перец, что ложь.


ВИЗИТ В СТРАНУ ВОПЯЩИХ

всё громче и всё жутче, и всё чётче осознавал я на слух, что не песня это, а какой-то природный, надеюсь, вой, а может быть, это далёкий близящийся лай, или это солнцеподобный воздушный ор, как бы гимн приближающихся комет, или молитва того, чего нет, о том, почему его нет, или птичья смерть, послушная выстрелу в тёмное темя, или ближ-ний свет, от которого все умрут, а я не умру со всеми. И так.

В детстве, хотелось бы лирически отступить, у меня был календа-рик «Силуэт Ленинграда» за восемьдесят восьмой, чтобы не сказать лишнего, год. Снизу на нём изображена была чорная смерть, а сверху, соответственно, белая смерть, и в ограничье между ними вечно и бес-словесно проходил тот самый, восемьдесят восьмой, — а уж год, че-ловек или троллейбус, так это не мне судить, есть специалисты. Там жили люди — чёрные на чёрном и белые на белом, их дни шли по кругу и заключались в том, чтобы не дай бог не изменить очертания собственной всеобщной смерти, которой они, извините, и жили. И по-чему я вспомнил об этом своём имуществе сейчас заключалось вовсе не в том, что смерть приблизилась ко мне своею сияющей алмазною бровкой, нет, — если и была со мною смерть, то я давно уж оставил её за пожатием плеч, там, где всё утихает под ветром, валящимся сверху на пустые руины холмов: почему это было, скорее, в том, что как огонь окружает землю и оттого ещё нежнее плывёт земля в его бездонном распаде, века и века по совершенному кругу, и только раз в миллионы лет, говорят, её удачливые жители увидят на горизонте ту новую, что завершит их, казавшееся напрасным скитанье, так и меня в тот момент окружил этот воздушный, прочернённый, рассекающий воплями бес-смертные пламенеющие своды неба город, чьё имя состояло из всего лишь одной, но безупречно продолженной гласной, город, где тень отбрасывала вовне тела равнодушных и пахнущих свежей рыбой ан-гелов.

Но вот, я вошёл в него, и он схлопнулся за мной, как свёрнутая в подзорную трубу школьная тетрадь.

На мраморном бордюре небольшого одноструйного фонтана из сгустка крика возник удильщик, он сидел, поджав ноги, укутанный в тёмный, зеленоватого оттенка плащ, и время от времени с подхри-пом вскрикивал, смешно дёргая удочку.

— Что вы здесь бродите ни свет ни заря? — сказал он мне сквозь непроизвольно сжимающиеся губы.

— Ну почему же, — спросил я в ответ, — как раз-таки и свет, и заря. И даже много больше.

— Что больше, нет ничего больше, — проговорил удильщик, едва сдерживая крик. Затем он всё же прорвался, отрывистый и жаркий, рушась в кристальную, прозрачную до дна воду. — Идите отсюда, всю рыбу спугнёте.

Я оказался на площади, полуокружённой подковою невысокого здания с выдвинутой наперёд колоннадой, за ним возвышались дома уже очевидно жилого вида, в которых кое-где уже горели окна, в то время как общая потьма сумерек, обрушившаяся на меня, когда я во-шёл в город, казалось, и не предполагала, и не из чего ей было пред-полагать рассеяться. Но город передо мною не просто был тёмен, он ещё и дышал ровным шумом страдальческих криков, стенаний и шо-рохов, их долгий хор, как живая плоть под тонкой, призатянувшейся кожицей раны, с тоскливой угрозой ныл впереди; иногда, как разры-вающая пелену отупения игла срезанного нерва, из ровного гула мо-его слуха касался один лишь отдельный крик, и, всматриваясь в его очертания, я уже различал серьёзное, содрогающееся лицо солиста, чья жизнь на несколько мгновений зависала, искрясь, над бездной тёмного мира, быть может, лишь в этом ослепительном пике огляды-вая всю мощь творца и всё величие его творения.

город, где тень отбрасывала вовне тела равнодушных и пахнущих свежей рыбой ангелов


ПЕТРОВ

«О соле, — думал я, вслушиваясь в рулады невынесенной боли, — о соле мио! Солнечный город, вот ты встаёшь из ниоткуда своим круж-ным силуэтом прямо в лицо утомившемуся в испытании жизни путни-ку — и в его бесполезный мозг вливается распалённое варево музыки этих сфер, он, получается, не путник уже, он пришёл, он на месте, он дома. Вот, затем, ты приснишься под утро пятнадцатилетней девочке, в её тонкой и жаркой постели развернёшь холод и блеск своих статуй, фонтанов и площадей, — ну и какая же она спросонья теперь девоч-ка? Она женщина, она мать, она ответственный работник, у неё артрит, какие её годы, ей ещё жить и жить и на её улице тоже будет праздник. А после, вот, в аду, в Ярославле, на автовокзале тебя объявят к посадке на белый, урчащий горячей резиной пазик — и те, кто никуда вроде бы не собирался, все провожающие, все троюродные братья, тётки и со-седи с машиной, все местные, все, кого знает в лицо милиция, с кем она пьёт, чью картошку копает по воскресеньям за два мешка на зиму, все они, как один, пусть и мёртвый, человек, соберутся, сойдутся с от-крытым, повторяюсь, челом к дверям автобуса и, рассчитавшись с во-дителем, усядутся внутрь — долгие сонные тени тебя, невозвращенцы и беженцы, те, кого нет больше с нами, кто в море, кто не приедет на новом джипе, о ком, стало быть, ничего, — те, кому там почему-либо лучше, чем здесь, хотя везде и всё одинаково, о солнечный город, ты знаешь, о чём я говорю».

Живая рыба. Ну, как живая — в продаже. У синей колёсной бочки, держась за неё рукой, стоит высокая женщина лет сорока и громко стонет, вздрагивая всем телом. Затем, всё так же поддерживая себя ру-кой, она приподнимает заднюю крышку бочки и, вынув оттуда склад-ную табуреточку, разворачивает, садится на неё и начинает тихонько подвывать, закрыв лицо руками. Я подхожу к ней и становлюсь рядом, слежу за её качаниями в такт стону. Наконец, когда по ближайшей её руке пробегает видимый спазм, от которого судорожно сжимаются и разжимаются её пальцы, я осторожно трогаю её ладонью за плечо.

— Восемь двадцать кило, — спрашивает она машинально, пово-рачивая лицо с измождёнными глазами ко мне. — Скидок не делаем.

У неё очень красивый тембр голоса, рокочущий, бархатный, с ка-кой-то неуловимой гортанной излучинкой на конце фразы.

— Вам больно? — говорю я, сверху заглядывая ей в лицо.— Ну, понятно же, — спрашивает она. — Вы так говорите, будто

это новость какая-то. Рыбу берём или нет?— Ну, не новость, допустим, — продолжаю я. — Но что же вы тог-

да здесь делаете?— Блин, я рыбу продаю, — её красивое лицо, перечёркнутое дву-

мя глубокими морщинами внизу щёк, искажается гримасой от очеред-ного спазма. — Свежая, ночная, берите, — спрашивает она сдавлен-ным полушёпотом, борясь с болью.

— Бросьте вы рыбу, вам же помощь нужна.— Вы что, с луны свалились?— Да, с луны, — говорю я. — Расскажите, почему вы от помощи

отказываетесь. У вас же страшные боли, я же вижу.— Да какая помощь, о чём вы вообще?— То есть, это, по-вашему, нормально?— Что «нормально»?— Мучиться, страдать, корчиться от боли, постоянно, при этом

ещё какой-то вонючей рыбой торговать.— Рыба свежая, ночью наловили.— Нормально?— Ну, блин. Конечно, нормально. Как дышать.— Как дышать?

Живая рыба. Ну, как живая — в продаже.


ВИЗИТ В СТРАНУ ВОПЯЩИХ

— Как дышать, — и тут же она хрипит от острого короткого при-ступа. — Человек рождается на мучения. Здесь, всегда. И всю жизнь дальше проводит в постоянной боли жизни. Как-то смешно даже гово-рить об этом, элементарные же вещи.

— А что болит-то, у вас конкретно?— В смысле? Откуда мне знать — всё болит. Воздух болит, земля,

свет и тень, сама жизнь болит невыносимо, — я болит. Ну, вот как это объяснить? Сами что, не чувствуете, не понимаете, что ли?

Вдалеке, через улицу, мимо высокой арки красновато-серого кирпичного дома слышатся ужасающие крики в ещё тоскливо-глухом утреннем воздухе. Я поднимаю глаза и вижу, как, лёжа и дёргаясь на земле, истошно визжит ребёнок, в то время как женщина, склоняясь над ним, пытается не то унять его, не то просто силой поставить на ноги. Рядом стоит другой, чуть меньше первого, и в ощущаемом отсю-да оцепенении переступает с ноги на ногу, как деревянная кукла.

— А эти? — говорю я тихо. — Их-то куда?— В школу, наверное, — спрашивает торговка рыбой. — Утро,

сейчас и другие пойдут.Я снова поворачиваю к ней голову, гляжу немного сверху. Она

высока и, даже сидя на низком табурете, вполне сравнима со мною в росте.

— Но если жизнь — мученье для всех и неотложимо, если нет возможности избавить себя и других от этой боли, почему же вы тут все не переубиваете себя и своих близких? Разве смерть не прекратит ваши страданья, чего вы ждёте?

— Какая смерть?Смотрят на меня её синие глаза — один синий, а другой чёрный,

как будто в нём плещется рыбка с чёрной блестящей спиною, но вот, нырнула — и тут же выныривает в другом, и теперь уже тот чёрный, а прежний синее синего неба, которого здесь никогда и никто не ви-дел.

— Какие странные у вас представления о жизни, — спрашива-ет она, заинтересованно меня разглядывая. — Смерть, мучение, по-мощь — всё какая-то неизвестность. Да и сами вы странный, точно с луны. А что касается смерти, то её, конечно, нет. Всё — бессмертное.

Людей на улице становится больше, они отмечают своим присут-ствием начало дня, хотя я и не могу понять, чем он отличается от ночи. Многие идут на работу или, как та, ведут детей по школам и садикам, и нередко жгучее страдание перекрывает механическую заведён-ность жизни и человек останавливается посреди улицы, кричит и сто-нет, не справившись с болью, и людской поток вежливо и привычно обходит его с двух сторон. Их становится всё больше, этих криков, они наконец из ночного гула превращаются в громкий, славящий начало нового дня ансамбль, в котором мне чудится удивительная, манящая ритмика, словно бы этими криками управляет могущественный дири-жёр, как сердце, а сами они растекаются подобно крови по телу не-коего всеобщего существа, питая бесконечным страданием его бес-конечную жизнь. Я поднимаю голову и вижу его, стоящего надо мною в зените, как солнце и другие звёзды.

Чуть позже я сижу под отдалённым мостом на горячем камне и гляжу на воду и густую поросль прибрежного камыша и осоки. Здесь уже нет людей, а звон цикад и мошкары, пенье лягушек и птиц заглу-шает далёкие вопли города-солнца. Здесь спокойное безразличие природы к собственному страданию оставляет мне место для того, чтобы убрать из сердца великое влечение, которое привело меня к этим местам, кружение света и тьмы, их необъяснимый и крадущий всё живое танец. Моё сердце стучит в том самом, заворожённом

— В смысле? Откуда мне знать — всё болит. Воздух болит, земля,свет и тень, сама жизнь болит невыносимо, — я болит.


ПЕТРОВ

ритме, и протяжная боль, как луч, вырывается из него и кружит по тём-ному небу, ища уже известно какого приюта. Вода тоже течёт по кругу передо мной и не скрывает в себе никакой тайны. Без зависти я смот-рю и на камыш.

А после, переменившись дорогой, я поднимаю взгляд вверх и за-мечаю на вершине четырёх ближайших холмов огромного человека. Дорога подо мною блестит наотмашь какою-то мелкозернистой поро-дой, размывая границы длинной, почти бесформенной тени, лежащей вперёд от моих ног, а сверху сквозь серое небо наплывает на меня уступ дальнего дачного вечера, и кряжистый ветер ломится вниз, как пьяный в несправедливо закрытые двери магазина.

Двухкилометровая дылда чинарик неуверенно стоит на холме, покачиваясь на тонких обгоревших ногах, и приветливо машет мне сверху головой, заранее сняв её с худых, почти не приметных плечей.

— О, привет, — кричит он мне, — привет!— Эхей! — кричу я ему в ответ, взмахивая рукой на ходу.— Привет! — кричит он снова. — Сколько же лет прошло? При-

вет, о привет!— Эхей, эхей! — кричу я в ответ.А кроме того, я не знаю ни сколько лет прошло с тех пор, как

я спустился с этих холмов, ни закончился ли мой отпуск и не пора ли уж снова мне выходить на работу. Ничего я этого не знаю, и не знаю, кто сможет всё это сосчитать.

— Привет! — снова кричит мне сверху мой погорелец, отчаянно взмахивая головой так, что она морщится от потоков вертикального ветра. — Привет! — кричит он. — Я сосчитаю!

— А я умру! — неустанно маша рукой, кричу я ему в ответ.И вся нежность мира страстно, порывисто, жадно обнимает нас

обоих, прижимает к себе так долго и так волшебно, и держит, и держит нас.

СныльВ зелёное въехать было легко, на удивленье, даже легче, чем про-

дираться сквозь горячий сланцевый воздух. С этими его шепотками, чугунными взглядами, утробным каким-то, отменно мерзким хохотом в спину. Ба, что же это я! Никогда ведь не умел ездить на велосипеде. Падать — да, это всегда пожалуйста, это мы мастера. А вот же — еду. Когда лист налетает, готовишься, думаешь. Думаешь, скользнёт так лас-ково по щеке. А из-под него вдруг ветка — хрясь, по лицу, по глазам, до зубовной скулящей боли. Очень тесно, надо заметить, стоят дома. У нас по деревням такое не принято. Ну, чё вылупился? У, ррожа вахла-чья! У нас улица должна быть широкой, чтоб. Чтоб, когда наводненье, вода меленько шла и граждане не тонули разиня рты. Хотя, чёрт их разберёт. Всё равно же тонуть будут назло архитектуре. Да, да, в ма-газин, по ириски! В магазине этом раньше. Помню, таким хлебом тор-говали: его, значит, в руки берёшь. А он сам причмокивает. И не пой-мёшь сразу, то ли съесть его, то ли, это. Сигареткой угостить. А, чёрт! Ветки… Вот деревья почему-то не любят людей и вечно норовят их угробить. Хотя. В чём-то я их понимаю. Другое дело — трава. Трава лю-дей любит и охотно по ним растёт. И, однако, какая узкая улица мне выпала: вот так если поднять руки с велосипедного руля да расста-вить. Ру-ки-крю-ки. То можно барабанить пальцами по окнам домов, или кошек гладить, или трясти ромашки в палисаднике, — всё можно. Было бы чем. А то, говорят, в соседней деревне на первомай един муж

Трава людей любит и охотно по ним растёт.


СНЫЛЬ

злоречивый вышел на позор руками махать. Так тут же выскочили из лесу с топорами да порубили к едрене матери. Ни рук не осталось, ни-чего. Ни деревни. Одна лужа с поплавками, и нифига. Нифига не клюёт, даже на медведку, айй-й! Во-от, значит, в гору пошла, да с камешками. Веселей, то есть. Многие люди, если воспользоваться этим скомпроме-тировавшим себя термином, думают. Думают, что если вдруг? Что если вдруг, паче чаянья, хоть раз в жизни они помрут, то смерть этим огра-ничится и всё у них потом будет. Всё потом будет тип-топ, как в сказке. Ну што я вам скажу по этому поводу? Во-первых, покажите мне хоть одну сказку, где всё тип-топ. Тем более у людей. Во-вторых, из того, что мы знаем о смерти, вовсе не следует. Того. Того, что она о нас дума-ет. Вовсе не следует думать. Из того, что мы знаем, она-то и следует. Чтобы думать за нами, чтобы. Чтобы за нами подъедать. Не, сынка, ты сначала спеки пирожок, чтобы я его слопал. Смотри: Тварь хмурая как день стоокий. Дрожит от каждого куста. Белеет парус одинокий. Зем-ля безвидна и пуста. Скажи, котик, чем ты думаешь о смерти, и я ска-жу. И я скажу, кто ты. Ну. Да. Ничего. Жители этой деревни схвачены каким-то зелёным. Зелёным каким-то ознобом. Дрожат на ветру, под ветром, как ветер, дрожат, как флаг на остывшем ветру, дрожат, плачут, бранятся, их ветер носит, они прекрасны, они мертвы, их бы снять бы в рапиде, как пулю, как флаг, просевший в открытое утро, в эту тьму на дрожащем ветру, на этой луне. Когда они все возьмутся, кто-то из нас. Кто-то должен быть оставлен, чтобы снять всё это в рапиде, кто куда. Я собсно в магазин у меня тут список я занятой человек мне триста-тридцать лет и это только в одну сторону. И это только кто-то из нас. Брыссь сс-под колессса! Поразводили мертвяков, проехать нельзя, никакой культуры. Значит, как оно, значит, бывает: бывает, собьёшь одного. Насмерть или ещё как-нибудь половчее. Так он же потом ме-сяц на тебя волком глядит. Глядит, дескать, что же ты, значит, наделал. И не скажешь ведь, что. Что, мол, Пушкину, что ли, было сказано: не суйся, значит, не лезь. Не лезь! Умер — не лезь. Золотое же правило, так нет — лезут. Вон сколько на площадь повылезло. Не протолкнуть-ся, не выжить, не слушать, не понимать, не успеть, не протиснуться, не разглядеть ни лица, ни спины, ни души, ни земли, ничего. Ничего, как-нибудь всё же проеду. Ни следа, ни руки, ничего. Но как-нибудь всё же. Ни меня, никого, ни. Но как-нибудь всё. Там, под крышей зелёной, ос-лепительно серый мой магазин стоит, как ни в чём не бывало. Как по-ставили, так и стоит, от самого что ни на есть скончания века. Один на всей бесполезной земле. Но ни души, ни земли, ничего вокруг больше и нету, а там, внутри. Там, под зелёной крышей, от скончания века со страшной силой торгуют божественным разнохламьем, и никто, никто не может этому воспротивиться. А огромные серые хлебные головы, как китайские мудрецы, сидят по полкам вдоль стен и внимательно смотрят. Смотрят за тем, чтобы что? Чтобы правильно шла торговля, чтобы по расписанию, вот зачем смотрят, чтобы ни на минуту не ос-танавливалась, не покрывалась ни светом, ни тьмой, не свернула бы за угол, не оборачивалась, услышав молчаливо носящийся в зелени воздуха вопрос, о, который же час, ибо час был довольно ранний. Час (но на самом-то деле всем ясно, что речь идёт1 о ослепительно ясных веках), когда этих магазинов по вселенной было больше, чем звёзд, и крыши их были не зелены, а пламенеющего золота, яхонта и халко-ливана. Не говори мне, котик, что в халколиване случился переворот. Что убили халколиванского президента, я этого слушать не стану, а второго такого уж не найти взамен. Не говори мне об этом: я думаю выжить даже и в эту посмертную рань. И о чём толпятся разумные мертвецы на зелёной площади. И кого высматривают китай ские хлеб-ные головы в тихой прохладной тьме магазинного обморока. И кому поёт вода в хозяйской луже среди скучных окраин. И что за флаг

1

Но на самом деле понятно, что речь не идёт, а звучит.А, нет, кончилась.


ПЕТРОВ

ерошится в этом подробном небе. И умер ли кто из живых. Чьё ли счастье разведано. Чья ли земля завершила круг. — Я этого знать не хочу, я не за этим, пустое. Не берите в голову, вот, у меня тут список. Чтобы не ошибиться, а то ведь бывает, кому потом докажешь. И тут же хлёст кий удар в спину разворачивает меня обратно, ко входу. У ног моих в маленьком чёрном мешочке топорщится сухая куриная лапка, а та, кто пустым мешочком сидит у входа, низко опустив голову, мол-чаливо и твёрдо убеждает меня в том, что я получил ровно то, что хо-тел. Что другого не бывает. Что другое — это я сам, и другому не быть. Я подхожу к ней и беру её обеими руками за голову. Я подхожу к ней, я заглядываю ей в лицо. Но лицо её далеко отсюда.

Тотенбург…Жизнь мёртвых — явление столь же величественное пусть даже

в заведомо ограниченных нами масштабах, сколь и поучительное. Остатки некогда разрушенного у нас, подобно тени, отбрасываемой нами в воскресный солнечный день, во время прогулки вдоль набе-режной или при пересечении площади, ещё не запруженной толку-щимися возле палаток покупателями наших безделиц. Удивительным образом то, что справедливо считается нами рассеянным в несущест-вовании, вдруг становится для мёртвых главной и безупречной цен-ностью: они живут ею, они жаждут её, весь их мир состоит из того, что мельче пустоты, и только этим и держится. Города мёртвых всегда об-ращены к нам обратною стороной, и мы входим в их дома так, как если бы каждый наш шаг был сравним с извержением целой планеты.

…

…Мельчайшие, они живут в провалах нашей памяти, но было бы

странно думать, будто их minority никогда не вторгается в наши жизни без того, чтобы быть замеченным. Вы, должно быть, сидели однажды вечером с девушкой за столиком открытого кафе и глазели на то, как солнце, садясь, обливает блеском наклонный вал улицы, высвечивая вдавленные в асфальт осколки бутылок, мелкие, отполированные ты-сячей подошв камни, распахнутые стёкла низеньких окон и потёки воды из-под мороженной коляски. «Юлия», предположим, сказали Вы девушке. «Скоро стемнеет. Ты остаёшься?» Не бросился ли Вам в глаза тогда, едва Вы взглянули в лицо своей Юлии, этот необыкновенный отблеск, мелькнувший на её подбородке, зеленовато-алый, как будто бы свет, падавший ей на лицо, внезапно проскользнул сквозь быстро вращающуюся прозрачную призму? И потом, когда Юлия взяла стакан с оставшимся уже на дне молочным коктейлем, он словно бы брызнул прямо у неё в руке, хотя даже сверхнапряжение её мускулов не смог-ло бы преодолеть сопротивление толстого стекла так, чтобы оно раз-летелось на столь мелкие осколки. Ей, между прочим, повезёт в том, что осколки мелкие: иначе ладонь могла бы быть разрезана насквозь, а так дело обойдётся лишь обильною кровью и двухнедельной повяз-кой, и всё. И всё.

…

…Виденный однажды мною лютеранский пастор, молодой, под-

вижный и стеснительно-насмешливый человек, говорил, наклонясь ко мне и прикрывая лицо катехизисом Лютера: «Они такие шумные. Ужас

Что другое — это я сам, и другому не быть.


ТОТЕНБУРГ

просто». О мёртвых он знал из книжек и относился к ним с осторож-ным протестантским доверием. Мы разговорились о боге, о котором пастор имел мнение самое деликатное. Он краснел и, засунув руку в карман, неловким движением оттопыривал брюки пальцами, отводя взгляд в сторону. Это происходило в полутёмном зале дворца культу-ры, полностью занятом одним огромным дубовым столом, за дверями же соседнего помещения то и дело раздавались выкрики, шарканье ног и грохот передвигаемых стульев. «Ужас до чего шумные», не ус-тавал с полуулыбкой повторять пастор, деланно морщась. В конце концов, он подарил мне лютеровский катехизис на украинском языке в красно-белом дешёвом переплёте, и быстрым шагом, длинный и не-складный, двинулся по тёмному коридору. Тем временем из дверей соседнего зала по одному выходили живые, с красным от возбужде-ния лицом, что-то кричали в просвет двери, которой затем же с силой и хлопали. Затем они хватались руками за крупные, как репа, красные головы и, вздохнув всей грудью, взрывались прямо здесь же, у длин-ного стола, оставляя в тёмном воздухе малиновое, едва светящееся облачко. Из-за открытого в дальней стороне зала окна, выходящего на задний двор, раздавался сумасшедший щебет воробьёв, сплошь обле-пивших крупной стаей кусты садовой сирени.

…

…Обычно линзы мёртвых миров располагают по отношению к на-

шему так, чтобы гипотетический наблюдатель, выйдя из кафе поку-рить и дать роздых глазам, не стал бы невольным свидетелем их мно-гообразной жизни, а вместе с тем чтобы и они не столкнулись с нашим и не возгорелись бы к нему любопытством. Надеюсь, никому не нужно объяснять, что мёртвые — это не те, кто некогда умер здесь, а те, кто вечно живёт там, и посему любопытство к нашему миру с их стороны естественно и постоянно. Делают же это вовсе не с целью оградить или пресечь, как может подумать привыкший к предсмертным нравам гипотетический наблюдатель, а из экономии и по инженерной надоб-ности. И всё же время от времени обнаруживается, что зазор между нами слегка скошен и линза ближнего мёртвого мира начинает свой непредсказуемый танец в теле этого, положенного нам существова-ния. Гипотетический наблюдатель, отбросив в сторону зажжённую сигарету, внимательно и сосредоточенно блюёт на асфальт, потемнев-шее небо испещряют упругие морщинки, оно сжимается и тянется, как шагрень, здание земельного банка осыпается горой мелкого песка в два мгновения, автомобили с ужасающим скрипом, царапая и сми-ная друг друга, разъезжаются в стороны от разошедшейся посреди проспекта ямы, мы наблюдаем за развитием событий в молчании, свидетельствующем о нашем неподдельном интересе, воздух звенит, стекленеет, как будто переполненный мириадами комаров, в парке под липами, близко к нам, останавливается небольшой отряд римских конных преторианцев, огромный военный дирижабль медленно вре-зается в здание университета, которое вспыхивает пожаром, отлично отсюда заметным, обнажённый месяц всё-таки всходит при лазоревой луне, мы отмечаем это со знанием дела и с некоторой удовлетворён-ностью. Всё, впрочем, скоро заканчивается, мёртвый мир возвраща-ется в положенную ему точку либрации, а через пару дней официаль-но объявят, что ущерб был сравнительно невелик, а паника ничем не оправдана. И в самом деле, на восстановление разрушений из муни-ципального бюджета, по прогнозам, уйдёт не более 90 тысяч гривен, и всё. И всё.

…

Надеюсь, никому не нужно объяснять, что мёртвые — это не те, кто некогда умер здесь, а те, ктовечно живёт там


ПЕТРОВ

…Среди прочего одна автобусная линия, угловато огибающая пол-

города с юга и запада, привлекает внимание интересующихся следу-ющей спецификой. Существует способ сесть на автобус в районе Не-теченской примерно около трёх часов пополудни, точнее вам никто не скажет, дело во многом решается везением. Речь, разумеется, идёт о светлой половине года, тёмная же и нечистая не должна занимать ваше время и силы. Оплату проезда у водителя производить не сто-ит и вообще никому ничего не нужно давать, деньги вам понадобят-ся на обратную дорогу. Вступать в разговоры с окружающими, тем более — в споры о мнениях, крайне не рекомендуется, были, знаете ли, прецеденты, лучше не надо. Главное запомните: всё сущее — толь-ко ваш попутчик и ничем не может более быть полезным. Примерно пару часов пройдёт, прежде чем автобус, совершив надлежащий круг по городу, покинет его черту и поедет по загородной трассе. С этого момента он не будет делать ни одной остановки до места назначения. Минут через тридцать-сорок он свернёт с трассы на просёлочную дорогу и проедет между высокими сосновыми посадками ещё десять минут. В конце дорога выведет на широкую площадку, где автобус сде-лает круг и остановится возле полуразваленной железной остановки. Пропустите всех, кто ехал вместе с вами, вперёд, выходите из сало-на последним. Люди пойдут вправо, не ваше дело, куда и зачем, вам же следует оставаться некоторое время на месте. Покрутитесь рядом с автобусом, зайдите под железный козырёк остановки и ждите там, пока автобус не уедет, а народ не скроется совершенно из вашего поля зрения. Слева, метрах в ста от остановки, находится деревянный колодец с крышей, невысокий и весьма неухоженный. Доберитесь до него, а дальше двигайтесь вдоль живого забора из плотно сросшихся кустов калины. Дорога будет идти немного в гору, но недолго, а затем кусты исчезнут и вы окажетесь на относительно небольшой и тихой полянке: справа от вас будет продолжаться холм, покрытый неопре-делённого вида растительностью, а слева, чуть поодаль, вы увидите край соснового бора, тёмного и глубокого, чьи деревья превосходят высотою все ваши представления. Здесь очень тихо, здесь нет ни ше-леста листьев, ни вечного гула насекомых, ничего. Ложбинка между холмом и соснами приоткрыта, за нею видно, как земля понижается, исчезает в тумане и тишине. Это последний вечер мира живых, и если причувствоваться к тому, что стоит перед вами, то можно в конце кон-цов разглядеть некоторые черты близлежащего мёртвого мира так, как если бы вы и в самом деле там побывали. Впрочем, специфика сов-сем не в этом, а в том, что по прошествии некоторого времени, пока длится ваше созерцание, вы начинаете понимать, что не только мир живых и не единственно мир мёртвых имеют собственное основание в том, чтобы быть, но что и тот, едва касающийся нас промежуток ре-альности, который мы со всем небрежением называем переходом, су-ществует полноценно и возвышается над обеими странами доступной нам жизни. Поняв это и усвоив на будущее, вы можете возвращаться прежней дорогой к остановке, и, если вам повезёт, вы успеете на авто-бус, направляющийся в вечерний и спящий уже город.

…

…В конечном счёте Юлию откачают. Она будет лежать, уже выпи-

санная из больницы, но ещё частично перебинтованная, на синей кро-вати, в квартире, залитой светом и стрижиными воплями. Утром к ней зайдёт тётка и примется долго и бессмысленно рассказывать о том, как в её доме ремонтируют систему отопления. Затем подтянется брат всем воскресным семейством, но эти скоро ретируются, видя,

Главное запомните: всё сущее — только ваш попутчик и ничем не может более быть полезным.


ТОТЕНБУРГ

что Юлия не отвечает на попытки сделать её счастливее. Для этого её нужно заново обучать тому, что есть жизнь, что она состоит из встреч, вещей и желаний, что с людьми можно говорить, птиц надо слушать, а к деревьям прикасаться только руками. Но как и зачем снова вли-вать створоженную до простейших реакций жизнь в этот выскоблен-ный подчистую сосуд, ради чего? Она лежит и смотрит на синее, вере-щащее птицами небо с таким божественным всеприятием, какое даже и не примечталось бы ей до того мгновенья, когда невысокий купол манежа лопнул над её головой и тысячи мельчайших стеклянных игл вонзились в неё, разрывая кожу, мышцы, нервы. Наполовину полный, наполовину пустой, — нет, не скажите, разница огромна, бесконечна. Особенно когда приходится решать, полностью ли сосуд полон или напротив — пуст под завязку. Города мёртвых прорастают сквозь жал-кое тело Юлии куполами и шпилями самой причудливой формы.

…

…Высоко на стене, над кафедрой, с каких — не ясно ещё времен

висят механические часы, в которых секундная стрелка начинает как-то жалобно повизгивать, пробегая последнюю четверть круга. Я уже много лет назад заметил за ней эту вольность, и вот, вижу, с тех пор ни-чего не изменилось. Но это на стене, а в самом зале творится чёрт-те что. Сломанные стулья, груды сваленных на паркет и затоптанных бу-маг, поваленная и разбитая гипсовая статуя уже не разобрать какого деятеля, науки или искусства, разломанный надвое стенд с детскими рисунками, хрустящие под ботинками осколки графина, не то просто бутылки, чей-то пиджак с надорванным рукавом, опять же — бутылки, но пластиковые, смятые столь же безжалостной пятой. Я поднимаю голову и замечаю под потолком тоненький язычок тёмно-малинового оттенка дыма: вытяжка в старом доме работает странно, ненадежно. Белая, но исключительно грязная кошка сидит за окном на кирпичном парапете и неряшливым взглядом посматривает на меня. Я подхожу к окну и, пока она на полусогнутых лапах утекает от опасности в моём лице, дёргаю створки и с небольшим усилием раскрываю окно. Воз-дух ударяет в меня напряжённой тяжестью, как будто предгрозовой, хотя и светло повсюду. Я выбираюсь через окно наружу, во внутрен-ний дворик, обсаженный кустами не так давно отцветшей сирени. Они тихи и не шелохнутся в безветрии. Через двор и арку я выхожу на про-спект: людей нигде нет, ни людей, ни машин, вся улица пуста насквозь и сияет гранёным асфальтом, горбатясь там, в перспективе. Я никогда не вернусь домой. Она так и уснула, не закрывая стекленеющих глаз, в которых жизнь отражалась нетронутой, бесчеловечной, какой она и была между нами. Невольно я смотрю наверх, в остановленное над городом небо, и вижу, как, накренившись под небывалым углом, надо мною лежит полупрозрачная чёрная линза, сквозь которую дальний мир никогда не живших лучится ярко и страстно. Но уже просыпается, как от внезапного обморока, город, уже распахивают на верхних эта-жах просветлевшие окна, уже пролетает по запустелой улице гаишная «десятка», взрывая воздух сиреной, и рядом с почтой вновь раскла-дывается торговец мобильных карточек в дурном жёлтом переднике. Пройдёт каких-нибудь полчаса, и всё опять примется за своё обычное верчение, и в поднявшейся наново пыли существования ты не оты-щешь ни памяти, ни судьбы, ни имени своего. Пройдёт полчаса, и всё станет прежним. Совершенно всё.

…

Города мёртвых прорастают сквозь жалкое тело Юлии куполами и шпилями самой причудливой формы.

54

ПЕТРОВ

Эт: Псалом восхожденияЯ побывала в стране, откуда мёртвыми не возвращаются.В кипящей тени дубравы я схоронила свою немощь и своё отча-

янье; там возвышается холм; там ускоряется шаг несвоевременного путника, чья забывчивость хуже дерзости; в беспамятстве проведёт он остаток ночей своих, и жаркое лето моё поглотит его кроличье сердце — оно станет сухой изумрудной пыльцой, вздымающейся под крыльями тонких прозрачных стрекоз, оно станет отдалённым звоном колокола в сельской церкви, запертой и безлюдной который уж век подряд, оно станет колыханием блещущей глади пруда, отражением блика в прозрачном зрачке юной саламандры, выглядывающей с лю-бопытством из-под влажного листа.

Я Эт, жаркое лето своё; я неведомое господу, чьё имя Всуе, и мне он возносит тук жертв своих.

Я есть любовь, и никто не осудит меня; и я не осужу никого, ни своих, ни чужих, даже если смертельно им будет неосужденье моё.

Ровный полдень — моё дыханье, и я осветила всякую вещь, пре-бывающую во мне, ко славе её прибавила бездну ясности.

В мире нет больше тени: я разомкнула её, как пустую шкатулку под блеск восходящего зноя!

Я чёрное солнце, перекричавшее собственный крик, пересияв-шее собственный луч; я новое в восхожденьи.

Осам своим и змеям с золотыми телами, я исцелю им вырванные жала, — и красота, и любовь, и свет, и погибель больше не будут стра-дать. Я разрешу всякое начало, и каждый вдох восполнится от меня, и каждый взгляд раскроется мною в бесконечность миров.

Сегодня мой свет свободен, ему больше не нужен постылый ис-точник: я стала им, как башней становится восхожденье.

55

Елисейская мгла или женщина в пальто

В могилах чую суету…К. Н. Льдов

Между мёртвыми и живыми ничтожна была разница.

С. В. Шервинский

Над полями елисейская мглаТочным именем любовь назовиЭто значит что могила моглаНаземь вызови себе визави

Над полями елисейская мглаКак никак здесь закаляется стальВсё расплавила могила моглаТа юдоль а добела эта даль

Это молодость парней молокаБез костей в уже наружной кровиЗа понюшку табака в облака Камнем именем любовь придави

Владислав Колчигинродился в 1966 году в г. Изюм Харьковской области. Учился на филологическом факультете Харьковского государственного университета (ныне — Харьковский национальный университет им. В. Н. Каразина) и в Литературном институте им. А. М. Горького. Составитель поэтического альманаха «Ариергард». Публиковался в «©П» № 4, № 5 и № 9, журналах «Алконостъ», «Дети Ра», «Белый ворон» (Екатеринбург — Нью-Йорк), «Харьков — что, где, когда», альманахе «Окрестности» и др. Живёт в Краснограде.


КОЛЧИГИН

Этот траур залежалый товар Ты герой так где же твой героинЧто за имя завещал абелярРост осириса родимых осин

Над полями елисейская мглаЕсли молодость парней молокаЗначит всё таки могила моглаПосмотреть сквозь небеса свысока

Это тело закалялось как стальЭтот скрупул недоспал ничегоКанитель разводит разве миндальСлово за слово забыто родство

Над полями елисейская мглаЕсли жизнь и смерть легко перенёсЗабывай свои земные телаПолагайся на небесный склероз

Неземная и небесная мглаНи земли или ни бесдны вокругПолагайся добела и дотлаВ эмпиреях без души как без рук

Неудобонечитаемый мирХудо бедно отвлекал карантинХорошо или буквально кормилТы герой так где же твой героин

Эта дырочка от подвига вотЗа витринами невидно от слёзЗаглядится на и мордоворотЗаглядится на и молокосос

Над полями елисейская мглаЭта молодость парней молокаПо усам текла могила моглаДожидаться до египетской ка

Прохлаждался закалялся как стальРасстилался стилистический слойА теперь уже листай нелистайНезабудешь всех неправильных слов

Елисейская тугая траваЕсли молодость молочней зрачкаПроменяй её пока таковаНа понюшку какова табака

Тот кто жизнь как на ногах перенёсНо невыскочил взашей головыПолагайся на небесный склерозГде мотивы и молитвы мертвы

Нехотят теперь вернуть зеркалаВодоплавающего поплавка Эта малага пьяней молокаПо усам текла и в рот проросла

Забывай свои земные телаПолагайся на небесный склероз


ЕЛИСЕйСКАЯ мГЛА ИЛИ ЖЕНЩИНА В ПАЛЬТО

За могилой двойнику заодноДля чего ему визит визавиКадр за кадром аккуратно в окноКамнем именем любви придави

Над кретином набекрень облака И висят себе считай целый деньКак пошарпанные ветром плакаТы же знаешь этот блядский бекрень

Над могилой облака будут гнитьПока знай себе растёт лебедаНаконец умеет лебедь любитьЛьётся песня с нас как с гуся вода

Кандалы ему скандалы каюкКандалы ему каникулы каНи земли или ни бесдны вокругЕсли репа пуще пара горька

Над могилой будут гнить небесаГде щиповник где миндаль где ванильЭтот камень ненаходит косаГениальна как гиньоль только гниль

Так вот тоже прохлаждается стальНад полями расстилается стильНапоследок баснословна моральВысокоорганизованный штиль

Дистилляция как с гуся водаЭта капля будет камень долбитьПока знай себе растёт лебедаЛебединые слова лебезить

Над полями елисейская згаСредоточие добра или злаЕсли молодость парней молокаИспарилась а могила могла

Над полями елисейский туманЕсли молодость парней молокаЗапихай её как шапку в карманЧтоб её неотыскала покаНи десница ни другая рука

Сладко буквой восковой костенетьИвасевич принесёт блёклых розТот кто эту жизнь легко перенёсДешевеет эта медь это ведьЗнай вдыхай себе небесный наркозЗа понюшкой понюшку

Над полями расстилается стиль


КОЛЧИГИН

...и свет пропет.К. Д. Бальмонт

Окончив школу вступая в жизнь Ступая по пятам Как будут розы хорошиЗнай нас узнаешь сам

Пусть горький университетБлистает кривизнойСамознание растет За самый дальний ноль

Заводы стройки вензеляПо корридорам нивКак сука вертится земляЗа хвост ловя мотив

Какая разница кудаКакой и никакойНестоят трупа и трудаВода и алкоголь

Кто подкаблучник кто подлецКто вытертый калачСчитай по осени овецИ ничего незначь

Проходит двадцать тридцать летСквозь тление и сонИ мир по новому воспетНо всё же в унисон

В пучине каждого следаЗабыт и срам и стыдПока врождённая враждаПосмертно отлетит

Заброшенные сады или фанаберия

И мёртвые с живымиВступили в хор един!

К. Н. Батюшков

Страшно и скучно.А. С. Пушкин

Тоска и грусть, частичка скуки…Н. В. Станкевич

Как сука вертится земляЗа хвост ловя мотив


ЗАБРОшЕННЫЕ САДЫ ИЛИ ФАНАБЕРИЯ

Всю жизнь всё равно не перескучаешь.А. А. Блок

И жил, и умирал в тоске,Рыдания не обнаружив.

А. Белый

Нельзя сказать, что я скучаю,Нельзя сказать, что я живу.

Г. В. Иванов

…более или менее есть почти всякий Пушкин…В. Н. Каразин

Тогда паранормальная тоскаСредина лета как средина летаЕщё Уже в расцвете явственна тогдаТакая жизнь безрадостна и лестна

Шуршат жуки сквозь воздух на дрожжахПустое место заполняют мухиГниют плоды в заброшенных садахСпешат дожди взамен мечты и муки

В древесной или лиственной тоскеВ тревоге трав в комплоте насекомыхВсё сбудется на точном этажеБез понятых прохожих и знакомых

Лечебная презумпция легкаФлюорографию в угол как иконуДабы вода сквозь ванну пролегла В соседний океан а дальше в кому

Когда я буду пушкиным в мешкеПожалуйста неспи неспорь несуйсяПусть решето висит на волоскеПока биенье дней наглядней пульса

Испуганным паяцем на цепиСреди садов заброшенных за плечиТогда на песню горла наступиПодлунный вой членораздельней речи

Я тварь я царь я поц я бог я бегСреди следов заброшенных за спинуПусть горизонт запнётся об осинуПусть в океан впадает имярекПока за всё охрипну и осипну

Средина лета жаром хорошаВсе бестии храбрятся и боятсяНи кругозор ни точка ни душаЦепная медитация паяца

Когда я буду пушкиным в мешкеПожалуйста неспи неспорь несуйся


КОЛЧИГИН

Пора паранормальная тоскаСплеча бренчат нательные монистаВиляние хвостатого мешкаНа совесть мизантропа гуманиста

Тоска тоска зелёная пораКак пукнет пушкин так и клюнет клюев Настанет осень вроде ноября Благоухать бы блоку между ульев

Но свистнет рак и выдаст нагора Где зазимует

Апейрон и бакалея

Любовь есть верный ключ к отверстию небес!С. Н. Глинка(Э. Юнг)

Узрев в кольце его концы.Г. С. Батеньков

Ничего не найдя, всё теряю,Всё люблю, ничего мне не жаль.

М. И. Лопатто

2. Версии и диверсии

За погибшую жизнь полюбить невозможно.Н. Н. Берберова

Люблю людей, люблю природу,Но не люблю ходить гулять…Люблю в природе — рост и тленье,А в людях святость и порок.

В. Ф. Ходасевич

Я ненавижу человечество.К. Д. Бальмонт

Люблю людей небытияЛюблю гулять по бездорожьюПока небездный судияПрельщает рожью дрожью ложью

За надувные облакаНад беспредметными полямиЗа пастуха и рыбакаЗа белизну черновикаСпокоен всеми потрохами

Какая призрачная явьНо версия так вероятнаОставь как есть или расправьИ на душе бывают пятна

За пастуха и рыбакаЗа белизну черновикаСпокоен всеми потрохами


АПЕйРОН И БАКАЛЕЯ

Как прошлогодний апейронКак наживная бакалеяПошли меня в насущный сонЯ тоже буду слушать звонВсех сказок каждого карлейля

Какой проявленный сюрпризПора диверсии дивитьсяКак чистоплюйству блюдолизКак многомужеству девицаПередвигаться вверх и внизНет подходящего девиза

Пусть к антиподам под надирТекут невинные монадыБлажен кто посетил сей пирПил мёд и медицинский спиртЗа беглые координаты

Чуть только накренится осьЧто было явным станет тайнымСколь дома лучше знает гость Ещё неназванный татарином

3. Мел и меланхолия

Ищи меня…В. Ф. Ходасевич

Сам затерял — теперь ищи…В. Ф. Ходасевич

В стоге сена ищу я иголку — Дай-то бог, ничего не найду.

Е. В. Витковский(Ф. А. Ногейра Пессоа)

Сгущался снег вокруг сгущалась тьмаИ хоть бы насмех выколола глазМне кажется что это костромаСтог сена как в иголках дикобраз

Ищи меня не в моргах не ищиНи в морулах ни в бластулах вперёдЯ снова непопал как кур во щи Я непопался в новый переплёт

Стог сена весь в иголках ёж не ёжИщи пока нерассвело на слухНи в морулах ни в моргах и найдёшьЧто я поправился на целый дух

Поправился попрал и полевел От плевел речи на косой аршин Святой пробел где сажа или мел Тьма тьмущая сгустился меланин

Чуть только накренится осьЧто было явным станет тайным


КОЛЧИГИН

Ищи меня найдёшь меня оставьГде есть меня где ясно как внутриСгустился мрак вокруг сгустилась явьВ ней лопаются даже пузыри

Стог сена отсырел и негоритХвалёные иголки на видуСобаки плохо знают где лежитХорошее наощупь катманду

Такая сердоликовая тьмаОдни иголки нет других приметВозможно это и не костромаЗато невянет липовый билет

Клиппот или форма творога

Человеческое, слишком человеческое — это всегда животное.

Акутагава Р.

Этот мир не имеет никакого значения, и кто это понимает — обретает свободу.

А. Камю

Скорлупа но неизвестно чегоВот поди и догадайся пошёлЧем прославилось внутри веществоНоосфера или может быть пол

Соглашаться с неземной пустотойЕсли выпадет такой оборотНе научнофантастический стройНо всамделишний чужой огород

Вот минуешь этот женский туннельВот увидишь новый матовый цветНикогда неутверждай эту цель Леденец прочнее прочих конфет

А с куриной слепотой легче житьИ не только петуху лучше всемНеземную пустоту нечем крытьИнкубатор как яичный гарем

Разводить себе руками желткиРазводить черновики между строкНоосфера или пол помогиПолуфабрикат или полубог

Посмотрел на мир но издалекаОн не то чтоб слишком мал или серНедоплюнешь до его потолкаНо ничтожней стратосфер ноосфер

Собаки плохо знают где лежитХорошее наощупь катманду


КЛИППОТ ИЛИ ФОРмА ТВОРОГА

Старый атлас я до дыр изучилА теперь хочу себе отрывнойКак заправский пассажир старожилИли даже книжный червь подкидной

Скорлупа но неизвестно с чегоДогадаешься за тридевять разПо губам не зря текло молокоИ наполнило бушующий таз

Будет творог а потом будет сырБудет время подберём ремеслоИ устроимся на пир на весь мирЛишь бы по усам протекло

Только выедено тьмало яицЧтобы стоила чего скорлупаПри налёте все улягутся ницПосредине земляного пупа

Но не только женихов и невестУмыкнут за неземную чертуИ наследников кто каши неестЗаодно и многоместный насестОбживать за пустотой пустоту

Догадайся от чего скорлупаС глаз долой из средоточия вонС мирового древа наша резьба Кем то сорвана и выдана в сон

Вот и снится мировой перегнойВ облаках на дне пучин за душойНикуда теперь уже ни ногой

Сам большой и даже самый большой

Как обоих ты теперь ни зови

Друг для друга затмевают весь сонИ сквозь зеркало блюдут визави

Запланирован дальнейший планктон

Только первый невелик сам большойВсяк и каждый а второй нелюдимТолько зеркало похоже на шовА планктон почти платон перед ним

У попа была собака онаПолюбляла мясо и хвать На могиле у неё бузина Так что надписи нельзя разобрать

Но поскольку сохранился архивИ осталась от него скорлупаНам известен этот древний мотивПро собаку и пардон про попа

Только зеркало похоже на шовА планктон почти платон перед ним


КОЛЧИГИН

КресПриходит доктор говоритНа птичьем языкеПускай журавль ушёл в зенитСиница в кулаке

Симптом симптом ещё симптомПотом метемпсихозНо ни об этом ни о томУже ненужно слёз

Больной ничтожен как цветокЗдоровый как песокИ оба смотрят в потолокУже без задних ног

Несбыточные сны увыБессильные силкиИ тише славы и травыМогилы коротки

Немой пейзажЗдесь отсутствуют тени,Да и вещи самой здесь нет.Так и тело людскоеНеотлично от тел других;Мы в пустотных пустотахИщем отзвука в лад себе.

Л. З. Эйдлин(Минь Чи)

Где закатается мир тленный.Г. С. Батеньков

Весь мир ваш полон и кишитИскусства творческою силой.

К. К. Случевский

В мире душно и позорно…К. М. Фофанов

Я бы от мира взор свой отвращалИ обращал его на что-нибудь другое.

А. Г. Волохонский

Вокруг простёрся мир безличный…В. Б. Микушевич(К. Брентано)

Мир хочет выслушать пейзажНо как ему сказатьИ не болото и не кряжА так себе тетрадь

Симптом симптом ещё симптомПотом метемпсихоз


НЕмОй ПЕйЗАЖ

Цветут цветы помимо букв Кусают комарыА солнце скатывает в уголПотом в тартарары

И только аист аутистВитает в облакахПока закат дрожит как листВ осиновых руках

Пока возьмёшь и неотдашьПоследнюю чертуНевыговаривай пейзажДержи его во рту

66

ДесяткаЗа облезлым письменным столом сидел военком — рыжий мужик

с седыми волосками на висках, в кителе с погонами полковника. Вале-ра — в семейных трусах с сине-белым узором, с картой медосмотра в руке — подошёл к столу.

— Товарищ военный комиссар города Могилёва! Призывник Шу-маков медкомиссию прошёл!

— Вольно…Военком перелистал карту медосмотра.— Везде без ограничений, только у хирурга… Разрыв связок…

Что, спортом занимался?— Шесть лет, футболом…— И что?— Из-за травмы пришлось оставить…— С какого ты года, с семьдесят третьего?— С семьдесят второго. В ноябре будет восемнадцать…— Учишься где-нибудь?— Да, в четвёртом училище, на КИПиА. — А почему не пошёл в тридцать третье? На автокрановщика?

Получил бы права вместе с дипломом… И не надо было бы в ДОСААФ вечерами ходить, с девушками бы лучше гулял. Девушка есть у тебя?

— Нет.

Владимир Козловродился в 1972 году в Могилёве. Учился в Могилёвском машиностроительном институте, окончил Минский лингвистический университет и Indiana University. Работал переводчиком, журналистом, редактором. С 2000 года живёт в Москве. Автор сборника прозы «Гопники» (2002), романов «Школа» (2003), «Варшава» (2004), «Плацкарт» (2006), «Попс» (2007), «СССР. Дневник пацана с окраины» (2009) и «Домой» (2010), «1986» (2012), документальных книг «Эмо» (2007), «Фанаты: прошлое и настоящее российского околофутбола» (2008) и «Реальная культура: от альтернативы до эмо» (2008). Победитель конкурса «Tamizdat» (2007), финалист премии «Нонконформизм» (2010), лонг-листер премий «Национальный бестселлер» (2003, 2011), «Большая книга» (2010). Проза опубликована во Франции и США. В 2011 году номинирован журналом «Gentlemen’s Quarterly» (Россия) на премию «Человек года» в категории «Писатель года». В 2012 году выходит полнометражный независимый малобюджетный фильм, снятый по мотивам повести «Десятка» (режиссёр — сам автор).


ДЕСЯТКА

— А что так слабо? Как раз самое время, а то придёшь с армии — надо думать про то, чтоб жениться, и тэ дэ и тэ пэ. А сейчас погулял бы… Ладно, это всё лирика. С пятнадцатого числа начнутся занятия в ДОСААФе. Пройдёшь подготовку на водителя — и в сухопутные, как ты и записан. Как раз закончишь своё училище — и в осенний призыв, через год, значится… Всё, зови следующего.

Свет в квартире не горел, только в зале светился телевизор. Ва-лера сбросил кроссовки, снял куртку и повесил на крюк, заглянул в комнату. Мама смотрела на экран, полулёжа на диване.

— Ну, как военкомат?— Обычно. Пятнадцатого начнутся занятия в ДОСААФе.— Зачем тебе этот ДОСААФ, не пойму…— Как — зачем? Права получить.— И зачем тебе они? Когда ты машину сможешь купить? Через де-

сять лет? Лучше бы в институт походил — на подготовительные курсы. Ты что, на будущий год поступать не собираешься? В армию хочешь идти?

— Не знаю, мне всё равно. — Как это тебе всё равно? Ты думаешь, что ты говоришь? Туда,

где эта дедовщина и всё прочее? Я вообще тебе говорила — пойди в училище на сварщика, отучись год, получи красный диплом — и без всяких экзаменов, без этой нервотрёпки — в институт, на «сварочное производство». Так нет же — упёрся, пошёл на свой КИПиА… Ладно, иди поешь, я тебе супу оставила.

Валера вышел в прихожую, снял с крюка куртку.— Ты куда? — крикнула из комнаты мама.— Так… Погулять…— И куда ты пойдёшь? Почти девять часов… Сидел бы лучше

дома, делал уроки…— Нам ничего не задают… Это — не школа…Валера застегнул молнию на куртке, сунул ноги в кроссовки.— Ладно, только долго не ходи. Чтобы к одиннадцати был дома…

А лучше — раньше…— Хорошо.

Под навесом остановки сидели Лёдя и Пыр. Валера поздоровал-ся с ними за руку, сел рядом.

— Сигареты есть? — спросил Лёдя.Валера тряхнул головой.— А у тебя?— Чего бы я спрашивал?Валера пожал плечами.— Вам в училе выдавали талоны на водку и на сигареты?— На сигареты — да, а на водку — с восемнадцати лет.— Да, мне тоже не дали. А этому — да. — Лёдя кивнул на Пыра. —

Он же два года сидел в первом классе. Ты ж умственно отсталый, да?— Я счас тебе как въебу за умственно отсталого…— Попробуй…

Ты ж умственно отсталый, да?


КОЗЛОВ

— И попробую…— Только потом посмотрим, что будет.— И что ты сделал со своими талонами? — спросил Валера.— Как — что? Получили стипуху, пошли с пацанами… А вам в хабзе

форму выдали?— Да. Костюмы.— А туфли что — нет?Валера мотнул головой.— И что, заставляют обязательно в них ходить?— Так, не особо… Некоторые ходят — в основном, деревенские…— А много вообще крестов?— Полгруппы примерно.

К остановке подъехал троллейбус, остановился. Двери откры-лись. Никто не вышел и не вошёл. Двери закрылись, и троллейбус по-ехал дальше. За задним стеклом покачивался кусок фанеры с кривой цифрой «2».

— Помнишь, мы эту херню выпиливали на трудах для троллей-бусного? — спросил Лёдя.

Пыр кивнул.— А ты, Шуня, помнишь? Или вы не делали в «а»-классе…— Как — не делали? Всё делали.— Говорили ещё, что троллейбусный школе заплатит, а мы потом

на экскурсию съездим, в Ленинград, да? И что — съездили? Хуй там. Трудовик всё спиздил. Вон — новую тачку недавно взял, «семёрку». Пидарас… Ненавижу жидов, бля, вообще.

Валера встал со скамейки.— Ладно, короче, пошёл я.— Ну, давай.

Валера сидел за столом у окна. Рядом с ним толстый пацан с тём-ными, криво подстриженными волосами рисовал ручкой танк в полу-общей тетради. Преподаватель — невысокий, сморщенный, с остатка-ми курчавых волос на голове по бокам и сзади — рисовал мелом на плохо вытертой доске.

— …твёрдые сплавы могут включать в себя такие компоненты, как… — бормотал он себе под нос. Его слов почти не было слышно из-за разговоров и шума.

Валера посмотрел в окно. Шёл дождь. Ветка с остатками пожел-тевших листьев царапала по стеклу. По улице, тарахтя, ехал трактор.

Валера закрыл тетрадь, поднял руку.— Иван Николаевич, можно выйти?Преподаватель молча кивнул.Валера встал, пошёл к двери. Два парня в ряду у стены сцепились,

схватив друг друга за воротники одинаковых тёмно-серых костюмов.

Валера протянул металлический номерок с кривыми цифрами «203» старухе в облезлом синем халате. Она глянула на него.

— А куда это ты собрался? Звонка ж ещё не было!— Меня отпустили. К врачу…— Знаю, к какому ты врачу. Который возле пивбара, да?Она отошла, вернулась, подала Валере куртку.— Не бойся, я никому не скажу. Дело молодое…Старуха улыбнулась. На всех зубах у неё были металлические ко-

ронки.

Двери открылись. Никто не вышел и не вошёл.


ДЕСЯТКА

Троллейбус катился по путепроводу. Слева дымили трубы шёл-ковой фабрики, справа валялись за забором клейзавода горы кос-тей. Света сидела на последнем сиденье — в зелёной куртке, голубых джинсах-«пирамидах», с тубусом в руках. Валера сделал к ней шаг. Троллейбус тряхнуло на ухабе. Он схватился за поручень.

— Привет, — сказал он.— Привет. — Света улыбнулась.— Что, с учёбы?— Да.— А куда ты поступила?— В «машинку». На «технологию материалов».— А я поступал на «сварку»… Не хватило баллов. Пошёл вот в чет-

вёртое училище… А кто ещё из ваших куда поступил?— Ленка Васильева — в технологический, Таня Сакович — в пед-

институт, на филфак… Рудинский — тоже в «машинку», на ПГС… А боль-ше вроде никто никуда… Ну, в смысле — в училища там…

— Ты на моторном выходишь?Света кивнула.— Я тоже.За поворотом начинался посёлок Куйбышева — две девятиэтаж-

ки, несколько пятиэтажек и целые улицы частного сектора. Троллей-бус остановился. Валера выпрыгнул первым, протянул Свете руку. Она неуклюже, кончиками пальцев взялась за неё, ступила на тротуар. На лавке сидели несколько пацанов лет по десять-двенадцать, курили, передавая друг другу сигарету без фильтра. У перевёрнутой урны ва-лялись бычки, пробки от пива, помятая пачка от сигарет «Астра». Вале-ра и Света повернули к гастроному.

У бокового входа — в винно-водочный отдел — стояли три мест-ных алкаша. Один, прищурившись, посмотрел на Валеру и Свету.

— А ты разве не в сто сорок шестом живёшь? — спросила Света.— Да, в сто сорок шестом. Но я могу тебя проводить. Мне спе-

шить некуда…— Ну, пойдём тогда ко мне, чаю попьём…Валера кивнул.

Валера и Света прошли через комнату на кухню.— Присаживайся.Валера сел на табуретку. Света взяла с плиты чайник, сняла крыш-

ку, заглянула в него, подошла к раковине, открыла кран. Под столом стояли трёхлитровые банки с «закатанными» помидорами и огурцами, на столе — два ряда полулитровых банок с вареньем.

— Это всё с дачи, — сказала Света. — Родители надоели уже с этой дачей. Мало того, что сами там каждые выходные торчат, так ещё и меня заставляют… А тебя?

— У нас нет дачи.— Что, серьёзно? И участка вообще никакого?— Нет, мама этим не занимается…— А отец?— Он с нами не живёт.Света кивнула, взяла квадратную пачку чая с надорванным кра-

ем, насыпала в две чашки.

Слева дымили трубы шёлковой фабрики, справа валялись за забором клейзавода горы костей.


КОЗЛОВ

— Ничего, что прямо в чашке, а не в заварнике?Валера пожал плечами.Окно выходило во двор. Тётка в халате развешивала бельё на

верёвках, привязанных к деревьям и ограде газовых баллонов. Дед в шляпе сидел на лавочке у подъезда, опираясь на трость, и курил си-гарету без фильтра. Два пацана с игрушечными пистолетами гнались друг за другом.

Света взяла с плиты чайник, налила в чашки кипяток, пододвину-ла к Валере начатую пачку печенья «К чаю».

— Странно, что ты не поступил, — сказала он. — Ты ж вроде не-плохо учился, да? Без троек?

Валера кивнул.— А Рудинский наш вообще ничего не делал весь девятый класс

и десятый, а смотри — поступил. И что ты теперь будешь делать?— Закончу хабзу, а там будет видно… Может, на будущий год

опять буду поступать…— А я вообще никуда поступать не хотела. Я УПК закончила на

продавца промтоваров и хотела пойти работать. В универмаг, конеч-но, попробуй устройся, но, может, родители бы помогли… А там — ну, ты сам понимаешь — дефицит всякий, хоть одеться можно нормально. А то они подарили мне к поступлению — «лакосту» и «пирамиды». Это всё уже скоро будет немодно… Но нет, они мне — поступай обяза-тельно в институт, сейчас без высшего образования — никуда… Пош-ли, телевизор посмотрим?

Света нажала на кнопку «Горизонта». Появился звук, потом — изображение. Шли новости. «Десятки тысяч немцев вышли на улицы, чтобы отпраздновать объединение Германии», — говорил диктор. На экране мелькали улыбающиеся лица.

Света подошла к дивану, села рядом с Валерой. Он положил ей руку на плечи. Она сбросила её.

— Не надо…Валера придвинулся ближе, повернулся, схватил её руками за

оба плеча, повалил на диван, лёг сверху.— Что ты делаешь? Я же сказала — не надо… Ты что, не понима-

ешь русского языка? Не надо!..Света молотила Валеру кулаками по спине, старалась вылезти из-

под него. Он расстегнул её джинсы, потащил вниз, вместе с трусами.— Перестань сейчас же! Я милицию вызову! Ты что — вообще?

Кому сказала…Света замолчала, перестала вырываться. Валера расстегнул свои

джинсы, стянул с задницы. На экране телевизора самолёты взлетали с палубы авианосца. «НАТО наращивает своё присутствие в Персид-ском заливе, — говорил диктор. — Нападение Ирака на Кувейт…»

Валера поднялся с дивана, застегнул джинсы.— Курить будешь?Света покачала головой, накрылась соскользнувшим со спинки

дивана покрывалом. Валера подошёл к вешалке, взял в кармане курт-ки пачку сигарет и спички, прикурил, подошёл к окну. Внизу экскава-тор копал траншею. Он поднёс ковш к куче свежей коричневой земли, опрокинул.

«НАТО наращивает своё присутствие в Персидском заливе, — говорил диктор. — Нападение Ирака на Кувейт…»


ДЕСЯТКА

Валера вышел из троллейбуса, повернул к универмагу. Тётка в за-саленном белом халате продавала беляши. У её ног на асфальте стояла большая алюминиевая кастрюля. Валера порылся в карманах, набрал мелочи, сунул тётке.

— Один.Она бросила монетки в карман, оторвала от рулона кусок обёр-

точной бумаги, сняла крышку кастрюли, достала беляш, протянула Ва-лере.

— Что, тоже любишь собачье мясо? — сказал дед в тёмно-зелёном плаще. — Они их жарят возле нашего дома, собачьи головы постоянно валяются…

— Иди отсюда, чмо сраное! — крикнула продавщица. — А то счас дам по мозгам — не встанешь!

Валера отошёл, начал жевать беляш.

Около универмага, у бокового входа, толпился народ. Валера бросил под ноги бумажку от беляша, подошёл поближе.

— Что там дают, не знаете? — спросил он у дядьки в коричневой куртке.

— Пуловеры какие-то, но вроде не очень. Польские, что ли…

Валера стоял у афиши кинотеатра «Октябрь». Фильм назывался «Короткий фильм о любви». Он посмотрел на часы, стал подниматься по ступенькам ко входу.

В фойе было пусто. Валера подошёл к буфету, вынул из кармана рубль.

— Мороженое.Буфетчица кивнула, достала из холодильника вафельный ста-

канчик. Валера снял приклеенную сверху круглую бумажку, бросил в урну.

Валера, Лёдя и Пыр сидели на остановке, пили жигулёвское пиво из бутылок с жёлтыми этикетками.

— Не, я жидов вообще ненавижу. — Лёдя поставил бутылку на за-плёванный асфальт под ногами, вынул из пачки «Столичных» сигарету. Пыр потянулся к пачке, Лёдя спрятал её в карман. Валера достал из кармана такую же, взял себе сигарету и дал одну Пыру. Все закурили.

— Ну, хули вы молчите? — Лёдя затянулся, взял бутылку, сделал глоток. — Хули вы, бля, молчите? Я им говорю, что жидов надо давить, а им, типа, насрать.

Валера поднял глаза, посмотрел на Лёдю.— Что, типа, я херню говорю? Правильно их Гитлер давил. И вооб-

ще, всё это — пиздёж, что нам про Гитлера говорят. Концлагеря там… У него концлагеря были только для жидов. А все нормальные люди жили хорошо. Лучше бы мы под Гитлером жили, чем под коммуниста-ми. Мне дед рассказывал — его взяли в плен. Подержали три недели, потом выпустили, дали работу — заведующим офицерской столовой. Марки платили, прикиньте? А немка одна — жена там какого-то их на-чальника, давала ему и потом подарила кольцо золотое, прикиньте? А нам говорят — Гитлер плохой, хуё-моё. Счас и про Ленина говорят столько всего, а раньше молились, бля, на него, долбоёба…

А нам говорят — Гитлер плохой, хуё-моё.


КОЗЛОВ

Лёдя одним глотком допил пиво.— Ну чё, пошли погуляем?Валера пожал плечами. Парни поднялись с лавки, поставили пус-

тые бутылки на асфальт. Там уже стояло несколько. Одна упала, звяк-нула, покатилась.

— Зря ты, Шуня, бросил футбол, — сказал Лёдя.Парни шли по пустынной неасфальтированной улице в частном

секторе. Фонарь освещал телефонную будку с оторванным проводом.— Ну, бросил и бросил. Что сейчас про это говорить? — сказал

Валера.— Как это — что говорить? Играл бы сейчас в «Днепре». Знаешь,

сколько они получают? Тысяча в месяц — зарплата, за победу — ещё пятьсот каждому, за победу в гостях — восемьсот, за ничью в гостях — триста? Ты прикинь, неплохо, да? Ну и форма там, «адидасы», само со-бой… Надо это, купить себе «кроссы». Футболисты, конечно, не сда-ют — им это не надо. А со спортинтерната — там легкоатлеты всякие, если в карты продуют, то чтоб долг отдать, могут новые «адидасы» за сотню сдать. Ты прикинь — «адидасы» за сотню?

Улица упиралась в насыпь железной дороги. Два последних фо-наря не горели. Еле светилось окно в крайнем деревянном доме. У ка-литки лежали распиленные поленья.

Навстречу парням от железной дороги шёл мужик в куртке и вы-тертых джинсах, с сумкой через плечо. Он посмотрел на парней.

— Э, ну и чё вы ходите тут, а? — Мужик остановился. — Ищете, где что украсть, да?

— А какое пизде дело? — Лёдя глянул на него. — И кто ты вообще такой, а?

— Не понял… Я что, тебе должен отчитываться? Это ты мне ска-жи, кто ты такой, ясно? Чтобы мне всякое там говно мелкое…

— Повтори, что ты сказал, ну-ка!Мужик сделал два шага к парням. Он был невысокого роста, но

плотный, лет тридцать — тридцать пять.Лёдя посмотрел на него, улыбаясь.— Что, борзый, скажешь? — Мужик посмотрел ему прямо в глаза.— А если и борзый, то что? Что, может, выскочим?— Это ты мне предлагаешь?— Да, тебе, а кому ещё?Мужик осклабился, покачал головой.— Что, сцышь?— Это ты, может, сцышь.Мужик снял с плеча сумку, повесил на забор. Лёдя посмотрел на

него, улыбнулся. Мужик резко ударил Лёдю локтем под дых. Лёдя при-сел. Мужик со всей силы ударил его ботинком в лицо. Лёдя отлетел к забору.

— Ну а ты что смотришь? — Мужик повернулся к Пыру.— Я это, ничего…Мужик дал ему ногой по яйцам. Пыр сморщился, сделал два шага

назад. Мужик подошёл, стал молотить его кулаками. Пыр упал. Мужик, наклонившись над ним, продолжал его бить.

Валера ударил его поленом по голове. Мужик вскрикнул, повер-нулся, упал на спину. Валера ударил опять — с замахом, округлой сто-роной. Хрустнули кости. Мужик приглушённо застонал. Валера ударил ещё и ещё. Мужик перестал стонать.

Лёдя приоткрыл глаза, улыбнулся.— Ну, ты даёшь, футболёр, стране угля.— Хоть мелкого, но до хуя. — Пыр захихикал, размазывая рука-

вом кровь по лицу.

Ты прикинь — «адидасы» за сотню?


ДЕСЯТКА

— Ладно, валим отсюда, на хуй.Лёдя поднялся, держась за забор. Парни пошли к железной доро-

ге. Где-то рядом загавкала собака.

Валера повесил куртку на крюк. — Ну, как ты сегодня? — спросила из комнаты мама. — Что в учи-

лище?— Ничего, всё нормально.— Есть будешь?— Да.— Там котлеты есть. Хочешь — разогрею?— Не надо.

Валера и Света сидели на заднем крыльце школы. На забитой досками двери ножом было вырезано «Рабочий — сила, Менжинка — козлы». Несколько пацанов лет по четырнадцать-пятнадцать играли на вытоптанном поле в футбол потёртым мячом.

— Ты вроде занимался футболом? — спросила Света. — Или кто-то другой из ваших пацанов?

— Я. До девятого класса, до середины…— А потом?— Потом у меня была травма. Разрыв связок…— Да, точно, я помню — ты ещё на костылях ходил в школу…

И потом ты уже не мог играть, да? То есть, ты, получается, инвалид?— Нет, конечно. Ты что — вообще? Инвалид… У меня всё в поряд-

ке, я и в футбол могу играть, только не на таком уровне. Там, знаешь, какие нагрузки?

— И ты ездил на какие-нибудь соревнования? Ну, когда занимался?— Да. В Минск, в Гомель, в Бобруйск.— И забивал голы?— Да.— А какой у тебя был номер?— Сначала восьмёрка, а потом — десятка. Это как раз после чем-

пионата в Мексике… Все хотели десятку, а она как раз освободилась. Пацан, у которого она была, уже по возрасту не попадал. А десятка была у Марадоны, и все хотели, как он. Чуть морды друг другу не поразбива-ли. Решили в конце концов кинуть жребий — и она мне досталась.

— А теперь ты играешь в футбол? Ну так, для себя…— Играл на физкультуре в училе…Валера поднялся, подошёл к краю поля.— Э, пацаны, можно с вами сыграть?Невысокий сухой пацан сморщился, оскалил зубы.— Ну, сыграй, если не сцышь…— Пусть к нам идёт, — крикнул другой — повыше и постарше,

в майке с самопальным номером «11», — мы и так дуем…— Ладно, пусть идёт к вам.Игра началась. Валера легко отобрал мяч у «сухого», пробежал

полполя, сделал ложный замах перед вратарем. Вратарь прыгнул в одну сторону, Валера легонько катнул мяч в другую — в ворота. Соперники начали с центра поля, тут же мяч потеряли. Валера получил

«Рабочий — сила, Менжинка — козлы».


КОЗЛОВ

передачу, обвёл двоих, ударил. Мяч, скользнув по рукам вратаря, вле-тел под перекладину.

— Лучше б ты к нам пошёл, — сказал «сухой».Команда ушла обороняться, Валера остался на половине сопер-

ника, помахал рукой Свете. Она достала из пачки сигарету, прикури-ла. Мяч высоко взлетел над полем. Валера, оттеснив плечом пацана на голову ниже его, принял его на голову, сбросил на пустой кусок поля и побежал к воротам. Вратарь выбежал ему навстречу, Валера обвёл его, катнул мяч в ворота. Добежавший до ворот «сухой» остановил его рукой.

— Одиннадцать метров! — закричали пацаны.«Сухой» оттолкнул своего вратаря, встал в ворота. Валера уста-

новил мяч, отошёл на несколько метров назад, разбежался. Удар полу-чился несильный. Мяч полетел по центру ворот, «сухой» поймал его, заулыбался.

— Всё, пацаны, спасибо, — сказал Валера.— Что ты так слабо? Поиграй ещё! — крикнули пацаны из его ко-

манды. — С тобой мы их сделаем, как щенков…Валера подошёл к Свете, сел рядом с ней, вытащил из пачки си-

гарету.

— Ты, Шуня, знаешь Слона? — спросил Лёдя. Он, Валера и Пыр шли по улице с бутылками пива. — Он не в нашей школе учился, а в одиннадцатой, на Менжинке. Но живёт в доме, где сберкасса, — значит, по типу, наш, рабочинский пацан. С семидесятого года, весной пришёл из армии. Крутится — не надо баловаться. Поступил учиться в пед, на «конский» факультет.

— Что значит — конский? — спросил Пыр.— Ну ты, бля, дебил. Там, где на физруков и военруков учатся.

Туда только после армии берут, но поступить, говорили пацаны, как два пальца обосцать. Сам бы поступил, только в армию что-то неохо-та… — Лёдя захохотал.

— Ты что, хочешь быть физруком?— Дебил ты, Пыра. Ты думаешь, Слон пойдёт работать в школу?

Я ж говорю, он фарцует — не надо баловаться. Он, прикинь, — староста группы, стипендию выдаёт. Получил в пятницу на всю группу. Это — штуки полторы, а может, больше, своих добавил — и поехал в Пинск ночным, в субботу на учёбу не пошёл. Утром — в Пинске. Набрал говна там всякого — жвачек там, резинок — на все деньги — и сразу на авто-бус. Выспался, а в воскресенье — на «Спартак», и всё сдал в два раза. Наварил две штуки, в общем. Короче, в понедельник выдал всем сти-пуху, и две штуки, бля, из ничего, прикинь, за выходные. Ясный пень, так можно жить — он на моторе постоянно ездит, на троллейбусе — ни разу. Вечером сидит в «Туристе» или в «Габрово».

Парни подошли к остановке, сели на лавку.— Как ты думаешь, ты его — с концами? Ну, того мужика… — Лёдя

посмотрел на Валеру.— Вряд ли с концами, — сказал Пыр. — Если б с концами, шухеру

было бы, знаешь, сколько? А так, вроде вообще никаких на районе ба-заров про это…

— Не, всё это — говно, — сказал Лёдя. — Такие, как этот — пида-расьё, мне на них насрать. Надо ёбнуть цыгана или жида, этих я, бля, ненавижу…

— Ты что, предлагаешь — трудовика? — Пыр захихикал.— Не, лучше Барона…

Поступил учиться в пед, на «конский» факультет.


ДЕСЯТКА

— Цыгана?— Ну да.— А он правда барон? — спросил Валера.— Откуда я знаю? Так говорят. Одно знаю, что у него бабок неме-

рено. Раз пришёл в магазин на Моторный — с мешком. Прикинь, бля. И ложит, и ложит в мешок. Полный набрал — и на кассу. И кассирше даёт сто рублей — типа, сдачи не надо. Что, она будет всё из мешка доставать и считать? И так ясно, что там меньше, чем сотка. Может, руб-лей на семьдесят или на восемьдесят.

— Зачем тогда нам его это самое? — спросил Пыр. — Может, луч-ше бабок снять с него, а?

— Таких, как ты, умных, знаешь, сколько? К нему пацаны приходи-ли — рэкет, типа…

— И что?— Ничего. Больше, сказали, к нему не пойдём… У него понты,

типа, думает, что такой деловой, никого не боится вообще. Так что его будет ёбнуть легко… Ты как, Шуня, хочешь его? Поленом по ебалу?

Валера прошёл по первому этажу универмага, вышел на улицу через центральный вход. Начал накрапывать дождь. Валера вынул из сумки зонтик, стянул чехол, раскрыл.

У коммерческого отдела универсама стоял Малах — длинный, сутулый, в чёрной кожаной куртке «из кусков». Валера поздоровался с ним за руку.

— Что, тоже учило симуляешь? — спросил Малах.Валера не ответил.— Тебя что-то давно не видно. Я сам, конечно, не сильно часто

хожу, но и ты тоже. Деньги есть? Взяли бы банку коммерческой водки. У меня как раз пятёрка, если добавишь червонец…

Валера и Малах сидели, постелив газеты, на крашеных деревян-ных лавках на трибуне стадиона.

Между ними стояла бутылка водки и лежал разломанный «кир-пичик» хлеба. Дождь прекратился, но небо оставалось серым и пас-мурным.

Малах взял бутылку, отпил, отломал хлеба, начал жевать.— Херня какая-то творится в чемпионате, да? Грузины вышли,

«Жальгирис» вышел, осталось тринадцать команд. Что это за чемпио-нат такой, тринадцать команд? Ну, станут хохлы чемпионами, ну и что? Это всё равно не считается, потому что не все команды играли…

Валера поднялся.— Ну, я пошёл, короче…— Как — пошёл? А допить?— Всё, давай.Валера пожал Малаху руку, взял сумку и начал спускаться по про-

ходу между секторами.

Троллейбус остановился. Валера и Света вышли.— Это у тебя японская «аляска» или финская? — спросила Света.— Я не знаю. Мама привезла из Москвы — ездила в командировку.

Ну, станут хохлы чемпионами, ну и что?


КОЗЛОВ

— По-моему, это — японская. Ничего такая… Ты «книгу покупа-теля» получил?

— Нет, мне восемнадцати нет ещё… А ты?— Ну и мне нет. Хотя толку с этой книги — того, что там расписа-

но, куртка там зимняя или что там ещё? — в магазинах нету всё равно, а если выбросят в продажу, надо в очереди стоять, и если не досто-ишься, то всё равно, с книгой ты там или без книги.

Валера и Света прошли неработающие фонтаны у «китайской стены», ресторан «Габрово».

— Тебе интересно учиться? — спросила Света.Валера пожал плечами.— А мне, я тебе честно скажу, не особенно. Все эти предметы —

высшая математика, инженерная графика… Надо было лучше в тех-нологический идти, на «организацию общественного питания»… Но я побоялась, там конкурс большой. Все хотят быть директором рес-торана…

Валера и Света подошли к афише кинотеатра «Родина». На зашто-панном в нескольких местах холсте было написано название филь-ма — «Спаси и сохрани», — а чуть ниже, шрифтом поменьше: «эроти-ческий фильм».

Людей в зале было немного. Валера и Света сидели на последнем ряду. На экране бегали по траве голые мужчина и женщина.

— Как Адам и Ева, — сказал кто-то впереди. Несколько человек захохотали.

Валера расстегнул молнию в джинсах, положил руку Свете на за-тылок, наклонил.

— Ты что? — шепнула она. — Здесь? Нет, ну ты вообще… — она улыбнулась. — Ну ладно…

Света рукой отбросила волосы с лица, наклонилась к расстёгну-той ширинке.

Валера и мать сидели на диване, смотрели телевизор. Начина-лось «Поле чудес».

Зазвенел звонок. Раз, второй.— Сходи посмотри, кто там? — Мать посмотрела на Валеру.Он поднялся, прошёл в прихожую, чуть не споткнулся о свои

ботинки, открыл дверь. На площадке, еле освещённой лампочкой на верхнем этаже, стоял участковый лейтенант.

— Шумаков? — спросил участковый. — Валерий Иванович? Семь-десят второго года рождения?

Валера кивнул.— Есть к тебе разговор. Оденься, сходим в опорный.— А насчёт чего?— Всё узнаешь.

— Знаешь Лёдова и Параскевича? — спросил участковый. Валера сидел у стола в его кабинете в опорном пункте.

— Знаю.— Дружишь с ними?

На заштопанном в нескольких местах холсте было написано название фильма — «Спаси и сохрани», — а чуть ниже, шрифтом поменьше: «эротический фильм».


ДЕСЯТКА

— Нет. Так, знакомые. Учились когда-то в параллельном классе…— Когда последний раз виделся с ними?— Вчера вечером.— Где?— На остановке, на Рабочем. Я гулял, они сидели… Подошёл, поз-

доровался… — И что потом?— Ничего. Я пошёл домой, они остались.— Ничего тебе не говорили интересного?— Нет.— Ты знаешь, что эти гондоны сделали? Валера покачал головой.— Напали на цыганского барона — ну, знаешь, на Горках живёт.

С ножом. Четыре ножевых ранения. Операцию делали, еле выжил… Если б скорая позже приехала…

— Я ничего про это не знаю.— Может, и не знаешь. Их сразу нашли, по горячим следам, как

говорится. Потому что дебилы…— А я тут причём?— Что ты делал в понедельник вечером?— Не помню. А какого числа это было?— Ты дурачком не прикидывайся. Понедельник он не помнит,

а по числам помнит?— Мне так проще. В училище…— Что — в училище? Ты там не был неделю…— Не был. Ну и что с того? Вы меня из-за этого вызвали?— Ты сейчас довыёбываешься… Мне насрать на твоё училище

и вообще на тебя, ты понял? Но твои друзья мне кое-что рассказали…— Они — не друзья. Я ж сказал — так, знакомые. Здравствуй, до

свиданья…— То есть, ты хочешь сказать, что ты с ними не гулял в понедель-

ник? И не был на улице Успенского?Валера помотал головой. Участковый взял из пачки «Астры» си-

гарету, закурил.— Может, и спиздели, гондоны… Сами отработали, а на тебя го-

ворят… Только я одно не пойму — почему на тебя? Ты ж вроде тихий пацан. На учёте у нас не стоял. Десять классов закончил, пошёл в учи-лище… Не, я вообще не пойму… Посмотри мне в глаза и скажи, только честно… Ты не трогал мужика на улице Успенского?

— Какого мужика?— Такого. Которому нанесли шесть ударов по голове и лицу ту-

пым тяжёлым предметом. Переломы скулы, носа, лобной кости. Лежит в областной, без сознания… Короче, посидишь здесь. Сейчас приедет опер с РОВД, тебя допросит. Если ты ни при чём — тебе ж лучше.

Участковый поднялся, заглянул в соседнюю комнату.— Мужики, посмотрите за пацаном — чтоб никуда не делся, пока

опер не приедет. А я — патрулировать…Участковый посмотрел на Валеру.— Короче, чтоб без шуток, ты понял?Валера кивнул.— Сиди здесь и никуда не суйся. А то сам знаешь, что будет.Участковый взял со стола фуражку, надел и вышел. Хлопнула

дверь. На улице завёлся милицейский «уазик».Валера встал со стула, подошёл к двери, остановился. В углу стоял

чёрно-белый телевизор, на экране шло «Поле чудес». Три дружинника с облезлыми красными повязками сидели на стульях. Ещё на одном стуле стояла бутылка водки, на газете были нарезаны хлеб и сало.

Посмотри мне в глаза и скажи, только честно… Ты не трогал мужика на улице Успенского?


КОЗЛОВ

— Вы теряете право на ответ, — сказал на экране ведущий. — Пе-реход хода. Вращайте, пожалуйста, барабан.

— Да ну он что-то переиграл… — сказал пожилой дружинник с зачёсанной на лысину седой прядью, посмотрел на Валеру.

— Садись, пацан, посмотри телевизор.— Может, ты ему ещё водки дашь? — спросил мужик помоложе,

курчавый, в свитере под горло.— Водки не предложу — самим мало. — Пожилой засмеялся. —

Ну, Коля, разливай, что осталось.Третий мужик — невысокий, худой — взял бутылку, разлил по

стаканам. Мужики выпили, стали закусывать.— А что ты такое утворил, а, парень? — спросил пожилой.Валера не ответил.— Ну, не хочешь — не говори.Мужики уставились на экран.— Вы абсолютно уверены в вашем ответе? — спросил ведущий.— Абсолютно уверенной быть нельзя, но мне кажется, что… —

сказала полная тётка в сиреневом платье.— Тишина в студии! — крикнул ведущий. — Минутку тишины.

А сейчас — правильный ответ. — Он сделал паузу.Девушка начала открывать буквы.— Вы, Наталья, абсолютно правы! Вы — победитель суперигры,

вы выиграли холодильник!— Лучше бы машину, — сказал курчавый. — Что это — холодиль-

ник… Холодильник у всех есть…Валера резко вскочил и побежал к двери.— Э, куда? Стоять! — заорали дружинники.Валера пробежал мимо почты, повернул к магазину, пересёк

улицу и вбежал в тёмный двор трёхэтажного старого дома, оттуда — в следующий двор. Крики дружинников сзади затихли. Валера пере-лез через забор детского сада, пробежал мимо беседок и горок, опять перелез через забор. Он оглянулся по сторонам и быстрым шагом по-шёл по переулку.

Троллейбус подъезжал к остановке. Валера выскочил из кустов и вбежал в заднюю дверь. Створки закрылись. Троллейбус отъехал. Валера встал в углу задней площадки. Он достал из кармана деньги, пересчитал. Десятка, пять рублей, рубль и ещё почти рубль мелочью.

В вагоне электрички было пусто — только старуха с кульками и дядька в шапке-ушанке. Валера лёг на дерматиновом, прорезанном в нескольких местах сиденье, натянул шапку низко на глаза.

Валера открыл глаза, пошевелил ногами и руками. Он сидел, скрючившись, на деревянной лавке в зале ожидания маленькой стан-ции. Рядом храпел дядька в ушанке, из электрички. У его ног, обутых в кирзовые сапоги, лежал полупустой мешок.

— Вы теряете право на ответ, — сказал на экране ведущий. — Переход хода.


ДЕСЯТКА

Валера встал, вышел на улицу. На площади перед станицей стоял старый «пазик». За площадью начиналась улица деревянных домов. На голых деревьях за заборами висели яблоки.

Валера обошёл здание станции и пошёл вдоль полотна железной дороги.

Валера купил в ларьке три пирожка с мясом, съел, не отходя да-леко, бросил замасленную бумажку под ноги. Рядом был ларёк «Звуко-запись». Валера подошёл. В витрине были выставлены написанные от руки, шариковой ручкой, списки. В ларьке сидел парень лет двадцати пяти, с оспинами и прыщами на щеках.

— Сколько стоят кассеты? — спросил Валера.— Они так не продаются, только с записью.— А сколько с записью?— Десять рублей — девяносто минут.— А когда будет готова запись?— Дня через три. А что ты хочешь записать?— Ещё не знаю.— Запиши «Лондон бойс». Ничего темы. Или тебе только наши

нравятся?Из здания станции вышли два милиционера, остановились на

ступеньках, оглядели площадь. Валера уткнулся носом в списки, обо-шёл ларёк, как будто читая, быстрым шагом пошёл прочь.

Валера шёл мимо путей, занятых товарными вагонами.— Э, пацан!Валера вздрогнул, обернулся. Из открытой двери вагона выгля-

дывал молодой мужик в телогрейке, стриженный налысо.— Выпить хочешь?Валера пожал плечами.— Что ты, как целочка, ломаешься? Залазь!Валера подошёл к вагону, мужик протянул ему руку, помог за-

браться. В пустом вагоне сидел ещё один стриженный налысо, постар-ше. На расстеленной газете стояли две бутылки водки, лежал нарезан-ный зельц и чёрный хлеб.

— Садись, будь как дома! — сказал молодой.Валера присел на грязный пол. — На! — Молодой протянул ему бутылку. — У нас всё по-просто-

му, стаканов нет…Валера сделал глоток, сморщился, взял с газеты кусок зельца,

прожевал.— А мы с Петровичем только два дня, как откинулись… В Шклове

были на зоне. Знаешь?Валера кивнул.— Выручишь трохи? Хоть червончик, а? А то мы, что выдали, всё ж

пропили — сам понимаешь… А надо ж ещё до дому доехать…— Червонца не будет… Трульник пойдёт? — Валера покопался

в кармане, вынул мятую зелёную купюру.— Да сколько не жалко… Ты ж понимаешь, мы так, по-нормально-

му… — Мужик спрятал деньги в карман серых грязных брюк. — Ладно, надо ещё по пять капель, да? Тебе, Петрович, по старшинству…

Валера вздрогнул, обернулся. Из открытой двери вагона выглядывал молодой мужик в телогрейке, стриженный налысо.

80

КОЗЛОВ

Он взял бутылку, подал Петровичу. Петрович сделал долгий гло-ток, рыгнул, взял корку хлеба, понюхал.

— Ну, за всё доброе…Молодой тоже отпил. В бутылке осталось на дне. Он передал её

Валере. Вагон резко тряхнуло, и он поехал.— Не сцы, — сказал Петрович. — Это только до станции — туды,

сюды… Пей, а то грошы не будут вестись…Валера выпил, поставил бутылку на пол. Она упала, покатилась

по вагону. Поезд набирал ход.— Я когда у стройбате служил, у нас че-пэ было, — сказал моло-

дой. — Один салага ебанулся, расстрелял шесть человек «стариков» и овчарку…

— А овчарку нашто? — спросил Петрович.— Откудова я знаю? Я ж говорю — ебанулся… Но они его, конеч-

но, пиздили, в жопу торканули…Валера повернулся к открытой двери. Состав ехал по мосту. Мель-

кали опоры. Молодой взял бутылку, подошёл сзади к Валере, ударил по голове. Валера растянулся на полу. Молодой сунул руку в карман куртки, нашел пятёрку, несколько смятых рублей и мелочь, положил себе в карман.

— Не особо, да? — Он поглядел на Петровича. Петрович кивнул. Молодой вынул из кармана телогрейки склад-

ной нож, вытащил лезвие, несколько раз ударил Валеру в грудь, под-тащил к двери, столкнул вниз. Состав ехал мимо свежевспаханного поля.

81

вот тень распластавшись лежит под кустом вот яблоня в небе цветёт вот лодка плывёт под горбатым мостом вот мальчик с собакой идётвот баба с авоськой вот пьяный мужиквот нехотя день догорел вот звёзды нападали за воротник пока ты под ноги смотрел

Зимние выборы Голосуй за ангельское пенье, за раскрученную в две руки юлу, голосуй за сладкое печенье и за снег, растаявший в углу.

Что там обещают без запинки и куда велят идти скорей? Ловит ртом прогорклые снежинки каменная жаба у дверей.

Леонид Дрознерродился в 1973 году в Харькове. Учился в Харьковском художественном училище. С 1994 года живёт в Нью-Йорке. Книги «Эдисон в раю» (2003), «Чернильный нож» (2005, совместно с Игорем Сатановским). Стихи и проза публиковались в «©П» № 4, № 6 и № 10, в «Митином Журнале», «Вавилоне», «Черновике», «Комментариях», «Магазиннике», антологиях «Освобождённый Улисс» и «Перекрёстное опыление», журналах «Футурум АРТ» и «Харьков — что, где, когда». Соредактор альманаха «Новая кожа».

82

ДРОЗНЕР

Слон в комнате Слон протаранил стену, a теперьгрозит разбить окно и выбить дверь,но говорить о главном, милый друг, мне всё равно с тобою недосуг.

Слон в комнате и муха на стекле — порой соединяются в экстазе,а ты так близорук, что этой связи,не замечая, клонишься к земле

и думаешь, что жизнь удалась,и надо лишь с какого-нибудь словасдуть пыль десятилетий, чтобы снова срослась времён разорванная связь.

Твой бледный лоб — яичная печать, под скорлупой горят кровоподтёки.И если б сколько-нибудь значили упрёки,я б упрекнул, но лучше промолчать.

И я молчу и слушаю вполуха,как слон трубит и как бранится муха.

Aвгуст 2010 Солнце светит сорок ватт,Океан шероховат.Вы ни в чём не виноваты,я ни в чём не виноват.

Смолк и плач, и детский гомон,до воды подать рукой,мерно клювом долбит гномонптица каган день-деньской.

Только отчего так люто жарят бельма абсолютаи в лучах евойной злобычуть не плавится окно,и кораблик узколобый отчего спешит на дно,a под чаячьим крыломокеан трещит стеклом?

И я молчу и слушаю вполуха,как слон трубит и как бранится муха.

83

Из цикла «Фамильные портреты»

К ней часто, особенно перед сорокалетием Победы, приходили пионеры. И она рассказывала им. Что приходило на память. Чаще все-го это были случаи времён Первой мировой и Гражданской. Пионеры переглядывались между собой, шептались, хихикали, глядя на ополо-умевшую, ничего из-под своих толстенных линз не видевшую стару-ху, ведьмо-сгорбленную, в тёмно-синем платье и с орденом Красной Звезды на шалевом воротничке. Она и сама не слыхала своего голоса, рокот у барабанных перепонок заглушал всё, она только знала, что говорит. Но зачем? Для кого? Кому? Её просили, вот она и говорила. Рассказывала о войне. Война же не кончалась, с самого августа четыр-надцатого длилась она.

Она говорила о том, что лично ей не доводилось участвовать в боевых действиях; до революции, закончив женский медицинский институт, она стала врачом. Но и во тьме своего рентгеновского каби-нета она всегда была как бы на передовой. Светился экран; сколько их было — сердец, лёгких, черепов… И сама она находилась под эти-ми лучами (дети видели скрюченные пальцы, перебиравшие кистья шали, ноги в протезной обуви, с выпиравшими из-под жёсткого верха ревматическими косточками).

Инна Иохвидовичродилась в 1946 году в Харькове. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. С 1998 года живёт в Штутгарте. Четырнадцать книг прозы: «Скорбный лист. Введение в танатологию», «Страсти и страхи женщины», «Родной язык русский», «Быть может, надо просто жить. Житейские истории» и др., — вышедших в Москве, Германии и США. Рассказы публиковались в журналах «Новый берег», «Слово/Word», «Крещатик», «Зинзивер», «Южная звезда», «Северная Аврора», «Березiль» и др.; переводились на украинский и немецкий языки. Финалист конкурса «Литературное слово» журнала «LiteraruS» (2007), лауреат международной литературной премии «Вольный стрелок» издательства «Franc-Tireur USA», журнала «Дети Ра» и газеты «Литературные известия» (всё — 2010).


ИОХВИДОВИЧ

Она отдала войне молодость, жизнь, всё личное. Оставшись ста-рой девой, она жила с младшей сестрой, девственницей тоже. И кро-ме войны она уж ни о чём и не помнила. Ни того, как один за другим поумирали родители; ни тех, в кого она время от времени безнадёжно влюблялась (обычно это были начмеды, главврачи или консультиру-ющие профессора); будто бы и не было суда над ней за опоздание на работу в 37-м году, и не её выгоняли из рентгенинститута во время «дела врачей» в 50-х, когда докладчик-парторг прямо в глаза ей кри-чал: «Знаем, как умеете вы отправлять на тот свет русских людей, все вы Штеренберги (Штеренберг — это её фамилия), и не место среди нас коганятам-тёмным» (незадолго до этого собрания из института эндокринологии изгоняли известного профессора Когана-Ясного); ни похожих друг на дружку дней, сбегавшихся в годы и десятилетия.

С тех пор, как исполнилось ей девяносто лет, она не только пере-стала выходить на улицу, но и владеть временем вообще: бодрствуя ночью и придрёмывая днём, она запуталась и провалилась в безвре-менье.

Юным «следопытам» и журналистам, участникам военно-патри-отической игры «Зарница» и на пионерских сборах, посвящённых памяти павших героев, — везде и всем говорила она о войне, о том единственном, что было. Она была обычной женщиной, рядовой бес-численной армии, в темноте вглядывающейся в светящегося челове-ка, проникающей вовнутрь его, в миллионах снимков пытающейся разгадать непостижимость убиваемой и всё воскресающей плоти.

Ужас, стоны, кровь, гной — нельзя к этому привыкнуть, но жить с этим можно. Жить, чтобы ненавидеть врагов, поджигателей. Именно из-за них особенно плохо приходилось евреям, из-за них продолжа-лись эти бедствия, из-за них не выходили замуж женщины.

Телевизионная программа «Время» была её единственным в сут-ках ориентиром. Она её не смотрела, а слушала, надевая слуховой ап-парат. И он хоть и усиливал постоянный шум прибоя в ушах, но всё же через шум шёпотом, обрывками, как через радиопомехи, проби-вались голоса.

Она только и уловила, что у очередного президента США, фами-лию которого тут же забыла, лежащего в госпитале, обнаружены рако-вые клетки. Она сняла слуховой аппарат и сказала себе, себя не слы-ша: «Наконец-то, может быть, она, проклятая, кончится!»

И в почти полной темноте и тишине, с далёким шумом прибоя, она стала ждать мира.

Семейство Штаркман (последовательность смерти)

Бабка Штаркманов погибла, как Берлиоз, под трамваем.Правда, Берлиоз поскользнулся на пролитом Аннушкой масле,

а у бабки был бидон с молоком, не говоря уже о том, что бросилась она под трамвай сама.

Произошло это средь бела дня в Харькове, на Пушкинской улице, которая, как известно, «до кладбища ведёт», в годы правления тяжело больного Л. И. Брежнева.

Голова её — серебрянокудрая, отделённая от тела, лежала от-брошенная к самой кромке, каменному бордюру тротуара. У водителя трамвая номер 5, вернее, у водительницы, отнялись ноги, и потому были вызваны и милиция, и скорая, и машина судебно-медицинской экспертизы.

Произошло это средь бела дня в Харькове, на Пушкинской улице, которая, как известно, «до кладбища ведёт»


СЕмЕйСТВО шТАРКмАН (ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ СмЕРТИ)

Почему Анна Григорьевна, хоть по фамилии и не Штаркман, она лишь приходилась тёщей немолодому уже гинекологу, сотворила над собой такое, так никто никогда не дознался.

Вот уж и правда: «чужая душа — потёмки».Много только толковали о старухиной голове, словно это была

голова Иоанна Предтечи, что на иконе лежала на золотом блюде. Эта икона висела над кладбищенской церковью же Усекновения Главы Иоанна Предтечи, в конце Пушкинской.

Улица эта заканчивалась не одним, а тремя кладбищами, двумя бывшими православными и одним лютеранским.

«Пушкинская улица до кладбища ведёт!» — пьяно выпевал когда-то Валька Манон с Пушкинской, 54, позже повесившийся и захоронен-ный на одном из кладбищ, о которых пел.

Марья Михайловна Штаркман (тут нужно сказать, что Штаркма-ны все носили русские имена, хоть и были евреи), бабкина дочь, тоже недоу мевала, шутка ли — здоровая, весёлая, неунывающая старуха, и руки на себя наложить? Может, потому что «на миру и смерть красна»?

Самая старая и самая красивая в трёх женских поколениях од-ной семьи, она и «ушла», как полагается — первой, сама умерла, как захотела.

Марьи Михайловны дни протекали «у окна». Жили они на первом этаже, а ноги у неё были больные и слабые, вот она и сидела у окош-ка. Марья Михайловна, сидящая круглый год, то у открытого окна, а то у закрытого, в две рамы, была такой же достопримечательностью Пуш-кинской улицы, как покойник Манон или Толя Михайлов, простаиваю-щий дни на своём углу Пушкинской и Красина, в надежде, что пройдёт кто-то из знакомых (и проходили же!).

Десятки тысяч студентов, ежедневно шедшие к электрокорпусу политеха, видели сидевшую Марью Михайловну, а она их. Сначала ви-дели достаточно моложавую, искусно накрашенную женщину, опер-шуюся грудью о подоконник, с крохотной, светло-бежевой масти, собачкой, сидевшей рядом, она тоже осматривала прохожих своими угольными глазками-пуговичками, подчас неожиданно заливалась не-истовым, удивительным для её тельца, лаем. Хозяйка с собачкой ста-рели на пáру. Звали собачку Бромиком.

Старый, ставший после бабкиной гибели старшим по возрасту в семье, Штаркман Бромика своего даже не любил, а обожал. Потому с тревогою и наблюдал, как неудержимо набирает вес его любимец, как всё сложнее и труднее становится ему передвигать своё упитан-ное тельце на тонких лапках. Он выговаривал за это, сначала тёще, потом жене и дочери, говорил о необходимости диеты для Бромика, о прогулках для собачки, у которой развилась самая что ни на есть человеческая гиподинамия.

Однако все старания старого гинеколога, обогатившегося во времена запрета на прерывание беременности, на «подпольных» абортах, ни к чему не приводили. Всё шло, как и шло, и видимо, иначе идти не могло.

Перед смертью Бромика произошло немало происшествий, ко-торые старый Штаркман считал печальными предзнаменованиями.

Раз во время выгуливания Бромик куда-то исчез, и не отзывался, как ни звала его Марья Михайловна. Ответом ей была звенящая тиши-на украинского знойного полдня.

И тут Марья Михайловна увидела заходящих во двор подрост-ков. В отчаянии она решила, что это они украли Брошечку, и стала слёзно упрекать их и просить о возвращении пёсика. Мальчишки смеялись, обзывая Бромика «еврейской овчаркой», но отсмеявшись, всё же решили искать собачку в огромных зарослях травы с бурья-ном, и действительно, в этих дворовых джунглях отыскали собачку,

Всё шло, как и шло, и видимо, иначе идти не могло.



которая странно-тихо лежала, не отзываясь, в траве. Марья Михайлов-на обцеловала своего драгоценного, а он всё смотрел на неё всепони-мающим и ни в чём не укоряющим взглядом своих бусинок-пуговок, словно знал о чём-то очень важном да был не в состоянии передать это своё «знание» ей, горемычной.

Умер Бромик в середине октября, когда дворники сгребали опавшие, начинавшие сворачиваться листья и палили их. Запахи этих, почти погребальных, костров долго ещё преследовали Эриха Алек-сандровича Штаркмана, который так и не смог позабыть свою соба-чонку, чьи останки покоились на нелегальном кладбище домашних животных на Шатиловке, у источника минеральной воды. И чья душа подолгу, бессловно, общалась с Эрихом Александровичем то во сне, то в дрёме…

«Как странно, — время спустя смог уже и рассуждать Эрих Алек-сандрович, — сколько ж всего в жизни было: революция и погромы, войны и эвакуация, больные, операции и роды, жена, дочь, красивые женщины и товарищи, самые разные — верные друзья и предатели, чего же только не было, что ни происходило, кого только ни встречал, а всех затмила какая-то собачонка с блестяще-чёрными глазками?! Была да не стало».

«Да, скоро и мне “собираться”», — спокойно думал Эрих Алексан-дрович. И оказался прав.

Сначала рак лёгких отнял любимую папиросу, а потом и самого Эриха Александровича «съел».

Он умер быстро, не вымучавшись; лицо его, торжественно-важ-ное, словно бы говорило оставшимся: «Видите же, я был прав!» — а за-острившийся нос уже не пытался поймать ароматы палой, корчившей-ся в своей кремации листвы.

Эрих Александрович, как и Бромик, скончался осенью.Остались в просторной штаркмановской квартире две женщи-

ны — мать и дочь.Что же ещё оставалось делать Марье Михайловне, как не оконча-

тельно припасть к окошку. Сама того не ведая, она продолжила древ-нюю русскую традицию, ещё с Московского царства идущую, — обы-чай боярынь и их дочерей глядеть из окна терема.

Ноги же, не переставая болеть, и вовсе ослабли.Марью Михайловну с дочерью Надей постигла бедность. Будто

вновь юность наступила, когда они с покойной матерью жили впро-голодь.

Жизнь стала дорогой, цены не укладывались в сознание Марьи Михайловны своими астрономическими величинами. К тому же кроме денежных, начались ещё какие-то реформы, изменился язык, в нём по-явились и обосновались неведомые, казавшиеся ужасными слова…

Переставали топить, подчас даже в зиму, и настал холод, не спаса-ло даже то, что дом был кирпичным, не панельным. При новой, уже не коммунистической власти, непонятно, правда, и какой, начали отклю-чать и электричество, и наступила тьма. В домах их обитатели: крысы и мыши, тараканы и клопы — как будто взбунтовались против хозяев жилья. И люди ощущали не только этот невероятный бунт, но и бунт вещей против них… Становилось страшно не только новой породы людей с бритыми затылками или откуда-то появившихся бойцовских пород собак, не только тёмных провалов улиц, не освещённых фона-рями, с обледеневшими проезжей частью и тротуарами, озлобленных пенсионеров, роющихся в мусоре… страшно было просто жить.

Марья Михайловна отошла от окна. Она легла на старый кожа-ный диван, на котором пересидело столько пациенток, когда Эрих Александрович принимал нелегально дома.

Он умер быстро, не вымучавшись; лицо его, торжественно-важное, словно бы говорило оставшимся: «Видите же, я был прав!»


ПИСАТЕЛЬНИЦА

Встать с него она уже не смогла. Она лежала бездумно, только всю её сотрясала невидимая никому дрожь, как в детстве, когда она неизвестно чего пугалась или почему боялась.

Отчего наступила смерть, никто, даже врачи, сказать не мог. В свидетельстве о смерти, выписанном районным врачом, причиной было указано нелепое: «старость». Скукожившаяся, лежала Марья Ми-хайловна в гробу, наконец-то упокоились её больные ноги, и она уж не в силах была разъяснить живым истинную причину, от которой сбе-жала с этого света: «От страха! Страшно! ! !»

Похоронили её на Пушкинской, на 13-м кладбище, относительно новом, чуть более тридцати лет.

Надя — дочка — осталась в свои пятьдесят с хвостиком круглой сиротой.

Она поменяла квартиру, переехав с Пушкинской в новый дом, в спальном районе Харькова. Потому что, наверное, невозможно жить на Пушкинской, «которая к кладбищу ведёт».

Писательница«Как же мне без него тяжко, даже не представляла себе что так

может быть тяжело…» — думала она, стоя ночью на балконе. Внизу была спящая Ялта, и вдалеке зловеще ухал прибой.

«Ведь что же получается, вся жизнь — коту под хвост, всё-всё зря! За что боролись, на то и напоролись. И кому об этом скажешь теперь, когда Павлик умер? Детям? Они не поймут, оттого и раздражаться нач-нут. Да и тяжело им в эти времена самим приходится, всё же семьи. А детей заводить не хотят, и жёны с ними согласны. Всё ждут, может, жизнь как-то изменится, легче станет, стабильней. А если ничего не поменяется? Бездетными останутся? И мне внуков уже не дождаться? Вон Павлику так и не довелось… А ведь мы ж мечтали, как нянчиться с внучками будем…»

Татьяна Лукошкина хоть и вышла на пенсию, но работала ночной охранницей в организации. Сутки-трое, она была довольна. Но после скоропостижной смерти Павла, мужа, дома ей стало совсем уж невы-носимо, и к тому начала она страдать бессонницей. Это она-то, когда-то румянощёкая блондинка, что мечтала хоть как-нибудь да выспать-ся. С тремя детьми, из которых двое близняшек, много не поспишь. Ещё они, вдвоём с Павликом, были отчаянными книгочеями и, как подшучивал муж — «библиофагами»: все семидесятые и первую по-ловину восьмидесятых годов переписывали от руки сам- и тамиздат. Именно переписывали, а не переснимали фотоаппаратом, не искали ротапринт или другие копировальные аппараты. То, что получалось у Павлика фотоаппаратом, было нечитабельно. А искать ротапринт было для них, многодетных, накладно, да и небезопасно, ведь не зна-ешь, на кого нарвёшься. Вон знакомых, отдавших в переплёт книги, сам мастер-переплётчик и сдал в райотдел ГБ. С тех пор интеллектуа-лы объявили тому переплётчику негласный бойкот. Благо Павлик сам научился переплётному делу, и Таня этому радовалась: и дёшево, и бе-зопасно.

Так они и жили, дети болели, но подрастали, Таня с Павликом и ра-ботали, и подрабатывали, ведь на зарплату всё равно не проживёшь, и ещё успевали и с детьми заниматься, и сами читать и переписывать. Хорошо, что у моря жили, денег на отпуск копить не приходилось, море было рядышком и специально детей «оздоравливать» никуда везти не нужно было.

С тех пор интеллектуалы объявили тому переплётчику негласный бойкот.



Таня с Павликом не были коренными крымчанами, они получили направление сюда после института. Но борьбу генерала Петра Гри-горенко за право крымских татар жить на своей земле они приняли близко к сердцу. Просто-напросто так семья Лукошкиных молчаливо противостояла советской идеологии, что не давала, как казалось им, свободно, всей грудью дышать, собираться, высказываться… Потому «голоса» прослушивались очень внимательно, литература, даже худо-жественная, опубликованная в официальных журналах, презиралась как прошедшая цензуру, а «героями нашего времени» были для Лукош-киных диссиденты. Особенно, конечно, сидельцы, невозвращенцы, люди открыто противопоставившие себя советскому колоссу, что вре-мя от времени подминал под себя: в лагеря и на спецпоселения, либо вышвыривал за рубеж… Многодетные Лукошкины вынуждены были молчать, а только переписывали, переписывали, переписывали…

Но вот случилась, совершенно неожиданно для них, Перестрой-ка. Началась гласность, журналы наперегонки друг с другом стали пе-чатать всё то, что раньше находилось под спудом, и что Лукошкиным было давным-давно не просто известно, а переписано ими.

В США скончался выдавленный туда Советской властью генерал Григоренко. А в Крым, к себе на родину, стали возвращаться крымские татары, о которых болела душа и у Тани с Павликом. Никогда их преж де не видевшие супруги приглядывались к этим несчастным, ведь целый народ обвинили в «измене Родине» во время Великой Отечественной войны. Бывало, Павлик негодовал: «Как можно обвинить целый на-род?!» Обычно согласная с ним Таня как-то робко возразила: «Но ведь немцы же признают свою коллективную вину во время Второй миро-вой?!» В ответ на гнев мужа она рассказала о том страшном происшест-вии, что почти год, потрясённая, скрывала от мужа.

Таня шла по весенней, залитой солнцем улице, детвора, старший и двое близнецов, шумно резвилась. Таня попыталась сделать им за-мечание, да их было не унять, словно им смешинка на язык попала. И прохожие тоже благодушно улыбались им. На Таню вдруг, неведо-мо отчего, откуда-то тоже накатила волна радостного веселья. И она, счастливая своими детьми, солнцем, собою, захлебнулась смехом. «Чего разоржались! Ишь, весело им, припёрлись на чужую землю и хо-хочут…» Смех застрял в гортани, его будто пробкой заткнули. Онемев, Таня только смотрела на высокого темноволосого мужчину, рядом с которым стояла женщина в платке. Таня смотрела на его искажённое злобой лицо и ничего не понимала: что это? О чём он говорит? Что могло досадить ему? То, что она с детьми смеялась? Или что другое? «Что, не понимаешь, о чём говорю?» Наконец она смогла промолвить: «Я не понимаю, чем вы так недовольны». — «Не понимает! А детей ро-жать понимаешь? Своих ублюдков рожать понимаешь?» — лицо его уже было искажено гримасой, а голос зазвучал с сильным акцентом. «Я не понимаю, о чём вы говорите, — залепетала она, — при чём здесь мои дети? Что вы к ним, ко мне, имеете? Зачем оскорбляете?» — как-то быстро-униженно-оправдывающе забормотала она. «А то, если тебе, неверная, непонятно, — сильно вдохнул он, набирая воздух, — то знай, что немусульмане не имеют права рожать детей на мусульман-ской земле!» Таня огляделась вокруг, она была окружена небольшой толпой откуда-то взявшихся крымских татар. «Как же вы можете? Ведь генерал Григоренко…» — она захлебнулась в плаче и с детьми про-шла сквозь вдруг расступившуюся толпу.

— Вот, Павлик, как было, — снова, вспоминая свой страх, плакала она.

Растерявшийся муж не знал, как и утешить её.Потом уже они вдвоём как-то отрешённо слушали известия

о крымско-татарском «самозахвате» земель, о выживании русских из

Многодетные Лукошкины вынуждены были молчать, а только переписывали, переписывали, переписывали…


ПИСАТЕЛЬНИЦА

Крыма, о действиях «меджлиса крымскотатарского народа», о требо-ваниях пропорционального представительства в органах власти…

Да и пошедшие во власть бывшие диссиденты, даже и сидель-цы, не вызывали уже прежнего пиетета, на грани с поклонением. Они мало отличались, и по своим речам, да и делам, от других депутатов, бывших коммунистов или современных нуворишей.

Павлик переживал молча, он только мрачнел.Были и роспуск КПСС, и неудавшийся путч, и «форосское плене-

ние» президента, и Беловежская пуща, и самостийна, нэзалэжна Украи-на, и Автономная республика Крым со своим парламентом и много-много чего в местном масштабе.

Таня словно бы разом, тогда ещё, когда поведала мужу о том слу-чае, успокоилась. Она так и сказала об этом мужу:

— Знаешь, мы — малые мира сего. И соблазнить нас прекрасны-ми идеалами кому бы то ни было ничего не стоило и не стоит. Мы ж как дети. Помнишь, как у Мандельштама: «Только детские книги читать, только детские мысли лелеять…»

И Павлик, мрачный, будто старообразный Павлик рассмеялся вдруг детским, не ведающим никаких сомнений смехом…

И стали они жить как дети, ясно, весело и просто. Дети к тому времени переженились и отделились, и снова Таня с Павликом были вместе, только одни, как в первой молодости. Летом, в выходные и в отпуске, купались, загорали или ходили с палаткой в горы, шли через Большой каньон Крыма, и спускались к морю по яйле… И вот на этом-то пике вдруг повторившейся молодости, когда по-старому, влюблённо, смотрели они друг на друга, Павлик внезапно умер…

Поначалу Тане казалось, что она не сможет изжить эту горечь, что ощущала она и душевно, и физически…

Однако время шло, и она вышла на пенсию, нужно было осво-бодить место новому экскурсоводу в Ливадийском дворце, и устро-илась, по знакомству, в ночную охрану. Теперь вместо горечи, неиз-бывной и злой, в ней поселилась тоска, часто бессловесная, но чаще вопрошающая: «Почему, почему так бездарно и неверно была прожи-та жизнь, которая раньше казалась наполненной, одухотворённой?! Неужто только противопоставление госмашине могло богато питать это существование?» Эти и другие безответные вопросы продолжали терзать.

Вот и сегодня, чувствуя, как совиное уханье прибоя словно бы за-даёт ритм течению её мыслей, она подошла к книжным полкам, сплошь заставленным их с Павликом «продукцией». Тогда они давали всё это читать знакомым и вовсе незнакомым людям. Всё это стояло теперь на видных местах — в переплётах, любовно сработанных павликовы-ми руками. Таня сняла с полки томик рассказов Набокова. Раскрыла его, узнала свой почерк. Нашла рассказ «Красавица», самый конец: «…повторяю за весёлым королём из моей любимой сказки: “Какая стрела летит вечно?” — “Стрела, попавшая в цель”».

— Да, — произнесла Таня, вглядываясь в выписанный ею с осо-бой тщательностью мягкий знак, — это написала я.

— Знаешь, мы — малые мира сего. И соблазнить нас прекрасными идеалами кому бы то ни было ничего не стоило и не стоит.

90

Из цикла «Несколько майских дождей»

как мерцание листьев хосты как флажолеты <…>погружается сахар в чёрное твой случайный глотоки ходил бы ходил бы по старым фундаментам в трещинаххоть о чём хоть куда признавайся, не дверь и не замысел, и не грабли,что находит, кто ищет, о чём промолчать и орехисколько раз повторять? сколько раз повторится? чем пустой, чем наполнить и чем не наполнишьзвук, приближающий дождь прогоняющий крылья?я залезу на крышу сарая!я залезу на громадную шелковицу!я залезу на старую сторожевую вышку!облако (облако) и его границы переиначивают меня!

Саша Протягродился в 1978 году в Воронеже. До 1993 года жил в Узбекистане. Публикации в альманахах «Дикое поле», «Абзац», журнале «Двоеточие», на сайте «Полутона». Живёт в Мариуполе.


ИЗ ЦИКЛА «НЕСКОЛЬКО мАйСКИХ ДОЖДЕй»

вечер вечером свернулся, ёж ежомкак мне знать откуда темень кто темнейвсякий шорох заполняет голову как тишинападают плоды с деревьев отличить незнание от знанийвсё равно что ягоды от ягод —только бы не зеркало, а ночь что исчезнет якобы должно исчезнутьутром в каждой мышеловке, в двух

хотел сварганить мбиру начинающий мгновениенайдёт предмет запутанным и сложным если бы фигура склонилась над течениемв этом было бы столько же необходимости скольков фигуре которая если бы выпрямилась отчаявшисьпринесёт несколько жестяных банокиз-под кофейного напитка «летний»растворимого 20 лет назад(на настоящий кофе играли в преферанс)нарезать единиц соорудить ритм стрекозы течений влекущие там в сямпримите мою жертву мои жестяные банкиоблепите мою лысую голову или что выше

(А в шкафу том) одна канифоль

1. Проверка ответственности Двое в светлом — в каком кармане звенит? —здесьздесьздесь-йесь По лестнице для уверенных в своей победе и куда им надопоинтересовались(здесь-йесь)у хрупкого на вид, в пиджачке, но лучше бы не об этом,где директор детской музыкальной школы, номера не знаем, уже

на месте— Ну тогда это я, Иван Сергеевич, рад встрече…(ещё раз, сначала)— Вы ко мне, Ивану Сергеевичу, рад знакомству. Сюда, и теперь

сюда, а теперь — сюда.

отличить незнание от знанийвсё равно что ягоды от ягод


ПРОТЯГ

— Нам нужны списанные инструменты, платим по десятке за один, можно несписанные, машина через двадцать минут.

Иван Сергеевич, слушая будто бы вполуха, слушает в два с поло-виной.

— Садитесь, диван, извините, продавленный, сидеть можно с это-го края, по очереди, а я пока схожу проверю ответственность.

2. Злодивание — Ах да, инструменты, десять за один, можно несписанные…

Вы же понимаете, они мне, даивсемнам, дороги, как начало трудового поприща, как символ несворачиваемого пути. Я до сих пор помню на ощупь свой первый аккордеон, на запах — свой второй аккордеон, на вкус, да-да, на вкус — свой третий аккордеон…

Двое в светлом перебивают Ивана Сергеевича предложением на два голоса:

— По пятнадцать за аккордеоны,— по двадцать за идиофоны,— по десятке за всё, что вы уже не помните,— на ощупь,— как пахнет,— и на вкус.

3. Первый вопрос шофёра — На металлобазу?— Нет.— А куда?

4. Второй вопрос шофёра — Что, прямо здесь?— Здесь.

5. Гардеробщица на полставки засыпает — и тут же просыпается

Иван Сергеевич долгодолго извинялся перед Тамарой Леонтьевной, в своём кабинете

с глазу на глаз, надеясь, что ему не придётся то же самое перед ли-цом всего коллектива. Ваша скрипка, Тамара Леонтьевна, не была ук-радена, я бы этого, какивсемы, не позволил! Её забрали по какой-то дичайшей оплошности! И увезли, к сожалению, в неизвестном мне на-правлении. А почему вы опять не вышли на работу в четверг, почему, я хотел бы спросить? Ну вот, опять всхлипываете, это всё гордость, ус-покойтесь. Тамара Леонтьевна, вы поймите, у нас было в обрез време-ни, чтобы всё раздокументировать и погрузить, да ещё и понять, что происходит. Тамара Леонтьевна, это же я не для себя согласился, а для будущего, без которого, как говорится, ни мне, ни вам, даивсемнам. Помните, я однажды уже стоял незаслуженно перед вами на коленях, так давайте не будем повторяться.

Иван Сергеевич не смог попросить прощения так, как этого хо-тела Тамара Леонтьевна. Дверь хлопнула, а за ней вторая, и третья, и лестница для проигравших зашаталась всем своим вторым этажом,

Я до сих пор помню на ощупь свой первый аккордеон, на запах — свой второй аккордеон, на вкус, да-да, на вкус — свой третий аккордеон…


(А В шКАФУ ТОм) ОДНА КАНИФОЛЬ

и удивлённые на полфойе родительницы вздрогнули, как от мысли о сейсмической активности.

— Я найду, я обещаю, найду! — кричал директор, прижимаясь ще-ками и носом к стеклу, но Тамара Леонтьевна покинула здание через чёрный ход.

6. Музыка полей Чем слушать как что-то гудитЧем видеть как что-то летитЧем думать как бог положилЧем слýвиду — итити́л!

7. Первая формулировка Лучший педагог, по версии Управления Культурой, вызвала мас-

тера и установила дополнительный замок на дверь в свой кабинет, для того чтобы позднее закрыться в нём на два замка (один из кото-рых, как уже сообщалось, был установлен неофициально) и, возмож-но, придвинуть к двери шкаф и стол. Об ультиматумах не сообщается. Причины столь отчаянного поступка пока не раскрываются. Решается вопрос о создании комиссии.

Иван Сергеевич представил всё случившееся именно в такой формулировке. Воображение разыгралось, как накануне дня откры-тых дверей, и страдающий от пенсионного возраста директор, кото-рого, между прочим, уважали в трёх областях, с опаской заглядывал в газеты, прохаживаясь по скверу и присаживаясь в общественном транспорте. Прохаживаться и присаживаться в эти трудные дни при-ходилось очень много.

Так как газеты молчали, а людям нельзя, Иван Сергеевич, убе-дившись, что формулировка набирает вес, поспешно собрал педкол-лектив и сам сообщил о самозакрытии Тамары Леонтьевны. Многие присутствовавшие, совершенно очевидно, подумали, что лучше бы она самозакрылась в каком-нибудь подсобном помещении, потому как кабинетов не хватало, а у Тамары Леонтьевны, как у лучшего педа-гога, непонятно с чего бы это, был самый лучший кабинет (с хорошей акустикой — других плохо слышно, и на юг). То есть в таком кабинете, как у Тамары Леонтьевны, и безрукие заиграли бы. Так что все, кто по-нимают, и так всё поймут.

8. Вторая музыка полей Им — поле! А нам — овраг!Октябрь ещё не иссяк.Ноябрь ещё просто так.Здесь тихо, но там — крещендó!Не си и не ля и не соль и не фа и не ми и не ре и не до!

9. Вторая формулировка Пропала скрипка. Женщина страдает. Просим вернуть. По-доб-

рому или за небольшое вознаграждение.Иван Сергеевич сначала хотел поменять слово «женщина» на сло-

во «мужчина», чтобы акцидентальные читатели из родного коллектива

Не си и не ля и не соль и не фа и не ми и не ре и не до!


ПРОТЯГ

не догадались, что в газетном объявлении речь идёт о самозакрыв-шейся. Однако «женщина страдает», несмотря на все моды и веяния, звучит куда серьёзнее, чем то же самое мужчина. Так больше шансов. Однако объявление опубликовал в газете с самыми скромными тира-жами — для начинающих.

10. Третья музыка полей Коля гаркнул — и всё полегло!Катя встряла — и всё отлегло!Линда взвыла, учуяв репей…Коля с Катей — над Линдой — припев!

11. Покушение на вторую формулировку Конечно, работники газеты перепутали порядок предложений

в объявлении. Третье оказалось вторым, второе третьим, не говоря уже о столь важных в таких случаях знаках препинания. Насмешни-ки всего города ринулись к телефонным аппаратам, чтобы высказать свой интерес — несколько раз много позже приличного времени. Де-скать, исштамповавшаяся женщина исштампованно штрадает, а чем мы хуже. Жена Ивана Сергеевича сначала выдвинула развод, но потом осторожно поинтересовалась по поводу ночных звонков у золовки знакомой главврача (ЗЗГ или ЗЗГВ).

12. Тамара Леонтьевна слышит скрипку в полях

Зарождались где-то далеко — в невыученных стихах безбреж-ности, в нерифмующихся прочерках вольготности — в незаданных направлениях невыученности стихов безбрежности, в насильно за-рифмованных нерифмующихся прочерках вольготности — зарожда-лись, следовательно, в полях, а уж затем доносились по частям (и по пóчастям, и по попóчастям) до музыкальной школы, где сгущались (как щам и антиэты и антитоты), и вновь обретали (при-, при-) свой перво-начальный облик, зародившихся где-то далеко — в невостр. безбр., в нерифм.

13. Рассказ шофёра — Я пришёл вам рассказать, как всё было.— Что как всё было?— Над полем были облака. На поле не было ни мусора, ни посе-

вов, ни приёмщиков лома. Но каждый, и вы, и эта несчастная исстра-давшаяся женщина, всё равно назвали бы это место полем. Над кото-рым облака.

— Где облака? Какие облака?— Циррусы.— Ах, циррусы.— Как небесные струны, воющие о нашем земном.— Значит, как струны.— Ветер вскоре усилился, и я остался без денег. В мои глаза на-

летело много всякого, и глазам было так больно, что я засомневался, осталось ли ещё в мире хоть что-то, кроме того, что уже налетело.

— Даивсемнам.

Но каждый, и вы, и эта несчастная исстрадавшаяся женщина, всё равно назвали бы это место полем.


ИЗ ЦИКЛА «ОКТЯБРЬ НОЯБРЬ ФЕВРАЛЬ»

— Мои уши продуло, и я не мог услышать ничего, кроме того, что было слышно не мной. Снаружи звучало там, откуда я. А изнутри зву-чало не во мне.

— Какивсемы.

14. Фидл-ди-ди фидл-ди-ди этим размеромрадуют глазмиром мерзмерыглазят уютуймыуйдут! уймыуйдут! точно таким жедуши поюттотаже чоткауши душинижешурши! нужекруши!

этим разглазомчище на слухэтим развзоромслучше числакудапошла? сядькакдела! тем нетакимжемдать отвечатьтой нетакойжейне та печатьзлозамечать? зломназывать? птица кричала«Ленчик, чехлы!»этим размеромрадуют тотбожеполя! божехолмы! надоразмерамотсель поворотмимофразёрамсамофланёрфидл-ди-ди! фидл-ди-ди!

Из цикла «Октябрь ноябрь февраль»

шёпот библиотекаря будет рука как словарьгрызть как науку с концавременные азы<…> заусеницыпредпредисловия словийпосле и если прочтёшь

кудапошла? сядькакдела!


ПРОТЯГ

содранные глаголы — ёхкожицы определенийбрать стремянку только в перчаткахдалее — не снимая обложек кто бы не стал пожиматьне дочитал бы кого?чтобы не трогать но знатьзнал не касаясь чего? слишком как есть <…>слишком от плоти мозгесли не кость и не мясо —пепел его поймёшь как бы не так раз таккак бы не так раз так

люстра с одной лампочкой Мочёные яблоки хороши тем, а сушёные этим.Раньше картошку сажали глазками, а теперь всё больше целыми

картофелинами.Где-то я прогадала, «Девушка, освещённая солнцем» выцвела,

и воду теперь пью только из щербатых кружек.Дети выросли и разъехались, и когда разъехались — уменьши-

лись в размерах, будто бы всегда такими и были.Раньше я любила читать, а теперь топлю камин непрочитанными

газетами, хотя могу ещё разглядеть в небе и ястреба, и первую звезду.Хорошая память обязательно станет злой, а у меня память другая.

Пока льёт дождь, сижу и пытаюсь вспомнить, какой была на вкус кра-деная клубника — та, что росла у Николсонов, и та, что росла у меня.

иней и серебро бывало что всех и во всёмуставившихся в окноне мог убедить что пройдётне мог убедить что февральи форточку не закрывать есть иней и есть серебровторое как слово и твердьоставит на первом следысолнечноготретьего Какая из книг лежала на месте этого прямоугольника? Как дол-

го она тут лежала? Кто её, в конце концов, взял, освободив место для пыли?

Если бы это была Варвара, она бы обязательно после прошлась тряпкой.

Варвара, где ты? Сделай так, чтобы я ничего этого не видел!

Хорошая память обязательно станет злой, а у меня память другая.


ИЗ ЦИКЛА «ОКТЯБРЬ НОЯБРЬ ФЕВРАЛЬ»

вертопрах кто назовёт тебябудешь искать до утрав шуме — орлы, канарейки, грешки,трамваи для тишиныутром как свет и зарямимо немой консьержки знаешь что падает теньи пропадает дари не находишь частьзапропастилась часть не расслышал, на рассвете не расслышал, как темнело прежде ночи.не было ни воздуха, ни цвета, ни желания увидеть, ни лица

в подушке.рвал цветы, бежал охранник, убегал с цветами, падали цветы.напиши мне на дверях, консьержка, напиши по месту службы

и на стёклах запотевших комнатки своей.

скатерть до самого пола был от начала пустымэтот (как этот) графинпустопускание станетпереполняющим чтобы прямая прямойчтобы срезать понимаякто-то подскажет глаголневероятныйневероятнейший столько предметов — хоть ешькаждый в конце <…>хочется поговоритьпросто пройтись третий четвёртый деньЮлия Николаевнатихо сидит под столомноги не знают кто тамглаз не смыкая сидит

после денег как я искала кружкув хлюпнувшей темнотевот циферблат вот запястьеперевернёт менячто ни скажу — переврёт

рвал цветы, бежал охранник, убегал с цветами, падали цветы.


ПРОТЯГ

ближе почтового ящиканет никого ближев этом конверте — веточкарозмаринас этой открыткойсвязаны воспоминания кошка приходит вечером (поздно)я всё равно поднимаюсь (рано)как же тебя называть, кошка?утром опять прополка уборка думала — сторонойон же не дождь и не град!ночью пришёл как кошкавыслушать и доказать

От А до Б Не зная, с чего начать, и не находя себе продолжения, я сел

в пригородный автобус «Гуглино—Найдёновка» и поехал к женщине своей любви сказать, что любит любит любит, о себе и о нас. Я про-сил прощения, на коленях и ниже, и добавлял: «Нет мне жизни, если мы не сварим вместе первое, второе и третье!» Тут же просил проще-ния за первое, и напряжение между нами становилось совершенно неукротимым. Хищный зверь, выпуская когти смерти и наслаждения, вырывался на волю и кровострастно подкрадывался к моим душев-ным ранам воистину неземной красоты. Как только первое подходило к концу, я принимался просить прощения за второе, но приборы не включались и не выключались, и обо мне всё так же думали только плохое, самое мерзкое и унизительное — и я знаю, что так могут ду-мать только о счастье, которого по глупости не заслуживают. Я просил прощение за третье, и мне казалось, что если меня не простят и те-перь, то кранты этому миру, потому что он без меня — ничто, а без меня и тебя — полное ничто.

Женщина моей любви невзлюбила кнопки и фиксаторы, рядом с собой, в себе или в моём священном воображении о ней. Она ду-мала, что она выше небесных клавиатур, и я опять подползал к ней с просьбой простить меня за дерзость, на которую имею все права, потому что люблю люблю люблю.

— Мне, шо, теперь лебединые песенники собирать? Когда вы все угомонитесь? Потише будьте со своей гениальностью, а то динамики уже вываливаются из окон, и все леса скоро повырубают из-за вашей лирики. Герои тоже мне.

— Время, прости, что я опередил тебя! Время, прости, что ты надо мною не властно! — перешёптывался я с небесами и концепциями, уходя вдаль от несправедливой для меня и ко мне близости. Иногда что-то вываливалось из рюкзака на спине, но я знал, что оглядываться и подбирать не следует.

Ранним утром я залез в автобус «Найдёновка—Гуглино», но он не сразу привёз меня туда, куда надо. Я подошёл к диспетчеру автостан-ции, чтобы выяснить отношения, но она не хотела меня слушать, пото-му что слишком быстро темнело и мои идеалы были им глубоко без-различны. Каждую из них я мог бы увлечь даже крохотным одности-шием, даже мельчайшим небрежно выдернутым остроумием. Однако,

кошка приходит вечером (поздно)я всё равно поднимаюсь (рано)как же тебя называть, кошка?


ОТ А ДО Б

зачем мне ихние Носопыркины Кучки, когда я создан для настоящих неприступных вершин? Все водилы на автостанции оказались послед-ними жлобами, но не в смысле денег — просто мне с ними, несмотря на однозначно выбранный маршрут, было не по пути, и они этим, как всякие мелкие ничтожества, пытались злоупотреблять. В автобусах я всегда проходил в конец салона, чтобы на остановках дольше было выходить — на трагические перекуры с видом на серое заплёванное небо асфальта — я знаю, что на настоящих небесах это должно назы-ваться так и только так. Я всё-таки вернулся домой, но уже не помню, когда и как.

Чем меньше я понимаю, тем больше я открыт истине и сверхра-зумному. Когда я говорю о своих открытиях, мне упоительно нравит-ся, о чём я говорю, и я вижу, как люди могут спастись, если они этого захотят. Однако, как известно, страхи простых, упрощённых, людей сильнее их слабых пробных желаний — так в какой-то момент передо мной закрылись все калитки и ворота. Мгновение спустя — закрылись киоски, где на разлив, и магазины, где в долг. Спустя ещё одно мгно-вение — закрылись двери снаружи, спустя ещё одно — двери изну-три, а потом — чёрный ход и вообще все проёмы в своём изначальном предназначении. А потом я увидел окна — много наглухо зашторен-ных окон в жаркий душный день, куда ни пойду, на какую дорожку ни сверну. Пройдёт время, до которого мне не должно быть дела, и меня заставят понять, что все заснули специально — из-за меня, в знак про-теста против того, что я был, есть и буду — заснули, прикрыв закрытые глаза тяжёлыми неподъёмными ладонями. Самые страшные сны снят-ся моей любимой, но она вряд ли захочет, чтобы я её разбудил.

Ночные подсолнухи …не о таких садах… а о каких садахони тебе в полёте птичьем пели?. .цвет грушевый уже не тот…и яблоневый цвет не тот…и персиковый, кажется, не тот…они сгущаются, как тучи, как гроза,как непогода, обрывающая цвет и лист…но если слышишь и поёшь…а я бы пел, когда полол!..и вдвое громче, прополов!..нет в этом мире больше слов,нет слов — нет и сорняков!..Так разговаривал он сам с собой стихами все дни напролёт, а ве-

чером к нему на чай традиционно захаживала соседка, и постепенно, пока то да сё, у него возникал к ней какой-нибудь необычный вопрос.

— Зоя, вы смотрите на подсолнухи после заката?— Нет у меня подсолнухов, вы же знаете. У меня кукуруза есть,

топинамбуры есть, морковь в этом году хорошая…— Надо, Зоя, надо иногда смотреть на подсолнухи. Особенно

в темноте. Приходить на поле, залезать в самую гущу и думать о том, как всё устроено. А ведь устроено всё так, что и пристраивать ничего не надо.

— Я уже не буду ничего пристраивать. Две комнаты есть, и летняя кухня есть, и хоть бы кто наведывался из родных, хоть бы кто! За всё лето!

— Да я не об этом, Зоя, что вы?! Когда темно, хоть глаза выкалы-вай, и вокруг — только светолюбивые подсолнухи, жизнь кажется сов-сем другой — какой она есть, такой и кажется, вы вот попробуйте…

— Надо, Зоя, надо иногда смотреть на подсолнухи. Особеннов темноте. Приходить на поле, залезать в самую гущу и думать о том,как всё устроено.


ПРОТЯГ

— Вы разговариваете, как музыка Баха, то здесь, то там, как бы ни о чём, а как бы и о чём-то важном. А у меня двоюродную сестру выпер-ли из музучилища, потому что пошла вразнос девка, вот и вся музыка, вот и вся духовность. И я спать сразу хочу, когда красивое слышу, так меня воспитали, наверное…

— А вы говорите-говорите. Мы же так редко разговариваем о главном, и противимся главному только с непривычки, поверьте мне…

— Да я верю, а что толку?! У меня огурцы ещё не политые, кстати. А что это у вас опять за чай? На вкус как солома, но я не думаю, что это всё-таки солома, да? Вроде зелёный, но палки совсем другие. Зато с комарами в этом году получше, намного…

— Если бы комары были божьими коровками, а тля оставалась тлёй, вы бы совсем по-другому сказали.

— Как бы я сказала?— Что с комарами в этом году хуже.— Да ну вас, и шуточки ваши!Зоя выезжает жить на дачу с апреля по октябрь. В городскую

квартиру впускает квартирантов, но только «проверенных» и чтобы платили «наперёд». Зоя надеется прожить ещё лет тридцать в эконом-ности и гордых сельских трудах — то есть по возможности на даче, по-тому что это самый правильный и проверенный здоровый образ жиз-ни. Осенью Зоя выкапывает корни гигантского девясила и настаивает их на дешёвой водке. Пьёт настойку всю зиму, лечит, считай, всё, что болит: и язву, и хилость в сердце и голове, и петли на печени, и ржав-чину в почках. «Девять сил, и все — гигантские!» — говорит она город-ским соседкам, когда рекомендует свою настойку (по-божески).

Виталий выезжает жить на дачу с апреля по ноябрь. В свою го-родскую квартиру никого не пускает, да никто бы и не пошёл — слиш-ком много хлама и рухляди в комнатах, и из труб вода уже давно то-нюсенькой струйкой течёт, ни умыться как следует, ни искупаться. На даче Виталий уже который год мучительно переводит Фроста. С каж-дым годом переводы становятся всё мучительнее и мучительнее. Фрост становится всё ближе и родимее, а английский язык, наоборот, всё чаще теряется на половине перевода и вообще пропадает из виду. Возвращаясь в город, Виталий относит то, что вымучил за лето, в мест-ную газету, чтобы напечатали в поэтической рубрике «Из ненашего». Публикации свои собирает в чёрную благородную папку, чтобы пока-зать детям и внукам, если они когда-нибудь надумают приехать.

Компот Всё, что он сказал, я намотала на свой длинный и невидимый. Мы

смеялись: я смеялась почти что как он, а он смеялся как кто-то дру-гой. Goo-goo, — смеялся и мой трельяж тоже. Твоя жизнь, — внезапно сказал он, — в твоих глазах, а твои руки только всё портят! — и я не увидела ни единой тени позапрошломинутного веселья на его лице. Он произносил свои слова только для меня, и я сделала всё, что было в моих силах. Я попробовала закрыть створки зеркала, но он серди-то мотнул головой. Я испуганно отвернулась, и тогда мои морщинки разгладились — my crows, так сказать, have stretched their feet, — и мы снова замолчали, вдвоём, втроём. Это моя учительница английско-го, Лилиана Ивановна, научила меня таким манерам. Она подсказала мне, и как правильно завивать голову, и как правильно поддерживать талию без поясов. Лилиана Ивановна была полная и часто краснела, когда думала о чём-то своём, но манеры она знала лучше, чем все ос-

Всё, что он сказал, я намотала на свой длинный и невидимый.


КОмПОТ

тальные, и это её не портило. Чем старше она становилась, тем весе-лее было проводить с ней время. Мы часами говорили о наших мужчи-нах, то по-русски, то по-английски. Иногда нам было около двадцати, а иногда — под сорок пять.

Мои лёгкие шифоновые вещи висели на мне слишком долго; мои

надежды на слова так и не оправдались; всё, что я учила наизусть, всё пошло прахом.

Комнатный цветок засох, потому что мне было не до него.Глиняные маски цвета усохшего неба и огуречная кожура; мои

позеленевшие часы, мой перстень, в котором я усматривала нефрит и к которому обращалась на вы.

Фотографии, которые он принёс, оставили меня равнодушной, но я не находила понятных слов, чтобы он понял это. В какой-то мо-мент я ещё могла перемотать разговор, но мне было лень, и я уже сама запуталась.

Я, в принципе, умею остановиться, когда ещё не успела ничего сказать. Я просто сгущаю то, что сгущается, и разрежаю то, что раз-режается. В душе я именно такая, а по поведению — никто бы и не сказал.

Он говорит и говорит, повторяя то, что уже говорил много раз, и то, что и без особых повторений уже не может не быть очевидным. А я — слушаю, слушаю, и мои слюнки становятся слаще пригородного зефи-ра, а мои зубки вгрызаются в воздух, как в буколические козинаки.

Когда мне надоест, я его убью, вот выход, вот, — подумала я.Моё любимое пьянство не должно идти вразрез с представле-

ниями о вкусной и здоровой пище, — сказала я, но всё оставалось по-прежнему, как если бы я поливала свой комнатный цветок или не поливала.

Я больше никогда не буду такой невразумительно-уникальной, как сейчас. Я подумала, что это ощущение может что-то прояснить, но он сердито мотнул головой и быстро отвернулся, хотя я по-прежнему мог-ла видеть всё, что ему не понравилось. Я всегда переписывалась; реаль-ность существовала для меня исключительно в письменном виде.

Никогда больше не будет таких ни к чему не обязывающих дву-смыслиц. Шутки должны мельчать, мельчать и ещё раз мельчать! — я всегда просила его об этом, иногда тонкими намёками, иногда бод-рящими щипками, иногда с бризоподобной издёвкой.

Всё, что он говорил, я наматывала и наматывала — но зимой мы всё так же мёрзли, а осенью — готовились мёрзнуть, а весны и лета — почему-то не замечали. В этой комнате больше не будет цветов, никог-да, никаких.

Он обозвал мои фотообои «пальмами для висельников». Это

и твои фотообои тоже, — прошептала я, догадываясь, что разговора всё равно не получится.

Как-то раз, тревожась о чём-то своём, он раздербанил мою бе-лую соковыжималку — разбил её на куски молотком для отбивных. Тогда я стала чертить энергетические линии, проводить их мыслен-но от одного вентиляционного отверстия к другому, — по вечерам, когда темнело и нечего было делать. Соки — по-прежнему — бывают овощными и фруктовыми, чаще фруктовыми и реже овощными. Когда он думал о том, что можно было бы устроиться на работу, он слушал группу «Нирвана». Я старалась не мешать и уходила в ванную, даже если в кране не было горячей воды.

Когда мы лежали, никто не мог встать — чтобы заварить кофе, чтобы включить телевизор, чтобы выключить телевизор, чтобы снова включить. Всё становилось бесполезным: пальцы не шевелились ни

Мои лёгкие шифоновые вещи висели на мне слишком долго; моинадежды на слова так и не оправдались; всё, что я учила наизусть, всёпошло прахом.


ПРОТЯГ

на руках, ни на ногах (у него там восемь). О дистанционном управле-нии мечтать не приходилось. Мы хотели управлять многим и многими, но дистанция была слишком велика, и достойного дистанционного управления мы, alas, не заслуживали. Мы засыпали, обессиленные и страшные, и тот, кому снился третий сон, всегда падал с кровати пер-вым. На потёртый ковёр, доставшийся мне не помню от кого.

Первый сон был о еде. Мы ели и ели, и порой создавалось лож-ное впечатление, что мы уже перевариваем то, чем только что вымыш-ленно полакомились. Он чаще всего ел пищу грубую и сытную. Я чаще неспешно прохаживалась вдоль пиршественных столов и отщипыва-ла. Постоянно попадались вазы с хлебом.

Второй сон был о питье. Мы пили и пили, и порой создавалось впечатление, что наши глотательные движения сулят нам нечто боль-шее. Поневоле зарождались какие-то движения, красивые и свобод-ные, но ноги не знали, как танцевать сквозь сон, и поэтому следующий сон освобождал нас от этих незнаний.

В третьем сне один из нас разбегался и летел, куда ему надо. Это всегда понятно и безо всяких ног.

В свои глубокие годы я полюбила открывать англо-русский сло-варь наугад и выписывать понравившиеся слова. Nag (придираться; ворчать). Natter (ворчать; сплетничать). Neckwear (нашейные аксес-суары). Я чувствовала себя юной девчонкой, которая хочет всё знать и всё уметь — всему научиться и всегда быть готовой к самым труд-ным викторинам судьбы. Лилиана Ивановна умерла два года назад, но я хочу совершенствоваться и дальше.

Сначала пришли соседи, спустя какое-то время пришли соседи

соседей. Соседи соседей привели в свою очередь своих соседей, да ещё и квартирантов-свингеров с третьего этажа. Одна гостья имела на голове смешной колпак, полосатый, с помпончиком. Я наварила ком-пота из кислых зелёных яблок, чтобы запивать крепкое спиртное. По-чему никто не танцует? — спрашивала я, проталкиваясь из коридора в комнату. Почему никто не танцует? — спрашивала я, проталкиваясь из комнаты в коридор.

Обычно я запоминаю вещи очень избирательно. Однако тогда у меня просто не было выбора, и поэтому я запоминала всё.

Сначала соседи соседей соседей вроде бы ушли, но оказалось, что они только сделали вид, что ушли. Снова стало душно и весело. Я то и дело извинялась за тесноту; я то и дело обсуждала проблему жилплощади: как её расширить и какие стены считаются несущими. Он посматривал на меня с такой злостью, что я иногда наклонялась или пряталась в набежавших плечах и затылках. Я собиралась сказать всем спасибо и до свидания, как только закончится компот из кис-лых яблок. Однако очень скоро я заметила, что сосед сверху подли-вает в компот водопроводную воду. Я ничуть не рассердилась, меня это даже рассмешило. Хотя компот должен был закончиться уже три раза, я и подумать не могла о том, что кто-то нагло злоупотребляет нашим гостеприимством. В конце концов, все мы живём только один раз, и для одного раза слишком часто томимся в пресном невзрачном одиночестве. Курящих я ловко выпроваживала на балкон и плотно за-крывала за ними двери. Курящие возвращались слегка пожелтевшие и слегка отсыревшие — возвращались на десять-пятнадцать минут и снова уходили — дверь закрывалась уже не так плотно. Курящие много рассказывали о необычайно красивой луне, плывущей в лёг-ких дымчатых облаках и навевающей мысли о вечном. Из разговоров я также поняла, что луна заставляет задуматься нас о том, кто мы такие и зачем живём. Когда люди разговаривают о чём-то таком возвышен-ном, паузы должны быть долгими и естественными.

Снова стало душно и весело.


ПЛАУН-БАРАНЕЦ

Меня постепенно вынесло на улицу. Необычайно красивая луна уже попрощалась с моей улицей моей мачехой и моим городом моим отчимом. Я ходила кругами вокруг чего-то такого, что по форме тоже было достаточно круглым. Я также пробовала ходить овалами, но все свои движения в любом случае считала круговыми. Я ни к кому не при-ближалась, но и удаляться от кого бы то ни было мне не приходило в голову. В какой-то момент я нащупала свой мобильный телефон в кармане. Я поступила так не потому, что мне кто-то позвонил, или же я хотела бы кому-нибудь позвонить — я поступила так по какой-то дру-гой, не столь уж важной причине.

Если мне станет скучно, я найду чем заняться. Если меня спросят о чём-то конкретном, я, пожалуй, отвечу. Я могу подойти к банкома-ту и получить деньги, две или три купюры. Мой сожитель будет рад, потому что жизнь последнее время не радовала нас ни по мелочам, ни в принципе. «Нирваны» было слишком много, и мы постоянно раз-мышляли о недоедании — это уже оно, или ещё не оно. Брибрибри меня! Брибрибри меня! Пти-ца счасть-я завтрашнего дня! — бешено напевала я, ускоряя шаг в незнакомом мне направлении. Я дышала всем, чем могла, и чем быстрее я уходила прочь, тем чаще выдыхала клятву «никогда-и-ни-за-что-больше-не-возвращаться-туда-где-толь-ко-что-побывала». Ещё одна стометровка, ещё одна стометровка, ещё два по сто, ещё три по сто пятьдесят! А теперь мальчики бегут три км, девочки бегут два км! Ни один верблюд не доплюнет — так быстро я бегу свои два-два, вторник-четверг, вторник-четверг! На сэконом-ленном времени, на сэкономленном расстоянии — мы залетаем к ко-нопатой однокласснице А. во двор, и она угощает меня стрелками зелёного лука и стрелками зелёного чеснока! И она выносит мне ко-лодезную жидкость в графине с крышечкой, и я пью и расплёскиваю, пью и расплёскиваю! А физрука тянется ко мне и угрожает страшными неудовлетворительными оценками, если я не прекращу пить в мо-мент физической нагрузки и учащённого пульса. И я то ли бегу, то ли рыдаю, то ли разбегаюсь, то ли отстреливаюсь, то ли подворачиваю ногу, то ли ищу спасительные подножки…

Под утро, мокрая и прохладная, я оказалась во дворе с несколь-кими нефруктовыми деревьями и двумя пожилыми женщинами на скамейке. Домик в глубине двора был вроде бы саманный, а рядом с домиком стоял давным-давно разобранный автомобиль, без стёкол, без колёс — просто заржавелый автомобиль. У пожилых женщин были вытянутые лица. Они неторопливо беседовали обо всём на свете и ку-тались в хлипкие цветастые платки.

— Двое были с бородой. Я их не пустила, ну их.— И ко мне тоже приходили, и тоже, кажись, бородатые.— Я б убила, если могла.— А я б, даже если могла, то не убила.

Плаун-баранецСледует решительно возражатьпротив использования этих растений для изготовления гирлянд и озеленения

помещений.«Жизнь Растений», том четвёртый

Последние пятнадцать с чем-то лет я пил не просыхаясь. От меня

уходили все, кто ещё мог уйти, и остальные тоже не сильно задержи-вались, если бы я и попросил. Так мне было плохо, и такое я плодил

Ни один верблюд не доплюнет — так быстроя бегу свои два-два, вторник-четверг, вторник-четверг!


ПРОТЯГ

вокруг себя страданье. Иногда какие-то личности хотели мне помочь, но они не верили, что это будто бы не я пью, а меня кто-то усиленно заставляет. Поэтому помощь была не такая, как надо. А работать меня уже не брали во всём нашем районе, хотя мужик я работящий и, не-смотря ни на что, труда тяжёлого не боюсь. Женщины у меня были та-кие же. Иногда я даже валялся как бы при смерти с открытой дверью на лестничную площадку, и мне казалось, что у меня вместо воздуха по ночам комары, а днём — мухи, хотя был декабрь, как раз перед Новым годом. Меня много раз привозили в диспансер, но мне было ещё хуже, и я чувствовал, что меня как бы мучают уже вдвоём или по четверо, или вообще восемь. Один раз Гоша Бухло рассказал мне про баранец, что ещё алкоголизма на земле не было, и даже людей на земле не было, а баранец уже был во всём своём предназначении против алкоголиз-ма. Тогда мне стало страшно уже навсегда. Такой страх убивает или сразу же, или постепенно, а меня он убил и так, и так. И на второй или третий день после выписки, когда я уже был закодированный, я раз-глядел себя в своём ужасе безо всякого зеркала, и тогда кодирование покинуло меня, как и всё, что было вокруг и внутри. Но время идёт, и добрые силы находят, кого им надо спасти. Моей доброй силой ока-залась Целительница Вера. Она указала, не глядя на меня, где в моей квартире лежат забытые несколько лет назад крупные деньги, чтобы я взял их и спасся. Вскоре я пришёл к ней во второй раз и подчинил-ся её экстрасенсорным способностям. Целительница Вера совершила надо мной ритуал-панацею, рассказала мне, что много лет назад моя сводная сестра, завистница и стерва, поделала мне на беспробудное пьянство, чтобы самой мне меньше завидовать. Вера с точностью описала действия моей сводной сестры. Та два раза приходила в мою квартиру и натирала все зеркала и полировку тряпочкой, смоченной дрянным самогоном, и ещё намазала пороги жёлчью своего мужа, по профессии директора автотранспортного предприятия. Так я начал спиваться, пока Целительница Вера не спасла меня полностью. Идите же все к Целительнице Вере, и стар, и млад, и кто болен, и кто думает, что здоров, и кто уже не может двух слов связать, чтобы даже сказать своей любимой «я тебя люблю». Вам нужна её помощь, и она поможет вам, потому что её уникальные экстрасенсорные способности будут в вашем распоряжении. Даже если вы ещё не поверили, то всё равно ползите к ней из последних сил и на суммы не обращайте внимания, потому что ваша жизнь вновь преобразится, а в диспансеры, больни-цы и аптеки ходить больше не надо будет. Целительница Вера помо-жет вам найти себя и откроет вам глаза на истину, которую вы раньше не замечали по вине злых завистливых людей.

— Слышь, какой-то мужик про Веру написал.— Ну, радуйся, что хоть раз в два года кто-то что-то написал, а то

уже замордовались сочинять.— Так тут бред какой-то.— Дай посмотреть. Кондиционеры гудят ровно; кондиционеры сглаживают шеро-

ховатости; кондиционеры сводят на нет коллективное напряжение и коллективное недовольство; кондиционеры снимают нежеланную потливость; кондиционеры поют о равноправии, мужчин и женщин, женщин и мужчин; кондиционеры настраивают на кропотливую, тре-бующую повышенной концентрации внимания, работу; кондиционе-ры убирают раздражительность и стресс; кондиционеры регулируют опоздания и задержки на работу и на рабочем месте; кондиционеры уменьшают возможность опечатки при наборе в одиннадцать раз; кондиционеры помогают корректору Диане быть на высоте; кондици-

Идите же все к Целительнице Вере, и стар, и млад, и кто болен, и кто думает, что здоров, и кто уже не может двух слов связать, чтобы даже сказатьсвоей любимой «я тебя люблю».


ПЛАУН-БАРАНЕЦ

онеры идеально кондиционируют наш общий корпоративный воздух; кондиционеры помогают при вдохе и выдохе, при выдохе и вдохе…

— Ну, ты сократи в десять раз, оставь по сути, и напечатаем, пусть

мужичонка порадуется.— А что такое баранец?— Не знаю, трава какая-то.— А про тряпку, смоченную в плохом самогоне, оставлять?— Не, оставь просто, что кто там, что сестра навела порчу.— А как ты думаешь, это всё правда, что мужик пишет?— Ты, что, с Луны? Написал же — значит, написал.— А давай всё напечатаем? — сказала корреспондентка.— Не пóняла, — ответила редактор.— А давай всё напечатаем? — сказала корреспондентка.— Не пóняла, — ответила редактор.— Мы напечатаем это письмо полностью, це-ли-ком, понятно? —

сказала корреспондентка.— Не пóняла, — ответила редактор.— Думаешь, ты такая крутая и умная? — сказала корреспон-

дентка.— Что вы вообще себе позволяете? — взвизгнула редактор.— Ты думаешь, эта правда хуже, чем вся та лажа, которую ты про-

таскиваешь? — сказала корреспондентка.— Следите за речью, пожалуйста, — прошипела редактор, огля-

нулась на дверь и добавила: — Ты мне эти шутки брось, я же могу ра-зобраться с тобой в два счёта.

— А давай я тебе в морду дам?И корреспондентка Л. бросилась мутузить свою начальницу. Сна-

чала завалила её на стол и дёрнула несколько раз за пышные густые волосы. Потом размазала и разорвала на лице начальницы какие-то распечатки со стола — букв не видела и не замечала, потому что вдруг не стало букв, совсем не стало. Потом стукнула несколько раз головой начальницы о сканер в дальнем конце стола. Потом подтянула обмяк-шее тело начальницы к себе и вцепилась в её тощие щёки. Корреспон-дентка Л. сдавливала щёки начальницы до тех пор, пока из её глаз не полились густые слёзы. Редактор не кричала и не сопротивлялась — только ахала и беспомощно размахивала руками в гудящем о равно-правии воздухе.

Корреспондентка Л., наконец, отпрянула от избитого тела на-чальницы, отошла к своему компьютеру и замерла, внимательно рас-сматривая, как начальница сползает со стола, щупает щёки, поправля-ет блузку, проверяет, на месте ли серьги.

— Простите меня. Простите меня, пожалуйста, Виктория Леони-довна. Можете меня уволить, можете меня уволить прямо хоть с за-писью в трудовой, но прежде, я вам советую, задумайтесь обо всём, задумайтесь.

Редактор Виктория Леонидовна, не поднимая заплаканных глаз, вышла из кабинета.

Компьютеры гудят ровно; компьютеры незаметно повышают

нашу интеллектуальную трудоспособность в двадцать, а то и в трид-цать раз; компьютер Ирины что-то качает; компьютер Алексея уже что-то закачал; компьютеры тихим стройным хором обрабатывают очень важную информацию; компьютеры тягают-перетягивают гигабайты и довольно урчат, когда всё получается; у компьютеров чаще всего всё получается, и, когда они включены, они делятся с нами своей позитив-ной энергией и уверенностью в успехе; компьютеры поют песню взаи-мопонимания человека и машины, человека и человека; компьютеры

Потом размазала и разорвала на лице начальницы какие-тораспечатки со стола — букв не видела и не замечала, потому что вдруг не стало букв, совсем не стало.


ПРОТЯГ

окутывают нас прибыльными стратегиями и устанавливают рабочий ритм не ниже среднего; компьютеры поют о правах и обязанностях, они всегда выводят чёткие линии…

Когда начальница вернулась, минут через десять-пятнадцать,

она прямиком направилась к буфетному шкафу: вытащила громадных размеров коробку с сахаром-рафинадом, вытащила мягкую игрушку «голубой медведь», вытащила коробку из-под электрочайника Bosch, вытащила пакет с письмами на конкурс «Как преобразить наш город», вытащила кальян с треснувшим корпусом и, в конце концов, вытащила большую бутылку водки Absolut Vanilia. Выпила из горла, а потом, не расставаясь с бутылкой, стала искать стакан(ы).

— Увольнять, сама знаешь, не буду. Но чтобы это было в первый и последний раз. В первый и последний. Я знаю, как это вредно — сдерживать свои эмоции, но чтобы это было в первый и последний раз. И письмо это печатать не будем. Должна понимать, что это бред, и мы не можем рисковать репутацией. Проверь, где диктофон Ирины.

— Да вы не волнуйтесь. Она его точно забрала, она же на интер-вью поехала.

— А стаканы где? Тоже Ирина забрала? — усмехнулась Виктория Леонидовна.

Нити

…Вот здесь, у двери, был тогда диван,а на полу лежал ковёр турецкий.Две вазы жёлтые стояли тут, на полке.Направо, нет, напротив — шкаф зеркальный.Посередине — стол и три большиеудобные соломенные кресла.А здесь, возле окна, была кровать,где столько раз любили мы друг друга.Бог знает, где теперь вся эта мебель!…

Константинос Кавафис «Послеполуденное солнце»,перевод С. Ильинской

Мы заводили много друзей, чтобы сторожить их квартиры, когда

они куда-нибудь уедут. Нам нравилось всякий раз выслушивать одни и те же скрупулёзные объяснения, как правильно пользоваться клю-чом от верхнего замка и ключом от нижнего; на какие телефонные звонки отвечать, а на какие нет; как включать газовую колонку и куда складывать почту. Мы слушали и млели, предвкушая угол, предвку-шая убежище, предвкушая дом и простое домашнее счастье. Чувства неловкости мы никогда не испытывали, должниками себя не считали, потому что помимо того, что грелись и нежились в лучах естественных радостей квартирования, часто чинили мебель и электроприборы, или оставляли бутылку хорошего вина в укромном месте, или, напри-мер, готовили к возвращению хозяев вкусное горячее.

Когда оставались на несколько дней, читали газеты или журналы. Когда оставались на несколько недель — читали книги, те, что стоя-ли на полках или лежали стопками на балконах и лоджиях. Именно те книги, которые лежали в стороне от прекрасных подпотолочных книжных шкафов, мы и любили больше всего. Они, казалось, уже ни-

Мы заводили много друзей, чтобы сторожить их квартиры, когда они куда-нибудь уедут.


ЧОйХўР (Choyxo’r)

кому и ничему не принадлежали. Как мы себе, бывало, думал я. Как любой другой любому другому, наверное, думал Гриша.

Трудно было рассчитывать на то, что в ближайшем будущем ка-кие-то определённые друзья опять попросят нас последить за их котом или аквариумными рыбками, поэтому всё интересное из книг мы всегда выписывали в блокноты, которые со временем терялись, а спустя ещё какое-то время — находились. Теперь я не могу с уверен-ностью сказать, что мы обнаруживали их в тех же самых квартирах, где и теряли. Кроме того, мы, естественно, не помнили, в какой квар-тире мы выписали из книги ту или иную фразу. Как бы то ни было, эти лабиринты достаточно скучны и не слишком занятны. Заблуждаемся мы или нет, книги наверняка не скажут, и блокноты тем более. И всё же, если мы берёмся выписывать слова из книг, мы, конечно же, делая выписки, обрываем кое-какие путеводные нити. Я не встречал таких людей, у которых хватало бы терпения дотянуть какую-либо нить до конца. Или, например, из обрывков нитей сплести новую. В наших вре-менных пристанищах были не слишком высокие потолки.

Бывали и какие-то розыгрыши, и какие-то недоразумения, и кое-какие убытки от нас, и всякие непредвиденные ситуации — тогда Гриша сидел с опущенной головой и бубнил себе что-то под нос по-английски, голосами любимых певцов, что-то меланхолическое и бес-просветное. Казалось, он ищет дырку в носках, чтобы поковыряться в ней, или просто разглядывает мир, как морось, лужи и свет тусклых фонарей.

Когда я вспоминаю Гришу, он всегда сидит в моих воспоминани-ях с опущенной головой — сидит на низком табурете — сидит долго и, кажется, молча. Потом встаёт и уходит. Понятное дело, я не могу уйти вслед за ним, хотя память с каждым разом рисует опущенную голову и молчание сверху-вниз всё убедительнее и ярче.

То, что мы выписывали из книг, как мне кажется, почти не име-ло продолжения в мыслях и в разговорах. Может быть, мы делали выписки, чтобы запутать следы, неважно чьи. Может быть, мы просто не хотели, чтобы прошлое увязалось за нами. Или мечтали набраться терпения, мудрости. Может быть, нам просто нравилось наблюдать за тем, как слова забываются сами собой, в кавычках и без, одно за дру-гим, как старательно их ни выписывай, хоть для себя, хоть для другого, хоть всё равно для кого.

Чойхўр (Choyxo’r) Пьёшь, будто бы не о чем думать, глоток за глотком, и так оно

и есть, так неточно. Воздух хаузом, наваристый, с испариной; спасёшь-ся, если останешься в тени; если в своей — то, по-видимому, навсегда. Ждёшь, когда что-то скажешь, что-то скажется, что-то отойдёт и отсто-ится, без ответа, без внешней реакции, без определённого взгляда. Наблюдаешь, как что-то пребывает, наблюдается, остаётся неисчер-панным, не вычеркнутым, беспрозрачным. Нездешние украдкой рас-сматривают твои морщины. Лицо истёрлось, пропало; лицо смеялось долго, не жалея ни сил, ни пота. Они все тут нездешние, и чем дольше, тем дальше, как говорится. Ещё когда по соседству одеялами забивали насмерть — я догадывался; ещё когда приходили поучительно рас-сказывать о павших — я догадывался; ещё когда пацаны-сверстники учились играть в альчики — я мог бы догадаться. Рисунок морщин — нездешним малопонятен. Раз годы окольцевали — значит, вернёшься. Хвастаться не станешь, хоть и любил когда-то прихвастнуть. Было вре-мя, часы казались просто предметом быта (или гордости). (Позолочен-ные неисправностью механизмы.)

Казалось, он ищет дырку в носках, чтобы поковыряться в ней, или просто разглядывает мир, как морось, лужи и свет тусклых фонарей.


ПРОТЯГ

Скоро придёт жена, включит Шьяррино или Шелси, скажет «нуж-но проветрить», и разве это жена? Это же просто слово подвернулось! Ну, включит, ну, выключишь, а вслед за женой припрутся дети шури-на, на полчаса, на немножко, чтобы просто помочь выбить ковры. Чьи дети, чьи ковры, зачем, кто их направил, кто им сказал, что так нужно, кто им сказал, чтобы что? Возможно, я буду выглядеть на несколько лет моложе, возможно, никто ничего не заметит, возможно, я и сам ни-кого не замечу. Возможно, я расспрошу о внучатых племянниках, о ка-ких-нибудь иных родственниках — пока есть о ком спрашивать, пока можешь выдавить из себя хоть пару вопросов в день. У кого когда день рождения и сколько им уже лет, все удивятся, сделал приятное.

Они продавали пряности для плова, и мы перебросились узбек-скими словами. Они есть во мне, и когда болит голова, она болит по-узбекски, как у тех самых заоблачных курильщиков, я знаю. И старею я так, как стареют чинары и арча — я видел, я чувствую, предчувст-вовал. Узбеки на базаре продали мне зиру то ли с жучками, то ли с червячками — в общем, негодный товар всучили, с гнильцой. Мы все тут кажемся себе нездешними, и чем дольше, тем дальше, как го-ворится. Слов-то узбекских я уже не знаю, но ещё помню, что они есть, и способен их произнести. Ещё какое-то время я ходил на базар, но, наверное, когда-то тогда я уже перестал это делать. К тому же, плов стал мне противопоказан, и баранина как товар вымерла в этих ку-риных краях окончательно. Мысль испаряется, улетучивается, и если я добавлю в зелёный чай немного сахара — я придумаю что-нибудь о сладких на вкус и на ощупь листьях карагача. Может быть, тогда меня посетит память, может быть, тогда я смогу перелистнуть две-три стра-ницы справочной литературы, не больше, но всё-таки. А потом при-дёт жена, включит Шьяррино или Шелси, скажет «нужно проветрить», скажет «эту газету ты уже читал», или ничего не скажет, скорее всего, ничего. Дети шурина придут, когда им нужно, или когда жена попро-сит. Неужели это возможно, чтобы она попросила, чтобы они пришли, когда нужно или всегда не вовремя? Чем больше думаю, тем боль-ше чувствую свою непричастность, в особенности к тому, что могло бы быть, но не в то горло попало и не в то ухо вылетело. Как-нибудь надо будет расспросить обо всех, кто остался в тени, или даже о тех, кто предпочёл остаться на солнцепёке. У кого когда день рождения и сколько нам уже всем лет.

Стихотворения из книги «Перерыв»

Моя книга моих стихов моя доча — поэт, она пишет, стихи… —гордо говорила моя мама.и эта гордость звучала громко.и эта громкость звучала нежно. я сочиняла много хороших стихов. мы нравились всем, кому мамас гордостью говорила, что её доча — поэт.нам везло на тех, кому мы нравились.в том числе и стихи. и мэтрам тоже.

Скоро придёт жена, включит Шьяррино или Шелси, скажет «нужно проветрить», и разве это жена?


СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ КНИГИ «ПЕРЕРЫВ»

я любила аплодисменты после своих стихов, потому что мои стихи — всегда от всего сердца.я будто бы что-то отрывала от себя, когда сочиняла,и поэтому любила аплодисменты после того, как оторвала. я знала, что всем нравится быть хорошими, и они любят хорошие стихи об этом, когда сидят за хорошим столом в хорошем ресторане,и каждому хочется на немножко взгрустнуть. я написала оду директору банка В. я читала её в звонкой золотой тишине. это была прекрасная ода, я знаю, там было многохороших сравнений, находок и вообще поэзии. мама перехватила мой взгляд и прокралась туда, где закруглялось застолье, и нашепталана ушко банкиру В. мою мечту о моей книге моих стихов, таких же, как этот, который я сочинилаот всего сердца и читала в звонкой золотой тишине.ах, как я читала! ах, если бы кто слышал! директор банка В. почему-то нахмурился, и меня подвели губы, нецелованные губы мои, и я произнесла «ёблакá» вместо «облакá» — и всё… конец!кто мог, тот хихикнул, некоторые — поперхнулись. так я решила выпить, так я решила выпить лишнего.так я ушла в авангард и стала как прóклятая поэтесса. пусть знают, что они плохие! пусть!я покажу им, какая я плохая из-за того,что они тоже гандоны вонючие, все! все! пусть! я отделилась от жизни мирской, отделилась и отдалилась.мама рыдала и кричала мне вслед, но я не оборачивалась.я поняла, что этот мир не для меня, в нём нет красоты и добра,только ложь и страх. но я не хочу быть как все. я пошла искать отдельное жильё, ведь я повзрослела на целую жизнь. я пришла в пустые комнаты пустующей квартиры и произнесла запретныеслова: много запретных слов. так было легче нецелованным губам моим. они будто бы целовались, они будто бы. у меня появились дружки, полный комплект:и блондины, и крашенные, и всё, что нужно. когда я познала дрожь в своих руках — тогда я познала трепет в своих словах.и вот так ко мне, в меня и за мнойпришла поэзия, поэзия с большой буквы. дружок принёс мне морской соли — это мне? спасибо.дружок принёс мне поваренной соли — это мне? спасибо.дружок принёс мне уксусной кислоты — это мне? спасибо.дружок принёс мне соды и марганцовки — да-да, мне всё это так знакомо, я ждала этого целую жизнь.

дружок принёс мне соды и марганцовки — да-да,мне всё это так знакомо, я ждала этого целую жизнь.


ПРОТЯГ

дружки взошли на крыльцо подъезда — был закат,цвели розы, цвела сирень, мои волосы развевалисьна ветру, птицы пели несмотря ни на что.дружки стояли и шептали мне слова напутствия, и махали рукой — и я села в длинный белый автомобиль,и поехала зарабатывать деньги на мою книгу моих стихов. я взяла с собой две тетради, третью и восьмую —вдруг клиент захочет узнать меня поближе?в третьей — я ещё не красилась, а в восьмой —я уже пользовалась метафорами. мой клиент смог понять всю тонкостьситуации и пообещал не распространятьсяо тайне моего дебюта — ведь он тоже когда-то писал стихи. — а ты знаешь банкира В.?— ну, допустим.— всё это только ради поэзии, понимаешь?— понимаю.— и поэзия возвышает меня над этим миром…— возвышает.— я другая, я чистая, веришь?— верю.

Абрикосы Начнём с того, что этим летом урожайхороший. Не то, что в прошлом. Абрикосов.А сахар дорожает. Кто пробовал варенье абрикосовое с косточками,кто пробовал его когда-нибудь,тот обречён смотреть с высокомериемна тех, кто это лакомство ещё не пробовал.А сахар дорожает. Зачем украла ты Омар Хайяма томик?Зачем ты дальше хочешь книги воровать?Пойдём наварим абрикосового джемаи косточек туда наколем! Синильных косточек туда наколем!Пусть сахар дорожает! Абрикосы — это навсегда! Кто знает эти шмяки на рассвете?Никто не знает. Все видеть-видели, но кто поймёт их,все эти динганзиховые шмякии вдрызг оранжевый гудёж над ними? Есть гастроном «Виан». Там сахар по дешёвке.Есть очередь за сахаром, где сахар продают.Иду туда купить мой милый добрый сахари становлюся в очередь, которая за ним пришла. Где сахар, там и крупы. Где сахар, там и соль.Пришла в отдел старушка, уйти пока не может.

Пусть сахар дорожает! Абрикосы — это навсегда!


СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ КНИГИ «ПЕРЕРЫВ»

Ей соли килограмм, а тут мешками сахар.Старушка просит соли, чтоб дали ей без очереди.И сразу ругань возникает в очереди.Напрасно ты возникла, ругань, в очереди. Раз существует план по сахару,то, значит, есть и план по соли,и, так и быть, есть план по вежливости.Не менее одной. Не менее одной. Старушка говорит: «Спасибо вам! Спасибо, очередь!»Старушка прячет пачку соли в розовый пакет. Уходит. Если суп не пересаливать, то должно хватить.

Объявление на трамвайной остановке «Улица Евпаторийская»

Я закончила компьютерные, сами понимаете, курсы,сами понимаете, где и зачем.Сразу одна девушка читала намс книги, и я ничего не понимала.Потом читала другая, но всё равноделать нас ничему не научили. Воти сижу теперь я без знанийи, сами понимаете, без денег.И компьютер у меня дома есть,но телефон свой давать не буду,потому что нет никакой надежды,а зовут меня Инесса.

112

Из цикла «Нанизывание»

Испускатель

В первое время я был очень далёк от того, чтобы наделять Плю-щихина какими-либо индивидуальными свойствами, способными вы-звать желание жесточайшего и немедленного их искоренения. Все мои внутренние силы были брошены на осознание той фундамен-тальной сущности, действие которой находило в нём своё проявле-ние. Substantia, стоящая над частным Владимиром Петровичем, име-новалась словом Начальник. Этот Принцип был вмонтирован в об-щественный потолок, и его лампочка наравне с прочими важными источниками по-своему не давала человеческой жизни превратиться в тараканий мрак. Падая на напольных обитателей, свет Начальниче-ства производил известный квантовой физике фотоэффект, благода-ря которому одни начинали испускать указания, а другие их погло-щать, как это делают атомы с электронами, не успевшими привязаться к собственным ядрам.

Борьба со стыдом и грязными мужчинами

Надо сказать, у моих родителей всегда были начальники. Сами же они руководили другими людьми неохотно, а если такое и случалось,

Виталий Ченскийродился в 1975 году в Мариуполе. Окончил Приазовский государственный технический университет. С 1993-го по 2005 г. инженер на местном заводе, с 2005-го — киевский журналист. Проза публиковалась в «©П» № 7.


ИЗ ЦИКЛА «НАНИЗЫВАНИЕ»

то продолжалось очень недолго. Мама была технологом швейного производства, и, кажется, она вполне удовлетворялась своим уме-нием сшить трусы, рубашку или даже платье, если в журнале «Burda» попадались хорошие выкройки. Папа, благодаря своему увлечению техникой, так хорошо разобрался в одной важной машине, что если она выходила из строя, ему приходилось ехать на завод даже ночью. Кроме часов одинокой бессонной славы в холодном цеху, чудесная машина дарила папе возможность путешествовать по промышленным городам СССР. Несколько раз он ездил в служебные командировки на Урал (там тоже были такие машины), возвращаясь из которых, привозил мне апельсины и модные игрушки-головоломки, описанные в журна-лах «Наука и жизнь» и «Юный техник». Кажется, папиному самолюбию этого вполне хватало. Помню, как однажды, когда я только начал ходить в школу, он даже отказался от какой-то хлопотной руководящей долж-ности. «Да зачем оно мне надо! — взволнованно взывал он к маме, стоя посреди кухни. — Зарплата та же! А ответственности в два раза боль-ше! . . Да зачем оно мне надо!» Мама согласно кивала и время от време-ни произносила: «Правда, Серёжа. Правда, Серёжа…» В ней не было ни капли стервозности, чтобы подхлестнуть папину карьеру.

Тревожно прислушиваясь к разговору родителей, я представ-лял себе огромные стальные механизмы и полтора десятка взрослых мужчин, одетых в грязные, промасленные телогрейки и презрительно покуривающих рядом в ожидании нового начальника. Принцип дей-ствия механизмов был для меня не ясен, а среди наглых и неквалифи-цированных рабочих наверняка было несколько пьяниц и хулиганов. Поэтому справиться с этим машинно-человеческим комплексом для меня было совершенно нереально. Кроме того, меня смущало слово «ответственность». Что это такое, я не знал. Но мне казалось, что «от-ветственность» — это такая особая форма стыда для взрослых, когда тебе заранее стыдно за самое плохое, что может случиться.

Следовательно, уже в ранней юности управление производством виделось мной как переживание стыда и борьба с грязными пьяными мужчинами. Неудивительно, что я не стал откладывать в долгий ящик решение о том, что я никогда не буду начальником. Но если ты не ру-ководишь, то руководят тобой. Значит, рано или поздно у меня тоже должен был появиться свой Испускатель. Я почти никогда не думал о нём, но как бы долго ни длилось сладкое детство, как бы ни тянулась трепетная юность, судьба короткими, настойчивыми тычками всё рав-но двигала мне навстречу его фигуру. Пока, наконец, мифический пер-сонаж, о котором я слышал лишь во время тихих кухонных разгово-ров родителей, не вошёл в моё существование, как он входит в жизнь практически каждого взрослого человека, поступающего в распоря-жение ежедневной восьмичасовой работы.

Объедки

У работы на заводе было две тяжести.Первая — тяжесть после работы. Вторая — тяжесть до работы. Я почувствовал их не сразу. Но сначала почувствовал первую,

а потом и вторую. Поначалу было неясно, что со мной происходит. Некоторое вре-

мя я не мог чётко отделить влияние работы от других воздействий. Но однажды по старой студенческой привычке я купил себе огром-ную книжку Канта и с какой-то непонятной решимостью приговорил себя к чтению по нескольку страниц из неё каждый вечер. И вот тогда,

Но мне казалось, что «ответ ствен-ность» — это такая особая форма стыда для взрослых, когда тебе заранее стыдно за самое плохое, что может случиться.


ЧЕНСКИЙ

садясь за книгу, я вдруг стал чувствовать, что восемь с половиной часов, проведённые за бетонным забором, имеют длинный тяжёлый шлейф, становившийся заметным лишь при полном молчании и в по-ложении, обязывающем держать спину вертикально. Это была особо-го рода тяжесть. Не похожая на ту, которая была результатом физкуль-турных занятий. Сначала я обнаружил тяжесть в веках. Затем оказа-лось, что ей заполнена голова. Потом шея вдруг оказалась слишком тонкой, чтобы удерживать глаза над книгой. Тяжесть обнаружилась в руках, спине, пояснице… Моё тело было похоже на губку. Кажется, я ничего не отдавал на своей работе. Я просто впитывал, впитывал и впитывал в себя эту тяжесть.

И тогда я понял, что границы работы гораздо шире тех и без того 8,5 часов, вырезанных из филейной части суток. Для правильного под-счёта нужно было прибавить немного ливера — 1 час и 20 минут, рас-ходуемые на дорогу. Тяжёлый подъём костей — в 5-45. И огромный ку-сок свиного сала — безвольное время усталости, позволяющее лишь есть и смотреть телевизор. Таким образом, у меня оставалось всего несколько часов. Несколько жалких часов. Ничтожные объедки.

Ложись

Приехав с завода, я стал сразу ложиться спать, чтобы избавиться от тяжести. Мне это удавалось, но тогда, встав через пару часов, я не мог заснуть до глубокой ночи и испытывал огромные трудности с ут-ренним подъёмом. Родители, привыкшие вставать и ложиться рано, пытались внушить мне чувство вины. Отец, видя, что из-под двери моей комнаты сочится полуночный свет, иногда заходил ко мне по-добно ночному призраку в майке и с бледными костлявыми ногами, торчащими из семейных трусов.

— Что ж ты не спишь ещё! — страшным голосом произносил он. Ему почти удавалось остановить моё встревоженное ночными

впечатлениями сердце. — Я уже скоро, пап, — бормотал я. — Так, ложись, ложись, — говорил он с нажимом, как будто хотел

впихнуть меня в постель лексическим давлением. — Ложись, — добав-лял он «контрольный» и уходил.

Мог ли я спросить у родителей, как им удалось научиться вовре-мя и регулярно укладываться спать, когда в голове столько тревожных мыслей? И что они думают про тяжесть после работы? Вряд ли. Наблю-дая за ними, постепенно я начал понимать, что они не могут быть мне товарищами. Потому что тоже состоят в этом тайном сговоре.

Принцип восходящей простоты

Точка, на которую я был зачислен, входила в состав инженерного бюро с длинным абстрактным названием. От неуклюжести его не могла спасти даже аббревиатура, которая выглядела ещё более мудрёно — БПП и ЭОТС. Было абсолютно ясно, что его сочинители придержива-лись определённого порядка, служащего исполнению старинных ад-министративных обычаев. По всей видимости, один из них гласил: чем ниже в заводской иерархии находится подразделение, тем сложнее, нелепей и уродливей должно быть его наименование. При этом до-стигалась большая описательная точность и решалась важная задача превентивного унижения. Имена незначительных отделов должны

Так, ложись, ложись, — говорил он с нажимом, как будто хотел впихнуть меня в постель лексическим давлением. — Ложись, — добавлял он «контрольный» и уходил.



были звучать настолько непонятно, чтобы для их распознавания вся-кий раз требовался бы дополнительный переспрос. При повторном произнесении говорящий почти всегда терял изначальную уверен-ность и испытывал неловкость по поводу своей принадлежности к БПП и ЭОТС, ЛЗВВБ и т. п., тем самым крепче связывая себя со своим истинным положением. Ситуация, в которой находилось наше под-разделение, усугублялась ещё и тем, что отдел был новым, и аббре-виатурному остракизму подвергалась целая ветвь иерархии. Тем не менее, внутри неё принцип восходящей простоты соблюдался вполне аккуратно. Бюро ПП и ЭОТС входило в состав отдела АСУ ТП, а сам от-дел тремя годами позже был подчинён буквам УИТ, которые обознача-ли простое и понятное Управление Информационных Технологий.

Нанизывание

Рабочее место на заводе было принято называть «точкой». Без-размерная фигура школьной геометрии здесь была скорее тонким стержнем, иглой, на которую, как жука, накалывали нужного для про-изводства человека. Поначалу тебя садили на самый кончик. Ты нерв-но балансировал на нём, стараясь оправдать доверие и побыстрее (пожалуйста, это очень срочно!) получить свидетельство собственной ценности. Но постепенно настойчивое овладение профессией делало тебя уверенным и расслабленным. Освобождение от зажимов позво-ляло двигаться по стержню ниже, пускать его внутрь глубже и глуб-же, год от года преодолевая отметки-категории, пронумерованные в обратном порядке: 3, 2, 1 (если подумать, то для указанного направ-ления движения эта нумерация была вполне естественной). Посте-пенно стержень входил в тебя целиком и, если позволял рост, ты мог полностью вместить в себя штырь «ведущего инженера» или даже «начальника бюро». Но часто случалось, что его твёрдый конец упи-рался в черепную коробку, в то время как сам ты едва дотягивался до «двойки» или «единицы». Сучение ногами, раскачивание, смачивание стержня слюной и прочие попытки продолжить нанизывание могли просто оторвать тебе «крышу» при недостаточной крепости послед-ней. Впрочем, такое случалось достаточно редко. Каждый чувствовал и знал свой конец. Те, кто были порефлексивней, бродили по коридо-рам в стиле лофт с печальными глазами квартиросъёмщиков, понима-ющих, что им такое не по карману. Большая же часть, завершив стадию роста, не задумываясь, сливалась со своим стержнем, как бетон и же-лезная арматура. При этом они практически не могли двигаться вверх, но и убрать их можно было, лишь выкорчевав стержень.

Принуждение к бодрствованию

Первые минуты моего первого рабочего дня были похожи на ин-ститутские будни. Страшно неуютный голос отца вытащил меня из не-глубокого и невероятно сладкого сна, как грубые пальцы вытаскива-ют длинную неуклюжую занозу, пытающуюся изо всех сил спрятаться в мелкой бескровной ранке. К этим утренним отцовским вторжениям я никак не мог привыкнуть, и моё пробуждение всегда было похоже на преждевременные роды. В комнате, погружённой в тёплый утроб-ный полумрак, отец появлялся как суровый посланник безжалостной часовой бомбы, тикающей на книжной полке в гостиной.

Постепенно стержень входил в тебя целиком и, если позволял рост, ты мог полностью вместить в себя штырь «ведущего инженера» или даже «начальника бюро».


ЧЕНСКИЙ

«Виталик, пора вставать», — говорил он деликатно-приглушён-ным голосом, однако на низкой громкости связки плохо слушались папу, и его побудка напоминала нежное поглаживание воздушного шарика длинным холодным напильником. Всего лишь двумя часами позже я бы мягко и спокойно выскользнул из ласковой матки сна, но вместо этого мне было уготовано раз за разом испытывать Большой взрыв и Кесарево крушение собственного мира. Ужас такого про-буждения, как мне казалось, вполне мог равняться перинатальным страданиям младенцев Станислава Грофа, о которых я прочитал од-нажды в книжке «За пределами мозга». И хотя во внешнем мире при-нуждение к бодрствованию было вполне заурядным способом успеть к особо ранним мероприятиям, глядя наружу из свежеразорванного сна, я каждый раз возмущался несправедливости произошедшего. Это было похоже на быструю смерть в автокатастрофе. Сначала ты испытываешь ужас и боль, но через секунду понимаешь, что тебя раз-будили от жизни ребята с другой стороны, о которых ты совершенно забыл, существуя в этом мире.

Несколько раз мне чудом удавалось проснуться за минуту до по-явления папы. Иногда я слышал, как мама в соседней комнате говори-ла ему:

— Ну что, пора будить? — А сколько уже?— Без десяти. И хотя я к тому времени я уже чётко осознавал законы и дого-

ворённости внешнего мира, всё равно мне было трудно избавиться от ощущения, будто я жертва заказного убийства, которой случайно уда-лось подслушать момент совершения сделки. Думаю, родители тайно были уверены, что если слишком передержать меня во сне, то в этот день родится не тот, кто нужно. В 8-00 это уже будет лентяй. В 10-00 — декадент. А в 12-00 — просто психически больная личность. Лучше пусть он будет недоношенным, но понятным и нормальным рабочим человеком, — решили мои папа с мамой.

Некрономикон

Призвав меня к бодрствованию, папа отправился в гостиную доделывать свою длинную утреннюю зарядку, соединявшую совет-ские физкультурные традиции и древнюю мудрость индийских йогов. Большая часть асан, которые всегда исполнялись с чрезвычайной добросовестностью, ещё в 1970-х были переписаны папой из научно-популярных журналов в тонкую школьную тетрадку, которая пред-ставляла собой нечто среднее между сутрами Патанджали и маминым блокнотом с особо важными рецептами. Без своих записей мама не могла закупорить огурцы, а папа сделать правильную зарядку.

Случалось, что закончив, он забывал свою тетрадь на кресле или диване, вывернутой чернилами наизнанку (наверное, в каком-нибудь трудном или подзабытом месте), и я осторожно разглядывал этот ма-нускрипт, стараясь не прикоснуться и не прочитать ни единого слова. Потрёпанные лохматые страницы, продавленные отцовским почер-ком и пропитанные его же потом, превращали самодельный сборник упражнений в интимный документ непредставимой и угрожающей глубины. Несмотря на очевидное спортивное содержание тетради, я всерьёз опасался, что случайно, против собственной воли, смогу разгадать между строк какую-нибудь папину тайну.

«Согните правое колено и отведите ногу в сторону. Затем возьми-тесь за щиколотку и поставьте подошву правой ноги на внутреннюю

Без своих записей мама не могла закупорить огурцы, а папа сделать правильную зарядку.



поверхность левого бедра». Разумеется, в самом тексте не было ничего особенного. Но ведь буквы, написанные от руки, всегда добавляют к тексту что-то ещё. Смогу ли я справиться с этой добавкой? Я был сла-бым сыном и поэтому предпочитал более простого папу.

Доказательство Бога

Лёжа на кровати с закрытыми глазами, через открытую папой дверь я слушал фонограмму, под которую пройдёт моё первое рабо-чее утро. Ничего особенного в ней не было: в зале катались по ковру и глухо стучали друг о друга папины пятикилограммовые гантели, ка-бельное радио на кухне вещало свои сизифовы новости, струя воды прерывисто била в дно ванной — кто-то из домашних умывался или чистил зубы. Какой урон сегодня нанесёт мне раннее пробуждение? Почти всегда оно было страшной пробоиной, которая неизменно то-пила меня после обеда.

Впрочем, для окончательного подъёма мне ещё предстояло про-делать некоторую внутреннюю работу. Сон, смертельно раненный папой, всё же продолжать угрожать хронологии утренних событий. После отцовской побудки я на некоторое время обнаруживал себя плывущим в бульоне, состоящем из обрывков реальности и коротких периодов беспамятства. И хотя этот бульон был прохладным и неуют-ным, я продолжал оставаться в нём, надеясь, что плавное шевеление конечностями и естественные течения, наверняка существующие в бу-льоне, вынесут меня на пологий песчаный берег. Тогда медленно, на животе, как первое земноводное я выползу на почву действительно-сти и постараюсь безболезненно эволюционировать если не до homo sapiens, то хотя бы до какой-нибудь белковой формы, которая сможет позавтракать и залезть в автобус. Разумеется, всё это было возможно при условии, что Дарвин прав. Но сколько я себя помнил, плавного, безболезненного перехода у меня никогда не получалось. Почти всег-да мне недоставало какого-нибудь звена. Я вдруг обнаруживал себя на прямых ногах и даже с какой-то палкой в руке, ничего не помня о се-кундном прошлом. Так неужели… Неужели мои мучительные подъё-мы были ежедневным доказательством Божественного Творения?

Внутренняя гидростатика

Просоночный бульон, в котором дрейфовал наивный окорочок моего сознания, обладал коварным характером, поэтому даже крат-ковременная потеря бдительности здесь могла привести к моему пов-торному поглощению.

В эти минуты я напоминал себе жертву кораблекрушения, разыс-кивающую на поверхности воды плавающие предметы, за которые можно было бы ухватиться. Чтобы снова не погрузиться в сон, я ста-рался вспомнить какое-нибудь дело, ожидающее меня за пределами спальни, или прислушивался к звукам, доносящимся оттуда же. До-бытый таким способом обломок реальности позволял мне держаться над уровнем сна некоторое время, однако его выталкивающая сила быстро сходила на нет. По необъяснимой причине уже через несколь-ко секунд выпуклый и тугой предмет бытия вырождался в плоский фанерный силуэт, обняв который, я уверенно шёл на дно. Надо ска-зать, что сон с лёгкостью принимал новые предметы в свой ландшафт, абсолютно не заботясь о разумной сочетаемости и соответствии

Тогда медленно, на животе, как первое земноводное я выползу на почву действитель-ностии постараюсь безболезненно эволюциони-ровать если не до homo sapiens, то хотя бы до какой-нибудь белковой формы, которая сможет позавтракать и залезть в автобус.


ЧЕНСКИЙ

масштабов. Если я был недостаточно бдителен, то мог действовать в этих, скажем прямо, пошлых и безыскусных декорациях долгое вре-мя, пребывая в полной уверенности, что уже давно проснулся и ре-шаю какие-то реальные проблемы.

Но иногда моё внимание привлекала лёгкая рябь над головой или мой слух улавливал какое-то отдалённое эхо. Или же меня на-чинал смущать какой-нибудь уж совсем вопиющий даже для такого терпимого места абсурд. Я внезапно понимал, где нахожусь, и, пре-небрегая опасностью кессонной болезни, стремительно поднимался на поверхность кровати. Вынырнув, я лежал с выпученными глазами, часто и испуганно дыша, как неудавшийся утопленник. Всё-таки нару-шение заповеди «Не проспи» в нашей семье было достаточно тяжким грехом.

Из цикла «Славутич Ц-208»

Кабель

Когда большинство внешних воздействий было отсечено, возник-ла проблема одиночества. Чтобы сделать его выносимым, на первых порах я прибегал к аутическим настольным играм, которые сам для себя придумывал. Но вскоре мне на выручку пришли дерзкие пред-приниматели начала 1990-х, протянувшие к нашему дому первые квё-лые щупальца кабельного телевидения. Поначалу американское кино с огромным трудом проталкивалось через узкие советские провод-ники, но, привыкший к радиопомехам во время прослушивания лю-бимых «Рок-посевов» BBC, я с пониманием встретил и эти трудности. Сетка вещания самодельного микрорайонного телевидения, полу-чившего непритязательное имя «Формат», состояла из двух фильмов в день: сначала «боевик», а потом «ужас». Программа публиковалась в форме скупых текстовых сообщений, зависающих в полной тишине посреди чёрного экрана. Белые буквы, подёргиваемые таинственны-ми и долгое время неустранимыми «наводками» (кабельщик, произво-дивший подключение, передал нам это слово, чтобы мы пользовались им, «если будет плохо показывать»), воспринимались мной как откро-вения оракула, оглашавшего мою судьбу на сегодняшний вечер. «Са-моволка», «Американский ниндзя 2», «Их звали костоломы», «Заведе-ние “Поросёнок”», «Возвращение зловещих мертвецов». Ежевечерне кино невиданной дерзости и бесстыдства тотально овладевало моим сознанием. Я отдавался грубому нахальному зрелищу, как благород-ная, высокомерная девица вдруг отдаётся пьяному мычащему солда-ту. Я чувствовал себя киноблядью, но моя нимфомания была сильнее гордости. И если бы не абсолютная поглощённость переживанием бурных и неистовых киноактов, моё воображение помогло бы мне увидеть гогочущих голливудских продюсеров, которые, пыхая доро-гими сигарами и расплёскивая вонючий виски, трахают моё менталь-ное тело, как пресловутую «грязную нью-йоркскую шлюху». Остано-вила бы меня эта унизительная содомитская картина? Думаю, вряд ли. Так прямолинейно и брутально со мной ещё никто не обращался. Так глубоко и в такие дыры меня ещё никто не дрючил. К тому же шлюхи в кабельных фильмах были, по сути, неплохими бабёнками, немного оступившимися и способными к быстрому подъёму и очистке, так, что-бы выглядеть снова такими, как будто бы их никто не ронял. Как и они, я отправился по наклонной. Наплевав на собственную честь и репу-тацию, разбрызгивая слёзы, сопли и жуя проклятия, я умолял папу

Поначалу американское кино с огромным трудом проталкивалось через узкие советские проводники, но, привыкший к радиопомехам во время прослушивания любимых «Рок-посевов» BBC, я с пониманием встретил и эти трудности.


ИЗ ЦИКЛА «СЛАВУТИЧ Ц-208»

внести абонентскую плату за следующий месяц. Я скрипел зубами, ныл, рвал на себе волосы, едва не падал на колени, а добившись свое-го, взахлёб и самозабвенно проглатывал бесконечные метры и часы иноземных историй. Кабельное телевидение открыло, что у моего ра-зума есть вагина, и я не был к этому готов. Точнее, не мог удержаться, чтобы не воспользоваться ею на всю катушку.

Славутич Ц-208

Единственный цветной телевизор, которым наша семья смогла овладеть лишь к началу эпохи Кашпировского, назывался «Славу-тич Ц-208». Я безумно радовался его появлению, но со временем в моё отношение к этому устройству стало закрадываться тонкое чувство брезгливости. Внушительные размеры и масса, а также лакирован-ные деревянные бока выказывали его претензии относиться к клас-су мебели, а не быть просто бытовым устройством наравне с утюгом и элект робритвой. Но в отличие от остальной мебели, которую со-здатель снабдил ножками, колёсиками, петлями и прочими органами, делавшими их самодостаточными предметами, способными как-то устроиться в этом мире, телевизор был похож на беспомощного жир-ного калеку, раздражённого и требовавшего к себе особого внима-ния. Крохотные рудиментарные ножки, которые торчали у него снизу, были абсолютно бесполезны и лишь делали его ещё более уродливым. Папа, который главным образом занимался его опекой, тянул к нему провод, вращал антенну и постоянно придумывал, куда бы его пере-ставить. Вследствие этого капризный толстяк периодически восседал на чьей-нибудь деревянной спине, пока для него не была куплена же-лезная подставка — конструкция, которая тоже имела сомнительную репутацию, поскольку была ни к чему не годной кроме как держать на себе этого ворчливого паразита. С появлением подставки брюзга, наконец, обрёл постоянное место в углу гостиной. Именно отсюда он нехотя метал перед нами свои разноцветные электроны последние 10 лет своей жизни.

Цыгане

Маму тоже тянуло к телевизору, хотя смотрельщиком она была неважным. Её глаза легко находили смысл в хаосе кипящего борща, но когда мама заглядывала в квадратную кастрюлю телевизора, от происходящего там у неё кружилась голова. Чтобы избежать непри-ятностей, она садилась подальше от экрана и приспускала веки. Её лицо, приготовленное таким образом для просмотра, казалось сон-ным, недоверчивым и немного испуганным. Пёстрые и живые теле-визионные картинки заставляли маму вспомнить о цыганах — этом ужасном племени отнимателей денег среди бела дня, кочующих по широким проспектам нашего трудолюбивого города. Музыкальные клипы и рекламные ролики, которые телевизор показывал всё чаще и чаще, напоминали ей мелькание юбок, зеркал и платков, пульсацию непонятных варварских слов, быстрое шевеление усатых женских губ, за которыми обязательно последует какой-нибудь страшный унизи-тельный обман. Думаю, мама понимала, что она как-то неправильно смотрит телевизор, и стеснялась этого, как начинающий курильщик бывает не уверен в своих навыках перед лицом более опытных това-рищей.

Кабельное телевидение открыло, что у моего разума есть вагина, и я не был к этому готов.


ЧЕНСКИЙ

Всё пройдёт

Атмосфера вокруг телевизора тоже отдавала цыганщиной. Когда все домашние собирались у экрана, гостиная выглядела, как табор. По неизвестной причине наши позы в часы досуга никак не могли достичь должного благообразия. Возможно, мебель была некачест-венной. Может быть, сказывалось крестьянское прошлое моих роди-телей. Так или иначе, наши тела успешно сопротивлялись структури-рующему воздействию мещанского интерьера. Мы ложились на диван по диагонали, просовывали ноги между прутьями, перебрасывали ко-лени через подлокотники. Тех, кто был помоложе, всегда тянуло вниз и налево, то есть — на пол и под стол. После очередной перестановки мебели мы быстро забывали, что сами придумали и создали новую то-пографию. Через неделю-другую убранство комнат возвращало себе качества нерукотворного природного ландшафта. Диваны превраща-лись в скрипящие холмы, шкафы становились неприступными скала-ми, папино кресло отломанной ножкой мирно щипало ковровый ворс. Восхищаясь мудростью Творца и понимая необходимость трудностей для духовного развития, наше племя кочевало по домашнему рельефу в ожидании телевизионных зрелищ приемлемого качества. С тех пор как трансляции стали круглосуточными, даже отсутствие «интересной передачи» не отпускало нас от экрана. Мы становились поодаль, но не уходили слишком далеко. Разве в том случае, когда жизнь наполняет-ся скукой, мы не продолжаем всё равно жить? Так же и в наших голо-вах не было помыслов отойти от телевизора, который вдруг надоедал. Полоса чёрная — полоса белая. Всё проходит. Пройдёт и «Наш сад», и фигурное катание (одиночный мужской разряд), и «Мальчик-кара-тист» (часть вторая), и даже концерт Олега Газманова.

Из цикла «Хождение в пол»

Хождение в пол

Искони дно квартиры, где мы жили, было застелено жёлтым лино-леумом, бледный узор которого безуспешно имитировал паркетную кладку. О криогенных свойствах пола бродили ужасные слухи, и рас-пространяла их по большей части мама. «Вставай, а то застудишь там себе всё», — приговаривала она всякий раз, когда я брался за любимые напольные игры. Разумеется, опасность обморожения была сильно преувеличена. Профилактика простуды «там у нас всего» прикрывала иное. На самом деле родители пытались контролировать Хождение в пол, которым без меры увлекались их слабонервные дети.

Я был почти уверен, что мама перегибает палку, но угол сгиба не поддавался точному измерению. Поэтому даже самые неубедитель-ные её пророчества заставляли мои внутренности и оба сфинктера невольно сжиматься. Всё-таки я очень боялся, что однажды коварный холод линолеума проберётся ко мне внутрь через отверстие генита-лий и таки простудит «там моё всё».

Дорога в пол была бы для всех заказана, если бы не длинный де-шёвый палас красного цвета, купленный в начале 1980-х. Для удобства обслуживания он был разрезан надвое. Его куски напоминали квад-ратные блины — тонкие, тяжёлые, пропитанные жиром босой плоти, лезущей из носковых дыр, выпадающей за контуры тапка или шлёпа-ющей по ковру всеми сальными площадями (последнее случалось обычно летом, при исполнении энергичных зарядок).

Так или иначе, наши тела успешно сопротивлялись структурирую ще-му воздействию мещанского интерьера.


ИЗ ЦИКЛА «ХОЖДЕНИЕ В ПОЛ»

Поразительное разнообразие форм, которые принимала жизнь в гостиной, стало возможным лишь благодаря этому паласу. Тощий слой его текстильных почв защищал организмы от вечной мерзлоты линолеума, а красные квадраты, разделённые жёлтой полосой, мани-ли нас, как лётчиков манит синее небо. Только глубоко внизу можно было почувствовать настоящую свободу. Только там происходило снятие последних запретов.

Уже четвереньки давали возможность кое-что почувствовать, но это было всего лишь преддверие восторга. По-настоящему качествен-ное погружение начиналось с уровня 40 сантиметров от пола. Каждый раз, пересекая эту невидимую границу, отмеренную высотой самой низкой табуретки в нашей квартире, я попадал в состояние, похожее на невесомость. И чем плотнее я прижимался к паласу, тем больший подъём испытывал.

Разумеется, полноценная невесомость была узурпирована лёт-чиками-космонавтами-трижды-героями-советского-союза, но и моя двумерная свобода тоже годилась на многое. Например, лёжа на спи-не, я мог одновременно шевелить руками и ногами. Также я мог из-виваться и совершать кувырки. И хотя толщина ковра позволяла ку-выркаться только назад, я восполнял это ограничение поперечными перекатами. Длина тела давала возможность сделать 1,5–2 оборота, после которых мне удавалось проползти некоторое расстояние по-пластунски, пока не начинала гореть внутренняя поверхность коле-ней. Дальше нужно было действовать по обстоятельствам, но прак-тически всегда могучий детский инстинкт затягивал меня под старый письменный стол, приставленный к отопительной батарее.

Mamma biceps brachii

Папины руки тоже были белыми, однако под кожей, простёган-ной суровыми нитками вен, жили два толстых хомяка-бицепса. Летом он носил обвислые майки с огромными проймами, достававшими ему до нижних рёбер. Свисающие с плеч баскетбольные кольца — пожа-луй, это был самый подходящий наряд для наблюдения за хомяками. Обычно, сидя в кресле, папа выбирал какую-нибудь руку и с задумчи-вым видом начинал её сгибать и разгибать. Бицепс метался между лок-тем и плечом, как испуганный бледный зверёк, посаженный в тесную клетку. Так продолжалось до полного удовлетворения.

В папиных руках всегда жили хомяки. В мои — словно засунули две длинные тонкие полудохлые рыбины. Если хорошенько подумать, я весь был начинён такими рыбинами. В совсем уж плохие времена мне казалось, что и моя жизнь — это длинная, мёртвая рыба, подвер-гаемая медленной заготовке для какого-то неизвестного мне чужого прока. Едва добравшись до мягкого спинного плавника, я уже чув-ствовал её солёный, вяленый вкус.

Хотя выгуливание папиного мускула происходило публично, в этом действии содержалось что-то интимное. Довольно рано я ре-шил, что на бицепс нельзя смотреть долго и прямо. Потому что… я осознал это гораздо позже… потому что он похож на женскую грудь. Согнутая наполовину папина рука сообщала бицепсу условную фор-му шара. Это была женская грудь, пересаженная на плечо мужчины. Мужские сиськи тоже были объектом гордости. В них также ценился размер, о них думали, за ними ухаживали, их выставляли напоказ, у стариков они тоже свисали… кажется, девушкам нравилось за них держаться. Оказавшись по ту сторону подмышек, мужские сиськи

Хотя выгуливание папиного мускула происходило публично, в этом действии содержалось что-то интимное.


ЧЕНСКИЙ

были растабуированы, но тайная женственная связь с оставленны-ми на том берегу сосками неясно чувствовалась и наводила на меня страх смущения.

Преломление хлебов

Помню, когда сестра была маленькой, мама сцеживала грудное молоко, чтобы накормить её из бутылочки. Несколько раз я видел, как она это делает. Бывало уже довольно поздно, привёрнутый светиль-ник наполнял родительскую спальню жёлтыми снотворными сумер-ками. Мама ставила на тумбочку кружку, садилась рядом на табурет и, наклонившись вперёд, запускала руку в разрез широкой ночной рубашки, как будто это был мешок с продуктами. Рубашка была меш-ком, а мама была продуктами. Мама открывала мешок и засовывала руку в себя.

«Как это, быть для кого-то едой?» — размышлял я. Преломить хлеба свои… Хрустнув корочкой, раздвинуть тёплый

мякиш. Поднести угощение к алчущему рту, который прекрасно знает, что главное — не в ломтях. Что надо подождать, пока разлом не напол-нится белой и сладкой жидкостью, поднимающейся из глубин твоего организма. Что нужно дождаться самых крупных капель, содержащих жиры (4%), соли и микроэлементы, необходимые для здорового рос-та, и лишь потом наброситься на них, жадно сгребая губами, всасывая и слизывая…

Я не мог представить, что позволю делать со мной нечто подоб-ное. Слава богу, я родился мальчиком. Слава богу, я был абсолютно герметичен.

Цукаты

Летом 1985 года мама привезла из больницы давно анонсиро-ванный тугой человеческий свёрток. Войдя в спальню, она бережно уложила его на кровать и стала лишать обёртки. К распаковыванию нового человека лучше всего оказалась готова бабья часть нашей семьи. Выбрав себе отдельные части младенческого тела, женщины плаксивыми голосами стали накладывать на них приторные сладкие похвалы, словно пытаясь превратить в цукаты. В этом каннибальском десерте особо ценились глазки, носики («ой, какие носики!» — как буд-то их было несколько), ушки, ручки и ножки. Мне не досталось даже пальчика, но я был рад этому, поскольку не знал, что делать с таким угощением. В эти минуты я беспокоился о другом. Человек в свёрт-ке приходился мне сестрой. Это значило, что в семейном спектакле у меня появилась новая роль.

В и т а л и й, брат О л и, 7 лет. О л я, сестра В и т а л и я, 0 лет. Однако я совершенно не понимал, что мне надо делать. «Может мне тоже надо сделать несколько цукатов», — подумал я.С этим решением я снова стал всматриваться в сестру. Бабушка

Тамара и мамина сестра тётя Лена как раз принялись за «глазки», и для меня освободилось несколько пальчиков на ноге. Я набрал побольше слюны, но сколько ни старался почувствовать сладость во рту, она всё не приходила.

«Может быть, со временем научусь», — подумал я без особой надежды, предсказывая себе на долгие годы сухую бесчувствен-ность. И действительно, мои отношения с сестрой так и не приобрели

Мама ставила на тумбочку кружку, садилась рядом на табурет и, наклонившись вперёд, запускала руку в разрез широкой ночной рубашки, как будто это был мешок с продуктами.


ИЗ ЦИКЛА «ХОЖДЕНИЕ В ПОЛ»

род ственной сладости. Спустя много лет, когда её пальцы преврати-лись в раздавленных босоножками червей, сахарение сделалось аб-солютно невозможным.

Жажда елея

Своё частное прошлое родители запечатали большой свадебной фотографией, которая много лет простояла на вершине серванта. За-тычку сработали добротно: карточка, наклеенная на плотную картон-ную подложку, была запакована в прозрачный пластик. Изображение молодых также было непроницаемо. Контуры «жениха» и «невесты» надёжно перекрывали отца и мать. Дымный пейзаж города был за-дёрнут пыльными кулисами провинциальной фотомастерской. Впро-чем, отходы коксохимического производства всё же присутствовали в атмосфере снимка лёгким коричнево-розовым оттенком. Периоди-чески у меня возникало ощущение, что через фотографию могло про-сочиться что-нибудь ещё, как это иногда случается с мироточивыми иконами. Вдруг за то время, пока я томился в неведении, случилось чудо, и свадебное фото стало истекать инициирующей влагой воспо-минаний. В поисках благовонного елея я подставлял к серванту стул, брал в руки реликвию и принимался её разглядывать. Ничего. Тела ро-дителей, одетые по свадебной форме и поставленные в канонические позы, были абсолютно сухи и начисто лишены повествовательности, которая столь высоко мной ценилась. Свой новосёловский бэкграунд мама замаскировала пудрой и капроновыми чулками. Папа стёр себя серым костюмом.

В дурака

В детстве домашняя жизнь казалась мне изнурительной игрой в «Дурака», где все мои родственники были одновременно и картами, и игроками. Игра не имела заранее установленных временных преде-лов. Из неё нельзя было выйти. От меня требовалось не отвлекаться и ходить. С помощью швейной машинки «Чайка» мама неутомимо об-новляла наши игровые костюмы — длиннорукавые рубашки из клет-чатой байки. Надев их на себя, мы ежедневно встречались в разных комнатах дома и разыгрывали короткие партии, пользуясь нехитрыми правилами редуцированного советского домостроя. Крестовый отец бил всех. Червовая мама изредка могла побить отца (если он ей поз-волял) и всегда — меня. Я мог бить только сестру, которую достали из колоды через семь лет после моего рождения, видимо, для того, чтобы увеличить число комбинаций.

В раздаче семьи Энских самой слабой картой была, конечно, ба-бушка. Потенциально она проигрывала всем, но я догадывался, что, скорее всего, бабушка первая выйдет из игры, оставив в дураках всю нашу постную компанию, к которой её прибила судьба после того, как самое интересное в жизни осталось позади.

Тотем

Я так и не понял, что за человек была бабушка. Впрочем, для от-ношений с ней точная детализация не требовалась. Она существо-вала, как смутный, замотанный в тряпки предмет, коснеющий где-то

Своё частное прошлое родители запечатали большой свадебной фотографией, которая много лет простояла на вершине серванта.


ЧЕНСКИЙ

на заднем плане сознания. Этого было вполне достаточно. Я не имел интереса разматывать её тряпки, но однажды я неожиданно понял, что напоминает мне её фигура. Старинную ручную прялку, стоящую в углу бабушкиной спальни. Привезённая из глухой русской деревни, в городской обстановке прялка выглядела как вывернутый из земли грязный и грубый корень. Наглядная генеалогия. Памятник урбани-стическим порывам семьи Энских. Сидя в своей бетонной спальне, ба-бушка с каждым годом всё больше походила на свой деревянный то-тем. В «Настольной книге атеиста» про «тотем» было написано: «…су-щество, предмет или явление, являющиеся объектом почитания (или культа) группы людей… верящих в общее происхождение и кровную близость с ним…» Папина любовь к бабушке казалась мне суевери-ем. Туземцы поклоняющиеся тотему великой матери… Фетишизация, зоолатрия, манизм… Ну же, папа! Однако я слишком переоценивал его атеистические настроения.

Из цикла «Девственность»

Девственность

Этот раздел был ясен до жути. Чтобы сбросить напряжение, я решил оглядеться вокруг. За то

время, пока я сидел над анкетой, пришло ещё несколько человек. Тренер Кира неподалёку беседовала с какой-то девушкой. Девушка выглядела дорого и модно, а её лицо показалось мне необычным. Бледное и овальное, оно напомнило о женщинах с японских гравюр. Её кукольная головка с чёрными волосами, собранными в пучок на за-тылке, повернулась в мою сторону, но я, не дожидаясь встречи взгля-дов, снова нырнул в свой листок.

Мне было двадцать девять. И я был девственником. Какой смешной, наверное, парень.Таких ловят по углам пьяные весёлые женщины, ставят посере-

дине комнаты и водят вокруг громкие хороводы. «Смотри, мы уже толстые и не очень-то красивые, но успели отгулять своё! — радост-но кричат они. — Мы хорошо погуляли! Парни целовали нас взасос, хватали за жопы и мяли нам сиськи! И нам было приятно. Нам было очень приятно! Что ни говори, а мы классно отгуляли своё! Взяли от молодости что положено! Жалеть, прямо скажем, нечего. Большой и сладкий кусок отрезан! Добрый кусок. А некоторые полижут сухую корочку, почитают книжечку и умрут! Жизнь такая короткая! Такая ко-роткая! А с таким куском за щекой и умирать не страшно!»

Мне было нечего им сказать. Я был очень виноват перед ними.Очень-очень виноват. И конечно же, достоин смерти.Пусть я умру.Пусть я умру. Умрите меня кто-нибудь. Девственник. Девственник. Девственник. …Какой-то проклятый изъян психологии не позволял мне подой-

ти к понравившейся женщине без паралитического ужаса. Любовь была лишь частным случаем страха, который висел над моей жизнью, как смог над мегаполисом. Возраст не добавлял мне смелости, а лишь

Папина любовь к бабушке казалась мне суеверием.


ИЗ ЦИКЛА «ДЕВСТВЕННОСТЬ»

увеличивал тревогу. Наконец, три года назад я предпринял отчаянную попытку сблизиться с девушкой-бухгалтером из газового цеха. По соб-ственным меркам я добился колоссальных успехов. Я прошёл длинный и опасный путь. Но когда в вечернем подъезде я впервые попробовал вкус её слюны, то не нашёл в нём ничего, кроме собственного страха.

Я принял это как полное уничтожение, но отделался лишь эро-зией стенки желудка. В медпункте мартеновского цеха мне сделали 10 уколов но-шпы, а профсоюз выдал путёвку в заводской профилак-торий для залечивания любовных ран.

Лишь через год я вновь приблизился к стене, отделявшей меня от женщин, но она казалась всё такой же непреодолимой. Я трусливо бродил вдоль неё, надеясь обнаружить какую-нибудь щель, через ко-торую можно пролезть боком, на четвереньках, ползком… Тщетно.

…Чего я хочу от личной жизни? «С августа этого года я веду активную половую жизнь. У меня

изощрённый и разнообразный секс. В 33,5 года я женюсь и живу в счастливом браке», — написал я без колебаний.

Из цикла «Мы с моей половинкой»

Барберадальбакодана

Значит, вот что.Поскольку я зарабатываю немного, на содержание семьи мне не

хватит.Сейчас хватает только на одного. И то…Значит, надо быть готовым к тому, чтобы жениться на состоятель-

ной женщине.Ясно, что жизнь с ней подвергнет меня большим испытаниям.Я могу начать комплексовать, что приношу домой мало денег. Не

исключено, что я вообще их не буду приносить, поскольку из-за необ-ходимости уделять ей внимание у меня не останется часов для рабо-ты. Только для внутреннего развития.

Дальше.Я могу склоняться к нехорошим для себя компромиссам. Она

может быть очень волевой женщиной и побеждать в разных эпизо-дах. Или. Если мы будем жить на состояние её родителей, они будут приходить и пытаться на меня как-то давить. И мне надо будет как-то держаться. Да и сам я тоже по вечерам могу на кухне корить себя за неумение много заработать. Неполноценным себя ощущать.

Нужно быть готовым ко всему этому.Я должен воспитать в себе независимый дух и способность ска-

зать «нет».«Я такой, — отвечу я. — Я живу, как могу. Это моя миссия — так

жить. Мне много не надо. Да, я люблю икру, хамон и Barbera d’Alba Codana 2006 г. Но я от них не завишу. Они просто есть, и я их ем. И пью. Я могу их не есть, понимаешь? Не в этом главное. А если ты меня не любишь, я просто могу уйти».

Я должен быть готов к тому, чтобы в любой момент взять свои сумки и снова переехать на Левый берег снимать комнату. Покинуть эти просторные, великолепные апартаменты. Эти шёлковые просты-ни и секс с прекрасной женщиной на них. Вновь вернуться к аскезе. Если, конечно, меня не остановят.

Но когда в вечернем подъезде я впервые попробовал вкус её слюны, то не нашёл в нём ничего, кроме собственного страха.


ЧЕНСКИЙ

Ещё одно маленькое усилие, и, мне кажется, мы начнём понимать друг друга, мама

— Сынок, мы конечно, уже хотели бы, чтобы ты обзавёлся семьёй. — Ну да… — Не подумай, конечно, что мы пытаемся на тебя как-то повлиять

в этом смысле. — Да, мам. Я понимаю. — У тебя нет подружки?— …ммм… — Что?— …В традиционном смысле, пожалуй, нет… Но я почему-то не

могу тебе просто сказать: «Нет, у меня нет подружки». — Почему?— Ну, это как-то грубо звучит. Слишком примитивно, что ли…

И не отражает точно, как обстоят дела.— А как обстоят дела?— Как бы это объяснить… Я, честно говоря, это и сам не понял до

конца. Мне кажется, в последнее время к этому по-другому стал отно-ситься. Как будто эта часть жизни у меня иначе теперь проявляется.

— Ты у меня фантазёр. — Ма, ты понимаешь… Я, в принципе, общаюсь с женщинами.

И мне это приятно. Я даже некоторым нравлюсь, может быть. И что-то между нами возникает вроде бы. Это такой обмен энергией, что ли. То есть, какие-то отношения с женщинами у меня всё-таки есть. О не-которых из них я думаю подолгу. Я даже общаюсь с ними мысленно. Представляю что-то такое… Посылаю какие-то светлые лучи к ним. На энергетическом уровне это же что-то значит, понимаешь?

— Если нет подружки, то значит её нет.— Ну, прямого секса нет, конечно. — Вот. Секса нет. — Я не против секса. И я не гей. Ты не беспокойся. Если мне очень

сильно хочется, я мастурбирую. Но отношения с женщинами — это ка-кой-то очень тонкий и сложный процесс. Они плетутся из тончайших ниточек. И если в каком-то месте узор неправильный… Или узелок за-вязался лишний. Или ниточка порвалась… Я тогда очень переживаю. И мне будто бы заново надо начинать всё плести, понимаешь? Слож-но, мама. Папа считает, что я сильно усложняю.

— Ой, ну ты любишь придумывать.— Может быть. Папа тоже так думает. Когда он приезжал в прош-

лом году в гости, он говорил мне, что в Киеве столько красивых деву-шек. Надо просто подходить и знакомиться.

— Да, он рассказывал. — Мы ехали в метро, и папа всё смотрел на девушек. Он считает

эту тему серьёзной. Мы ехали на радиорынок. Папа решил, что он дол-жен купить мне радиоприёмник. И он видел в метро красивых деву-шек и подбадривал меня. Меня это смущало сильно. Это грубо и при-митивно, по-моему, так представлять отношения.

— Мы же хотим тебе хорошего. — Да, я понимаю и не обижаюсь. Но я не могу с ними знакомить-

ся, как папа советует. Я не могу к ним подходить и говорить: «Давай пойдём в кафе». У меня тут какая-то проблема. Это тупиковый путь, на мой взгляд. Для меня это дорога в никуда. Бесперспективно.

— Ну что ты выдумываешь!— Нет, не выдумываю. Я просто не знаю, что им говорить. — Ой, ну что говорить…— Поверь. Мне как будто рот кто-то затыкает. Как будто меня по-

душкой давят.

То есть, какие-то отношения с женщинами у меня всё-таки есть. О некоторых из них я думаю подолгу. Я даже общаюсь с ними мысленно.


ИЗ ЦИКЛА «мЫ С мОЕй ПОЛОВИНКОй»

— Ты стеснительный был всегда.— Ну да. Я помню. Может быть, это какой-то серьёзный психоло-

гический комплекс. Но я решил, что с этим надо как-то жить, понима-ешь… Может, я переволновался когда-то в детстве… Но я хочу жен-щин каждый день. Я и мастурбирую довольно часто. Надо бы реже, конечно (иногда злоупотребляю, если работы много и надо стресс снять). В общем, я хочу и готов, как мне кажется. К отношениям. Если кого-то встречу, с кем легко говорить было бы… Тогда, может, мы по-любим друг друга, мам.

— Ну дай бог вам… Ладно. Заговорила я тебя. Надо прощаться. Да и ты всё равно ничего мне не рассказываешь. Взрослый стал.

— Да что рассказывать, мам? Ничего же нового.— Ну давай, счастливо. Папа привет передаёт.— И ты папе привет передавай. — Он спрашивает: «Ты не женился?»— Вот же ж веселун. Ха-ха! Скажи «Нет! Но подхватил в метро си-

филис!» Ха-ха! — Ха-ха! Ну счастливо.— Ага.— Ну пока.— Счастливо. — Одевайся там тепло. — Хорошо, мам.— Ну счастливо.— Ага.

Мои милые подушки и поролоновый свёрток

Я потерял девственность в четырнадцать лет.Она была огромным свёртком поролона.Толстым, рыхлым. Метр двадцать высотой.В общем, не красавица. Ну и…Это произошло случайно. Родители были на кухне. И как-то так получилось… Я, конечно,

не совсем понимал, что делаю… В общем, я повалил её на пол пря-мо в гостиной. Она не сопротивлялась. С кухни доносилось бряцанье приборов. Мама говорила отцу. В раковину плескала вода. Насторо-женно прислушиваясь к этим звукам, не разбирая слов и не снимая штанов, я торопливо и с удивлением кончил.

После этого мы виделись редко. И конечно, делали вид, что между нами ничего не было. Я очень

боялся, что узнает отец. У нас не было будущего. Отец был бы взбешён, если бы узнал о нас. Как, впрочем, и о моих длительных отношениях с подушкой, которые за этим последовали. Где ты сейчас, о, моя пер-вая по-настоящему возлюбленная?!

Признаюсь, иногда я бывал ей неверен. Знаете, с мужчинами это случается. Мы, мужчины — все полигамные. К тому же короткий роман на стороне освежает отношения. Я не считал себя отчаянным мачо, но всё же у меня было и с другими подушками. В летнем трудовом лагере. Потом, когда я ночевал у бабушки. И один раз ночью в поезде. Они все были такие разные. Мои милые подушки. Спасибо вам. Я буду помнить.

Я потерял девственность в четырнадцать лет.Она была огромным свёртком поролона.Толстым, рыхлым. Метр двадцать высотой.В общем, не красавица.


ЧЕНСКИЙ

Мы с моей половинкой

Мы будем очень доверять друг другу и постоянно совершенство-вать наши отношения. Двигаясь вглубь мягко и без напряжения. На-пример, мы будем много и откровенно говорить о сексе. Я расскажу ей всё.

Я скажу ей:— Понимаешь, я, в общем-то, довольно долго тебя искал. И поэто-

му мне приходилось много мастурбировать… Но это всё, конечно, не зря. Я многое узнал о том, как доставить себе удовольствие и теперь могу поделиться с тобой.

— Да, это очень хорошо, — согласится она. — Для меня это очень ценная информация. Я же тебя очень люблю. И мне хочется, чтобы тебе было хорошо. Понимаю, это банальная фраза. Штамп. Но обрати внимание, как взволнованно и искренне звучит мой голос.

— Конечно, я чувствую, детка. И я тебя очень люблю…(Мы целуемся. Со стороны это выглядит банально, но в душе мы

очень искренни. Потому что, действительно, вместе почувствовали влечение. Хотя она даже немного раньше почувствовала. Но чуть-чуть подождала. Сделала паузу, чтобы понять, что я тоже хочу её поцело-вать. Чтобы я не просто из вежливости ответил. А чтобы импульс из-нутри… Ну и я тоже провёл внутреннюю работу. Прислушался к себе. Чтобы не сфальшивить. И вот, чувствую — импульс пошёл через секун-ду. И только тогда мы поцеловались.)

— Ничего, что мы говорим на эту тему? — продолжу я, закончив целоваться.

— Наоборот, я очень рада.— Вообще-то я стеснительный человек. — Я знаю. И мне это нравится. Это естественно для тебя. — Да, — я улыбнусь, потому что с ней моя стеснительность не бу-

дет меня смущать. — Да, я застенчив. Я много мастурбировал по этой причине. Ну и вправду, поднаторел… Хе-хе. Может, я даже немного перебрал с этим…

— Ну ты же был один, — скажет она. При этом она мне так тепло улыбнётся. (Она меня будет полностью принимать. Вместе с моим прош-лым, включая идиотское фото в паспорте.)

— Да, — я тоже улыбнусь. — Да, я был один. Но теперь я с тобой… Я понимаю, что начал говорить о том, как доставить мне удовольствие. Но это не потому, что я эгоист. Я просто хотел тебе показать, что об этом можно говорить очень смело. Я делаю первый шаг и открываюсь тебе. Потому что доверяю.

— Я и не подумала, что ты эгоист, — она ещё теплее на меня по-смотрит.

— Да. Я и не думал, что ты так подумала… Я просто сейчас своё расскажу. О том, как ты можешь доставить удовольствие мне. А потом я тебя расспрошу о том, как тебе сделать хорошо. Я буду очень внима-телен. И ты мне расскажешь столько, сколько захочешь.

— Обещаю говорить только правду, — ответит она. (Она у меня будет шутница.)— Да, — скажу я. — С чего начать? Пенис. Важна не только его

головка. Знаешь, многие думают, что нужно сосредоточиться на ней. Но я открыл также, что весь пенис может быть очень чувствительным. Вплоть до основания. Вот смотри. Вот тут так-то. А тут можно так-то. А если вот так-то — мне тоже очень понравится.

— А так-то? — спросит она, проявив творчество (так свойствен-ное ей).

— Не очень. Но если ты немного сюда сместишься и здесь вот нежно (как ты можешь) принадавишь. То будет очень хорошо.

— Да, я застенчив. Я много мастурбировал по этой причине. Ну и вправду, поднаторел… Хе-хе. Может, я даже немного перебрал с этим…


УХО мИККИ мАУСА

— Ага, поняла, — скажет она и продолжит внимательно слушать. Я буду рассказывать-рассказывать-рассказывать и любоваться выра-жением её лица, которое сделает её похожей на прилежную школьни-цу. И от этого она будет выглядеть ещё сексуальней.

Думаю, мы будем жить счастливо. Конечно, секс будет не самым главным для нас. Но он тоже доставит нам много прекрасных момен-тов.

Ухо Микки МаусаДействующие лица

Я.Капитан Жирный.

Место действия: военная кафедра Мариупольского металлургического института в период её заката. До закрытия осталось полгода.

Утро. До начала занятий десять минут. В аудиторию входит капитан Жирный. Мужественный, красивый, уверенный в себе военный мужчина. Капитан осматривает аудиторию.

Капитан Жирный: Ченский, подойди, пожалуйста.

Я подхожу.

Капитан Жирный: Есть одна просьба.

Капитан достаёт рулон бумаги, обёрнутый кульком.

Капитан Жирный (аккуратно разворачивая): Как настроение?Я: Хорошее. Капитан Жирный: Хорошо. (Расправляет рулон на столе.) Кра-

сиво? Я: Да, симпатично. Капитан Жирный: У дочки день рождения скоро. Я: Ага. Капитан Жирный: Хочу на фанеру наклеить. А потом — лаком.

Три слоя. Хорошо будет. Я: Красиво. Капитан Жирный: А тут дождь. Ехал сегодня, и дождь. Как-то по-

пал. Несколько капель. Видишь? (Показывает пальцем на бумагу.)Я: Вижу. Капитан Жирный: Досадно. Я: …Капитан Жирный: У Микки Мауса, видишь? Ухо. Я: Размазалось. Капитан Жирный: Размазалось. Я: Чуть-чуть. Капитан Жирный: Но видно всё равно… Ты как вообще?. .Я: Честно говоря… Капитан Жирный: Ну, тут, в принципе, и рисовать-то… Я: …рисовать не умею.Капитан Жирный: Рисовать-то и нечего. Немного размазалось.

Контуры сохранились все.

Капитан Жирный: У дочки день рождения скоро.Я: Ага.


ЧЕНСКИЙ

Я: Ну да, контуры видны. Просто сверху так немного…Капитан Жирный: Чернила такие. Я: Неводостойкие. Капитан Жирный: Дождь. Поможешь?Я: Ну, я… Я всё-таки с рисованием… Я что-то не очень. Капитан Жирный: Я ж говорю. Тут не особенно рисовать-то… Я: Я просто хочу предупредить… Капитан Жирный: Тут несложно. Только ухо. Я: Ну да, ухо… Капитан Жирный: Надо только лезвием немного подчистить. Уб-

рать немного сверху, а контуры потом снова навести. Как думаешь?Я: Наверное. Капитан Жирный: Ну а как ещё?. . Ну да, лезвием сначала.

Бумага толстая… У тебя гелевая ручка есть?Я: Должна быть.Капитан Жирный: Ну вот. Я: Ну да, наверное, можно гелевой. Капитан Жирный: Почистить, а потом я сверху лаком. Я: Да. Капитан Жирный: …Я: Просто я как-то не уверен. Капитан Жирный: В смысле? Я: Я просто ни разу ещё…Капитан Жирный: Ты что, мне помочь не хочешь?Я: Хочу, конечно.Капитан Жирный: На сегодня освобожу от занятий. Я: Спасибо… эээ…Капитан Жирный: Домой поедешь, сделаешь. Я: Дома ручка гелевая. Капитан Жирный: Вот-вот. Я: И лезвие… Я не потому, что помочь не хочу…Капитан Жирный: Верю. Я: Это просто непривычно… Всё это. Капитан Жирный: В смысле?Я: Я просто в первый раз… Чтобы не испортить. Капитан Жирный (ободряюще): Да тут ничего и не испортишь.

Даже если захочешь. Я: Ну да, в принципе. Капитан Жирный: Ухо немного размазалось. Я: Я просто ещё никогда… Капитан Жирный: Что никогда? Я: Ну вот так вот… Капитан Жирный: Это что, сложный рисунок?Я: Нет. Капитан Жирный: Пять минут делов. Поедешь домой. От заня-

тий освобождаю. Я: …Капитан Жирный: Ченский, ты чего? Я: Волнуюсь чего-то. Капитан Жирный: Чего?Я: Извините. Капитан Жирный: В смысле? Я: Что волнуюсь. Капитан Жирный (одобряюще и доброжелательно): Чего волну-

ешься? Я: Нашло что-то такое. Капитан Жирный: Ну ладно-ладно. Я: Я присяду.

Я: Извините.Капитан Жирный:В смысле?Я: Что волнуюсь.


ВОйНА

Капитан Жирный: Садись. Я: Извините. Капитан Жирный: Ничего, бывает. Я: Ну да. Там же ничего такого. Капитан Жирный: А я что говорю? Дела на пять минут. Я: И разволновался… Просто я с рисованием как-то… Капитан Жирный: Ну ничего-ничего (сворачивает рулон). Ниче-

го… Надо же когда-то начинать… Я: Я просто… (заикаюсь) п-просто… Не знаю (плачу). Капитан Жирный (обнимает меня, по-мужски, как в фильмах

А. Миндадзе, таких как, например, «В субботу», или вот ещё «Минне-сота», снятый по его сценарию): Ничего-ничего… Всё хорошо… Хо-рошо, дорогой… Завтра утром завезёшь на КПП. Скажешь: «Капитану Жирному. Передайте капитану Жирному». Они передадут…

Занавес

ВойнаДействующие лица

Я.Немцы.Сталин.

Звучат выстрелы, разрывы снарядов, вой сирен. Идёт война.

Я: Немцы, блядь, подождите не стреляйте! (Уклоняюсь от пуль.) Немцы, блядь! (Уклоняюсь.) Да подождите вы!

Немцы (добродушно): Ладно. Мы тогда пообедаем. Я: Спасибо! (Сталину.) Сталин, надо поговорить. Сталин: Блядь, о чём говорить?! Война, блядь!Я: Сталин, блядь, подожди.Сталин: Блядь, война! Родина!Я: Сталин, ну погоди, ради бога! Я понимаю. Родина… немцы…

Ну можно же как-то решить?! Сталин: Блядь, ну как решить? Что ты несёшь? Я: Сука, Сталин, блядь! Ты в ставке сидишь, а меня могут застре-

лить. Сталин: Такие правила. Такая, блядь, она война.Я: Слушай. Ну подожди. А можно как-то так, чтобы родину любить

и меня не убили?Сталин: Блядь, ну ты хуйню несёшь конкретную! Война, блядь!

Если б немцы не шли, разве б я тебя заставлял тогда?Я: Сталин, ну подожди, я сейчас с немцами поговорю.Сталин: Та нихуя не выйдет! Я уже говорил. Я: Ну, подожди чуток. Немцы! (Немцам.)Немцы (прихлёбывая из котелка): Да?Я: Давайте что-то решать. Немцы: Сдавайся. Сталин (мне): Я тебе, сука, сдамся! В Гулаге сгною! Я (Сталину): Блядь, Сталин, не кипятись! Немцы болтают, а ты

психуешь. Сталин (мне): Они болтают, а ты чё их слушаешь?Я: Блядь, я выход ищу!Сталин: Какой, сука, выход? Пиздуй за родину драться.

Сталин: Блядь, война! Родина!


ЧЕНСКИЙ

Я: Блядь, Сталин, остынь. Погоди. Ну должен быть выход.Сталин: Сука, хватить болтать! Ты меня, сука, знаешь! Блядь,

нахуй репрессирую! Я: Блядь, Сталин, успокойся. Я ещё не сдался.Немцы: Сдавайся. А то у нас обед заканчивается. Я: Ещё компот. Немцы (с угрозой, но без злобы): Пошути ещё. Шутник хуев. Я: Блядь, та не до шуток мне. Вы же знаете Сталина. И его любовь

к бессмысленным человеческим жертвам. Немцы: Знаем, конечно. Он у вас тиран. Сталин: Блядь, немцы! И вы туда же?! Немцы: Ну а чё? Неправда?Сталин: Блядь, это мои солдаты! Что хочу, то с ними и делаю!

(Мне.) А ты, сука, будешь ещё с немцами пиздеть, точно в Гулаге ока-жешься!

Я: Сталин, блядь! Немцы: Ну ладно, это ваши дела. Сами разбирайтесь. Я: Блядь, немцы! Ну вы тоже эту кашу заваривали! Немцы: Мы только поработить пришли. Я: Ну это тоже как-то не прикольно. Немцы: Ничего личного. Время такое. Я: От сука. Ну что делать? Жернова истории, блядь. Сталин: В Гулаге, сука…Я: Да отъебись ты! Заебал, блядь, со своим Гулагом. Пидар уса-

тый! (Зрителям, растерянно, печально и с чувством.) Война, блядь, это попадос, ребята. Это просто реальный пиздец какой-то… Просто пиздец…

Занавес

ТошнотаДействующие лица

Я.Она.

Романтическое место. Лавочка. Свидание.

Она: Знаешь, я хочу тебе сказать… Я: Да, малыш.Она: Я хочу тебе сказать… Я: Котик мой… (Обнимаю за плечи и целую её в уголок рта.)Она: Для меня это очень важно… Я: Ммм… какая ты вкусная. (Поглаживаю её плечо, ласково обни-

маю.) Она: Важно-преважно… Я (беру её подбородок большим и указательным пальцем и, сдви-

гая брови, нежно смотрю в её глаза): Лапонька ты моя. Она: Ой. Я: Что?Она: Ничего… (Трётся головой о мою грудь.) Мне так хорошо с то-

бой. Я: Мне тоже… (Целую в уголок рта.) …Мммм… какая ты… вкус-

ная… Она: Ты мой самый лучший мужчина на свете.

Я: От сука. Ну что делать? Жернова истории, блядь.


ТОшНОТА

Я: Извини.

Встаю, отхожу в сторону. Стою, отвернувшись.

Она: Что с тобой, солнышко?Я: О, чёрт! (Блюю.)Она: Милый!Я (вытираю рот): Не пойми неправильно… Мне тоже очень хо-

рошо с тобой. Я считаю, что за последнее время мы стали… (Блюю.) …такими близкими.

Она выкатив глаза, смотрит на меня.

Я: И вообще, тут так романтично.

Она не сдерживается и тоже блюёт.

Я: Ого! Лапонька.

Она блюёт.

Я: Ты для меня всё равно самая красивая. Она (блюёт с новой силой… перестаёт блевать через минуту):

Ты знаешь… мне всегда так хорошо с тобой… я в тебе как будто рас-творяюсь… я полностью тебе отдаюсь…

Я (блюю): Определённо… (Блюю.) …определённо, между нами возникла какая-то химия.

Она: И?. .Я: А ты стойкая… Знаешь, ты всегда мне казалась маленькой де-

вочкой, которую надо защищать. Ты как цветочек. Ты как ангел! Такая чистая.

Она падает на колени… её рвёт…

Я (подхожу поближе): И вообще, знаешь… Ты так похожа на мою маму.

Она очень страшно блюёт.Я блюю, потому что меня тоже зацепила последняя фраза.

Я (гляжу на неё, когда она заканчивает, вытирает рот): Мне всегда нравилась твоя улыбка.

Она (закрывает рот, давится, но потом снова блюёт… наконец, перестаёт): Я так тебе благодарна.

Я: За что?Она: За то, что ты рядом. Я: Ох, блядь…Она: На самом деле, я очень требовательная. Есть очень мало лю-

дей, которые могут быть рядом со мной. Я: Ох, бляха-муха…Она: И ты единственный, кто…Я (долго-долго блюю): Что ж так тошнит-то?Она: Меня тоже. Я: Может, съели что-то? Она (протяжно): Ску-ша-ли…

Я блюю.

Она: А что мы кушали сегодня?

Я (вытираю рот): Не пойми неправильно… Мне тоже очень хорошо с тобой. Я считаю, что за последнее время мы стали… (Блюю.) …такими близкими.


ЧЕНСКИЙ

Я (блюю. Потом, перестав блевать): Дыньку! Она (блюёт-бюёт… перестаёт блевать): Мне кажется, ты —

мужчина, с которым я бы хотела провести остаток своей жизни… Я так счастлива…

Я: Погоди. Может, передохнём? Или хочешь ещё поблевать? Она: Как скажешь, милый. Я: Ох, как хорошо ты сказала (блюю).Она: Молодец какой! А я?! Ты обо мне подумал?Я: Извини. Извини. Сейчас… Эээ… Зайчонок. Ты знаешь, я тебя

очень-очень люблю, зайчонок. Она: Ну, так себе. Я: Я очень хочу быть с тобой. Она: Ну, так себе. Я: Сейчас… (Сосредоточиваюсь.) …Понимаешь, ты очень важ-

ный для меня человечек. Она: Ой, мамочка! (Блюёт.) Проходит полчаса.

Я: Ты можешь пошевелиться?Она: Немного. Я: Я совсем обессилел. Там у меня в кармане — обручальное

кольцо. Она: Ага. Я: Это я для тебя… Она: Я очень рада. Но чувствую какую-то грустинку. Я: Сейчас. (Отворачиваюсь.) Она: Знаешь, было так хорошо, а сейчас такая грустинка… но она

такая светлая-светлая… Я: Ох, ты ж мать твою! (Блюю долго и далеко.)

Занавес

РебёнокДействующие лица

Я.Она.

Она: Ты знаешь, в наших отношениях есть одна неиспользован-ная опция.

Я: Какая?Она: Ребёнок. Я: А. Ну да, в принципе. Она: Ты когда-нибудь думал об этом? Я: Да, в принципе… А тебе что, сильно хочется?Она: Кажется, да. Я ещё подумаю, конечно. Но, скорее всего, это

по-настоящему. И не потому что «пора уже», «все уже давно» и т. д. Я ре-ально чувствую, что мне надо. Я его хочу. Это похоже на то, как я тебя хочу, но по-другому. Это как секс наоборот. Когда из тебя выходит…

Я: Красиво…Она: Ну а ты что думаешь? Я: Не знаю пока… Честно, не знаю. У тебя он изнутри будет идти.

А по отношению ко мне он вроде как снаружи появится. Ты понимаешь?Она: Да.

Я: Сейчас… (Сосредоточива юсь.) …Понимаешь, ты очень важный для меня человечек.Она: Ой, мамочка! (Блюёт.)


РЕБЁНОК

Я: Может быть, поэтому мне понадобится больше времени, чтобы этого захотеть… Или не знаю.

Она: Но в целом ты хотя бы не против?Я: Я не против. Вопрос в том, хочу ли я его как ты. Я не знаю, как

это будет. Поначалу нужно быть сильным и заботливым. Надо продав-ливать передним реальность, он же будет слабым совсем. Смогу ли я?

Она: Но я же тебя знаю. Ты никогда не будешь уверен. Я: Ты права. Но вот послушай. Когда мне исполнилось пять, дру-

зья подарили мне хомяка. Самочку. И я так перепугался, когда они мне её принесли. В банке. Я не знал, что с ней делать. Я боялся, что она умрёт. Я ухаживал за ней из-за страха, а не любви. А через несколько дней, когда она не умерла, страх прошёл. И мне надоело. Тогда её ста-ли кормить родители и сестра. А я почти не подходил к коробке, где она жила. Мне кажется, ты должна знать об этом.

Она: Спасибо, что рассказал. И что с ней стало?Я: Умерла. Не быстро. Прожила больше года. Обычная хомячья

жизнь. Но я, наверное, плохой отец…Она: Ещё неизвестно. Я: Но всё-таки… Этот хомячок… самочка… Это как предупреж-

дение…Она: Это ничего не доказывает. Ребёнок — это другое. Я: Ну, хорошо, если так. Будешь ли ты меня любить, если я буду

плохим отцом? Никаким папой. Она: Думаю, что да… Я: Ты понимаешь, что у меня появится ещё один недостаток?

Крупный.Она: А тебя самого это не травмирует? Я: Хм… Наверняка у меня есть комплекс по этому поводу. Зна-

ешь, там, настоящий мужчина должен быть хорошим, заботливым от-цом и всё такое.

Она: Я потому и спрашиваю. Я: Наверное, справлюсь. Если ты меня поддержишь. Знаешь,

в юности я сильно переживал, что бесчувствен к родителям. Не бес-покоился за отца, когда он лежал в больнице. Забывал дни рождения. Сестре не звонил. Мне было стыдно очень за себя. Я думал, что я ка-кой-то «моральный урод», недостойный жизни. Но постепенно я при-вык к своей холодности. И сейчас я себя уже не корю за неё.

Она: Ну я-то тебя точно не буду попрекать. Я: Спасибо… Знай, я не против ребёнка. Просто я не могу ска-

зать, что хочу его как ты. Она: Ага.Я: Поэтому надо быть готовым, что я буду холоден с ним. Или

у меня будет много работы, и я не захочу с ним заниматься. Она: Ну, понятно. Я: Хотя, может, и захочу… Буду за ним ходить вместе с тобой. Не-

досыпать там, с бутылочкой бегать… То есть, может быть и так и сяк. Или я могу поухаживать за ним, а потом на несколько недель пере-стать. Видишь, как оно.

Она: Нормально-нормально. Я сама буду заниматься.Я: Ну, хорошо. Видишь, поскольку я точно не знаю, то и не хочу

ввязываться, быть инициатором, как-то это продавливать. К тому же — тебе рожать. Это больно вообще-то.

Она: Ну, я готова потерпеть. Я: Тебе вправду его хочется?Она: Вот ты меня сейчас спросил, и я точно поняла, что хочется.

Так, что дрожь пробежала. Тело хочет. Как будто оно созрело. Словно я уже беременна. Мы будто сейчас, в этот момент его зачинаем. В ка-ком-то духовном смысле.

Я: Ну, хорошо. Видишь, поскольку я точно не знаю, то и не хочу ввязываться, быть инициатором, как-то это продавливать. К тому же — тебе рожать. Это больно вообще-то.


ЧЕНСКИЙ

Я: Ага, красиво. Я даже сам захотел родить… Знай, я так говорил не потому, что не хотел ребёнка. Просто надо же принять его. Просто, когда он появится, то надо, чтобы хотя бы один его ждал по-настояще-му. Чтобы хоть один из нас был уверен.

Она: Я с тобой согласна. Я: Я люблю тебя.Она: И я тебя очень люблю. Я: Тогда давай его сделаем. Ну, ты там разберёшься, когда у тебя

подходящие дни? Она: Ага, у меня там по циклам можно сообразить.Я: Скажешь тогда. Она: Ага. Я: И вот ещё… У нас денег для этого хватит? Она: Ну да, в принципе. С деньгами нормально. Можно даже обо-

им не работать. Я: Ну хорошо. Тогда решили. Объятия.

Занавес

ТминДействующие лица

Я.Она.Младенец.

Она (входит со свёртком): Ну вот он, в принципе.Я: Кто?Она: Наш ребёнок. Я: А! Интересно. Младенец: Уа!Я: Кричит.

Она говорит что-то о причине, почему ребёнок кричит.

Я: Да. Она: Ну как тебе?Я: Не знаю пока. Она: Ясно. Я: А тебе?Она: Мне нравится. Я: Ожидания оправдались? От материнства, имею в виду.Она: В принципе, да. Я: А я пока не понял. Но я и не ждал ничего, честно говоря.Она: Если хочешь, могу его развернуть. Я: Правда, давай поглядим.

Она разворачивает свёрток с сыном.

Я: Хороший получился? А то я не сильно разбираюсь в таких ма-леньких людях.

Она: Хороший. (Называет вес, несколько превышающий средние показатели для здорового ребёнка.)

Она (входит со свёртком): Ну вот он, в принципе.Я: Кто?Она: Наш ребёнок.Я: А! Интересно.Младенец: Уа!Я: Кричит.


ТмИН

Я: Да. Существо. Тайна жизни, понимаешь.Младенец: Уа. Я: Сын. Сын, сын, сын… Не могу понять, как это.Она: Не торопись. Я: Сын, сын, сын, сын… Я вот думаю. Может, если почаще повто-

рять, тогда со временем станет понятно, что это такое? Она: Попробуй. Я: Сын, сын, сын… Хм… А ведь мне это слово неприятно. Может,

потому что оно апроприировано подъездными тётками, толстыми ста-рухами и рыхлыми пожилыми мужчинами с простёртой за помощью рукой?

Она: Ты прав. Что-то есть. Я: «Сын»… Кухонный жир, рваные колготы, настенные ковры,

крики с балкона, кастрюля с варёным мясом… Фу. Боюсь, у меня не хватит сил, чтобы его почистить.

Она: Тогда нужно быстрее придумать ему имя. Я: Точно! С именем будет полегче. (Разглядываю ребёнка.) Как ду-

маешь, что за человек будет? Она: Хороший будет. Я: Ты сердцем чувствуешь?Она: Ага.Я: Понятно… А я вот не знаю, как мы с ним. Я всегда с людьми не

очень хорошо сходился. Я, конечно, вежливый, но почти ни с кем не могу долго в общении находиться. Даже если человек хороший.

Она: Не загадывай. Я: Думаю, вероятность невелика, что мы с ним сойдёмся. Сей-

час он, конечно, вообще никакой. Не поймёшь вообще ничего. Почти ноль. И относиться почти не к чему.

Младенец: Уа.Я: А вдруг вырастет какой-нибудь гопник. Она: Всё может быть. Я: Тогда мы вообще не будем понимать друг друга с ним… Может,

мне даже придётся из дома уйти.Она: Я, думаю, всё-таки родство возьмёт своё.Я: Думаешь?Она: Может, ты его ещё не меньше моего полюбишь.Я: Я не против. (Разглядываю его пристальнее.) Можно потро-

гать?Она: Конечно.

Я осторожно трогаю ребёнка.

Я: Ну да. Плоть. Мягкая и тёплая. Но всё равно, пока непонятно. Младенец: Уа.Я: Формально это ведь мой сын. А я вот не могу сказать, что мой…

Ну как это? Что-то живое, шевелится… И это кто-то мой? Она: А у меня есть чувство, что часть меня. Я: …Она: Погоди. Я понимаю, что высказалась довольно тривиально.

Сейчас попробую придумать метафору… Как будто я была большим куском теста, от которого отделили маленький. Но он сразу не отры-вается. Ты же помнишь тесто?

Я: Ну да.Она: Обычно такие «нитки» тянутся. То есть, это даже не чувство

принадлежности его ко мне. А чувство отрыва. В этом сладость. В от-рывании. И во вкусе теста. Сначала больно, а потом сладко. Сейчас это особенно приятно. Я его могу прикладывать к себе, и мы опять слипа-емся. Потом опять разлипаемся.

Я: Сын, сын, сын… Хм… А ведь мне это слово неприятно. Может, потому что оно апроприировано подъездными тётками, толстыми старухами и рыхлыми пожилыми мужчинами с простёртой за помощью рукой?


ЧЕНСКИЙ

Я: Это удовольствие мне понятно.Она: Но со временем наши тела испекутся. И мы будем как два

батона. Корками тереться друг о друга. (Смеётся.) Я: Тоже интересно.Она: Но, послушай…Я: Да?Она: Ты в этом участвуешь как-то. Я не могу описать пока.Я: В этом хлебном деле?Она: Да.Я: Может быть, я тмин. Его вроде как не очень видно. А всё равно

чувствуется. В аромате, во вкусе. Она: Может быть.Я: Тмин. И звучит лучше, чем «отец»… Ну ладно, давай, наверное,

заворачивать.Младенец: Уа.

Она говорит младенцу что-то детское, заворачивает.

Я: Если подытожить. В общем, пока непонятно всё это. Ребёнок и ребёнок. В общем, надо мне ещё понаблюдать. За ним и за собой.

Она: Спешить некуда. Он же будет тут жить с нами. Я его буду кор-мить, возиться. Молоко там, пелёнки. Если захочешь, подходи в любой момент.

Я: Да, хорошо.Она: Только надо, чтобы потянуло к нему. Не заставляй себя. Я: Конечно. Я — только за искренность… Ладно, пойду почитаю.

Занавес

Кобзарь

Пирамида

Паштет «Французский».6,09. На два раза хватит.(В четвергкуплю две сосиски. Надо чередовать, как я решил.) Сметана. «Белая линия». Не в этот раз.Сегодня вечер «Президента»15% жирности — четыре пятьдесят две. Хлеб есть. Каша есть. Вот он ужин.Теперь — молоко на утро.Пол-литра. Не литр. Надо держаться в пределах. 50 грн. А стремиться — к 30…35.Впрочем, сегодня не выйдет. Потому что сегодня я ел Экстра-мо-ло-чный «Рошен».

Я: Тмин. И звучит лучше, чем «отец»… Ну ладно, давай, наверное, заворачивать.


КОБЗАРЬ

Прошу заметить «с дроблёными» (не «тёртыми») орехами. Потому и — 8,84. А не — 8,04.Но оно того стоит. Зелёный чай. Пора пополнить. Лучше завтра. Пачка потянет на гривен 13.К тому же, в столовой оставил 15,50. Меньше обычного — «сочник» решил не брать (ограничился «кольцом»), но всё же.Я помню всегда:Мне надо держаться в пределах 50,А стремиться к 30…35.…5 грн, отданные в долг Бурлаковой,Покупают общественное признание.Два пятьдесят — дорогу домой. Я дома. В зоне бесплатного.Медитация (40 мин 35 сек) питает духовность.Мастурбация скрашивает одиночество. Я заканчиваю в половине второго ночи.Сдаю объект. С трудом засыпаю под смех Маслоу.Завтра. Снова буду строить его пирамиду.

Аbsorbeo

Лысый цирюльник по имени Ярослав всегда предлагает помыть голову, прежде чем сделать наше обычное «покороче». Я доверчиво иду за ним вглубь парикмахерской и послушно замираю над умывальником. А он, поливая из тёплого краника,делает мне массаж головы. Не буду скрывать, мне нравится чувствовать заботливые пальцы парикмахера Ярослава в моих волосах и на влажной коже.И за эти тридцать секунд процедуры я достигаю расслабленности, о которой, думаю, он не догадывается.

Или вот, например, девушка, из отдела верхней одеждыцентра покупок, еды и, таким образом, развлечений«ГородОк».Приносит мне белое, бирюзовое и бордовое.И как верная женщина, ждёт меня у порога примерочной,скучает по мне,и радуется каждой новой инкарнации. «Право же! Вы такой! . . Вам идут! . .Вам идёт это всё!» —

Я дома. В зоне бесплатного.

140

ЧЕНСКИЙ

она в восхищении.И хочет продать, разумеется. Но есть в этом что-то ещётакое,что я тайно себе могу экстрагировать. А ещё как-то раз,(но это —уж совсем откровенный случай)в августе дветысчидевятого был два раза накормленбесплатно добройкухаркой из детской столовой в крымском Форосе.Сначала — миской печёнки с луком, после — чем-то ещё мясным и достаточно энергетически ценным. И такое бывает…

В общем, думаю, мне не стоит жаловатьсяна нехватку любви. Кто ищет,тот найдёт её где угодно.Много ль надо?Там лизнул, тут погладили, подогрели… здесь случайно добро расплескали, а я с ложкой… Не зевай, будь внимателен, чуток, абсорбчив, и тогда не понадобитсяпопрошайничать и унижаться.

Тригонометрия

В конце пятницы это особенно ясно. И на текущий момент это, наверное, самая точная метафора. Одиночество кажется мне травой, которая постоянно растёт внутри. Росток, протыкающий тонкие слои неких внутренних почв — Скорее физиологично, нежели романтично.Тупая боль медленно выдвигающегося наконечника — Я, конечно, могу унять её с помощью какой-нибудь компании, Но стучащему не откроют. И правильно сделают. От обязанностей нельзя уклоняться. Росток должен прорасти. (Чего там оно распустится?)Следовательно, жди полного протыкания. Ощущения можно выразить и тригонометрически. Если эмоции — это синусоида,То бишь y = a + bsin(cx + d) (Или косинусоида,Тогда y = a + bcos(cx + d)),Всё равно.Нужно пройти вдоль икса и пережить все игреки, не ограничившись полупериодом. Ну, в общем…Короче говоря…В добрый путь…

Много ль надо?Там лизнул, тут погладили, подогрели…здесь случайно добро расплескали,а я с ложкой…

141

День взятия картошки

мелочьна бумажках за газ и водустарушечье лото

вспышки стрекозмежду буквами «М» и «Ж»мальчик в панамке

гости ушличуть позжеи я пойду

Михаил Ежовродился в 1965 году в Астрахани. С 1971 года живёт в Харькове. Окончил Харьковский политехнический институт (ныне — ХТУ «ХПИ») по специальности «инженер-механик (подъёмно-транспортные машины и оборудование)». Публиковался в журналах «Склянка часу», «Харьков — что, где, когда», «ЛАВА», альманахах «Северо-Восток», «Время Визбора». Работает шахматным тренером.


ЕЖОВ

размечталсяпалкой по ржавым прутьямра-ду-га!

сонно смотрю на зелёные стрелки лука времени перевод

скрип качелейпод лопаткой застрял худые сумерки

куда нам ехать?на вкопанных колёсахпосиделки

воздухаж потрескиваетветочки — светочи

в глухую поруразвязанных языковузелковое письмо

паутинки щекочут ушилето в городестарт и финиш

что осталось от шахматиста?покупаю чёрныйи белый хлеб

что осталось от шахматиста?


ДЕНЬ ВЗЯТИЯ КАРТОшКИ

звёзды августасколько я вбил гвоздейв эту дачу

куда ни ткнисьзолотые вилкипамять голодомора?!

«христос воскрес»местный дурак твердито контрольном в голову

сон или слепотавсе встречные как святыев солнце купаюсь

женщины улыбаютсяв никуда Я! я! я! я!капель на углу

тихо кружасьзалетает листикв песню глухонемых

гроб у подъездапод ногами затёртая надпись Т Я БЛЮ!

гул в автобусев полусне киваюмама говорит-говорит

золотые вилкипамять голодомора?!


ЕЖОВ

дружно ржутна моё: «дамы и господа…»дед и две бабки

поцелуй на зареиз мостковвылезают гвозди

на антресоляхв сумке с олимпийским мишкойшкольная пыль

что мне показухапо ящику вечный парадслоники

24 августа

не залёживайся!с вилами в штыковуюдень взятия картошки

мимо ладонейброшу в пасть «мерседеса»липкую мелочь

один на всё поледрогнул весну почуявстебелёк кобеля

всё не как у людейидупо собачьим следам

всё не как у людейидупо собачьим следам


ДЕНЬ ВЗЯТИЯ КАРТОшКИ

ломтик лимонаплавает в унитазепраздникам конец

в полнеба — баннеру спасителянатянутая улыбка

146

Пермский периодИ поскакали зайцы на озеро топиться.

Лев Толстой

Шаньги

Бабушка стряпает. Наливает в муку молока, бросает кусок топлё-ного масла, солит: замешивает тесто — мягкое, лишь бы к рукам не липло.

— Соду не забыла? — спрашиваю я.Она молча ухмыляется.Шаньги сегодня — с картошкой, мои любимые. С морковкой, ща-

велем, капустой, творогом я тоже люблю, но с картошкой — больше всего. Может быть, потому, что они самые поэтичные:

У подружки Ванюшкинет картовной шанежки:шаньга растрепалася —вся любовь кончалася.

Бабушка проворно накладывает на раскатанные из теста кружки картофельное пюре, — я забочусь:

Владимир Яськовродился в 1957 году в селе Гумённом Винницкой области. Окончил химический факультет Харьковского государственного университета (ныне — ХНУ имени В. Н. Каразина). Публиковался в «©П» № 1, № 2, № 4, № 6, № 9 и № 11, журналах «Звезда», «Волга», «22», «Харьков — что, где, когда», антологиях «Киевская Русь» (Мюнхен), «Освобождённый Улисс» (Москва), «Украина. Русская поэзия ХХ столетия» (Киев), «Антология современной русской поэзии Украины» (Харьков), альманахе «ДвуРечье», коллективном сборнике «Ветка былой Эллады. Греческие мотивы в современной русской поэзии»; в Интернете: «Век перевода» и др. Живёт в Харькове.


ПЕРмСКИй ПЕРИОД

— Сахару не много положила?— Иди уж, — отмахивается она, ловко защипывая края очеред-

ной шаньги.— Не пригорят? — я не могу удержаться от вопросов: так хочется

поскорей попробовать горячую, хрустящую, тающую во рту шаньгу.Но вот противень заполнен — только в печь сунуть. Заглядываю

внутрь: под устлан ровным слоем ярко тлеющих угольев. Бабушка на-чинает их как-то по-особому сгребать в дальний угол.

— Я девкой бойкушшая была — семи годов уж шаньги стряпала. А у Кулаковых Танька, на сколь годов меня старше, — печь протопить не умела. Иную век учи — всё бéз толку…

Я отхожу в угол, сажусь у окна. По переулку, твёрдо ступая, про-ходит соседка — пышнотелая пергидрольная блондинка в цветастом платье. Я смеюсь.

— Ты чо? — спрашивает бабушка.Я не отвечаю. Вчера дедушка, увидав соседку в окно, сказал:— Ох, девушка баская: поглядит — на себя валит.А «девушке» лет сорок пять, не меньше. Но для дедушки она

именно девушка: ему далеко за восемьдесят.Я прислушиваюсь: бабушка продолжает прерванный рассказ.— В тридцатом годе Фёдора Андреича раскулачили. Баяли — из-

за её же, балалайки. Марья к нам и переехала. Добра привезла телегу с горой: масла топлёного две корчаги1, да посуда покупная, да лопати-ны2 сколь. Стряпать была мастерица. Да я её скорёхонько вышарила. Бестолкова была — ужасть. Ягнёнка — брагой напоила: тот и околел. Чуть мамку твою не уморила, — бабушка морщится от смеха. — Прихо-жу вечор с работы — а Галька голову не держит: пьяна.

Галя — моя мама, бабушкина дочь. Марья — бабушкина тётка, жена этого самого раскулаченного Фёдора Андреича.

— Жили они с Фёдором Андреичем на починке3, — хорошо жили. В первый-то год она от ево домой, к матерé убежала: бил меня, бает. Дак Фёдор-от Андреич за ней на лошаде приехал. Намотал косу на руку — и домой поволок… Косы-те у её были чёрные, густушшие — вшей лопатой греби. Так она двадцать километров рядом с лошадью и бежала.

— И что потом, — интересуюсь я, — после того, как ты её выгна-ла? Где она потом жила? когда умерла?

— А после войны уж. Петро её и схоронил.— А Петро — это кто?— Да я уж тебе говорила: сын Александры-то.— А-а, это та «чужая девка», которую они с Фёдором Андрееви-

чем вырастили?— Но.— Бабушка, а ты всех детей до войны родила?— В сорок семом ещё Капа была.— И все — девочки?— Был один углан. В сорок первом. Афанассей двадцать восьмо-

го сентября на фронт ушёл, а я двадцать четвёртого октября сына ро-дила, Колю.

— А он когда умер?— А тогда же и умер — в феврале. Гавря от Черноусовых, что

председателем был сколько-то в войну, сделал гроб за три ведра кар-тошки, уташшили мы его на санках в Буб и под ёлкой закопали. Ёлка, бает, — вот паметник будет.

— А Рая когда погибла? — задаю я давно интересовавший меня вопрос.

1

Корчáга — глиняная двухведёрная посуда (горшок) для браги. Согласно «Российскому историко-бытовому словарю» (М.: ТРИТЭ, 1999. — 528 с. — 3000 экз.), форма корчаги — расширяющаяся кверху, вверху округлая, с широкой горловиной и низким венчиком; в ней хранили в доме расходный запас воды, в русской печи в ней варили пиво, мёд; её использовали для смолокурения и сидки дёгтя.

2

Лопáтина — вещи, одежда, тряпьё. Согласно «Российскому историко-бытовому словарю», лопатина — верхняя рабочая простая одежда, обычно ветхая.

3

Почи́нок — недавно построенный хутор, часто — зародыш будущей деревни. На такие починки (на отруба) уходили из общины крестьяне во времена столыпинских реформ.


ЯСЬКОВ

— А в сорок шестом. Она уж девушкой была, семнадцати годов, — с готовностью отвечает бабушка. Её четвёртого июля задавило — как раз через месяц после дня рожденья.

Рая — вторая по старшинству из маминых сестёр, по семейным воспоминаниям — самая красивая. Погибла она жутко: во время рабо-ты, на колхозном поле. От изнеможения уснула прямо в борозде — и её переехал трактором тоже уснувший за рулём молодой тракторист из соседней деревни, отец двух малолетних детей. Он и прибежал в де-ревню с Раей на руках и с криком: «Дядя Афанасий, я Раю задавил!» Дед, хоть и был железный мужик, но, услышав новость, лёг в сенях на лавку, отвернулся к стене и так сутки и пролежал. А вскоре вышел из колхоза, съездил в Пермь, разыскал своего боевого командира, рабо-тавшего в профсоюзе железнодорожников, поступил в путевые об-ходчики в Мысах и увёз всю семью навсегда из родных мест.

— Мы с Тонькой в больницу её везли, — бабушка продолжает рассказ. — Как она пить просила! Наказала нам, в чём её схоронить…

Бабушка умолкает. Я знаю, что Рая была не только красавицей, но и любимицей в семье. Бабушка даже сочинила частушку на её смерть:

Нету, нету и не сталосами знаете ково:не стало Раи Сосуновой,не слышно голосу её.

— Бабушка, — я пытаюсь отвлечь её, — вы когда с дедушкой по-женились, в двадцать четвёртом?

— Но, — подтверждает она, — двадцать первово июня. Афанас-сей меня убёгом взял: родители не хотели ево, нищедрала.

— Ты его любила? — я с любопытством смотрю на маленькую сморщенную старушку, стоящую у печи.

— Любела, — просто говорит она, — он баской был, туша пря-ма… А как бить начел — вся любовь отпала.

Мы молчим. Потом она истово, как о чём-то давно решённом, говорит: «Не дай бог никому такой жизни», — и наклоняется к печи: шаньги готовы.

Автозаводская

В Пермь меня, пятилетнего, привезли с Украины, где я родился и вырос («от рождения до пяти лет — бесконечность, от пяти до пяти-десяти — один шаг»), летом 1962 года. Испытания, сопровождавшие период адаптации, не забуду, пока жив.

Первые месяцы — осень и начало зимы — мы прожили в двух-этажном бревенчатом бараке с печным отоплением4 на улице Автоза-водской в Закамске: запомнились уходящие во тьму вяло освещённо-го коридора широченные светло-грязные доски пола, которые я рас-сматривал с метровой высоты своего роста.

Главной проблемой была оправка: днём ещё куда ни шло, а вот ночью… Кирпичный, заметённый сугробами сортир располагался во дворе — и мне, пятилетнему, приходилось среди ночи вставать, одеваться во множество толстых тёплых одёжек, приплясывая от не-терпения влезать в валенки, застёгивать на большие упрямые пуго-вицы пальто, завязывать тесёмки шапки — и спускаться во двор, на сорокапятиградусный мороз… Какал я, сидя, как в сказочной ледяной

4

Кое-где народ живёт в таких в Перми и сейчас, хотя красивейший деревянный центр со старинными особняками, рублеными из неохватных брёвен и украшенными затейливой деревянной резьбой, — снесён с лица земли: пермяки за что-то ненавидят свой город.



пещере, среди громадных куч разнообразных форм и оттенков. Я изу-чал их в слабом лунном сиянии, лившемся в дверной проём (отпахну-тая дверь была надёжно вморожена в фекальные сталагмиты), вдыхая незабываемый пронзительный и какой-то страшный запах морожено-го кала. Моя маленькая попка промерзала скорее, чем я успевал по-какать.

От автозаводских месяцев помню не более двух-трёх эпизодов. Первый: я напряжённо, под диктовку отца, БОЛЬЩИМN ПЕЧАТНЬМИ БYКВАМИ пишу новогоднее поздравление бабушке в далёкую замор-скую Украину, в которую нет возврата. Губа закушена, на глазах слё-зы — от переносимого насилия (отец думает — это очень весело: рисовать буквы, половину которых не знаешь) и от тоски («бабцю, за-беріть мене звідси, тут такий жах»).

Второй. Папин дядя Лёня (родной брат сгинувшего на Колыме деда Ивана, — эта семейная тайна пока ещё не для меня) прислал нам из ещё более заморского Казахстана бурки — белые фетровые сапоги (точнее — коричневые кожаные негнущиеся ботинки с фетровыми го-ленищами), в которых я пытаюсь ходить, но у меня ничего не получает-ся: гладкая кожаная подошва на перемороженном снегу не позволяет ни стоять, ни идти — только скользить и падать. Кроме того, ботинки внутри были явно недостаточно утеплены: ступни мгновенно замер-зали — ощущение было такое, как будто всю кожу стоп защемили не-видимыми безжалостными щипцами.

Суровым испытанием были походы в баню. До сих пор ощущаю студёные сквозняки предбанника, вижу бескрайнее занавешенное паром помещение, гулкую толпу жилистых, молочно-белых, татуи-рованных дядек (детей не помню: может, их на Урале не мыли до со-вершеннолетия?). Тугие краны с деревянными, чтобы не обжечься, ручками не откручивались, а просто поворачивались на себя — один с кипятком, другой с ледяной водой. Из них наполняли, дождавшись очереди, двуручный оцинкованный таз наподобие низкого широкого ведра (назывался «шайка»).

К счастью, мучения эти скоро кончились: 18 января 1963 года ро-дилась моя сестра. Из роддома отец привёз маму уже на новое мес-то — в коммунальную квартиру (всего три семьи!) кирпичного двух-этажного и двухподъездного дома. Адрес — улица Маршала Рыбалко, 27-а, кв. 7. Здесь мне предстояло прожить следующие два года.

Маршала Рыбалко

Комната наша была очень светлая: солнце так и било в выходя-щее на юго-запад5 ничем не занавешенное окно. К новоселью был куплен необычно раскладывавшийся (в длину: наверно — для меня, на вырост) диван, обитый тканью с замечательным жёлтым узором. Сохранились фотографии: совсем ещё грудная Лиля, сидя на этом ди-ване, с восторгом кусает за ухо белого поролонового медведя.

Смутно припоминаю, как выронил её из коляски во время про-гулки. Какие-то женщины увидели: тщательно завёрнутый младенец мягко выпадает из разинувшей пасть коляски (которая была устроена как-то уж очень хитро) и я пытаюсь её переехать — и заголосили.

Коммуналка наша была во втором этаже: лестница к ней вела широкая, деревянная, с красными перилами и вытертыми ступенями. Дверь в квартиру отворялась с угла (по часовому циферблату — ча-сов на семь) — в большой квадратный коридор. Первой от входа по левую руку (на девять часов) была комната тёти Маши Якутовой и её

5

Только что сверился с картой в Google: дом стоит.


ЯСЬКОВ

сына Сашки — моего ровесника. Мы с ним в общем ладили (помню стриженого мальчика в серой сдвинутой на затылок кепке), но по-на-стоящему так и не подружились. Причиной (а точнее — виной) тому был пацан из нашего дома (из другого подъезда), старший нас года на два, а потому верховодивший всей нашей пяти-семилетней брати-ей. Он, видимо, совершенно инстинктивно, взял на себя вакантную роль руководителя наших… игр? забав? — нет, скорее, периодичес-ких инициаций. Не забуду одну из них. Разбив нас (надо признать, довольно справедливо) на равносильные пары, он приказал: дери-тесь — и стал ждать результатов. Ослушаться было немыслимо. Мы с Сашкой стоим и смотрим друг на друга, потом я размахиваюсь — и он с тихим рёвом убегает. В памяти осталось жалкое Сашкино лицо — и чувство вины, унижения и бессилия перед повелевающим нами жизнерадост ным мучителем. Происходило всё это в лабирин-те многочисленных сараев-клетушек («дровенников»), занимавших внушительную (думаю, в несколько сот квадратных метров) террито-рию перед домом. Как-то раз, пробегая по этому лабиринту, я краем глаза (но во всех подробностях) увидел оскаленное лицо удавлен-ной в проволочной петле кошки. Я сразу понял, чьих это рук дело. Так окончились моё мальчишеское товарищество: впредь я старался с дворовыми ребятами компании не водить.

Далее за комнатой Якутовых шла наша (на одиннадцать часов), после нас, в третьей комнате (на час дня), жила семья — муж, жена, и один или два маленьких ребёнка, следующая комната (на три часа) была общей, как бы кладовой, в ней на раскладушке спала нянька этих соседей, дальше (на пять часов) была общая же коммунальная кухня, и наконец — на шесть часов — санузел. Так по часовой стрелке мы вернулись ко входной двери.

Главной достопримечательностью квартиры был телевизор, сто-явший в комнате соседей. Собирались мы перед ним примерно как в фильме «Пять вечеров», только без таких церемоний: нравы были по проще. Самое неизгладимое впечатление, которое осталось со мною на всю жизнь, — это маленькая рябящая чёрно-белая, почти не-подвижная картинка. Огромная, широкая и какая-то бесконечная ули-ца (я тогда не знал слов проспект, авеню и прочих). По сторонам, это было видно, — толпы народу, но улица была — и казалась — пугающе пустой, какой-то белой. И посередине этого белого, по диагонали ме-едленно ползёт что-то трудноразличимое на маленьком экране. На-зывается «лафет» (наверно, это такой буфет, но только лафет). Кажется, возле телевизора собралась вся квартира. Было тихо, одиноко и по-чему-то жутко.

Только сейчас сообразил: соседи-то наши были «зажиточные»: во-первых, имели телевизор, причём не новый. Когда мы года через два переехали в отдельную квартиру и первым делом купили телевизор (разумеется, в кредит, или, как тогда говорили, «в рассрочку»: стоил он аж 328 рублей, что было существенно выше суммарной месячной за-рплаты родителей), — наш «Огонёк» и выглядел современнее, и экран имел побольше (диагональ — 49 сантиметров!). Значит, у соседей их «КВН» или «Рекорд» был с пятидесятых, когда телевизоры могли поз-волить себе единицы.

Плюс — сосед разгуливал по квартире в майке и пижамных штанах: ни у кого из наших друзей и родственников пижам не было. Но самое главное — они держали при детях деревенскую девчонку-няньку, в сущности — прислугу. Видимо, хозяева её недокармливали:

наверно, это такой буфет, но только лафет



мама как-то жарила на кухне котлеты, потом сложила их в кастрюльку и поставила в наш стол-тумбочку. А когда спустя час-другой полезла за ними, — нескольких штук недосчиталась.

Звали эту девицу Анькой, было ей лет четырнадцать — и она меня очень интересовала: как женщина. В свободное от домашних хлопот время эта деревенская Венера давала мне немудрящие уроки анатомии. Я к этому так привык, что однажды ночью по дороге из ту-алета забрёл в упоминавшуюся кладовку и стал моститься к ней под бок. Однако в этот раз был отвергнут — и прикорнул под вешалкой с общей одеждой. Где и был разбужен утром. Что уж там мама подума-ла, не знаю, но было решено от греха подальше списать это на детский лунатизм.

Я был домашний ребёнок, но основные мои воспоминания свя-заны не с домом, а с окружавшим его пространством. Если удаляться от нашего подъезда — но не в пугающие дровенники, а налево от подъезда, в сторону самой улицы Маршала Рыбалко, — невозможно было миновать стоящую на пути овощную палатку — дощатый павиль-он с открытым прилавком. Там летом продавалось множество всяких вкусностей. Как сейчас стоит перед глазами арбуз (их в августе приво-зили пароходами из Астрахани): огромный, светло-зелёный, полоса-тый, он больше чем наполовину высовывался из не вмещавшего его зелёного же (внутри бело-голубоватого в крапинку) эмалированного ведра. Стоило это чудовище 5 копеек за килограмм!

Кстати говоря, вкусная или экзотическая еда, еда-развлечение перепадала не часто, ценилась высоко и запоминалась надолго. Из памяти начисто выветрился будничный рацион: супы, каши, кар-тошка, капуста, даже котлеты, даже варенья. А вот осенние арбузы и вино град, новогодние мандарины и шоколадные зайцы запомни-лись, — так же как и тазики вкуснейшего сиреневого винегрета — непременного и едва ли не основного блюда тогдашних празднич-ных застолий. Но интересное, необычное угощенье не обязательно было покупать или получать за домашним или гостевым столом, — его можно было раздобыть самому: найти, выменять или даже «на-тырить». Сколь ни вкусны были сладкие, рассыпчатые, сочные сор-товые яблоки, — а кислющие, цветом и вкусом и даже размером напоминавшие недоспелые вишни «райские» яблочки, раздобытые невесть где, делились по-братски и съедались не то что с аппетитом, а прямо с наслаждением. Другим угощением-забавой были ярко-жёл-тые цветки акациевых кустов, ограждавших наш чахлый палисадник. Назывались они собачки, имели нежный сладковатый вкус и тонкий, едва уловимый запах. Между прочим, из молодых стручков акации получались, при известной сноровке, неплохие, хотя и недолговеч-ные, пищалки…

Дальше, по ту сторону Маршала Рыбалко, располагалось одно из самых привлекательных мест моего тогдашнего мирка: большая асфальтированная площадь с кинотеатром «Экран» по правую руку. В кинотеатре были разные залы — «красный» и «синий». Вход в них занавешивали глухие плюшевые портьеры соответствующего цвета: так и хотелось после сеанса завернуться в них, дождаться следующего и посмотреть понравившийся фильм ещё раз. Ходил ли я в кино часто? Видимо, да. До сих пор со мной тёмный полупустой зал и жадно впи-тываемые всем моим существом кадры из фильмов: «Джура», «Коро-левство кривых зеркал», «Мандат», «Меня зовут Кожá» (очень, помню, удивляло имя главного героя на афише: я уже умел читать), «Обыкно-венное чудо» (не захаровское, а гаринское, конечно), «Пропало лето», два польских детектива — «Встреча со шпионом» и «Особняк на Зелё-ной»; «Синяя тетрадь», «Тишина», «Течёт Волга» (душевное, не-Зыкин-

Между прочим, из молодых стручков акации получались, при известной сноровке, неплохие, хотя и недолговечные, пищалки…


ЯСЬКОВ

ское исполнение: «Издалека долго течёт река Волга», — и какая-то бес-приютная одинокая фигура у калитки), «Оптимистическая трагедия» с замечательными Борисом Андреевым (Вожак) и Всеволодом Сана-евым (Сиплый)…

Наверно, я уже тогда был пацифистом и гуманистом: до чего жал-ко мне было казнённых белых офицеров; интеллигентные, аристокра-тические лица братьев Стриженовых, казалось, сами по себе должны были защитить их от смерти… Видимо, во времена всех бунтов из века в век миллионами повторялись эти эпизоды: зверские убий ства вы-рвавшимся на волю человеческим отребьем лучших представителей лучших слоёв (классов, сословий) собственного народа. От кромве-левского и якобинского террора — до экзекуций Разина и Пугачёва. От немецких и украинских крестьянских войн до гражданских войн XIX–ХХ веков — в США, России, Ирландии, Испании… Мой дед Афа-насий Александрович Сосунов (1901–2000), семнадцатилетним под-ростком-сиротой из деревни Ключи Сивинского уезда Пермской губернии угодивший прямиком в кровавую мясорубку Гражданской войны, никогда о ней не говорил. Лишь несколько раз за всю жизнь (по воспоминаниям тёток), крепко выпив, начинал было рассказывать, как году в девятнадцатом измывались они, а потом убили молодого офицерика — вполне возможно, дедова ровесника. Начинал — и не заканчивал, обрывал себя: «Эх, не надо было…»

Вот ведь любопытно: половина фильмов, которые я смотрел тог-да, — не детские. Похоже, никто меня не контролировал и не сопро-вождал: походы в кино были моими самостоятельными вылазками во внешний по десятку метров расширявшийся мир.

Доверчивость моя была беспредельна. Раз после сеанса я вышел из кинотеатра на свет и направился к мороженщице — толстой тётке в белом халате возле передвижного холодильного ящика на колёсах (никак не вспомню, накладывала она мороженое в вафельные кону-сы сама — или торговала запечатанным в станиоль «Эскимо»). Но не одна она со своим восхитительным холодным десертом караулила малолетних кинолюбителей, — на полпути к вожделенному лаком-ству меня как-то ненавязчиво, но умело остановил взрослый парень (оцениваю сейчас — лет 10–11) и очень попросил выручить — дать взаймы до завтра 10 копеек. А у меня как раз и оставался малень-кий беленький гривенник, — ну как я мог не выручить взрослого человека, доверившегося мне со своей нуждой? Дома, когда я начал уточнять время — чтобы знать точно, во сколько завтра идти к кино-театру, — все почему-то очень развеселились. Я даже не особенно обиделся, — хотя что-то нехорошее в смехе родителей почувство-вал, — просто пошёл на следующий день и простоял «в то же время и на том же месте» наверно, с час, ожидая своего должника. И из того, что он не пришёл, сделал единственный логический вывод: значит, почему-то не смог.

Площадь перед «Экраном» связана ещё с одним важным со-бытием, которое отложилось в памяти по двум причинам: во-пер-вых, было очень больно, во-вторых, эта боль впервые была связана с отцом. Вообще это был единственный раз, когда отец «занимался мною». В воскресенье (субботы в те доисторические времена были рабочими) мы пошли вместе на площадь — и несколько бесконечных (из-за падений на асфальт) часов я учился ездить на двухколёсном (пе-ределанном из трёхколёсного) велосипеде. Отец сидел на поребрике и читал газету.

Ещё дальше, за площадью, по левой стороне уходившего прямо к Каме бульвара, в нижнем этаже двух- или трёхэтажного оштукату-ренного дома находился книжный магазин, большие зеркальные

интеллигентные, аристократичес -кие лица братьев Стриженовых, казалось, сами по себедолжны были защитить их от смерти



полукруглые витрины которого казались мне непременной прина-длежностью чего-то праздничного и торжественного. В этом магазине отец купил мне, малолетнему читателю, огромный синий том — «Ка-захские народные сказки».

Отец в это время работал учителем в 69-й школе — за тем же са-мым «Экраном». И когда лето прошло, родители решили отдать меня в 1-й класс.

<…>Итак, я пошёл в школу. Не первого сентября, как все нормальные

дети, а почему-то седьмого. Усадили меня за первую парту, ближай-шую к двери. Одноклассники мои, хоть и учились уже целую неделю, всё ещё писали палочки, круглешки и крючочки! А я уже давно знал буквы и чуть-чуть читал. В школе мне понравилось, но с оговорками: на уроке интересно, осмысленно и тихо, зато на перемене — свето-преставление. Все носятся, как крысы, визжат так, что уши закладыва-ет, толкаются и даже дерутся.

Одноклассников (с которыми проучился как-никак больше года) почти не помню, кроме разве что Сашки Гершковича: после третьего класса мы с ним оказались в одной смене в пионерском лагере «Кос-мос» (расскажу об этом дальше). А вот первая учительница, Юлия Мак-симовна Щелчкова, запомнилась — сухощавым горбоносым профи-лем и серьёзной значительностью. Я её уважал.

Кроме доверчивости отличался я также рассеянностью (меч-тательностью, задумчивостью, тупостью). Помню долгие — как в фильмах французской Новой волны — чёрно-белые беззвучные проходы от школы до дома. Где-то на полпути, возле кинотеатра, я обязательно садился на скамейку — передохнуть и посозерцать окружающее меня копошение светлого осеннего (весеннего) дня. Времена были патриархальные: сколько раз забывал я на этой ска-мейке тёмно-серый сатиновый мешочек со стягивающейся горло-виной, в котором носилась сменная обувь для школы — «чешки» (мягкие кожаные закрытые тапочки с резиновой вставочкой или разрезом на подъёме). И сколько раз вечером приносил его домой возвращавшийся после работы отец: мешок мирно дожидался его на этой скамейке. Нынче бы, наверно, его либо тут же бы свистнули, либо вызвали сапёров.

Кстати об обуви. В школу я ходил — в ботах! Для современного читателя их нужно уже описывать, но поймут моё описание только те, кто знает, что такое калоши. Так вот представьте себе чёрные, рези-новые, блестящие, маленькие (мне ведь всего 6 лет), но высокие, по щиколотку, калоши (однако не тупо- или даже квадратноносые, как большинство обычных калош, а с изящным зауженным округлым но-сиком), с небольшой вертикальной складкой на передне-наружном боку (чтобы можно было вставить ногу) и с большой кнопкой, на кото-рую защёлкивалась эта складка. Внутреннюю же поверхность бот вы-стилал красный ворсистый материал. Красота! Хотя чешки тоже были ничего: в них отлично скользилось по полу во время школьных пере-мен (подмётки как таковой у чешек не было: просто кожаный верх был сшит с тонкой кожаной подошвой).

От жизни на Маршала Рыбалко осталось в памяти несколько яр-ких зимних впечатлений. Мы, первоклашки, готовимся к новогоднему утреннику. Одетые в одинаковые белые глухие бязевые комбинезончи-ки с пришитыми сзади на уровне копчика белыми ватными помпонами, изображаем зайцев: весело скачем под школьное пианино. Репетиция проходит успешно и ничто не предвещает караулящей меня трагедии. Наконец наступает сам праздник: мы, зайцы, возбуждённой стайкой толпимся у выхода на сцену актового зала, и тут обнаруживается,

Кроме доверчивости отличался я также рассеянностью (мечтатель но-стью, задумчи-востью, тупостью).


ЯСЬКОВ

что куда-то пропала моя шапочка — белая, по форме точь-в-точь как купальная, только с тесёмками для завязывания под подбородком, и с замечательными длинными торчащими вверх ушками. На всех шапочки надеты, а моей нет. Как я искал её, как плакал! А когда мы отскакали на сцене свой немудрящий номер, она нашлась — в кори-доре: лежала себе, распластавшись, сливаясь с широкой белой повер-хностью подоконника, как солдат в маскхалате сливается со снежной целиной. Осталось ощущение отрешённости, утраты и сознания, что жизнь — непоправима: вот они, мы, зайцы, внимательно таращимся в объектив — все такие одинаковые, ушастенькие, и только один, во втором ряду, стриженый, круглоголовый, ничего не видит вокруг: ду-мает свою горькую думу.

Это внезапно обнаруживающееся отъединение себя от других, этот эффект чёрной овцы, белой вороны, безухого зайца — были пер-выми уроками одиночества. Философы говорят, что самое главное ин-теллектуальное открытие, которое сделал первобытный человек, — это отделение «я» от «не-я», осознание: есть я, с моей судьбой, и есть противостоящий мне (страшный) мир.

Да, как заяц я оказался несостоятелен. Но тут же выяснилось, что выделяться из группы — не всегда значит быть аутсайдером. На том же утреннике желающие могли выступить и с сольным номером. Помню, меня, слегка упирающегося, чья-то мягкая сильная рука вы-талкивает на сцену — и вот я уже с восторгом пою (даю фонетичес-кую транскрипцию с ударениями; «х» везде означает мягкое украин-ское «г»):

Чэрэз лис, чэрэз лисТрэба нам, малята,Шчоб хрыбив, шчоб хрыбивВ лиси назбыраты.

На мисточку вовчык спочывае,Вин до лису диток нэ пускае.

Вин скавчыть, вин харчыть, Клацае зубамы:— Нэ пушчу, нэ пушчу Диток за хрыбамы!

Выйшов козлык з зэлэнóхо хаюТа й сэрдыто вовчыку хукае:

— Заколю, заколюЯ тэбэ рохамы,Затопчу, затопчу Я тэбэ нохамы.

Вдарыв козлык вовчыка рохамы —Покотывся вовк у воду прямо.

Мы йдэмó, мы йдэмó Мóстом чэрэз ричку,Нэсэмó, нэсэмó Козлыку травычку.

— Ой спасыби, козлыку рохатый,Шчо помих нам вовчыка нахнаты!

Да, как заяц я оказался несостоятелен.



Сорвал аплодисменты.Другое воспоминание — тоже праздничное. Масленица (по-со-

ветски — «Русская зима»). Заснеженная площадь перед «Экраном» забита народом. Играют гармошки. На верхушке обледенелого стол-ба (его для этого специально поливали водой) прикреплены вален-ки. К ним упорно всползает какой-то мужик. Толпа его подбадривает громкими пьяными криками. И чуть не все вокруг едят мороженое — на сорокаградусном морозе!

По мере расширения личного горизонта множились опасности. Раз возле «Экрана» за мной погнались какие-то ребята (думаю, реп-ликанты того должника). Денег для них у меня не было, дорогу к дому они отсекли, — пришлось удирать в сторону школы. И вот во время этого сумасшедшего бега я вдруг в последнее мгновение увидел пря-мо перед глазами колючую проволоку. В каком-то невероятном изги-бе я успел повернуть налево и только оцарапал висок. Дома, увидев окровавленного ребёнка (убежать мне, стало быть, удалось), родите-ли переполошились — и отец пошёл к администрации кинотеатра — снимать эту проволоку к чёртовой матери. Когда её скусывали со столбов, — она искрила!

Но и дома терять бдительности было нельзя. Вот я стою перед зеркалом, разглядывая отцовский набор для бритья, с зажатым в руке «безопасным» лезвием — обоюдоострой пластиночкой «Невы». Потом подношу её к лицу — и медленно провожу — сверху вниз. Великолеп-но яркая кровь кривой дорожкой заливает щеку.

Вообще шаги в мир, как я теперь понимаю, почти обязательно со-провождались физической или душевной болью: оправка на морозе, драка в дровенниках, убитая кошка, падения с велосипеда и качели (мой визави резко вскакивает с противоположного конца — по каким-то неуловимым признакам я понимаю: нарочно — и я оглушительно хлопаюсь затылком оземь), утрата денег, мешков с обувью, варежек на тесёмках и шапочек с ушами… Вот так я и усвоил — навсегда: опыт приходит через боль, — и если прошёл по жизни без разрушительных потерь, то только потому, что придерживался принципа: можешь из-бегнуть незнакомого — человека, ситуации, действия, — избегай!

Не только явь была пугающей — страшно бывало и по ночам. Не раз мне снилось, что я летаю — нет, не летаю — плаваю, как ленивая рыба, под потолком нашей комнаты, разглядывая всё то, что смутно поворачивается подо мною: застланный белой скатертью стол, кро-вать со спящими родителями, мой диван… Однажды приснилась мама в гробу: я совершенно отчётливо видел её белое красивое лицо — и невыносимая тоска и ужас наполнили всё моё тело.

Январский

В новый, выстроенный на болоте микрорайон (назывался — посёлок Январский) мы переехали поздней осенью 1964-го — пос-ле первой четверти моего второго класса. Окна квартиры (улица Ямпольская, дом 14-б, отдельная двухкомнатная хрущёвка № 69) вы-ходили на детский садик, в который отдали сестру. Мама работала участковым врачом в поликлинике, находившейся по другую сто-рону незастроенного ещё болота, — на улице Липатова. А я пошёл в новую школу.

Новая школа оказалась старым двухэтажным бревенчатым бара-ком — с печным отоплением, вениками для обметания снега с вале-

Новая школа оказалась старым двухэтажным бревенчатым бараком


ЯСЬКОВ

нок, но главное — с туалетом внутри, а не снаружи. Наверно, имен-но это понравилось мне больше всего: с удовольствием вспоминаю потрескивание поленьев в печке, коричневую чернильницу-невыли-вайку в круглом углублении чёрной наклонной столешницы, замеча-тельный ржавый блеск высохших на пере чернил, розовую промокаш-ку с зубчатым краем…

К новому 1965-му году в школьном коридоре развесили наши рисунки. Помню удивление (и почему-то — стыд), с которым разгля-дывал перерисованного мною с открытки коричневого медведя: под ним чужой рукой было выведено (читал я уже совсем свободно): «Вова Езьков, 2-“А” класс». Я долго потом, то забывая, то вновь вспоминая его, не мог определить: что же за ощущение я тогда испытал? Теперь, через десятилетия, почитав Дж. Дж. Фрэзера и Э. Б. Тайлора, позагля-дывав в Леви-Стросса, я знаю: я испытал очень древнее, первобытное чувство: что-то среднее между «у меня украли меня» — и «испортив моё имя, испортили меня самого».

Занятия в третьем классе начались в уже на самом деле новой школе — стандартном трёхэтажном строении из светлого силикатно-го кирпича. Школа мне не понравилась: огромная, неуютная, гулкая. Людная, — но бесчеловечная. Но в ней завязались мои первые отно-шения — дружбы и вражды.

Учился я хорошо, то есть — отлично. Благодаря до некоторой сте-пени способностям и усердию, но в основном — памяти и привычке. Я мало отвлекался на уроках — разве что иногда крепко задумывался о чём-то своём, — всегда полностью выполнял домашние задания — просто чтобы избежать паники, которая овладевала мною в редких случаях, когда я не был готов к уроку: помню это чувство — смесь стра-ха, стыда, лихорадки и унижения. Учёба меня не занимала, но чтобы не трепетать, к примеру, на уроках арифметики, следовало выучить таблицу умножения и тем самым раз навсегда снять с себя заботы об умножении, делении и операциях с дробями.

Моя «вторая первая учительница», учившая меня с половины второго по конец четвёртого класса, Анастасия Алексеевна Вавило-ва, была, как я теперь понимаю, хорошим, умелым и многое повидав-шим и пережившим педагогом — не просто «учительницей начальных классов». Её профессиональная деятельность началась ещё до эпохи Большого террора, она с десятью коллегами тащила на себе нашу школу во время войны, и к моменту нашего знакомства её стаж на-считывал, насколько я могу сосчитать, лет тридцать, не меньше. Она разбиралась в нас, малявках, как опытный товаровед разбирается в сортаменте и пересортице. Это она сказала мне однажды: «Володя, ты эгоист», — и я понял это слово на всю жизнь.

Как отличник я пользовался привилегией сидеть «на камчатке». В те времена бытовала такая негласная практика: самые тихие и «ус-певающие» ученики более или менее равномерно распределялись в дальней от учителя части класса, а всё ненадёжное, шумное, вредное, бестолковое высаживалось вперёд, — так обеспечивалась хоть какая-то дисциплина и успеваемость. Встречались, конечно, и исключения. Помню второгодника Петрова: про него говорили, что он в каждом классе сидит по два года. Может быть, это и было преувеличением, но рядом с нами, десятилетками, он казался по меньшей мере две-надцатилетним. Что-то было во всей его повадке и облике взрослое.

я испытал очень древнее, первобытное чувство: что-то среднее между «у меня украли меня» — и «испортив моё имя, испортили меня самого»



Он не вбегал в класс, а входил — высокий, уверенный в себе, спокойный, доброжелательный, без каких бы то ни было портфеля или тетрадки — только с книжкой для своего, не имевшего отношения к школьной программе, чтения. Кажется, это были книжки про шпионов: их в изо-билии наплодили в тридцатые-сороковые, да и пятидесятые годы. Не учился он принципиально: не желал. На него давно махнули рукой: он жил своей, отдельной от нас и от учителей жизнью. Не думаю, что он водил компанию с теми мальчишками, с которыми начинал учиться в первом классе: для поддержания школьного товарищества необхо-димо живое общение на уроках, — ребята из разных классов обычно дружат только тогда, когда живут по соседству.

Так вот: сидел он рядом со мной — через проход, то есть тоже «на камчатке». Отношения у нас установились самые тёплые: своей невоз-мутимостью, загадочностью, взрослостью (а я ведь был ещё и на год младше остальных), своей снисходительной весёлостью он вызывал у меня искреннее восхищение — и принимал его как должное. В нём была сила — и не было даже намёка на агрессию или опасность. Вот какой это был Петров. Однажды он явился в класс со стильной светло-коричневой дерматиновой папкой на жёлтой металлической молнии. Она бы и сама по себе произвела впечатление — на фоне наших об-тёрханных портфелей и ранцев, но главная интрига была не в этом: папка была основательно чем-то набита: её бока раздувались.

Задушевный друг моей юности, с которым мы познакомились пятью годами позже и тремя тысячами километров юго-западнее, Ви-талик Сирота говорил: самое лучшее в музыке — ожидание перехо-да. Так вот: предчувствие, ожидание, нетерпение, страстное желание понять — и неверие в то, что Петров решил начать учиться, — все эти и многие другие обуревавшие меня переживания слились в пре-красную симфонию, песню без слов. И надо отдать должное Петрову: по-моему, это представление было проделано им безо всякой задней мысли, без расчётов на внешние эффекты, — просто так в тот день вы-строились светила: парад планет. Он неторопливо прошагал к своему месту, уселся, не без труда вдвинул папку в парту, расстегнул её — и начал доставать и со вкусом поедать румяные маленькие баранки — «сушки». И угощать соседей. Спасибо тебе, Петров, надеюсь — ты жив и счастлив.

С Петровым мне повезло, но жизнь — отнюдь не сплошное ве-зенье. В один из дней я узнал, что по выходе из школы буду бит. Как я томился в оставшееся до расправы время, какие планы спасения строил — лучше не вспоминать. Выглянув после уроков в тугую за-стеклённую дверь, я увидел за клубами пара своих сосредоточенных мучителей — и ужаснулся предстоящему событию. На большом квад-ратном плацу, прямо перед ступеньками центрального входа, терпе-ливо топтались человек пять (может — четыре: у страха глаза велики). Во мгновение ока я увидел всё, что меня ждёт: глумливые их ухмыл-ки, лязг моих зубов, беспомощное (как у майского жука) лежание на спине в сугробе, снег за шиворотом… По какому-то наитию ринулся я к «техничке» (уборщице) и умолил её выпустить меня из школы через чёрный ход. Вывалившись на белый свет (белый снег), рванул без до-роги — к дому, до которого и было-то метров триста, не более. Одна-ко на полпути, когда задняя часть школы перестала меня прикрывать, был обнаружен кем-то из особо бдительных заговорщиков — и пого-ня началась.

Спасибо тебе, Петров, надеюсь — ты жив и счастлив.


ЯСЬКОВ

В минуты опасности во мне борются две силы, точнее — сила и слабость: воля к жизни и изобретательность — и паника и оцепе-нение. У меня слабеют руки, подкашиваются ноги, и чаще всего я не могу оказать достойного сопротивления. Бывают исключения, — но для этого над ужасом должно возобладать бешенство. Я увидел, что за мною гонятся, — и моя довольно резвая трусца тотчас преврати-лась в бег на месте. Стало ясно: мне не уйти. До дому оставалась сотня метров, не больше, но, выбравшись из школы через заднее крыльцо, я обрёк себя на барахтанье в снежной целине. Хуже того: дорогу мне преграждал детский садик (в него ходила сестра: в этот момент она как раз была там). Чтобы добраться до спасительного подъезда, мне нужно было обогнуть садик справа, — но именно мимо этого огоро-женного угла пролегала гладкая натоптанная дорожка, прямиком ве-дущая от школы к дому. По ней весело как козлята скакали сейчас мои преследователи. Они видели: я, без сил копошащийся в снегу, никак не успею к углу раньше их. Тактически они рассчитали всё верно: зачем тратить силы на преодоление полусотни метров снега, если можно с удовольствием, и гораздо быстрее, пробежать метров 70–80 — и на-зидательно изловить свою ещё трепыхающуюся, но уже созревшую для аутодафе жертву…

Но моя сообразительность ещё не отказала мне. Понимая, что гонка проиграна, я мгновенно изменил решение и маршрут движе-ния. В отчаянном прыжке, как какой-нибудь налим со дна рыбачь-ей лодки, я перебросился через забор садика и, ощутив под собою твёрдую поверхность (спасибо вам, дворники и дворничихи!), из последних сил рванулся к каким-то дверям. Так состоялось моё чу-десное спасение.

В садике непрошенного гостя, конечно, тут же передали по ин-станциям — и я предстал перед кем-то главным. Хотя мне это было уже безразлично. Опустошённый пережитым страхом, я почти ничего не чувствовал и мало что соображал. Объясняя, как меня угораздило средь бела дня вломиться мало того что на территорию, но и в само помещение, я честно сказал, что спасался от ребят, которые хотели меня «оттырить».

— Стырить? — переспросил кто-то большой в белом халате. — Это что такое? Стащить, украсть?

— Да нет: побить, — тупо переводил я с мальчишечьего на взрос-лый…

Я никогда не умел (да и не хотел) играть в социальные игры «по правилам». Наверно, было бы лучше всего — и смелее, и самоуважи-тельнее, и «правильнее» — выйти во двор, помахать кулаками, полу-чить в нос, дать в нос, — а потом разобраться, в чём дело, и подру-житься с ребятами. Но я не хотел ни драться, ни выяснять отношения, ни дружить с теми, кого мне подсовывала судьба. Ненавижу насилие в любом виде, равно физическое и ментальное. Это вовсе не значит, что я рассчитываю (или надеюсь) отстоять свою «независимость», — нет, конечно. Я просто не могу принимать чужие, навязываемые мне правила — и всё тут. Поэтому всю жизнь веду арьергардные бои: ог-рызаюсь, отступая. Что до моих несостоявшихся избивателей, — свое-го они добились. Они создали ситуацию, в которую я не желал попа-дать, заставили меня пережить ужасные и отвратительные ощущения, и оставили их в моей памяти — навсегда. Разве это не победа?

Но я не хотел ни драться, ни выяснять отношений, ни дружить с теми, кого мне подсовывала судьба.



Здесь самое место сказать два слова о моём тогдашнем друге. Подружило нас соседство: я тогда ещё нередко поддавался судь-бе — по крайней мере в тех случаях, когда она не поджидала меня впятером с обмётанными цыпками кулаками наготове, а подходила в одиночку на мягких цыпочках. Пашка был пучеглазый одутловатый мальчик с косой прилизанной чёлкой. Твёрдый троечник. Кажется — страдающий энурезом. Я не раз бывал у него дома, он — у меня. Ника-ких совместных наших дел — проказ, шалостей, походов, даже приго-товления домашних заданий — не упомню. Кажется, лепили что-то из пластилина. Нас подружило соседство и сходство характеров: робкий, слабосильный, застенчивый, я нуждался как раз в таком товарище — нерасторопном и незлобивом. Именно к нему бросился я с вопросом: «За что меня хотели бить?» Пашка немного помялся, а потом объяс-нил: «Ты задаёшься». Вот в чём было дело! По его интонации было понятно, что так оно и есть. Пашка, как настоящий друг, должен был сказать мне горькую правду в глаза. Значит, я был не только эгоистом, но и задавакой. Неприятное открытие. …Вот ведь любопытно: почему же меня больше никто не пытался побить? Может, Пашка поговорил с ребятами — сказал им, что втолковал мне претензии коллектива? Это так и осталось непрояснённым. А сейчас уже ни у кого не спро-сишь: спустя зиму-другую я навсегда вернулся на Украину и Пашки никогда больше не видел. В начале девяностых, гостя у наших много-численных пермских родственников, я через тётю Зину узнал пашкин телефон и созвонился с ним. Говорить нам было не о чем, он сослался на занятость и от встречи уклонился. А в 2001 году, в мой последний приезд в Пермь, я опять позвонил тёте Зине. Она никак не могла взять в толк, кто я такой: никакого Вову Яськова из дома 14-б не помнила, а про Пашу сказала, что его уж лет семь, что ли, нет на свете: утонул в Каме. Вот так и закончилась моя первая детская дружба.

Что до школы, то в памяти вообще уцелели только экстраорди-нарные происшествия. Учебный процесс остался «за кадром». Лучше всего мне помнятся праздники, — об этом уже и выше сказано. Види-мо, в течении нашей однообразной рабочей жизни6 те редкие допол-нительные дни отдыха, которые выделило населению государство, — новый год, первое мая, седьмое ноября и день сталинской конститу-ции7 — многое значили для людей. Их ждали и готовиться начинали загодя. Вот и я помню, как на уроках труда весь февраль прокорпел над пяльцами: цветным мулине вышивал гладью по срисованному откуда-то карандашному контуру букетик цветов — маме к 8 марта. К другому 8 марта (к следующему или предыдущему) моя соседка по парте (Люба Шилова?) на уроках труда сшила для моей мамы фартук — из голубого цветастого ситчика.

А ещё к одному мероприятию — первомайской демонстрации — мы с мамой готовились вместе. Делалось это так. Заблаговременно дней за десять, были срезаны и вставлены в наполненные водой литровые молочные бутылки несколько ровных длинных тополёвых веток. Их поставили вблизи батареи парового отопления — ожи-вать. Тем временем началось изготовление основных праздничных аксессуаров. Кусок белой хлопчатобумажной простыни был выкра-шен в ярко-красный цвет, накрахмален, высушен и выглажен, — это всё сделала мама. Затем я, пыхтя от усердия, понарисовывал на этой ткани, обводя горлышко пол-литровой стеклянной банки, карандаш-

6

Напомню: в СССР тогда была шестидневная 41-часовая рабочая неделя: люди отдыхали только один день — в воскресенье. Переход к пятидневке (с соответствующим увеличением продолжительности рабочего дня) был осуществлён только в 1967 году (см. Постановление ЦК КПСС, Совмина СССР, ВЦСПС от 07.03.1967 № 199 «О переводе рабочих и служащих предприятий, учреждений и организаций на пятидневную рабочую неделю с двумя выходными днями»).

7

Раз уж я упомянул праздники, то хочу кстати сказать несколько слов об истории празднования Дня победы — истории для СССР характерной, показательной и поучительной. 8 мая 1945 г. якобы был подписан Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об объявлении 9 мая Праздником Победы». Он гласил: «В ознаменование победоносного завершения Великой Отечественной войны советского народа против немецко-фашистских захватчиков и одержанных исторических побед Красной Армии, увенчавшихся полным разгромом гитлеровской Германии, заявившей о безоговорочной капитуляции (здесь и далее курсив мой — В. Я.), установить, что 9 мая является днём всенародного торжества — праздником победы. 9 мая считать нерабочим днём. >>


ЯСЬКОВ

ных кругов, вырезал их ножницами, сложил каждый пополам, ещё раз пополам, и с дуговых краёв образовавшихся секторов навыстригал зубчиков. После этого каждый такой красный зубчатый кружок был проткнут посерёдке мягкой медной проволокой, кончик которой за-гибался крючком и в этот крючок зажималась туго свёрнутая бумажка. Вокруг образовавшегося таким образом твёрдого комочка красный кружок сминался, сморщивался и туго перетягивался суровой ниткой. Получалась «гвоздика». Дальше всё было ещё проще. Поверх утолще-ния в основании нашей самодельной гвоздики наматывалась специ-альная зелёная гофрированная бумага для поделок — очень тонкая, достаточно прочная и полупрозрачная на свет, — чтобы имитировать завязь с листиком. Накануне праздника полностью готовый цветок прикручивался торчащим из него куском проволоки к выпустившей к тому времени ярко-зелёные клейкие пахучие листочки ветке — по нескольку штук на одну. С такими вот фантасмагорическими искус-ственно-живыми тополёво-гвоздичными гибридами я и пошёл на де-монстрацию.

Вообще же самыми лучшими были новогодние праздники. Во-первых, несмотря на то, что конец декабря и начало января — самое морозное время года, не нужно было мёрзнуть на улице (а и перво-майская и в особенности ноябрьская демонстрации почти всегда проходили при снеге и морозе); во-вторых, в школах и детских садах устраивались утренники — с концертами, играми и всяческими кон-курсами, — на них приглашались родители, и таким образом всё это приобретало какой-то семейный характер; в-третьих, на новый год дети обязательно получали всякие вкусности: мандарины, конфеты, обёрнутые в фольгу грецкие орехи. И после этого наступали самые большие в учебном году каникулы — до 10 января.

Тем не менее и праздничные дни не все были радостными и без-заботными. Я уже упоминал грустное происшествие с заячьей шапкой. Вспоминаются ещё два новогодних — шестьдесят шестого или шесть-десят седьмого годов — эпизода.

Как известно, в советские времена было такое мероприятие: образцово-показательная встреча нового года у Кремлёвской ёлки. Для этого по всему Союзу распространялись по разнарядке билеты, которые каким-то сложным образом доставались каким-то специ-ально отбиравшимся детям (во всяком случае, билеты эти, я уверен, нигде не продавались: они распределялись). У этого помпезного центрального мероприятия были аналоги — в столицах республик и областей. Так что некоторые дети вынуждены были (либо, напро-тив, отчаянно мечтали, — это индивидуально) участвовать не только в своём школьном, но и в городском (областном, республиканском) утренниках. Вот на такое мероприятие отправил меня отец — разу-меется, не поинтересовавшись, что я по этому поводу думаю. При-нёс домой готовый костюм: мягкие сапожки, шаровары, кушачок, со-рочку-вышиванку, смушковую шапку — в нём я в городском Дворце пионеров в общем хороводе должен был изображать украинского хлопчика. Типа маскарад, только без маски…

До сих пор не понимаю, почему взрослые бывают такими… бесчувственными? глупыми? Я не умел объяснить, боялся спо-рить, но мне не нравилось — всё! Во-первых, до этого я был уве-рен, что праздник — это когда люди его радостно предвкушают и сами к нему всё готовят. Я гордился своими самодельными тря-пичными цветами на прутьях, я завидовал своему одноклассни-ку Зиганшину, который явился на школьную ёлку, нарядившись «роботом». Сделано это было очень просто и остроумно: на го-лову он надел картонную коробку из-под обуви, в которой была

<<8 мая 1945 года». Указ странный. Во-первых, в нём говорится о том, что Германия заявила о своей безоговорочной капитуляции, — но акт, подписанный в Реймсе 7 мая, Сталин не признал, а инсценировка с участием Жукова ещё не состоялась или по крайней мере не завершилась: второй, признанный Сталиным акт о капитуляции, будет подписан только за полночь, т. е. 9 мая. Во-вторых, когда бы этот указ ни подписали, но с обнародованием его тянули несколько дней: опубликован он был лишь 12 мая 1945 г. Вскоре начинается негласная кампания советской власти против солдат-победителей. 10 сентября 1947 г. ПВС СССР принял Указ «О льготах и преимуществах, предоставляемых награждённым орденами и медалями СССР». Согласно этому указу, «учитывая многочисленные предложения награждённых орденами и медалями СССР», с 1 января 1948 г. отменялись денежные выплаты, право бесплатного проезда ж/д, водным и городским транспортом, льготы по квартплате и проч., и проч. (см.: Сборник законов СССР и указов Президиума Верховного Совета СССР [1938 — июль 1956 гг.]. — М., 1956. — С. 300). Ветераны в ответ сняли награды: до этого их носили повседневно, а после такого унижения в массовом порядке раздали детям на игрушки — раз они ничего не стоют. Через три месяца, >>



прорезана дырка для глаз, а на углах светились малюсенькие лам-почки от фонарика. По сравнению с этим готовая чужая одежда, неизвестно откуда принесённая мне отцом, была чем-то по меньшей мере «ненастоящим». Настоящее делалось своими руками — к кон-кретному празднику. Будь я чуть постарше, я додумался бы провести аналогию с подвенечным платьем, которое шьётся по заказу в одном экземпляре и на один раз. Я, даром что ребёнок, смутно чувствовал, что эти не моего размера шаровары и сапоги уже не раз надевали до меня и будут надевать после. И оттого всё это «наряжалово» оборачи-валось казёнщиной и принудиловкой. Кстати о принудиловке: угне-тало то, что меня заставляют делать то, что мне совсем не подходит. Ну не гожусь я для танцев вообще и для хороводов в частности. И не переношу никаких совместных мероприятий с незнакомыми людьми. С таким же успехом меня можно было заставить играть во дворе в хок-кей. В общем, я куда-то там съездил и в хороводе вокруг ёлки пробе-жался. И уж думал, что на этом всё и кончилось, — ан не тут-то было. Самое ужасное и унизительное мне пришлось пережить в конце. Под занавес этого меро приятия мне вручили приз за лучший костюм!?. Я готов был провалиться сквозь землю от стыда и позора. Я не пони-мал, как это взрослые дяди и тёти не видят, что это не мой костюм, не я его выдумал, не я сшил, — как же можно давать приз за него — мне? Это же нечестно! Вот так я впервые понял (хотя не умел назвать это словами), что это такое — социально-общественное лицемерие, по-казуха, ложь. Каждый раз, когда я вспоминаю какой-нибудь подобный случай из моей жизни, меня охватывает чувство гадливости. И почти всегда оно связано с какими-то коллективными действиями. Впрочем, не хочу всё валить на «общество». Были случаи и совсем другого рода. Следующее моё тягостное воспоминание тоже связано с новым го-дом — возможно, тем же самым.

Итак, новогодний утренник. Актовый зал заполнен зрителями — приглашёнными на праздник родителями, детьми, — а на сцене про-водится какой-то «весёлый конкурс». Несколько младших школьников (я в том числе) получают задание: как можно быстрее вычерпать воду из довольно большой, но неглубокой тарелки в стакан. Мы послушно стараемся и — о чудо! — я опережаю всех. Получаю в награду «Миш-ку на Севере», возвращаюсь на своё место, разворачиваю фантик, сую конфету за щёку — и слышу чьё-то (мамино? папино?) осуждающее шипение. Очнувшись от радостного возбуждения, вижу: рядом со мной сидит Лиля (было ей тогда, наверно, годика 3 или 4) и зачаро-ванно следит, как я пожираю свой трофей… Ну, что бы вы сделали на моём месте? Я вытащил недожёванную половину и засунул Лиле в рот. Есть вещи, которые не исправишь.

Оглядываясь назад, я поражаюсь, до чего автономным, герметич-ным было моё существование. Одноклассники и учителя, соседские мальчишки с их твердокаменными хоккейными клюшками, страшные местные хулиганы, сестра и родители — были деталями пейзажа. Мы жили рядом, но отдельно, не зная и не понимая друг друга. И — не интересуясь друг другом. Так живут, занятые сами собою, соседние го-сударства: только войны ненадолго заставляют их вглядеться в лицо врага. Поэтому-то самые яркие страницы истории — это описания сражений.

Кстати, раз уж упомянул хулиганов и сражения. Пермские хули-ганы — это отдельная тема. Безжалостные и бесстрашные, они были реальной альтернативой советской власти «на местах» — во дворах

<<24 декабря 1947 г., в газете «Известия» (№ 302 [9524]) было напечатано следующее: «Президиум Верховного Совета СССР постановил: 1. Во изменение Указа Президиума Верховного Совета СССР от 8 мая 1945 года считать день 9 мая — праздник победы над Германией — рабочим днём». Это значило: никаких парадов, народных гуляний и проч. Работайте, суки! А в 1948 году отменили нашивки за ранения: не выделяйтесь, падлы, не хрен было кровь проливать!Кстати, ужасающий факт: 80% войсковых разведчиков после войны были лишены воинских наград и посажены в тюрьмы за уголовные преступления; всего же около 10% из 13 млн участников войны отправилось в лагеря (см.: http://le-haim.livejournal.com/32097.html).Снова День победы стал «красным днём календаря» только с 1965-го года (см. Указ Президиума ВС СССР от 26 апреля 1965 г.).Ну, а 8 марта — с 1966-го (см. Указ Президиума ВС СССР от 8 мая 1965 г.).


ЯСЬКОВ

и микрорайонах. Я был для них ничтожная мелюзга, но моего отца, тридцатилетнего мужчину, маме случилось однажды выручать из беды. Компания подростков лет 15–16 скучала возле своего общежи-тия (какого-то ПТУ) — такой же пятиэтажки, как наша, с другой сторо-ны детского садика. Отец проходил мимо… Мама застала их в ту ми-нуту, когда они уже весело перебрасывались его шапкой. Налетев на них, как тигрица, она буквально отбила отца (и шапку) и спасла и его, и, между прочим, их от последствий. Отец тогда уже служил инструк-тором в Кировском райкоме партии, а «групповое нападение на пред-ставителя власти» в те времена «тянуло» не на один год. Сам же отец говорил мне позже, что в подобных случаях милиционеры имели пра-во стрелять на поражение.

Другой пример, из годов уже семидесятых. Двоюродный мой брат, тётизоин Игорь, у себя в Краснокамске (35 км от Перми), чтобы сходить в гости к другим двоюродным — тётишуриным Юрке и Алёш-ке — должен был договариваться с ними заранее. Они встречали его на границе «Рейды» (так называли местные свой посёлок). Лишь под их дружественным конвоем он был в безопасности: братьев тамошние хулиганы уважали — за силу, за характер и за то, что Алёшкин отец, Славка, сидел в тюрьме. Отец в тюрьме — было тогда нормой, а не ис-ключением. Я этого Славку помню: чернокудрый и смуглый поджарый красавчик — как-то он вёз нас с дедом Афанасием на мотороллере по петлистой лесной тропе, перегороженной корнями сосен. Вёз так лихо, что я чудом не улетал с проволочного багажника, судорожно цепляясь за дедову спину. Он же, заметив моё восхищение его круто-бокой «Вяткой», не долго думая вывез меня на окраину Рейды, пока-зал наскоро, как выжимать сцепление, газовать и тормозить, — и пре-доставил самому себе. Я нет чтобы колесить вокруг хозяина — пое-хал обратно, не слыша славкиных криков за спиной. Возле первого же барака меня тормознули два алкаша (они с трудом пёрли четыре громадные авоськи с пустыми бутылками): «Слышь, пацан, подбрось до магазина». И тут налетел запыхавшийся Славка. «Что ж ты, Вовчик, твою мать, делаешь! — беззлобно матюгнулся он. — А если б ты на них наехал? У меня же ж прав нету…»

Многие годы Краснокамск «держали» братья — человек пять. Одни уходили в тюрьмы, им на смену подрастали другие. Потом, ког-да старшие освобождались, их место на зоне занимали младшие. Они не были бандой — они были силой, своевольно наводившей поряд-ки в городе по своему (недо)разумению. Могли заявиться в ресторан и разогнать свадьбу — весело и беспощадно. Не терпели непослуша-ния и неуважения: заправляли райцентром как своей вотчиной. И это длилось чуть не до самой «перестройки». Братья сперва заматерели, потом постарели — и не заметили, как у них под ногами пробилась к свету многоголовая новая поросль, которая ни во что не ставила не только законы, но и «понятия». В один прекрасный день изувеченный труп пропавшего накануне старшего брата был найден в местном бо-лоте — и эпоха страшных хулиганских авторитетов рухнула, как совет-ская власть. Ей на смену пришёл подростковый беспредел. Тётишурин Юрка, весёлый добродушный крепыш, мастер спорта по гиревому спорту, бросил курить — не «для здоровья», а ради безопасности. Ну их к чёрту, объяснял он мне. Идёшь мимо с сигаретой — обязательно услышишь: «Эй, мужик, дай закурить». Не дать — нельзя, а дать — зна-чит остановиться. А остановился — считай пропал. А так скажешь им: «Извините, ребята, не курю», — и идёшь дальше. Обматерят, конечно, с ног до головы, но догонять не станут: поленятся.

В последний раз я был в Перми в начале двухтысячных. Меня по-разило: все до единого окна первых этажей во всём миллионном го-роде были забраны крепкими решётками.

Братья сперва заматерели,потом постарели — и не заметили, как у них под ногами пробиласьк свету многоголовая новая поросль, которая ни во что не ставила не только законы, но и «понятия».



Мама

Маму и папу «пермского периода» я помню смутно: они работали так, что дома почти не бывали. Зато я заходил к маме на работу — в по-ликлинику по ту сторону болота.

С этим болотом связано одно странное происшествие. Мы с ре-бятами не раз играли возле лепившихся по его краю разномастных сараюшек и гаражей. Играли, разумеется, в войну. Автоматы и мечи мастерили из досок, «натыренных»8 из стоявшего неподалёку склада пиломатериалов: просто пролезали под створку не достававшей до земли двери и выбирали обрезки. И вот, в ходе очередной «войнуш-ки», наша маленькая, человека в три, группка партизан-разведчиков-гладиаторов на самом краю болота под чахлым кустиком обнаружила обёрнутый газетами и перевязанный верёвкой пакет. Мы его развер-нули — в нём лежало женское бельё: трусы, лифчик, пояс с резинками и прищепками для чулок. Мы в ужасе бросили его и разбежались по домам. И ни один из нас ничего не сказал ни другим нашим товари-щам, ни родителям — никому. Только на следующий день осмелился я с большой опаской сходить на это место: пакета не было… Какая-то зловещая загадка так и осталась неразгаданной.

Иногда выпадали неожиданные «разовые», никогда потом не повторявшиеся развлечения. Как-то мама взяла меня с собой на работу — на «вызовá». Как всякий участковый терапевт, она после приё ма обслуживала тех больных, кто сам не мог прийти в поли-клинику — и вызывал врача на дом. Участок то ли был большой, то ли находился далеко, — не знаю. Но ехали мы туда на машине — на «Москвиче-408» — новейшей на тот момент легковушке. Это было не-вероятное праздничное ощущение — сидеть сзади на мягком сиде-нье, вертеться во все стороны, глазеть по сторонам, а во время ожи-дания, пока мама ходила к больному, вертеть ручки, опускать и под-нимать стёкла… Особенную какую-то «нарядность» происходящему придавало то, что новая, блестящая, лакированная и хромированная машина стояла в сером грязном дворе возле почерневшего от вре-мени, вросшего в землю бревенчатого барака: я как будто был в эти минуты не совсем самим собою, каким-то празднично-неуместным — как, ну, что ли, роза в изысканной вазе посреди коммунальной кухни (если вы представляете, что это такое).

Самой бедной, неграмотной, забитой группой пермских жителей были татары9. Жили они, по-моему, почти исключительно в бараках, времянках и чуть ли не в землянках и занимали самую низшую сту-пень социальной лестницы. Многие трудились на производстве хими-ческого оружия10. Стоит ли говорить, что ни о какой охране труда на этих предприятиях и речи не шло: татар было не жалко. На плановых медосмотрах маму удивляли их оранжевые руки. «Что это?» — спроси-ла она как-то. — «Продукция», — пожал плечами несчастный татарин. А когда однажды на заводе случился выброс ОВ и в больницы города (и в мамину поликлинику) начали поступать уцелевшие, степень их поражения была такова, что от контакта с ними отравился кое-кто из врачей.

Татары татарами, но когда мама заболела ангиной, меня это на-пугало так, что запечатлелось в душе, как личный ужас. Всегда бодрая и чем-то занятая, она средь бела дня лежала на кровати, плевалась в баночку и — стонала! Я не знал, куда деваться от жалости и страха — и был почти счастлив, когда она отправила меня в молочный магазин. Купить мне было велено три литра молока (в жёлтый эмалированный бидончик с цветком на боку), две пол-литровых запечатанных фоль-гой бутылки кефира и то ли творог, то ли сметану. Не чуя под собой

8

«Украденных», «наворованных», даже «утащенных» — таких слов мы не то что не знали, но они были не из нашего словаря.

9

Даже не коренное вотяцкое население, которое к середине ХХ века было почти полностью истреблено, а частью русифицировано, — по крайней мере, в Перми я никогда ни одного живого вотяка не встречал. Древние коми-пермяки (последние на сегодня уцелевшие на пермской земле представители коренных народностей — коми-язьвинцы) до начала колонизации русскими Предуралья занимали обширный район междуречья Камы, Вишеры и Колвы — несколько десятков тысяч квадратных километров! За последние пять веков уничтожены почти полностью. В начале двухтысячных годов несколько сот (не более двух тысяч) обрусевших коми-язьвинцев проживало всего в семи деревнях Красновишерского района — Верхней и Нижней Бычине, Верхней Язьве, Паршакиной, Арефиной, Антипиной и Ваньковой. (В 2003 году был издан букварь коми-язьвинского языка — первая книга на уже мёртвом языке.) Та же участь постигла остальные этносы, чью землю захватывали русские колонисты на протяжение последних веков. Между прочим, аналогию с историей взаимоотношений «русские-вотяки-татары» найти не сложно: это «испанцы-индейцы-негры». >>


ЯСЬКОВ

ног от какого-то томления, я бежал туда так, как бегут в аптеку за чудо- лекарством от смерти. И конечно на выходе из магазина я уронил би-дон и разлил молоко. А когда добежал до дому, то на последней сту-пеньке перед нашей лестничной площадкой разбил одну бутылку ке-фира. Тогдашнее моё отчаяние не поддаётся описанию даже сейчас.

Жизнь, разумеется, состояла не из одних катастроф. Встречались в ней и диковины — чаще всего гастрономические. То двоюродный дед — «дядя Лёня» — пришлёт из Казахстана вяленые дыни — золо-тистые, заплетённые в косички, одуряюще ароматные и непередавае-мого медового вкуса. То я вдруг обнаружу в маминых «заначках» запас сухого молока: сладкий белый порошок казался до того вкусным, что, начав его пробовать, остановиться было нелегко.

…Не думаю, что уцелевшие в моей памяти остатки прошлого спо-собны развлечь читателя — мне и самому-то интереснее более всего не то, чтó запомнилось, а — почему оно запомнилось? Наверно, в па-мяти откладывается то, что «произвело впечатление» или сопряжено с сильными чувствами — радости, страха, стыда, торжественности мо-мента, унижения, сильного удовольствия, удивления. Но фокус в том, что примечательными для ребёнка могут оказаться какие-то совер-шенно неочевидные явления жизни. Вот хороший пример.

Вечер. Мы сидим на кухне. Отец что-то рассказывает. В разговоре всплывает слово «лупа».

— Лупа, — говорит мама, — лупа-залупа. Отец хохочет, и при этом непонятно смотрит на меня. Я тоже ра-

достно смеюсь — в унисон. Может быть, я и слышал это слово от од-ноклассников, но значения его не знаю совершенно. И тем не менее каким-то шестым чувством улавливаю: это неприлично. Иначе почему отец так смеётся и так смотрит? А лет мне, может быть, восемь.

К чему я это? А вот к чему. Где-то я вычитал, что учёным хорошо из-вестны психологические и чуть ли не физиологические и биохимичес-кие механизмы обучения второму языку. Но как (и почему!) маленький ребёнок выучивает первый — тайна. Вот и здесь то же: как и почему вдруг начинаешь понимать что-то? Иногда мне кажется не таким уж невероятным предположение, что всё знание мира уже содержится в каждом из нас — в латентном виде. И под воздействием тех или иных спусковых механизмов (катализаторов) проявляется. (Правда, никому не известно, что это за механизмы и когда и как они включаются.) Под-твердить это я могу на примере. Ну почему, спрашивается, слушая на уроке новый материал — по химии или геометрии, — я неожиданно ловил себя на том, что как будто «знал» это раньше, а теперь только «вспоминаю»? Как будто знание, понимание просто проступало во мне. В других же случаях (физика) я долго и мучительно разбирался в чём-то, в конце концов «понимал», но потом — бесследно забывал: не моё.

Лиля

Как и для всякого девятилетнего мальчишки, трёхлетняя сест-рёнка была для меня обузой. Порой она донимала меня так, что не «дать сдачи» я просто не мог. Но что делать? Не бить же её! И я раз-работал изощрённый метод расправы. Когда терпение моё лопалось (а лопалось оно легко), я устраивал «концерт по заявкам»: я пел! «Пос-той, паровоз, не стучите, колёса, кондуктор, нажми на тормоза», — со слезой в голосе копировал я Георгия Вицына — и моя доверчивая, моя чувствительная, моя отзывчивая сестра преображалась как по команде (а это и было командой). В глазах у ней проступали и набу-

<<Завоеватели истребляли местное население и завозили вместо него рабов.

10

Боевые отравляющие вещества производились в СССР в огромных объёмах. Только признанное СССР в 1989 году количество равнялось 40 000 тонн, 80% из них — нервно-паралитического действия (в основном — ви-экс, зарин, зоман, табун).



хали две огромных слезины, лицо перекашивалось, губы отвисали — и ребёнок ударялся в рёв. Надо ли говорить, что, созерцая это жи-вописное зрелище, я испытывал скромную гордость творца, худож-ника, создающего что-то из ничего. Как сейчас вижу: мы сидим в де-тской на полосатом шерстяном ковре, Лиля плачет-заливается, я са-дистически любуюсь делом своих рук, — но контроля над ситуацией не теряю. Заслышав встревоженный топот (это мама бежит из кухни узнать, что случилось с ребёнком), я немедленно включаю: «Три тан-киста, три весёлых друга — экипаж машины боевой!» Всё: концерт окончен. Плач прекращается в один миг, благодарная слушательни-ца расплывается в лучезарной улыбке, и только две-три слезинки на щеках и на подбородке (плакала она обильно) указывают на недав-ние страдания. Верьте не верьте, но я успевал «переключать» сестру секунд за пять-семь, не больше: путь от плиты до детской в нашей хрущёвке был несколько метров. В результате повторений мы оба научились делать это ещё быстрее. Лиля, спасибо за сотрудничество и извини за эксперименты.

Кстати о ковре, на котором я только что устроил этот неболь-шой спектакль. Он мне чрезвычайно нравился. Небольшой, полтора на два метра, с бахромой на концах, необыкновенно плотный, тканый из грубой овечьей шерсти, узорно-полосатый, бело-синий. Однажды я чуть было не испортил его непоправимо. Как уж я ухитрился про-лить чернила, не знаю. Может быть — заправлял первую в моей жизни авторучку: мы переходили на них в конце четвёртого класса. Черни-ла для авторучек продавались в шестигранных флаконах с этикеткой «Радуга» на боку.

Помню тот (специфически детский) ужас, который испытал при виде роскошного синего пятна, украсившего середину ковра. Я не сомневался, что за это и убить можно. Как во сне метнулся я в ванную, притащил пачку стирального порошка, засыпал пятно, сбегал за одёж-ной щёткой — и начал тереть. Долго ли, коротко ли я возился, — но еле видное остаточное пятнышко я показал маме через много лет. Вот что делает с коврами, детьми и взрослыми обыкновенный животный страх. Мне ведь, оставь я всё как есть, ничего и не было бы.

Ещё о сестре. Лиля ходила в детские ясли, а потом в садик — прямо перед окнами нашей квартиры. (Я уже рассказал, как спасался в нём от одноклассников.) В один ничем не примечательный вечер мама зашла за ней после работы. И когда одевала, обратила внимание на её пальчики: все ноготки были окаймлены засохшей кровью. Оказа-лось, в этот день надзирательницы стригли детям ногти…

Ниже нас, на втором этаже, в кв. 66 жила семья офицера. У них в спальне на ковре висел настоящий кортик в ножнах — предмет не из нашей жизни. У меня сердце буквально замирало, когда я его тро-гал. От этой семьи в памяти осталось ещё восхитительное, какое-то запретное, иностранное и неприличное одновременно слово: «ман-лихер». Спустя годы я узнал, что так назывался австрийский пистолет конца XIX — начала ХХ века. Их сына-дошкольника Геру помню игра-ющим с Лилей в какие-то прятки. Как-то раз моё внимание привлекла

Вот что делает с коврами, детьми и взрослыми обыкновенный животный страх.


ЯСЬКОВ

сосредоточенная тишина. Решив глянуть, что с детьми (обычная их возня бывала далеко не беззвучной), я обнаружил их за телевизором: один (не помню кто) стоял на четвереньках и показывал голую отто-пыренную попку другому. Тоже уроки анатомии.

О маме-офицерше по имени Эмма наверно что-то могла бы рас-сказать наша мама. Однажды я услышал, как родители на кухне обсуж-дали её внезапное появление на работе у папы — в райкоме партии. Кто-то из коллег отца охарактеризовал её: «Конь с яйцами». Я легко могу вообразить себе эту реакцию выходца из низов — с его культом чинопочитания и с двумя прочитанными книжками в качестве «куль-турного багажа»11. Они всю жизнь вкалывали, напивались и даже оп-равлялись «руки по швам» — и появление на райкомовском паркете развязной и размалёванной дамочки не могло вызвать у них ничего, кроме реакции глубочайшего отторжения. Не думая о том, что сами они со своими тугими желваками, пещерным кругозором и странной «профессией» ещё более диковинны, чем она12, эти ребята, конечно, были шокированы.

«Космос»

Шестьдесят шестой год начался болезнями. Я целиком пропустил третью четверть, переболев последовательно корью, скарлатиной, ветряной оспой и свинкой.

А от лета, кроме случая с велосипедом (точнее — с купанием)13, в памяти остался лагерь — хоть и пионерский, но наверное скопиро-ванный со всех остальных лагерей Пермской области.

Ехать туда не хотелось, но родители работали, оставить меня дома одного было не с кем — вот и сплавили меня на одну смену в «Космос». Там мне пришлось в полной мере испытать все прелести совместного проживания.

Как вы думаете, как могут спать часов в шесть-семь утра десяти-летние мальчишки, которые угомонились накануне далеко не сразу после отбоя? Правильно: мёртвым сном. Но обязательно найдётся кто-то, кто разбудит всех — потому что ему в туалет приспичило или просто от избытка чувств. А если этого не сделает сосед, то фальши-вый горн прокукарекает что-то, ну очень отдалённо напоминающее окуджавское «Встань пораньше, встань пораньше, встань порань-ше! . .» Скоро утренняя линейка.

Ох уж эта линейка! Опаздывать на неё было нельзя: в восемь утра (или в семь?) мы должны были стоять по отрядам и звеньям (или как там назывались наши спальные коллективы) стройным каре вокруг посыпанного песком плаца, на котором разыгрывалось какое-то по-хабное мероприятие. Недоспавшие ещё хуже нашего сисястые и жо-пастые пионервожатые в запачканных зеленью чёрных юбках и белых блузках, под которыми просвечивали (бож-же мой!) лифчики, в крас-ных галстуках и с задранными в салюте руками рапортовали, что пио-нерлагерь «Космос» готов к очередному счастливому дню.

Но ещё раньше происходило обычное утреннее столпотворе-ние. За каких-то полчаса нужно было найти хотя бы свою обувь (ко-торой накануне ночью взаимно швырялся в товарищей), не говоря об одежде и том же галстуке. Нужно было протолкаться к вонючему обгаженному очку в сортире — и не дай бог у тебя скрутило с утра жи-вот. Ну скажите, откуда у мальчишки в тапочках на босу ногу и в чёр-ных сатиновых трусах может взяться клочок газеты для подтирания? При том, что его «Пионерская правда» приходит к нему на Ямполь-

11

Первая — армейский «Дисциплинарный устав», вторая — «Краткий курс ВКП(б)». Как в XIX веке из крестьян можно было выбиться только в священники или в приказчики, так в веке XX у паренька, сбежавшего из села, было два пути — в сверхсрочники после армии или в комсомольско-партийные активисты.

12

Гораздо более: всех инструкторов всех райкомов было, наверно, в 100 раз меньше, чем жён офицеров крупнейшей в мире армии (бóльшей, чем китайская и американская вместе взятые).

13

Эта история рассказана здесь: В. Яськов. Из записных книжек // ©П. — 2009. — № 1–2 (11); в Сети: http://magazines.russ.ru/sp/2009/11/ia4.html.



скую, 14-б, а не в этот в космос. Правильно: ниоткуда. Или от товари-ща — за мзду. Или можно выбрать, отогнав мух, использованный кем-то вчера фантастический рассказ «Ночной орёл»14 и исхитриться как-то использовать его вторично. Или.

С умыванием и чисткой зубов дело обстояло не лучше. Сначала к рукомойникам, с обеих сторон облепившим приколоченную к двум кривоватым столбикам доску, не протолпиться; потом в них иссяка-ет вода, а когда ты проталкиваешься наконец к одному — вступаешь ногой в скользкую перемешанную с мылом грязь, едва не падаешь, хватаешься одной рукой за доску, подхватываешь соскользнувшее с плеча полотенце, и в довершение всего твоё «Земляничное», как жи-вая лягушка, выпрыгивает в песок. После того, как ты его — с третьей попытки — вылавливаешь, оно годится скорее для абразивных работ, чем для умывания. Кое-как сполоснув глаза, торопишься в спаль-ню — попытаться всё-таки найти этот чёртов галстук. Зубы остают-ся нечищеными, потому что ещё позавчера ночью Сашка Гершкович с Русланом Хакимовым лазали к девчонкам мазать их зубной пастой. Ничего более подходящего для этого, чем твой «Поморин», конечно, не нашлось.

После торжественной линейки наконец можно идти завтракать. В большой столовой гвалт стоит невероятный, а порядка не больше, чем в умывальне. Манная каша, кисель и что там ещё оставляют чув-ство недоумения — вкусом, запахом, цветом, консистенцией.

После этого начинается обычный сверхорганизованный день. Всё по часам: купание в цементном бассейне (хотя рядом протекает в своих черёмуховых берегах чудная Ласьва), обед, репетиции к пред-стоящему не то слёту, не то смотру, полдник, ещё какие-то мероприя-тия, ужин, линейка, отбой.

Ну, а после отбоя у тех, у кого ещё сохранились силы, начинается настоящая жизнь. Походы в самоволку, лазанье к девчонкам в спаль-ни, побоища подушками, курево в кустах, и совсем уж перед сном — россказни о том, как старшего пионервожатого видели в лесу с вожа-той второго отряда. Описание чудовищных по скабрёзности подроб-ностей могло бы сделать честь как фантазии, так и цинизму рассказ-чика, — гораздо более, чем его знанию жизни, да и анатомии. Лишь зá полночь спальня утихомиривается и забывается многоголовым не дающим отдохновения сном. Сказать, что я не хотел просыпаться по утрам, — это ничего не сказать.

Как мы всё это выдерживали? Легко. Нет пределов детской вы-носливости, приспосабливаемости и бодрости. Смеяться и радовать-ся даже я был способен чему угодно. В самый первый день, ещё только занимая выбранные (или назначенные?) места, мы чему-то ржали так, что Хакимов укакался. Смеялся-смеялся — и вдруг закричал: «Тихо!», залез в наступившей тишине себе в штаны, покопался там — и выудил на указательном пальце приличную коричневую какашку величиной с соевый батончик «Полёт». И начал всем подносить и показывать, хо-хоча громче прежнего. Его огромные за выпуклыми стёклами очков глаза так и лучились невинным весельем. И что удивительно: никому не было противно, — только весело до колик.

А смотр (или слёт), к которому мы готовились, всё-таки наступил15. Я был назначен конферансье. Помню удушающий стыд, с которым вы-талкивался из-за кулис на сцену и, глядя затуманенным взором в зал, произносил сухим изнемогающим ртом: «Выступает трупа мальчиков». Я так и говорил: «Трупа». Все смеялись, и я даже понимал, почему они смеются, но произнести: «Труппа» было выше моих сил. Почему-то это удвоенное «п» казалось мне страшно неприличным — типа «триппер», «ниппель16» или «аппассионата».

14

«Ночной орёл» — приключенческо-фантастическая повесть чешского писателя Вацлава Клички, писавшего по-русски под псевдонимом Александр Ломм (подробнее о нём см.: http://fantlab.ru/autor6635). Повесть печаталась частями в «Пионерской правде» в 1965–1967 гг.

15

Свидетельство всего этого безобразия лежит сейчас передо мною. Маленькая, формата А5, бумажка. Поверху, без указания автора, — «Искусство принадлежит народу». Ниже:

ГРАМОТАЯськову ВовеЗа участие в

ФорумеРеспублик.

Нач. лагеря [нрзб.]29/VI-66 г п/л. Космос.

16

«Туда дуй — оттуда хуй».


ЯСЬКОВ

Оверята

Жили мы в Закамске, а в гости ездили в Оверята — сперва автобу-сом до Курьи, потом электричкой: Курья, Ласьва, Мысы, Оверята. Там жили дедушка Афанасий Александрович и бабушка Нюра Михайлов-на Сосуновы. Жили в собственной связке (пятистенок, ограда17 и хлев с сеновалом над ним под общей кровлей). Изба стояла на дальнем от железной дороги краю посёлка: между нею и заболоченной вырубкой было, по-моему, ещё только одно подворье. Там жил толстый, вечно небритый алкоголик Кузя, от которого весело пахло мочой. За выруб-кой, метрах в двухстах, стоял сосняк. В него и в другие боры ходили по грибы (боровики, грузди, маслята, опёнки, рыжики, подосинови-ки и подберёзовики, синявки, сыроежки) и ягоды (черника, голубика, костяника, морошка, земляника, дикая лесная малина). В лесу меня увлекало всё, кроме грибов и ягод. Во-первых, лес оказался очень разным. Тут светлый взгорок — тут сырая низина, тут поляна — тут болотце. А то вдруг дремучий сухостой. Всё это вкупе с комарами18 отвлекало от поиска ягод и грибов, в которых я мало что смыслил. Случалось, за час или два тётя Тоня и тётя Ава насобирают по трёх-литровому бидончику отборной земляники, — а у меня донышко кружки едва покрыто: несколько земляничин, пара ягод голубики, мелкая костяника…

В августе 1991-го бабушка рассказывала, как пошла ненадолго в лес и взяла с собой маленькую Лилю (было той годика четыре, не больше19). Лиля скоро устала, раскапризничалась, отказалась идти дальше, прислонилась к дереву и заплакала. Вот подлинные бабушки-ны слова: «За сóсну-то поймалася вот эдак — и давай ревить».

Чаще всего выбирались мы в Оверята по праздникам, когда съез-жался весь многочисленный клан Сосуновых: тётя Тоня с дядей Витей, Ирой и Наташкой — из Мысов, тётя Ава с Галей — из Ново-Ивановки, тётя Зоя с дядей Сашей и Игорем — из Краснокамска или Перми, тётя Шура со своим Николаем и Юркой приходила пешком20.

Дедушку и бабушку я помню, начиная с этих наших поездок. В моём допермском, раннем украинском детстве, мы уже виделись: они приезжали в гости к нам в Луку21. В семье осталось материальное свидетельство их гощения. Кто-то сушил на печке промокшие валенки (значит, дело было в зиму 1961–1962 годов), и один прогорел сбоку на уровне щиколотки. Дед Афанасий наложил такую прочную, аккурат-ную и красивую заплату, что чёрный этот валенок до сих пор стоит у меня перед глазами. Но сами дедушка и бабушка мне тогда не запом-нились: я был ещё совсем мал.

В Оверятах мне очень нравилось: там всё было не так, как в горо-де. Готовили в избе в русской печи и в огороде на летней печке. (Од-нажды её трубу кто-то зачем-то прикрыл куском шифера: тот раска-лился — и как взорвётся! Куски летели, как осколки снарядов.)

А какой необычной, вкусной, праздничной кормили едой! Бабуш-ка, мама и тётки22 пекли шаньги, делали редьку с квасом или грибную икру, на огромной сковородке жарили жарёху (картошку с грибами), лепили пельмени. Там я впервые попробовал толокно с молоком, уху из налима23, бобы и калегу24. Росли в огороде и помидоры, но их выра-щивание было делом хлопотным и многотрудным. Сначала в ящиках на подоконнике до тепла (то есть до начала июня) выращивали расса-ду, потом её высаживали в грунт, — а в конце августа, опасаясь ночных заморозков, уже и собирали помидоры — зелёными. Краснели они уже в избе, под кроватью.

Мылись в огороде в бане, которая топилась по-чёрному. Пер-вым делом её нужно было хорошенько протопить осиновыми дро-вами (осина почти не даёт копоти, не зря же из неё спички делают). Потом баня ещё около часу настаивалась. После этого бабушка лезла

17

Ограда — традиционный для пермской деревни крытый двор, расположенный между жилой избой и службами (хлевом, конюшней, курятником).

18

О, эти пермские комары! о гнус, пролезающий повсюду; о пауты, безжалостно жалящие тебя на залитой солнцем полянке! кто воспоёт вас так, как мог бы это сделать разве что Гоголь?

19

Это не могло быть позже лета 1967 года, когда мы уехали на Украину.

20

Она жила тут же, в Оверятах. Помню два её жилья — маленькую избушку дальше по ул. Молодёжной и барак возле кирпичного завода.

21

Лука — село Немировского района, где мы жили в 1961–62 гг.: мама по окончании Винницкого мединститута была распределена в тамошнюю сельскую больничку главным (и единственным) врачом. С Луки, собственно, и начинаются мои первые, ещё очень отрывочные, воспоминания о себе самом и об окружающем.

22

Мамины сёстры — Ава, Тоня, Зоя и Шура.

23

Этот налим мне запомнился: большой, пятнистый, он как уж вертелся в наполненном водой тазу: всё искал выхода. Так я уху и не полюбил, и до сих пор не люблю.

24

Брюкву. Кто не едал, пусть >>



в это пекло и дочиста мыла пол и лавки. Баня была маленькая, больше двух-трёх человек зараз поместиться в ней не могли. Поэтому мылись (и парились) небольшими группами: жару хватало надолго. Первым шёл дед Афанасий с кем-нибудь из зятьёв покрепче и попривычнее. Потом — мужики послабее со мной и тётишуриным Юркой. За нами — тётки с моими двоюродными сёстрами Ирой и Галей и прочей мелюз-гой. Бабушка с кем-нибудь мылась последней.

Был случай — довелось мне попасть в баню с дедушкой. Вынести это было невозможно. Я лежал на полу, приоткрыв дверь в предбан-ник, и дышал в щёлочку, а дедушка, лёжа на полкé, хлестал себя вени-ком и костерил меня на все корки за то, что выпускаю жар, не забывая при этом время от времени плескать на каменку кипятком.

Зато чувство, испытываемое после этой процедуры, было ни с чем не сравнить. Единственное подходящее для него слово — бла-женство. Помню, сижу в ограде на мосту25, без движения, без сил, и с интересом наблюдаю, как по всему телу тесно-густо покрываюсь огромными, как виноградины, каплями пота: это всё выходит и выхо-дит из меня банный жар.

Дед после бани выпивал гранёную стопку водки26 и ложился спать — в белых бязевых кальсонах с завязками и в такой же рубахе с разрезом на груди. Мы, дети, не шумели, понимая: сон после бани — не отдых, а мероприятие.

Спали летом на сеновале, который был устроен под общей кры-шей над хлевом, — не знаю сна слаще, крепче и здоровее. С сенова-ла на вышку27 был переброшен трап с перилами, — я любил иногда (особенно когда народу собиралось не много) забраться на вышку и поискать там что-нибудь интересное. Как-то нашёл старый, чуть не сороковых годов, альбом карикатур Кукрыниксов. До сих пор за-крою глаза — вижу носатого, чубатого и какого-то скособоченного Гитлера.

Из ограды в жилую половину вёл мост — сперва в проходную меньшую комнату, в которой зимовали. Следующее за ней помеще-ние — большое, с русской печкой, стоявшей боком напротив две-ри, — и была изба. Я любил перелезть с печки на полати, которые были устроены над самой дверью, и наблюдать оттуда (налево), как кто-нибудь возится у печки (челом она выходила к окну), или (напра-во) за тем, что делалось в этот момент в остальной части горницы. Бревенчатые стены вну три избы были слегка обтёсаны, покрыты тре-щинами, и в этих трещинах можно было найти много интересного. Однажды бабушка нашла старую, дореформенную (1961 года) двад-цатипятирублёвку. Дед, видать, припрятал её на какое-то богоугод-ное дело, да и забыл. Эх, и досталось же ему!

Дед Афанасий в те годы был ещё необыкновенно здоров и кре-пок, по моим теперешним представлениям — чуть ли не молод. Ему подходило к шестидесяти пяти. Он подрабатывал (вроде кладовщи-ком) на кирпичном заводе по другую сторону железной дороги — где-то на угорах28. Один раз я был там. Дед пустил меня внутрь обжи-говой печи. От циклопической кладки сводов исходил остаточный жар, какой-то тяжкий и бесчеловечный. Первый интерес через ми-нуту сменился желанием поскорее выбраться отсюда. Так, наверно, почувствовала бы себя мышь, доведись ей заскочить в бабушкину печь через час после того, как оттуда достали последние шаньги. По-моему, в тот же раз я зашёл к тёте Шуре, жившей рядом, в бараке. Это длинное бревенчатое сооружение с окнами на уровне земли после заводской печи казалось таким прохладным, обжитым, уют-ным и безопасным, что уходить не хотелось. Близость к земле (ба-рак был, в сущности, полуземлянкой) придавала ему черты какой-то

<<представит себе большой круглый корнеплод, нечто среднее между репой и сахарной (белой) свёклой на вид. А на вкус — один в один капустная кочерыжка, только сладкая.

25

Мост — внутреннее крыльцо, ступеньки внутри ограды, ведущие в жилую избу.

26

«Столичной» по 3 руб. 12 коп. или «Московской» по 2 руб. 87 коп. пол-литра.

27

Вышка — чердак над жилой избой.

28

Угорами пермяки называют невысокие покатые холмы. На одном из таких угоров, в Мысах, теперь лежат они оба — бабушка Анна Михайловна Сосунова (Уточкина, 27 ноября [?] 1906 — 19 ноября 1997) и дедушка Афанасий Александрович Сосунов (17 [29] января 1901 — 27 августа 2000).


ЯСЬКОВ

первобытной оседлости. Это так же отличалось от нашего городско-го жилья, как и всё остальное в Оверятах.

Одно из самых радостных воспоминаний. Зима, мы с Лилей вдвоём гостим у дедушки с бабушкой29. Конечно, более чем полуве-ковая пропасть между нами была непреодолима. Но противополож-ности сходятся. Одним тёмным вечером бабушка решила поиграть с внуками во что-то вроде полупряток-полудогонялок. «Выглядело это так», — хотел сказать я, но не могу: это не могло выглядеть, потому что происходило в кромешной тьме. Итак, свет выключен, и мы трое — бабушка, сестра и я — носимся вокруг печки, пытаясь поймать в тем-ноте друг друга. Я быстро-быстро, едва касаясь пола, перебираю но-гами, — но ей-богу мне чудится, что делаю это на одном месте. Как во сне. И из окружающей меня вязкой тьмы, в которой я барахтаюсь, как муха в смородиновом варенье, доносятся восторженный визг сестры и какое-то разухабистое карканье: это бабушка хохочет во всё горло, как ребёнок отдавшись забаве.

Потом, когда свет включили и все немного отдышались, бабушка взглянула на меня хитрым птичьим глазком, покрутила головой и ска-зала: «Ну, дурак и полудурок!» — «Дурак, бабушка, это ты, ты большая, а я маленький — я полудурок», — разобрался я в ситуации.

Как мы лбы не порасшибали в этой тьме?Когда я стал постарше, а особенно когда приезжал в Оверята уже

взрослым, по вечерам мы втроём играли в карты — в дурака. Игра как игра, но как же замечательно проявлялись в ней характеры картёж-ников! Бабушка была совсем неграмотной, дед же, хотя и выучился самоучкой читать и писать (несколько его писем до сих пор хранятся в моём архиве), но чтение как занятие не было у него в заводе. Газеты выписывал, да, но долгими зимними вечерами, когда вся дневная ра-бота переделана, ничего лучше карт для стариков не было.

Ну так вот, сидим мы, играем. И почти каждый ход сопровождает-ся прибаутками.

— Шесть! — весело шлёпает картой о клетчатую клеёнку стола дед и добавляет: — Поцалуй на кунке шерсть! — и разражается залпом громового хохота.

— Восемь! — не отстаёт от него бабушка и, стесняясь внука, со смущённой улыбкой приглашает: — На хер милости просим, — и то-ненько смеётся, прикрываясь ладошкой.

Раздаём карты. Козыри — черви. Дед тут же:— Козыри черти? Черти табак толкли, да угорели.Он же, когда бабушке больше нечего мне подбросить:— Нету? — и, хлопнув передо мной о стол дамой: — Шоркай эту:

девка добра! — и опять звонкий радостный хохот раскатывается по избе.

И последняя прибаутка, связанная, хоть и косвенно, с картами. Сидим, играем, сосредоточенное молчание. Дед задумался: то ли

ищет, что бы подбросить, то ли — чем бы покрыть. Сидит неподвижно, потом зябко передёргивает плечами — и бабушка в ту же секунду:

— Замёрз? Запехай в жопу пёрст — пролетишь сто вёрст, согри́ёшься30! — и хихикает, лукаво поглядывая на меня…

Но случались в Оверятах и совсем другие моменты. Одно из са-мых тягостных в моей жизни воспоминаний связано с дедом и двою-родным братом — тётишуриным Юркой, двумя годами младше меня. Что-то случилось: не то Юрка как-то злостно напроказничал (хотя что такого особенного мог натворить пяти-семилетний ребёнок?), не то, смутно припоминается мне, слегка подмочил постель во время креп-кого детского сна, — как бы то ни было, дед Афанасий решил устроить ему поучительную порку, и выбрал в исполнители… меня. Я не посмел ослушаться — точно так же, как не посмел сделать этого на Маршала

29

Мама, по-моему, тогда болела желтухой и лежала в больнице.

30

Ударение на «и». Это наводит меня на мысль, что в древнерусском языке «ё» не всегда было ударным.



Рыбалко за дровенниками. Мне был вручён ремень — и под довольные одобрительные возгласы деда я стегал орущего Юрку по несчастной (чуть ли не голой) попке… Сколько это продолжалось, — не знаю. В каком-то смысле это не закончилось и посегодня. Теперь-то, сорок пять лет спустя, я понимаю, что тогда мы с Юркой пострадали оба, — я, может быть, даже больше, — но долгие десятилетия неподъёмное раскаянье плющило меня при случайном воспоминании об этом ужа-се. Думаю, именно тогда я разлюбил деда, — как разлюбил отца после его надругательства надо мною31, как разлюбил дворовые компании после драки за сараями.

Мысы

Кроме Оверят было ещё одно место, куда ездил я с удовольстви-ем и интересом: Мысы.

Там жили тётя Тоня с дядей Витей и моими двоюродными сёстра-ми — Ирой и маленькой Наташкой. Им принадлежала, по-моему, толь-ко половина избы — избы старинной, двухэтажной, срубленной из толстенных брёвен. Огород спускался вниз, к ручейку или родничку. В ограде и в избе, как и в Оверятах, было множество всяких укромных мест и закоулков, которые использовались иногда по самому прямому назначению: для пряток. Как-то мы, дети, разыгрались так, что зарази-ли своим азартом дядьёв, которым нечего было делать в ожидании за-столья. В горнице стоял старый дерматиновый диван с высокой спин-кой и валиками по бокам. Мужчины приподняли пружинное сиденье и втиснули меня внутрь. Это было, конечно, нечестно (спрятался-то я не сам), да и лежать было тесно, но, во-первых, меня никто не спра-шивал, а во-вторых, расслабленные предстоящей выпивкой мужики были так благодушны, что мы, дети, могли этому только радоваться. Ни до, ни после я не помню случая, чтобы дядья с удовольствием играли с нами в общую игру. Так что противиться не приходилось.

Воспротивился я через полчаса, когда, набегавшись, захотел вы-пить квасу. Тётя Тоня, боясь простудить чужого ребёнка, решила плес-нуть в студёный, из голбца32, квас кипятку. Я заартачился — меня не слушали — и я сунул под струю руку. Больно было, как от пореза. Ни-чего, пописял на руку, тётя Тоня, охая, присыпала обваренное место содой — да и всё. Через два дня прошло.

Наконец всех зовут к столу: праздничный ужин начинается. Взрослые наливают, выпивают и закусывают. Мы только закусываем. Удивительное единодушие царит за столом: и пьют, и едят, и разгова-ривают, и смеются все с одинаковым аппетитом. В свете включённой лампочки все лица кажутся тёплыми, живыми и добрыми. Мы, дети, наедаемся быстро, встаём, а кто поменьше — сползаем с табуреток и спешим доиграть наши игры и доисследовать избу, ограду, сеновал и огород: вдруг там ещё что-то интересное припряталось.

В избе набирает обороты веселье. Утолив первый голод и первую жажду, мужики выходят покурить в ограду, а потом отец берёт баян или гармошку — и вот уже на улицу доносятся первые баритональные аккорды. Начинают тётки.

Ухобака, ухобака,ухобака-ухарец,подкатил к окошку чурочкув окошечко полез,

— пускает для затравки тётя Ава и продолжает:

31

См. : В. Яськов.Из записных книжек //©П. — 2009. — № 1–2 (11);http://magazines.russ.ru/sp/2009/11/ia4.html.

32

Голбец, голбець — подполье, то есть кладовая под полом в жилой избе, со входом рядом с печью; также — отгородка или чулан возле печи со спуском в это подполье. В известных мне случаях вход в голбец представлял собою просто квадратный откидной люк в полу. Потянув за железное кольцо, его откидывали и спускались по крутой лесенке под пол, где были разгородки для хранения картошки, редьки и калеги, где стояла бочка с квашеной капустой, а на полках, кажется, соленья и варенья.


ЯСЬКОВ

Эх, пол, прощай,потолок, прощай,солоничка на поличке,да и та прощай!

Это сопровождается частой лёгкой дробью: тётя Шура первой пускается в пляс. Веселье забирает — и вот уже дядя Витя глуховатым сильным голосом подхватывает:

Кабы, милая, не ты, —не сносил бы я коты.Часто бегал я к тебе:четыре дырки на коте.

И это длится, длится и длится, то разгораясь, то угасая, как долгий уральский закат в переменчивых тучах, плывущих над железной доро-гой вослед солнцу, на запад, в сторону Камы…

Шум, гам, чоканье гранёных стопок, «Жил да был чёрный кот за углом» из радио, запахи стряпни, громкий голос тёти Авы, которая уже с кем-то спорит о чём-то, вкус жареного пирожка со щавелем, выпи-тая нечаянно вместо квасу брага, белые льняные салфетки-ришелье на комоде, тусклые фотографии на бревенчатых стенах, перестук каб-луков под гармошку — остались во мне ощущением счастья, радости и вечной благодарности всему этому за то, что оно было.

А потом наступает поздний и тёмный деревенский вечер. Весе-лье заканчивается — к счастью, в этот раз без драки. Усталые женщи-ны моют посуду, кто-то в ограде или в огороде выводит пьяным тенор-ком: «Цыплёнок пареный, цыплёнок жареный, цыплёнки тоже хочут жить»… Пора укладываться на ночь.

Спим вповалку на полу на каких-то тулупах: твёрдо, ароматно, тесно, уютно — по-семейному.

А утро приносит новые развлечения. Сперва нас с Ирой посыла-ют за чем-то в магазин. От других домов он отличается только вывес-кой, а так — изба избой. Нужно выйти за ворота в неширокую улочку, повернуть налево, пройти метров сто или двести — и по левую же руку вот он, продуктовый (наверно, заодно и промтоварный) магазин. И на улице, и внутри я чувствую себя не в своей тарелке: все вокруг не так, как я, одеты, не так ходят, не так говорят — и мне кажется, что все, а особенно другие дети, нас исподтишка разглядывают: кто это с тонь-киной Иркой? Но зато, после того, как мы возвращаемся, наступает приключение — дежурство на пожарной каланче.

Она возвышалась невдалеке от избы — не налево к магазину, а напротив по коротенькому переулочку вверх. Как раз было тёти-тонино дежурство. Но до дежурства ли, когда приехала такая орава гостей? Тётки с утра уже опять стряпают, а нас с Иркой отправили де-журить. Это был восторг: карабкаться, преодолевая головокружение и страх высоты, по неверным ступенькам куда-то очень высоко вверх, а потом с восхищением и восторгом обозревать раскинувшиеся внизу Мысы — до самой школы и железнодорожной платформы — и луга дальше на север, за железной дорогой. Cолнце светило вовсю, и тиши-ну нарушал только шум ветра в ушах.

Что мы делали, сидючи там, наверху? Кажется, играли в карты, разговаривали, может быть, Ира показывала мне, где и что находит-ся в Мысах. В памяти осталось ощущение громадности пространства и важности порученного дела: пожар мы высматривали в четыре гла-за. И высмотрели. Где-то впереди и справа, за железной дорогой, поя-вился какой-то дымок. Что это было — костёр? неотрегулированный дизель? — не знаю, но я с восторгом скатился по хлипким ступеням вниз и побежал докладывать: «Ура, пожар!» По-моему, тётя Тоня была вынуждена идти проверять. Никакого пожара, конечно, не было.

вкус жареного пирожка со щавелем, выпитая нечаянно вместо квасу брага, белые льняные салфетки-ришелье на комоде, тусклые фотографии на бревенчатых стенах



Часы дежурства пролетели незаметно; нас зовут обедать: скоро уезжаем. Сегодня — не вчера: ни тебе вечернего пьяного веселья, ни песен, ни плясок, ни игр. Всё трезво и буднично. Всплески несвязного разговора лишь временами оживляют прощальную трапезу. Ну, всё: пора. Пока все торопливо и шумно собираются, я успеваю десять раз выскочить на улицу и вернуться, — наконец выходим. «Спасибо этому дому, пойдём к другому», — произносит своё неизменное дед Афана-сий — и многочисленная компания Сосуновых, Яськовых, Поповых, Ильинских, Смирновых вываливает на улицу. Поворачиваем направо, идём мимо вереницы одинаково тёмно-коричневых от старости изб, потом налево — к железной дороге. По пути стоит изба, в которой живёт дядивитина мама — баба Клава. Я успеваю заскочить и туда — полюбоваться на новый сруб, стоящий в ограде. Это очень красиво: изба в избе — как матрёшка.

Но вот и платформа. Покупаем в окошке твёрдые картонные би-летики, величиной со спичечную этикетку, но поуже и подлиннее. Би-летик светло-коричневый, испещрённый замысловатой вязью тонких линий. Внизу пробит множеством мелких дырочек. Если посмотреть на свет — они складываются в цифры: сегодняшнее число. Через пять минут со стороны Оверят подходит, замедляя ход и сопя тормозами, тупорылая электричка. Двери в вагонах открыты, на ступеньках стоят и даже сидят пассажиры — не потому что вагоны переполнены, прос-то кому-то сейчас сходить, а другие вышли покурить или любят про-ехаться с ветерком, остудить пьяную голову. Сколько этих голов, рук и ног оказывается ежедневно под колёсами, одному богу известно: эпоха пневматических дверей ещё не наступила.

Мы прощаемся, взрослые целуются и обнимаются, а я уже в не-терпении лезу по крутым ступенькам в тамбур. Минута — и электрич-ка трогается. Тёте Шуре и дедушке с бабушкой — в Оверята, они ждут встречной. А нам — пять минут до Ласьвы и ещё пять — до Курьи, а там — автобусом до Закамска.

Когда я гостил в Оверятах, бывало, ходил с дедом Афанасием в Мысы пешком — один перегон электрички. Раз на обратном пути нам повезло: вся лесополоса была усеяна отборными маслятами. Не-заметно мы разделились — дед быстро набрал лукошко и пошагал домой, оставив меня одного: я всё не мог оторваться от этого грибно-го изобилия. Так, наполняя свою корзинку, я вдоль железной дороги и дошёл до самых Оверят. Войдя в избу, застал конец ссоры: бабушка на чём свет чихвостила деда за то, что бросил внука одного в лесу. Дед же весело отругивался: какой лес? Посадка вдоль железки. Ты чо, старая? Он никак не мог взять в толк её страхов, а она — его наплева-тельского отношения ко внуку.

В качестве компенсации за моральный ущерб я получил превос-ходный деревянный пистолет: дед был отличным плотником.

Одно из самых моих последних и ярких пермских воспоми-наний тоже связано с Оверятами. Третьего июня 1967 года выпал снег — и лежал три дня. Так пермское лето, не зная того, провожало меня. Вскоре я как обычно уехал в Гумённое (село, где родился, и где меня ждала моя любимая «баба Кылына33») — чтобы к началу нового учебного года не вернуться в Пермь, а приехать в новый, незнакомый город — Гайсин. Где меня ждали новые испытания, которые я по боль-шей части выдерживал так же плохо, как и прежние, но делал, делал,

33

Килина Григорівна (произносится: «Кылына Хрыхоривна» — то есть Акулина Григорьевна) Гуменюк (Шпак, 25 марта 1885 — 14 января 1970). Всю мою взрослую жизнь испытываю я мучительное раздражение от обескураживающей недостоверности моих знаний о прошлом семьи. Вот лишь один пример. Дед Афанасий родился в январе 1901 года, — и день его рожденья всегда отмечался 31 января. Эта дата никем не подвергалась сомнению — до тех пор, пока я не услышал однажды от бабушки: «Каково тридцать первово? Семнадцатого!» И понял я, что родился дед 17 января по старому стилю, то есть — 30-го по новому. А 31-е число в паспорте у него образовалось просто потому, что какой-то писарь прибавил при переводе дат к старой не 13 дней, а 14! Поэтому и день рождения «бабы Кылыны» вызывает у меня большие сомнения. Вариантов может быть много. Либо 25 марта записано «со слов», без перевода на новый стиль, — и тогда это 6 апреля, либо бабушка родилась 12-го, и к «старой» дате прибавили 13 дней (а нужно — 12, как и для всех дат XIX века), и тогда правильно будет 24-е, а не 25-е марта; но в любом случае 25-е — дата самая маловероятная. Неким сомнительным «утешением» мне может служить только то, что из 16-ти «Дней воинской славы России» (официальные праздники, утверждённые указами президента), 8 (ровно половина) отмечаются в неправильные дни. Кто-то там в администрации>>

174

ЯСЬКОВ

<<президента России ничтоже сумняшеся поприбавлял 13 дней ко всему, к чему смог, — и таким образом победа на Чудском озере (Ледовое побоище) отмечается 18 апреля вместо 12-го; победа под Полтавой — 10 июля вместо 8-го; победа при Гангуте — 9 августа вместо 7-го; «победа» под Бородином — 8 сентября вместо 7-го; победа у мыса Тендра — 11 сентября вместо 9-го; победа в Куликовской битве — 21 сентября вместо 16-го; победа у мыса Синоп — 1 декабря вместо 30-го ноября, и, наконец, взятие Измаила Суворовым — 24 декабря вместо 22-го. Не стоит забывать и то, что нас с детства приучали: 23 февраля 1918 года Красная армия одержала свои первые победы — в боях с немецкими войсками под Псковом и Нарвой. Здесь неправильно либо лживо всё. На самом деле под Нарвой никаких боёв ни 23-го, ни 24-го, ни вообще в феврале не было. Лишь в начале марта немцы подошли к Нарве и сходу вышибли оттуда красных. Что до Пскова, то его большевики пытались отстоять: бои за город начались 23-го февраля, но постепенно немцы сделали своё дело — и к 28-му числу красных не было уже ни во Пскове, ни в окрестностях (подробности здесь: http://nvo.ng.ru/history/ 2001-02-23/5_myth.html).

34

Пермский штемпель: 3-4-68.

делал выводы — и с шестнадцати лет, в последний раз поменяв место жительства, начал строить свою жизнь самостоятельно — без надзо-ра, подсказок и насилия со стороны ближних.

P. S.

Винницкая обл.Гайсинул. М. Селянскаяд. 9-11Яськову Володе

Добрый день!Здравствуй милый Володя!Очень благодарю за твоё поздравление и очень рада, что ты не

забыл, а это самое дорогое для учителя, когда в сердце ученика живёт память об нём.

Володя, я думаю, что ты такой же правдивый, умный и способный мальчик и думаю, что в новом коллективе ты сумел завоевать к себе правдивое уважение, хотя у тебя бывает иногда лишка гордости, но ты искупаешь её своим честным признанием.

Немного о классе.5 «а» кл. за III чет. имеет успеваемость 100%, если не считать Пет-

рова, которого несумели удержать в классе и поэтому он всё время прогуливает или мешает им заниматься и его гонят. Он не любит когда с ним грубы, ты знаешь его, ведь мы его держали в своих руках це-лый год, правда иногда мешал нам, но он за коллектив стоял «горой». У меня он бывает и говорит, что все его гонят — поэтому он и мешает.

У меня 1-й кл., успеваемость полная, класс хороший. В нашей школе изменений нет всё так же, как и в прошлом учебном году.

Володя, я думаю, что ты закончил 3-ю чет. отлично?Теперь, если надумаешь приехать в Пермь, если отпустят папа

с мамой, приезжай к нам. Я буду рада, а товарищей у тебя хоть отбав-ляй на Январском пос.

Вот и всё.Большой привет папе и маме и самый большой Лиле.Досвидания.Твоя бывш. учит. А. А.30/III-68 г.34

Пермь 32 ул. М. Рыбалкод. 87-9 ВавиловаА. А.

175

Элегии и Фуги

* * *

Чебышёва — в листьях, производя шум: дождь прошёл, но с час ещё из рощи, а покамест стемнело —

шаговая

машина, переставляющая рычажные — посредством тяг — конечности числом четыре

узлы вращения без шаров

>

М. Нилинродился в 1968-м в Харькове. Окончил Московский госуниверситет, работает по специальности (клиническая психология). Автор нескольких книг стихов1 (дизайн В. Н. Куликова; В. А. Константинова; Н. И. Касаткина; опубликованную в 2002-м оформила Н. М. Благих). Участвовал (стихами) в совместной с Диной Гатиной (проза) книге, вышедшей небольшим тиражом в 2005-м. В периодических изданиях и антологиях стихи появлялись на эстонском, английском, французском, удмуртском, японском, украинском. Живёт в Москве.

1

Ю. Ц., А. К. «Акцидентный набор» (М., 1992), «1993–1997» (М., 1997), «Стихи 1998 года» (М., 1999), «Стихи 1999 года» (Тверь, 1999), «Приложение к 1993–1997» (М., 2002).


НИЛИН

впрочем что там шатуны

от истирания (эксцентриситет) серый чугун — достаточно ударопрочен — фосфатируется — томлёный — медленно отпущенный — металл

сумерки с чердаков летучие — собачья челюсть — мыши

оконтурена — краевой контраст — на фоне тёмного с тучевой облачностью неба

(темна, как цех, карьер — с летним луж выхоложенным ночным застойным)

с обочины из кустов (дизтопливо) изгарью заросших грязью

* * *

— Ты веришь? Муся говорит надо верить. — Бога нет. — Я тоже думаю.

У Муси — после всего… Я поражаюсь. Ну, хорошо. Зачем сердиться.

сумеркис чердаковлетучие —собачья челюсть —мыши


ЭЛЕГИИ И ФУГИ

* * *

вроде ордена, да св. Анны на мальтийский манер от монитора свет по столу

разумеется, призма

этот из-под вина а где твой

но ты, нет, поспала. Наверно.

Владику а кому или кто об этом болтал Стэлла

вместе с тем взойти на танцпол иных носителей хули в параллелепипед — стеклянный лифт — на гайтане болтаться блохой в стекле

Я согласна

* * *

как под банк подобно тому вода на дне — котлован

Кукулину не к лицу — на дельтаплане ты обстоятельства обратилась

я тебя люблю

я прыгну препятствие — провода а надо в достаточной степени разогнаться войти виражируя тревожа ты выразилась отраженье а бог даст идя в подъём и выйти

>

как под банкподобно томувода на дне — котлован


НИЛИН

ты… какой к хренам охранник… …находясь надо мной снимай

когда стрекозой окажусь в кадре

* * *

общество деревни Омутищи желает утешить дедушку водяного

wanted не пидормоты

Вызываются двое оба буряты широкопотылистые с опытом работы люди

третьим цыган

годится Из тех били по лбу дефект недостаёт кости после больницы западает (кожа) ходит как у лягушки Подряжается небось обманет предоставить обществу принадлежащую и так далее лошадь для совершения определённого над ней ритуала

кондиционную какой угодно масти упряжную а хоть под верх по сходной (устраивающей стороны) цене

давят на сколько-н. возвышенном не в дальнем расстоянии от воды месте по мокрой траве сволочь в реку

столбы, станок скрипит, вереща, сыромять скрутки пригнетают жом, заводя жердь, ходя по кругу

в белых, как стрельба бездымным, робах у кабестана сдёрнув якорь лязгающую в клюзе выбирают

на шпиле подсаживают ломом

>

общество деревни Омутищижелает утешить дедушку водяного



так, да распустить… козлогласит, взгоняя на падуги, дудка …паруса как не было дрянь дело театра на рейде

* * *

Н. Байтову

не благословил настоятель (со средством) мыть

ну, не моем

у настоятеля астма

* * *

пойти в артель

«Обновлённая Игла»

всё вместе. Опереться.

ПеПо — [Петроградское Потребительское] авторитет и тут, ей-богу, пивные зелёного (стекла) с рельефом

какой, к великому, из меня (слесарь) кондуктор (в тужурке) клепальщик-глухарь

положим, жестянщик

согласись сеятель с тромбофлебитом на Балтийском (там профилакторий)

с околеванцем, обнулением — затянули на подходе, как ты себе хочешь, лето а к тому, что шкаф зеркало «гогочущие петли» в картонке (с наугольниками) женские на каблуке замшею кошачьих лап пахнущие туфли

не благословил настоятель(со средством) мыть

ну, не моем

у настоятеля астма


НИЛИН

* * *

Оле Зондберг

вальяжно импозантен (музыкальный автомат)

* * *

сентябрь я не иронизирую они на озеро

зябко средняя полоса

среди бела дня образованные люди я так думаю смотреть и то

и ведь нет, вероятно, занятия и чем, позвольте узнать, обеспечивают себя

чуть ли не до холодов лечатся от чего тогда в чём дело

* * *

С. Г. Соколовскому

на Фиджи (о.) девиц держат в клетках прежде чем сбыть замуж

* * *

критика приняла спектакль как дикарь Маклая

(напоминало) пульман великого князя, Лиза

«развязные рецензенты»

на вывешенном ходу, с бронированным полом

сумерки, обелиск перспективы, «зало» — [остеклённая в виде фонаря оконечность вагона]

зеркала с одеколонной искрой козырёк тормозной площадки пыльный волос пальм зимнего сада

сентябрья не иронизируюони на озеро



* * *

(топляки)

ударит в катер порвёт дюраль

продырявит

глушите

(лишиться живота в этой луже)

Душа задавленного в шахте к богу в рай выбирается же

ну ты готов. Есть усталость. и ты устала. а я, ягодка, господи, уйду сподобит доплыть

поймают

* * *

Сиду

в два ночи, Анечка, звоночек

русские Африканский Рог к рукам прибрали

висит сателлит

балдошат наших

Вроде того. Оборудование. Радары — температура — слепы, плюс — угольная пыль.

поскольку тока (в контактной) нет

паровички

>

ударит в катерпорвёт дюраль


НИЛИН

«покидают депо» «визжат, минуя полустанки»

Как быть с кабарэ (вопрос). Опрокинута ёмкость с крупой (жестяная). Ошастав помещение, возя животом, мыши — в дежурном (пожарном) отражённом люстрой.

тоска мотоцикл Аня по лесным на нём немыслимо но ужо уйду живым не дамся

* * *

Ваня Джуха, из греков — как Челпанов, Попов, а ранее (министр) Каподистрия — поминает промысловые породы Азо - ва: серых бычков чёрных бычков верховодку голавля и кефаль отдельно камбалу карасей карпа линя чехонь лещей окуня плотву сазана сельдь селяву судака султанку сулу тарань чебака щуку белугу севрюгу осетра

* * *

люстра в полосатом чехле в чеховской пьесе

>

чехоньлещейокуняплотвусазанасельдьселявусудакасултанкусулутарань



вот о чём отчётливо

— Мадам в розовом и Фирс. С медалью. Или там Осип?

спасибо

У бабуина — иммунитет. У меня нету.

такие пустяки

Но тебе [пора] собираться а то б я ещё тут поболтался

* * *

контора

а там в частном (?) подсъём доме

на Скотопрогонной

комод красного дерева — «йод с кровью»

(как роза как рубль желта)

туда в марте (с Боенских) сараи, хлевы — Левиафаном (снег со свесов)

на стёклах пыль паспарту и самое фото (с краснотой) высветляющий замытый театрально-отвлечённый пальма ателье

Жорж сухорёбрая жена Жоржа — озорная, отсюда помнится, особа

сподобились а не то б до событий сняться

У бабуина —иммунитет.У меня нету.


НИЛИН

* * *

Звягинцев. Заходил, интересовался Жозефиной из бухгалтерии Халтурит. В августе вернётся из Парижа Шапиро монархия восторжествует вернётся то время Жозефина заслуживает (чего получше) — Где? Я: В отлучке. — Бюллетенит? местная командировка, дорогой, отдыхает девка увесистей роз в букете на локте краснеют на просвет, зеленеют, вонзаются сквозь блёклый, где смочен, целлофан Я занят. Я с ней понимаешь ли нет на контакт идёт легко, но интересы, Николя, далеки от литературы

* * *

[нотная тетрадь]

куда дура делась тут была что ж вы уважаемый выражаетесь пожалуйста не выражайтесь

а такая с акатизией (шип в жопе) жизнь

всяк на свой салтык а всем не сладко

хотя в рот — не в год одежда еда когда-то ж ещё о душе подумать

* * *

Аксель суть та сын Сони от кого — нас не касается

повеса

>

а такаяс акатизией(шип в жопе)жизнь



наследственное ну да естественно, средства

удивительно ли до солидных лет бездельник и секси

* * *

тень-утопленница в томатном соке

магазин (казачий) у Ходынских казарм

авиацией (с поля)

полотном (шёлком), олифой, лаком

Лиза, я тут сойду, а ты езжай

в полдевятого, вот

не раньше

зелень

глазунья

вино

позвоню снизу

* * *

видел серую (ворону) в Риме

ты определённо сбрендил

да, в это время я там находился и пахло — йодоформом

припоминается вонь в подвальном, ты бывала, Ι меда

кирпичный ковёр двора и тёрлись репортёры

>

виделсерую(ворону)в Риме

186

НИЛИН

подали со льда тело Альдо Моро

(в прозекторской как раз перегорела лампа)

угол Гоголя зной золотой зуб грозы в Риме

давноа ты ведьпо-моемупонимала

если льёт в полях свет, и то, душно как в телефонной будке «пошёл дождь, ожил булыжник»

Ворота ипподрома. Стена, съедобные слизни. Пазолини должен был (играл, да) подняться на галерею

миракль в зеркальце на руле — дриады послезали, шасть, в полегшую полбу

* * *

Примечание: И. В. Кукулин, Н. В. Байтов, О. Н. Зондберг, С. Г. Соколовский, Н. Н. Звягинцев — литераторы; И. Джуха — историк; Н. Н. Миклухо-Маклай (1846–1888) — этнограф; П. Л. Чебышёв (1821–1894) — светило теоретической механики, конструктор.

187

Душа в потёмках рыщет —то всхлипнет, то взбормочет.Уже — когда? — не слышит —улёгся шторм полночный.

Шуршит и дышит редко,то вдруг о крышу стукнет.Маяк в порывах ветрато вспыхнет, то потухнет.

Безлюдный санаторийтаращит окна слепо.Шуршит и дышит море.Губа коснулась снега.

Николай Байтовродился в 1951 году в Москве. Окончил Московский институт электронного машиностроения. Работал инженером-программистом в НПО «Взлёт», в вычислительном центре Главторга, сторожем в Николо-Кузнецком храме, редактором в издательстве «Постскриптум» и музее «Зверевский центр современного искусства», выпускал (вместе с А. Барашом) самиздатовский альманах «Эпсилон-салон». Учредитель (совместно с С. Литвак) «Клуба литературного перформанса». Книги стихов «Равновесия разногласий» (1990), «Чтобы не быть голословным» (1997), «Времена года» (2001), «Что касается» (2007), «282 осы» (2010), «Резоны» (2011), «Случаи из жизни» (2011; в соавторстве с С. Литвак); книги прозы «Четыре угла. Приключения информации» (1995), «Прошлое в умозрениях и документах» (1998), «Думай, что говоришь» (2011). Публикации в журналах «Новый мир», «Знамя», «Новое литературное обозрение», «Дружба народов», «Воздух», «Черновик», «Арион», «Дети Ра», «Зеркало», «Лепта», «Комментарии», «Огонёк» и др., альманахах «Улов», «Окрестности» и др. Лауреат Сетевого литературного конкурса «Тенёта» (1998), «Тенёта-Ринет» (2000) и Премии Андрея Белого в номинации «проза» (2011), стипендиат Фонда Иосифа Бродского (2007). Живёт в Москве.


БАЙТОВ

Из планковского узелкарука Господня извлеклавибраций тонкий тон.Из Хиггсовых мельчайших струн,как мяч, вселенную раздулархангел Инфлатон.

Электрик я. Сверлю бетон.Потом в патрон вверну миньони вновь штроблю кирпич.Поеду к дедушке в Киржач,сверну в Ногинск, пойду на матч«Зенит»—«Локомотив».

Поистине велеречивпоэзии речитатив,но чистых нет в нём нот.Без комментария вернеймой взгляд события полейоценит и поймёт.

Наряду с окислением швовне забыть тот стремительный вздох,что особенно длится, раскован,то ли словом журча, то ли стоном.

Оплавляя узоры сердец,озадачил кузину кузнец.Обработки двуýгольной ценуон слегка приудвоил за смену.

А потом начались молотки.К потолку поднялись мотылькии столбом неуклюжим стоялимежду круглым столом и роялем.

В этот поздний бесформенный час,невпопад показать себя тщась,он старательно греет уменьесреди позднего недоуменья.

Управляя узорами рук,он слегка, словно умный хирург,превзошёл сам себя и за сменудалеко перепрыгнул за смету.

С коростелем тогда козодойстали громко стонать вразнобой.Короли обменялись кровями,и роились столы и рояли.

Оплавляя узоры сердец,озадачил кузину кузнец.


***

Скрипнуло окно террасы, перепрыгнув звуки вальса.Выпукло и не взирая разглагольствует Киясов.Возле клумбы песня бьётся об гитару молодёжи. После бури небо ясно, в нём витает отблеск дрожи…

Скрипнуло окно террасы. Телескоп на альфу Овная навёл и, не взирая, наблюдаю безусловно.В эту тихую погоду, в октября десятых числахпо ночам серьёзный ёжик роется в опавших листьях…

Глянь, Киясов! Видишь Хамель? — Прямо в глаз сияет нагло.Полагаю, его пламень уточнит константу Хаббла.Вкруг него планета вьётся вдвое больше, чем Юпитер.Если нынче повезёт нам, то затмение увидим.

Без событий cкучно в небе. Силы плещут монотонно. Там идёт куда-то время, но нигде оно не óно.Под луною всё не ново. Что ж тогда нам сердце гложет? —Поглядим на альфу Овна и послушаем, как ёжик

вдоль забора что-то ищет.

Как инвалидные механизмы,наши молитвы невнятны на вид.Наши слова на язык неказисты,звук афоризма слух вам язвит.

Долго осенние толпы мерзавцев,вместо того чтобы — жги да колдуй,жмутся в своих инвалидных колясках,едут, причаливают в дурь.

Так на колёсах и совокуплятьсябудут в последних солнца цветах…Август ушёл. Эта августа плясканаши гаданья ткнула не в такт.

Засунул флешку в Ванинский порт.Блюда из сердца прямо в результатах поиска.Или ножом открыл банку шпрот —оттуда улыбается твоя любовница.

Ты знаешь, кто решёток кузнец?Кто вечных равелинов инженер невидимый?Ты счастлив в общей паутине направительной.Будь проклята, планета чудес!

Без событий cкучно в небе.


БАЙТОВ

Мигают фонари. В метелимелькает мелкий вечерок.Меж тем, мороз к концу неделивозрос до минус четырёх.

Мигают фонари. Вдоль снегапрохожие устремлены.Их обязательного бегакасается узор зимы.

Вот если б искренние целине досягали до вершин,мы б упокоились в метели,а так — с наклоном, но бежим.

И то сказать — какая почесть!Какой завистливый респект! —Планеты киснут. Звёзды, корчась,пророчат всё-таки рассвет.

Положим, озарённая даже нимбом,условная физиономия гротескна.Я попрощаюсь с Алевтиною, Стивом, Нилом,освоив терминологию протеста.

Они, оставшись в прочитанных страницах,подвергнутся неприятию и осмеянью:легитимированное толщей традиций,отвергнется от приятья их сияние…

Какое-то слово мысленно подбирая,отвлёкся я и забрёл на другое поле.Теперь, вернувшись, мало что понимаю. —Хотел чего-то выразить, но не помню.

Всё изменилось, когда появилась Нола.Она влетела на марках озера Ньясав почтовый ящик и, смеясь, распоролаткань собираемого годами пасьянса.

Она оказалась вдруг такой же наглою,как её бабушка, португальская католичка.Она роскошествовала, вознеся ногу на ногу,университетские априори презрев приличья.

Она окутывалась вуалью сигарного дыматак заманчиво, как будто его клубамиона вышёптывала мне в лицо моё имяпризывающими к чему угодно губами.

Планеты киснут. Звёзды, корчась,пророчат всё-таки рассвет.


ЗА ТО, ЧТО Я ДЕЛАЮ

Я распечатал конверт. Ткань жизни треснула.Всё изменилось: теперь, в плену её сладком,хотя содержание оказалось неинтересным,конверт упорно храню и часто рассматриваю.

За то, что я делаю

1

За то, что я делаю в согласии со своими убеждениями, мне воз-награждения не нужно, — за исключением того кошта, который я буду получать наравне с моими солдатами. Кошт должен быть простой, но изрядный. То же касается и обмундирования. Если замечено будет мною какое-либо жмотничество в этой области, выражающееся в тен-денциозном недостатке необходимого, — я тотчас, в одностороннем порядке, прекращаю действие сего договора и ухожу со своими людь-ми, куда мене вздумается. Относительно потребного количества бое-припасов и техники я представлю вскоре отдельную смету, которая также должна быть выполнена скрупулёзно и без всяких возражений. Срок полного завершения всех поставок — 1 ноября. Начало опера-ции — 15 ноября.

2

— Что это? — спросил Всеволод Александрович, брезгливо смор-щившись.

— Это его e-mail Аполлону.— Чепуха. Фальшивка… То есть даже не фальшивка, а вообще

чёрт знает что. Это не его стиль. Даже не постарались подделать. Не захотели. Что это за «кошт» такой? — он ткнул пальцем. — Да ещё «из-рядный»…

Аркаша, не умея возразить, продолжал скромно стоять у стола. Нет, сначала-то он вошёл, думая произвести эффект, и подал бумагу без слов, — дескать, вот оно…

Всеволод Александрович взглянул на него снизу вверх, прищу-рив правый глаз.

— Ну, хорошо. Ну, допустим. Но он на что-то отвечает. Аполлон сделал ему какое-то предложение. Они договариваются об условиях. Так где же предшествующая переписка? Не поймали? Исчезла?

Аркаша кивнул. Хотел что-то начать говорить, запнулся, да тут же раздумал.

— Ну вот видишь. Исчезла. Разумеется, она исчезла, — пробор-мотал Всеволод Александрович. Он снова взял листок и, тупо глядя в него, стал мять легонько пальцами, словно прощупывал какие-то тайные шероховатости.

— Послушай, Аркаша, ну, ты можешь рассудить вот хотя бы с дру-гой стороны. — Ну какие это у него такие «убеждения без вознаграж-дений», а?. . Да, я знаю, что ты хочешь сказать, — что ты читал его пуб-лицистику. Но ты ведь совсем молод, и поэтому на тебя это произво-дит эффект. А я знаю его двадцать лет, — и знаю, что всей этой публи-цистике цена совершенно определённая. Да, це-на! Цена, а не кошт… Тьфу, да что за «кошт»? кто его придумал? Как это глупо и безвкусно! Какой-то идиот — залез в его почтовый ящик и развлекается там.

Да, це-на! Цена, а не кошт… Тьфу, да что за «кошт»? кто его придумал?


БАЙТОВ

Аркаша переступил с ноги на ногу.— Да мне-то, Всеволод Александрович, собственно… Моё дело —

просто поставить вас в известность.— Нет, мой милый. Твоё дело не так просто, как тебе кажется.

Сядь.

3

Аркаша сел в угол широкого плюшевого дивана и приготовился слушать указания, но указаний не последовало. Всеволод Александ-рович внезапно замолк. На несколько минут повисла (нет, скорее, не «повисла», а «воцарилась») тишина, в течение которых (минут) все ду-мали о своём, и каждый, вместе с тем, пытался понять, о чём думают остальные. Отец Дмитрий, сидевший перед телевизором с выключен-ным звуком и что-то писавший, перестал писать… Потом он закрыл блокнот и встал.

Отец Дмитрий предпочитал, чтобы знакомые называли его по имени-отчеству — Дмитрий Евгеньевич, — и те, зная это, делали вид, что не помнят о его священном сане…

Итак, Дмитрий Евгеньевич встал, подошёл к столу и заглянул в листок, который пальцы Всеволода Александровича продолжали ощупывать машинально.

— Так. А что ты, Сева, сказал о цене за его публицистику? Я не по-нял. Ты можешь выразиться конкретнее? Тебе известны какие-то дан-ные — сколько он получал за какую статью — и от кого?

— Да… — рассеянно сказал Всеволод Александрович. — То есть нет… Разумеется, я не могу выразиться конкретней… Но я занимался структурным анализом его идеологии… точней, не я занимался, а по моей просьбе занимались специалисты. Так вот, отче, могу тебе ска-зать, что результаты получились самые неутешительные. Для него. А для меня — как раз такие, каких я и ожидал. То есть я это чувствовал, читая его статьи. Структурный анализ подтвердил. — Его идеология настолько противоречива, что её почти нельзя считать системой. Поч-ти. — Она на грани цельности. Причём, что хуже всего, противоречия коренятся не внутри, они не отражают, так сказать, диалектики его убеждений. Они бурлят на поверхности, бросаясь из стороны в сто-рону по самым сиюминутным поводам… Какой вывод? — По-моему, самый естественный: написано на заказ. Неважно, что и от кого он за это получал… Даже я бы сказал так: чем конкретнее заказ, тем больше вероятность, что за него конкретно заплачено…

— Вовсе нет, — фыркнул Дмитрий Евгеньевич. — Это, может быть, и было бы верно в случае старого доброго логоцентризма. Но дело в том, что старик-то уже пятьдесят лет как при смерти. И мне странно, что твои эти «структурные аналитики» исходят из столь ветхого пред-ставления о «системе убеждений»… Ты называешь его «он», а что ты о «нём» знаешь? Это просто виртуальный объект. Строго говоря, мы не можем даже считать его личностью. Некая машина, производящая тек-сты… А почему, например, ты уверен, что «он» — не женщина? Тогда все эти «поверхностные противоречия», выявленные твоими анали-тиками, получают совсем иной смысл… А почему «он» — вообще один человек? Это может быть целая группа женщин-феминисток, созна-тельно разрушающая логоцентрический дискурс, — и они разрушают его именно таким вот способом: кто в лес, кто по дрова…

— Ну нет, это ты брось. Стиль тоже проанализирован, и вывод оп-ределённый: писал один человек.

Это может быть целая группа женщин-феминисток, сознательно разрушающая логоцентричес-кий дискурс, — и они разрушают его именно таким вот способом



— Господи, Сева, какой ты простой! Ты же имел только тексты, которые попали к тебе. А откуда ты можешь… Вот этот, например, адресованный Аполлону, попался случайно — и ты уже говоришь, что писал другой человек.

4

Дарья подсела к Аркаше и зашептала:— Ты иди. Они будут долго и всё равно ни к чему не придут. Чего

тебе эта канитель…Но Всеволод Александрович услышал и резко перебил:— Нет, он не может идти. Сначала он должен выслушать задачу,

которую я как раз собирался ему поставить.Аркаша, подавив вздох, оторвал спину от мягкой подушки. Дмит-

рий Евгеньевич взглянул на него бегло — и перевёл взгляд на мель-тешащий немой телевизор. Махнув рукой, пробурчал: «А, знаю я эту задачу»… Дарья же нарочно вылупила на Всеволода Александровича голубые глаза с улыбкой идиотического недоумения.

— Знаете? — очень хорошо, — пожал плечами Всеволод Алексан-дрович. — Тем более, что это задача — всем вам. Вернее, нам. Поэтому считаю нужным сформулировать её отчётливо. — Аркаша, ты должен найти его в реале и познакомиться с ним. Мы все будем стараться сделать то же самое, но спрос — с тебя. Сроки очень коротки. Сей-час у нас… 20-е августа. Он пишет тут о поставках и о начале какой-то операции. Всё это — ноябрь. Я даю тебе срок — 15 сентября. Никак не позже. Я не спрашиваю, что за операция, что за поставки. Твоя цель только найти его. Человек — так человек. Группа — так группа, и из кого состоит конкретно.

5

— Ну вот, — шепнула Даша Аркаше, — на свою голову ты принёс это письмо.

Отец Дмитрий, который вновь сидел перед телевизором, — то ли услышал, то ли нет, — пробормотал банальность:

— Расторопность в службе — наказуема. Я не имею в виду Арка-дия, я очерчиваю, так сказать…

Тут без стука, резко распахнув дверь, в кабинет вошёл генерал Плющев. Старик лет семидесяти, похожий на дворецкого: так он от-пустил бакенбарды. Мундир тоже казался бутафорским, то есть что-то вроде ресторанного швейцара, а отнюдь не командира гвардейского спецназа. Непонятно, какую он явил здесь расторопность по службе. Вряд ли это была интуиция. Скорей всего, Всеволод Александрович просигналил ему каким-то скрытым в столе звонком.

— Ну, что тут у вас? — спросил генерал решительно.— Полюбуйся, Николай Ильич, — Всеволод Александрович уже

тянул ему от стола бумагу.— Что это? — спросил он, глядя не на лист, а на князя.— Это его е-mail Аполлону. Сегодня послан. Аркаша принёс.Прошло минуты по меньшей мере три, пока он читал. Все мол-

чали. Когда генерал медленно, осторожно заговорил, стало ясно, что он забуксовал в первых двух строчках послания и едва ли осознал ос-тальное.

Дарья же нарочно вылупила на Всеволода Александровича голубые глаза с улыбкой идиотического недоумения.


БАЙТОВ

6

— Почему?. . Светлейший, меня удивляет нечто… То есть я пояс-ню. Я вот что имею в виду. Вот это, — он ткнул длинным старческим пальцем в первую строку. — Почему? Я всю жизнь действую в согла-сии со своими убеждениями и получаю за это содержание. И немалое. И это ничуть не тревожит мою совесть, — наоборот. А иначе за что бы я стал получать? За то, чтобы кривить душой? Это журналистика какая-то получается. Наймитство. Или ещё — адвокатство…

— Слышишь, Дмитрий Евгеньич? Это на мою мельницу струя, ты понял? — заметил Всеволод Александрович в сторону телевизора.

Отец Дмитрий обернулся. Он как будто был поглощён програм-мой, но, оказалось, всё слышал.

— А вы, Николай Ильич, уже задумались над словом «кошт» или ещё нет? Что есть «кошт», по-вашему? «Содержание» или что? Прочи-тайте-ка дальше. И вы увидите, что получаете всю жизнь этот самый «кошт», а не «вознаграждение», как там написано.

Генерал выпрямился, и его бакенбарды встопорщились:— Извините, батюшка, я, кроме кошта, имею государственные во-

инские ордена. Я, правда, их не ношу — из скромности, как подобает христианину. А то б вы могли очень просто их видеть.

7

Всеволод Александрович взял бумагу назад у генерала и опять вперился в этот «кошт», который почему-то так сильно его раздражал. (Аркаша ещё подумал: «А почему он не обратил внимание на слово “жмотничество”? Такое странное слово, практически не употребляе-мое. И вот оно нисколько его не задело»…)

— Нет, это немыслимо, — пробормотал Всеволод Александро-вич. — Или это не так просто… В этом есть какой-то вызов… А я, знае-те, что думаю… Отче, как ты посмотришь на такой поворот — что это на самом деле шифровка. Нет, не шифр в строгом математическом смысле, а нечто вроде фени. Жаргон, сленг. Условный язык, понятный только отправителю и адресату.

— Вполне может быть, — пожал плечами отец Дмитрий. — Но тут они должны были заранее обговорить все значения. Не по электрон-ной почте, которая, очевидно, перехватывается, а иным путём. Лучше всего при личной встрече.

— Ты хочешь сказать, что Аполлон должен знать его в реале?— Из твоего предположения это следует. Да, в реале, в том или

ином виде.— Но ты понимаешь, что это исключает твою идею о группе.— Почему? С какой стати?— Для того чтобы группа генерировала сленг, у неё должен быть

выраженный лидер. Дирижёр, так сказать, оркестра. — Всеволод Алек-сандрович стучал по листу согнутым в крючок указательным пальцем, на котором был серебряный перстень. — Для того, чтобы машина ге-нерировала сленг, при ней должен быть человек, программирующий её действия. Слышишь, Аркаша? Ты понимаешь, к чему я клоню?

— Но тогда, — сказал генерал Плющев, — и слово «вознагражде-ние» означает нечто иное…

— Как и слово «убеждение», — тихо подтвердила Дарья. Её никто не слышал, кроме Аркаши. Он взглянул на неё. — Она, странно улыба-ясь, рассматривала генерала. Снова показалось, что её глаза нарочно

— Для того чтобы группа генерировала сленг, у неё должен быть выраженный лидер.



идиотически выпучены. Однако, не по-военному. По-другому. Словно в какой-то выпуклой и наглой «несознанке».

— И все слова, — продолжал генерал, — «операция», «поставки», «боеприпасы», — тоже придётся понимать… в специфическом смыс-ле…

— А числа? сроки? — вдруг спросил отец Дмитрий.— Числа, я думаю, таковы, как они есть, — сказал Всеволод Алек-

сандрович.— Почему, Сева, ты так уверен? Может, они заранее договори-

лись о сдвиге, раз уж на то пошло.Генерал кивнул:— А если так, то сдвиг, скорей всего, назад. То есть более ранние

сроки. Да, так делается при разработке некоторых операций…— Эта «операция» — просто, наверное, какая-нибудь вирусная

атака на ваши сайты, — сказала Дарья. На неё опять, никто, кроме Ар-каши, не обратил внимания.

8

Аркаша вышел на набережную. Он в конце концов улизнул от дискуссии. Завёл машину. Бесконечный дождь заливал стекло, «двор-ники» размазывали воду слезливыми дугами. На мост и на Петроград-скую сторону, обратно в бункер-офис.

«Кто такая эта Дарья Николаевна?» — думал он напряжённо. Ему и хотелось бы расслабиться, но как это сделать, он не знал. Он был бессилен, то есть совсем ничем не вооружён. Он был очень молод. Он привык считать её племянницей великого князя. По отчеству, вроде бы, так и выходило. А там — кто её знает? Почему она там всё время присутствует? Может, она никакая не племянница, а любовница? Она положила, как бы невзначай, руку на его затылок, — там, на диване. Великий князь стар и, может быть, уже не очень годен для любовных экзерсисов. А ей лет — сколько? Ну, тридцать с… чем? — Не больше тридцати пяти. Её томление так понятно. О, так понятно!

Он едва успел тормознуть, чтобы не въехать в поворачивающий трамвай. Дождь, ничего не видно, щётки мелькают перед глазами.

9

Бывает, что ты уже вляпался, и твоя жизнь кончилась. Ты, может быть, лежишь в морге, в холодильнике. Но этого ты никак не знаешь. Тебе продолжает казаться, что ты всё едешь, и «дворники» ритмично елозят по лобовому стеклу. Это так называемая «другая жизнь», аль-тернативная. Она может продолжаться до бесконечности, со своими сюжетами. Но ничем не должна «отличаться», ни на йоту, — потому что ты очень внимательный, ты бы сразу поймал её, удивился, заподозрил неладное. Она не должна «выдавать» себя, эта пост-жизнь, слышишь? Так вот она ничем и не выдаёт. Так и живёшь по инерции, а сам давно отпет и похоронен, врезался сто раз уже во что-нибудь.

Да, а если она всё-таки выдаст свою иллюзорность, — каким-ни-будь промахом вдруг или ляпсусом? Тут, наверное, крышу сносит. Ин-тересно, где лучше находиться — в могиле или в психушке? Вопрос, пожалуй, провокационный и некорректный. И отвечать на него не следует, лучше промолчать. Тут, главное, непонятно, что подразумева-ется под словом «лучше».

Тут, главное, непонятно, что подразумевается под словом «лучше».

196

БАЙТОВ

10

«Однако вот Дарья», — думал Аркаша. Он припарковался невда-леке от офиса и закурил под навесом. Дождь хлестал. Он смотрел на струи, падающие с козырька. В подъезд не заходил. Медлил.

«А что если она? Почему она там непременно имеется? Кто она такая? Секретарских обязанностей или поползновений у неё вроде бы нет, не замечалось. Она ведёт себя, как хозяйка этого простран-ства. Именно пространства, — как кошка в доме. Если она там вьётся с таким неприметным постоянством, то ей и сподручней выплетать эту странную интригу. Всё под контролем. И положила руку мне на за-тылок, поворошила волосы — как бы невзначай. А на самом деле всё продумано».

И в этот момент зазвонил мобильник у него в кармане. — «Как ныне сбирается вещий Олег… Так громче, музыка, играй победу…»

11

Тут, с этого звонка, по идее, могло бы начаться что-то такое, что послужило бы зацепкой или, по крайней мере, неким указателем… Однако, ничего существенного не произошло. Это просто звонила Аркашина сестра, которая сообщила ему, что она с женихом едет на дачу.

Да и вообще, — конечно, интересно было бы проследить дальше, как пойдёт их расследование, но, в принципе, уже ясно, что результат будет нулевой — какие бы усилия они ни приложили, совмест но или порознь. Автора письма они не найдут, поскольку находятся в ином измерении. Я автор, а они персонажи. Они полагают, что письмо на-писано таким же персонажем, как они. Да по-другому полагать и не могут, это естественно. А письмо на самом деле написал я. Письмо сфабриковано, и я сам не знаю, что оно означает. Не означает ничего. Я просто подкинул им его, чтобы понаблюдать за их реакцией. Они бы могли почувствовать его искусственность, «синтезированность», так сказать. И они действительно это почувствовали — в той мере, на ка-кую только способны. Достаточно почувствовали. А большего от них ни ожидать, ни требовать невозможно.

197

Из цикла «Дзен и искусство выращивания свёклы»

Цикл стихотворений «Дзен и искусство выращивания свёклы» возник довольно странным образом. В своё время, когда книжная се-рия издательства «Амфора», означенная как «дзен и…», куда помимо классических «Дзен и искусство ремонта мотоциклов» и «Дзен и ис-кусство стрельбы из лука», вошли и совсем неизвестные работы, нача-ла иссякать, я пришёл в издательство с идеей книги «Дзен и искусство выращивания свёклы». Идея была вполне в духе времени, мне было предложено написать заявку, и я уже начал погружаться в пучину за-нимательного свекловодства, как вдруг понял, что «алмазные зёрна», ведущие к освобождению, не надо искать среди российских корне-плодов, они просто лежат на поверхности. Это… частушки.

Вот, например, такая:

Дмитрий Григорьевродился в 1960 году в Ленинграде. Окончил химический факультет Ленинградского государственного университета. Книги: «Стихи разных лет» (СПб., 1992), «Последний враг: Романы» (СПб., 1994), «Перекрёстки: Стихи» (СПб., 1995), «Сторож ночи: Роман» (СПб., 1996), «Господин Ветер: Поэтическая версия романа» (СПб., 1998), «Записки на обочине: Стихи» (СПб., 2000), «Господин Ветер: Роман» (СПб., 2002), «Огненный дворник: Сборник стихов и прозы» (СПб., 2005), «И снова солнцу удивлюсь: Книга о Поладе Бюль-Бюль оглы» (СПб., 2006), «Другой фотограф: Стихи» (М., 2009), «Между играми: Стихи» (М., 2010), «Новые сказки: Стихи» (Таганрог, 2011), «На плечах Великого Хималая: Путевые заметки» (СПб., 2012). Публикации в журналах «Часы», «Обводный канал», «Митин журнал», «Черновик», «Сумерки», «Родник», «Новое литературное обозрение», «Арион», «Нева», «Звезда», «Дружба народов», «Крещатик», «Воздух», «Дети Ра», «Зеркало», «Зинзивер», «Волга», «Poesia» (Милан) и др., в антологиях «Русский верлибр. Итоги века», «Легко быть искренним», «Pamiec», «АКТ» «Современная литература народов России», «Стихи в Петербурге. 21 век» и др. Лауреат премии им. Н. Заболоцкого (2005). Стихи переведены на английский, польский, французский, чешский, сербский и итальянский языки. Живёт в Санкт-Петербурге.


ГРИГОРЬЕВ

Мы не сеем и не пашем,мы валяем дурака,с колокольни палкой машем:разгоняем облака!

Валять дурака — отпустить свой ум, быть пустым и чудесным, пал-ка же — это и волшебный жезл и посох путника, будь то просто бро-дяга монах или суфий, и вещь о двух концах. С обывательской точки зрения палкой разгонять облака бессмысленно, но бывает, что в ре-зультате правильной работы палкой расступаются облака неведения. (Можно рассмотреть и второй вариант, где под палкой подразумева-ется мужской детородный орган, и тогда семя истины летит с неба на землю.)

Или взять, например, весьма популярную частушку о топоре, плы-вущем по реке из деревни Зуево. Она вполне может быть отголоском притчи о том, как вполне материальный объект смог отбросить не только привязанность к рукам зуевского плотника, но и свободу от фи-зической силы тяжести. Ну и пусть себе плывёт — говорит частушка.

Менее известная частушка:

Девки, я пойду плясать — дома нечего кусать: сухари да корки — на ногах опорки

— в пояснениях вообще не нуждается. Потеряв все привязанности, дзенский человек просто пойдёт плясать: «Я пляшу, когда мне пляшет-ся, и плачу, когда мне плачется».

В итоге, окунувшись в бескрайнее море частушек, я неожиданно почувствовал желание откликнуться на некоторые из них собствен-ными текстами. Получились не комментарии и, тем более, не расшиф-ровки, а просто некие стихотворения с эпиграфами. А книгу «Дзен и искусство выращивания свёклы» я так и не написал.

Мы не сеем и не пашем,мы валяем дурака,с колокольни палкой машем:разгоняем облака!

Гвоздями-колокольнямиземлю прибили к небу.А мы сидим наверхусловно огни святого Эльма,машем своими палками,при помощи нехитрой азбукипередавая знаниетем, кто сидит на колокольнев соседней деревне.

Бывает кто-то из нас кончает,а в кого-то попадает молния,но это не страшно,у нас крепкие палки:рано или поздновсе облака разбегутся,и люди увидятчистое небо.

С обывательской точки зрения палкой разгонять облака бессмысленно


ИЗ ЦИКЛА «ДЗЕН И ИСКУССТВО ВЫРАЩИВАНИЯ СВЁКЛЫ»

Да у меня на головекорова отелилася.Удивительный вопрос:како поместилася?

Сидит у меня на голове корова,который год сидит — уже и не помню,волосы щиплет, жуёт потихоньку,тёплые лепёшки кладёт прямо на затылок —получается почти как шапка.А тут вдруг — на тебе, отелилась,но вот что удивительно,как я быка проворонил,того, что мою корову обрюхатил!

Зову ветеринара, говорю: «Беда,корова, видишь ли, отелилась,а как зачала, я и не заметил!» А он отвечает:«Радуйся, что нормальный телёнок, здоровый,радуйся, что голова у тебя большая,носи свою корову вместе с телёнком,и не лезь ко мне с глупыми вопросами!»

С неба звёздочка упалапрямо милому в штаны, пусть горит там что попало,лишь бы не было войны.

В сентябре — звездопадсловно огненный дождь:звёзды падают куда попало —только собирай.У парней в карманахполно горячих осколков,так что штаны оттопыриваютсяи дымятся,а старики топят звёздами печи.

Но я горю от желанияярче всех этих падающих небесных тел!Кто потушит меня, пока я не сгорела,кого согреет моя любовь?Говорят, звездопады к войне,но какая может быть война,если во всей деревнес прошлого сентябрярождаются только девочки:и у Машки, и у Любки, и даже у косой Натахи!

У парней в карманахполно горячих осколков,так что штаны оттопыриваютсяи дымятся


ГРИГОРЬЕВ

Ходи, хата, ходи, хата,ходи, курица хохлата,ходи, сени и порог,и сметана, и творог.

Дом сотрясается от смеха —словно курицы кудахчут подружки,они уже давно не девственницы:молоко уже скисло,но чем хуже жирная сметанаи сочный творог?

Кабы, кабы да кабына носу росли грибы,сами бы варилисяда и в рот катилися.

Вот и выросли на носу грибы,шляпы снимают, здороваются:«Где нам свариться, — спрашивают, —куда катиться?»

А я уже грибами полон,говорю: «Катитесь себе в лес, гуляйте,сидите под ёлками да берёзами,будто бы памятникинад погибшими друзьями».

И они, подобрав полы своих шляпок, катятсячерез порог и до тёмного леса.Соседи приходят, говорят: «Грибы пошли,дождь, видно, землю намочил!»Я в ответ лишь с печи улыбаюсьи нос прикрываю ладонью.

Посылала меня матьзагонять гусака,а я вышла за воротаи — давай плясака!

Ой, мама, зачем ты меня послала за гусаком —я вышла из дома, а там суженыйвзял меня за руку, отвел в сторону:«У тебя, — говорит, — ворота,а у меня — гусак,так давай загонять, раз велела мать!»

Ой, мама, до чего же гусак оказался проворный —туда-сюда шнырял, пока не устал,а милый говорит:«Давай выпустим его на волю,чтобы ещё раз загнать по самые небеса!»

«У тебя, — говорит, — ворота,а у меня — гусак,так давай загонять, раз велела мать!»


ИЗ ЦИКЛА «ДЗЕН И ИСКУССТВО ВЫРАЩИВАНИЯ СВЁКЛЫ»

Ой, мама, не могу расстатьсяс этим непокорным гусаком,пляшу от радости голая посреди поля,и не жди меня домой ни к обеду, ни к ужину —я любовью сыта, любовью согрета!

Сидит милый на крыльцес выраженьем на лице. А выражает то лицо,чем садятся на крыльцо.

На крыльце сидит мой милый,только странно как-то —скорее лежит:уткнулся носом в ступени,пахнет перегревом и перегаром — два шага не дошёл до двери,знать, устал от тяжёлой работы…Хорошо хоть не обмочился.

Я недавно крыльцо помыла,каждую досочку протёрла тряпкой,но затоптать успелинеблагодарные гости:теперь на лице любимомбудет песок и мусор,а само лицо станет плоским,деревянным, с глазами-сучками,и утром, когда он проспится,я его уже не узнаюи прочь прогоню от дома.

Сидит заяц на берёзепри калошах, при часах.Я спросила: — Сколько время? — Не женатый, холостой.

Заяц на нашей берёзестранный завёлся:чёрные у него калоши,и часы — настоящий «ролекс».

— Зачем ты сидишь на берёзеи годы мои считаешьсловно кукушка?Ты что, заяц,с луны свалился?

А он сидит, молодой, весёлый,Видать, нанюхался лунного порошка,там наверху его немеряно:бери — не хочу!

На крыльце сидит мой милый,только странно как-то —скорее лежит


ГРИГОРЬЕВ

А я внизу, словно перезревшая ягода,полная сладкого сока,но где та крепкая рука,что меня сорвёт,где губы нежныемоего суженого?

Заяц сидит, насмехается,Жаль, батюшка мой ружьё выкинул,вмиг изверга уложила бы,часы бы сняла, подарила суженому,калоши принесла родной матушке,и приготовила бы из зайчатиныобед праздничный.

Но заяц сидит, зубы скалитнад моим одиночеством,может, и вправду замужпойти за ушастого,какой-никакой, а жених,при часах да калошах.

По реке плывёт топориз деревни Зуево1,ну и пусть себе плывётжелезяка чортова!

Весна уже растворилась в крови,плывёт рыба-любовь по каналу Грибоедова,у неё серебряные плавникии хвост фиолетовый.

Глупые рыбаки с удочкамицветными поплавками, крючками на тонких лесках,пытаются её ловить,но она плывёт в сторону лета

и сама поймает кого угодно,только стоит взглянуть на неё в упор,и не говори мне, что это из деревни Зуевоплывёт по реке обычный топор.

Продавец колючекЭта история начинается с простых и бесспорных утверждений.

Весной прилетают с юга птицы. Они пересекают залив и останавлива-ются на отдых неподалеку от Лахты, в болотах Юнтоловского заказни-ка. Весной Гришина мастерская, а правильнее — большой жилой дом на самом краю посёлка, возле этих болот, заполняется гостями. Они, как и птицы, чаще всего приезжают с юга. На этот раз гостями были собрат по кисти Майкл и три девушки: две из Словакии, одна — из Бе-лоруссии. Сам Майкл, хотя и жил в Питере, здесь, в Лахте, также счи-тался гостем. В понедельник было солнечно и тепло, Гришина жена,

1

А. К. У нас — «с города Чугуева».


ПРОДАВЕЦ КОЛЮЧЕК

Лина, утром уехала на работу, Петька, их сын, отправился в школу, а Гриша повёз друзей к морю. Незадолго до этого он прочитал в какой-то газете, что самые чистые городские пляжи находятся в Кронштад-те. Недостроенная дамба превратила остров Котлин в полуостров, на карте похожий на мотыгу: ручка — линия дамбы, один конец, обра-щённый к Неве, город, другой — кладбище, огороды, форт Шанец.

Дорога на пляж тянулась вдоль кладбища и садоводства, затем ныряла под старинный земляной вал и упиралась прямо в форт. Точ-нее, в железные решетчатые ворота и забор. А по правую руку, вдоль дороги, за измятыми морским ветром деревьями находился пляж.

Через полчаса Гриша и его гости уже были на пляже. Они оста-вили Таракашку Кэт под кустами возле дороги, а к морю отправились пешком.

Таракашкой Кэт звали машину, «фольксваген-поло», на котором они приехали из города. В Гришиной семье было принято именовать машины, прошлая, «девятка», называлась Ласточкой. Потом Ласточку продали, и следующую Лина, не посоветовавшись с Гришей, назвала Кэт и даже прилепила на боковое заднее стекло полупрозрачную ко-шачью мордочку. А Гриша сразу окрестил машину Таракашкой.

«Тоже мне, придумал, — сказала жена, когда он предложил это имя, — я бы обиделась!»

«Нечего тут обижаться, — ответил Гриша, — тараканы очень быс-трые, юркие и ловкие насекомые. Это вполне соответствует качествам машины. А ненависть и брезгливость человека к тараканам происхо-дят лишь оттого, что люди и тараканы являются конкурентами в одной среде обитания. Они мешают друг другу, как коммунальные соседи, и вообще, таракан — весьма красивое насекомое, ничуть не хуже ка-кого-нибудь жука».

«Жуки — это другое семейство», — возразила Лина. Но в итоге у машины появились имя и фамилия — Таракашка Кэт.Гриша оставил ботинки в салоне — песок был рыхлый и тёплый,

вполне пригодный для ходьбы босиком, но гости не последовали его примеру — они собирались на форт, а там всякое могло попасть под ноги. И Гриша, засучив штаны и по щиколотку утопая в песке, повёл их за собой. Песок перемежался пластами полусгнившего тростника, полосами облизанных морем камней и уже почти неотличимых от природных камней кирпичей, микролагунами с вялой, в зелёных про-жилках водорослей, водой Маркизовой лужи — здесь это прозвище казалось особенно очевидным: далеко, метрах в ста от берега, мая-чила одинокая фигура какого-то безумного купальщика, зашедшего лишь по пояс. Форт находился справа, его серые каменно-бетонные стены отвесно поднимались над морем.

Когда-то пляж и форт разделяла колючая проволока на деревян-ных столбах. Столбы покосились, проволоку погрызли дожди и ветер, а немногие выжившие железные лианы укоренились в пляжном пес-ке. Около бывших заграждений Гриша остановился и сел на бревно возле плоского, похожего на стол, камня.

— Вам теперь до стены и наверх, — сказал он, — а я здесь оста-нусь. Я слово дал.

— Что такое слово? — спросила Яна, девушка из Словакии.— Слово. Честное. Я пообещал, что больше не зайду на этот

форт.Гости попросили объяснить, и Грише пришлось рассказывать

долгую и, на его собственный взгляд, довольно скучную историю своей первой прогулки по этим местам. Тогда, два года тому назад, форт уже не был грозной военной базой, а наоборот, представлял собой прекрасную иллюстрацию победы пацифизма над воинствен-

Нечего тут обижаться, — ответил Гриша, — тараканы очень быстрые,юркие и ловкие насекомые. Это вполне соответствует качестваммашины.


ГРИГОРЬЕВ

ностью — серые бетонные конструкции, зелёно-ржавые, похожие на осенние листья тополя, военные машины и орудия утопали в зарослях самых различных цветов — барбариса, сирени и прочих неизвестных Грише кустарников. В широком смысле это была победа природы над цивилизацией. Деревья и трава росли повсюду, даже на башне, быв-шем маяке, на самом верху, где когда-то был фонарь, где постоянно дует ветер, развевая волосы, заостряя черты лица, и днём от яркого света приходится щуриться, потому что вокруг никаких преград — везде море, и в нём с одной стороны точки — корабли и вертикальная чёрточка — маяк Толбухин, с другой, словно черепаха — форт Тотле-бен, с третьей — побережье, дамба, а с четвёртой, под ногами — Крон-штадт и за ним, вдали, на самом горизонте — Питер.

Тогда Гриша тоже был с друзьями, они облазили весь форт, сфо-тографировались под цветущей вишней, и возвращались назад уже не по пляжу, а по асфальтовой дороге, заканчивающейся ржавыми во-ротами, решётки которых украшали некогда красные, а теперь такие же ржавые пятиконечные звёзды. Сбоку к воротам прилепилась дере-вянная небольшая сторожка. И, когда до выхода оставалось около ста шагов, из её дверей навстречу вышла странная разноцветная компа-ния — две женщины средних лет в купальных лифчиках и джинсах, со старинными винтовками за спиной и в окружении собак различных размеров и пород: от большого и пушистого дворянина до болонки. «Это нас арестовывать идут», — пошутил один из Гришиных друзей. Однако «охранники» повели себя весьма дружелюбно: собаки даже не залаяли на пришельцев, а женщины никого не арестовали, правда, потребовали от Гриши, как старшего, честного слова, что больше он со своими друзьями здесь гулять не будет, поскольку форт — особо охраняемый секретный военный объект, отсутствие же забора объяс-няется отсутствием у государства денег на новую колючую проволоку, и добавили также, что в качестве штрафа, то есть наказания, кому-ли-бо из Гришиных друзей стоило бы взять одного из щенят.

— От щенят мы отказались, — закончил Гриша, — а вот честное слово дали. С той поры я не могу зайти на форт, а вы, разумеется, мо-жете.

Он достал из полиэтиленового пакета блокнот и авторучку, слов-но собираясь нечто нарисовать или записать о том, как фигурки его друзей удаляются, теряя детали, наконец, обнаружив разлом или лест-ницу в каменной стене — издалека не видно, поднимаются наверх и исчезают за деревьями. Затем он нашёл себе другое занятие: прогу-лялся до берега, отломил от заграждения несколько кусочков ржавой колючей проволоки, и принялся делать из них фигурки различных жи-вотных. Вскоре на камне появился целый проволочный зоопарк — от паука до жирафа. Гриша расставил их полукругом и перевёл взгляд на море.

Вдали на камнях сидели чайки. А по берегу, что-то выискивая в гнилом тростнике, ходили две вороны. «Здесь они мирно сосущест-вуют», — Гриша вспомнил, как прошлым летом на южном берегу озера Ильмень они с Линой наблюдали взаимоотношения этих двух видов птиц. Там была серая галька, ярко-зелёная трава и валуны — группами и поодиночке. «Васнецовский пейзаж, — сказала Лина, — только трёх богатырей не хватает». Над ними, несмотря на жару, висели низкие облака, под которыми, словно куски рваной бумаги, носимой ветром, летали чайки. Ильменьские чайки были белее питерских, да и зани-мались они традиционным для чаек промыслом — ловили рыбу, а не выискивали съедобный мусор. Но вдруг откуда-то с берега налетели вороны, чёрные, крикливые, эдакие птичьи бандиты. Тактика их на-падений была довольно изощрённой: одна ворона ждала, когда чай-ка поймает рыбу и поднимется в воздух, затем атаковала её, пытаясь

«Васнецовский пейзаж, — сказала Лина, — только трёхбогатырей не хватает».



сшибить и вырвать добычу, а вторая тем временем подлетала снизу, чтобы подхватить выпавшую из клюва чайки рыбу. К счастью, ворон было меньше, и не вся рыба доставалась им. А потом, ближе к сумер-кам, весь этот крикливый «птичий базар» куда-то исчез, и небо заняли ласточки.

Одинокий купальщик, здоровенный краснокожий дядька, давно уже вернулся на сушу, и сидел на цветной подстилке возле самого бе-рега, метрах в тридцати от Гриши, спиной к нему и лицом к морю. Или это был уже другой купальщик. Гриша не заметил, когда он появился. Дядька, словно почувствовав гришин взгляд, повернулся и помахал рукой. На самом деле этот жест предназначался женщине и двум маль-чишкам, появившимся на тропинке за гришиной спиной.

— Толя, чего ты сидишь… — перекрикивая слабый голос моря, позвала женщина, — мы там уже всё разложили!

Мальчики тем временем подошли к Грише и не стесняясь при-нялись рассматривать его творения. Старший, на вид ему было около двенадцати, спросил:

— А что это у вас?— Сувениры, — серьёзно ответил Гриша, — военные животные.

Сейчас туристы пойдут, я их продавать буду.— Здесь туристов-то не бывает.— Бывают. Вот этот пять баксов стоит, — Гриша дотронулся паль-

цем до железного паука. — А этот всадник — десять.— Я таких, знаешь, сколько могу понаделать, — сказал младший,

обращаясь уже не к Грише, а к своему спутнику.— Понаделать всякий может, а вот продать, — усмехнулся Гри-

ша, — продать трудно.Тем временем подошёл и купальщик с цветным полотенцем

в руке. — Папа, смотри, дяденька колючки продаёт.Он то ли удивлённо, то ли укоризненно покачал головой и, взяв

младшего за руку, повёл куда-то за гришину спину, скорее всего, на полянку среди ивовых кустов, где «всё уже было разложено». Стар-ший отправился следом. Гриша представил бутерброды на салфетках, пластиковые стаканчики, бутылки с лимонадом, пивом, обернулся — и представленная им картина материализовалась. Только вместо пива было вино. «Пора бы и нам… Впрочем, вообразив собственную трапе-зу, голод не утолишь».

Гриша раскрыл блокнот и принялся рассматривать вчерашние собственные записи. Читать было трудно: белая бумага даже на север-ном солнце слепила глаза, ветер бросал на страницы песок, и песчин-ки превращали одни буквы в другие, изменяя слова. Гриша предста-вил себе такую книгу: книгу, переписанную песком.

Его размышления прервали голоса — возвращались друзья. Яна, высокая, с развевающимися во все стороны дредами, громко расска-зывала о чём-то. Она говорила по-русски, но с довольно сильным ак-центом. Гриша отложил блокнот и встал.

— Hey, mister, miss, come here, please!2 — закричал он и принялся махать рукой. Его подмывало обернуться и посмотреть на реакцию си-дящей сзади семьи, но он сдержался и продолжил свои зазывания: — These are unique war souvenirs! Very cheap! Exclusive!3

Когда друзья подошли, Гриша, понизив голос почти до шёпота, объяснил:

— Майкл, я тут со скуки бесплатный цирк устроил. Подыграйте, пожалуйста. Ты гид, остальные — туристы. Яна, достань доллары и сде-лай вид, что покупаешь. А потом уйдите, будто бы вы купили, к машине. Я вас догоню.

2

— Эй, мистер, мисс, идите сюда!

3

— Это уникальные военные сувениры! Очень дёшево! Эксклюзив!


ГРИГОРЬЕВ

Девушки принялись рассматривать фигурки, крутить их в руках.— These figurines were made of wire from days of Peter the Great!4

Гриша подумал, что это он уже загнул. Вряд ли во времена Петра была колючая проволока.

— This one. How much?5

Яна указала на разноногую собаку.— Five.6

— Too much7, — сказала Кристина. Гриша полуобернулся, и краем глаза увидел, что вся семья на-

блюдает за ним.— And this one?— Ten.— Maybe ten for two?8

Гриша кивнул. Кристина достала деньги. Он рассмотрел купюру на свет и, сложив, убрал в нагрудный карман. Затем не спеша выдер-нул из блокнота два чистых листика, завернул в них фигурки и вручил девушкам.

— Good luck!9 Гриша помахал рукой вслед друзьям. Снова подошли дети.— Ну чего смотрите, будете покупать? Вот, например колючий

жираф. Очень приятный. Или вот крокодил.— А это кто? — спросил старший.— Это? Кентавр. Наполовину человек, наполовину лошадь.— Знаю, — сказал старший.— Нравится?Младший кивнул головой.— Ну вот что, торговля сегодня что-то плохо идёт. Поэтому я вам

их просто дарю. — Гриша сделал широкий жест рукой. — Сегодня та-кой чудесный день, вишня цветёт, работать лень. Пойду погуляю…

Гриша бросил в мешок блокнот и ручку, поклонился застывшим от неожиданного подарка детям, затем, загребая ногами песок, пошёл вдоль берега. Роль нужно было выдержать до конца, и он вернулся к машине, сделав довольно большой крюк.

— Ну что, продавец, — спросил Майкл, — удивил народ?— Как мог. Кристина, спасибо, — он протянул Кристине деньги.— Эта собачка красивая, — сказала Яна, — такой панк. Я оставлю

на память.— Как вам форт? Не арестовали?— Круто! Там вообще никого не было. Одни только мы…Таракашка Кэт успела нагреться на солнце и собрать неизвестно

откуда добрую дюжину мух, но их быстро выдуло встречным ветром.

С той весны прошло лет восемь, но в гришином доме мало что изменилось. Разве что Петька вырос и перебрался в Петербург. Но по весне всё так же — птицы и гости. Вечером гости сидят на большой кухне, где работает телевизор, эдакий городской камин.

Переключать программы лень, и весь вечер кухню озаряет-озву-чивает канал «Культура». Фильм про Ломоносова сменяется интервью с каким-то молодым художником. Гриша разговаривает с Линой, нали-вает чай и телевизор почти не смотрит, но вдруг его взгляд цепляет на экране нечто знакомое — фигурку из колючей проволоки, несколько лет тому назад согнутую им на пляже.

— Это очень значимый для меня подарок, — комментирует мо-лодой художник, — и связан он с одной мистической историей. Од-нажды, когда мы жили в Кронштадте, я гулял с родителями и братом по берегу залива и увидел босого нищего старика, который сидел воз-ле форта на каком-то бревне, сгибал из ржавой колючей проволоки различных животных и расставлял их перед собой на плоском камне.

4

— Эти фигурки были сделаны из проволоки времён Петра Первого!

5

— Эта. Сколько?

6

— Пять.

7

— Слишком много.

8

— А эта?— Десять.— Может, десять за две?

9

— Удачи!



Он сидел давно, может быть, целую вечность, его седые волосы раз-вевал ветер, а пальцы его ног успело занести песком. Форт был почти заброшен, и железа всякого там было навалом.

Я подошёл к нему и долго смотрел на то, как в его руках неживой, ржавый, предназначенный для убийства металл становился птицами, лошадьми, кошками и собаками. Я что-то спросил, типа, для кого эти фигуры, зачем… А он ответил как бы невпопад: «Вон, деревья цве-тут…» И показал мне на форт, заросший деревьями. Причём это была весна, отцветала вишня, и ветер носил над заливом лепестки. И я вдруг увидел… Вы понимаете, о чём я говорю? Раньше я лишь смотрел, а тут вдруг увидел! Это было какое-то потрясение. А когда я очнулся, старик исчез. Остался камень и на камне его маленький железный зоопарк. Я взял одну из фигурок и побежал за родителями. Так вот с этого мо-мента я и стал художником…

208

romantic CollectionКогда-то — мне было лет тринадцать-четырнадцать — подруга,

тоже пишущая стихи, всерьёз спросила меня: «А почему ты не пишешь про любовь? Все же пишут!» Не помню своего ответа, но по сути была тогда озабочена скорее выживанием в школе, чем любовью к кому бы то ни было. Ну и ещё — записывала с радио свежий украинский рок, недоступный по-другому; передача, где его крутили, была сначала часов в восемь вечера, а потом её всё передвигали куда-то в сторо-ну полуночи. На первой такой кассете было написано карандашом: «Romantic Collection from Ukrainian Radio». Некоторые вещи с той кас-сеты слушаю и сейчас с теми же эмоциями, например, балладу под на-званием «Ув’язнений Дон Жуан». Но вот подростковая закавыка: мне же и тогда не нравилось оформление альбомов под таким названием. Эта розовенькая (или там голубенькая) гамма, золотые буковки; эти наивные ню, очень прямолинейно демонстрирующие, в какой обста-новке это положено слушать. А я вот взяла и написала на своей кассе-те то же название. В лучшем, наверное, его смысле.

Если восприятие поэзии — это тоже творчество, то восприятие любовной поэзии является творчеством, условия которого задаются

Анна Яновскаяродилась в 1980 году в Харькове. Окончила филологический факультет Харьковского национального университета им. В. Н. Каразина. Сборник стихов «Волохата книга» (Х., 2008). Стихи, эссе, переводы и рецензии публиковались в «©П» № 9 и № 13, журналах «Новая Юность», «Дети Ра», «Всесвiт», «Шо», «Березіль», «Сад Б. П.», «Харьков — что, где, когда», «СТЫХ», коллективных сборниках «Весло слова», «Wесло. Vерсія 2.0», «Харків Forever», «Готелі Харкова: Антологія нової харківської літератури», «Харківська Барикада № 2: Антологія сучасної літератури», «Жіночий погляд», «“…В небо глядеть, опираясь на локоть…”: Сборник стихотворений участников международного фестиваля поэзии им. Б. А. Чичибабина, 2011 г.» и др., альманахе «Левада», газете «Наша Нiва» (в переводе на белорусский язык), в Интернете: «Вавилон», «Артвертеп», «Футурум АРТ». Переводит на украинский современную австралийскую, новозеландскую, африканскую, британскую поэзию. Работает в Харьковском национальном техническом университете «ХПИ», преподаёт английский язык.


ROMANTIC COLLECTION

не совсем нами, какого-то такого сотворчества со стихиями. И слова странным образом попадают в резонанс с тем, как расшатывается рациональный и, в общем-то, до того стойкий и понятный мир. Где-то они объясняют и помогают объясниться, где-то успокаивают, где-то, наоборот, подливают масла в огонь. Самые важные, конечно, так или иначе собираешь в себе и вокруг себя — разве это не достойно назы-ваться романтической коллекцией?

При свете и во тьме

Leonard CohenChelsea hotel # 2

I remember you well in the Chelsea Hotelyou were talking so brave and so sweetgiving me head on the unmade bedwhile the limousines wait in the streetThose were the reasons and that was New Yorkwe were running for the money and the fleshAnd that was called love for the workers in songprobably still is for those of them left

Ah but you got away, didn’t you babeyou just turned your back on the crowdyou got away, I never once heard you sayI need you, I don’t need youI need you, I don’t need youand all of that jiving around

I remember you well in the Chelsea Hotelyou were famous, your heart was a legendYou told me again you preferred handsome menbut for me you would make an exceptionAnd clenching your fist for the ones like uswho are oppressed by the figures of beautyyou fixed yourself, you said, «Well never mind,we are ugly but we have the music»

And you got away, didn’t you babe,you just turned your back on the crowdyou got away, I never once heard you say,I need you, I don’t need youI need you, I don’t need youand all of that jiving around

I don’t mean to suggest that I loved you the bestI can’t keep track of each fallen robinI remember you well in the Chelsea Hotelthat’s all, I don’t even think of you that often

Василь Стус

Дерева — в маячні. Шалене лопотіннядощу — об шиби, об ключини — губ.І обложне — як памороч — мигтіння

И слова странным образом попадают в резонанс с тем, как расшатывается рациональный и, в общем-то, до того стойкий и понятный мир.


ЯНОВСКАЯ

загуб і злетів, злетів і загуб.Тягучий стогін горбиться таємно,аж губи об поломінь обпалю.Скоромно, скромно, безсоромно, чемногріха чарівний дзбанок пригублю.На покуті спокійно дотліваєясна свіча. Отак і ти згоряй.Ще маячна долоня сновигає,та тільки серце звомплене не знає,що з вас раніше — здрастуй чи прощай.

Текст Коэна переводить было бы тяжело: чуть потеряешь полу-тон — и огромна вероятность скатиться в пошлость, неадекватную песне и её интонациям. Простота — почти осязательная, но при этом искренность связана с глубиной чувства, а не с мерой экзальтации. Потому что самого главного, как известно, глазами не увидишь, даже если хорошо подглядывать. Что и подтверждается жизнью: на фору-ме в обсуждении значения песни поднимают и версию, что Леонард Коэн написал «Chelsea Hotel # 2» в память о недолгом романе с Дже-нис Джоплин. Кто-то из участников дискуссии на это сообщение поч-ти обиделся, мол, лучше мне было этого не знать, «а то теперь, когда слышу песню, представляю себе этих двоих — зрелище не из прият-ных…»

То самое главное недоступно глазу, потому что его можно при-равнять к музыке. По крайней мере, именно она способна вывести героев Коэна из мёртвой петли, куда затягивают два вселенские жела-ния: «we were running for the money and the flesh». Да и отношения между этими мужчиной и женщиной — особая форма общности. Слово love Коэну в этом контексте не очень подходит, и мы не обходимся без ком-ментария, что рабочие в песне так бы это назвали. А герои — нет, но более точного определения озвучивать не будут.

Дени де Ружмон обосновывает мысль, странную только на пер-вый взгляд: для человека западной цивилизации эталон отношений влюблённых — Тристан и Изольда, трагедия взаимной любви. Эта тристанова печать проступает и здесь, хотя вроде бы все рыцари и дамы позади, а жизнь устроена значительно проще. Тот загадочный меч, который король (законный муж Изольды) обнаруживает на ложе между любовниками, спящими в пещере, здесь просто нематериален, но оттого не менее ощутим. Подробность об оральном сексе (оскор-бившая впечатлительного посетителя форума) в песне Коэна не слу-чайна: если близость на нетелесном уровне невозможна, то плоть не поможет. Сомнения, которые мучат героя, со временем ослабнут, но не развеются. Потому что сердца обоих не принадлежат ни одному материальному существу.

Носители красоты в жизни попадаются значительно чаще, чем носители музыки. Последние нужны друг другу по-особенному. То, куда ведёт человека музыка, тоже не измеряется категориями мира сего: тот, кто сказал о ней «dance on fire as it intends», мог бы это под-твердить не хуже.

И ещё стоит про себя отметить освещение, царящее в номере. Будничный свет дня, как бы называющий все внешние детали свои-ми именами: действия и внешность героев, окружающую обстановку. Загадок здесь нет, зато день даёт простор для такого замечательного языкового жанра, как «разговор после». Очевидно, здесь и проявляет себя героиня — яркая, харизматичная, но не наделённая каноничес-кой красотой.

Дерзкая и откровенная женщина с сердцем-легендой (дама ты-сячи сердец — это тоже оттуда, где рыцари?). Мужчина с печальным и проникновенным взглядом. На выходе каждого ожидает свой лиму-

Простота — почти осязательная, но при этом искренность связана с глубиной чувства, а не с мерой экзальтации.


ROMANTIC COLLECTION

зин, и они не знают, сколько км им отпущено. Или это тоже измеряется в музыкальных тактах?

А вот освещение в стихотворении по-хорошему далёкого от сексу-альной революции Стуса — минимально, да и не очень нужно. Именно потому чувственность и эротизм этого текста оставляют огромный про-стор дорисовывать детали, широко закрывать глаза. Прямой речи здесь тоже нет, как и необходимости в ней и в именовании самого чувства. Остаётся музыка, никак не связанная со внешностью любовников: «Тягу-чий стогін горбиться таємно, / аж губи об поломінь обпалю».

Но сомнение здесь имеет схожую природу: оно тоже лежит со-всем не в той части сознания. Кроме него и внахлёст с ним здесь дей-ствует другое ощущение: чувство опасности, ускоряющее и обостря-ющее всё. Василь Стус вообще невероятен в роковых деталях, даже не собственно в них, а в силе внушения, когда в конце стихотворения об осени читаешь: «Кружляє лист в передчутті біди» — и заворожённо смотришь, как этот самый лист, кружась, падает и падает в глубокую тёмную пропасть у самых твоих ног. Вот и здесь деревья бредят, по-года сходит с ума — и это признак того, что где-то далеко за стенами надёжного обжитого дома (покуть — приблизительный аналог крас-ного угла русской избы — в другом месте представить себе нельзя) зарождается и идёт на нас нечто жуткое и отнюдь не романтичное. Не нужно говорить что, вообще не нужно говорить — у стен его уши. Кровь и страсть должны успеть пробежать все свои круги. К рассвету, возможно, оба упадут замертво и им будет уже всё равно, кто и что ждёт их под окнами — серое, неприметно-пронырливое и до поры без опасное, а может, чёрное, с разверстой пастью и казённым голо-сом, дурная пародия на лимузин.

Конечно, можно сказать, что у Коэна и у Стуса сомнения совсем разные, ведь героев первого преследуют всего-навсего приземлён-ные страсти и девальвация понятия любви, а второго — реальная опасность жизни в тоталитарном государстве. Где (будем уже, как Коэн, называть вещи своими именами) не место не только сексу и вообще по-настоящему близким отношениям между людьми, но и нормально-му, наделённому душой человеческому дому — например, надёжной хате с инициалами того, кто строил, и хвалой Богу, вырезанными двес-ти лет назад на потолочной балке, с иконами на почётном месте.

Но дело в музыке. Это она может задать носителю такое враща-тельное ускорение, которое опасно в любой среде. Или в любой сре-де спасительно — в зависимости от того, как на это посмотреть.

А пока в этом доме будущего в любой форме не ожидают. Ма-ленькая свеча делает тени на стенах непомерными и как бы отделяет их от хозяев. Тени Тристана и Изольды.

Заклинание стихий

Микола Вінграновський

У синьому небі я висіяв ліс,У синьому небі, любов моя люба,Я висіяв ліс із дубів і беріз,У синьому небі з берези і дуба.

У синьому морі я висіяв сни,У синьому морі на синьому глеїЯ висіяв сни із твоєї весни,У синьому морі з весни із твоєї.

деревья бредят, погода сходит с ума


ЯНОВСКАЯ

Той ліс зашумить, і ті сни ізійдуть,І являть тебе вони в небі і в морі,У синьому небі, у синьому морі…Тебе вони являть і так і замруть.

Дубовий мій костур, вечірня хода,І ти біля мене, і птиці, і стебла,В дорозі і небо над нами із тебе,І море із тебе… дорога тверда.

Если традиционные итальянские мадоннари на больших празд-ничных ярмарках создают свои образы (или лучше сказать образа, если речь идёт преимущественно о портретах Мадонны?) из цветов и других нестойких материалов прямо на мостовой, то масштаб подоб-ного замысла поражает. Герой отчаянно непопсового Винграновского в романтическом порыве мог бы подарить даме сердца звезду или что-нибудь в таком духе, но поэт вовремя даёт ему более могущест-венную и неожиданную силу. Густо повторяемые фразы при первом чтении могут задавать почти музыкальный (то есть уже не совсем сло-весный) фон или же раздражать монотонностью, но тогда стоит снова вернуться к началу стихотворения: это же заклинательные формулы, без них стихии будут чем угодно, но не материалом в руках художника.

Два огромных лика — один отражает другой. Из чего состоит женщина, которой посвящено такое? Ответом будет: из того же, из чего художник создавал её изображение. Откуда у поэта, не говоря уже о герое, мысль о таком материале? Ответ намёком прочитывает-ся в последнем куплете: женщина и сама незаметно склоняет стихии к дружбе и поддержке. Без неё герой, по-видимому, был бы похож то ли на святого Франциска, то ли на Григория Сковороду. А с ней ему и аналога не придумать. Ну, может быть, разве что можно вспомнить великого алхимика Николя Фламеля и его жену госпожу Пернеллу. Собственно, эти масштабные сверхъестественные действия, это ожи-дание, когда произойдёт своеобразная реакция и оба задуманные зеркальные изображения проступят во всей красе, — тоже близки ал-химии. Ведь это своего рода воплощение самого цитируемого выска-зывания Гермеса Трисмегиста (Триждывеличайшего): «…То, что внизу, подобно тому, что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что внизу. И всё это только для того, чтобы совершить чудо одного-единствен-ного». Главной целью алхимии на самом деле было не собственно «со-здание» золота, а возвращение всему, что испорчено (например, ржа-вому металлу, тощей земле, отягощённому хворями телу) первичной, совершенной формы — и поиск материальных универсалий.

Загадочная пара бредёт по поверхности моря, и это кощунство им простится, потому что они несут в себе любовь — но даже не как целенаправленное чувство, а как способ иметь дело со Вселенной.

У Винграновского действуют три стихии: вода (море), воздух (небо), земля (дорога, да и лес: даже перенесённый в небо, он своей сущности не теряет). Огня? Один из лучших огней-символов в миро-вой поэзии — «Горение» Иосифа Бродского.

Иосиф БродскийГорение

Зимний вечер. Дрова,охваченные огнём, —как женская головаветреным ясным днём.

Из чего состоит женщина, которой посвящено такое?


ROMANTIC COLLECTION

Как золотится прядь,слепотою грозя!С лица её не убрать.И к лучшему, что нельзя.

Не провести пробор,гребнем не разделить:может открыться взор,способный испепелить…

Длинный, пожалуй, слишком длинный для полного цитирования текст, чтение которого и правда напоминает созерцание огня. Навер-ное, то же можно было сказать и о процессе его создания. Образы гипнотически подобны, перетекают друг в друга, как языки пламени: опасные, чувственные, захватывающие. Писать-читать можно было бы и дольше — не надоест.

Известная апокрифическая легенда гласит, что первая женщина была создана из пламени, и Адам с ней не ужился, получив, в конце концов, пару из того же материала, что и сам. А вот Бродский, наобо-рот, стремился быть рядом с такой женщиной и, тяжело и надолго об-жёгшись, из-за этого жизненного выбора не сожалел. Хотя бы потому, что столкновение со стихией оставляет после себя иные, не такие буд-ничные эмоции.

Ты та же, какой была.От судьбы, от жильяпосле тебя — зола,тусклые уголья,

холод, рассвет, снежок,пляска замёрзших розг.И как сплошной ожог —не удержавший мозг.

Этот финал страшен. Но не плачут, потеряв голову, не только по волосам. В такой пустоте чувства дают какое-то горное, пещерное эхо, смешиваясь сами с собой и отражая сами себя.

Игра с огнём в самом прямом смысле слова фактически стала поворотным моментом в жизни Бродского — в новогоднюю ночь 1964 года. На вечеринку на даче у знакомых поэт приехать не мог, а его любимая появилась там в компании его же близкого друга. О том, что было дальше, Людмила Штерн рассказывает так: «Дима объяснил, что Иосиф поручил ему опекать Марину во время его отсутствия… Мари-на всю ночь молчала, загадочно улыбаясь à la Джоконда, а кругом все буянили, веселились и мало обращали на неё внимание. Под утро, за-скучав, она, всё с той же загадочной улыбкой, подожгла на окнах зана-вески. Пламя вспыхнуло нешуточное, и она прокомментировала: “Как красиво горят”. По всему стало ясно, что Димина опека зашла слишком далеко…» Узнав об этом, Бродский, вопреки здравому смыслу, поспе-шил из Москвы, где был тогда, в Ленинград навстречу готовящемуся аресту.

Наверное, можно было бы написать интереснейшую психологи-ческую книгу о мотивах непонятно чем мотивированных поступков. Но поэты с освоением подобной информации справляются значитель-но легче и естественнее. Замкнутая, скрытная и непонятная практи-чески всем знакомым Бродского женщина, должно быть, открыла для поэта не только тот самый, появляющийся в «Горении» «язык огня», но и другие немотивированные и загадочные вещи. Такие уроки даром не проходят, но их цену лучше и не называть.

Этот финал страшен. Но не плачут, потеряв голову, не только по волосам.


ЯНОВСКАЯ

И в этом стихотворении герой не может быть повелителем или, скажем, заклинателем стихии. Хотя бы потому, что слишком хорошо знает, чем такие попытки кончаются. А ещё — он уже способен отстра-ниться и воспринимать это необычное создание как явление приро-ды. Поразительное и даже неожиданное для самого Создателя.

Как ни скрывай черты,но предаст тебя суть,ибо никто, как ты,не умел захлестнуть,

выдохнуться, воспрясть,метнуться наперерез.Назарею б та страсть,воистину бы воскрес!

Пылай, полыхай, греши,захлёбывайся собой.Как менада, пляшис закушенною губой.

Вой, трепещи, трясивволю плечом худым.Тот, кто вверху еси,да глотает твой дым!

И это кощунство поэту тоже простится, поскольку оно, парадок-сальным образом, — тоже один из способов признать Божественное величие.

Следы на снегу

Чорноморець

Чорноморець, матінко, чорноморецьВивів мене босую на морозець.Вивів мене босую та й питає:— Чи є мороз, дівчино, чи немає?— Ой нема морозоньку, тільки роса,А я, молодесенька, стою боса.Простояла ніченьку, та й байдуже.Чорноморця, матінко, люблю дуже.

The Snow It Melts the Soonest

Oh the snow it melts the soonest when the winds begin to singAnd the corn it ripens fastest when the frosts are settling in,And when a woman tells me that my face she’ll soon forget,Before we part, I wage a crown, she’ll fain to follow yet.

Oh the snow it melts the soonest when the wind begins to sing,And the swallow skims without a thought as long as it is Spring,But when Spring goes and Winter grows, my lassie, you’ll be fain,For all your pride, to follow me across the stormy main.

Oh the snow it melts the soonest when the winds begin to sing,The bee that flew when Summer shone, in Winter cannot sting,I’ve seen a woman’s anger melt betwixt the night and mornAnd it’s surely not a harder thing to tame a woman’s scorn.

герой не может быть повелителем или, скажем, заклинателем стихии


ROMANTIC COLLECTION

Oh never say me farewell here, no farewell I’ll receive,And you shall take me to the stile, I’ll kiss and take your leave,But I’ll stay here ‘til the curlew comes and the martlet takes his wingFor the snow it melts the soonest when the winds begin to sing.

Для себя я оставляю короткую — и загадочную, похожую на вскрик версию народной песни о черноморце (то есть, по-видимому, козаке Черноморского войска). Есть и более развёрнутые версии пес-ни, но о них потом. Эту же можно с ходу запомнить полностью и заду-маться: а что это значит? Что это за садо-мазо — выгонять человека на мороз, и почему тогда в песне звучит какая-то такая лирическая гордость? Моя версия, думаю, понятна людям, пережившим бурный роман в известном бытовом комфорте студенческого общежития. Просто перед любовниками в какой-то момент холод отступает. Не становится несущественным, а вот именно что отступает. Подозреваю, довольный своими эротическими способностями черноморец хочет показать подруге именно это. Да и слабовато я себе представляю, что-бы герой в такой момент сам вышел во двор тепло одетым и в сапогах. Тут любые сборы всё могут испортить.

И диалог, звучащий в песне, при таком взгляде на вещи получает, пожалуй, единственно правильную интерпретацию: это игра, и его ин-тонации именно такие. Фразы, звучащие в любовной игре, не обязаны быть понятными посторонним без перевода. Но в песню их переносит сконденсированный в них отрыв (лучшего слова что-то не подберу) — от реальности, от контроля, пьянящее, какое-то подростковое чув-ство принадлежности себе, а не чему-то внешнему, сопровождающее такие приключения. А для героини черноморец — не просто люби-мый человек, но и захватывающее приключение. Ведь на нём печать никогда не виденного ею мира, неведомых событий, моря, наконец. Привлекательный сосед, прилежно работающий в поле, никогда не будет окружён таким фантастическим ореолом.

Сложнее выглядит другая деталь в песне — почему героиня об-ращается к матери, именно ей рассказывает эту историю? Здесь мы ничего не поймём, не задумавшись над тем, что представляет собой женское тело в патриархальном обществе. Во многом оно, прошу прощения, — ресурс. Который можно и нужно выгодно выдать замуж, а дальше он уже переходит в пользование другого рода. Желательно какого-нибудь правильного и приятного родственникам девушки. Да и сейчас, когда с такими вещами менее сурово, на определённой ста-дии подросток старается отвоевать у родителей право на своё тело. Ну хотя бы не надев шапку, о которой постоянно напоминают. Про-колов губу, бровь или ещё что-нибудь. Набив татуировку. Не говоря уже о выборе, кого, когда и как любить, независимо от мнения семьи. Поэтому обращение к матери здесь оказывается не чем иным, как бравадой. Как там Бродский сказал: «Жизнь есть товар на вынос…» — и дальше минимальный список ресурсов тела, существенных для муж-чины. Наша героиня заявляет матери, что свой товар она выносит из родового банка и делает с ним что хочет. Хочет — выходит на мороз босиком. Хочет — выбирает для себя вот такого мужчину (беда в укра-инских народных песнях с популярными у девушек персонажами — всё какие-то невыгодные попадаются и к земле плохо прикреплён-ные: не козак, так солдат: «била мене мати березовим прутом, щоб я не стояла з молодим рекрутом…», ну в крайнем шуточном случае с явными данными для таких занятий: «Ой, мамо, люблю Гриця — Гриць на конику вертиться, Грицю шапка до лиця, люблю Гриця-молодця!»). Но если бы о черноморце всё было рассказано просто, «в лоб», то вы-шла бы не поэзия, а что-то совсем другое. Поэтому в песне остаются именно следы в растопленном снегу, и это уже навсегда. А тот вырази-тельный след на шее, который обнаруживается утром при заплетании

Что это за садо-мазо — выгонять человека на мороз, и почему тогда в песне звучит какая-то такая лирическая гордость?


ЯНОВСКАЯ

волос, остаётся на несколько дней предметом скандала в отдельно взятой семье и предметом гордости того самого черноморца — не-много дольше.

Ну а в развёрнутых версиях песни — то ли действительно всё кончилось плохо, то ли патриархальное сознание тех, кто пел, взяло верх… Короче, там события развиваются дальше. Черноморец ока-зывается донжуаном, которому нужно прежде всего утвердить свою власть над женщиной, знать, что она пойдёт с ним куда угодно, пос-ле чего он теряет к ней интерес. И бравада с обращением к матери превращается в покаяние. Становится поучительно, может, во многом и правдиво, но уж совсем не романтично. Поэтому я остаюсь при сво-ей короткой версии и не стану заглядывать в будущее.

А вот британская (судя по диалектным словам, шотландская) народная песня порождает смешанные чувства другой пропорции: герой уверен в том, как женщина относится к нему (несмотря на не очень благоприятные внешние проявления её чувств), но эта уверен-ность горька. Очень хорошо смог эту горечь передать Стинг в своём зимнем альбоме (здесь я привожу именно ту версию песни, которую исполнил он). И опять же в этой песне на первом плане снег, а на не-зримо присутствующем — море, «stormy main».

В этой песне черноморцу, то есть, прошу прощения, шотландцу, не очень повезло с подругой и её представлениями об отношениях любящих людей. Первое жизненное обстоятельство, появляющееся в песне, попадает в текст непосредственно из драматического выяс-нения отношений: «a woman tells me that my face she’ll soon forget». Жен-щина, сделавшая такое не очень обдуманное заявление, возможно, не смогла бы точно объяснить, зачем превращать любовь в войну или, скажем, в гонку с препятствиями. С точки зрения Дени де Ружмона, здесь всё ясно — тот самый вездесущий эталон западной цивилиза-ции: взаимная любовь должна преодолевать преграды и вообще не быть слишком уж счастливой. Поэтому некое, даже не совсем созна-тельное чутьё заставляет многих людей разыгрывать такие негатив-ные игры. И искушённый герой песни настолько спокоен, потому что знает цену этой игре. Богатство параллелизмов, из которых почти весь текст и состоит, — просто красивая иллюстрация простой и, в общем-то, обоим понятной вещи: «I’ve seen a woman’s anger melt betwixt the night and morn / And it’s surely not a harder thing to tame a woman’s scorn».

Довольно интересно взглянуть на существующие варианты пос-ледней строки первого куплета: «Before we part, I wage (bet) a crown / I want to croon, / she’ll fain to follow yet». Можно делать ставки (крона — четверть фунта стерлингов: наверное, для героя не так уж мало), мож-но спеть на прощание — всё равно она никуда не денется. И в этом, при всей взаимности чувства, есть что-то безысходное.

Но важно и другое: в одной песне мы имеем дело с разным вос-приятием структуры времени. Природа, в которой тает снег, зреет колос, кусается пчела и надувает губы любимая, хотя и вредная жен-щина — это территория циклического времени, там всё идёт по кругу: за теплом идут холода, а за ними тепло, милые бранятся и тешатся, по весне прилетают кроншнеп со стрижом. А мужчина своё время вос-принимает линейно: побывка на благодатной циклической терри-тории в своё время закончится, придётся возвращаться на корабль, и там уже жизнь и время будут идти совсем по-другому. Да, конечно, после удачного примирения всё пойдёт по нарастающей, как с тем ко-лосом, что спешит созреть, предчувствуя мороз, — но сколько време-ни будет упущено так, непонятно зачем?

Поэтому горечь здесь — от чувства непонятости. Отпущенное на побывку драгоценное время можно провести, разыгрывая гроссмей-стерские комбинации между холодностью и нежностью. Но зачем, для

тот самый вездесущий эталон западной цивилизации: взаимная любовь должна преодолевать преграды и вообще не быть слишком уж счастливой


ROMANTIC COLLECTION

чего, если его так мало? Придёт пора — и сдержанное, мягко говоря, прощание обернётся слезами, как только оба будут уверены, что друг другу уже невидимы. И истерическими порывами со стороны женщи-ны: у мужчины для этого даже при желании не было бы времени.

Так получилось, что в украинском переводе песни я море не по-казывала. Более выразительным, чем вряд ли реализуемое желание плыть за любимым через бурные волны, мне показалась сухопутная, но не настолько абстрактная картина: «Минеться гордість, а зима на річку кине лід — / І підеш шляхом сніговим за мною слід у слід».

Опять следы на тающем снегу. Наверное, так и надо.

На том и стоим

Konstanty Ildefons GałczyńskiPieśniVIII

Na moście Poniatowskiego wiatr śnieg ukośnie rozkłada. Na moście Poniatowskiego śniegiem kurzy balustrada.

Latarnia w oczy nas razi, ośnieżona do połowy. Niewielu ludzi zgromadził przystanek autobusowy:

tylko nas dwoje. Stoimy przy tym przystanku nad rzeką dwoje ludzi w głębi zimy jak w głębi lasu białego.

Parę by tu wron postawić, tak ze trzy, pośrodku jezdni, poobracać je dziobami ku sobie, na śniegu gwiezdnym.

Niechby stały. Wiatr niech wionie wzdłuż i chmurom twarze zmienia. Chciałbym i te trzy łby wronie ocalić od zapomnienia.

Guillaume ApollinaireLe pont Mirabeau

Sous le pont Mirabeau coule la SeineEt nos amoursFaut-il qu’il m’en souvienneLa joie venait toujours après la peine.

Vienne la nuit sonne l’heureLes jours s’en vont je demeure

Les mains dans les mains restons face à faceTandis que sousLe pont de nos bras passeDes éternels regards l’onde si lasse

Опять следы на тающем снегу. Наверное, так и надо.


ЯНОВСКАЯ


L’amour s’en va comme cette eau couranteL’amour s’en vaComme la vie est lenteEt comme l’Espérance est violente


Passent les jours et passent les semainesNi temps passé Ni les amours reviennentSous le pont Mirabeau coule la Seine


Уже выбрав эти два стихотворения и поставив их рядом, замети-ла, какая вышла неожиданно правильная симметрия: польский поэт с французским псевдонимом и французский поэт-поляк, у каждого свой мост. Специально этого достичь бы не удалось, часть работы кто-то выполнил за меня, за что и благодарна.

В объёмном цикле под названием «Pieśni» — то есть практически без названия — Галчинский заставляет вспомнить то, о чём шла речь выше: это тоже заклинание стихии. Имя ей Время. Недаром каждое стихотворение заканчивается практически одной и той же формулой: «Chciałbym… ocalić od zapomnienia». А спасаются от забвения самые разные вещи и подробности — выражения лица любимой женщины, музыка, которую она играет, отблески на окне, лампа, в свете которой поэт слагает стихи, и вот вдруг эти вороны тоже.

Бывают разные признания. Наталья, жена и муза Константы Иль-дефонса, человека одновременно непостоянного и верного в любви, получила их немало. Но это, пожалуй, самое трогательное. Оба героя здесь уже не юны — ему под пятьдесят, ей лет на пятнадцать мень-ше, они прошли испытание долгой совместной жизнью. Но до сих пор поэту об этом хочется говорить вот такими словами. «Песни» одна за другой объясняют почему: для этой пары жизнь и любовь — тоже твор-чество. И его материалом может оказаться практически что и даже кто угодно. Хотя, может быть, и название цикла тут совсем не «никакое» — ведь для песни нужен союз поэта и музыканта, и музыкально одарён-ная Наталья здесь как раз и выполняет ту самую вторую роль.

Поэтому и вороны на остановке в романтичном снегу возле не самого романтичного моста Понятовского в Варшаве тоже в какой-то мере этому творчеству причастны. И даже им созданы — ведь их же там не было, их для гармонии добавил в пейзаж сам поэт, сам и обес-смертил. Видно, Галчинскому очень нравилась эта зимняя графика, потому что воронами на снегу заканчивается и другое, более раннее, очень живое и трогательное стихотворение-признание — ясно кому. Именно его из всей поэзии Галчинского больше всего ищут в Гугле.

И хочется вспоминать и оставлять в памяти такие вроде бы лишённые глубокого смысла мелочи. Как и то серое утро первого ян-варя в застывшем по понятным причинам незадолго до рассвета юж-ном посёлке. И собственное молчаливое ожидание под холмом среди травянистого бесснежного пространства. На холме, пересекаемом пустынной трассой, паслась стая всё тех же ворон. Заслышав по ту сторону холма гудение мотора, они все тучей поднялись с безумным

польский поэт с французским псевдонимом и французский поэт-поляк, у каждого свой мост


ROMANTIC COLLECTION

карканьем, отчего их безумие просило себе скорее каркающе-визжа-щего английского наименования. Поднимая руку и делая шаг навстре-чу удаче, явившейся нам в это мёртвое время в образе бледно-жёлтых старых «жигулей», надо было бы, наверно, не стесняясь акцента перед предками, прошептать это заклинание: «Chciałabym tych wron crazo-wych ocalić od zapomnienia…»

И — стоп-кадр. На втором мосту нам эта волшебная формула тоже очень пригодится.

Со словесной простотой «Моста Мирабо» переводчикам иметь дело в высшей степени тяжело. Из вод Сены, моста, звона башенных часов, сомкнутых рук, волны и смутного чувства, что река что-то уже начала уносить, в то время как надежда отчаянно барахтается против течения, только в русском языке получилось как минимум семь ком-позиций. Возможно, их и больше. Некоторые — чуть ли не взаимо-исключающие.

Всё может закончиться прямо здесь, прямо на этом мосту, а я ос-танусь в любом случае — хорошо это или плохо? Вот Гераклит, смот-ревший на текущую воду значительно раньше, — ему было всё равно. Это он виноват — рассказал заранее: не гонись за бегущей водой, всё равно второй раз не войдёшь. Нечего делать было и тому китайцу, который утверждал, что если сидеть у реки и ждать достаточно дол-го, то мимо проплывёт труп твоего врага. «Закрой глаза — зачем ты смотришь?» Кого будет встречать этот самый китаец, когда оба под-нимут насквозь промытый течением взгляд — и не узнают друг друга? Ну да, всё потом пойдёт по новому кругу. На сколько таких кругов тебя хватит?

В этой текучести хочется делать стоп-кадр за стоп-кадром. Два силуэта на мосту, отчаянная статика в соседстве с динамикой. Эта классическая расстановка существовала и до Аполлинера, но после него в нашей цивилизации, наверное, у большинства влюблённых был такой мост, реальный или вымышленный, — неважно, в Париже, Вене-ции или имении какого-нибудь провинциального помещика, превра-щённом в музей или там санаторий. Даже вода не обязательна.

Скажем, харьковский мост над спуском с го(во)рящим названи-ем «спуск Пасионарии». Помню, по телевизору шёл сериал «Пасио-нария — цветок страсти». Харьковскую Пасионарию тянет назвать по-французски — но не так Fleur de Passion, как Fleur du Mal. Заросли вдоль спуска имеют дурную, даже геопатогенную славу — чем ниже, тем хуже. Неизвестно, как это сказывается на самом мостике, соединя-ющем две малолюдные периферии заметных объектов центральной площади: университета и Госпрома, но он оказывается в чём-то вроде складки пространства, отделённый незаметными глазу границами.

И всю жизнь помнятся эти неплотно пригнанные доски, это чув-ство заполненности до краёв, эти невнятные огни вдалеке и мерные огни на дороге внизу, эта полуалкогольная (опять Аполлинер? Ну да, будем считать, что это Аполлинер) тошнота от их движения под нами. Мост тогда ещё не был одомашнен гроздьями именных замков, и его пустынность заостряла чувство причастности силам, не поддающим-ся описанию.

Нельзя всю жизнь простоять над движением, не разнимая рук. Можно вместо себя прицепить там замок покрепче. Можно записы-вать, зарисовывать, снимать любой удобный момент, пришивать себя и свою любовь хоть какими нитками к Вечности.

Мы не знаем и не можем знать, надолго ли. На том и стоим.

Кого будет встречать этот самый китаец, когда оба поднимут насквозь промытый течением взгляд — и не узнают друг друга?

220

ТерезаСтарушка умерла. Миммо вселился в долгожданную её — теперь

свою — квартиру. Мы с Терезой пошли его проведать. Они не знако-мы — Терри приезжает ко мне в гости из Болоньи нечасто и, приехав утром, уезжает обратно вечером. Обычно мы ленимся, сидим дома и болтаем о прошедшей неделе, долго готовим поесть, не спеша про-гуливаемся по центру. А переезд друзей в живописный пригород — это повод прогуляться. День, к тому же, был правильный: зачем нужны «замечательный», «прекрасный», «превосходный», если есть слово «правильный», включающее в себя все возможные наполнения? День был такой, каким должен быть День всех святых, — первый день но-ября, начало последнего месяца осени, день похода на кладбище и пронзительных тонов неба, день с особо чёткими тенями и разно-образием листвы под ногами, от мелкой бледно-жёлтой дроби ака-ций до задубленных коричневых платановых лап. Прогулка пешком по незнакомым улицам, которые неизбежно выведут к новому дому Миммо. Спешить незачем, новосёлам есть чем заняться. А мы по до-роге по кружим по лестницам и галереям, взойдём вверх, прорезая влажную, не сдающуюся осени зелень: плющ с хмелем, лавр выше ели, розмарин, орех, платан и ещё неизвестно что за имена составляют ста-ринные заброшенные сады за оградами вилл, между которых вверх

Марина Соринародилась в 1973 году в Харькове. С 1995 года живёт в Вероне. Окончила филологический факультет и аспирантуру при Веронском университете. Проза публиковалась в «©П» № 4 и № 7, журналах «Петербург на Невском», «Остров», «ПитерBook», «Звенья», «Харьков — что, где, когда», альманахе «Улов», на сайтах «Современная русская литература с В. Курицыным» и «eSamizdat». Перевела на итальянский «Дневник неудачника» Э. Лимонова (Рим, 2004). С 2006 года пишет и на итальянском: роман «Voglio un marito italiano» (Виченца, 2006), рассказы в антологиях «Linguamadre 2007» (Турин, 2007), «Cuori Migranti» (Триест, 2007), «Lo sguardo dell’altro» (Неаполь, 2008), «Rondini e ronde» (Рим, 2010), «Latte e miele sotto la tua lingua» (Рим, 2011). Победитель национального литературного конкурса «Scrivere altrove» (секция прозы, 2012).


ТЕРЕЗА

над австрийским редутом поднимаясь, ведёт нас мокрая лесенка. Пус-тые коробки нежилых — дорого ремонтировать — домов. Закрытые покосившиеся ставни. Тени собак и жильцов без прописки. Святили-ще мальтийских кавалеров. Вывеска «Кинотеатр “Одеон”» над транс-форматорной будкой. «Куда ты меня привела?» — спрашивает Терри, а я и не знаю, что ответить.

Эта улица ведёт к Giardino Giusti, к Саду Праведных, но нам не туда, а в противоположную сторону. Медленно проезжает облуп-ленная серебристая машина. В ней — золотые цепи на ярко-красных бейсбольных майках чёрных парней. Старый квартал стал зародышем гетто в нашем благопристойном городе-сувенире. Стены пестрят ба-рашками бангладешских букв. Магазины подержанной одежды кичат-ся серебристыми штиблетами с длинным носком крокодильей кожи. В окнах турагентств призывы: «Только у нас пересылка денег в Алба-нию по особо выгодным тарифам». Пересылайте куда хотите, а мы про-должим прогулку! За Епископскими воротами, пропахшими сыростью, дома становятся выше, проще и тусклее: послевоенная застройка. Не-интересно всё, кроме островка старых домов, где поселился мой друг Миммо. Вдоль монотонной монастырской стены, ориентир — Мадон-на со свежими пластиковыми цветами, красная свечечка рубином, узорная жесть, прямо напротив — белая распахнутая дверь в новый дом. Не успели даже сказать положенное при знакомстве «очень при-ятно» — условности были не нужны.

— Привет всем!— Заходите.— Так как дело было? — Умерла на той неделе. Позавчера переехали, точнее, увезли

старьё.— А… Ммм?. .— Ах да, знакомьтесь!Пересекаются рукопожатия:— Тереза, Марина, Доменико, Франко.

Со вчерашнего дня они вдвоём скребут стены и моют потолки. Ничего другого в квартире нет, одни стены в серых, жёлтых, розовых разводах, серые следы вещей на штукатурке, тень распятия рядом с камином, портрет Джованни Паоло II у дверей, видения будущего:

— А здесь мы стенку пробьём, правда, Франко? — Правда, Миммо.— А здесь сделаем новое окно, а здесь кухню, а туалет вот здесь,

рядом со спальней, правда, Франко?— Правда, Миммо.— А как же так, разве можно в старинном доме окна пробивать? — А оно здесь и раньше было, вот смотри…В тени дальней комнаты, в будущей его (их?) спальне, в серой сте-

не открывается… — Так это же дверь! — Да, но со стороны улицы есть след от замурованного окна. — Странно. — Странно.

С этой стороны — дверь, а с той — окно. Настоящая деревянная дверь, даже замок железный. Интересно, открыт или закрыт засов? Рассматриваю близко-близко. В щели двери набиты газеты, корич-невые жгуты старой бумаги в тон дереву. «Послушай, — говорит Тер-ри, — ведь это то, о чём мы с тобой говорили по дороге сюда: следы ве-щей, их зародыши, их паразиты, как те окурки, что я выковыривала из

Закрытые покосившиеся ставни. Тени собак и жильцов без прописки. Святилищемальтийских кавалеров.


СОРИНА

щелей киношных кресел, доставшихся от дядюшки в наследство. Как тот твой карандаш, найденный в польском шкафу, в подтверждение его польскости. То, что выжило при посредничестве большего объек-та, благодаря своей скромности и униженности обрело протяжённую во времени жизнь, неестественностью своей судьбы или своего при-менения заработав бесплатное путешествие на машине времени. Пу-тешествие в один конец, к нам в руки…»

Осеннее солнце. Первый этаж. Четыре ступеньки. Белые стены. Резкие тени. Сад, красные листья в траве — занесло ветром с лозы из соседнего сада. Терри сидит на пороге рядом со мной. Мы разгла-живаем комки газеты. Неспешно разворачиваем скрученные жгуты, осторожно, не настаивая, возвращаем на свет картинки и слова. Мел-кие-мелкие складочки, уголки, дырочки, комочки. Рвётся, хрупкая, и Терри незлобно ругается. Первое прочитанное слово было: «дуче». Период ясен. Значит, сколько лет было тогда покойной? Второе сло-во: «карусель». Детская газета? Как раз лет в двадцать, наверное, у неё родился первый ребёнок. Как же они здесь жили? Почему замуровали дверь-окно? Может, из окна пришло что-то страшное, и забрало детей, и тогда она пожертвовала купленными для них журналами, чтобы пре-дохранить себя от тёмного зла. А может быть, дети ушли сами, и тогда она разозлилась, и порвала в клочья их газеты, законопатила двери и окна, чтобы не видеть вокруг себя ничего кроме пауков, силуэтов сменяющихся владык Ватикана и чужих листьев, залетевших в сад?

Раскрывается, поддаётся постепенно картинка цветная и чёрно-белая на её обороте. Медленно-медленно, тонкими пальчиками раз-ворачивая и разглаживая, Терри воссоздаёт из складок розовощёких детей, на обороте — чёрно-белая плачущая принцесса. У меня выхо-дит только: «каждый день посыпайте ноги» и 140 этикеток томатной пасты «Чирио», и ещё приз — замечательная небьющаяся кукла в по-лотняном платье. А у Терри сказка почти вся. «Жила-была принцес-са, послушная и скромная, принц, привыкший к сражениям, её отец, и тогда долго-долго, прибежали и доложили, что…»

Бумага на ладошке дырявая, ветхая, но мы с тобой чувствуем, ка-кая в ней сила: сдерживать проникновение холода и жары столько лет. Лежит, отбрасывая дырчатую тень на неровный цемент.

— А давай ты останешься у меня ночевать? Чего там! Решай сама, но не знаю, стоит ли терять такую погоду. Зачем тебе возвращаться, ведь в Академии завтра ещё нет лекций…

— Ну не знаю… — Ты же не любишь поезда, бойскаутов, суету. Знаешь, сколько

назойливых старух будет сегодня в вагонах второго класса возвра-щаться с кладбищ домой? Они будут входить и выходить на каждой остановке, жаловаться на усталость, смотреть на тебя…

— Представляю себе, какая тоска! Но у тебя же тесно… я бы не хотела помешать…

У меня действительно тесно, если считать тесной двуспальную кровать под покатой крышей. Пусть пока подумает, переменим тему:

— Смотри, а на обороте — весёлая сказка, смотри, как изгибается смешно…

— А здесь что-то про школу… Смотри, рубрика «Голос совести»… Да это же ты!

И впрямь, могла бы быть я. Я тоже закручиваю волосы назад, в один прочный узел, чтобы не мешали. И очки у меня тоже круглые

Как тот твой карандаш, найденный в польском шкафу, в подтверждениеего польскости.


РУСЛАН

и строгие, как у развёрнутой чёрно-белой дамы. Посмотрим, что на обороте? На обороте спешат вниз по склону трое: он с обручем, он с ружьём и она с коляской. Фашисты… 31-й год, «Corriere dei Piccoli», «Вестник малышей». Маленькие итальянцы. Маленькая итальянка.

Моя маленькая итальянка.

Уже пару минут, как Миммо и Франко перестали грохотать жес-тью и терзать ухо скрипом скребков. Тишина сада прерывается даль-ними распевами монастырских птиц, шуршанием ящериц и афри-канских лимузинов. Время идёт к вечеру, и за праздничным биением церковных колоколов — фальшивым, записанным на компакт-диск биением — с трудом, но различаю скрип половиц и тихий шёпот. Лю-бопытно, какую тень застану, если загляну сейчас? Или они уже в буду-щей спальне? Через плечо Терезы, сквозь просветы запутанной, давно отцветшей мускулистой глицинии слежу за совмещением силуэтов их плеч и усталых рук. День клонится к концу. Обними меня и прилас-кай.

— Так ты остаёшься?— Да, пожалуй, на этот раз останусь. Обидно терять закат. Долж-

но быть, из твоей мансарды будет особо…— Обещаю, будет! Очень-очень! То есть… я хотела сказать, да,

пожалуй, ты права. Если верить форме облаков, закат сегодня будет совершенно особым.

Руслан1

Il fanciullo magretto torna a casaun poco stanco e molto interessatoalle cose del autobus. <…>Poi si accorge di me. E raffreddatosi soffia il cuore fra due grosse mani.Io devo scendere ed è forse un bene.

Sandro Penna2

I

Мне сорок лет, и я всё ещё верю в чудеса. В настоящие, не ка-лендарные праздники; в неожиданные встречи; в зиму, которая, под-крадываясь к весне, удивляет маленькими радостями, спрятанными в складках сырых вечеров. Я верю, что неприятные свойства сезона — всего лишь предвестники подлинного тепла, тем больше драгоцен-ного, чем меньше оно очевидно или ожидаемо.

Некоторые дни пережить трудно. На праздник Святой Лючии прилавки на площади перегораживают мой маршрут; на Рождество прячусь от соблазнительной праздничной сдобы, с которой мне не по пути; Новый год заставляет подводить итоги сентиментальных ка-тастроф, банкротств в отношениях, так и не окупившихся инвестиций чувств и убытка на складе доверия, оказанного по слишком низким процентным ставкам. Каждый раз выходит, что результат не блестя-щий, — ну и что? Ведь хочется посмотреть, что там, за углом. Я заставляю себя подняться с дивана, и иду вперёд, как обычно, сам по себе. Быть одному так привычно и комфортно: нет такой группы, к которой бы я принадлежал полностью. На демонстрациях иностранцев я чувствую

1

Авторский перевод с итальянского.

2

Худенький паренёк возвращается домойнемного усталый и сильно увлечённыйтем, что происходит в автобусе.<…>Потом он замечает меня. И чтоб согреться,дует себе на сердце, зажатое в ладонях.Мне пора выходить, и наверное, так лучше. Сандро Пенна


СОРИНА

себя геем, который здесь вообще ни при чём. На гей-парадах я ино-странец — и точка. Среди левых я — аполитичный, среди правых — бывший коммунист. Для пролетариев слишком образован, для уни-верситетских… для них я — тот, кто много обещал, но плохо сыграл свои карты, выпал из правильной орбиты и теперь просто не нужен. В ближнем круге ситуация не лучше. Отец записал меня в предатели, когда я уехал из Люблина в поисках приключений, потом со временем переписал в неудачники, ведь я не создал ничего, что, по его мнению, оправдало бы отъезд. Мать уверена, что я — трус, потому что не за-вёл семью. Ей кажется, что я бегу от ответственности, что не наигрался ещё. Оба умудряются удивительно метко задевать мои болевые точки. Да, я пытался пустить корни. Не удалось. Да, я хотел семью, сделанную так, как мне нравится. Не нашёл. Если бы я принимал их претензии, непонятно, что бы мне оставалось: броситься в реку с Понте Пьетра? Возвращаться по собственным следам? Бегать по кругу? Летать?

Правда, летать мне иногда удаётся. Так было на этот День святого Валентина. Праздник совсем не мой, по случаю — и к счастью — про-житый в полный рост.

День не обещал особой радости, скорее, наоборот. Дело даже не в последней попытке зимы навести тоску, заразить туманом и пронзи-тельной сыростью; этот день особо противен в городе официальной романтики, где строят базары в форме сердца и сердца становятся то-варом, где продают по дешёвке мифы и мечты, где тебе вышьют любую фразу на любой ткани, только заплати, где чёрные души красят розо-вым лаком. Будь я счастливым семьянином-натуралом, постарался бы смыться от суеты куда подальше. А уж такому, как я, гарантированы рвотные позывы от вида сердцевидных гирлянд, парящих над узким проходом во дворик семьи Капулетти, над головами туристов, стремя-щихся к балкону Джульетты, как осётр на нерест.

Вечно эти туристы, мои радость и мука, тяжеленный якорь, заста-вивший меня застыть в здешней трясине. Муниципальная лицензия на работу экскурсоводом обошлась мне дорого: пришлось одновремен-но писать диссертацию и готовиться к конкурсу, но всё получилось, и защититься, и пройти экзамен. Так я стал отбросом академического мира и первым официальным польским гидом. Добавив для комплек-та русский, я обеспечил себе кусок хлеба и короткий поводок, сор-ваться с которого, чтобы расслабиться где-нибудь в Греции или Герма-нии, можно только вне сезона. Конечно, я не сдался на милость одино-чества и боролся вплоть до окончательного истощения того органа, который отвечает за воспроизводство надежды. Выхода не нашлось: не нашлось друзей, не нашлось коллег, а это значит — никакого круга общения, в который можно вписаться. Никто не забежит поболтать, никто не устроит неожиданную вечеринку, не пригласит на день рож-дения. Никаких пикников на Пасху, никакого кино с пиццей в субботу вечером. Не беда: мир, к счастью, широко распахнут. Теперь у меня нет проблем с визой, в пределах Евросоюза можно путешествовать, зна-комиться, исследовать. Значит, приключения — да, связи — нет. Мне этого хватает, я так решил. Я не могу позволить себе быть хрупким. По-этому я так дорожу независимостью, съёмной квартирой, где каждая деталь — на своём месте; удобством гардероба, где всё разложено по цветовой гамме, от носков до пиджаков. А ещё есть друзья-любовники, которые, забыв на часок про работу и семью, забегают ко мне, чтобы сбросить напряжение, оставляя посторонние запахи и пятна пота на простыне. Люди, которых я ценю, которым сочувствую, которых пре-зираю. Их тела отстают от времени, и я чувствую себя увереннее, отме-чая их несовершенство. Если бы не они, я бы давно перестал замечать то, что кажется им столь экзотичным — локоны пшеничного цвета, молочную кожу, возбуждающую по контрасту с их вымученной в со-ляриях смуглостью. Они уверены, что я — особенный, и пусть верят.

На гей-парадах я иностранец — и точка.


РУСЛАН

На самом деле, таких, как я — много. Просто мне захотелось попасть за пределы данной мне сферы обитания, чтобы очутиться там, где ста-тус «не такого как все» будет единственно возможным. Заняв эту из-начально проигрышную позицию, можно, при желании восстановить свой мир, собрав его из книг, обид, снов и угроз, солнечных дней и фрагментов забытых фресок, желания жить и хронической усталости. Быть единственным в поиске множества не-принадлежностей. Быть непохожим, влюблённым в себе подобных. Быть чужаком, неразрыв-но связанным с каждой строчкой и каждой нотой мира, прошедшего сквозь фильтр моего восприятия. Мир, крепость, казалось бы, без-упречно закалённая кольчуга. Защита, дрогнувшая от одного-единс-твенного взгляда и раскрошившаяся за восемь часов, пробежавших с первой секунды его появления до той, когда он исчез за широким боком автобуса.

Почему вдруг именно он? Как бы это объяснить… Я работаю с людьми. Туристов вижу практически каждый день. Я их различаю за триста метров: как только группа сворачивает на площадь, я уже знаю, мои это или нет. Каждый раз другие, каждый раз одинаковые, окружа-ют меня, соблюдая определённую дистанцию, следуют моим указани-ям, отвлекаются на витрины, фотографируют, мечтают о прошлом или смотрят себе под ноги. Среди них всегда найдётся пара симпатичных и смышлёных типов, которые следят за моим рассказом с подлинным интересом, к которым я обращаюсь, чтобы не говорить в пустоту. В тот день всё было иначе: не я выбирал собеседника. Это он меня выбрал, и больше не оставлял.

Его группа приехала с гор: после недели катания на лыжах по за-снеженным Доломитам и перед возвращением в не менее заснеженные районы России программой был предусмотрен день культуры и шоп-пинга. По большей части семейные, активные и обеспеченные люди. Крепко сбитые мужчины, безвкусные блондины, на которых я по доб-рой воле вообще не посмотрел бы, и спортивные, рослые женщины, готовые исследовать магазины и церкви; и вот среди них — паренёк, ростом где-то метр шестьдесят, по всей видимости, одиночка. На нём была очень широкая куртка, рукава скрывали ладони; военные штаны с массой карманов, фотоаппарат через плечо, на шее — диджейские наушники поверх чёрно-белой арафатки: международная униформа неформала. Он посмотрел на меня снизу вверх, и улыбнулся.

Оторваться от него я уже не смог. Внутренний голос шептал: «На-слаждайся каждой минутой, их будет так мало! Наблюдай, впитывай, и смотри не промахнись!» Чуб светлых волос, который делал его по-хожим на героя японских комиксов, чётко очерченные тёмные бро-ви, серые глаза, полные доверия, готовые к чуду. Я начал экскурсию, стараясь показать, насколько подлинно трагически-любовное при-звание этого города, и насколько фальшива заполнившая его мишу-ра, на которую влюблённые туристы липнут, как мухи. Я вошёл в ритм рассказа, многие в группе слушали с искренним интересом, задавали вопросы, стоя вокруг меня большим кругом, а он себе оставался в сто-роне. Я крутился, как дирижёр, собирая удивлённые и любопытные взгляды то слева, то справа, жестикулируя, указывая на малозаметные детали над витринами лавок и за фигурами мимов. Туман постепенно отступал, и я поднимался над землёй на пару миллиметров каждый раз, когда взгляд этого парня останавливался на мне.

Группа втянулась в романтическую скотобойню центральных площадей, и мне уже не приходилось его искать: он всегда был у меня за левым плечом. Я хотел, чтобы во всём городе, во всём мире не было никого: только он у меня за спиной. Экскурсия окончилась на набереж-ной за Сан Криспино. Последние энтузиасты закончили благодарить, последние проголодавшиеся узнали всё о лучших ресторанах, жаж-дущие подарков отметили на картах Пам, Упим и Коин. С замиранием

Быть непохожим, влюблённым в себе подобных.


СОРИНА

сердца, даже ещё не обернувшись, я уже знал, что он стоял поодаль, увлечённый фотографированием чаек, парящих над рекой. Я прикос-нулся к его рукаву со словами: «Пойдём, надо ещё столько всего уви-деть». Он поднял глаза, растерянно, и я поспешил добавить: «Разуме-ется, если ты не устал…» — «Конечно нет!» — ответил он, и пошёл за мной, не задавая других вопросов.

II

Я уже не такой безответственный, каким был в двадцать лет, и не такой озабоченный, каким был в тридцать. Мне сорок лет, и я учитываю все последствия. Мы просто пошли по дальнему маршруту. Я углублял объяснения и обращал его внимание то на стены старинного замка, то на заброшенную австрийскую казарму на вершине холма, похожую на капризную принцессу, состарившуюся, так и не выйдя замуж. Он снял реку и мосты сверху со спокойной, сдержанной радостью. Обратно в город мы спустились по дальнему склону холма, распугивая сонных котов и заглядывая за ограды монастырских парков. У стены, укрытой плетёнкой плюща и обнажённой виноградной лозой, я остановил его и сфотографировал: он даже не спросил зачем.

Мы много разговаривали. Оказалось, что он остался один случай-но: приехали в горы с отцом и младшим братом, у которого на четвёр-тый день случился приступ аппендицита. Брата оперировали, отец ос-тался с ним в больнице. Переживая за них, мой новый знакомый часто проверял, не пришла ли смска на мобильный, и фотографировал всё подряд, чтобы поделиться с родными этими фрагментами. Когда раз-говор коснулся образования, он очень удивился, что аспирантура не привела автоматически к гарантированной университетской ставке. Сам он учился на инженера. Я рассказал ему об итальянцах: те лет до тридцати особо не задумываются о карьере и не представляют себе, что значит быть строительным инженером, специализирующимся в информатике и коммуникациях, работать и взрослеть, не дожидаясь, пока наиграешься. Потом мы обсудили силу воли, влияние случайнос-ти и фантазии на достижение поставленных задач. Он цитировал отца; я старался не акцентировать, насколько согласен с его словами, про-гоняя мысль, что сам мог бы быть его отцом, или что его отец мог быть одним из тех студентов, с которыми я жил в незабываемо близком кон-такте в те месяцы, которые провёл в Казани на стажировке.

Время шло, мы рисковали остаться без обеда, и хотя он утверж-дал, что не голоден, я настоял, что надо найти подходящий ресторан-чик хотя бы для того, чтобы ознакомиться с местными деликатесами. Траттория «Ропетон» была закрыта; пока мы дошли до центра, с учё-том специфики дня, отведённого под показушно-любовные обеды, свободных столиков на двоих нигде не осталось. Я попробовал за-пасной вариант и отвёл его в «Фонтанелла», где мог рассчитывать на поддерж ку знакомого официанта. Джанни действительно был на ра-боте, но свободных мест не было. Тем не менее Джанни, как обычно, воспользовался случаем влезть не в своё дело, глянул на нас быстрой украдкой и прошептал мне на ухо:

— Брось, веди его к себе домой, без разговоров! Какой там обед, такие лакомые кусочки не каждый день встречаются!

— Да ладно, через пару часов он уедет, смысла нет, — запротес-товал я, а он неожиданно перешёл на серьёзный тон:

— Знаешь, сколько я видел таких парней, с которыми хотелось бы всего, а не получится ничего? Приехали, уехали, и до свиданья. Я с ними даже поговорить не мог, только принять заказ. С этим ты хотя бы на одном языке говоришь. Давай иди!

Так что пришлось нам довольствоваться быстрым обедом у меня

У стены, укрытой плетёнкой плюща и обнажённой виноградной лозой, я остановил егои сфотографи-ро вал: он даже не спросил зачем.


РУСЛАН

дома, а до этого заскочить в овощную лавку, которая, к счастью, не закрывается никогда. Он настоял на том, чтобы помочь мне выбрать фрукты. Пока я рылся в помидорах и перцах, он положил в корзин-ку упаковку салата и застыл перед грудой разносортных апельсинов. Когда я пробрался к нему, огибая башни из ящиков лука-порея, он спросил:

— Вы бы не посоветовали, Бруно Янович, какие лучше выбрать? — Красивые, — ответил я, проглотив конец фразы: «красивые,

как ты».

III

Моя квартирка пряталась под крышей элегантного кондомини-ума. Он был в восторге от лифта, оставшегося неизменным с сороко-вых годов, с откидывающейся скамеечкой, обитой кожей, и таблич-кой «прислуге пользоваться лифтом запрещено», которую я перевёл, спровоцировав новую лавину вопросов об истории, языке и о том, почему эта страна столь неподвижна и безразлична к современнос-ти. «Мой отец говорит, что итальянцы — крутые, умеют жить красиво, спокойно, не так, как мы. Нам всего хочется добиться, везде успеть, всё заработать». И снова я был вынужден согласиться с его отцом, вот только для меня это отсутствие стимулов к развитию было застоем, смертельной слабостью, которая ограничивает наше жизненное про-странство до эфемерно-краткого личного удовлетворения и расстра-ивает любые попытки выйти за пределы личного счастья.

Зайдя в дом, он снял обувь и куртку. Под ней обнаружился тонкий серый свитерок в стиле английского колледжа. Какой он был худень-кий! Я начал сомневаться, действительно ли ему девятнадцать лет. Мо-жет он это сказал так просто, для солидности? Размышлял он, как трид-цатилетний итальянец, но выглядел лет на пятнадцать максимум. Пока я готовил обед, он устроился в кресле, широко расставив ноги и рас-сеянно листая первый попавшийся под руку журнал. Я всё прикиды-вал, рискнуть или нет, а потом обратил его внимание на окно в крыше. Если подтащить стул и выглянуть из окна, то откроется прекрасный вид на реку, церкви, колокольни. Недолго думая, он сбросил тапочки на пол и с фотоаппаратом в руке забрался на стул. Пока он усаживался поудобнее, поставив одну ногу на полку, чтобы не потерять равнове-сия, я с радостью убедился, что под одеждой oversize скрывалось та-кое тело, от которого тарелки в моих руках задрожали. Рассматривая украдкой, скорее воображая, чем видя, я отслеживал этот сладкий из-гиб, к которому мой живот мог бы прилечь так удобно.

Вот точно, живот… В его возрасте я вообще не знал, откуда он берётся! А теперь этот проклятый живот растёт, суставы скрипят, пробиваются седые волосы на груди, или в ушах. Больно смотреть на старые фотографии, а уж про зеркало лучше вообще забыть. Подавая к столу, я старался расхрабриться, собрать вместе комплименты, кото-рыми поили и кормили меня мои пятидесятилетние любовники, что-бы не ощущать себя стариком рядом с ним. Он соблюдал дистанцию, обращался ко мне по отчеству, задавал непростые вопросы, в общем, помогал не терять голову. Но успокоиться было трудно, даже когда мы сели за стол. Просто смотреть, как он внимательно пробовал пасту, а потом поглощал карпаччо с рукколой и пармезаном, с видом пер-вооткрывателя, тщательно осматривающего экзотические плоды, подаренные аборигенами. Наблюдая за ним, я таял, и, тая, рассуждал про себя о вероятности родства между словами «умиление» и «umiliazione», то бишь о крайней нежности, которая ослабляет тебя, делая одновременно скромным и униженным, потому рядом с ним я пропитывался именно этой возвышенной и убийственной отме-

Он был в восторге от лифта, оставшегося неизменным с сороковых годов, с отки-дываю щейся скамеечкой, обитой кожей, и табличкой «прислуге пользоваться лифтом запрещено»


СОРИНА

ной самого себя перед лицом красоты и ума. Желание простереться и быть растоптанным, капитулировать перед лицом доверия, пере-текающего в безразличие. Желание окунуться в чистый источник его бесстрашного непонимания жизни, очиститься от грязи прожитого, воскреснуть, прикоснувшись к чужой чистоте. Всё это я оставил внут-ри, спрятав в промежутках между улыбками, между долгими учёными рассуждениями о причинах падения итальянских нравов и щедрыми вилками хитро закрученных спагетти.

За десертом я завёл разговор об итальянской музыке: кроме де-шёвой попсы, которую здесь уже давно никто не слушает, он ничего не знал и про Де Андре, Баттисти, Далла, Конте слышал впервые. Он хотел было помочь с посудой, но я сказал, что это не срочно, важнее — музы-ка. Присев на угол кровати, он склонился над компьютером, а я устро-ился у него за спиной, прислонившись к книжным полкам. Я смотрел на эту шею, на светлый, спускавшийся под свитер пушок, такой лёгкий, что если провести по нему пальцем, он не почувствует даже щекотки; склоняясь над ним, пытался уловить запах, и продолжай я в том же духе, вскоре пришлось бы ретироваться в ванную. Квартира у меня тесная, и я в этих делах шумный, поэтому я взял стул и отодвинулся от кровати на безопасное расстояние.

Паренёк часто проводил языком по губам, потрескавшимся от горного солнца. Я старался подобрать слова, чтобы описать эти губы — и не мог найти. Русские ребята редко отличаются яркой кра-сотой, мне больше нравится средиземноморский тип, плотно сбитые широкоплечие брюнеты, но в нём был тот особый свет и ясность чёт-ких очертаний, которого не найти в обычных русских — крепких, круг-лолицых, грубоватых. Прямой носик, уверенный подбородок, щёки с намёком на ямочку, раскрасневшиеся от жары, царящей в квартире благодаря пожилым дамам с нижних этажей, которые не скупились на отопление. Он задумчиво притрагивался пальцами к шее, над воро-том чёрной футболки: видно, ему стало жарко.

Я моментально представил себе, что он вот-вот снимет свитер, или неловко потянется к стоящему на полке стакану с водой. Моя бур-ная фантазия была бы счастлива чуть подробнее рассмотреть силуэт его бёдер, его груди, изгиб его спины. Но он аккуратно и сосредото-ченно выбирал и копировал себе файлы. Я было подумал, не сдвинуть ли разговор на кино, может, подбросить ему какой-нибудь сомни-тельный фильм, когда он, закончив копирование, решил поделиться со мной содержимым своего плейера. Первым в списке стоял Джас-тин Бибер, которого, по его словам, он скачал для младшей сестры, и у меня ёкнуло сердце. Я отправился на кухню приводить в порядок посуду, а когда вернулся, он уже стоял у дверей, посматривая на часы. Ему хотелось посетить какое-нибудь «модное и элитное» заведение, чтобы ознакомиться с местными рецептами кофе.

Мы стояли друг напротив друга. Последние лучи сочились через окно в крыше и заливали ему лицо. Он улыбался, и мой пристальный взгляд заставлял его опустить глаза. Ему лучше было не видеть меня таким, и я пообещал отвести его в самые шикарные кафе, в которых можно будет заказать какие угодно напитки, пусть только даст мне пару минут, чтобы освежиться.

IV

Выйдя из ванной, я тоже глянул на часы. Оставалось два часа до того момента, когда ему надо будет возвращаться к автобусу и отправ-ляться в аэропорт. Я прикинул маршрут, и мы вернулись в центр, всё более плотно набитый парочками всех возрастов и рас, наводнившими улицы и заполнившими магазины. Я предложил ему ряд вариантов, и

Квартира у меня тесная, и я в этих делах шумный, поэтому я взял стул и отодвинулся от кровати на безопасное расстояние.


РУСЛАН

он выбрал традиционное местечко, где стены уставлены ёмкостями со смесями разных сортов кофе и чая и посетители обращаются к барме-ну по имени. Экзотические рецепты были написаны от руки на разно-цветных листах бумаги, и я помог ему их расшифровывать. Толпа нас столкнула, и на мгновение я прильнул к его спине. Он никак не отреа-гировал, увлечённый рассматриванием пёстрых товаров, расставлен-ных по полкам, поднимавшимся вверх, до потолка.

Потом мы отвоевали крохотный мраморный столик, проложив себе дорогу среди собачек в розовых пальто и дам в тяжёлых шубах, и он смог спокойно заняться капучино. Оторвавшись на несколько долгих минут от всего мира, молчаливый, далёкий от весёлого щебе-тания публики, ожидающей послеобеденного кофейка, он полностью погрузился в изучение капучино. Спрятавшись за чашкой из тонкого фарфора, я безнаказанно и пристально рассматривал его, отмечая всё в деталях и подавляя мысль, что в ином мире мы могли бы заходить сюда каждое воскресенье после обеда, в обнимку, и что эту молочную пенку на верхней губе я с удовольствием снял бы поцелуем, и что это-го не будет никогда, вообще никогда. «А что если попробовать, перед прощанием, навязать поцелуй — в последний момент, когда мне уже будет не важно, что он обо мне подумает? В таком случае надо было бы оставить его подальше от стоянки автобусов, не хватало ещё под-портить себе репутацию в глазах других экскурсоводов и шофёров, которые всегда лезут не в своё дело. Значит, попрощаемся раньше? Может, выбрать пустынный переулок для дороги обратно, найти пред-лог, чтобы расстаться?» Мысль, пойманная в капкан подробностей, не хотела сдаваться на милость неизбежного прощания. Он вывел меня из задумчивости, когда, на выходе из кафе, объяснил:

— Знаете, я подрабатываю в «Кофе Хауз». Это очень современная сеть, типа «Старбакс», вы не слыхали о таких?

— Слыхал? Да я там целыми днями сидел, в «Старбаксах», в Нью-Йорке…

Поток слов прервали воспоминания о случайных счастливых встречах, которые дарил мне «Старбакс» в Вильямсбурге, на углу меж-ду улицами, названий которых я уже не помню, но я вернулся к теме:

— И в Берлине тоже есть похожая сеть, сделанная по американ-ской модели, но с особым стилем. Помню, однажды в сентябре, в Пренц-лауэрберге…

Он смотрел на меня с восхищением, и это только увеличивало расстояние между нами. Я решил порадовать его, заглянув в фирмен-ный магазин «Нескафе», где толпа веронцев предавалась празднова-нию современного ритуала: выбор капсул для новоприобретённой блестящей кофеварки. В толчее, следуя за ним, внимательно отмечав-шим все особенности дизайна этого ароматного храма современной буржуазии, я решил, что ничто, ровным счётом ничто не важно. Остав-лю этого ангела там, где нашёл, без осложнений и приставаний, ведь я всё равно счастлив, — не уловив запаха его тела, не согревшись теп-лом его кожи, — одним только отпечатком его лица на моей сетчатке и на матрице фотоаппарата.

Мы шли вдоль остатков римской стены, которые разворачива-лись вплоть до площадки, где автобусы отдыхали от трудов праведных и нервные сопровождающие суетились, как наседки в ожидании цып-лят, разбежавшихся по улицам города, пока туман вновь сгущался вокруг нас, накрывая фонари жёлтыми капюшонами. У одного из пе-рекрёстков, где расходятся две улицы, я остановился и объявил, что здесь мы и попрощаемся. Он на меня так глянул, что я, забыв все свои планы, сказал:

— У меня ещё две последние просьбы.Вышло как-то строго, и я моментально смутился.— Конечно, Бруно Янович, говорите!

Потом мы отвоевали крохотный мраморный столик, проложивсебе дорогу среди собачек в розовых пальто и дам в тяжёлых шубах


СОРИНА

— Первое, я хотел узнать, как тебя зовут. Я тут подумал: на мой взгляд, выбор между Вадимом, Русланом или Артёмом. Одним словом, имя очень русское, но не банальное, лёгкое, полное гласных, просто-ра, не знаю, понимаешь ли ты.

Он лукаво улыбнулся и сказал:— Ответ — Руслан. Давайте второй вопрос!— Я хотел бы к тебе притронуться, то есть просто к руке, я хотел

сказать…— Ах, ну конечно же! — воскликнул он, распахнув руки, наклонив

голову и приглашая меня к объятию.Всего лишь секунда. Я не успел почувствовать ничего — ни кап-

ли тепла, ни биения его сердца — и полетел как камень, брошенный вдоль левой стороны улицы.

Он остался стоять на перекрёстке, в ожидании зелёного цвета, серо-чёрный силуэт на фоне привычной средневековой стены из красного кирпича. Слёзы щипали нос, и я делал вид, что иду, глядя вперёд, хотя на самом деле мои глаза были закрыты, чтобы задержать ещё на миг его сладкую, бессознательную улыбку.

ПодарокCigola la carrucola del pozzol’acqua sale alla luce e vi si fonde. Trema un ricordo nel ricolmo secchio, nel puro cerchio un’immagine ride. Accosto il volto a evanescenti labbri: si deforma il passato, si fa vecchio, appartiene ad un altro…Ah che già stride la ruota, ti ridona all’atro fondo, visione, una distanza ci divide.

Eugenio Montale3

Сидит у раскрытого окна, с книгой на коленях, локоть положен на облупленный подоконник; смотрит на листья клёна, думает: дотя-нусь — не дотянусь (а кошка вот думала дотянуться и упала, разби-лась, но она была маленькая, а я — больше), и ещё: позвонит — не поз-вонит. Звонит телефон. Бежит в коридор по прогретому раздолбанно-му паркету (занозы, анамнез забывания тапочек, жемчужины в щелях). Зайдёшь? К обеду? Буду ждать (а себе: уже жду). Рассеянно присажи-вается на ворох одежды, наваленной на стуле у телефонной полки, как и на каждом стуле в этой квартире. Смотрит через дверь в кухню. Там варится обед: сегодня дедушка зашёл проведать детей и внуков. Поэтому когда приходит гость, не боязно посадить его за стол вместе с семьёй: будет вкусно. Дед ставит на стол рубиновый борщ. Разливает по тарелкам с ободком цвета прогоркшего сливочного масла. И всё же она стесняется громких разговоров родителей, крупно нарезанного салата, и своей детской тарелки с Курочкой Рябой на дне. Не хочет до-едать, чтобы гость не заметил. Пообедав, прощаются, обращая вглубь квартиры: «Ну, мы пошли» и «До свиданья». Никто не отвечает.

Идут вдоль серого дома, вдоль его подъездов, сараев, деревьев, оград, ступеней, мимо чужого детсада, чужих мастерских, подвальных нотных комнат музыкальной, встроенной в тело дома, школы, прочь от квашеных бочек, бубликовых лотков, прочь от диковин, от скан-динавского полосатого носка, натянутого на шар научной ненужной антенны, от цепей, на которых пару лет назад можно было качаться, от изумрудных искристых плиток, от оливковой серебристой пыли, —

3

Скрипит колодезный вал, восходитк свету вода и со светом сливается.Дрожит воспоминание в полном ведре,в чистом кругу отражение смеётся.Приближаю лицо к ускользающим устам:искажается прошлое, стареет,другому отдаётся…Ах, и снова скрипитколесо, возвращая на дно тебя,видение, расстояние нас разделяет. Эудженио Монтале


ПОДАРОК

вниз от проспекта туда, где дома реже и ниже, где сады, разрастаясь, занимают всё пространство, превращаясь в парк, из парка в лес, всё ниже, где ни красного пятиугольного кирпича, ни серого асфальта, ни добрыми людьми сложенных камушков да досточек, а только — земля сначала, потом раздолбанная глина, а потом трава. Давно уже, с тех пор как вышли из зоны, просматриваемой от дома, держались за руки (никто никогда не смотрел им вслед, но прятались они вне зависимос-ти от внимания других), а здесь расстались — никого нет, отдалённо прокатывается шорох троллейбусов, крики детей далеко, здесь слыш-нее насекомые и можно молчать. Здесь можно быть, just be, без не-обходимости подтверждать этот факт словами или сцеплением рук. Находят место, местечко, долинку, ложбинку, где смотрят пристально красные глазки волчьей ягоды, жёлтые брусочки облепихи, туповатые мордочки белого барбариса. Укладываются: он — заложив руки за го-лову, она — сбоку, рядышком, ладошки под щёку, на время, недолгое время чтобы прислушаться к миру, к его дыханию, замереть, запом-нить, раскинуться, распахнуть руки крестом, приткнуться обратно, поближе. Протягивает пальчики. Хочет. Дотягивается. «Нам некуда спешить и нечего бояться». Греет солнце траву, поднимается от трав и цветов тяжёлый запах, как покрывало, от болотистого ручья влага, и комары, не злые; там никто не злой. Во всяком случае, пока солнце не начинает уставать.

Тогда лучше уйти вежливо, первыми. Пойдём наверх? Пойдём ко мне? Пойдём. Тут уж руку подаёт из нужды подняться; если вернуться в людскую зону парка, то можно быстро, избегая одним махом трол-лейбус, ожидание его и содержимое, перебраться поближе к другому дому. Есть на это канатная дорога, непрестанное поскрипывающее коммунальное удовольствие. Он садится первым, она — за его руку цепляясь и чуть на выдёргивая его из кабинки — привыкла к подсад-ке дедушкиной сильной руки, смеётся, закрывает заботливо задвижку. Оба худенькие, сидят на одной скамейке обнявшись, смотрят на дере-вья. Эта дорога была сделана, чтобы дать горожанам устройство для оп-ределения собственных пределов и беззащитности. Земля — вот она, вьются тропинки, холмы прилаживаются к небу поближе, всё видишь, как будто рукой дотрагиваешься. Да сам же там лежал, сидел, ходил чет-верть часа назад (в промежутке между землёй и небом: первые фонари парка, эклер с глазурью, музыка, зелёная пантера, красный вино град, праздные люди), а достать — достигнуть — настигнуть и счесться — никак нельзя. Тянет вот здесь прыгнуть, вот точно, в этот раз прыгну, плёвое дело — ан нет. Благоразумие, тяготение, но рано или поздно доедем, пусть хоть треть часа повисим надо всем этим, на железной нити, на паутинке развлекательной механической прочности. Но тогда не думалось о неизбежности прибытия, и о том, что один раз спрыгнув, обратно уже не вернёшься ни за какие деньги. Тогда думалось так.

— Ой, я сейчас только поняла, на что эта штука похожа. — Ну и? — Кабинка — как ведёрко; мы — как песочные человечки в нём. — Не бывает песочных. Бывают глиняные. — Бывают! У Гофмана был один, но ты прав, глиняные — лучше,

глиняные — это как в самом начале.

Он не отвечает, вот ещё глупости. Думает о своём детском ведёр-ке: зелёный зимний лес, глянцевый снег, непропорциональный заяц. Она о своём: круглолицые дети в автобусе, в руках флажки, цветы, все куда-то едут. «Весёлые соседи, хорошие друзья». Или наоборот? По ту сторону долины стоит его квартал: квадраты и прямоугольники, синий вечер, жёлтые звёзды окон, ситцевый трепет кухонных занаве-

Эта дорога была сделана, чтобы дать горожанам устройство для определения собственных пределов и беззащитности.

232

СОРИНА

сок, жар подгоревшего варенья, падающие под ноги яблоки (коричне-вая гниль, бледно-зелёные недоростки). Время ужинать. Приглашает её в дом. Стесняется натянутого молчания родителей, того, что она говорит с набитым ртом и так обстоятельно и громко. Подают золотой бульон в тарелках с тёмно-синей (кобальтовой) каёмкой. Чай пьётся из фарфора с китайской беседкой на боку, она грустит про себя: у нас тоже ведь были чашечки тонкого на просвет фарфора, с розами, но родители подарили всё дочке профессора Любича, и зачем, если они потом всё равно уехали? Пока думает, размешивает звонко чай общей серебряной ложечкой. Бог мой, сейчас ещё и положит её, мокрую, в сахарницу! Но это она уже выучила. Кладёт мимо. Разговор иссякает. Пора домой. Проводи гостью, ну же!

Провожает до двери, потом до двери подъезда, до остановки. А, ну его, пошли так, на этот раз под локоток — чтобы не споткнуться в темноте. «Quiet is the night, so turn off the light». В подъезде садятся попрощаться на подоконник. Тень от паутины вверху высоких подъ-ездных окон, жёлтая тарелка фонаря. Скоро все соседи вернутся по своим квартирам, привет, Макс, беги домой давай… да, а вы тут чего? не твоего ума дело, здрасьте, тёть Нина, вам помочь? да нет, чего уж, добрый вечер, Тамара Николаевна, добрый, тётя Фира, что же вы без Тоши? ой, деточка, заболел, такое нешшщастье! — когда все вернутся по домам и точно никому ничего не нужно будет наверху, под кры-шей, он доведёт её до дверей квартиры. Ну что? Написано всё на лице. А давай… Что меняет ещё один пролёт лестницы, гранитные ступе-ни, потом железные; дверь на чердак никто не закрывает, все забыли, у кого договорились оставить ключи. Тогда — темнота. Она переста-нет стесняться себя, откинет волосы с лица, спрячет очки в карман. Стоят обнявшись, целуются, исследуют проходимость одежд, летних, лёгких, несложно, пока он в награду за день, молчание, доверие и пре-данность не опускается на колени. Луне не рассмотреть их, там нет окон, только дыры между балками; через дыры льётся в дождь вода, заливая тётю Нину, тётю Фиру с её дворняжкой, родительский стел-лаж с иностранной литературой. Ей не на что смотреть, закрыть глаза или открыть их — одинаково, не подсмотришь за ним, ни за собой; приходится сдаваться на его непрерывную милость и кончать. После чего — домой. Такой у них распорядок дня: она — последней, потому что после этого ей всегда ужасно хочется спать; в парке спать нельзя.

Так что, сделаем себе этот подарок? Пройдёмся посмотреть на пустые окна наших квартир, твоей на первом этаже, моей на четвёр-том? Протянем руку к пустым стёклам, сломанным скамейкам, снесён-ным оградам? Почувствуем, как прогибается под ногами простран-ство, как уходит вниз долина, как скрипит и жалуется железная пау-тина? Прокатимся — каждый в своей кабинке, ведь чтобы знать, что мы есть, не нужно больше держаться друг за друга, всё закреплено, подвижными колёсиками приведено в замкнутое, постоянное движе-ние. Договоримся заранее о правилах, из негостеприимства гостини-цы и скуки неузнавания проедем от не моего дома в не твой. Выберем время, правила, направление движения, сумеречный час, когда вид-но, но только нам двоим, нашим новым зорким глазам. Она пусть сто-ит, расстегнув блузку, он — откинувшись, вытянув ноги, на неё глядя, украшая пятнами ржавую жесть борта. Пусть родной город видит то, что обычно скрывается от городов и деревьев. Пусть они так делают.

А мы посмотрим.

Пусть родной город видит то,что обычно скрывается от городов и деревьев.

233

Дрозд просвистит, пропоёт песню оливыНа сан-францисканском наречии.Собою укроет в гнезде овоиды голубые в бурую крапинку.Нежности следы — в неприкосновенности.

Когда в конуре, в кобуре, в пеналеУслышишь писк, щелчок, жужжание или треск,Сосредоточь внимание на банановой кожуре.Нет проку в ней — оберегает шкурка фермент счастья —Это мокрое утро, или прошедший унылый вечер,Вспомнится и поможет, излечитПозже, когда тяжело вдвойне.

Владимир Стариковродился в 1952 году в Харькове. Окончил Харьковский художественно-промышленный институт (ныне — академия дизайна и искусств) по специальности «станковая графика». Книги стихотворений «Оказия» (Х., 1998), «Третье поколение зимородков» (Х., 2000), «Заглавие» (Х., 2001), «Самоучитель игры» (Х., 2005), «Шалашник» (Х., 2007) «Vade mecum» (Х., 2011). Стихи и короткая проза публиковались в «©П» № 1, № 6 и № 10, журналах «Дети Ра», «Харьков — что, где, когда», антологии «Освобождённый Улисс», интернет-издании «TextOnly», книге-выставке «Верлибры — Пушкину», газете «Гуманитарный фонд». Живёт в Харькове.


СТАРИКОВ

Когда они это писали — были живы,Отхаркивали спелые комочки(Не знаю — сердца, лёгких).Подсушивает Вечность с кровью ростбиф.Со временем теряет интенсивность цвет —За серым серое…Теперь нам кажется — мы научились мыслить.

Кто не читал Милета — молод.Кто прочитал, считай — покойник.От безнадёги его писанийОхватит душу вселенский холод.А прочитал и жив — чтоб разом?Тебя коснулся всевышний разум.

ивы ели зайчиков наверноптичек кушали

Марку лизнул (куда бы приклеить?) — приклеил.Марку, прежде чем стать Императором,Воином быть довелось, стать палачом.В августе звёзды с Землёю вступают в сношения,Августу всё нипочём —Зреют лимоны в садах, в Сенате — заговоры.Всё разрешится — проблемы, от бремени, если жена на сносях.Что-то в словах ты запутался, плутаешь во времени,Точные термины это решают — некто сказал,Нитку порвалИ тут же пропал на глазах.

место естьвремя быть

место естьвремя быть


***

Де Кирико в лесах Парижа, высматривая дичь,сам стал предметом обихода, сам превратился в ключ,скорей в отмычку, если хлыщ, едва взглянув на «Песнь любви» —остолбенел, а старый хрыч — проросший плющ —ну просто лез на стену.

хотелось по-другому — сложней и прощевысаживал маслину и выпал дождикв Италии, где не был, в Иерусалиме,

в горах Ливана ветер так формирует кедр —горизонтальны ветви, а вверх растущих нет,

проще и сложней — кедром был в горах Ливана,стал мудрей — каждой веточкой по ветру.

клады, послания, захоронения — детский наивный расчётв то, что когда-нибудь, как Воскресение!снова найдёт,как бы случайно — светит окошко!что это там, под стеклом?в ямке — две бусины, пёрышко сойкии шарик стеклянный с мёртвым жуком.

любимый камушек — и это счастье!ещё не знаешь слова «фетишизм»,сжимаешь в кулачке, показываешь всем,но — ни за что — меняться!

наши братья гречкосеи льнотрепателинам письмо на бересте конопатилина коре берёзы каждой эта клинописьто ли опись то ли прописьможет изморозьили снегпоможет дождьв свете молниикогда белая кора станет чёрноюпрояснится текста смысл но не поздно лимы уходим а приходит кто не поняли

прояснится текста смысл но не поздно лимы уходим а приходит кто не поняли


СТАРИКОВ

хватило нобелевской премии на плешь могильную на островеа материк оставим беднымпусть удобряют костным фосфороми всех замученных не хватитчтобы повысить плодородие степей бесчувственных бескрайнихполыни запах алкоголяне вспоминайте обо мне — жизнь несуразна как beelineне делай этого спектрометр от синего не отчуждай ну утонули — плыть и плыть бы — гряды днепровского каскадане одолеть обычной рыбе — хоть электрическому скату на отлетающую душу — в строке — воззрись — мелькает пятка какая пытка — расстаются и разделились без остатка

земля покоится на голубых китахих кожа так сияет утром!что никакие доводы учёных(да! — я согласно всем киваю)не смогут разогнать мой нежный мрактем более — дай, Дао! — уплываюна розовой форели, если в средуна золотой макрели, но в четверг

чертёнок в негативе предстанет светлым ангеломбелой ночью и Петербург и Ленинград погрузятся во мракЛетний сад скроет в темноте эбеновые статуиспящие в одно мгновенье станут маврамиа их хранители оденут из перьев траурный наряд

свет от земли но чёрные лучи от фонарей —мигающие сумрачные конусыутяжеляют светлый вздох аллей

всё поменялось — солнца тёмный кругв мир проливал свои чернилаи совы ухалижелающие видеть в тенях скрывалисьпрятались в подвалахсветильники заправленные тушьюсветились буковки на сумрачных листахсгоревший уголь светом заблистал

в строке — воззрись —мелькает пятка


***в тенях немного света в глубинах в складках в норахне защищён никто кто тщательно скрывалсяперемещаются стремительно полезли из щелеймокрицы сколопендры многоножки кротывсё утро странный шорох раздавалсядо светлой ночи

отдельно от каждого действия — мысль —иная материя — пообтрепался лишь краешек,который чаще касался, казалсяпохожим на правду, на жизньи в чём она, если в кредит и в рассрочкуна время пространство счастливым даётсяпришедшим — рубашкой, ушедшим — сорочкой.

в чертогах — черти, а в Раю — игрушечные яблочкии я себя не узнаю, то место, где сейчас стоюне признаюдневного света лампочки висят с чужого потолкаи светят тускло, голокак мысль сейчас обнажена —уже ушла по проводу — имей позицию свою

фрагменты единого целогопристёгивающиеся воротничкиэто в прошломподгузникив надежде, что прорастут вершкиа под землёю коренья-узникида, что-то сменноелистья, обувь —болтается у колена холщовая сумочкаи только когда возникнет изображениевсе эти куски замкнутсяи к себе уже никого не пустят

разнообразны места отсутствиягде только не былпамять потревожу

дневного света лампочки висят с чужого потолка


СТАРИКОВ

Шамбалану там не только яи даже Рерих только на картинехоть и признала родинки роднятого кто видел

зарылась Троя — Турция, Румынияхазар столицу Каспий как слизалсорокопут потомок скифашлем окрыляетжалею что сказал

Так совпало, свет оказался на нужных местах,Чтобы форма свои проявила чудесные свойства —Там — нежнейшим нюансом, контрастом отчаянным — там,Полутоном легчайшим. Тень упавшая — возле.

Всё на месте. И зрители на местах,Все богатства даны и припрятаны (как в природе).Вот представь, догадайся, уже чувствуешь сам —Жизнь замешкалась на выдохе или при входе.

Вдруг поймёшь, что каждое «фа» уже принадлежитКакому-нибудь Брику, а ты всё поёшь.Использовать Лилю (почти что «лилию»).Куклу-лялю — глазками блымкает,Закрывает, чувствуя — нож.

Жёлтым! И красным! И синим!Или — достаточно сажи?Стиль — обгоревшая спичка.След оставляет влажныйПалец — используй кофеИли грузинский чай.Ресницею — волосяной чертойЗначительное отмечай.

Я думаю, что местный Мендельсон мог им напеть,С прикидкою на время, в которое живём, и место — мы не в Вене.Все жилы напрягая, мы умрём.А вот без этой музыки вернее.

Жизнь замешкалась на выдохе или при входе.


***

Может, в результате перевода на другой языкСгинет красота, возникнет смыслИли смысл исчезнет? Красота!

Море напряжённо измышляет шифер.Шифер лаконично изображает море.Для океанского лайнера — штиль.Шторм — для потопляемой посудины убогой.Спозаранку небо голубя голубей.Плёнка, прикрывающая глаз говорящего ворона.Ночью — крыло того же ворона,Невидимое, в темноте,Окажись он хоть белой вороной.Ограничение лишь частично — аскет.Откажись от всего — труп.Кто в подвале скрывается,Кто воркует на чердаке,В доме рыбы в аквариуме снуютИли прыгают молча, отчаянно на сковороде.

240

ПобегСтефан окончательно решил — побег, никаких «кроме»! Тепло

спряталось в щелях потрескавшегося мира, а Стеф на гладком месте. Уничтожить гладкость мира — тонны дней, тонны ночей! Вспышка, ос-лепительное сияние: о чём это Стефан, не вспомнить никак. Только те-ребить дни. Сжечь на костре свою бесчеловечную музу, — а у неё нет телевизора, нет ключей от квартиры, светлой солнечной работы тоже нет. Кто поймёт всю галиматью Божьего мира?

Стефан знает: он уедет в место, где есть запахи — пусть даже цве-тов, пусть даже газонокосилок. Осталось не так много — мелочь, об-ременяющая карманы; помыть посуду, забыть о работе, полить цветы, сделать дело; кончить деньги, это легче всего. Тогда и тело выплывет наверх, на свет Божий, узнает, каков он. Кто-то трясёт этот город — то живое, что в нём ещё осталось, бултыхается на самом донышке, вместе со Стефаном. А в чаще дремучей гризли гремучий… Стефан ощущает, как его обволакивает город: тук-тук не то в дверь, не то сердце.

Спина заныла. Надо бы выйти во двор, повисеть на турнике — но это же улица! В людях и домах, в привычных маршрутах больше не ос-талось силовых линий, направляющих в привычные точки, аккумули-рующих спокойствие. Зачесалось под мышкой. Нет, тебе не зацепить-ся за этот город: улетишь отсюда. Хотя бы в Киев, да…

Стефан выдыхает тёплый воздух. Ему вспоминается список смер-ти, составленный в первом классе, — но то были буквы… ничего

Александр Кочарянродился в 1985 году в Харькове. Окончил психологический факультет и аспирантуру Харьковского национального университета им. В. Н. Каразина. Преподаёт на курсах психологии творчества и психологии массового поведения в Национальном аэрокосмическом университете им. Н. Е. Жуковского «ХАИ». Публиковался в «©П» № 13, журналах «Харьков — что, где, когда», «ЛАВА», в Интернете, в том числе в переводе на сербский. Живёт в Харькове.


ПОБЕГ

подвижного, никаких броуновских улиц! Стефан — ты жертва своего страха!

Зелёные чешуйчатые стены: оно дышит. Ты знаешь, дверь откро-ется. Жадные глаза города вспыхивают каждый вечер. Наплевать. Сте-фан ещё раз смотрит на след укуса на левой руке. Моль! Он поймал её за крылышки! . . Теперь-то ты уж ничего здесь не испоганишь… Но не убивать… выгнать! В окно. За неимением имения приходится жить в однокомнатной не своей жилплощади. Жильё-быльё. Стефан стесня-ется этого. Но он никак не может решить — он уходит или нет?

Куда ты делась, муза с пепельными волосами, смятенная, сметан-ная, в стельку степная, украдостная. И наверняка не напишет. Музы не попадают в сети — они играют в весёлого фермера, строят новый Эдемский сад. Но это уже не музы…

Так, как и надо. Ни быль, ни небыль не растворяет твой образ — инертный, благородный и газообразный. Помолимся, милая, стеклян-ная, стылая, как-то по-старушечьи оставшаяся в прошлом. Уехать от тебя.

Уже и ноги танцуют в ритме поезда. Стефан чувствует узы, сковы-вающие землю: дороги как узловатые руки, держат её, пытающуюся ускользнуть, раствориться в пылающей черноте неба.

Стефан сглатывает стальную горечь и прислоняется к стене во-ображаемого пешеходного перехода — зелёной и чешуйчатой, как стены прихожей почти-стефановой жилплощади, его гнезда, высижи-вающего холодные радиаторы, трещины на стекле, восторг бегущего по линолеуму варенья.

Холодный воздух спускается от стефанова сердца и через мы-шиные норки за книжной стенкой уходит в подвал: приникая к земле, пытаясь понять, бьётся ли её сердце.

Наивно, как наивно. Ещё залезь в чат — вспомни, как не-быть с людьми: в интернете всё возможно, хоть и не совсем реально, как глубоководные пульсирующие апельсины, фиолетовые до одури. От такого чердак чешется. Ногам никак не нащупать бездну между Сте-фаном и землёй…

Стефан знает: он уже на исходе. Расходуются молекулы воздуха, страсти, любви; пластиковые кульки, ревущие воды, бумажное солнце, электролит ветра вытекает из батареек вечности. Но Стефан научит-ся — он пойдёт на подработку, он сможет принести денег в зелёную, как чешуя Левиафана, прихожую. Камень знает свою форму, знает, куда ему падать.

Стефан, вынеси мусор, предвечерний фильм и ужин; уткнись в её знойное плечо; порви свои свободомыслящие узы и узри печаль все-го сущего. Гармония и смирение. Бык — тугосерд, тугосердный бычок. А ты всё держишься на поверхности, как солитёрная рыба.

Стефан достал две баклажки для воды и крикнул: я ушёл! На лест-нице сидел кот, огромный глазастый страх, потоки шерсти. На улице Стефана провожали взглядом старухи. Вот ведь, мусор не взял. Сте-фан прошёл мимо огромной металлической колыбели для всего вы-брошенного. Двое играли в карты на скамейке у подъезда. Детвора закинула мяч на дерево, и Стефан помог — сбил мяч какой-то палкой, тут же валявшейся. Кто-то остервенело выбивал ковёр — а потом ус-покаивался (или выдыхался), продолжая уже более размеренно.

Продавщица произнесла — семь девяносто. Дала сдачу с десят-ки и попыталась выпустить улыбку на волю: приходите ещё, у нас — лучшая вода. Ха! Когда-то Стефан знавал воду и получше, подумал он, но развозили её по совсем другому маршруту. Из которого он выпал, как подшипник из велосипеда. Кот всё сидел и смотрел на пустые почтовые ящики. На двери в подъезд висело предупреждение жиль-цам: в случае неуплаты за коммунальные — суд… На полу хрустели

Камень знает свою форму, знает, куда ему падать.


КОЧАРЯН

глянцевые листовки в пользу радостных, сияющих, спешащих помочь, деловитых и ответственных, готовых сражаться за нас политиков — и конечно же, брошюрки сектантов.

Вечером Стефан зашёл в интернет проверить один сайт: днём, пока вытаптывал улицы города, в переходе между станциями метро заметил на полу полустёршееся «посади дерево» и адрес в интернете. Ноги бегут сзади и спереди, ноги тебя ненавидят, ведь ты никак не мо-жешь им довериться. Да, посадить дерево было бы здорово — пел со-литёр, обвивая рыбий пузырь его души. Да — проспект Гагарина стал шире и вонючее, вообще — это город не травоядных, а хищников. Но Стефан посадит дерево. Стефан по кличке Тефлон справится с этим, он примет вызов.

И вот Стефан заходит на сайт и видит, что надо проголосовать. Поставить «лайк», нажать несуществующую кнопочку. Стефан пред-ставил, как все проголосуют, все-все-все, вот он, субботник будуще-го, — кто же будет сажать деревья, кому это надо? Есть же весёлый фермер… Но нет! Ещё можно было прийти — со своими лопатами.

Ха. Ха. Ха.Так Стефан и не посадил дерево. И не сбежал — Милтон Эриксон

вас раздери.

ГрампластинкиГрампластинки, фетские диски начала двадцатого века, годовые

кольца ночи… Грампластинки выделяют сок, струящийся в её ветвях и стволах… На вкус он как помутнение в голове в первые дни на-сморка…

Однажды мне предложили пойти на джаз. Пройти мимо главного входа, повернуть, спуститься, постучать — и ты на месте. Я позвонил Паше, Ксении и Марине и обо всём договорился.

Выбрал одну грампластинку, чтобы взять с собой. Как талисман, наверное? Паша должен был через минут двадцать подойти к подъез-ду, Ксения и Марина, не догадывавшиеся о существовании друг друга и обе идущие туда из-за меня, но по разным причинам, должны были встретиться с нами уже на месте.

Подошёл Паша, и мы выпили водки. Приехали, прошли, поверну-ли, спустились, постучали. Джаза не было.

Стояла абсолютная тишина.Подошла Ксения. Мы всё ей объяснили. Энтузиазм и алкоголь не

выветривались. Мы пошли в консерваторию. Марина опаздывала, но никого это не волновало. Из нас всех у неё были самые красивые гла-за, самая добрая душа, её проблемы никого не волновали, мы не были способны держать в памяти так много. Я не мог.

Допив с Пашей водку в туалете консерватории, мы стали слушать оперного певца, репетировавшего в зале. Я сдерживал смех, я никогда не понимал оперу. Я ушёл оттуда, мои спутники тоже.

Нужно было решить, куда идти дальше… я предложил погулять. Набережная, вдоль чёрной реки, в которой барахтались огни города… там убрали трамвайные пути… мимо пожарной части, смотря сквозь немытое стекло на неподвижные машины… потом по восходящей… станция метро Бекетова… небольшой перевал в буфете… чёрный чай в картонном стакане. Спуск на площадь… маккофе в пластиковых ста-канчиках… Грампластинка находилась у меня. Круглая, в квадратном конверте, словно тибетская мандала.

Ксении позвонила её подруга, Кристина. Она чем-то напоминала мёд и слегка подгнившие яблоки… В полночь в город возвращался

вот он, субботник будущего, — кто же будет сажать деревья, кому это надо?


ГРАмПЛАСТИНКИ

Коля, мой одноклассник, наш общий друг и парень Кристины. Она предложила встретить его. Мы поехали на вокзал. На метро ещё ус-певали.

Коля был совершенно счастлив увидеть нас, встречающих его. Марина к тому моменту не выдержала, ушла, с тех пор мы толком не общались… она ушла ещё с маккофе. Мы… нам не было до неё дела. Грампластинку, до того прилежно несомую мной сквозь все чудеса этого вечера, я забыл в такси, когда с вокзала ехали к Коле. Интересно, в какие приключения теперь попадёт таксист?

Коля снимал двушку в бетонной многоэтажке на Алексеевке. В одной комнате был свет и компьютер, и диван, и пиво, и общение. В другой комнате не было ничего, кроме мрака. Я вспомнил, что в ней жил дед, сдававший одну комнату Коле. А потом деда сбила машина. Конечно, не в комнате, но всё же…

Я видел, что Паша с уходом Марины почувствовал ту неловкость, которую обычно в компании чувствует парень без пары. Но мне было всё равно. Я боялся. Я взял Ксению за руку и отвел в тёмную комнату. Не помню, что я ей говорил… какую-то ерунду. Я разозлился, когда она начала: а как же паша бедный паша что он будет делать вот в той комнате сейчас коля с кристиной уединятся а как же паша…

Паша не пропал. Найдя на кухне в холодильнике оставшуюся от Колиного деда бутылку коньяка, он прикончил её к утру.

Утром я понял… Ксения заставила меня считать, будто я её хочу. Я провёл эту ночь так, как она хотела, чтобы я это сделал. Она видела, я решил, что чего-то добился, и не хотела меня разочаровывать. Потом были коньяк, разговоры на кухне, остановка маршрутки и последние залитые солнцем метры асфальта перед домом.

Я плыл в нагретом воздухе, как старая проржавевшая баржа с неф-тью прошедшей ночи… я боялся разбиться, боялся, что нефть вытечет сквозь все мои щели и трещины… я молчал и смотрел в небо… Воздух этого весеннего утра не имел запаха. Как не имело его вообще ничто. У меня снова был насморк, я опять простудился, опять не выдержал биения жизни… снова стал более отстранённым. Я был полон темно-ты. Во мне не было похоти, не было желания, не было страсти или жаж-ды кого бы то ни было. Я просто хотел спрятаться от солнца. От дня. От жизни. От людей и их взглядов. Я не понимал, что они ищут во мне, каких демонов пытаются из меня извлечь. И теперь не понимаю.

Через некоторое время я узнал, что грампластинки покупают на книжном рынке, на Балке. Пришёл уточнить. Покупаете?

Если только не процарапаны, да, приносите. Я плачу пятьдесят копеек за штуку.

Ксения заставила меня считать, будто я её хочу.

244

З книги «Поsтебня»

Юг

кіт у чобóтях товариш жучок вижила в тій борні стріляла по шляпках і по манто по жирних очах по мені

пережила усю гепевуде кожен третій — шпійонвсі стіни списала у ріднім краю:неп — нетdrug — другі спартак — чемпіон

Игорь Бондарь-Терещенкородился в 1964 году в Харькове. Окончил Харьковский строительный и Московский литературный институты. Кандидат филологических наук. Основатель Харьковского технологического объединения «Жива Література» (1997), экс-редактор журналов «Український Засів» и «Ґіґієна», региональный редактор журнала «Образотворче мистецтво». Автор поэтических книг «Лірень» (1987), «Ulaskava» (1994), «Фібруарій» (1999), «Поsтебня» (2001), «Коза-Дерида» (2002), «Сорока-бароко» (2009), драматической поэмы «Повернення Менелая» (2000), книги избранного «Автогеографія» (2006); радиопьес «Моя і ваша» (1992), «Що далі, Зозе?» (1993), «Вечір навшпиньках» (1995), «Пастка на миші» (1995), «Чорний аспірин» (1996), «Люна Росса» (1997), «Чвірка на флету» (1999); книг литературно-критической эссеистики «Текст 1990-х: герої та персонажі» (2003), «Neoліт» (2008), «Культпроsвіток» (2010), «НеEastWestная Украина» (2010), научных монографий «Ostмодерн: геопоетика, психологія, влада» (2005), «У задзеркаллі 1910–30-х років» (2009). Лауреат премии «Мистецтвознавець року» (2009) Союза художников Украины. Живёт в Харькове. В «©П» № 13 публиковались рецензия и переводы.


ИЗ КНИГИ «ПОSТЕБНЯ»

спасу нема і запас анаші дражнить чекістський нюх товариш жучок читає вірші та іншу мою херню

Из книги «Поsтебня»

Юг

кот в сапогах товарищ жучок ты выжила в той войнестреляла по шляпам и по мантопо жирным глазам по мне

пережила ты всю гэпэугде каждый третий шпионписала на стенках в родимом краюнэп — нетdrug — други спартак — чемпион

а спаса нет анаши косякидразнят чекистский нюхтоварищ жучок читает стихии остальную моюхерню

Соло

сюзі зонтаґ твоє сюзікватро наче квадро набридло мені все не так відбувалось у барта і не так все було в потебні

і не так вже й самотньо в буфеті тамті двері хоч не замикай:беньямін роб-гріє і канетті адорно авербах і батай

і не так вже й в клозеті самотньо всюди сюзі і зона і жизнь зачинятися нині не модно щоб читати маґічний фашизм

я писав він писав ти писала сюзі к’ю вийшло вдале як штамп наче харківські нетрі вокзалу наче вискубаний мандельштам

так що зонтаґ твоя парасоля ні фіґа не прикриє мене як почнеться такеє тут соло... отто дікс герман брох жан жене

стреляла по шляпам и по мантопо жирным глазампо мне


БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО

Соло

сюзи зонтаг твое сюзикватрословно квадро наскучило мневедь не так там всё было у бартакогда он заходил к потебне и не так уж тоскливо в буфететолько дверцу ты не закрывайбеньямин роб-грийе и канеттиадорно авербах и батай запираться в клозете не модно всюду зонтаг и зона и жизнь чтоб читать без помехи сегоднятвой магический сюзи фашизм

я писал он писал ты писаласюзи кью удалась словно штампбудто в харькове дебри вокзала как раздёрганный вдрызг мандельштам

так что зонтик твой сюзан весёлыйне прикроет ни капельки мнеи такое начнётся тут солоотто дих герман брох жан жене

Ротонда

Казали: успіху — ґудлак! І хай щастить у цьому світі. А озирнувсь на цей ґулаґ, то всюди — вітер.

Та всюди сталін на землі, і упирі, і вовкулаки. Ввесь світ у присмерку змалів,нема ґудлаку.

Можливо, гріх і негаразд, і дух, припсярений до кону. Але ж ґудлак... І раз-у-раз —як на ікону.

Ротонда

Удачи, мол, тебе — гудлак!Пусть повезёт на этом свете!Я оглянулся на гулаг,повсюду — ветер.

Повсюду сталин на земле,и упыри, и волкулаки.И мир весь съёжился во мгле,и нет гудлака.

и такое начнётся тут солоотто дих герман брох жан жене


ИЗ КНИГИ «ПОSТЕБНЯ»

Повсюду грех хватает нас.сдыхает дух — всё по закону.Но всё ж гудлак — за разом раз,как на икону.

Лопань

ставиш крапку в артикулі й кажеш «обід» «де?» спитається арт ти відкажеш «ibid» «де?» спитається сооІ сподіваючись на хоч каварня у цьому районі одна

і до неї пливти підлітати й брести через рейки трамвайні й річкові мости там з’їси якусь клюкву і радісний вже як в столичнім салаті як в яйці фаберже

там сподіваний дрінк і негаданий бульк витягають із серця пісний пролеткульт і виходить із тебе просвітлений раб і пензлює ізнову до артівських зваб

плаче cool у каварні під лейблом «аїд» бо скінчився без арта для нього обід «де?» спитаєшся ти переплутавши схрон «там!» гукне лівий берег ріки ахерон

Лопань

ставишь точку в конце и период закрыт«на обед?» спросит арт ты ответишь «ibid» «где?» подаст голос cool понадеявшись нахоть столовая в этом районе одна

до неё будешь плыть долетать и брестичерез рельсы трамваев и речек мостыа в ней клюквы поел и доволен ужекак в салате столичный в яйце фаберже

дринк обычный в конце и негаданный бульквыгоняют из сердца сухой пролеткульт из тебя просветлённый был выдавлен рабчтобы сызнова в арт он вцепился как краб

плачет cool от обиды под лейблом «аид»был без арта обед и шалманчик закрыт«где?» ты спросишь у них перепутавши схрон«там!» в ответ левый берег реки ахерон

дринк обычный в конце и негаданный бульквыгоняют из сердца сухой пролеткульт


БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО

З книги «Коза-дерида»

Джанкой

ален гінзберґ і вуді аленне дійшли до наших віталеньóден з них був їздцем безжурнимдругий оскарів кидав до урнипочекають обидва на кухніпоки взую балетні туфліпоки óдена дочитаюгляну в очі кольору чаюзакурюпіпі в факс заправлюз привітаннями пітеру-павлю

не курити вже якось зможупроживу на два тижні довшеі звичайно ж усі два тижнібуде дощ від нью-йорка до вижницьна фіґа? почекаю на кухніпоки смажаться яйця тухліпоки хлопці он-о ганяютьна мопедах і просто тактвої очі кольору смертине жениален буде первийвуді вийде і буде мудак

ми не робимо андеґраундне різнимося лівий-правийми злізаємо геть з мопедаз цим взуттям знов до ортопедаподивись на туфлі на кахлізнов на кухні сліди прочахлиніби прізвище на е-меліщо робити тепер земелі?закурюдощ два тижні плачечаю кольору він не бачив

Из книги «Коза-дерида»

Джанкой

аллен гинзберг и вуди алленне добрались до наших спалениз них óден ездок был вольныйдругой оскаром недовольныйтак пускай подождут за бугромпока я допиваю свой бром пока óдена дочитаюи в глаза погляжу цвета чая

аллен гинзберг и вуди алленне добрались до ваших спален


ИЗ КНИГИ «КОЗА-ДЕРИДА»

закурюпипи в факс заправлюс поздравлением питеру-паулю

научусь не курить уже большепроживу на два месяца дольшеи конечно все эти два месяцабуду мыло искать чтоб повеситься посижу-ка я лучше на кухнепока тесто в кастрюле разбухнетпока дети вдоль дома гоняютна мопедах и просто така глаза твои цвета смертине гониаллен выпадет первым вуди выйдет и будет мудак

мы не делаем андеграундрассчитайся на левый-правыймы слезаем уже с мопедас этой обувью к ортопедудоплетёшься теперь еле-елепосмотри на следы-ка земеляили лучше на кафель на кухнеу меня все е-мейлы протухлизакурюдождь по крышам врубаетцвета чая не замечая

Авторизованный перевод с украинского Андрея Пустогарова

Андрей Пустогаров родился в 1961 году во Львове. Окончил Московский физико-технический институт, кандидат технических наук. Книги стихов и короткой прозы «Диптих» (2001; совместно с В. Ешкилевым), «Азия. Стихи и сказки» (2004), «Город» (2007). Стихи публиковались в антологиях «Россия, Азия моя!: Ислам, мусульманский Восток в русской литературе XV–XX веков: хрестоматия», «Харківська Барикада № 2: Антологія сучасної літератури», коллективном сборнике «Последняя среда. Стихотворения и комментарии» и др.; эссе, критические статьи, переводы — в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Вестник Европы», «JI» и др. Переводчик и составитель нескольких антологий современной украинской поэзии и прозы. Переводит также с польского, английского и других европейских языков. Член союза «Мастера литературного перевода». Живёт в Москве.

250

Стихотворения Богдана Савельева

1

Хватит,тебе я отдал понедельник для разных затей.Зал затемнён: непрозрачной хлопчатобумажной тканью окноослеплено.

Стихотворение слепленоиз протоглиныантропоморфногоимени «Я — человек»,и ничто уже после меняне боится быть вещью.

Вещие сны.

Иван Волосюк родился в 1983 году в Дзержинске. Окончил русское отделение филологического факультета Донецкого национального университета. Стихи публиковались в журналах «Радуга», «Дети Ра», «Зинзивер», «Новая Юность», «Крещатик», «Побережье», «День и ночь», «Иные берега», в альманахе «Четыре сантиметра луны». Живёт в Донецке. Работает в областном еженедельнике «Донецкие новости».


СТИХОТВОРЕНИЯ БОГДАНА САВЕЛЬЕВА

Ставлю знак равенства:две параллельных дороги,они короткии промокли до нитки,видимо.

Видимо-невидимосгустков материи, названныхв один деньс животными,которых к нему привелипервыми.

Кроткими были животные.Время — линейно.Мотыги было достаточно,чтоб обрабатывать землю.

А потом от наскальных рисунковмы двигались плавнок каждой из двухсот банок супа «Кэмпбелл».

И это было не самое лучшее время,о котором стоит писать про запас.

2

Высвободи меняиз половецкого плена,сделай степьогнём, который сжигаетвоздух,предназначенныйдля моих лёгких.

Сделай меня свободнымот слов, которые перегорели,как перегорает молоко.

Когда земное притяжениене срабатывает,как кнопка в китайском фонарике,я взлетаю над землёй,и это «над»для менясверхидея.

3

В комнате было накурено.Или не так:накурено было в космосе.Кто-то сказал, что это — Млечный путь.

Кроткими были животные.Время — линейно.


ВОЛОСЮК

У него был дарпоэтический,хотя просто нужно было открыть вселенскую форточку.

Пепел падал на землю,сгорая в верхних слоях атмосферы.Кто-то сказал, что это — падающие звёзды.У него был дар —вы помните.

Вы помните, как всё начиналось:спросите Лапласа,он разбирался в космической жиже,солнечная система была манной кашейпротопланетного облака,и в ней попадались комочки.

На одном из таких комочков жилив разное время: Сартр,Соснора,протопоп Аввакум,Гоголь,Дионисий Ареопагити другие товарищи.

4

Стой! Ты хоронишь и майских жуков.В. Соснора

Ты показал мне майского жука —я требовал продолжения,как Дарвин на корабле «Бигль», хотя всех укачало и все хотели плыть домой.

Но оказалось, что другие насекомые:жук-носорог,жук-бегемот,жук-жираф,жук-слон

названы так из-за сходства с животными,живущими в Африке.

И нет ни апрельского жука,ни июньского,ни июльского, наконец.

А я уже видел двенадцать жуков,сидящих вокруг костраи передающихдруг другу посох.

И нетни апрельского жука,ни июньского,ни июльского, наконец.


СТИХОТВОРЕНИЯ БОГДАНА САВЕЛЬЕВА

Майский жукодинок во вселенной.

Одинок, как я.

Forever alone —это его пищевая ниша.

5

В двухтысячном годупахло краской слово «миллениум».

На Новый год «Кока-колу» везли северные олении падал снег.

Тупо зимой под Новый год,а не как сейчас.

Было написано десятое из «Двери закрываются»,потом появилась Википедияи кто-то решил,что Соснора — графоман.

Модератор им судья!

Тогда я учился в одиннадцатом классев городе с населением в сорок тысяч жителей.

Мне нечего было сказать.

Сейчас я живу в городес населением около миллиона.

И мне также нечего сказать никому из тех сорока тысяч,никому из этих «почти миллион».

6

Завтра тебе покажуновое облако,сегодня с тебя будет довольно и этих.

Завтра тебе покажу белый обморок,белое вино,белое, как свет утренний,интервал полуторный,полуторачасовой разговор.

Не вставай,я всё сделаю сам.

В двухтысячном годупахло краской слово «миллениум».

254

ВОЛОСЮК

7

Столбы огня над краматорской ТЭЦ:минус 30,магнитное поле,заряженные частицы.Хорошо, что есть объяснение.

А то, что казалось, на огонь свечислетелись души поэтов,заметил кто-нибудь?

8

Ты читаешь Гомера в троллейбусе, но когда устают глаза,ты прячешь книгу в сумку, сшитую из обрезков,ставя ноги на деревянный ящик с какими-то железками,

и тебя считают больной, потому что ты спишь с одним человеком больше года,

и тебя считают больной, потому что ты находишь радость в чтении, и тебя считают больной просто потому, что ты радуешься;

ты читаешь Гомера на автовокзале, где пахнет бомжами и пиццей, хотя положено покупать газету, разгадывать сканворд и делать пакеты для шелухи от семечек — так настроена

программа, и никто не потерпит сбоя, такого, как чтение Гомера.

Зачем тебе этот Гомер?

Почему двадцать лет назад, когда пришло время пить «Херши»,для тебя пришло время поступать на филфак?

Тогда всё продавалось.А ты слишком поздно поймёшь, что твоё время не наступит

никогда…

9

В Новой Зеландиипродаётся «Мивина»со вкусом мяса черепахи, жаренного на костре(острая и неострая).

и никто не потерпит сбоя, такого, как чтение Гомера

255

Одиннадцать писем

А. и Б. на прогулке

А.Единичность повторения, как будто тебе дают шанс заглянуть

в шпаргалку — перед тем как задать вопрос грешил ли ты? Заканчива-лась не жизнь, но время года, и вовремя пришедшая подмога снега за-валила вопрошавшего по самые уши. Кем в прошлой жизни был двор-ник — этот источник увечий для ещё не окрепшего, но уже желанного зимнего льда? Будто маленькие косточки, уже разлетаются тонкие по-лоски твёрдой воды, и Константин Г. набрал номер Маргариты К., что-бы завернуться в тесный свинцовый панцирь чужого голоса. Любов-ные записки писались линиями самолётов по небу, — либо попросту голову собаки подбрасывали через окно, потом хвост, шкуру, скелет, сердце, кишечник и всю требуху, — части соединялись, и несчастное животное произносило переданное послание.

Б.Лёгкая птица непрочитанных сообщений, теребящая душу и па-

мять, пока преодолевается расстояние от границы к границе: к кому ты взываешь, заблудшая речь? что ищешь в термосе со стылым чай-ком, — когда все чаинки стали имаго, а комаров были тьмы, и чрево каждого — глубже любого норвежского фьорда. Там, где поблёскива-ет катафот пограничника, — всегда воздух с привкусом сладкой кро-

Станислав Сныткородился в 1989 году в Ленинграде. Окончил факультет социальных наук Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена. Публиковался в журналах «Воздух», «Русская проза», «Знамя», «TextOnly», на сайте «Полутона». Живёт в Санкт-Петербурге.


СНЫТКО

ви, ибо игла в яйце, яйцо в зайце, заяц под праздничной елью, а где та ёлка — не знает никто, кроме тебя. Ты подносишь к губам горло термо-са, ощущаешь подступающий сон, колкий воздух, будто твою скорлупу прорубают снаружи, сотни ударов невидимых игл, — воздух меркнет, пахнет вином, и ты становишься для себя загадкой и ускользающим воспоминанием.

Другой спутник

В. Iванiву

Недописанный список смутных дел и нечётная — первая — про-гулка мимо Мавзолея, в непервый праздничный день весны. Разбега-ющийся, тающий рубиновый костёр: если хочешь, расслоение кон-центрических кругов и в беспамятстве — рыбная ловля, — но рыбка не клюнет на камешек. Воспоминание спекается в терпкий иприт, в ка-менный газ (с подогнутыми, как детское одеяльце, краями бруснич-ного пирога): ибо газовым бывает не только освещение, но и платье. Пусть это будет похоронный саван — и солнечные перепады город-ской географии, каждый раз нарушающей статуты привычной рито-рики. Трудно ли запалить не сигарету, но свечу и опуститься на колени перед матерью, но не своей, а Спасителя? Пусть это будет предметом другой встречи, другого прошлого будущего: мокрая пелёнка, саван, непреходящая красота, убегающая за горизонт блестящими ниточка-ми железных дорог.

Жертва

С карманами, полными финского снега, — эмигранты и друзья камней, измождённые перечислением собственных психотравм: двой-ное дно пригородных перронов, тихий рощинский чайный вечер и до-рожки парков с аккуратно расставленными — в согласии с канонами классицизма — семафорами и капканами. Это сын пограничника, вы-бирающий родину наобум, как граница наобум выбирает путь проле-гания, а семилетний Андрюша терпит побои старшего брата и только, чтоб не брызнули слёзы, кусает свой маленький мокренький кулачок. В эти секунды на пороге временного жилища возникает невидимый почтальон, и в письме говорится: «Мы заинтересованы узнать, как прошло Ваше лето, всё ли влезло в дорожные чемоданы, и где предел страданию человеческому? За сим остаёмся целиком Ваши от ливера до ногтей». Вы появляетесь в моей жизни, как Хичкок в фильме Пти-цы, и я завёл специальный путевой блокнот, где тщательно фиксирую цвет ваших пальцев, форму ногтей, степень красоты губ по десяти-балльной шкале: кто-то голый и мёртвый всю ночь замирал, остывая, в снегу у платформы, — но кажется, это были не вы.

Братские сады

Фруктовая, невесть откуда взявшаяся свежесть ланит, заблудшее в межзубье рыбное поблёскивание языка, горсть дроби в гортани осуждённого на летальную трапезу: всё же легче, склоняясь к ручью, поймать за руку свою нарциссичную тень, в последнюю предсмерт-

кто-то голый и мёртвый всю ночь замирал, остывая, в снегу у платформы, — но кажется, это были не вы


ОДИННАДЦАТЬ ПИСЕм

ную секунду убедившись в том, что ручей ввиду близорукости оказал-ся змеёй, и та уползла, упредив попытку змеелюба диагностировать вид, семейство и род.

В жаркий день легче понять прелесть неразделённой братской любви: плавал, перемежая кроль брассом, посреди хламидомонад, писал книгу «Кузница снега» и в последние годы жизни собрал целый паноптикум фраз и поз.

Был шторм, и в дверь постучали: не поздоровавшись, в дом вле-тел резкий шквалистый ветер (двадцать, тридцать, — словом, сколько метров в секунду?), посрывал со стен писанных маслом предков и унёс их через открытую дверь балкона.

В прочих отношениях дела обстояли весьма неплохо.

Несостоявшееся путешествие

Кто — описывая несостоявшееся путешествие — тонет в позоло-те тонких деталей и сувениров, за неожиданным поворотом сюжета (в рассказе) — реальный поворот улицы, и квартал сменяется пере-улком: со смешанной, перепутанной нумерацией зданий. С чем сме-шана охра: во взгляде торговца инжиром есть рыбья усталость, будто выброшен на весы невидимого прилавка. Нелегко забывшему пюпитр художнику, музыканту без мольберта, повару без весла, гребцу без по-ловника, врачу без стамески, плотнику без плоти — а без чего сложно мне? Описывающему пейзаж — посвятим трель пера о бумагу, сдав-шему билеты на поезд — даётся бесплатный совет словить пролётку, мчаться, мчаться, мчаться, без оглядок на подробности, да и какие мо-гут быть подробности, когда деревни иссечены лунными огнями, реку не отличишь от снега, а кое-кто утонул в купели. Другие расселись вокруг корыт и достали удочки.

Не успевшему выпасть

Колышущееся море погибели, наспех обменянное на счастье объятий и золотистой меткой осевшее на вражьем сердце, — не имеет пристани, как океан не имеет взлётных полос, как полёт шмеля несво-дим к примитивной аэрологии «подброшен — упал». Если бы пальцы знали волнистость кожи и складчатость платья, если бы густые ремни поцелуев опоясали шею в знак удушения и любви — что, задрожав, сказал бы твой болезный Манилов и какую цену назначил бы Собаке-вич, зря всё то, что незримо миру? Мир — это и есть незримая мера твоей любви, ноздрёвская мена щенка на шарманку, но всех этих до-кучливых прелестей мы с тобой уж не отведаем никогда.

Новый год

В коричневатой темноте книжных обложек, в молчании вдруг снова захотелось зимней чистоты и новогодней грусти, быть на ка-толическое рождество вместе с пауками и пустотой в числе при-глашённых на party в тесной, как сжатый в кулаке воздух, комнате с тёмно-бордовыми стенами. Там будут 25-летние поэтессы, удив-лённо перелистывающие словарь терминов московской концепту-альной школы, забывающие поздороваться и представиться, всегда

Мир — это и есть незримая мера твоей любви, ноздрёвская мена щенка на шарманку


СНЫТКО

стремительно исчезающие ближе к праздничной полуночи: на эту party забыли позвать мальчиков. Забыло и дерево на углу Караванной и Итальянской — прежде всего сбросить листья по зиме забыло, и, мо-жет быть, потому, что Караванная убрана неясными афишами изморо-зи и застелена паркетами льда. Помнишь ли ты о похмелье? помнишь ли освещённый луной путь по скользоте улицы им. Чайковского — кто отправился в сторону «большого дома» и широкой реки, бушующей страстным призывным молчанием? А кто остались гулять, думая, что взялись за руки? — поэты-герметики, курившие гашиш у дома Мурузи. Такое время и такой город; не разберёшься и впрямь, то ли уже на-ступил Новый год, то ли вот-вот, то ли мы никогда не сдвинемся с этой точки. Было без пяти одиннадцать, у тебя уже винное дыхание, встре-тили деда с серебряным посохом, в красном халате, дёрнули за боро-ду, а это был Владимир Набоков, в бороде на резиночке.

Прогулка

Всякий раз прогулка изобретается заново, и в этом есть своя сладость. К концу сентября манифест петербургского элитаризма долженствовал быть оконченным, и беловая рукопись — представле-на нашим партайгеноссе. Светлый солнечный воздух уже прошит хо-лодными, намекающими на осень струями. Закрылось наше любимое «Der Zauberberg», кафе на Некрасова («блядские эгалитаристы!» — ловко и зло отчеканил ты по этому поводу), перешли в бар «Хромой пёс» на Лиговке, и там, под двумя абажурами (чёрный и красный), со-здавался манифест. Все животные состояли в каких-то особых отноше-ниях, каждая собака будто надевала маску облака или птицы, завидев кошку, — а та (не животное, а низенькое чёрное многоточие на асфаль-те) мыслила о себе не лучше, чем кактус. Кто-то должен был возмутить, взорвать эти воздушные гроздья, створки, стёкла, корёженные рахи-тичные рельсы, черепа горелых машин, — в чём ещё утопает взгляд гу-ляющего? Вот этот предмет торчит из-под земли — гриф гитары Цоя? палка Петра Первого?

Тема нашего манифеста — ненависть. Но наша любовь была вза-имной, это мешало творчеству, в «Хромом псе» ты всё протягивал руку, чтобы под столом обхватить моё колено, а у меня в голове не было ни-чего кроме ненависти, я весь состоял из партийного интереса.

У бомжа (в узилище подворотни) что-то с резким треском сгора-ет в руках, шуршит, пенится всхлипами искр, потом бездомный как-то особенно липко плачет и стонет, хотя звуков не слышно, он сжёг женский парик, своё сердце, кошачью голову, голубя? — непонятно… Темно, и начинается дождь.

Портреты в тёмное время

Словом, стояла дрянная погода. Не хотелось описывать мелюз-гу капель на тонких, будто китайских сочленениях веток: шёл разом и дождь, и снег. Всё как будто сфотографировано испорченной «Лей-кой».

Что делает Нева в обеденное время, пока её намерения в отно-шении ледостава остаются неясными? Переломанные спицы зонтов, «Одиночество и свобода», несколько попыток помочь старушке (она была совсем ветхая, — этакая неторопливая кушетка с маленькой подушечкой для спинных игл радикулита) одолеть высокие ступени

встретили деда с серебряным посохом, в красном халате, дёрнули за бороду, а это был Владимир Набоков, в бороде на резиночке


ОДИННАДЦАТЬ ПИСЕм

троллейбуса. Если очень долго стоять внутри этого троллейбуса, за-стрявшего на Литейном в районе Белинского, то можно забыть и то, куда едешь, и зачем, и кто ты есть, и есть ли ты вообще.

Ты как раз пишешь симфонию; копию симфонии; чёрная, обжи-гающая душу и сердце пустота; способ твоей жизни (несколько глот-ков кофе в подземном переходе; факультет освоения подземных про-странств; стёртый файл с видеофильмом, похожим на вчерашний сон, состоявший из интенсивных вспышек света разной степени цветовой насыщенности) — это и было литературой. Даже в большей степени, чем книга «Идеи в творчестве»; чем брошюра «Духовность для чайни-ков»; чем пособие «Конус и бытие». Чёрная мокрая бумага лежала на ступенях, и поэт в сером пальто отправлялся на ночную прогулку.

Некий неизъяснимый горьковатый привкус, странное жжение на кончике языка… Вероятно, мы не сможем описать это ощущение, никогда.

«Открыто»

Где-то, в совсем короткой и сухой дали, редеет череда катящихся облаков. Цепкое фотографическое зерно не выдаёт секрета време-ни — то ли закат едва отгорел, то ли что-то встающее из-за горизонта похоже, скажем, на фонарь поезда. Стеклянным блеском.

Одна фотография почти неотличима от другой, их перебор — подобие брутального эпоса, цепь заговорщицких умерщвлений. Как будто нужно описать фрагмент мокрого плаща. Скажем, вывеска, — там, через дорогу, — и написано вот что: «Открыто». Крупным крас-ным, светится во тьме.

Что открыто? Кем? Для чего?Возьмём за правило чётко сообщать местоположение: на велоси-

педе, вдоль берега озера, за утренним (вечерним? неясно: всё сущест-вует в виде пучка очертаний, как в заклеенном газетой стекле окна) кефиром. С вырезанным из журнала портретом футболиста на руле. Что у него на подбородке? — слепые мухи полиграфии.

Всё же в воде озера, под самой поверхностью, в подслеповатых корчах тает нечто небесно-красное. Только сумасшедший подумал о Китеже или древнем плотоядном ящере.

Фотография фотографа

Ночью он думал о изображениях, но мог вспомнить только фак-туру камня: ускользало терпение рисунка, в процессе разглядывания разворачивающегося матрицей вулканистых точек, разглядывающих нас, будто зажмуренные глаза. Сам характер этой работы исключал вопрошание о её результатах: фальцеты скрипящих флюгеров, блес-тящий разноцветный летний мираж, почти невыносимое ощущение сквозного прохождения смешанного с песком ветра сквозь тело, — как если на острие ножа не окажется остроты, а святость будет восста-новлена простым щелчком фотокамеры. Итак, он настаивал на резуль-татах: положение почтового служащего, перебирающего нечаянно выпорхнувшие из вспоротого конверта фотоснимки: вот голенькая Марина, полтора года; какие-то перепутанные, оттеняемые друг дру-гом ленты, перья, шарфы и кутающаяся в них — то ли окольцованная заботливым орнитологом птица, то ли рука женатого мужчины, спяще-го, застигнутого непосредственно перед пробуждением, когда ещё не

Скажем, вывеска, — там, через дорогу, — и написано вот что: «Открыто». Крупным крас-ным, светится во тьме. Что открыто? Кем? Для чего?

260

СНЫТКО

рассвело, собственно, и не рассветёт: на обороте фото — дата каран-дашом, 1916 годъ, — ну да, уже вряд ли рассветёт; впрочем, — он так решил, — если увидеть не получается, можно попытаться услышать, какой звук стоит за этим изображением. Быть может, различного диа-метра и цветовой густоты утренние лужи на брусчатке, кем-то катится скрипучий велосипед, и в остриях охраняющей пределы видимого осоки блуждает, притаившись, то яркое, мокренькое поблёскивание, по которому всегда можно отличить глаза убийцы среди усталых глаз автобусных пассажиров. Фотографируемый смотрит всегда в сторону, куда бы ни глядел; воздух всегда пуст и слегка скрипит, так как глянец уже перестал быть только бумажным; лёгкая взъерошенность, толь-ко что державшая его волосы прижатыми к подушке, уже перешла на другие предметы мира, на течение света и на сам способ смотреть. Он надел очки и перестал видеть вовсе, потом нашёл фотоаппарат в ра-ковине ванной — мокрым, с разбитой линзой, выдавленными кнопка-ми, исковерканным электронным чревом.

261

буквальный смысл

голоса квадратов

сыр разрежется селезёнкой если послебелые булавки аппарат на юбке tour eiffelбуквы кто-то заметит на чердак по следам в шесть ушёл что распух кафев капсуле вагон не избегая петардскреплён в висках по трибутылки/каскадёры на трикроме компасов катушек натрийв утробе материскрипичный клич распах нуты надувные театры

вытащил парашют потомсколько пять солнц потомшамкают шкафы потомшёлково шаги потомвосковые куклы потом

Денис Безносовродился в 1988 году в Москве. Окончил переводческий факультет Московского политологического университета. Книги стихов «Клетка черепахи» и «Заулисье», сборник драматургии «Околопьесы», книга переводов Дэвида Гаскойна «Сон Исиды» (все — Мадрид, 2011). Стихи и пьесы публиковались в альманахах «День открытых окон — 3/4», «Опустошитель», «Aesthetoscope», «Ликбез», в журналах «Футурум АРТ», «Другое Полушарие», «Дети Ра», «Крещатик», «День и ночь», «Новая реальность», «Окно», «Слова», «Топос», «REFLECT… КУАДУСЕШЩТ», «Литера_Dnepr», «Урал-Транзит», «Двоеточие» и «Журнал ПОэтов», на сайтах «Полутона» и «Черновик». Переводы с английского (Б. Б. Бимер, П. Ганик, Х. С. Дэвис, О. Е. Линдсанн, Д. Томас) и с испанского (М. Альтолагирре, Х. М. Инохоса, Ф. Г. Лорка). Преподаёт английский язык. Живёт в Москве.


БЕЗНОСОВ

шагают около потомшагают статуи потомгуляют просто там потомидут и между тем потом

— черепахи несут свои лепетом/лопотомуши и красный лимон потомучто в соломенный шлюз центрифуга поёт о томкак ошибается гром потомучто они вместо над обретают из-подгирлянда хоботом идёт

обувь из надушенных струн когда на горбпетуха заберётся невидимый вокруг осина вкус скорлупа мурлычет взахлёбфигура женщины параллельно орбитам поясниц у крыс вверх осипрот за хлоп нул сялоб за хлеб нул ся

остаётся только разбрасывать на цыпочках артериикубоподобные ниточки мраморные лабиринты волостаким образом наступает не обращая вниманияна высохшие трубки в глазницах хромой носостатки ватных ступней вежливо разложены в партереиз мягкого мозга в осенний парк выпал вопрос — ? —неопровержимо в угол козлиный смех тем не менеезаписывает на спине новый ос та ток

дом. луна

ложные лошади сплошь кожурав клетчатых клетках костями по столикув жёлтом желудке потока журавльна карандашных обрубках поскольку червь вместо яблока ввинчен в закат ножницы нежели ножны униженно смоченный воском пунктир из-за карт голые линии двери они же нотолько на ватном пюпитре углараспределив урны устрицы улицгроб с запятыми за пятна у глаззуб превращает в пластмассовый улей целое клюв расклешённых ключей зонт колеса притворяется конусом но эмбрион мелом в колокле чей-то полз из щеки на восток по балкону (сам)если во сне наступил на труп быкптицеголовое тело намыленодном вместо дна иероглиф трубытромб стрекозы превратился в храм или —

шагают около потомшагают статуи потомгуляют просто там потомидут и между тем потом


БУКВАЛЬНЫй СмЫСЛ

кофе в цюрихе

1вольтер в пальто был бультерьер абал больных болтов со дна моряпрыжок пробки антрекотантракт катаракта миранапрокатнаберёшь наяднабережная вольтера

2волна вогнутав готтентоткоторой булке terra incognita (?)валторна овал дёрна проворновольт вольеракость с виска берётосенью о сыне осанна картекомбре катится из кабарев кобуре на самокатепятка вольтера

3снег в пенсне пень снега снарка старикасноровка кавалера лýка ровлукá неспроста из хвоста рекакоротких клочков корови лысины историкасиреееенааа истеррикааалобстер стал стальней луп на весумесса масла микроскоп ромбчеловек мерав общем всех вообще тинелоб стёр остыл в голове супсерый сыр едет на мокрой скоройпо каменной щетинев гортань вольтера

летит летел

белая дом сидит из стекломпервый ступня на мире толстеливерхний аптека знал кусте клопфотоаппартно над постелиа полосы едят и хрустели

совсем гранитные ребёнок живаи вилки думает что была форельавтомобиль не узнавали под швавслед бумага скажет строфы реялподавляющему большинства

белая дом сидит из стеклом


БЕЗНОСОВ

в общем своих место среднееот коридоре когда самой узкокоторый бывает смешная зрениевблизи башню лица моллюскаспал заранее

дешёвый буква лежите боком на собаку без табака вот и буквальный смысл сказанных слова

сезон психоанализа

o madre mío madre id(но это неточные сведения)играет в прятки с простуженным янакануне мартовских идbajo nuestra vidaна лужайке перед прадолицо мадридаямбточит молочные зубки о тонкуюбарабанную перепонкуна выходе из бледножёлтых катакомбна выходе порассуждали кто о комна выходе у входа в выход/вход у входа в выходвыходит вход и выходне существуютy nuestros párpados dejaban de volar esperando las palomas blancasотдаляясь от крышиоставьте вольерлир от кры тым

плохое стихотворение

стихотворение было такое плохоечто я не стал его записывать

оптический обман

— вступление — больше чем меньшее тоньше чем тень шеи мышечная ткань смешной мишени изысканное кровосмешение

на выходе у входа в выход/входу входа в выход



мерещится мышь на табуретке хорохорятся хорятся хором храпящие предки все остальное табу редкие прутья клетки мебель осуществляет повторное перемещение

— основные данные —начинается концерт для детей калек из папье-машена этот раз у полифема шестьпопыток выбрать правильный ответтолпа плюёт пыль толпа вшей куку вот ведь какой вид ставит на сетчатку жёлтая иллюзия вы давая его за истину из стены в гостиную старается прорасти на юг северное сияние (— эхо — ание ание ание)

— парадокс —пластмассовое яблоко стреляет из ружья скатываетсяна выцветший цветок в костюме конькобежца на корточкахмы отмели неверные версиии оставили только самое очевидноенам полагается награда за приложенные усилияпотому что текст принимает стихотропные он впал в пагубную зависимость слова сидят на шпа гате бормочут скоро говорки обдумывая все возможные почти возможные и невозможные последствияпод нашим пристальным присмотром им вряд ли хватит смелостиспрятать за железной ширмой свои нелепые шероховатости

— вывод —грецкие орехи на ребре зонтавсего лишь вертят фонарь на своих мизинцах но результатэтого вращения слишком незначителен поэтому ноты щёкпереговариваются на пюпитрах натощак выпуклые клопы кнопки хлопают нос на углу пы тается хлюпать тише меньше

— ответ — шкаф увеличился в размерах шкаф открывает двери в шкафу сидит слон у него под хоботом ГЛАЗ

на выцветший цветок в костюме конькобежца


БЕЗНОСОВ

homo homini

но стулья упакованы в пейзажстоят над небом пятками в обёрткеони всего лишь зашивают заживляют интервалы между пауз

они ещё но невозможно ихи нечего и ничего не скажешьне сделаешь какой бы ни был нюхкакой бы ни был продолжай нарочно

итак слова не больше чем словапятнообразно плюнутые на полманипуляции слюны сломавшаяся связь молекул

пошевели мембрану и тогдазапрещено упоминать о том чтотебя поймут без лишних потуг доливая в капсулы песка подсказки

обыкновенные пределы фразспроси об этом у вещей которыхне существует у кораллов раздавленных подошвами машины

для нас придумали другой ответотличный от возможных нам пора быисчезнуть из у нас есть повод воттакой исход особенно привычен

неправильное жертвоприношение

несколько брильянтов двойняшекна лысине плафона съели псане захотевшего им подчинитьсяони росли под свет из почвы меццосопранным смехом стройных ножексумасшедших монашеки танцевали на платформе эллипса

(полночь всё видит полночь кается(у неё ничего не получается)она сидит в пустых прачечныхи сама от себя прячется)

((жуки показывают сломанными лапамикуда идти в случае неудачина какие нажимать клапаныкакие вещи можно а какие не утащишь))

(((мой зрачок катается на конькахпоставлен на кон кухоный ножнемедленно нуж

итак слова не больше чем словапятнообразно плюнутые на пол



но найти неужеличтобы нас не ужалилирюмкипарабола подбрасывает рамкидля фотографий черепах)))

((((мишень прикинулась двойникому двойника родилась двойня кембудет съедобный пёс?не знаю я пас))))

(((((всё из-за этих чёртовых брильянтовписклявых колибри фунтовмяса плафонаплатона)))))

танцевали на платформе эллипсанесколько сумасшедших монашекони уже доедали псане захотевшего им подчинитьсякак вдруг из-под колёспоявился съеденный пёс

другое

тем временем небо скалит своё лицов конце концов что ещё может бытьмы всё видели даже даже сейчасмного крылатых змейкаждая

268

Её фотографииФотографии — тончайшие распилыДрева жизни.Мгновенный оттиск.Клише ещё незлого тёплого времени.Из взвеси опилок-секунд сложится птичка.— Малышка, смотри!Именно отсюда она вылетит.Маленькая, как шмель…

(Это говорили не тебе — другим девочкам.И намного позже…)

Алексей Торховродился в 1961 году в селе Олинск Нерчинского района Читинской области. С 1969 года жил на Дальнем Востоке (Комсомольск-на-Амуре; станция Пивань), с 1972-го — в г. Каменка-Днепровская Запорожской области. Окончил факультет энергоснабжения железных дорог Днепропетровского техникума железнодорожного транспорта и юридический факультет Одесского государственного университета им. И. И. Мечникова. Служил в пограничных войсках СССР в Берлине. В 1981–2002 годах работал в органах внутренних дел, в т. ч. заместителем начальника Научно-исследовательского экспертно-криминалистического Центра при УМВД Украины в Николаевской области. Майор милиции в отставке. Работал аналитиком в детективном агентстве, в настоящее время — в информационном бизнесе. С 1993 года живёт в Николаеве. Поэтические книги «Сеятель птиц» (2007), «Чайная пауза перед блюзом» (2009). Публикации в журналах «Дружба народов», «Радуга», «Вітчизна», «Журнал ПОэтов», «Байкал», «Российский колокол», «Чайка / Seagull», «REFLECT… КУАДУСЕШЩТ», «СТЫХ», альманахе «Юрьев день», «Литературной газете» и др. Лауреат Международного фестиваля «Славянские традиции» (2009), литературной премии имени Владимира Сосюры (МСПУ, 2009), Международной Отметины имени Давида Бурлюка (Международная академия зауми, Германия, 2010) и др.


ЕЁ ФОТОГРАФИИ

Твоих юных фото нет.Когда тебе стукнул первый десяток —все фотографы ушли на войну.Фотографировать новорождённую Смерть.— Малышка, смотри!Сейчас она вылетит.Маленькая, как пуля…

(Только-то и успевали вымолвить,рассказывал твой выживший папа…)

Мама говорила тебе:— Не смотри на запад, там сейчас умирает солнце,молись на восток…А сама молилась на тебя.Словами, которые ты ни разуне смогла мне вспомнить…

Раскладываю твои фотоснимки.Вчера я замечал на них лишь то,как становился взрослым.Сегодня — как ты старела.Распил за распилом.Птичка за птичкой…

Они вылетали незаметно.Садились на твои плечи.Внуки взлетали и садились на твои ветви.— Бабушка, смотри!Сейчас птичка…

Ты умолчала…Однажды птички всех фотоснимковв последний день зимы(в день моего рождения!)соберутся в стаю.Для последнего вертикального перелёта.На небо.Вдогонку за тёплым временем.

(Тебе оставалось девять дней весны…)

Складываю все твои фотоснимки — распил на распил.По хронологии.Стопкой.Столбиком.Стволом.Поливаю слезами.

Дерево не растёт…

Распил за распилом.Птичка за птичкой…


ТОРХОВ

Её морщиныПаутинки бабьего лета.Ловчая сеть бабьих лет.Отцы выскальзывают в ячейки.Бегут морщин.

Лицо притихло.Птицей в авоське.

(Крикнуть бы: Не ищи кончик паутинки!: Не сматывай в клубок!: Стирание линий — возврат к Табуле о расах!)

Натяжение кожи — иллюзия.Больше отдаёшь — глубже овраги,изрезавшие родную местность.

Когда к селу подступали негаразды,ты становилась иглой.В стоге линий.Тянула в ближайший овраг —нас — нить с тремя узелками.Вышивала узор-оберег,выводящий за околицу.

(Вспомнить бы: Пахнет суглинком.: Ежевика цепляется плакальщицей.: Ручеёк наплаканного лижет пятки.: Овраг ступеньками погреба.: Всплывают сомы детских страхов…)

(Вчитаться бы: Не ломай лабиринт — Минотавром окажется Пустота.: Не срывай бинты с невидимки — потеряешь человека…)

(Вслушаться бы: Проступишь внутрь.: Плоть, теряя путы, станет воздухом.: Небо по капле впитает птицу…)

Вдыхаю твоё лицо.

Храню клубок —путеводную нить в прошлое.

Безвыдыханно…

Небо по капле впитает птицу…


ЕЁ ОБЛАЧКО

Её облачкоНапоить цветы.Накормить кошку.И напитать облачко.

Три неотложных дела.Изо дня в день…

(Ты говорила: Проснулся — сразу вставай.: Встал — выходи из дома.: Вышел — смотри…)

Цветы пили по-разному.Тюльпаны — пьяно качаясь.Чокаясь с ветром.Садовые колокольчики — взахлёб.Позвякивая бокальчиками.Розы — степенно.Накалывая шипами по капельке.

Кошка приносила полуживую мышь.Оставляла у твоих ног.(Всегда одну и ту же, казалось мне.)Ты вежливо отказывалась.Предлагала созвучное —вер-мышель.Кошка коварничала.Ходила по пятам, критикуя меню.Потом вылизывала миску.И уносила мышь.

Лишь облачко ничего не требовало.Приплывало к самому крыльцу.Покачивалось.

(Ты сама отдавала ему: Мысли о нас.: Молитвы о нас.: Себя о нас…)

Из высыхающего тела твоего.Из последних сил твоих.Полынные взгляды твои.Терпкие.Как лепестки хризантем.

(Однажды я сделал по-твоему : Проснулся.: Встал.: Вышел…)

Однажды я подсмотрел.Вы уплывали.Как дети, взявшись за руки.(Или что там было у облачка…)

(Однажды я сделал по-твоему: Проснулся.: Встал.: Вышел…)


ТОРХОВ

Не кричи вслед маме!Оглянувшись, сорвётся вниз.Испугается.

За тебя…

Откровение от мышонкаа что собственно нужно мышонку: право на писк: распашонка: да айсберг из сырачтобы дышал во все ноздри-дыры(и чтобы дыры как норыих множить вкусно)

а для души: капля кагора: томик тагора(ну не скажи искусство!как зачем мышонку индийский поэт?мышонок — эстет!)

: а ещё запретить кошку!: и запретить ей сниться!: и чтобы за окошкомсовершенно случайная птицапела «мышель ма бель»: и овсяный кисель в постель…

…а если всё-таки тень аки татьсопение в дверь по ночами утробный мяв

чтобы нашлась хоть одна несъеденная свечаеё зажечь и шептать и шептать и шептатьтому кто выше всех крыш

аз есмь мышьпомилуй мя

НарекиевВ корневом каталоге сохнут дни.Пересохли люди, в кого ни ткни.Ночи — какие-то не такие…Но пока песня вьётся лозой:«Под небом Го есть город Зо…» —мне мерещится — это Киев…

аз есмь мышьпомилуй мя


НАРЕКИЕВ

Лишь немые о нём не говорят.Ходят слухи — «а в городе том — ад»!Но я помню: «Ад — это другие»…В нашу эру — поздний каинозой —«под небом Го есть город Зо»…Аве… нареки его — Киев!

Нарекиев…

Из цикла «Ментъхауз. Антироман (пунктирная линия)»

Время состоит из трёх душевных состояний: настоящее настоящего — переживание, настоя-щее прошедшего — воспоминание и настоящее будущего — ожидание…

гипотеза Августина Блаженногоустами Константина Кедрова

Примерно в 1886–87 гг. Ван Гог перестал рисовать предметы и начал рисовать то, что они излучают.

Игорь Юганов

настоящее настоящего

Я — смотрящий этого города.

Когда я закрываю глаза — город перестаёт существовать.Дома, как прямоугольные аэростаты, рвут постромки. Отрываются от фундаментов и пополняют ряды облаков. Деревья берутся за ветки и водят хороводы. Потом строятся в колонны, медленно маршируют на окраины.Птицы сливаются с небом. Растворяются в нём, чтобы щебетать из ниоткуда.Травы, презрев асфальт, выбиваются наружу. Щетиной безвременья.500 тысяч человек — сто легионов, погружаются в летаргический сон.И остаются в прошлом. Становятся этой землёй. Воздухом.Становятся мифом. Их можно пересказать. Или выдумать заново…

Я в этом уверен.Но, разумеется, ничего такого не вижу — глаза мои закрыты. Кстати, именно такую картину можно наблюдать, если съездить в Ольвию.Всего час езды отсюда.Я был там несколько раз.

«под небом Го есть город Зо»


ТОРХОВ

И только сейчас задумался — а что если…Если мой очередной визит… …совпадёт с мигом, когда смотрящий Ольвии откроет глаза?!

Всякий раз, когда это делаю я, — мой город возникает из небытия.На том самом месте. В том самом виде.Ну, разве что смутное ощущение —незначительно сдвинуты здания да не хватает пары знакомых лавочек и десятка урн.

И…Честно говоря…Я пока не знаю, хочется ли мне — оказаться в Ольвии в подобный момент?

Когда её смотрящий откроет глаза…

(20.04.10. 09 ч. 19 м.)

настоящее будущего

…это всё равно чтосделать из чистого бланкапротокола осмотра места происшествиябумажный кораблики медленно опуститьв лужу кровина затоптанном линолеуме…

когда-нибудь ты сделаешь именно таки дьявольский счётчик впервые начислит процентытвоей профессиональной деформациии ангел-хранительвпервые выпьет на пару с тобойявив себяотражением в зеркале…

(24.04.10. 12 ч. 20 м.)

Инъекции воздушного змия

1молчаливые детидержат в руках нитидержат в губах отчаяньебумажные бабочки парят нераскрашенно

…это всё равно что сделать из чистого бланкапротокола осмотра места происшествиябумажный кораблики медленно опуститьв лужу кровина затоптанном линолеуме…


ИНЪЕКЦИИ ВОЗДУшНОГО ЗмИЯ

молчаливые взрослыедержат в руках нитидержат в губах растерянностьутренние газеты парят непрочитанно

молчаливые старцыдержат в руках нитидержат в губах улыбкубумажные ангелы парят незамеченно

сегодня хороший клёвзабрось и ты нить в небо

и разожми кулак

2мы — затейливый тубус перекатывающий шуминки

я говорю «алло!»-гичное словонакреняя город на тебя

перья подуш…………ш ………..ш ……….ш ………ш ………ш ………ш шки сползают ся в крыло

на одном крыле — только падатьописывая судорожные круги

так голос мой падает штопоромв завитой телефонный шнурскатывается по винтовой лесенкевыбегает из подъездаи немеет в тебе

пока ты вслушиваешься в нитьпока сжимаешь возле ухапока оживший голос твойне встряхивает городменяя нас местами

и змием становишься ты

я говорю «алло!»-гичное слово


ТОРХОВ

3

н и т ь взгля да к о л ы ш е т с я

страницастраницастраницастраница с ст тр ра ан ни иц ца ас ст тр ра ан ни иц ца астраницастраницастраницастраница

парит в придуманном небе

как распознать слово-яблоко в хронике пикирующего воздушного змия

4

пока цела пуповиная — маленький воздушный змиёныш

иль ты приснилась мне

девочка переходящая жизньвброд аки посухуиз дочки в матери

со списком моих имён

девочка переходящая жизньвброд аки посухуиз дочки в матери


ИНЪЕКЦИИ ВОЗДУшНОГО ЗмИЯ

мадоннас воздушным змием в руках

5

искусивший житьвзглядом вверх

волочить его за собой

бумажным корабликомпо небесным лужам

пока не разбухнет от воздухакак последний вдох

6

все книги этого мира

инъекции бумажного змия

7

наших сомкнутых губчуткий контролёрнадрывает линию

вдоль — голоспоперёк — немота

голос всегда — над

эхонитьюууу

вдоль — голоспоперёк — немота


ТОРХОВ

8

еслинаписатьнабумажномзмиеслово «СЛОВО»

молитвастанетиконой

а небохрамом

9

бабочки газеты и ангелыпорхают над пустырём

беспризорный город путается под ногами

я — нить

10

нить молитванить дыханиенить причастие

(линия разрезаТЬ)

ни молитвани дыханиени причастие

11

никогда не трогай ЭТО: и) заснеженное утро: и) спящий голос: и) нить

пока не поймёшьчего в тебе больше

убежать------------отпустить

(27.01.10. 13 ч. 04 м.)

бабочки газеты и ангелыпорхают над пустырём


ИЗ РОмАНА «БЛЮ-йЕЛЛОУ САБмАРИН»

Из романа «Блю-йеллоу сабмарин»

Возложение хвостов

Город медленно зарастает солнечной пылью, травой и ящерицами. Тысячи юрких ящериц ползут по безлюдным улицам. Стекаются

к центру подрагивающими потоками. Кажется, взгляды их, тяжёлые и скользкие, ползут отдельно, чуть выше хозяев. Оттого, несмотря на изгибы тел и извивы улиц, в неподвижных глазах рептилий не пле-щется время. Степной терпкий воздух въелся в их кожу письменами, невообразимыми узорами и архаичными граффити «цойжив». Ближе к вечеру, наконец сойдясь у памятника адмиралу Грейгу, они, и без того бессловесные, молчат. Несколько минут немой неподвижности, достойные веков. И только потом, без всякой команды, отбрасывают свои хвосты, словно возлагают целые шевелящиеся букеты к остыва-ющим плитам пьедестала. И неподвижно смотрит старый адмирал, как расползаются длинные тени, как осиротевшие хвостики подёргивают-ся, напоминая маленькие, разваливающиеся на части якоря. Совсем крохотные якоря, потерявшие былой вес и всплывшие сигнальными буями над затонувшим флотом рассыпавшейся империи…

Души невсплывших подлодок

Души невсплывших подлодок вселяются в подъездные лифты.Я узнал об этом от спившегося подводника. Говорил тот судорож-

но, будто задыхался и, натыкаясь на спазмы, спешил донести запре-щённое знание. Говорил-давился…

— Салага, бль! — отвечал он на каждый мой вопрос.И рассказывал то, о чём я даже не догадался бы спросить.Получалось, что жить ему оставалось считанные столетия, по-

скольку его смачно дожирала кессонная болезнь, смешанная в слож-ной пропорции с похмельным тремором, пофигизмом и простодуши-ем. Иными словами — некое шаткое тревожное равновесие, когда уже нужно всплывать, но уже не нужно спешить, когда босиком бредёшь по дну жизни, наугад и на ощупь. И звёзды, за которыми, собственно, и нырял на это дно, хрустят битыми бутылочными стёклами под нога-ми.

Своего имени он не назвал. Может, не помнил, может, забыл на погибшей подлодке или вовсе не хотел произносить, дав однажды страшную подписку о неразглашении…

Так вот, о невсплывших подлодках! Было бы странным допустить, что огромная душа боевого подводного корабля поместится в неле-пую подъёмную коробку, сомневался я вслух.

— Салага, бль! — утвердительно кивал он и давал отхлебнуть из бутылки. — А те громадные пузыри, бль… что рвутся из пучины, бль… а перед этим… из рваной железной кожи, бль? А те хлопки, бль… они ж… из спрессованного шипения и боли, бль… они ж… вырываются на поверхность, бль… спасаясь за всех оставшихся сразу! Вот это душа и есть, бль… Дробится на пузыри… мечется над волнами неупокоён-но, бль… А потом разлетается, как весточка… по всем адресам, бль… Как благая похоронная весть. Якорь тебе на хрен!

Ближе к вечеру, наконец сойдясь у памятника адмиралу Грейгу, они, и без того бессловесные, молчат.


ТОРХОВ

Он и сам дробился. На спазмы, заменявшие лишние слова, на пу-зырьки, всплывавшие из глаз вместо взгляда. И вместе с ними метались и угасали пивные пузырьки в постоянно встряхиваемой бутылке.

Меня завораживало в нём всё. И шрам, продлевавший левую бровь до уха, и родинка на переносице, добавлявшая сходства с ин-дийским факиром. Любой предмет в его руках становился артефактом. Взять хотя бы окурок! Он то дирижировал им, роняя искры, то бычко-вал его и прятал в карман, но, в сердцах, извлекал и раскуривал, снова и снова. Вскоре я смотрел на этот нереальный окурок, как на трубку мира. А на подводника — как на баловня судьбы, чудом спасшегося, потерявшего целое поколение в пучине эпохи.

— Салага, бль! — встряхивал он меня, как недопитую бутылку. — Будь ты даже не робкого десятка, а содрогнёшься, бль… если услы-шишь глубинный скрежет металла, бль. Даже у бывалых боцманов, бль… бледнеют полоски на тельниках, бль… а копчик заворачивается внутрь, бль!

Мой копчик заворачивался уже от его слов…— Салага, бль! — мне казалось, каждый раз после этого слова он

брезгливо отирал языком губы. — Ты что, думаешь, бль… она в первые попавшиеся лифты вселяется, душа-то?! Хренушки! Только в те подъ-езды, бль… где живут подводники, бль… или жили.

Последнее слово он произнёс с непонятным остервенением, словно хотел от него избавиться, забыть навсегда. И замолчал. И го-род, переждав несколько минут звенящей тишины, зашумел о своём.

Не помню, как мы расстались, ведь раньше ни разу не выпивал столько. Как попал домой, не помню также.

— Души невсплывших подлодок, бль! Долго ещё потом я говорил эту фразу нескладному салаге, за-

тонувшему внутри меня вместе со своей посудиной под названием «Молодость». И всё меньше вопросов доносилось оттуда. Всё меньше пузырьков всплывало наверх. Да и размеры их всё уменьшались…

Но всякий раз, входя в лифт и слушая леденящий скрежет тро-са, я вспоминаю тот безумный, рвущийся наверх взгляд, тот страшный шёпот: «а куда ты, бль, денешься с подводной лодки!» — и обидное слово «салага», прилипшее к его нижней губе, как недоеденный хвост рыбки-салаки. А ещё всякий раз думаю: достанет ли у этой коробки сил и желания поднять меня в конце дня обратно — на поверхность, на мой уровень жизни, на мой этаж.

С этими мыслями я выхожу на первом этаже — на самое дно жиз-ни, где фамилии погибших подводников периодически вывешивают на заплёванных стенах подъездов, маскируя их почему-то под списки должников за коммунальные услуги.

Выхожу — и теряюсь в рельефе этого дна…

Механические призраки

В июле в этих степях возможны миражи.Чаще всего случается видеть неуклюжие автобусы, причём имен-

но тех моделей, от которых давным-давно публично отрёкся львов-ский завод-машинородитель, а поместная церковь предала анафеме весь состав его ОТК.

Неуспокоенные механические чудовища, громыхающие на выбо-инах по недосмотру небесных сил и лично директора автохозяйства, возникают внезапно. Обычно поодиночке, но ходят слухи и о целых колоннах. Будь ты конный ли, пеший — лучше остановиться и пропус-тить…

Даже у бывалых боцманов, бль… бледнеют полоски на тельниках, бль… а копчик заворачиваетсявнутрь, бль!


ИЗ РОмАНА «БЛЮ-йЕЛЛОУ САБмАРИН»

Их выпуклые фары безжизненны, как очки на глазах слепца. Их внутренности причудливы и менее всего пригодны для гада-

ния о предназначениях и судьбах, хотя вспороты, извлечены и раз-бросаны.

Их развевающиеся из открытых окон занавески напоминают од-новременно древние стяги, потрёпанные крылья и оборванные стро-пы парашюта.

Их салоны заполнены невозможным людом — беженцы впере-мешку с завоевателями — трипольцы и скифы, цыгане и сарматы, рас-таманы и гунны, шлюхи-маркитанки и депутаты последнего сатанин-ского созыва.

Их охрипшие динамики уже по памяти, при невключенном маг-нитофоне, кричат, шипят, а выбившись из сил, попросту сплёвывают в уши обречённых путешественников сальные звуки шансона.

Сами же автобусы, заехав поглубже в степь, сворачивают в раз-нотравье и, предварительно убаюкав пассажиров, начинают самосто-ятельно ремонтировать себя, как терминаторы. Громыхают незримы-ми ключами и монтировками, вспыхивают огоньками сварки, словно прикуривают друг у друга. А потом долго незлобно рычат моторами, одновременно пытаясь завестись и договорить о наболевшем.

Очнувшиеся водители чертыхаются и безуспешно силятся вы-рулить на асфальтовую реку, чтобы по её течению как-то дотянуть до конечного пункта. Увы, даже эта река в июле пересыхает, а волны ко-выля способны увлечь её остатки в иное русло. И вряд ли возможно проследить — доползёт хоть один из призраков до автостанции, упо-минаемой в диспетчерских легендах, или постепенно рассыплется на железо и кости, как издавна принято среди степных народов.

Гудят механические чудовища, катят спящих по местам боевой славы их неистовых предков — всех этих скифов, сарматов, гуннов, депутатов. Чтобы вснились в разъедающий мысли воздух, вслушались в шелест вневременной молвы-муравы, всмотрелись, как растут тра-винки из плоти и крови павших.

Мотыльки, залетевшие в окна, порхают по салону, резонно счи-тая его частью родной степи. Хрипят преднемотно динамики. Хра-пят пассажиры-камикадзе с чемоданами, прикованными к запястьям. Дремлют аборигены с проездными билетами, вытатуированными на ладонях. Что снится им?

Лишь странствующая ящерка, пронзая бесцветным взором ил-люзорную обшивку автобуса-марева, способна прочитать эти спящие лица. Но разве она скажет?

Вздрогнет, очнувшись от наваждения, да пустится во всю прыть…

Выставка божьих коровокКартинка из детства. Я сижу на берегу водохранилища. Сотни

божьих коровок выбираются из воды1 — швартуются цепкими лап-ками. И тут же спешат вглубь берега. Многие норовят взобраться на меня. Словно главная задача: не просто доплыть, но обязательно проползти по мне и только потом выйти на свою тропу. И мерещит-ся огромная облачная рука, сеющая над побережьем этот «красный десант», и не хочется верить словам отца о сельскохозяйственной авиации и методах борьбы с вредителями. А ещё кажется — я на гига-нтской передвижной выставке божьих коровок…

Маленькие красные самолётики класса «земля-небо». Это мы посылали их туда со своих пальчиков-аэродромов. Это мы просили:

1

Ю. Ц. У меня в детстве тоже такое было. (Я на 11 лет младше.) См. также стихотворение А. Афанасьевой «Гинденбурги», там тоже б. коровки на пляже, — а она на 11 младше меня. Говорит ли это нам что-то о цикличности нашествий б. коровки?А. К. Не говорит: Афанасьева на 10.


ТОРХОВ

принести нам хлеба, а если даже и не вернутся — остаться ещё одним «солнышком» уходящего лета. Маленьким солнышком нашего детства. А сами оставались на земле и брели пыльными дорогами…

Они возвращались. Вернее, прилетали всё новые и новые. Кто из нас в детстве считал точки на спинках божьих коровок? Разве что за-нуды и те, кто в наших «войнушках» сражался за немцев. Но это — уже не «из нас». Это — «из них». Среди нас таких не было. Как можно счи-тать точки, когда мир ещё только назван, ещё воспринимается целым и — нет внимания деталям? Мы ещё не умели ставить точки, не умели их считать…

А потом оказалось: всё на свете можно посчитать. И те, кто пости-гал эту науку — до единого и своевременно — уходили во взрослые. Они говорили: этот жучок называется Coccinella septempunctata, или Коровка семиточечная — именно столько точек на её ярко-красных надкрыльях. Они считали — не могли остановиться. Считали-считали-считали. Дни до дембеля, рубли до получки, количество побед-любов-ниц, друзей, ушедших в мир иной. Не поддавалось счёту лишь число дней, отпущенных совсем не на это… И жизнь становилась непрерыв-ным копошением в бесчисленном стаде себе подобных, без единого шанса замереть и вспомнить — как давно ты со светлой головой не сидел на берегу, как давно ни одна божья коровка не выбиралась из воды и не заползала на твоё тело…

Но однажды это происходит. И маленький, только что родивший-ся человечек — божья коровка без единого пока пятнышка — шеве-лит беззвучно губами в своей колыбели. Смотрит сквозь тебя, седого и усталого, куда-то ввысь, в глаза своему ангелу. И с губ этих осыпа-ется неслышимая никому, кроме вас троих, божественная словесная пыльца:

— Божья коровка, улети на небо…Это — пароль и команда. Это — глас очередного посетителя вы-

ставки. И крылья неудержимо рвутся из тебя. И прозрачным огненно-оранжевым пламенем трепещут, отрывая от земли…

…Вся наша жизнь — это сидеть на берегу. Сначала ручейка. По-том — реки. Потом — моря. И ждать — когда к тебе придёт выставка. Передвижная выставка божьих коровок. Когда ты станешь — одновре-менно! — одним из её экспонатов, посетителем, экскурсоводом и тем, кто потом опишет всё это…

И ты пишешь-сеешь своих питомцев над этим побережьем. И ты-сячи коровок-слов, усеянных пятнышками букв, взмывают вверх. Над временем, отслоившимся от тебя. Над пространством, преградившим тебе дорогу. Над именем твоим. Сквозь имя твоё. С именем твоим. Взмывают на поиски тлей и тех, кто в любых «войнушках» сражается за «немцев». Как маленькие красные самолётики класса «детство- небо»…

Из цикла «Ментъхауз. Антироман»

Глава 11. Введение в кобуру

Сергей Нежинский, знакомый поэт из Одессы, имеет радикаль-ную версию сущности кобуры: «У проходящего за стенкой милиционе-ра к поясу пристёгнут чёрный рояль — в нём ключ от двери в небо»…

А потом оказалось: всё на свете можно посчитать.


ИЗ ЦИКЛА «мЕНТЪХАУЗ. АНТИРОмАН»

Как знать, как знать. Он прав в одном — на каждом подобном ключе два комплекта отпечатков — милиционера и демона-хранителя; и — ни одного отпечатка на двух комплектах клавиш. Хотя поэт и умолчал об этом…

В советское время каждая кобура шилась особыми нитями, про-питанными в слезах монашек Ухтынского монастыря. Материалом для них служила кожа бурых — отсюда специфический цвет изделия. Бо-лее того, он определялся самой этимологией слова…

Главное отличие украинского мента от былого, советского — в от-ходе от традиций. В первую очередь, наличие неаутентичной кобуры. Из кожи чёрных. Здесь не идёт речь о том, что поубавилось бурых, хотя они действительно переродились в оранжевых и синих — всё дело в изменении стратегического курса кройки и шитья…

Глава 24. Серым по живому

Максим Бородин, знакомый поэт из Днепропетровска, после встречи с ментом промывает глаза чаем «Белый оолунг». Подолгу мол-чит. Листает разноцветные детские книжки, добывая дозу радуги…

Глаза мента таят в себе девятнадцать оттенков серого цвета. Из них только три оттенка символизируют сталь, различную по составу легированных добавок. Ещё пять — оговорены служебными инструк-циями. Остальное — результат профессиональной деформации…

Когда я, в виде ответной высшей меры, читал знакомому менту стихотворения Максима Бородина, наблюдал редкое явление — се-мислойную серую радугу, в которой не было ни одного регламенти-рованного оттенка. Это напоминало увеличенный снимок режущей кромки лезвия скальпеля…

Глава 8. Педоментофобия

Сашу Моцара, знакомого поэта из Киева, в детстве, особенно по выходным, часто пугали ментом о шести погонах. Вот придёт! — пу-гали в гостях и дома. Вот заберёт, в крайнем случае, укусит! — пуга-ли перед сном сереньким волчком, в котором опять-таки угадывался мент. Детскому воображению волчок рисовался редкостным пидара-сом в серой форме с кривыми зубами и мешком для сбора детей. Хотя маленький Саша и не знал в те годы слова «пидарас»…

Обычно, после передоза ментофобии, из детей вырастают гастар-байтеры, штрейкбрехеры, шрайбикусы и прочий лексический нефор-мат. Хотя случаются исключения. Один Витя ненадолго стал премьер-министром и отомстил ментам как смог — приостановил их право на льготы. А Саша поступил радикальнее — стал поэтом. И ни разу — ни разу! — не упомянул в своих поэзиях ни самих ментов, ни околомен-тального пространства, хотя уже знал базовое слово «пидарас» и все производные от него. Пусть ходят невоспетыми!..

Я высмеял это явление в мае 1994 года в ненаписанной поэме «Хульт». Я заклеймил это в октябре 2004 года в изъятом романе «След ладони на Библии». После чего утвердился в мысли: «Всё, что ни дела-ется — можно и не делать». Тенденция, однако…

Детскому воображению волчок рисовался редкостным пидарасом в серой форме с кривыми зубами и мешком для сбора детей.


ТОРХОВ

Глава 97. Геокобура

Андрей Стебелев, знакомый поэт из Винницы, убеждён: материк Африка — колыбель цивилизации. Хотя внешне (это заметно даже не-вооружённым людям!) — самая настоящая кобура гигантских разме-ров. К тому же, висящая на правильном месте — на экваториальном поясе планеты… Кобура — предмет серьёзный и напрягающий изнут-ри. На неё неохотно садятся мухи и, уж конечно, не гадят. На её повер-хности не отображаются папиллярные узоры. Ни одному придурку не придёт в голову писать на чужой служебной кобуре: «Помой меня, я вся чешуся!» Что уж говорить о Геокобуре размером с континент?! Именно поэтому в канонический текст эпоса об Айболите включена фраза: «Не ходите, дети, в Африку гулять!»… Андрей внял совету, не спеша вырос и гулял там уже не по-детски — с оружием в руках. И пра-вильно, каждый взрослый — сам себе Бармалей…

Фраза «Не думай о белой обезьяне» — полное дерьмо по срав-нению с фразой «Не думай о чёрном пистолете»! Попробуй-ка о нём не думать, находясь рядом с кобурой. Попробуй забыть имя Отелло в спальне Дездемоны. Здесь всё дышит им, мешая дышать тебе. А как жарко дышит гигантская Геокобура! Ранее в Африке располагался самозародившийся оберег-пистолет Создателя. Ныне он извлечён и периодически постреливает громами-молниями, разгоняя Тьму на задворках Галактики. Но свято место пусто не бывает! В его отсутствие маниакальная фраза укоротилась до варианта «Не думай о чёрном…» и тут же материализовалась. Была явлена живая чёрная субстанция, из которой кто-то налепил уйму чёрных человечков. Те, в свою оче-редь, расплодились и заполнили все пустоты. Ни дать ни взять — пол-ная кобура копошащихся существ, набившихся в неё, как в союзмульт-фильмовскую варежку. Само собой, рано или поздно кобура должна была разорваться от избытка обитателей. Она и лопнула — в районе Аравийского полуострова. И живой шевелящийся пистолет выстре-лил в сторону Евразии частью самого себя. Такова гипотеза Андрея о самозарождении жизни на континенте-черновике и последующем расселении по всему миру. Навязчивая идея — проследить генезис чёрных человечков! — привела его сначала в Анголу (где он понял, что их много), потом в Конго (где он понял, что их очень много и они разные), потом в Америку (где он понял, что они живучи и чертовски неплохо устроились)… Но те, кто неслучайно коснулись кобуры, — полностью меняют свою жизнь. Вот и Андрею до сих пор снятся очень чёрные лица, очень белые зубы и очень малахитовые носороги. Он тщательно, иногда чрезмерно, бреется, чтобы не проступили усы и не напомнили лишний раз о бармалейском периоде жизни. И всё-таки, минимум раз в неделю, проверяет потайное место в известной толь-ко ему канаве, где лежат — испытанная кобура и потрёпанная карта Африки… Говорят, есть гипотеза, что Геокобура — детородный орган планеты. Говорят, Ницше писал свою бездну, заглядывая в темнеющую щель кобуры. Говорят многое… Но Ментъхаузу во всём этом клубке гипотез не интересны ни половая принадлежность кобуры, ни гене-зис чёрных человечков. Тем более, что вакханалия толерантности, грозящая сделать эвфемизмом саму жизнь, сначала превратила чело-вечков в афроамериканцев, а в идеале — сделает афроафриканцами. Единственное, что интересует Ментъхауз в теории Геокобуры — это идея о самозарождении пистолета…

Миф о самозарождении пистолета в кобуре очень популярен среди ментов первого года службы. Обычно в остром приступе пох-мелья в это истово верят менты, утерявшие оружие во время пьянки,

Миф о само-зарож дении пистолета в кобуре очень популярен среди ментов первого года службы.


ИЗ ЦИКЛА «мЕНТЪХАУЗ. АНТИРОмАН»

вернее — во время неспособности её продолжать. Хотя зафиксирова-ны и случаи коллективного верования. Особенно во время многоднев-ных поисков всё того же пистолета всем личным составом райотдела. Как говорится, от забора и до победы… Но быстрее тыква превратит-ся в карету, чем карточка-заместитель в пистолет. Поэтому в данном случае уместнее говорить о служебном мираже… В совет скую эпоху руководство всячески пыталось развенчать этот миф, насаждая уче-ние о том, что у пистолета был создатель. По их версии — табельное оружие ПМ означало вовсе не «Пистолет Ментовский», а «Пистолет Макарова». Сам же кандидат в создатели — гражданин Макаров — был своим в доску, выходцем из народа, стопудовым лимитчиком и, естест-венно, рубахой-парнем, который не стал ментом только по состоянию здоровья. Именно здесь проходила черта между безбожием ментов-ских низов и набожностью верхов, поскольку сами верхи пользова-лись совершенно иными пистолетами — ПСМ. И очень немногие — только эксперты и те представители Ментъхауза, которым дозволено производить полную разборку! — знали, что означает это — «Писто-лет Святого Макария». И создатель его тут же из обычного лимитчика превращался в обитателя заоблачных столичных палат… В этой поле-мике обычно забывали о кобуре. Или всё сводили к аксиоме — кобура была всегда. Правда, называлась иначе. Взять ту же Африку…

Глава 16. Кобура как вместилище

Наталья Бельченко, знакомый поэт из Киева, ни разу не видела содержимого кобуры. Отсутствие начального уличного образования и склонность к поэзии лишь усугубило ситуацию. Она абсолютно це-ломудренна в этом недетском вопросе. Впервые Наташа стыдливо познала кобуру на картинке из книги «Дядя Стёпа — милиционер», но, не посоветовавшись ни с кем, опрометчиво решила, что это боль-шой накладной карман. В выпускном классе у неё появилась другая версия — в эту ёмкость менты складывают пожертвования от населе-ния. Ныне, исходя из своего мировоззрения и пристрастий, — вполне допускает, что в кобуре может быть гнездо белки или иного мирного зверька…

Что ж, в последней версии есть хоть какой-то отголосок жизни. Бывалый мент действительно всегда бредёт по службе в двух шагах от «белки». Она горячо дышит ему в спину, вынашивает свои болезнен-ные планы, но никогда — обращаю ваше внимание! — никогда не вьёт гнездо в его кобуре…

Если в кобуре топорщится — у мента встало на службу. Но отли-чить эту взрослую отверделость и чрезмерность фрагмента может лишь пистолетом пуганый взгляд. А в остальное время и в самом деле в кобуре живёт нечто. Если и зверёк, то бумажный. Должно быть, к тому моменту Адам, занимавшийся присвоением имён существам, уже ра-ботал начальником канцелярии — больно корявое имя: «карточка- заместитель». Явный пережиток времени, когда всё, и даже пистолеты, давали по карточкам! Бумажный заместитель — практически идеаль-ное создание. Снабжён печатью, личной подписью и знанием «како-му именно служить». Впрочем, не без греха — как латентный свингер, обожает постоянно меняться вместилищами со своим шефом…

Именно здесь проходила черта между безбожием ментовских низов и набожностью верхов


ТОРХОВ

Из цикла «Северны сказы про Максимку бога (шорт-повесть, однако)»

М. Бородину

Про луну-проталину да чёрный воздух

Луна — это проталина така. Её Максимка бог выдуват на мороз-ном небе.

И тогда смотрит в неё подолгу своим глазом жёлтым. И всё как есть в ту проталину видит! И тебя, и меня видит. И того, кто от всех схоронитца не прочь, того же еврашку…

А если луна белеть начинат, люди шепчутца:— Вай, Максимка опять отвернулся от нас — чёрного воздуха

жди теперь, однако!И тогда, в самом деле, чёрный воздух наползат и проталина за-

тягиватца. И тогда надо ближе быть, за руки взятца. И глаз с огня не сводить. И старатца не спать подольше. Да чёрный воздух помаленьку в себя вдыхать, не шибко. И выдыхать тут же, иначе осадок начинат скапливатца. А в ком осадок, тот храпеть начинат точно баруси-демон. И снитца ему, что и вправду баруси он — одноногий, однорукий да одноглазый. А тогда надо ему колотушкой в голову постучатца:

— Вай, не спи, совсем почернеш! А то ум короткий станет, сила короткой станет. А потом и тебя не станет. Лучше с женой играй, народ делай…

А ежели все уже захрапели, даже тот, кто с колотушкой, — тогда беда. Тогда баруси — тут как тут, сам явитца. Но я про то не буду, а то сердце забоитца…

Лучше скажу, сколько-то потом Максимка бог всё равно про нас вспоминат. Приходит на старо место:

— Оу! Всё затянулось уже, опять дышать надо!И уже в другом месте на небе луну продышит и к нам заглядыват.И тогда плывёт по небу Максимки бога глаз жёлтый. Кажному

внутрь заглядыват. И сердце у того боятца перестаёт.Это не сказка, это старых шаманов рассказ. Тако только в тёмну

пору быват…

Про народны коментари

Всяк бог такой народ заслуживат, какой создать смог. Максимка бог на этот счёт не переживат. Максимку его народ

устраиват. Так, поворчит для порядку, не шибко. Буркнет вполголоса:— Националисты хреновы…Или:— Глобалисты хреновы…Или:— Поэты хреновы…Потом скажет:— Ай! . . И рукой так. Тишиной исполнитца. И давай по небу всяку визуаль-

ну поэзию развешивать.

И уже в другом месте на небе луну продышит и к нам заглядыват.


ИЗ ЦИКЛА «СЕВЕРНЫ СКАЗЫ ПРО мАКСИмКУ БОГА»

Народ внизу сопит, впитыват. Всякий коментарь пишет, выкрики-ват даже.

Тот коментарь, што от души, он как молитва вверх подниматца, до Максимки долетат. Максимка его тогда читат, радуетца:

— Ай, какой народ создал! Шибко хороший…А тот коментарь, што от худого места, — тот не летит. Камнем па-

дат на соседский чум. И тогда уже народу не до Максимки — сосед соседа коментироват. Чёрный воздух, каким за ночь надышался, вы-плёвыват. Измажутца, смотреть неохота. Максимка бог и не смотрит…

А если бы смотрел, то сказал:— Соседи хреновы…А только молчит Максимка. Не повод это от поэзии отвлекатца…

Про суху каплю

Максимка бог беда как любил дождь делать! Сначала с земли на небо воды натаскат-натаскат. Только не мешками кожаными, а как-то по-своему поднимат. Шибко много воды у него получатца! И как она там помещатца вся? (Ум-то у меня есть, а понять не могу, буду ещё ду-мать.)

Сколько-то потом, когда подготовитца Максимка — народ зовёт. Беда людей сколько, как комара! Максимка сверху им кричит, разъяс-нят:

— Оу! Я вам сейчас дождь говорить буду.— Как так, дождь говорить? — сомневатца народ.— А вот так. Дождь — те же слова. Это просто я вам водой го-

ворю. Теперь меня всем лицом слушать надо, однако. Кажну капельку как есть слушать!

— Ну ладно, как не слушать, послушам.Колотушкой помашет Максимка бог, постучит в небо, как в бубен.

Три раза крикнет:— Хук! Хук! Хук!И начинатца!Как в старом дырявом чуме — отовсюду на голову вода льётца.

Вай! Каждый думат: «Небо штоли прохудилось? Почему Максимка его

не латат, не зашиват?» Сколько-то потом думат: «А может, это Максимка водой говорит,

не словами? А зачем не словами?»— Эхэ-хэй! — слышит их ум Максимка. — Так вы словами только

ту часть меня, котора «Максимка», поймёте. Ту, котора тоже словами. А ту, котора «бог», как поймёте? Слушайте лучше!

Потом надоест ждать Максимке:— Э! Как-то неладно молчат. Пойду спрошу любого.Подходит к любому человеку. Человек ему и отвечат:— Лицо в морщины собрал, жду, пока ум дождинки поймёт. Шиб-

ко мокро, однако. Ничего пока не понятно.— Ай! — машет на него рукой Максимка. — Не услышал, иди. Тебя

здесь не надо!К другому подходит, тот отвечат:— Лицо в морщины собрал, жду понять. Шибко мокро, однако… — Ай! — машет на него. — Уходи куда попало.К другому другому подходит.— Шибко мокро однако…— Ай! . .Всех других обойдёт, устанет ходить Максимка бог, сядет.

— Лицо в морщины собрал, жду понять.


ТОРХОВ

Теперь так говорит:— Мой ум совсем рассердился! Все, кому шибко мокро, — уходи-

те. Попейте варёной воды. Буду себя сам слушать, вас не надо.Сколько-то посидел. Поговорил с собой. Встал на ноги и, в какую

сторону было лицо, в ту и пошёл. Смотрит, а один человек не уходит. Лицо раскрыл, замер. Дождь впитыват, не шевелитца. Как будто умер, только лечь забыл.

Подкрался к нему тогда Максимка. Спрашиват шёпотом:— Ты почему такой тиховатый?— Как тиховатый не буду? — шепчет человек в ответ. — Суха капля

на меня упала! Моим глазам тесно теперь. Так тесно, што заместо них щущ у меня раскрылся. Вот не двигаюсь, щущенье спугнуть боюсь…

— И што тебе твой щущ показыват?— Беда как много показыват, слов таких не знаю. А только знаю

теперь: даже если шибко мокро будет — ум сухой остаётца…— А смыслы смутны ощущаш?— Как не ощущать? Даже сердце забоялось!— Во-о-от! Я же говорил! — обрадовался Максимка бог. И на месте

запрыгал-заплясал. И человек тот встрепенулся. Не отстаёт, пляшет.Как будто ум у них испортился. Прыгают, поют под дождём:— Ий! Эхэхэйро! — радуетца Максимка.— Хокой, хокой! — не отстаёт человек.А народ думат: «Вай!» И больше слов не находит.А того не знат — всё дело в сухой капле! Их всего три быват. Про

то Максимка народ когда-то вперёд ещё научит. Одна суха капля пе-ред первой мокрой падат. Друга суха капля — за последней мокрой падат. Однако, ещё одна суха капля есть — сама важна. Она внутри дождя, это его суть. Её шибко слушать надо. Тогда щущ открыватца!

Тот, кто её слышать научитца, — про того Максимка бог специаль-ным словом думат, но вслух не произносит. Слово то — «….». А что оно точно означат, нам не ведомо вовсе. Только, думаю, не будет Максимка бог с кем попало чай пить! А человек тот, которого он внутри себя …. обозвал, подолгу теперь у Максимки бога гостит. Чай пьют, матёрого чиря строгают, юколу и варку едят…

А если бы народ то слово знал, обязательно подумал бы: «За-чем …., когда шаманы есть?»

А так только плечами народ пожимат, и в одно лицо сливатца. И лицом этим вверх смотрит — ждёт. Чего ждёт, сам знат?

Теперь рассказ уходит от них. Теперь всё…

Про раньше и потом

Пока не родишься, про тебя кто знат? А откуда начнёшься, кто скажет?

Даже Максимка бог всё это одним непонятным словом называт — Раньше.

Совсем-совсем Раньше нигде ничего не было. И не знал никто про нигде. И сказать никому не мог про ничего. И земли не было. Толь-ко тёмна вода. А над ней висит светло облако — Святоместо.

Из того облака Максимка и родился. По сторонам смотрит, при-выкат.

Тёмна вода его спрашиват:— Ты кто? — Я-то? — отвечат он. — Максимка, штоли не знаш?— А Раньше ты где был, Максимка?— А я за Раньше не отвечаю. Только за Потом.

Встал на ноги и, в какую сторону было лицо, в ту и пошёл.



Так вот Потом и началось. А потом — продолжилось.Потом Максимка стал мальчиком двенадцати лет. Потом дальше рос. Потом у него щущ открылся. И тогда много всего напридумывал

он. Землю придумал, устал по воде ходить. Всяко друго тоже.Потом придумал стать ростом прямо с амбар. Шибко шалить лю-

бил. Когда бежит, така пурга подниматца — чума быват не видно. Когда увидит дерево, не обходит, а прыгат через него, держит совсем пря-мой путь.

А потом надоело. Громко вслух думат:— Эхей, меня кто слышит? Или видит кто?Тишина. Cлышать кто будет? А видеть кто? Нету же никого, это,

по-вашему, ладно? И ничего непонятно, што происходит?Сделал тогда Максимка из льдинок себе другие глаза — пенсны.

Вставил поверх прежних, штоб по-другому про себя узнать. Отошёл, смотрит совсем со стороны, така картина открыватца. На льду стоит ледяной чум. В нём один человек, зовут его Максимка. У этого челове-ка всё белого цвета — руки, ноги, волосы. Глаза — и те белые. Товари-ща у него нет, жены нет, собаки нет. Только имя Максимка, и то — непе-реводимо. Вай, как живым тут быть?

Залез на облако обратно, а глаза не менят, сверху смотрит. Пока так смотрел, совсем зима стала. Смотрит: бредёт внизу Максимка по пояс в снегу. (Зима если стала, как иначе, снег разве не выпадет?)

Подумал тогда Максимка бог с облака вниз: «Этот Максимка, ко-торый человек, видно, што-то знат, если идёт куда-то. Пусть, штоб ему не скучно, люди заведутца, штоли зря землю делал. Пусть их станет, как комаров. И каждый пусть от чего захочет, от того и родитца, я не вредный».

И стало так. И люди стали как вода прибывать, и землю собой за-тапливать.

И назвал всё это Максимка бог — Великий Потом. А про то, что у каждого Потом своё Раньше быват — никому не сказыват, даже не проси…

Про зверь-мыш маленько

А то, немного раньше, откуда-то зверь-мыш пришла, говорит:— Мне как живой быть? Все меня одолевают. Что-нибудь мне по-

советуй, Максимка бог.А Максимка сидит, как раз старатца Время придумать. Не шибко

и получатца. Нервничат.А тут ещё эта зверь-мыш. Говорит будто скребётца:— Мне как живой быть? Что-нибудь мне посоветуй.— Ай! — Остро посмотрел на неё Максимка бог. — Неладно как-

то говоришь! Какой ты зверь?— Зверь-мыш средних лет! — отвечат. — Ты хоть и бог, глаза-то

есть у тебя? Смотри, не видишь?— Кака така зверь-мыш, не помню таку зверь?— А я приблудилась.— Ну, раз так — садись, чай пей. А то словно болезнь гостиш, на-

доедаш.Раз так, села зверь-мыш. По сторонам зыркат, чай ищет.— А где чай-то, нету?— Ну, раз нету, не пей. Просто сиди, на сухой живот.Не сидитца зверь-мыши. Надоедат.— Мне как живой быть?

— Ну, раз нету, не пей. Просто сиди, на сухой живот.


ТОРХОВ

— Ещё сколько-то скажеш — никак не будеш! — сердитца Мак-симка. — Ты сама одолеш кого хош!

Не униматца зверь-мыш, будто сердце грызёт.Видит Максимка бог: не шибко получитца сегодня Время приду-

мать.— А умеш-то ты што, зверь-мыш? — спрашиват сколько-то по-

том.— А терятца умею. Смотри…Пересмотрел Максимка всё в чуме, все кули, все одеяла — и прав-

да, нет зверь-мыши. Думат:«Потерялась штоли, нету?»— Как нету, вот я! — обнаружилась зверь-мыш. — Я ещё обнару-

живатца умею.— Ай, нам тако умение вовсе без пользы. Вот если бы ты насов-

сем потерялась! Теперь так думат Максимка бог:«Незначительный какой зверь. Шибко мелким умом про этот мыш

думать надо, где такой возьму? Пусть лучше народ скажет».Взял Максимка бог кусок белой кожи. (Откуда знаю, где взял?

Оторвал от кого-то!) Теперь так делат — по ней пишет: «Как нам обустроить зверь-

мыш».А ниже таки слова: «За самозваный характер и настырность —

зверь-мыш следует пресекать. Но не шибко, штоб живой ей быть». А с другой стороны — другу надпись делат: «За мелкий ум и не-

значительность — снисходить. Но не шибко, штоб по чужому не кру-жала».

— Вот! — говорит Максимка бог. — Трахтат. Иди, почитай. А потом собирай народ. Пропустим тебя через референдум!

— Вай! — запричитала зверь-мыш. — Ты хоть и бог, а туда же? Я, может, зверь незначительный, а всё ж таки средних лет. Отродясь никаким паскудством не занималась. Ничего подумать не могла, што будешь меня к своему референдуму склонять, на людях позорить.

— Ай! Што за неладный зверь! — сердитца Максимка. — Рефе-ренд-ум — это когда один большой ум на всех. Только штобы им поль-зоватца, его сначала в одно место собрать надо. Вот и ходи, собирай подписи: кто как думат. А потом этим общим референд-умом и будем знать, как тебя обустроить. И всё! Иди. Больше тебя здесь не надо. Даже не извиняюсь, времени нет. Ни у меня нет. Ни вообще его нет. Не придумал ещё…

(А надо сказать, ещё в непридуманы времена сверху было вид-ней, но незначительные вопросы, для виду — у народа спрашивали.)

А только задумался про то Максимка бог — опять зверь-мыш об-наружилась:

— Вот это место шибко непонятно! — и протягиват трахтат Мак-симкин.

Вай! А он весь — в мелку дырочку! Ни единого слова — все буквы повыгрызла зверь-мыш средних лет.

— Так я ж по-вашему читать-то не обучена! — опрадыватца. — Мы, зверь-мыши, по-своему читам. Зубами. И один раз всего. А потом в себе носим, правда, недолго. Но сколько-то успевам запоминать, в особо вкусных местах.

— Ну, зверь-мыш… — позеленел Максимка, как мох. — Твой ум совсем для меня чужой! Ничего не думал я, что ты так сделаш, не ду-мал. Такой трахтат в первом чтении угробить! То ли баруси тебе голову приделал, шибко мало ума помещатца! А расписыватца люди штоли на тебе будут? Иди куда попало, сама себя теперь изучай да обустраивай! А то ли к геологам сходи на мышинно-тракторну станцию. Пусть они

«За самозваный характер и настырность —зверь-мыш следует пресекать. Но не шибко, штоб живой ей быть».



в тебе отвёрткой поковыряютца, апгрейд тебе сделают. Может, и до-живёш до времени своей смерти…

И дальше таки непонятны слова стал говорить — потупила на-стырны очи зверь-мыш, совсем за голову взялась. Тихо так по жерди спустилась, ушла куда-то. Даже снег не помяла.

Эта зверь-мыш до сих пор где-то кружат, по людям скребётца. Вы-грызат буквы по памяти, как Максимка писал. На чём попало выгры-зат — на шкурах, на стенах… На съестных припасах, особо, — читайте, люди, расписывайтесь! А люди што? Они зубами-то читать не обучены. Так голосуют, што от крика голос срыватца да всё по зубам норовят расписатца. Со всех сил на чём попало и чем попадут расписываютца. Одолевают, одним словом. Как тут живой быть? Лучше уж паскудством заниматца, чем таким референдумом, так себе зверь-мыш думат на бегу.

Да и Максимка с той поры беда не любит, если кто про зверь-мыш напоминат. Особо про ту особь мышского полу, што до средних лет доживат. Как-то не шибко сложились у них отношения.

Ну вот, хотел про зверь-мыш маленько сказать, а вышло беда много. Вы уж Максимке не сказывайте…

292

Про читателя, войдущего в книгу единственную, но не первуюИлья Риссенберг. Третий из двух. — Х.: ТО Эксклюзив, 2011. — 160 с.

…вниманию читателя, войдущего в соответствие с высказанным…

Илья Риссенберг

1. Слухи и страхи

Об Илье Риссенберге написано пока не так много: из основно-го — статья Олега Юрьева, статья Олега Дарка…1

Юрьев заканчивает статью, а сам Риссенберг начинает книгу од-ним и тем же вопросом, который берёт быка за рога, а читателя сти-хов — за рожки, за место упрямства, готовое принять вызов.

Юрьев: «<…> стихи Ильи Риссенберга — замечательные русские стихи, ни на кого и ни на что не похожие, и любое количество труда, затраченное на их понимание и приятие, себя окупит. Даже так: чем больше будет труда, тем больше будет счастья».

Риссенберг: «Заслуживает ли Вашего внимания предпринятая моим скромным — и в полную ли меру возможного — трудом эта кни-га поэзии?»

Вот он — вопрос: заслуживает ли книга нашего внимания и труда?Прочитав подборки Риссенберга в журналах и побывав на пре-

зентации книги (благо я в том самом Харькове, подъезжая к которому, слетает крыша, городе с врождённым вывихом, по словам Юрьева), я уже слышу речь немыслимую, но требующую меня — читателя — к священной жертве.

Я слышу, я чувствую: сказано что-то важное для меня. Что делать, чтобы оно не осталось закрытым?

1

Олег Юрьев. Илья Риссенберг: На пути к новокнаанскому языку // Booknik. — 2010. — 23 марта (http://booknik.ru/context/all/ilya-rissenberg-na-puti-k-novoknaanskomu-yazyku/). Олег Дарк. Вратоземье Ильи Риссенберга // Воздух. — 2010. — № 1.


ПРО ЧИТАТЕЛЯ, ВОйДУЩЕГО В КНИГУ ЕДИНСТВЕННУЮ…

На каком бы то ни было языке важное сказанное придёт к людям: переведут, издадут. Но что делать, если это мой родной язык и никто, кроме меня, не переведёт?

Как символисты воспитали читателя для всего Серебряного века, так теперь Риссенбергу приходится воспитывать читателя для одного себя. Но, возможно, так случается со всяким новым поэтом. Разве не пришлось обэриутам воспитать себе читателя? А Маяковскому?

2. Вот она — книга

Передо мной книга Ильи Риссенберга. И теперь в ней в гораздо больше авторской воли, чем в любой из прежних журнальных подбо-рок, которые обязаны были держаться формата журнала. Книга начи-нается с обращения «К читателю», потом идёт «Вступление», а потом корпус стихов. Их чуть-чуть больше ста.

Похоже, что для автора очень важными представляются два его прозаических вступления. На презентации книги в Харькове автор прочёл из них.

«Вступление» открывается вполне понятным поэтическим от-рывком о поэзии и прозе, Риссенберг щадит и готовит читателя:

Не столько труд небесный, сколько плечиНевыносимы в тяжести вопроса: Вынашивают образ мыслеречиЛицом к лицу поэзия и проза. Прекрасно вслед медовомлечной встречеПеро по курсу цветом купороса.

Позволю себе большие цитаты из обращения «К читателю». Не исключающая жалоб на положение и порядок жизненных вещей, су-

щественным и главным образом это книга предложений. Число их множествен-но, ибо они возобновляются с каждым началом и концом мыслей, выраженных стихотворным — наиболее экономным — способом. Сказанное, однако, следу-ет отнести к области пред-по-ложений.

Слово предложения здесь в двух значениях: предложения в язы-ковом смысле и предложения совместного труда читателя и автора над текстом. Оно и понятно: при такой сложности текста для его по-нимания необходим совместный труд, необходим читатель, готовый принять просьбу и вызов автора мыслить и поэтизировать вместе.

Но что же предлагают предложения? То, чем они служат пониманию чи-тателя как предложенное его вниманию, — предложением со-учения. Как же понимать это предложение? Так же и как то же самое, что познаёт в себе и для себя поэтический предмет: поэзия учит мыслить, мышление — поэтизиро-вать. <…> Но воспевает ли оно именно особу автора, выведенную в соло из трио сокровенного понимания: автор — текст — читатель? На наш взгляд (точ-нее, слух) — никоим образом.

Нужно только, чтобы субъект учения, довлеющий поэту как идее себя са-мого, пребывая в полной памяти, отказал от гарантированного места в (при) книжке исполнителям дополнительных услуг, самозванцам необходимого доброхотства: биографам с их нарочитой либо невольной апологетикой, ком-ментаторам с их априорной, по существу профанирующей фетишизацией. Вот так-то, выпячиванием фигуры автора, вытесняются из интимного Слова книги

На каком бы то ни было языке важное сказанное придёт к людям: переведут, издадут.


ДОНСКАЯ

два остальных звена неразрывного Триединства Доверия (текст и читатель). Изречение правды, работа мыслящего сердца заглушаются.

Напротив, как нелегко отучить от дурных манер, ответственная задача книги, уподобленной учебнику целительства, — собравшись с мыслями-сти-хами вокруг чистого, свободного Слова, реанимировать Человека Поэтизиру-ющего. И тогда <…> прозвучит последнее по времени и первое по значению стихотворное вопрошание: что такое человек?

Прав Псалмопевец (поэт и царь): вообще-то «человек не способен спас-ти». А что — если способен?! . Поэт!? .

Книга понимается ни много ни мало как возможность реаними-рования человека поэтизирующего. Почему его надо реанимировать? Он гибнет, он погиб?

Человек не способен спасти человека (или мир?). А Поэт может? Что это значит? Красота спасёт мир… Отсыл к Достоевскому?

«Третий из двух» — первая книга Ильи Риссенберга, а автор дале-ко не мальчик. И страшно подумать, как автор выбирал сотню стихо-творений из давящих на его плечи двух тысяч ненапечатанных. И види-мо, очень нужны были и прозаические размышления в первой книге, тоже собираемые — слово к слову — годами, тоже рвущиеся на волю.

Раз это первая книга, то мне — читателю — хотелось бы знать, когда написаны какие стихи, собранные в книге: сразу ли сложился такой именно «риссенберговский» язык или складывался годами, мне хотелось хотя бы попытаться уловить изменения мысли автора во вре-мени.

К биографам я отношусь, как и Риссенберг: факты жизни автора не много или же вообще ничего не прибавляют к пониманию стихов. Но меня озадачило отношение к комментаторам.

3. Парадоксы Риссенберга

Первый парадокс Риссенберга — даты

Я попросила автора проставить даты под стихотворениями в од-ном — моём — экземпляре.

Он сказал, что это не нужно.Объяснение я нашла во вступлении к книге:

Да и кто я теперь? Написанное мною всегда впереди меня; датировки при-ходится, уже пришлось, из-бежать, ибо сейчас это не я: так переживать себя, чтобы быть этим тождеством, я ещё не умею.

Мне показалось, что именно невозможность переживать себя, будучи тождественным с собой в разные времена, требует даты.

Вероятно, со временем я пойму мысль автора о написанном впе-реди лучше.

Второй парадокс Риссенберга — книга

Из разговора с автором я узнала историю, для меня поразитель-ную: «Третий из двух» — единственная книга автора, но не первая. Две предыдущие книги собраны и лежат в одном из московских из-дательств уже несколько лет. Они называются «Собор сокрушений» и «Обращение».

К сборнику автор относится серьёзно:

И страшно подумать, как автор выбирал сто стихотворений из давящих на его плечи двух тысяч ненапечатанных.



Сборник как таковой по идее — избранный народ текстов — ставит в строгие качественные рамки безмерное количественное самопорождение поэтической материи.

Когда первые сборники выйдут, комментатору будет над чем по-трудиться, сопоставляя вошедшие в них стихи.

Третий парадокс Риссенберга — читатель

Если книга может быть уподоблена учебнику целительства и Рис-сенберг такое важное место в триаде автор — текст — читатель отдаёт читателю, то почему в книге так мало заботы о понятности язы-ка для читателя?

Автор взыскует ни много ни мало, а читателя, «<…> войдущего в соответствие с высказанным <…>».

Слова войдущего в русском языке нет: Риссенберг строит при-частие настоящего времени от глагола совершенного вида войти. Это невозможно, но показывает волю автора к обретению такого читателя и веру в его существование. Поэт надеется, что читатель войдёт.

4. Развивая Юрьева

Олег Юрьев: «Мне кажется, в мире Ильи Риссенберга ни этого (литературного — Е. Д.) прошлого, ни этого будущего нет. Не подра-зумевается. Не на уровне цитат или аллюзий — они там как раз есть, и больше, чем мы в состоянии осознать — хотя бы потому, что час-то это цитаты из неизвестных нам книг. И не на уровне технических средств, версификационных приёмов — ритмических схем, особен-ностей рифмовки, принципов построения образов. Все они, взятые по отдельности, имеют свою собственную генеалогию, но сам стих Риссенберга в литературном смысле внеисторичен. Он не ставит себя в ряд и не пытается стать началом нового ряда».

Хочется разобраться в риссенберговской поэтической клавиа-туре, стихотворной технике, которую Юрьев называет «<…> с точки зрения многих нормативных поэтик даже чрезмерно изощрённой и необъятно разнообразной».

Вот краткий обзор самых разных приёмов Риссенберга, дающих ощущение его включённости в поэзию XX века, необыкновенно удив-ляющих и радующих читателя. (Мне кажется, именно изучением и ис-следованием этого необъятного поля приёмов и будут долгое время заниматься комментаторы. Всякое новое, сложное, необычное поэти-ческое явление заново ставит вопрос о понимании. Если стихотворе-ние воспринимать лишь как сообщение некоей информации и зада-ча читателя — эту информацию извлечь, то обсуждение поэтических приёмов не продвигает понимание. Если же понять стихотворение значит понять, что делает автор, увидеть, как живут и движутся ритмы и слова, как порождаются смыслы, — тогда, рассматривая приёмы, мы находимся в поле понимания.)

Виртуозная звукопись

1И пророчеству: кровью истечь2 — Десятичная вспомнится речь

2

Здесь и далее по тексту, кроме оговорённых случаев, выделено мной.


ДОНСКАЯ

2Тебе, престольной тени одесную, Чей свет уместен именно внизу, Несу неосязаемо-сквозную, Иному очевидную слезу. Ассонансы и аллитерации в этих стихах так густо насыпаны, что

хочется твердить стихи наизусть, буквально трогая языком, и перепи-сывать сюда почти весь сборник.

Слова, придуманные по известным в языке словообразовательным моделям

Молчь (как молвь), векоём (как окоём), восканул (как воспрянул), всхныкнуть (а рядом на строке всхлипнуть), перволичный (как перво-бытный), белопламенная (как белокаменная).

Анжамбеманы

— так часто используемые в XX веке Цветаевой и Бродским, у Риссен-берга постоянны.

1Человека, с детства начиная, звездочёт не научилВслушиваться, лучше бы негребо <…>

2Мирам не до боя, а врём, теребим ихЗамёрзшие зори: трубись, временей! . .

3Камерных кромешных ритмовПрядево дверное, рыпПроговаривай, твой мир тво- Ря бескровно до поры.

Ритмы стихов

Стихи Риссенберга написаны силлабо-тоникой и очень разно-образны ритмически. Кроме обычных ямбов-хореев-дактилей, мы встретим редкие и экзотические метры и размеры. Например, уже зна-менитые риссенберговские стихи «Научился разговаривать с дворня-гами и кошками» написаны пеоном 3. Вот вторая строфа стихотворе-ния:

Я люблю тебя. Мне холодно. Всем телом одубелым яНаш наследственный вынашиваю пай. Пой, душа моя, всё держимся, себя же хоть убей, Илья, Хоть в обиде с гололедицы взимай.

Здесь удивительное ритмическое впечатление создаётся тем, что первая и третья строки — это четырёхстопные пеоны, а вторая и чет-вёртая — трёхстопные. В совокупности с чередованием дактиличес-ких и мужских рифм (ещё и составных в первой и третьей строке) всё это кажется чем-то вообще невиданным.

(Не могу пройти мимо созвучия в этом стихотворении: когда слы-шу слова «конечная на станции Научная», вспоминаю мандельштамов-ское «целокупное небо окопное».)

когда слышу слова «конечная на станции Научная», вспоминаю мандельшта-мов ское «целокупное небо окопное»



Удивительные ритмические примеры хочется множить и мно-жить, но это всё равно что инвентаризировать риссенберговскую зву-копись.

Рифмы

Риссенберг пишет, используя рифму. Эти рифмы могут быть абсо-лютно традиционными и точными, прямо из XIX века, могут быть каки-ми-то на один существенный звук хромающими, как вопроса — проза. Могут быть составными, по-маяковски невероятными: но в огне вис-ки — рентгеновский. Иногда, увидев и услышав рифму, ты не можешь двинуться дальше, как в приведённом мной третьем примере анжамбе-манов: ритмов — мир тво-, ведь здесь рифмуется слово и слово с по-ловинкой, состоящие из одних и тех же шести звуков вперемешку.

Парадокс в том, что новаторский, ни на что не похожий поэти-ческий язык Риссенберга остаётся традиционно силлабо-тоническим и рифмованным в противовес, скажем, верлибру и белому стиху, давно завоевавшим позиции в Европе и идущим к нам3. Возможно, это свя-зано с тем, что движение смыслов и образов у Риссенберга главным образом звуковое, фонетическое, и он не может отказаться от всего, что поддерживает мощь и силу звука.

Многообразие лексики

Не буду снова произносить «ошеломляющее впечатление» и т. д. Вот просто слова и словосочетания из одного стихотворения. Ниг-де и никогда, кроме стихов Риссенберга, у них нет шанса встретить-ся в одном тексте: бездонный комфорт, иже с ними, компьютерный торт, выспренни, тоска по-еврейски, влюбе и вкупе, варёная гречка, приватного банка кредитки…

Я уже не говорю о куче украинских слов вроде мерщій, хіба, уве-ренно въехавших в стихи прямо со своими украинскими точками над і, и о старинных словах из Даля.

Видимо, это речь, набравшаяся окаянства брать для себя слова, где ей вздумается.

«Поведение» лексики

Приведу только два примера.1. В стихотворении «Научился разговаривать с дворнягами и кош-

ками» знаменитые мамочки мои хороши тем, что они одновременно существительное с притяжательным местоимением и целостное меж-дометие.

Научился разговаривать с дворнягами и кошками. Радость чистая, отчайся, не томи. И детишки отзываются забывчивыми ножками, Потому что это мамочки мои.

2. В строчках:

Провожаю глазом снег, ухом шаг: Пусть оттаивает срок скоротающий!

— слово скоротающий — это и наречие скоро с причастием тающий, и невозможное в языке причастие скоротающий от глагола совер-шенного вида скоротать (искусственно и искусно сделанное, как и причастие войдущий).

3

А. К. Уже здесь.Ю. Ц. (Но и) ещё там.


ДОНСКАЯ

И последнее, чего раньше не встречала и не знаю, как назвать4

Вот примеры:

1Норвежскою ржавью себя по — кошерной скотине — Живому писанью и пилит и режет семит. Последышей постного /костного/ масла /мозга/ семьёй сиротинецСлезниц пучеглазых за тучной вселенной следит.

2 Вторник яремный и время впервые ин/ш/ачить граньИгрального «ой нам! , бо день повернулся» всегданью гнева <…>.

Это бывают выделенные жирным шрифтом варианты слов в стро-ке, как в примере 1 (постного масла и костного мозга, а может быть, и костного масла) или варианты букв (звуков) в слове, как в примере 2 (поскольку вторник яремный, то время ишачить, а поскольку играль-ного «ой нам!» — то иначить).

Когда у Мандельштама случались варианты слов, он называл сти-хи «двойчаткой» и печатал рядом оба. Риссенберг же своей записью не разрешает нам распространить варианты на всё стихотворение и тре-бует рассматривать две возможности в более коротком контексте.

Комментарий после списка

На мой взгляд, ни один из моего списка приёмов не становит-ся системообразующим. Может быть, только все они вместе создают то немыслимое, из чего рождается язык Риссенберга и что он собой представляет.

Но есть ещё синтаксис Риссенберга

— и он тоже настоятельно требует двух-трёх примеров.

1Слог недолгий, от века отвык, Видит Бог, зажигает ночникОсязаньем, слезой, пониманьем ли. . : 5 Исцелят старика земляка, Став душой за всю боль, облакаВечной славы, речений из пламени.

Читая Риссенберга (после наслаждения цельным звучанием сти-хотворения), я обычно долго ищу подлежащие и сказуемые. Стихи эти часто так сделаны, чтобы строение предложения было неочевидным.

В первом предложении подлежащим может быть и слог, и ноч-ник. Это известный прикол при двух существительных мужского рода в именительном и винительном падежах. Кто кого зажигает, грамма-тически неясно. Читатель вынужден остановиться, вчитаться, ошело-миться. Я думаю, что здесь подлежащее слог. Этот отвыкший от века слог зажигает ночник. Облака славы и речений, ставшие душой за всю боль, исцелят старика.

2Скрашивать соседством одиночество — бессонницы в ночиВысшая, острейшая потреба. Человека, с детства начиная, звездочёт не научил

4

А. К. Юрий Владимирович небось знает.Ю. Ц. Примеры знаю, назвать — нет.

5

А. К. А ещё риссенберговская пунктуация.



Вслушиваться, лучше бы негребо: Острыми концовками прозрачные, протяжные лучи Скаредно поскрёбывают небо.

Снова начинаю (после цельного звука!) искать строение пред-ложения: скрашивать одиночество есть потреба бессонницы. Часто чутьё меня не обманывает, и слово из стихов Риссенберга, кажущееся мне не придуманным, я нахожу у Даля или Фасмера (например, пле-рома). Но в этот раз слова негребо нет в словарях. Мне оно казалось существительным. Не найдя в словаре, я стала считать его наречием, описывающим действие вслушиваться. И теперь я уже могу очень даже негребо вслушаться: острыми концовками прозрачные, протяжные лучи скаредно поскрёбывают небо.

5. Попытка чтения, вслушивания и понимания

Посмотришь на себя сквозь пальцы: больноТы серпомолот, выкрест кочерёг! . . Родимою зовётся воин: вольно! , Подвальный и подпольный вечерок.

До звёздочки, провозглашая школуНа возраст позвоночника, насквозьВоздушную и водную гомолуПронзила… ой! . . до звёзд земная ось. Как сын, сквозь матерь-землю с полюсамиПроваливай экзамен, стыд и срам, К устало погребённым небесами, Ещё до падшей звёздочки, стопам.

Тебе, престольной тени одесную, Чей свет уместен именно внизу, Несу неосязаемо-сквозную, Иному очевидную слезу.

Пробую поймать себя во время встречи со стихотворением Рис-сенберга.

Посмотришь на себя сквозь пальцы (смотреть сквозь пальцы — фразеологизм), и тебе больно так на себя смотреть. И только после перехода на вторую строку ты понимаешь, что тебя таки подловили анжамбеманом и на самом деле «больно ты серпомолот». Серпомо-лот — это краткое прилагательное и в предложении сказуемое. А вы-крест кочерёг — это и тот же, зрительно, серп и молот (скрещённые кочерги), и ещё это продолжение сказуемого. Ты и серпомолот, ты и выкрест кочерёг. Выкрест — для еврея не такой, как все, а ещё и пре-датель, а кочерёг — известный тоже странный, тоже предательский случай склонения существительного.

Дальше меня поначалу ведут только созвучия:

Родимою зовётся воин: вольно! , Подвальный и подпольный вечерок.

До звёздочки, провозглашая школуНа возраст позвоночника, насквозьВоздушную и водную гомолуПронзила… ой! . . до звёзд земная ось.

И теперь я уже могу очень даже негребо вслушаться


ДОНСКАЯ

И снова: только созвучия соединяют для меня в прекрасном пол-ном звуке все эти слова, а потом через звук начинают брезжить мои собственные тени смыслов.

Воин — сначала мальчик — школа — рост детского позвоночни-ка — звёздочки на пилотке — звезда — земная ось в звёздном небе — позвоночник как ось человека — растёт до звёздочки на пилотке — взрослый — воин — гомола — голова сыра как круглая Земля, про-нзённая полюсом…

Новые созвучия:

Как сын, сквозь матерь-землю с полюсамиПроваливай экзамен, стыд и срам, К устало погребённым небесами, Ещё до падшей звёздочки, стопам.

Тебе, престольной тени одесную, Чей свет уместен именно внизу, Несу неосязаемо-сквозную, Иному очевидную слезу.

Новые смыслы: взрослый — экзамен — жизнь — экзамен прова-лен — стыд и срам, но остаёшься сыном — милость к тебе — Божьи стопы — справа от Божьего престола — Сын Человеческий — свет на земле — сквозная слеза — сквозная ось Земли — ось позвоночника — слеза о жизни — провал жизни — благостная милость Божья.

Знаю, что у поэта с еврейской традицией христианские ассоци-ации нужно было бы отвергнуть. Но не отвергаю. С неизбежностью эти стихи делают читателя соавтором и соучастником, ибо требуют от него напряжения всех сил: слуха, зрения и включения собственных читательских ассоциаций.

6. Диалог двух читателей о поэтическом методе Риссенберга

Первого читателя я назову Рассерженным, или Раздражённым, а второго Любящим.

Рассерженный: Наш Автор, вопреки своим утверждениям, не за-ботится о читателе. Автор совершенно непонятен.

Любящий: Этот Автор, буквально по слову Бродского, есть явле-ние языка. Поток ассоциаций порождён особенностями языка, про-исходит в самóм языке, в его фонетике. Автор позволяет себе воспри-нять поток ассоциаций, даёт им расти без самоцензуры и превращает в стихи. Смысловая связь порождается через созвучия.

Рассерженный: Ловят фонетические созвучия многие поэты. Но обычно мы мыслим понятиями, ассоциативное мышление строится за счёт сходства понятий, и поэты, заботящиеся о своём читателе, воз-вращаются на понятийный уровень. Так поступает Цветаева, когда в стихах, обращённых к Пастернаку («Рас-стояние: версты, мили»), она находит 15 глаголов с приставкой рас- и потрясающее созвучие нас рассóрили — рассорúли, и всё равно найденное на уровне фонетики сходство она переносит на уровень понятийный. Я сейчас полемиче-ски упрощаю Цветаеву, но после прочтения стихотворения читатель остаётся с пониманием: это о боли расставания и разлуки.

Из поэтов недавних блестяще развивает фонетические сцепле-ния Вера Павлова. Приведу, может, и не самое яркое стихотворение,

Знаю, что у поэта с еврейской традицией христианские ассоциации нужно было бы отвергнуть. Но не отвергаю.



но любимое и очень наглядное. Вера Павлова ловит созвучие роди-на — родинка, а потом возвращается на смысловой уровень.

Где моя родина? Возле родинки у левой твоей ключицы.Если переместится родинка — родина переместится.

Любящий: Вернёмся к Нашему Автору: возможно, это рождение принципиально новой поэтики. Звуковая связь порождает смыслы и образы, на глазах читателя происходит их разворачивание, мы ви-дим и слышим, как слова друг за друга цепляются в сознании. Наш Автор это осознаёт и утверждает, что «звучание и есть стихи в их це-лостности». Но может быть, что-то нужно в голове выключить, чтобы воспринимать такие стихи. Абстракционизм в живописи появляется, когда выключается ожидание фигуративности. Возможно, нужно вы-ключить ожидание привычных смысловых сцеплений.

Рассерженный: Эта поэзия недружелюбна к читателю. Меня раз-дражает направленность Нашего Автора на самого себя, у этой поэ-зии нет коммуникативной функции, нет направленности на читателя, ассоциации непонятны. Большие поэты дисциплинируют себя, вы-страивают коммуникацию, а Наш Автор не даёт себе такого труда.

Любящий: Поэзия рождается не из коммуникации, а из вырази-тельности поэтической речи. Риссенберг не отказывается от мысли, просто эта мысль внутренне фонетически ассоциативна и автоком-муникативна. Как будто мы видим выложенную вовне внутреннюю поэтическую речь. Больше всего мне это напоминает мандельштамов-ские «Стихи о неизвестном солдате», где, похоже, тоже исчезает ком-муникативная функция.

Рассерженный: Кому и зачем нужны дневники Риссенберга, нам не предназначенные?

7. Послесловие

А мне нравятся стихи Риссенберга. Магнетически тянет это бес-стыдное, потому что внутреннее, невнятное и при этом звучащее с ор-ганной мощью, практически непосильное поэтическое слово. Как буд-то тебя незаконно впускают в тайное место мозга и души.

И, вглядываясь, вслушиваясь, лучше понимаешь себя. И вообще человека как такового.

Но никуда не деться от вопроса, как быть с этими стихами, как их читать, как их понимать?

Олег Юрьев утверждает, что Риссенберг «одиноко, неуклонно, безнадёжно создаёт целый язык» и что это язык, «для которого нет и не будет народа, у которого нет и не будет продолжения. Но у кото-рого есть и будет поэзия».

Юрьев находит стихотворение-проводник, стихотворение-пе-реводчик: «Научился разговаривать с собаками и кошками». «Эти сти-хи понятным способом замечательны, в них нет сгущения особеннос-тей риссенберговской поэтики (что наблюдается в большинстве его стихотворений). Они написаны как бы одновременно на двух языках, на моем, на нашем, на русском — и на риссенберговском».

По сути дела, так поступает и Олег Дарк, только выбирает свои стихи-проводники6.

6

А. К. И Александр Любинский в статье «Из жизни одного стихотворения» (http://www.marie-olshansky.ru/hl/allub-ilris.shtml).


ЯНОВСКАЯ

Думаю, так будут поступать многие читатели. Я же, читая книгу Риссенберга, ловлю себя на иных, чем обычно,

мыслях. Часто, перелистывая страницу поэтической книги, говорю себе примерно так: обрадовалась, услышала, поняла. А здесь, пере-листывая страницу, говорю: услышала и, наверное, пойму, когда вы-учу наизусть, или другое: нет, наверное, не пойму. Сейчас всё больше и больше стихов, которые пойму. В общем, чувствую себя войдущим читателем.

Елена Донская родилась в 1953 году в Харькове. Окончила механико-математический факультет Харьковского государственного университета и Литературный институт им. А. М. Горького (отделение прозы). Работала программистом, в детском туберкулёзном санатории, редактором детских передач на телевидении. Преподаёт русский язык и литературу в гимназии «Очаг». Книга «Подростки и “Илиада”» (в соавторстве с В. Осетинским, С. Кургановым; М., 2001). Публиковалась в «©П» № 7 и № 11, журналах «Русский язык и литература» (Киев), «Женский журнал» (Киев), «День и ночь» (Красноярск), «Харьков — что, где, когда». Живёт в Харькове.

Фотоохота в условиях ритм-энд-блюзаАлексей Торхов. Чайная пауза перед блюзом: Сборник стихов. — Николаев: ООО «Фирма “Илион”», 2009. — 120 с.

Название книги лукавит, настраивая на спокойную медитацию. Есть немало хорошей поэзии, которую можно читать с чашечкой чая в руке. Но с Алексеем Торховым такой подход технически невозмо-жен. Да и блюз — это скорее половина правды, поскольку книга почти осязаемо пульсирует ритмами.

Или можно начать отзыв так: любовь автора к наскальной живо-писи иллюстрирует не только книгу, но и его самого. Поэт Алексей Торхов похож на огромного красного бизона, который несётся по равнине: не заметить невозможно, но угнаться, чтобы отснять деся-ток кадров, не так-то просто. Такие стихи к бумаге не очень приспо-соблены: они писаны для голоса; в крайнем случае, пусть это будет внутренний голос. Тогда у нас тоже получится степь с бизонами, а не тихий зоопарк, куда ходят поглазеть на мощных реликтовых существ, ведущих свой род из тех времён, когда слово уже было, страсть уже была, а учебников по морфологии и грамматике того и другого ещё не было.

Поэтому для невероятных с точки зрения таких учебников выра-жений вроде «НЕтакаяЗНАКОМКА, как хотелось» автор сам выбирает графику, соответствующую интонации устного слова. Наверное, Тор-хов с удовольствием снабдил бы свои стихи знаками широты, долготы, высоты тона и скорости прочтения, если бы всё это было в ходу и не мешало глазу.

Город как клетка. Любовь как духовность и чувственность. Анге-лы и демоны. Жизнь и смерть. Такие темы говорят о… скажу — не по-верите! — смелости и уверенности зрелого человека говорить своё слово о том, среди чего живёт.

Просто настаёт момент какого-то фазового перехода, после ко-торого для поэта уже нет тем старых или новых: есть только крылья, которые дождались своего часа и несут куда нужно. В каком-то смысле об этом и говорится в одном из стихотворений: в урочный час узлы


ФОТООХОТА В УСЛОВИЯХ РИТм-ЭНД-БЛЮЗА

расплетутся независимо от носителя, и тогда он уже явит себя полно-стью.

Стихотворение «Шёпотом о войне»1 заставляет вспомнить «воен-ные» песни Владимира Высоцкого, из-за которых барду народные ле-генды добавляли добрый десяток лет: некоторые фронтовики всерьёз вспоминали, будто бы служили вместе с Володей, который на момент окончания войны разве что ходил в первый класс. Возникает жуткое чувство настоящести событий, когда их проговаривают с такой чисто мужской, где-то даже горько-иронической интонацией:

Багровость.Венозный закат.Корчится именно в той воронке,куда я угодил, как в ад.И куда угадала повторно бомба,вероятности вопреки,сорвавшая с плеч голову-пломбу,без которой в ремонт не возьмут.Не с руки…

Наступали живые трупы.Ранили.Сначала меня.Потом и коня.За НЕГО уже не дадут полцарства…А заботливое государствоза МЕНЯ его не давало и ранее…

В понимании пограничных состояний Алексей Торхов идёт за тяжелораненым солдатом от вспышки-взрыва через тишину и почти смерть к вялому свету на выходе. Ведь после победы (хоть с какой бук-вы пиши) её главные герои пытаются привыкнуть к тишине, возвра-щаются в свои гнёзда (внешние, внутренние ли — кому как важнее), выстраивают отношения с болью и воспоминаниями.

Тут стоит вернуться к свету и присмотреться к нему вниматель-нее. У каждого поэта его источник свой, и стеклянная призма выводит на белую стену не всегда те цвета и в той последовательности, кото-рую мы помним по урокам физики. Собственный спектр этой книги очень чётко расходится на три классических цвета: чёрный, красный, белый. Попробую охарактеризовать каждую полосу.

Чёрный. Автору показалось уместным дать на себя в конце книги мини-досье, где легко прочитываются источники жизненного и эмоционального опыта. Можно было этого и не делать. В правди-вость, неэрзацность тёмной стороны жизни, высказанной Торховым, веришь и так. Война, терроризм, катастрофа на авиашоу в Скнилове… Создаётся впечатление, что этот человек по долгу ли службы, просто ли в силу своей природы слишком ясно видел, как над местом беды или преступления кружились стаи демонов и, словно птицы, летели прочь, вспугнутые приближением людей с тёплыми распятиями за па-зухой.

Красный. Страсть, живущая в торховской интимной лирике, не то чтобы не подлежит цитированию — скорее она представляет со-бой нечто сплошное, континуальное, не имеющее обозримого конца.

Всё сдвинулось, зазвучало.Как ремикс — рожденье Сверхновойверсии того самого Слова,которое было сначала:«Хочу!»

1

Да и некоторые другие о той же войне — Великой Отечественной, — в эту книгу не вошедшие.


ШЕХОВЦОВА

— Быть?— Любить?— Тебя? Это просто его ипостаси…

Тантристы рассматривают человека и его тело как микрокосм, отношения с которым — миниатюрная копия отношений со Вселен-ной. Им же принадлежит мысль, эхо которой слышно в этом стихо-творении: вначале было желание. Чувственность, осенённая духов-ным знанием, — это тоже модель силы, творящей миры.

Ну и напоследок белый. За дисгармонией, которая наполняет мир шумами тёмными и враждебными не только человеку, но и во-обще всему живому и настоящему, Торхов различает и другой звук — уже не безнадёжную тишину (о которой мы вспоминали выше, говоря о войне), а исполненный надежды белый шум. То ли шевеление миров, готовых возникнуть, то ли шелест ангельских крыльев, то ли…

Богвдыхал воспалённое не-босо сгустками туч,а выдыхал стихи…Прозрачны.Тихи… И первородными крестикамивышивал по небу самозабвенно…С видом слепого.Наощупь.Стихи были белые-белые.Как снежная площадь.Словно фантом…

Сначала, как водится, было — Слово.Рифма — была потом…

Анна Яновская

Вечное возвращениеДмитрий Данилов. Описание города: Роман // Новый мир. — 2012. — № 6.

Я вернулся в мой город, знакомый до слёз…

Можно вернуться домой, куда все (или большинство) так или иначе возвращаются.

Можно вернуться в прошлое, не обязательно буквально в места, где был когда-то счастлив, а так — по волнам своей памяти.

Можно вернуться к себе, если ты от себя уходил или пытался уйти.

В творчестве Дмитрия Данилова эти варианты возвращения уже, кажется, встречались.

А вот ещё один: возвращение как способ приучания-приру-чения — то ли себя к тому, к кому возвращаешься, то ли наоборот.

А вот ещё один: возвращение как способ приучания-приручения — то ли себя к тому, к кому возвращаешься, то ли наоборот.


ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

«Встречаться будем часто, чтобы наши встречи вошли в привычку», — говорила героиня фильма «Влюблён по собственному желанию». И ей, и её избраннику предстояло убедиться в том, что влюбиться не с пер-вого взгляда трудно, но можно. У Данилова новый роман — роман с Городом. Называется «Описание города». Есть эпиграф, для города довольно обидный: «я знаю есть город он совсем никакой». А потом всё оказывается почти как в том фильме: «Удалось полюбить этот, пря-мо скажем, не самый весёлый и красивый город на Земле…»

Казалось бы, ну опиши город, который знаешь. Или, в конце кон-цов, поселись в приглянувшемся городе на недельку, а то и на ме-сяц — для знакомства более чем достаточно. Данилов ставит другую задачу, с самого начала чётко её обозначая, чтоб читатель всё уяснил (ему, читателю, ещё будет над чем голову поломать): «Побывать в го-роде несколько раз, много раз. И описать его. <…> Чтобы город стал как родной. Чтобы пропитаться городом. Чтобы город вошёл в печён-ки». Хотя вообще-то «сидеть в печёнках» — значит надоесть сверх вся-кой меры. И последняя фраза это вроде бы подтверждает: «Надо как- нибудь сделать, чтобы больше сюда не приезжать». Только и эту фра-зу, и название романа можно понимать по-разному. На первый взгляд, название тоже «никакое» — ну что такое «описание города»? Темати-ческое задание школьнику, изучающему то ли свой, то ли чужой язык? Но оказывается, чтобы описать, нужно полюбить. Или чтобы полю-бить, нужно описать. А в результате Город притягивает, как наркотик. Вдруг да подчинит себе.

И вот двенадцать приездов в «описываемый город», или «город с другой буквы». Город усреднённый: «не очень большой, но и не очень маленький», не слишком известный, «но чтобы там всё-таки что-нибудь было». Просто Чичиков какой-то. Была же у Добычина дама-Чичиков, почему же и городу-Чичикову не появиться. Тем более что выбирают его не по любви, а по расчёту («Он подходит по всем крите-риям»). Стерпится-слюбится.

Был у нас (если мыслить «нас» хотя бы в европейском масштабе) роман-словарь, был роман-кроссворд. Теперь есть роман-шарада. Или роман-перифраз. Город, его улицы, площади, памятники и футбольные команды, гостиницы и магазины не названы, а загаданы: «гостиница, название которой совпадает с названием одного из областных цент-ров Украины», «название этой небольшой тихой улицы образовано от названия одного из месяцев», «улица из четырёх букв», «гипермаркет, название которого обозначает геометрическую фигуру», «станция <Фамилия крупного деятеля большевизма> град», «стадион, название которого обозначает мягкие ткани на лицевой части головы человека или животного» и т. д. Отгадать не так уж трудно, ко всем загадкам есть общий ключ — цитатник из текстов «выдающегося русского писате-ля», жившего в доме 47 на небольшой тихой улице, названной в честь одного из месяцев. Писатель (по цитатам не ошибёшься) — Добычин, значит, город Брянск. В тексте много скрытых добычинских ремини-сценций, но о них как-нибудь в другой раз. Дальнейшие топоними-ческие узнавания могут доставить радость разве что брянчанам (или брянцам?), в общем, жителям описываемого города. На самом деле расшифровки ничего существенного не добавят, скорее, наоборот: утратится привкус тайны, исчезнет универсальность смысла, роман перестанет быть текстом о Городе, а его главный герой утратит род-ство с Городом Эн или Городом Зеро. Пока бесследно исчезают его фотографии, пока слышится в нём «призрачное тарахтение трактора», пока завораживает его геометрия, пока он не разгадан — он каждый раз и тот же, и другой. Какая замечательная фраза: «Автобус ехал мимо непонятно чего». Можно представить себе всё что угодно.

В восприятии города важна точка зрения. Собственно гово-ря, героев в романе всё-таки два — описывающий и описываемый,

Какая замечательная фраза: «Автобус ехал мимонепонятно чего». Можно представить себе всё что угодно.


ШЕХОВЦОВА

наблюдающий и наблюдаемый. Разные состояния наблюдателя порож-дают разные облики города: там, где поражали абсолютная тишина и ровный небесный гул, оказывается «просто пустое место». Не случа-ен тут и остранённый взгляд, способный увидеть новое в привычном. Это взгляд то ли ребёнка (как в добычинском романе), от которого вывеска убегает за угол, и шарадное деление на слоги («от к-рылись») не сразу позволяет воспринять слово как целое, то ли иронично-про-стодушного (опять-таки добычинского) повествователя, который со-зерцает «памятник, изображающий голову и верхнюю часть тулови-ща какого-то человека. Кажется, это называется “бюст”». Взгляд может быть из заоблачной высоты, причём не только на город, но и на себя самого: «если в ясную погоду <…> посмотреть вниз из иллюминато-ра, то можно увидеть проплывающий внизу описываемый город <…>, но вот разглядеть с высоты десять тысяч метров дворик, “песочницу”, кривую скамеечку и сидящего на ней человека, конечно, не получит-ся». Вдруг проявляется некая странная и страшноватая оптика — два облака, похожие на огромные линзы, обращённые выпуклой сто-роной к земле: «две линзы зависли над территорией заброшенного аэро порта описываемого города». Чьи глаза вглядываются в город, что могут они увидеть в пустоте и заброшенности?

«Неформальным» центром города, куда постоянно возвращается повествователь, становится пустое место на тихой улице, где раньше стоял дом 47. На месте дома, «в котором жил выдающийся русский пи-сатель», всё остаётся без изменений — «тишина и полное запустение», «уже многие десятилетия пустует это пустое место в самом что ни на есть центре города». Возвращения приобретают характер ритуала или паломничества: «Можно было, в принципе, и не приходить. Хотя, всё-таки, нет, нельзя». Некий моральный императив побуждает к дей-ствию, не даёт сорваться в Овраг Беспамятства. Не потому ли пред-принимается и путешествие по добычинским местам: «и вот возникло намерение повторить этот путь»? Путь, кстати, неблизкий, аж до Пе-тербурга. Кстати, Питер (как и Москва у Добычина) как-то бледен, мал и затерян на фоне города Эн, или города на другую букву, да и вообще от него почти неотличим.

Топос пустого места становится одной из важнейших составляю-щих городского пространства: «просто такое место, пустое», «пустое место, тишина и гул», «пустое безобразное замусоренное место», «по-середине — пустое место, заросшее травой», «просто провал, пустое место». Пустота онтологична, поэтому любое её заполнение ничего не меняет: «и люди, если и появляются в этом тихом пустом месте, произ-водят впечатление не людей, а движущихся символов отсутствия че-ловека». В каком-то смысле город оказывается памятником Добычину, представлявшему мир как пустую гостиную без людей и добровольно исчезнувшему из этого мира.

Кумулятивный принцип, положенный в основу романа, восходит к древнейшим мыслительным конструкциям. Город, который описал Данилов, оказывается похож на Дом, который построил Джек, — их истории основаны на повторах и возвратах, с обязательными сюжет-ными приращениями. Кумулятивные (или рекурсивные) сказки, по наблюдениям фольклористов, отражают глубинные архетипы челове-ческой психики: все явления в них расположены в одном ряду, время и пространство не ощущаются, а воспринимаются эмпирически (из-меряются действием), мышление циклично. «Город с другой буквы» включён в вечный круговорот, он бессмертен и безграничен, он вме-щает все стихии, в том числе и стихию Грязи: «во рву скопится вода и мусор, потом всё это засыплет снегом, потом снег растает и будет снова вода и грязь, а потом опять снег, и так далее, до скончания века». Двенадцать, кстати, число вполне архаическое и мифологическое.

Пустота онтологична, поэтому любое её заполнение ничего неменяет


ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Один из финальных образов романа — петля на верёвочке. «Мир ловил меня, но не поймал» — написано на могиле украинского стран-ствующего философа Григория Сковороды. Что ловит автора, от чего он хочет спастись — от города, от повседневности, от себя самого, от мира, от жизни? Город и автор недаром «печёнками» породнились — это уже родство кровное, неразрывное. В одном из эпизодов романа из рекламы ювелирного магазина возникает образ «города на цепи»: «Почему город на цепи? Город как цепная собака? Город посажен на цепь? Что это значит?» Когда выясняется, что «цепи» — множествен-ное число, напрашиваются новые вопросы: что же символизируют эти златые цепи — несвободу, замкнутый круг, вечное возвращение?

Один из главных вопросов (точнее, умолчаний) романа — воп-рос, почему герой пишет — должен писать, не может не писать. По-чему «должен быть описан» этот город? Только ли чтобы победить «страсть уныния, порождающую грех праздности»? Или чтобы «сде-лать хоть что-нибудь»? Иными словами, выйти из горизонтального по-ложения, которое по-прежнему манит и порабощает: «можно было бы даже и полежать», «была сначала идея <…> проспать в номере два дня и одну ночь», «здесь очень удобно лежать на диване» и т. д. Как бы зна-менуя кульминацию усилий или приближение некоего временного рубежа, двенадцатый приезд проходит под знаком ускорения: «Быст-рее, быстрее, всё успеть», «быстро, быстро», «быстро, быстро, успеть».

Роман был начат в день рождения автора — 31 января. Закончен 13 декабря (31 — 13: кольцо, змея, кусающая свой хвост). Годовой цикл начинается с рождения и чем-то должен завершиться… Перефразируя Бродского, можно сказать: год кончится, но раньше кончусь я. Портрет города окончен. Трудно сказать, повлиял ли город на автора. Может быть, определил его возвращение к мироощущению первых книг, ут-раченному в «Горизонтальном положении», — созерцательно-ирони-ческому приятию жизни с её «очарованием убожества»: «странно-пре-красная поездка», «блаженно-тревожное оцепенение», «тихо, хорошо, умиротворённо» (древние и новые философы считают вечное возвра-щение высшей формой утверждения и символом приятия бытия). Сам город тоже в чём-то «отзеркаливает» автора, неслучайно он меняется в зависимости от «состояния наблюдателя». «Совсем никакой» город становится своим, даниловским. Это его миф о городе, а для мифа как раз и характерно вечное возвращение. Но это авторский миф, и зна-чит, автор может не только ускорить время, но и разорвать цикл, про-явить свою авторскую волю. А город… он всё равно останется с ним и с нами. Город, который всегда с тобой.

Татьяна Шеховцова родилась в 1961 году в Харькове. Окончила филологический факультет Харьковского государственного университета (ныне — ХНУ им. В. Н. Каразина). Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы. Монография «Проза Л. Добычина: маргиналии русского модернизма» (Х., 2009), научные статьи по творчеству русских писателей конца XIX — первой трети XX и рубежа XX–XXI веков.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕй #1/2(14)’12

Редакция Андрей Краснящих Юрий Цаплин

+38 (057) 766-94-29 [email protected]

ISSN 1682-6418

Свидетельство:серия ХК № 589 от 29.01.2002

Учредитель и издатель ФЛП К. М. Мациевский

Подписано в печать ??.0?.2012

Отпечатано в ЧИПП «Слово» г. Харьков, ул. Лермонтовская, 27 тел. 7-192-195

Печать офсетная

Тираж 200 экз.

Вёрстка Михаил Либин

Технический редактор Тамара Бельская

На обложке, цветных вкладках, заставках (кроме с. 146) — работа Павла Макова «Огороды» (2010–2012, из цикла «Сады»).

Фотопортрет на с. 220 © Идрисс Амид

Фотопортрет на с. 55 © Тамара Бельская

На с. 146 фотографии из семейного архива В. Г. Яськова

Электронная версия http://sp-issues.narod.ru

Павел Маковродился в 1958 году в Ленинграде. Обучался в Крымском художественном училище (1974–1979), Академии искусств (Ленинград, 1977–1978) и факультете графики Харьковского художественно-промышленного института (1979–1984). Графические циклы «Утопия», «Книга дней», «Мишень», «Сады». Более ста зарубежных выставок и тридцати персональных экспозиций. Работы находятся в Национальном художественном музее Украины и PinchukArtCentre (Киев), Государственной Третьяковской галерее и Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина (Москва), Метрополитен-музее (Нью-Йорк), Библиотеке конгресса и Национальной Галерее (Вашингтон), музеях Зиммерли (университет Радгерс, США), Виктории и Альберта (Лондон), Ashmolean (Оксфорд), Hunterian и Kelvingrove (Глазго), Fyn’s Graphic Workshop (Дания), Музее современного искусства (Ибица), Художественном музее Эстонии, Национальной галерее Венгрии, центре современного искусства (Осака), Civic Museum (Кремона) и др., продавались на аукционе «Сотбис». Член Королевского общества живописцев и графиков Великобритании (1994), Союза художников Украины (1998), член-корреспондент Академии Искусств Украины (2006). Живёт в Харькове.

Documents

СП#14