От

ав

тор

ов

– р

ед

акц

ии

«Д

ви

ны

»

Почтовый адресжурнала:163004, г. Архангельск,а/я 45, журнал «Двина»

Электронная почта:mkpopov47@list.rusecretar@iddvina.ru

Интернет-сайты:http://writers.aonb.ruhttp://www.dvina29.ru

Авторы «Двины» клянутся на гранитном монументе, что впредь будут посылать в редакцию журнала рукописи, увенчанные буквой «Ё»

2015№4 (60)

завершая гОД литературыЖурналу «Двина» – 15 лет ●

● Владимир ЛИЧУТИН

Главы из нового романа

● 80 лет Архангельской

писательской организации

● Павел КРЕНЁВ

и Валерий ЕСИПОВ

О Шолохове и Солженицыне

● Стихи Юрия МОГУТИНА

и Валерия ЧУБАРА

Публикации в журналах

• Ольга КОРЗОВА«Наш современник» № 9, «И слушать притяжение земное», подборка стихотворений

• Михаил ПОПОВ«Наш современник» № 11, «Золотая дорожка поперёк летейских вод», повесть

• Галина РудАКОВА «Плавучий мост» (Россия – Германия) № 3,«О Родине печаль», подборка стихотворений;«Форум» № 10, международный журнал,«Развешиваю влажное бельё», подборка стихотворений

• Олег ХИМАНЫЧ«Мир Севера» № 4, «Поёт морзянка за стеной...», но нет уже Диксона», очерк

Отдельной книгой вышел роман Николая Редькина «Тихая Виледь», который впервые был опубликован на страницах архангельского альманаха «Белый пароход»(1996 г.). Жизнь северной деревни представлена судьбами нескольких крестьянских родов. Время первой книги – 30-е годы XX века, время второй – конец столетия, ознаменовавшийся сломом всех и всяческих традиционных устоев.

Книга Л. В. Крутиковой-Абрамовой «В поисках истины», которая печаталась в журнале «Двина» с конца 2010 по конец 2014 года, вышла недавно отдельным томом в архангельском издательстве «Лоция».

«Когда цветёт светлынь-трава» – так называется новый поэтический сборник Людмилы Рудаковой.В нём представлены как известные уже стихотворения, печатавшиеся в «Двине», так и новые. А особенность новинки в том, что автор впервые предлагает свои переводы.

Первую книгу прозы выпустила Марина Турченко. Многие рассказы из этого сборника впервые были напечатаны в журнале «Двина». Публикации в нашем издании и эта книга послужили основанием для приёма Марины Турченко кандидатом в члены Союза писателей России.

Пушкин – наше всЁ – писал букву «Ё»

80 лет

● «Берег юности» – повесть о Рубцове,

автор Дмитрий ЕРМАКОВ

Стр. 67

Стр. 39

Сёмжа. Дом Памяти

В Лопшеньгу на литературные чтения, посвящённые русскому классику Юрию Казакову, собрались именитые прозаики и поэты

У мемориальной доски Виктор ТолкачёвВ центре внимания

Фокинского фестиваля была сама Ольга Александровна

Дни журнала «Двина» на родинеФёдора Абрамованачались с сенокоса

Стр. 25Вспоминаем Виталия Маслова Стр. 81

Стр. 55Литературный сбор в Сольвычегодске

Валентина Устиновна Маслова – хранитель памятиВ зале музея Абрамова

Издатель

Государственноеавтономное учреждениеАрхангельской области«Издательский дом "Двина"»(ГАУ АО ИД «Двина»)

Адрес издателя

163002, г. Архангельск, пр. Новгородский, 32

Адрес для обращения

163002, г. Архангельск, пр. Новгородский, 32,оф. 701, 708

Лауреат национальной премии «Имперская культура»

Главный редактор

М. К. ПОПОв

Редакционная коллегия:

Мария АввАКУМОвА (Москва),

Елена ГАЛИМОвА,

Ольга КОРЗОвА (Кеноречье),

Елена КУЗЬМИНА,

Александр ЛОГИНОв (Каргополь),

Галина РУДАКОвА (Холмогоры),

Андрей РУДАЛёв (Северодвинск),

Екатерина СИМОНОвА,

Елена ТРОПИЧЕвА,

Ольга ФОКИНА (вологда),

валерий ЧУБАР,

Андрей ЧУКЛИН (Нарьян-Мар)

• 290 муниципальных библиотекАрхангельской областиполучают журнал «Двина»при финансовой поддержкеминистерства культурыАрхангельской области

Учредители

• Агентство по печатии средствам массовой информацииАрхангельской области

• Архангельскоерегиональное отделениеОбщероссийскойобщественной организации«Союз писателей России»

• Государственноеавтономное учреждениеАрхангельской области«Издательскийдом "Двина"»

2015 год – Год литературы

Литературно-художественныйи общественно-политическийежеквартальный журнал

Год основания 2001

2015№ 4 (60)

• Свидетельство о регистрациисредства массовой информации –ПИ № ТУ 29-00445от 31 мая 2013 годавыдано Управлением Федеральной службы по надзору в сфере связи, информационных технологийи массовых коммуникацийпо Архангельской областии Ненецкому автономному округу

«„Деревенщики”. За и против» (автор Михаил Попов) ................................ 73

«Где правда, а где кривда...». (Опыт параллельного исследования: творческие методы Шолохова и Солженицына):«Откуда вытекает „Тихий Дон”?» (автор Павел Кренёв), «Из какого «сора» растут праведники?» (автор Валерий Есипов) .............................. 74

Юрий Линник«Гостья мимоезжая» (о книге Юлии Матониной) ....................... 106

• пУбЛИцИстИкА И очеРк

Елена Кузьмина«Счастлив тот, кто счастлив дома...» .......... 25

Михаил Попов«Десять дней на Пинежье» ........................ 39

Елена Кузьмина«И не нам менять сии скрижали...» ............ 55

Михаил Попов«След на литорали, или «Поедемте в Лопшеньгу», куда звал Юрий Казаков» .... 67

Виктор Толкачёв«Сёмжа писателя Маслова» ........................ 81

Юрий Пахомов«Флотская юность, литературные классы» ... 85

Авторы фото: А. Афонин, М. Попов, Г. Рудакова, Л. Синцова, В. Толкачёв

© М. К. Попов. Идея, макет, оформление, 2015© Авторы журнала «Двина», № 4, 2015© Архангельская писательская организация, 2015© ГАУ АО ИД «Двина», 2015

• пРоЗА

Владимир Личутин«Если Бог станет необходим, Он найдёт тебя Сам», глава из нового романа .......................7

Дмитрий Ермаков«Берег юности», недокументальная повесть .......................... 27

Сергей Кириллов «Уйдома», повествование (продолжение) ...... 46

Александр Чашев«Заотнё», повесть в семи новеллах .............. 58

Сергей Мурашёв «Ангелы и человеки», рассказы ................. 90

Елена Тулушева «Чудес хочется», рассказ (предисловие А. И. Казинцева) ................... 97

• поЭЗИЯ

Валерий Чубар«Как далеко в осенней тишине...» .................5

Эльвира Куклина«Дорога к Рубцову» ................................... 38

Виктор Брюховецкий«Приказ по космодрому» ............................ 44

Ольга Смирнова«Ромашковая родина» ................................ 57

Николай Журавлёв«Созвездья зреющих рябин» ....................... 83

Павел Захарьин«Лешие тропы» ......................................... 88

Юрий Могутин«Сроки и срока» ........................................ 95

Евгений Попов«Я не маленький, я молодой» ................... 104

Николай Набитович«Горькие думы» ...................................... 107

«Передний край», стихи поэтов Донбасса .............................. 109

• ЛИтеРАтУРоведенИе И кРИтИкА

«Всему начало и мера» (Слово о Пушкине) .....3

«Пушкин и ничевоки»(автор Михаил Попов) ..................................4

«ДВИнА» № 4 (60) 2015

СОДЕрЖАНИЕ

«Двина», № 4 (60), 2015 3

всему начало и мераСлово о Пушкине

КАМЕРТОН•ГОД ЛИТЕРАТУРы

При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском нацио- нальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более назваться национальным; это право ре-шительно принадлежит ему. В нём, как будто в лексико-не, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздви-нул ему границы и более, пока всё его пространство.

Н. В. Гоголь

Пушкин есть явление чрез-вычайное и, может быть, един-ственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нём русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверх-ности оптического стекла.

Н. В. Гоголь

В поэзии Пушкина есть небо, но им всегда проникнута земля.

В. Г. Белинский

Поэзия Пушкина словно кра-сота человеческих глаз, ожив-лённых чувством и мыслью. Отнимите у них оживляющие их чувство и мысль – они ста-нут только красивыми, но уже не божественно– прекрасными глазами.

В. Г. Белинский

Пушкин как нельзя более национален и в то же время понятен для иностранцев. Как все великие поэты, он всегда

А. И

. Л

акт

ион

ов. Эск

из

к к

арт

ине

«В

нов

ь я

пос

етил...», написа

нной

худ

ожником

в М

ихайлов

ском

. 1949 г

.

на уровне своего читателя: он растёт, становится мрачен, гро-зен, трагичен; его стих шумит, как море, как лес, волнуемый бурею, но в то же время он ясен, светел, сверкающ, жаж-дет наслаждений, душевных волнений. Везде русский поэт реален – в нём нет ничего болез-ненного, ничего из той преуве-личенной психологической па-тологии, из того абстрактного христианского спиритуализма, которые так часто встречаются у немецких поэтов. Его муза – не бледное существо с расстро-енными нервами, закутанное в саван, это – женщина горячая, окружённая ореолом здоровья, слишком богатая истинными чувствами, чтобы искать вооб-ражаемых, достаточно несчаст-ная, чтобы не выдумывать не-счастья искусственные.

А. И. Герцен

Он дал окончательную обра-ботку нашему языку, который теперь по своему богатству, силе, логике и красоте формы признаётся даже иностранны-ми филологами едва ли не пер-вым после древнегреческого; он отозвался типическими об-разами, бессмертными звуками на все веяния русской жизни.

И. С. Тургенев

Значение Пушкина неизме-римо велико. Через него разли-

лось литературное образование на десятки тысяч людей, между тем как до него литературные интересы занимали немногих. Он первый возвёл у нас литера-туру в достоинство национально-го дела, между тем как прежде она была, по удачному заглавию одного из старинных журналов, «Приятным и полезным препро-вождением времени» для тесно-го кружка дилетантов. Он был первым поэтом, который стал в глазах всей русской публики на то высокое место, какое должен занимать в своей стране вели-кий писатель. Вся возможность дальнейшего развития русской литературы была приготовлена и отчасти ещё приготовляется Пушкиным.

Н. Г. Чернышевский

Чувство красоты развито у него до высшей степени, как ни у кого. Чем ярче вдохновение, тем больше должно быть кро-потливой работы для его испол-нения. Мы читаем у Пушкина стихи такие гладкие, такие про-стые, и нам кажется, что у него так и вылилось это в такую фор-му. А нам не видно, сколько он употребил труда для того, чтобы вышло так просто и гладко...

Л. Н. Толстой

Пушкин у нас – начало всех начал.

А. М. Горький

4

•СТРАНИцА РЕДАКТОРА

Завершился Год литературы. Об итогах его – на страницах этого номера. Здесь – о другом, хотя и о том тоже.

После революции забурлила-вспучилась окололитературная клоака. Среди про-

чих групп и группочек выделялась одна – ниче-воки. Это они грозились «сбросить Пушкина с корабля современности».

Минуло сто лет. История повторяется. Вну-ки ничевоков теперь рулят в министерствах. Плоды их деятельности на лицо. И особенно за-метны в Год литературы.

Год этот начался с эмблемы, представленной Минкультом. Три профиля в лучших традициях агитпропа. Только если классиков марксизма-ленинизма изображали равновеликими, тут идёт на убывание-уменьшение, оптимизиру-ется, как выражаются в чиновной среде. Про-филь серенький, самый блёклый – якобы Пуш-кин. Средний с голубизной «как бы» Гоголь. А самый яркий – пунцовый, понятно сразу, – Ахматова. Чувствуете расклад? наше всё уже и не всё, и даже почти не наше, уходящее за горизонт. И сподвижник его, припечатавший намертво дедов тех самых ничевоков. Акцент сделан на Ахматову, в данном случае молодую, поры дека-данса, когда ломалось всё и вся: мораль, тради-ции, критерии, к чему А. А. приложила руки; в этом они были заединщики, ничевоки и творцы серебряного – с червоточиной – века. Тенден-ция очевидна. В следующий раз в эмблеме Года литературы произойдёт ротация. Уже профиль А. А. подёрнется туманом, а наперёд, окрашен-ный румянцем, будет выставлен сияющий образ автора «Голубого сала» или Геродота современ-ности Радзинского, или Чёрте-что-швили, или какой-нибудь из писучих мадамок...

Свою лепту в дело замены–подмены тради-ционных ценностей вносит и глубинка. назвать Бродского брендом Архангельской области – это в стиле ничевоков. ничевоки возводят па-мятники фантомам: фиглям-миглям, чижикам-пыжикам... Козьма Прутков – персонаж в стиле ничевоков. Ему у нас почётное место в новой – без Пушкина – иерархии: и фестиваль, и памятник. Дело за учреждением медали или ордена с профилем бессмертного Козьмы. А по-том пунцовым цветом на ту самую эмблему.

О том, как низко пало образование, говорено-переговорено. Восьмиклассники не знают, кто автор «Муму», девятиклассники не слышали о Шергине, выпускники школы не помнят ни одного стихотворения Рубцова.

Оборотная сторона деятельности новых ниче-воков – тотальная и воинствующая графомания. Поощряемые властью на местах – «как не пора-деть родному человечку» – они находят деньги, беря нередко за горло местные администрации, и выпускают пудовые сборники. Поэзия там не ночевала, Муза в ужасе бежит из тех рифмован-ных тенёт. То же и читатель. Возьмись петушок искать в этих вавилонах жемчужинку, падёт бездыханный. А сборники – «братские могилы» – выходят и выходят.

Графоманы стали доминировать на литера-турных фестивалях. Одна слабенькая газетчи-ца выдаёт свою скудную по мысли и чувству заметулю-корреспондюшку за рассказ. Другой наполняет свой бедный по языку и фактуре опус частушками о Сталине, полагая, что сие новое слово в словесности. Иные из них руководят графоманскими артелями, называя их лито, и уже держат себя, как мэтры. Того и гляди, ско-ро премии появятся их имени.

Мало того, вовсю идёт и в буквальном смыс-ле подмена Пушкина. некая учительствую-щая дама принялась зарифмовывать классику – своими словами переводить на тусовочный язык персонажи русских народных сказок, ска-зок Пушкина. Так, по её глубокому замыслу и убеждению, дети лучше усваивают материал.

несть числа бардам, кои мусолят одну и ту же мелодийку и тараторят свои жухлые, как осенняя листва, вирши. По выражению Город-ницкого, последнего из могикан, бардовская песня переродилась в попсу и воровской шан-сон. А ничевоков – бардиков и бардочек – это «не колышет». Механические соловьи на всех площадках. И ничевоки от власти им потвор-ствуют. Как же – это ведь творческое объедине-ние, это же самоорганизация населения, это же основа культурного досуга. «Креатив».

В этой среде нет места Пушкину, а уж на-следникам его и подавно. Современный поэт и прозаик загнан в резервацию. Его место где-нибудь в тени ярмарочного балагана, если его кто-то там увидит или услышит. Он вроде необязательного соуса к основному массовому блюду. Сам свидетель, как в одном районном клубе отказали дать слово Личутину. Он, ви-дите ли, не заявлен в программе, точно в ней представлены сплошь величины национально-го масштаба. Пришлось убеждать, настаивать, прежде чем закопёрщики нехотя дали классику русской словесности место у микрофона, да и то с оговорками, дескать, не больше пяти минут.

Печальная картина, что и говорить. Един-ственное утешение, что появляются всё же и та-лантливые люди. Вырастет ли настоящий цве-ток поэзии на забитой сорняками земле – это вопрос. но надежда есть. Гарант её всё тот же – Пушкин, наше всё. Ведь сколько ни пыжились, сколько ни облаивали Пушкина ничевоки, те – первые, их и в помине нет, унесло ветром исто-рии, а он стоит вечный и бессмертный.

Я памятник воздвиг себе нерукотворный. К нему не зарастёт народная тропа... не зарастёт! Как бы ни заваливали её чер-

тополохом графомании, ни драпировали гламу-ром, ни маскировали камуфляжем партийных доктрин и установок.

Пушкин – наша Вечность.

пушкин и ничевоки

«Двина», № 4 (60), 2015 5

80 лет Архангельской писательской организации

ПОэЗИя И ПРОЗА эТИХ ДНЕй

валерий ЧУБАР

как далеко в осенней тишине… ***Вовек покоя не просилимы в чинности благопристойной.Пока на свете есть Россия,она не может спать спокойно.

Те страны, где насилье в силе,нам вновь и вновь готовят войны.Пока на свете есть Россия,они не могут спать спокойно.

В предгрозовой тревожной сининебес звон льётся колокольный.Пока на свете есть Россия,Господь не может спать спокойно.

***Герр Питер, здравствуй! Вот и снова яявился, запылившийся отчасти,чтоб твоего отведать сентябряи умереть немедленно от счастья.И тихо плыть – да, плыть, а не идти – по невскому, с течением не споря.И оказаться там, куда путиприводят все, а именно – у моря.Здесь, где мы жгли костры из плавника,роскошным яхтам нынче берег тесен.Заставь, как говорится, дуракамолиться морю – результат известен… В моей руке кленовый жёлтый лист.В янтарной тишине мы с ним собратья.Мы не любви – судьбы с ним дождались,и осень распахнула нам объятьяпредснежные… Мой путь – по островам.Мосты прекрасны, как крючки вопросов,разжатые в тире. И все тиреуказывают на Елагин остров.У белок там горячая пора,и мыши тоже делают запасы.И дуб, что помнит времена Петра,навис над белокаменной террасой.Повсюду жизнь. И ей ли замечатьмоей души печальные доспехи!Что делать мне? Да попросту раздатья должен белкам грецкие орехи.А вот уже и белка тут как тут!И я от восхищения немею,протягивая свой орех зверькуторжественно, как глобус Птолемею.Отсюда море мне не видно, нооно неподалёку. Впрочем, вскоремне, торопясь – становится темно –направиться придётся прочь от моря.

назад, туда, где, как сказал поэт,вершится всё весомо, грубо, зримо.Где вечен гнёт суждений из газетвремён Очаковских и покоренья Крыма.Где ново всё – и всё не ново. Уми горе от него давно известны… Опять вокруг меня привычный шум,опять я погружён в бурлящий невский,но зорок взгляд мой, устремлённый вверх –там купол Дома книги над толпоюстеклянный шар приподнял – как орех,повисший между небом и землёю.

***Мы в лес вошли, как входят в заведеньепитейное, поднявши шум и гам.Так тоже можно проявить почтенье,но лишь почтенье типа «наше вам!»Грибы не попадались. Утомился,в конце концов, я комаров кормитьи мысленно отчаянно взмолился:

Валерий Николаевич Чубар родился в 1962 году в Ленинграде.После окончания ЛГУ приехал в Архангельск и более тридцати лет трудится на областном радио «Поморье». Поэт, прозаик. публицист.Член Союза писателей России. Лауреат Всероссийской премии имени Ф. А. Абрамова.

6

Вал

ерий Ч

уба

р,

«К

ак д

алек

о в

осен

ней

тиш

ине…

»«ну должен же нас лес вознаградитьдесяточком грибочков за усердье!» – как будто в самом деле полагал,что тотчас лес проявит милосердье.но лес не отозвался. Он молчал.И понял я внезапно, что наивныпопытки с чем-то высшим быть на «ты».И весь остаток дня, довольно длинный,бродил под гнётом тяжкой немоты.… Трещал костёр наш, наскоро разложен,а лес молчал, сгущая грозно тьму.Лес ничего и никому не должен.Мир ничего и никому не должен.А вот мы все – мы все – должны ему.

***«Лебеди!» – «Где, где?!» – «Да вон, над нами!»Погоди с растопкою возиться,погляди, как сильными крыламив небеса себя возносят птицы.

И летят – красивые настолько,что смеяться хочется и плакать.Радужно сияющим осколкомсохранит минуту эту память.

Я умру, наверное, счастливым:помню я, как лебеди летели.Если наши души так красивы –стоит ли печалиться о теле?

***Эта вечная играв прорицателей, пророков,что порой выходит боком:напророчил – так пораиль на рукаве висеть,иль в крещенские морозы,в ночь, когда трещат берёзы,как беду накликать смерть.

ну а что же ты, поэт,скажешь о своей кончине?Сгинешь ли в морской пучине,иль к тебе во цвете летсмертная тоска придёти, пощады не давая,горло намертво сжимая,грубо песнь твою прервёт?

Что же ты молчишь, поэт?От тебя ждут откровений.а не тягостных сомнений,не гаданий «да» иль «нет»,не гаданий «нет» иль «да» – нужно высказаться прямо:ждёт тебя могилы ямаиль небесная слюда?

Эта вечная играв прорицателей, пророковв исступленье одинокомне доводит до добра –знаю, знаю! но букварьбудней ночью закрывая,замирая, засыпая,вдруг произношу: «ноябрь… »

***То фарисей, то хулиган,то шустрый, как навозный жук,усердно нас телеэкранготовит к завтрашнему дню.

И это будет день, когдалишимся полностью стыда.

***Как в катакомбы, в прошлое уходятслова «комбриг», «комкор», «комдив», «комбат».Слова иные нынче в обиходе –«мобильный телефон», «айфон», «айпад».нас цацками обвешали, как ёлку,вокруг которой водят хоровод,а после отправляют на помойку,игрушки обобравши наперёд.

Когда от униженья мы застонеми Родина взовёт: «Спаси, солдат!»,когда мы о словах священных вспомним,кто нас в атаку поведёт?Айпад?

***Бегут, бегут за днями дни.Становятся в их лёгком бегедвиженья скованней мои,как будто вязну в рыхлом снеге.

А засыпаю – всё смутнейиз далей будущего вести,и на груди всё тяжелейкогда-то невесомый крестик.

Из набросков к поэме «Братья»

… Как далеко в осенней тишиненесутся звуки! Словно не в пространстве –во времени… Чем вечера темней,тем жизнь и смерть в извечном постоянствеяснее предстают. И слово «меч»услышим мы в негромком разговорепро появленье установок «Смерч»в краю, где воцарились рознь и горе.И снова весть к нам горькая придёто том, что Полю Дикому на радостьна брата брат славянский восстаёт:опять князья не поделили малостькакую-то… Осина на ветрувзметнётся, словно красный плащ пред строем,и снег густой повалит поутруи скроет всё – и ничего не скроет.

Главы из нового романа

«Двина», № 4 (60), 2015 7

владимир ЛИЧУТИН

если бог станет необходим, он найдёт тебя сам

ГЛАВА ВТОрАя

Семья писателю – помеха и обуза, и никаких сил не хватит тащить на себе тяжкую ношу, од-нажды решил Коля Янин по прозвищу «Царь» и оставил жену с малюткой. Тут надо богатыр-скую силу иметь, а он – тщедушный рахит с грудной грыжей. Вроде бы на время трусливо сбежал, взял от семьи отпуск, а уже год минул. Это был печальный «подвиг» со слезами на гла-зах, с незаживающей раной на сердце. но зато какую, братцы, обрёл сво-бо-ду для творчества!

Знакомый шоферюга сдал литератору чер-дак, для житья вполне пригодный – на голову не каплет и с боков шибко не поддувает, хотя за ночь всё тепло вынесет: просторная комната, слегка поехавшая передом к реке, дверь, оби-тая мешковиной, закопчённая печь-столбушка, раскладушка под солдатским одеялом, колче-ногий стол крестьянской выделки, табуретка и керогаз. За форточкой пачка пельменей, на стене картина Рахманина: «Брусничное озеро». Есть прокорм для утробушки окаянной и утеха для скверной души... А что ещё надо для рабо-ты? Были бы азарт да воля, а там сами слова сбегутся в строку, как мыши на поедь.

… на чердаке в застрехи крыши сорила за-метель, пахнущая печным дымом, в пазухи приотставших карнизов и дощатого фронтона забивалась курёва, особенно в пуржливые дни, выкладывая на песчаной засыпухе потолка длинные заструги, вывешивая на стропильни-ке кудлатые бороды; ночами сама собою скри-пела жиденькая лестница на чердак, хлопали досчатые створки, и казалось, что за дверью постоянно кто-то топчется бессонный, спасаясь от вьюги и, боясь замерзнуть, цапает побродяж-ка в темноте за кошму, пытаясь проникнуть в комнату на ночлег. Утром николай находил ломаные продавлины следов на гребнях снега, острые отпечатки когтей.

Оконце по самый апрель плотно обмерзало, покрывалось куржаком, приходилось ногтем выцарапывать на стекле крохотную прорубку или протаивать слабосилым щенячьим дыха-нием. Под потолком лампочка на витом шнуре светила по-сиротски робко, но зато пламя в пе-чуре в вечерние часы бушевало особенно азарт- но, выметывая из дверцы оранжевые сполохи. Боже мой, какая игра огня, сколько фантазии в завитках и перьях живого гудящего пламени. Только дровец подкидывай в печку-прожору; и никогда, кажется, не надоест глядеть на жи-вописную картину, на эти безжалостные пету-шиные бои, на любовные схватки весенних ли-

няющих лисовинов, если бы не воспалялись от жара глаза, готовые вылиться из обочий. Чуд-ное лесовое зверьё и диковинные птицы скита-лись по обоям; окунались в брусничное озеро на полотне, распархивая когтями багрово-сочные ягоды, хоть подставляй под них горсть – сами скатятся; взбирались на потолок, оклеенный типографскими срывами от бумажного рулона; укладывались лежбищем под порогом, дожида-ясь своей череды на волю. Перед взором ни-колая неведомой природной кистью сочинялось живописное полотно, и он невольно сожалел, что не художник, что не в его силах запечат-леть в красках огненные фантазии, это весёлое умирание берёзовой истопки, когда, помешивая кочерёжкой догорающие уголья, наискиваешь под голубоватым мерцанием крохотные преда-тельские головнюшки, готовые принести слад-кий погибельный хмель.

… но кого винить, что, несмотря на желан-ную свободу, строки не складываются в роман; нет внутри напряжённого спокоя, от которо-го непроизвольная дрожь в перстах, а значит, и не дождаться почти сумасшедшего излития чувств, которое и называют вдохновением; сло-ва при чтении не расцветают, но опустошаются ещё в сознании, засыхают, не распустившись, а на бумаге выглядят мертворождёнными, без цвета и запаха, тусклыми, случайными. С та-ким душевным одряхлением только эпитафии писать… Потому и руки опускаются, и мысли цепенеют, «ушеса и очеса» сами собою задерги-ваются непроницаемыми завесами, как у глу-харя в минуты вешнего ератика на току… но у таёжной птицы – от любви, а тут от тоски, подстерегающей всюду, куда бы ни направил стопы; и воздуху будто бы не хватает, и сердце стопорит.

И всё вокруг вроде бы завешено сереньким ситцем, через который не проникают чистые воздуха с воли, но скапливается лишь кухонный чад… И никуда без бутылки не заходи – хотя никто и не просит поставить – но на подходе к издательству вдруг настигает такая дурнота, предчувствие конца света, что хочется непре-менно поскорее взять рюмку на грудь, чтобы вытеснить из груди постоянную глухую тоску и враждебное немирие ко всему, что окружает. Вот ноги сами и несут в магазин.

А немирие вызывает нарастающую ответную отверженность. И ты уже одинок, как стоянец чертополоха на заснеженной равнине.

При таком упадке духа до черниленки, до

Главы из нового романа

8

Влад

им

ир Л

ичути

н,

«Есл

и Б

ог с

танет

нео

бход

им

, О

н н

айдёт

теб

я С

ам»,

глав

ы и

з нов

ого

ром

ана

белоснежного листа арканом не притянуть и цепями к стулке не пристегнуть; только и но-ровишь протянуть время, чтобы улизнуть от работы, расставляя перед собою всевозможные запруды и препоны.

Вот жену давненько не навещал и дочь не видел, наверное, подтянулась; баба скоро скур-вится, а дочь позабудет. Кажись, будто вчера Лизавету крендельком загибал, и никакая гры-жа не мешала перекидывать с руки на руку, будто четырехпудовую гирьку. А нынче уже, как призрак – не подступиться, не охапить. А ведь люб-лю-ю!..

… Эх, как сладко низить себя, стаптывать под ноги,как половую тряпку; дескать, нет на всём белом свете негодящее меня. И тогда жа-лость приступает, слеза подкатывает к горлу, веки щиплет то ли от печного угара, то ли от стопочки белого винца, которую с превеликим удовольствием принял под пельмешки; вот она, водчонка-то, и подкатывает к горлу, призывает подружку.

Стопа бумаги с краю стола окоченела, пе-чатная машинка запылилась, но копится раз-вал почеркушек под столом, кладбище мыслей случайных, никому не нужных, но суетливых, требующих уважливости, пока не умерли в го-лове. Сгодится ли – один Бог знает – эта под-мена литературному труду, но записки всякого свойства и создают видимость труда, дескать, «ни дня без строчки», обнадеживают старателя, чтобы перечитывая порою, наискивая золотин-ки истины, вовсе не впасть в отчаяние. набро-ски – это красивая отрава, что-то вроде мухомо-ра. не буду дальше объяснять.

… Колька Царь, где твоё великое царьство- государьство? – Да вот оно, пред очию, неохват-ное, неостудное, неподсудное безжалостным опричникам и циничной дворне. Воистину на этом белом бумажном поле что посеешь, то и пожнёшь, и некого в неудаче винить, но лишь свою бестолковость и бесталанность.

… Что-то маревит перед глазами; не напу-стил ли я угарного винца? Как бы не захалеть. Сладкая смерть, и нечего больше желать… не забыл ли под спудом крохотную головнюшечку с палец? Помешать бы в печке кочерёжкой, да что-то лень. Вот и в ушах пошумливает, слов-но радио играет. но зато рука под попевки не споткнётся, сама бежит, строка строку торопит. Ага, а может, и хорошо, что позабыл?.. Через неделю, поди, хватятся, а на чердаке всё спо-койненько, лежит себе покойничек, пить-есть не просит – удивительная благодать. Господи, пособи! никогда в церковь не захаживал, а что-то стал частенько Бога поминать. К добру ли? – Рука сама нашарила под столом бутылёк, на-булькала в чарку десять капель. – Пожалуй, причащусь, капну на донышко, только губы помаслю, чтобы не пересохли, отлакирую ки-шочки, а дальше ни-ни; одну лишь черепушеч-ку не пьянки для, но для прочистки мозговых извилин.

«… Они, комсомолята хрущёвской оттепели, целовали гранитный башмак Ильича и отпеча-ток стоптанного сталинского сапога; они садили кукурузу вместе с Хрущёвым, водили под ло-котки одряхлевшего Брежнева, будто хазарско-

го кагана, вдували в старческие обвисшие уши всякие курьёзы вроде моста через Берингов пролив и переброски северных рек на юг, бук-сировки антарктических айсбергов, яблоневых садов на Марсе. Это они подвязывали Ильичу Второму отвисшую челюсть и укладывали на ложе саблю с алмазами вместо супруги; это они, суетясь, нынче кроят Горбачеву на подмо-сковных дачах идеологию перестройки, заку-сывая французский коньячок паюсной икрою и севрюжиной с хреном, тайно похихикивая над кремлевским олухом, которого так неудачно по-метил печатью на лобешнике слуга дьявола…

Грех сетовать на судьбу, не хочется выпячи-вать себя, выискивать доблести и винить дру-гих, кто явно, умышленно, а кто исподволь ста-вил на литературной тропе капканы, засеки и заграды.

Я из сорокалетних, из того поколения, кое не пришлось ко двору, не вписалось в развитой социализм. наши родители всю жизнь пере-могались из горя да в беду, все семьдесят лет большевистского земного рая, а власти терпе-ли нас, как декорацию, невидный серенький задний план парадной сцены советского празд-ника. И режиссёры не заметили, как невзрач-ный задник оттеснил их без желчи, надсады, криков, властолюбия и подсиживания. непри-метное множество малых сих, что смели иметь своё мнение, вдруг обрело черты оригинально мыслящих русских людей, явно неудобных и прежним, и новым устроителям и приживал-кам железного непререкаемого порядка. Увы, новые управители проникли в залу с галёрки, тылами, театральными переходами и норками и гордо взошли на сцену, как глашатаи, трибу-ны, вещатели, провозвестники и буревестники, генералы постсоциализма, и нагло содрали со стола президиума красную скатерть. но мы-то, грешные, их знавали с изнанки, на панельных кухнях, фальшивых, двуличных, циничных, набитых пошлыми анекдотами, как арбуз се-мечками, плотоядных, надменно-жестоких и чванливых к слабым. Это от их присутствия гнездилась изжога в груди и безмерная тоска на душе; от них паморока и жёлтый тусклый туман. Вблизи вроде бы совсем не страшные, уже изрядно пожившие, случайно попавшие на пир переустройства Руси. но от того, что они такие земные, они и вызывают ужас своей тайной магической силой, что нисходит к ним не с небес, но из преисподних глубин. Это они источали вкруг себя по всей Руси тоску без-гласия, цензуры, догмата, это они (бурлацкие, арбатовы, заславские, гайдары, яковлевы и т. д.) выедали мышиные норы в марксистском пъедестале и из нарытого мелкого крошева вы-страивали себе подмости. Это их деды и отцы за семьдесят лет подточили национальное чувство, исказили русскую сущность, духовно растлили и ослабили миллионы душ, искоренив в них православную молитву. Мне страшны эти дву-ликие Янусы, как неистребимые князи тьмы, как дети подземелий, непрерывно рождающие себе подобных…

Я понимаю свой приход в литературу как волю случая (без оценки качества), как особый заказ судьбы, который и пытаюсь исполнить.

«Двина», № 4 (60), 2015 9

И все двадцать лет я видел пред собою чере-ду цензоров, что испытывали социалистиче-ской гильотиной каждое моё слово, то безжа-лостно, то с насмешкою рассекая тексты. но мне их жалко, добровольных начётчиков, ибо они ведут безыскусную грустную свою рабо-ту резников ради куска хлеба насущного, об-ременённые службой и семьёю. Ко всем этим дворникам и завхозам от литературы я никогда не испытывал жесточи, не гневался, не прере-ковал с ними, винтиками странной машины, с зубовным скрежетом поедающей саму себя. Ибо у всех штурвалов и манометров «левиафана» стоят невидимые нам «неистовые ревнители», идейные служители гигантского ордена, смысл которого не способен понять ни один из низо-вых партийцев в глубине России. И неизбежно, что эта пирамида Хеопса, выстроенная на кро-ви, ощутимо зашаталась с приходом «пятнисто-го Горбача» и однажды рухнет не от ветрово-го шквала, не от цунами и урагана, но от тех самых подкопов, что выели сами «неистовые ревнители». Это лишь вопрос времени. «Подпа-зушные клещи» выскочат на белый свет из сво-их убожищ и примутся неутомимо выстраивать новую пирамиду власти, оформлять её, изуде-лывать под свой норов, обтёсывать со всех сто-рон и умащивать, чтобы не допустить сторон-них и лишних, чтобы чудом не всползли наверх случайные люди не из их «семьи» и чтобы там, на священной вершине под небесами, оказались лишь избранные, вырощенные в сытых буфетах большевистского ЦК.

Я, малый сей, никогда никому не переступал дороги, не объедал друга, не отнимал куска у слабого; никто меня не подкрепливал с тылов, не прикармливал с даровой ложки, я лишь не-торопливо и терпеливо исполнял некий завет; но не странно ли, что уже с семьдесят шесто-го года меня, как сговорившись, перестали пе-чатать журналы, упрекая, что я пишу тьму, безысходность, что я стою на гибельном пути, не даю простора человеческой душе, что я ре-лигиозен, что я антисоветчик, антисемит, на-ционалист, черносотенец, ненавистник России и просто законченный мерзавец. Да мало ли можно сыскать предлогов, чтобы наклеить яр-лыки, чтобы унизить человека лишь за то, что он гордится величием, уникальностью судьбы русского народа… »

Вдруг сердечный пыл угас, перо споткнулось, кончив бег. Коля Царь очнулся от наваждения, подслеповато, затуманенно глядя на замысло-ватые, сливающиеся в синее пятно неразборчи-вые каракули, не перечитывая, смахнул испи-санные листы в картонный ящик под столом. После странной внезапной исповеди, похожей на предсмертное послание неведомому адреса-ту, горели уши и стучало в висках. Потряс в бу-тылке – пусто, всю незаметно вылакал, собака.

на улице затуманилось, в трубе завывал ветер, метель перебирала жидкие стеклины, в хлипкие переплёты сквозило. Давно ли топил, а уже остыло в избе. Оглядел комнатёнку: не то келья, не то чулан, не то ухоронка бегло-го староверца-скрытника, занятого перепискою древлих книг. Вот и опять пролетел день впу-стую, к роману «Терпение черепахи» не доба-

вилось ни строки, а впереди длинный зимний вечер, который надо перекуковать. Раскладуш-ка под синим солдатским одеялом не особенно призывала к себе. В ресторацию бы податься, так финансы поют романсы. наскребу – нет рубль медяками на молочишко.

***но не имей сто рублей, а имей сто друзей.нынче при деньгах Горыня Алмазов. на-

верное, откопал на огороде у тестя горшочек с золотом. Бывают такие счастливцы; роют кар-тошку, а нападают на клад. Пишет дружочек коллекцию картин о русских подвижниках и самородках, тем манером хочет и сам «за кум-панию» въехать в историю, а николай Янин у него на побегушках, поставляет для портретов словесную натуру, то бишь взгляд писателя на человека, чем-то выдающегося. За маши-нописную страницу Горыня, если приглянется «кадр», платит сто рублей живыми, не отходя от кассы. Есть у него в мастерской старинный неподъёмный сейф, Алмазов едва приоткрывает дверцу, суёт руку в скупое молчаливое чрево, долго шарится там, кося взгляд на просителя, и не глядя достаёт тоненькую котлетку из купюр обычно трёшками и рублёвками. Такой насмеш-ник. Хорошо хоть не железными полтинами.

Живёт под Петрозаводском исторический писатель Дмитрий Балашов, что окопался в ка-рельской деревнюшке Чуболакше, так вот он, как говорят, расплачивается за работу рублёви-ками. Каждому плотнику достаётся по увесисто-му мешочку… Вот, кстати, надо бы предложить Горыне для натуры эту выдающуюся личность... Замечательная физиогномия, рельефно сле-пленная голова с живыми голубыми глазами, белокурыми волосёнками – настоящий русский тип, малость зачурованный идеями Гумилёва, с душою, сбитой в слоёный торт-наполеон, в ко-торой всего намешалось, а излишки лезут нару-жу, и сердце густо нашпиговано экзальтацией, горячкою, любовным томлением, каким-то сви-репым желанием жить, и, нагрузивши на горб целый воз замыслов, семейных забот и детей, упирается Балашов изо всех силёнок в нетор-ном пути, но упорно тянет и тянет, превозмогая всякое лихо…

но этот сюжетец на потом; надо ещё начи-нить его мелкими подробностями, чтобы ре-льефнее вылупился русский тип, а тогда и про-дать повыгоднее Горыне. Деньги-то падают, а продукт дорожает.

… Всё писатели да художники, а что если предложить Горыне незаурядную русскую бабу, знаменитую актрису из театрального мира, не жеманную профурсетку, которая, прежде чем положить хлебенный окусочек в рот, уцепив-шись в него хищными алыми коготками, подо-зрительно оглядит его со всех сторон, нет ли в нём обманки какой и подвоха, и не городскую фурию, что на театральных подмостках, съедае-мая завистью и самолюбием, совсем испохаби-лась в интрижках и испошлилась в любовных пиесках, а характерную, диковатую казачку, тёртую на семи тертухах, словно бы сошедшую со страниц «Тихого Дона». И фактура народная, мощь и дерзость, коня на скаку остановит…

10

Про нонну Мордюкову у писателя Личутина недавно прочёл, пусть и под вымышленным име-нем героиня, а сразу узнал. Характер-то схвачен. «Он (главный герой) поискал глазами, с кем бы поделиться растроганными чувствами, увидел известную актрису, всю крепкую, уверенную, но уже тайно боящуюся близкой старости. У неё были резкие чёрные брови и смелые крапчатые глаза. Бурнашов приблизился к актрисе и сказал довольно громко: «Вам бы саблю в руку, любо-го располовините». Актриса кисло улыбнулась, смерила Бурнашова глазами. Перед ней стоял невидный мужичонко в засаленном тулупчике и в овчинной скуфейке с малиновым бархатным верхом. Сам похожий на цыгана, только не хва-тало витой плети со свинцовым оголовком. Се-стра Бурнашова Анна, поймав заминку, подско-чила, шепнула довольно громко: «Это мой брат Бурнашов, писатель. Ты что, не признала?»

«Какой я казак, прости Господи! Почему все так думают? Я слабая женщина, я просто баба. Я хочу, чтобы меня жалели. Откуда вы взяли, что я сильная?» – Актриса улыбнулась уже по-иному, как близкому человеку, и оказалась простецкой стареющей женщиной с обвислыми некрашеными губами и гусиными лапками воз-ле глаз. У неё было совсем простое, какое-то деревенское грубоватое лицо, каких Бурнашов насмотрелся, скитаясь по крестьянской России. Баба, много испытавшая баба. но смысл её слов оставался однако игривым; актриса с такой хи-трой прищуркой вновь оглядела Бурнашова, словно ждала от него особых признаний. Бурна-шов оступился с тропинки и зачерпнул ботинка-ми снега, у него стыли ноги, он смотрел теперь на актрису снизу вверх и чувствовал себя осо-бенно неказистым. – Уродит же господь бабу, – подумал он безо всякой иронии. Актриса была в новой коричневой дублёнке, стоящей коробом; негнучая шуба едва сходилась на груди и, каза-лось, лопалась от напора. – Её бы на землю, на расплод, богатырей пестовать. С таким богатым телом только на расплод, на породу… Да теперь о чём разговор, время-то ушло», – спохватился Бурнашов. Он забыл, что перед ним актриса, он видел лишь пожилую уставшую одинокую женщину, ждущую тепла и участия. Здесь, на обширном погосте, слава, известность и поче-сти, оставшиеся за кладбищенскими воротами, не играли уже никакой роли. Суета, призрак, мара, кудесы обманчивого мира, – и не более… «Алёша, пойдём, милый, нас ждут, – сказала актриса мягко, доверительно, как мужу, и ухва-тилась под локоть, тесно прижавшись. И жар-ко дыша в щеку, вдруг сказала доверительно и просто. – Уймись, сердешный, не рви душу. Все там будем. И нас не минует чаша сия».

Янин переписал текст, с ухмылкою подумал: надо бы закавычить. А то получается, что при-своил чужое. Это же плагиат. но, с другой сто-роны, не в печать же отдаю за своё, это как бы выписка для усиления образа. И Горыня навряд ли споткнётся: кроме букваря, поди, ничего и не читал из умных книг… И в характере Бур-нашова много знакомого. Бурнашов-Балашов… При встрече надо будет у Личутина выспросить, с кого образ слепил; да ведь не признается – такой скрытник.

Актриса Рита Гладунко, хлебосольная, при-тягливая хозяйка, любит вкусно поесть и сер-дечно угащивать, не жалея последних денег и сил. Ведёт свой дом на старинный русский манер, чтобы много гостей: известные артисты, литераторы, дипломаты, ну, всякие сливки, в общем, и цыгане, куда на Руси без цыган, песни под гитару, стихи, сплетни, вино, по-шловатые анекдоты, пересыпанные матерками. И Янин однажды случайно угодил, спасаясь от бездомья, да так и заякорился у доброй души на короткое время. не раз намекал хозяйке, де пригласи Мордюкову в гости. Звала, говорит. А та: «Ритка, пришла бы, если мужик для меня будет. А то вы все парами, а я как сирота». Я ей: де, будет посольский мужичок из Мида – генерал, посватаем. Ещё чего, кричит по теле-фону, чтобы мне да старого мерина? Я что, со-всем дура, чтобы со стариком спать? Чихи да кашли слушать, песок за ним подметать? Толь-ко готовь да стирай. Пусть на подушке, где го-лова мужа должна быть, лежит приёмник.

… Любит нонка молодых, чтобы первой све-жести, лет на двадцать моложе… Был у неё артист Коморный, на тридцать лет моложе её, втюрился по уши, предложил руку и сердце, Мордюкова отказала, тогда он стрелялся, но в сердце не попал… Бедный артист Коморный. Стал после пить, в Ленинграде избил женщину, та позвонила в милицию. Коморный увидал, машина подъехала, вместе с бабой выскочил во двор. Если подъедете, кричит, я её зарежу. И нож к горлу приставил. Уговаривали его четы-ре часа. Потом решили в ногу выстрелить, а по-пали в сердце. Так и погиб артист Коморный…

… А по мне дак лишь бы любил от всей души, почитал да уважал… Хоть бы и одних со мною лет… А нонка так и спит с приёмни-ком на подушке. «Ой, говорит, Рита, как ты, я не могу. Лучше одной, без мужика. Утром гла-за не открывая, руку протягиваю, на подушке приёмник. Включаю музыку, а там новости. Боже ж ты мой. Включаю другую программу, а там снова борьба за мир. Всё борются, борются, свальный грех какой-то меж мужиками; никак не могут мира наладить, зря здоровье убивают. А бабы одиноки. А одинокий человек и собачке рад. И так сразу жалко себя до слёз».

… Однажды приехала к ней в дом отдыха под Москвой. Бродит одна по аллее: туда-сюда. Перчатки дома забыла, руки в карманы. Мороз, ходит сгорбленная, нос в воротник. В целлофа-новом мешке приёмник повешен за пуговицу. Ходит, слушает музыку. Увидала меня, приём-ник выключила. И сразу мне про актрису Х. Она, говорит, торгашка, мне как цианистый ка-лий, терпеть её не могу.

… У неё было много мужей. Выгоняла их без разговоров. Увидела однажды у Хитяевой брил-лианты на груди, вспыхнула, побежала домой, кипит вся. Ей-то, гадине, бриллианты дарят, а я алкоголика кормлю. Прибежала, муж дома. «Собирай вещи – и вон с глаз моих, чтобы боль-ше не видела». Чемоданы на лестничную клет-ку свись и дверь захлопнула.

… Коля, а зачем тебе про это знать? Да про неё сплетен собрать – в котомке не унесть, на санях не увезть. ну если надо, для тебя как- В

лад

им

ир Л

ичути

н,

«Есл

и Б

ог с

танет

нео

бход

им

, О

н н

айдёт

теб

я С

ам»,

глав

ы и

з нов

ого

ром

ана

«Двина», № 4 (60), 2015 11

нибудь заманю. Я понимаю: писателю «свою жертву» лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. А ещё лучше, если пощупать… Я тебе и телефон дам… Ты – один, она – одна; вдруг любовь – так пьём до дна.

Рита понятливо подмигнула. А николай, вспыхнув, смущённо отмахнулся: «Да ну тебя…»

… И вот Личутин так написал, будто не Бур-нашов был с Мордюковой на похоронах цыган-ского короля, а он, Коля Царь.

ГЛАВА ПяТАя«Близко к власти не прислоняйся, – отторг-

нут; и далеко не отстраняйся – забудут. Живи по золотой середине, ничего не проси, – и как бы само собой воздастся. Ибо у Бога все под приглядом, никто не минует его милости, а на-казание себе человек сочиняет сам. Исполните-ли же, завистники найдутся, пчелиным роем вокруг…

Смешно думать, что сидит наверху борода-тый дедко Саваоф и управляет миром, а возле сын Иисус с пылающим взглядом фанатика, от которого не укроется даже крошечная козявка; а когда отец спит, то Христос замещает батьку. но кто-то же Творцу помогал, когда Сын ещё не родился от девы Марии и не вознесся от матери на небо, усевшись одесную? Шутка ли, одному Старикану управлять Вселенною, когда никто не сунется с поддержкою, не подставит плечо… Всё более чем чудесно и не подвластно здравому уму, но в неё, эту странность, хочется верить, ибо тот круг, по которому вершится мироу-стройство, не может сам по себе, без верховного владыки, устанавливать своё коловращение без видимых сбоев, и каждая тварь, включенная в ход истории, по воле Верховного, но добро-вольно прикладывает свои тщетные усилия в необъяснённый замысел. Вот так же слепая ло-шадь бродит по кругу под ярмом, доставая из глубины земли воду, пока не издохнет, чтобы напоить людей, скотину и пашенку. Бог видит несчастную эту судьбу и нисколько не прижа-ливает скотинку, не сострадает её мукам, но по-пускает ещё к большему насилию над покорной тварью, тем самым давая право «изгиляться» над подневольным. Да, человек жесток, но он жесток ровно настолько, насколько попускает Отец небесный… Каждый, являясь в мир, ис-полняет свой урок, не зная его конечного смыс-ла, и Бог не уведомляет в своих затеях. но тут вступает в работу страждущая душа, которая подсказывает своему хозяину: если ты так жа-лостлив, так добросерден, то, переживая стра-дания скотинки, найди что-то взамен, приду-май, поноровь, вызволи из ярма, а не хватает способностей – сам впрягись в тесный хомут. Так Господь позволяет человеку самому из-лечиться от равнодушия и прийти к жалости и любви к ближнему. Фёдор Достоевский, из-рядно измучавшись в поисках существа веры, пытался объясниться с Богом, заручиться его поддержкою и, знать, надломился, если намек-нул о дальнем своем сомнении: «Если бы Бога не было, то Его надо было бы придумать». Если же отказаться верить по-простому, без загогу-

лин, как верит крестьянский мир, то и Христос подпадает под сомнение, выходит, что нет Его и никогда не было, и вся история о Богочеловеке, – лишь придумки фарисеев; и не возносился-то Он вживе на небеса, и не седяе нынче в своей Горней избе на лавице с Отцем и святым Духом за бутылкой виноградного винца, и тогда всё святое Евангелие не более чем сказка для тол-пы, чтобы легче управлять стадом. Так думал художник Рахманин чужими словами, почерп-нутыми из книг. Слова отскакивали, не задевая характера, вроде бы не умягчая нисколько, – так казалось Рахманину, не знающему приро-ду слов. Если заронил в себе даже случайную мысль, и как бы скоро она ни умерла, но не стоит ставить на ней крест; любая мысль, как тёрн, пускает под дерновиной невидимые кор-ни, от которых трудно избавиться.

но каких же очертаний, каких размеров Творец, если способен, как говорят сведующие, охватить взглядом каждый окраек Вселенной, каждую прорешку её, чтоб вовремя надставить, пришить портняжный лоскут, где порушилось… Ой-ой! Стоит лишь нарисовать фантастическую картину, качнуться в сомнении, и разум сразу замутится и поедет с прислона в овраг. И станет понятно, как слаб, однако, тщедушен и глуп че-ловек в своих помыслах, отягощенный горды-ней, когда кричит: «Я – бог… я – бог».

А если Бога нет, то всё возможно; всякая блажь, фанаберия, кудесы и чудеса, гнусь и «кусь-кусь», что придут вдруг на ум, станут украшением жизни, праздником на земле, ибо нет «загогулинам» укорота; а всё совестное, чистосердечное, чем от веку крепится человек, укроется в закуты, как невольник в тюремку… Страшен в своей гордыне человек, когда нет над ним власти.

Мысли о Боге всё чаще навещали Рахманина, чем дальше отодвигался от города, погружаясь в своё житьё, как в монастырское заточение. Иногда ему мечталось, чтобы его забыли на-всегда, и все вести со стороны, всех гостей, не-вольно соединяющих с миром, он отвергал иль грубо отлучал, тем обрывая связующие концы, и тоскливое, горькое одиночество временами приобретало сладимый привкус. Вспоминая о прошлом, Рахманин торжествующе усмехался, уставясь в окно, и лишь одна мысль была не-отвязной, как заклинание: «не проси – и воз-дастся». А чего просить у Того, Кого нет? В чём воздастся? Какие долги отдадут? – понималось неотчетливо; вот сменятся времена, придут во власть другие люди, характерные, чутьистые к совести и правде, умудрённые жизнью, глубо-ко понимающие грубый мир с его скрытой из-нанки, и его, Рахманина, художника особенной статьи, не будут больше пригнетать, но отметят и приветят.

но кто бы, братцы, знал, как трудно, почти невозможно жить в одиночестве непокорному, порывистому человеку, душу которого припека-ет неправедная обида, чтобы коротать уедине-ние, никому не жалуясь, ни с кем не советуясь, не борясь, не враждуя и не любя, не доказывая своей правоты и художественной, однажды от-крывшейся истины. Дружба попрана, нити с миром порваны, но жизнь, так и не ставшая

12

монастырским заточением, просила присут-ствия кого-то, с кем можно бы излиться душою. Тут главное – не очуметь, не обрасти изнутри шерстью.

Старинная домовая икона, стоявшая на тябле в красном углу, всё чаще притягивала взгляд, и однажды Рахманин не удержался, усмехаясь, как бы дразня кого-то невидимого, снял чер-ную доску и с холодным любопытством худож-ника, бездельно занимая время, уже с каким-то иным растерянным чувством, не беря это новое настроение в толк, разглядел лысого старика с окладистой седой бородою и детским наивным взглядом, протер икону подсолнечным маслом. И вдруг на тыльной стороне доски обнаружил нацарапанную шилом мелкую ломаную над-пись: «Совет вам да любовь, православный люд. Ваш никита Романов, шиловский болярин. Генваря в шестой день 7187 год от рождества Христова, Господа нашего и Спасителя мира».

Липовая доска с врезанной с исподу шпон-кой (чтобы не загнулась икона и не лопнула), крепко побитая древоточцем, смутно проступа-ющий сквозь мрак лик древнего человека, слов-но бы глядящий любопытно из ночной улицы в избяное окно, скуластый, плешивый, с высо-ким лбом, исчерканным глубокими дольними морщинами, – таких стариков и ныне можно в избытке сыскать в поморских деревнях по бе-регу Белого моря – обычный селянин, наверное грамотей, может староста, прасол, купчина, ма-клак, начётчик старого обряда – эка невидаль, и смотреть-то особенно нечего, да и написан об-раз николы кистью зыбкой, нерешительной, словно бы богомаз впервые взялся за кисти, сидя где-нибудь на Керженце в скиту иль в кар-гопольской скрытне в Прионежье. А может, и с себя, придавая живых черт, списывал хозя-ин своё подобие в зимних сутемках при свете свечи-сальницы, чтобы не тратиться деньгами на торжище у богомаза. Ему, живописцу Рах-манину, такую работу сделать и часа хватит, но ведь рука-то не поднимется подражать, копиро-вать с чужого, к чему душа не лежит.

ну стоит себе икона и стоит в сумеречном углу, отчего-то названном красным, а никакой красоты в нём; старинные брёвна в обхват, поби-тые извилистыми глубокими трещинами, туго пленяют николу, мешают по-хозяйски власт-но посунуться в избу, распорядиться житьём, словно бы кто удерживает за полы старинного тёмно-синего кафтанца с золотыми позумента-ми, не даёт сорваться с чёрной доски, и лишь светятся тонкие восковые персты, сложенные в двуперстие, осеняющие крестом убогое сель-ское жилище; они страстно выпячиваются из мрака, трепетные, совершенно живые и оттого чудесным образом притягливые для верующего человека. Это была рука державная, рука спа-сения… Прежде таких писанок возами возили богомазы на ярмарки, торговали задёшево; они пропадали от старости, и досточки, почернев-шие от дыма кушных изобок, топящихся по-чёрному, со временем спускали вниз по тече-нию реки иль зарывали в землю, как хоронят покойника, а затем покупали новый Христов лик и, если было по деньгам, одевали в сере-

бряные ризы, в богатое платье, тем самым ис-полняя урок иль обет.

Икона не была художеством, не имела черт искусства, живописного изящества, чаровно-сти, того пагубного для души искуса, который отвлекает от молитвы, от слёзного плача, прось-бы, умилённого покаяния. Главное – простота, строгость и искренность. Всё лишнее, что от-влекало от Бога, решительно отсекалось церков-ным каноном, чтобы не взволновать плотское, не замутить душу. Казалось бы, стоит в углу на полке чёрная деревяшка безо всякого толку, но отчего-то рука не поднимается выкинуть в печь на растопку, и вот внушаешь себе: пусть стоит, коли не мешает, хлеба не просит, чужо-го места не отнимает; но что-то насылается от неё непонятное, животворящее, устроительное и ободрительное, чему не сыскать слов и нет ясного обозначения, и заставляет Рахманина почасту взглядывать, оборачиваться от порога на красный угол, откуда хриплый голос сыплет скороговоркою; это николай-угодник настав-ляет, учит, остерегает, де не бойся, парничок, струнить себя, держать в строгости, даже когда никого нет возле и вроде бы можно дать послаб-ки себе; помни, ты не одинок в избранном стро-гом житье, ибо Господь всегда возле и в тебе, Он подле самого сердца, в душе, и через образ апостола ты ведёшь беседу с самим Богом.

Однажды, решившись, Рахманин подновил образ, прописал тонкой кистью глаза, заглубил в обочьях, наложил тени в скульях, обозначил завитки круглой бороды, припустил золота в нимб над головою и в кафтанец, подправил титлы. Облик прояснился, но потерял загадоч-ность, новая манера письма вдруг опростила святого, сделала схожим с деревенским Пирос-мани. на тыльной стороне доски под памят-ными строками неведомого никиты Романова художник каллиграфическим почерком вывел эпитафию: «Человек уходит, не прощаясь, Если жизнь его осталась в птицах, в травах, Если в память улеглась кристаллом». И подписался: «Рахманин-Волхв».

неведомый никита Романов, болярин, тре-бовал изысканного послания миру. У иконы появилась своя история.

Прежняя хозяйка преклонных лет, продав имение, отчего-то не забрала николу с собою, чтобы не привадить порчельников в избу, го-товых в любую минуту пустить нажиток по ве-тру. Думала, икона защитит. Со слезами уходи-ла бабеня, кланяясь чудотворцу и прося у него прощения, но ещё дважды на одному году не-ожиданно возвращалась, чтобы ревниво прове-рить, как ведётся хозяйство, а может, мечтала назад перекупить родной дом, куда молодухою заходила к мужу на житьё, родила трёх девок и трёх парней. Этой иконою благословляла мужа и сыновей на войну, и ни один не вернулся из окопов.

«Если бы Бога не было, то его надо приду-мать… », – отметил однажды в дневнике Фёдор Михайлович.

«Без него жизнь не имеет сердцевины» – пришёл к мысли Рахманин и стал отыскивать Бога, чтобы освободиться от тоски. Порою хоте-лось выть, а Рахманин смеялся с горловым кле-В

лад

им

ир Л

ичути

н,

«Есл

и Б

ог с

танет

нео

бход

им

, О

н н

айдёт

теб

я С

ам»,

глав

ы и

з нов

ого

ром

ана

«Двина», № 4 (60), 2015 13

котом, скитаясь по старинной избе, заползая на подволоку иль спускаясь в подклети, не желая того, невольно отыскивал взглядом надёжный кованый крюк иль скобу. Одиночество накиды-вает путы на плотские желания и расширяет горизонты, невидимые глазу, но подвластные лишь разуму; оно решительно отрезает всё, что отвлекает, и горькое порою делает сладким. но обостряет обиды и самолюбие и наполняет тишину голосами. Те, кто жил в избе прежде, нынче приходят ночами, но не как гости к сто-лу, а как хозяева, занимая лучшее место. Гор-дыня полоняет сердце, и месть неведомо кому захлёстывает грудь.

Однажды друг Янин с язвительной усмеш-кою поддел Рахманина: «Юрья, ты захотел сво-боды, а свобода стоит дорого».

Слова прозвучали самодовольно, и Рахманин почувствовал себя оскорблённым.

«Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! – отрезал высокопарно. – За свободу не жалко и самой жизни!.. Тоже нашёлся мне философ… »

Тогда он обиделся на николая и вот нын-че, за годы сидения в Ижме, понял сложность понятия, которое государство хочет упростить, присвоить себе через правду законов, приспособ- ленных под власть. Свободу нельзя даровать, если её нет в груди. То состояние, в котором жил Рахманин, не имело чёткого определения; это было состояние барана, которому пастух дозволяет жевать траву, чтобы после в любую минуту пустить на заколание… Хотя человек рождается свободным, и эту свободу никто не может отнять, за неё, оказывается, не надо от-давать жизнь, которая никому на свете не нуж-на. Свобода внутри человека, как кровь в жи-лах. А душа тогда где? Евреи говорят, что душа растворена в крови и бродит по жилам. Отвори жилы, выпусти кровь на землю, и душа утечёт в пески и глины и далее в навь, в аидово цар-ство… И никуда душа не возносится, считают евреи, а возвращается в землю вместе с челове-ком. Может, правы иудеи, никогда не знавшие воли и поклоняющиеся золотому истукану и богу Яхве. но отчаянные русские отдают жизнь за волю, давно забывшие, что она значит, но те-шащие в себе воспоминание о ней. Евреи посвя-щают бытие золотому идолу, а русские – памя-ти о былом золотом веке, когда были воистину великими и вольными, и это время несомненно вернётся. Когда богами на небе были их мо-гучие предки, которых помнили ещё старики стариков… А воля – это великие пространства, зовомые Русью, это мать-земля, по которой сту-паешь в неведомые пределы, и никто не остано-вит тебя засеками и заставами, никому до тебя нет дела в твоём пути; шагай, братец, пока не споткнёшься. И сколько земли ты отмеряешь мозолистыми пятками – та и твоя.

Душа у Рахманина болела, а думалось, что это плоть стонет каждым мосоликом, ищет пере-мены мест. В город, что ли, податься? Там вра-чи быстро залечат и в гроб уложат, – разговари-вал Юрий с невидимым собеседником, сутулясь перед пустынным холстом. А если не к смерти и не к жизни? Будешь на аптеку работать. Зна-комые станут притворно жалеть: ой, да что это с вами, Юрий Михайлович, как похудели, на

вас лица нет… нет, лучше сковырнуться сразу, чтобы по больницам не ползать. Столько раско-пают всего, что заживо сгниёшь. К ним только попади, бормотал Рахманин, набрасывая каран-дашом в углу холста корявое ветвистое дерево. Берёза в рубище, ольха в панцире, ель в шкуре, человек в выделанной коже. Вот как ему повез-ло. немцы перчатки шили, дамские сумочки… А при чём тут немцы? Бред какой-то… Еловая шишка – образ родителя, копия дерева, только в странной авангардистской форме, обитали-ще семени – продолжение рода… Шестьдесят миллионов пронырливых любопытных голова-стиков в капле спермы человека, и лишь один, самый трудолюбивый (нахальный, наглый, предприимчивый, любвеобильный, страстный?) пробивается к месту назначения. Одно семя к шестидесяти миллионам… Какое удивительное расточительство и вместе с тем осторожность природы, чтобы не попустить дурное и не про-пустить лишнее. но каждый из тех, кто погиб в безуспешной борьбе, мог бы, наверное, тоже стать Врубелем иль Левитаном, иль тем же Ма-левичем, ходить с наганом в деревянном чех-ле и писать «Чёрный квадрат». Иль Лениным, иль Троцким с Бонч-Бруевичем и душенькой Бухарчиком… И кто сказал, что он, этот хво-статый проныра, пробивший брешь в женском лоне, самый лучший из всех, кто суетился, но не смог или опоздал?.. Увы, сколько бездарных негодяев на свете, сколько лжецов выросло из хвостатых пронырливых головастиков.

Мысль, однажды проснувшись, бродит по кругу и, пока не околеет в голове, суётся во все извилины мозга в шизофреническом угаре, от-ыскивая себе прокорма… Пока не сделает из че-ловека овощь… нет, лучше загнусь сразу, чтобы не тлеть в неволе. на что мне внутренняя сво-бода, коли нет воли, кругом регламент, устав, норма… А было угодил, и больница-то для знат-ных, кто в начальстве и возле. Ударило в го-лове, завеса такая, и вижу, и слышу, как раз-говаривают со мною, а ответить не могу, язык к нёбу прилип – не отодрать. Потом и сознание потерял, полный карачун. напряжение такое, ведь на износ работаешь, а иначе как? Чтоб ни шатко ни валко – так я не могу. неделю без сна и еды, кусок в горло не лезет. Из больницы вышел – живой труп, напичкали таблетками по уши. нет, когда прижмёт, сразу сковырнусь, и чтоб без отпевания и голошения, без подлых ре-чёвок и поминок, когда после второй рюмки по-койника уже забыли и готовы песни затянуть. И запоют ведь, и запляшут, после кулаками за-махают, кто-то и под стол спать…

***За окном прогремела фура, тряся хвостами

длинных необрезных тесин, за ней ещё одна с грузом хлыстов. Горожане атаковали Ижму, ставят за озером дачи. Откуда-то и денежки за-велись, видно выскребаются на белый свет из потаённого ларчика от подпольных промыс-лов, до которых не докопался ОБХСС. Горбачёв дал красный свет маклерам и сутенёрам, посу-лил полную переделку страны и перелицовку русского племени. Видите ли, людишки не так спят, не то едят, не так рядятся и худо

14

плодятся, поглядывая на дно бутылки, не уме-ют пить и работать, обходятся, дурни, малым и душу почитают выше деревянного рубля, на-прасно растрясая копейку. Жена Раиса велит прикрыть монопольку; послушался, ввёл сухой закон, чтобы заработала народная плодильня. но скоро пооткрывались подпольные шинки с самопальной водкой, и шулер-мулер полез из скрытен на белый свет. И, батюшки мои, сколь-ко оказалось мошенника-плодожорки, как за-причитали они о воле, грядущей из-за бугра, сколько там оказалось колбасной насулённой благодати, которая вот-вот пароходами и поез-дами хлынет в пределы Союза. И даже самые-то скептики и консерваторы на мгновение качну-лись душою к манне обетованной, захмелев от обещаний речистого генсека.

Эх, всем взял этот бывший ставропольский комбайнёр, кабы не странное клеймо на лбу; та-кую печать ставили иль судьба, иль рука палача по царской воле. но старались дьяволькую мету не видеть, не замечать нудную заученность кос-ноязычной фразы, словно бы воспроизведённой с магнитной пленки, инфантильность натуры, карамельную улыбку и слащавую изворотли-вость речей, скрытность туманных поступков на грани прямого предательства. Поговарива-ли даже, что Горбачёв – масон и близкий друг Тэтчер, ещё с юношеских лет, и что они тайно сговорились сократить Россию до пределов Мо-сковии, оставив на житьё миллионов тридцать-сорок народу. Расколоучители и навадники, фартовые игроки и профаны, нахватавшие азов маклерства в гарвардах, процентщики и шуле-ры, цэрэушники и просто ловцы удачи, боясь опоздать, с тайными и явными намерениями устремились в Союз из-за бугра, летели на са-молётах, плыли на пароходах, возбужденные азартом лёгкой добычи. Этот воровской азарт невольно передался и русскому народу, взбудо-ражил кровь; в стране ощутимо запахло пере-менами, словно бы по-за бором по-за лесом про-глянуло какое-то новое, давно чаемое солнце, освещая мрачные сонные дебри и дикие стоя-лые болотины. Русь призажмурилась и, не веря новинам, ещё боялась полным взором глянуть на белый свет. А вдруг быть новой беде? Вро-де бы сулятся реформаторы пряниками печат-ными, но вот схватят власть и погонят всех на правёж под кнут и дыбу…

И внезапно изба Рахманина вдруг оказалась на тракте; как дороги просохнут, спешит на-родишко на землю. Радоваться тут или негодо-вать? Всё меньше крестьян, всё больше посе-ленцев, случайных для этих мест, которые иль сторговались за клок земли, а кому и повезло получить «задарма» дикие сотки в таёжной сыри, кому дача – утеха и сладкие грёзы, помо-гающие на время забыться и уцелеть. Вылетели однажды из гнезда, побегали на чужой стороне за удачей, захотели вернуться, а глядь, уже ни родной избы, ни своего места – всюду чужие. Вот и обживаются, где придётся, думая прира-сти пуповиной.

Изба тряслась от большегрузных машин, и, ненавистно глядя с повети им вослед, Рахманин с раздраженим думал: «Вот спрятался, и даже здесь настигли… Куда ещё деваться, чтобы не

слышать зловонного дыхания кургузого боль-шевизма?... «Сим победиши!»

Снова весна, вот и листочки проклюнулись, розовое марево ивняков по-над берегом, рыжая охра просыхающих бугров, воронёная чернь влажных ольховников, сквозь которые, как че-рез частую уловистую сеть, проглядывают блёст-ки небесной сини, воздух маревит, дрожит над поскотиной, над во вспухшей пашенкой, пахнет лесным бродивом, речным разливом, костро-вым дымом, смолою… Каждый раз без перемен, как и в минувшем году, как и сотню лет тому, как и века назад, по заведённому распорядку в природе, – но вся картина пишется сызнова свежими красками, самыми нежными помаза-ми. Здесь-то и кроется тайна обновления, вы-зывающая в человеке необыкновенное волнение и зажиг, интерес к будущему, который вроде бы совсем иссяк в зиму; до весны дотянули – и слава Богу, шепчет старик синими губами, сидя на завалинке и прислеповато глядя на солнце, – а теперь и дальше поплывём…

Зачин дороже денег; весна боится прозяба-ния, но позывает к бесконечным трудам. Весна в природе – это волшебное полотно, на котором поначалу сиро, уныло, безголосо, лишь протяж-ный ветер-сиверик, разгоняя по небу низкие свирепые тучи, поёт унылую песнь… Всё только в намёке, как на холсте у художника: прежние, выдавленные из тубов краски, кисть колонко-вая иль свинячья, чистое, словно бы заснежен-но суровое пространство без всяких намёков о весенних родах, и вдруг что-то живое начинает прояснивать сквозь грунт, пока незримо откла-дываться на полотне призрачными тенями и от-тенками пробуждения к жизни, продолжению рода, к любовному ератику, что называется у человека страстью…

ну как тут не вспомнить Бога? До чего же приглядисто, какой простор во-

круг; тут бы и умереть… Так не дадут ведь… Скоро деревья заневестятся, опушатся, запоют на ветру трепещущие берестяные свитки. Где-то журавли курлычут, спешат на родину; при-летят на гнездовье, а места заняты, понастрои-ли всего… Тревожно закричат на всю округу, кружась, запричитают с обидою в голосе, зары-дают… Бедные, бедные… Как мы скверно рас-поряжаемся всем. Кто нам дал такую власть? Почему мы главнее птиц? А может, птицы куда нужнее для природы? А мы вот взяли моду и всюду лезем со своим уставом. И не случайно ли, что дорога сюда через сумасшедший дом? Это все, кто с Богом, тормознули на Белой горе (может, они-то и нормальные?), а все прочие мимо, мимо убогоньких и тронувшихся умом, кинулись на сражение с природой…

***Безделье душит художника, и тогда неот-

ступные мысли, как свора собак, рвут за пяты; день кажется бесконечным и хочется его под-толкнуть, чтобы скорее сгинул. Будто впереди ждёт новая жизнь. Деревня особенно чужая и нравная для постороннего: это как бронирован-ный сейф, куда много всего натолкано, а не до-стать – сидишь возле вроде сторожевой собаки. Хорошо, если от хозяина перепадёт мясная ко-В

лад

им

ир Л

ичути

н,

«Есл

и Б

ог с

танет

нео

бход

им

, О

н н

айдёт

теб

я С

ам»,

глав

ы и

з нов

ого

ром

ана

«Двина», № 4 (60), 2015 15

стомаха. Это крестьянам некогда унывничать и впадать в тоску, ибо круг дел разнаряжен от восхода до заката, от рождения и до могилки. Уж к старости хомут так натрёт холку, что вро-де бы и пора сбросить его с горбины и жить впо-леготку и впотяготку, да душа вот, получившая однажды разгон, никак не может смириться; да и в праздности не поволынишь, жизнь понудит шевелиться. А художному деревенскому посто-яльцу, если работа не ладится, хоть на время надо бежать прочь со двора на русские просто-ры, ибо сами стены избы становятся тугими юзами и холодят кровичку.

Конечно, всякому художнику свойственно искание, и порою он сворачивает на тропу тупи-ковую, кончающуюся обрывом. Иной прибли-зится к пропасти и, пристально глядя в клубя-щуюся тьму, отступит обратно, чтобы не играть с судьбою; другого же, честолюбца и гордеца, вдруг охватит сладкий хмельной дух из тесни-ны, и художник, очарованный бездной, реши-тельно ступает в неё в надежде изумить мир. И погибает…

Русский живописец редко решался на столь решительный шаг, обычно отступал, огляды-ваясь в надежде на Бога; отодвигался от края не по робости натуры, но потому что боялся взрывать видимое, вскрывать плоть беззащит-ной хрупкой красоты, чтобы из любопытства и презрения явить обнажённую сердцевину пре-красного. нет, мешали не трусость и малость таланта, но совестность, почтительность и ду-шевная нежность художника. Красота требует обожания. Конечно, извилист, причудлив был поиск в искусстве от Рафаэля до Иванова, от Крамского до Врубеля, от Репина до Шагала, от Петрова-Водкина до Пластова, много рухнуло судеб, померкло талантов, и, если уцелели, не пропали в нетях Саврасов и Шишкин, Васне-цов и нестеров (как бы ни закапывали их ми-ротворцы, насылая хулу и глум), значит, они каким-то неисповедимым любовным чувством приблизились вплотную к доверчивой русской душе, приоткрыли её покровцы не только для себя, но и для самого народа. Может, в этих симпатиях простеца-человека и стоит искать верность художественного поиска?

… нищему собраться – только подпоясать-ся. Рюкзачишко на горбину, прихватил удочки, лежащие на подволоке, – и шагом марш, Юрий Михайлович, за порог, ступайте себе с Богом, повитерь вам в спину. И тут весь мир благосло-венный с его красотами на все четыре стороны у ваших ног. Полы брезентового дождевика рас-пушит, будто соколиные крыла, наполнит пря-ным вешним воздухом – и понесёт родименько-го с деревенского гляденя за синие, волнами, леса, куда увлечёт обрадевшая от желанной воли душа.

Это лишь сказывается сказочным манером, затеивается чудесным образом, когда любое же-лание исполняется по щучьему велению. А в жизни-то, братцы, всё куда как скромно, проза-ично, уныло, кирзовые сапожонки запинаются о каждую кочку, котелок на поясе взыгрыва-ет при неожиданной спотычке, топор, сунутый за пояс, елозит топорищем по ляжке, сидор, будь он неладен, так неловко ёрзает по спине,

натирая банками с тушонкой меж лопаток, и глаза, отвыкшие в полусумраке избы от воли, слезятся по-стариковски от влажного ветра-шалоника, наплывающего из-за реки, и солнце слишком усердно припекает голову сквозь ша-пёнку, выкроенную Рахманиным из шерстяно-го носка и сшитую на скорую руку на берегу та-ёжной речонки взамен утерянной. нет, братцы, воля может, и хороша в мечтаниях, зазывиста в затворе, в юзах, долгом сидении в тюремке, а высунься самонадеянно из стен на простор – и станет вдруг на первых же минутах так расте-рянно, покинуто и несчастно, словно бы тебя против желания выпихнули из надёжного уюта. надо куда-то попадать, чего-то наискивать, к чему-то стремиться, спать корчужкой под раз-весистой елиной, мокнуть под обложником, с упорством и невольным раздражением мешая шумовкой устоявшуюся в душе праздную сон-ливость. И с невольным испугом оглянешься на дом: а не лучше ли вернуться в свой заулок, пока не убрёл далеко и пути назад как бы ещё не закрыты, задернуть жердяные заворы, запе-реться изнутри и сонно, вяло угнездиться возле белоснежного холста, вытягивая из него суро-вую ниточку замысла?

… Эта гнетея с первых шагов мутит сердце любого творческого человека, кому поход в при-роду за блажь; пока-то всё утрясется и уляжет-ся в рюкзаке, пока-то душу промоет весенним сквознячком, воздухом высушит глаза, а взбо-дрившаяся кровь подымет вялые с зимы жилы. И вот близкие к деревне прислоны, тускло мер-цает жнивьё, березняки на замежке польца взя-лись сиреневым дымом, плешины травянистых угоров принакрыты серебряным инеем, дымят-ся чёрные выжженные плешины, пряно пахнет золою, водяными прысками, свежим навозцем, выметанным на готовую к пахоте землю; уже ворота коровника нараспах, и оттуда, из засто-явшейся за зиму глубины двора, доносится на волю протяжный требовательный коровий мык. Прицельный взгляд Рахманина привычно охва-тывает разом весь мир в случайных подробно-стях, которые в обычные дни проскальзывают мимо, не задевая сердца. Рахманин взбодрился, повеселел, его отлучка из дому получила вдруг цель и смысл, и ноги сами собой понесли из де-ревни. Увиденное невольно сочинялось в сюже-ты; но впечатления сбивались в стадо и мешали друг другу.

«Даже в моей краткости письма слишком много подробностей, уводящих от размышле-ний к объяснениям, к литературе, к сюжету, а значит, от внутреннего, душевного к внешнему умствованию, к необычной детали, которая не-ожиданно царапает взгляд, но не трогает души, оставляет человека спокойным, хладным, как бы спящим.

… нет, у него глаза распахнуты, зритель даже удивлён, стоит с разинутым ртом, но нет внутри преображения, думал Рахманин, не-ожиданно, без всякого повода скинувшись на свою живопись. Художник бежал из дома на природу, чтобы освободить смятённое сердце от забот, успокоить нервы, унять все внутрен-ние пререковы, чтобы возвратиться в деревню с умилённой душою; но ещё не миновал околи-

16

цы, а голова уже гудит от сбойчивых мыслей. – Пикассо скинулся на этот путь, сманив многих внешней легкостью письма, вроде бы не требу-ющего школы, живописи; калякай-малякай – и вся недолга. Пикассо свернул на угловатость, уродливость линии, на трансформацию не толь-ко горизонта, который всегда имеет конкрети-ку, несмотря на вычурность, фантазийность, но и вспорол небо, лишив его гармонии, глу-бины и подавляющего величия, и тем самым отверг Бога, создавшего человека по своему об-разу. Значит, нет над нами величавого Старца с длинной седой бородою и сердечным отеческим взглядом голубых очей. – Рахманин спустился с косика к реке и вдруг новым взглядом увидел широкие деревенские ворота на выгон, скрипу-чие, с укосиной и длинной берёзовой щеколдой. Покосившаяся дряхлая изгородь возле, выстав-ленная из березовых кольев и жердин, связан-ных ивовой кручёной вицею на старинный ма-нер, по низу закиданная травяной ветошью и жестяными стоянцами каравайника и конского щавеля, едва видимая, была столь невзрачна и жалка, что ворота, сшитые из горбыля, каза-лись величественными, встроенными в луга и небо, как вход в иные пределы. но ворота – это и духовная, нравственная крепость, хотя и нет около каменной стены и рва, это и остерег чу-женину, вступающему в чужие пределы со злым умыслом, предупреждение, защита, граница чужого владения, мистический древний знак, языческий оберег, родовое предание, и потому такое значение придавалось воротам, даже если были они ветхими, без запора и каждый мог пройти через них.

«Это же законченная картина, – поразился Рахманин. – Как я раньше не увидел? Тёмные, посекновенные ветрами и дождями ворота, за которыми громоздятся фиолетовые небесные тучи, беременные дождём, те самые небесные коровы с Божьего пастбища, готовые пролить семя и оплодотворить мать-землю. И ни одной подробности, отвлекающей от размышлений, и ничего раздражающего, вызывающего смуту и недовольство. И никакой тебе вычурности мо-дерна, ничто не вывернуто с ног на голову, без вывихнутой шеи и кривого взгляда, но сама природа выставила напоказ своё величавое ино-бытие».

Рахманин раздвинул во весь распах деревен-ские ворота, словно бы мало ему щели, чтобы протиснуться, и даже пошатал суковатые сосно-вые вереи, чтобы удостовериться в их надёжно-сти. Это был вход в селище и выход в вечность; отсюда, с росстани, плелись деревенские с гро-бишком, тащили упокойника на жальник иль к древней церковке на молитовку; с этого раз-вилка гоняет пастух колхозное стадо, переправ-ляя коров через речку на луга, ездят на лесные поженки ставить сена; средней дорогой мужики спускаются к реке, завешанной по берегу ив-няками, где стоят закодоленные деревянные лодки и откуда пряно, терпко доносит кипящей смолою и варом, а бабы – к мосткам портомой-ни полоскать бельишко.

Какая богатая живопись – что весной, что в осень, что в крещёнье. Парит студёная прорубь, жёночонка, стоя коленями на дощечке, упор-

но елозит мужними исподниками в свинцовой густой воде, выставив над крошевом битого льда широкий зад в серой посконине, выжима-ет бельишко багровыми руками, стиснув зубы от напряжения, и вода смерзается на чёрных катаницах окатными жемчугами. Иная бабёнка и обернётся от ердани, почуяв взгляд мужика-чуженина в закуржавленной чёрной бороде, задорно, белозубо оскалится, плеснёт синим взглядом из-под заиневелых ресниц, а щеки так плотно набиты морозом, так пылают, что, ка-жется, можно от них подпалить берестичко…

«ну чем, братцы, не картина под Маляви-на иль того же Кустодиева, иль Константина Васильева – столько в этой простоте русского чувства и природной красоты, что и воображать ничего не надо, дополнять зрителю словами, картина, не требующая ни размышления, ни объяснения, – простонародная жизнь в своей исторической первобытности… »

Хотя первых двух художников Рахманин не-долюбливал; слишком много на полотнах мяса, той плоти, что вроде бы внешне и просится на холст, но сама в глубине своей рыхла и безмолв-на, много застоявшейся немой потины, и, что-бы добиться от неё духовного, возвышенного, надо долго окарнывать, снимать, не жалеючи, стружку, однако не вполне надеясь добиться сердечного окликания.

По Тургеневу: «Эко богатое тело, хоть сейчас в анатомический театр». Грубовато, но в сущ-ности верно. Вспорол – и отвалился; слишком душно, полнокровно. Много всего. А было ли наслаждение? Хотя… »

на этом мысль Рахманина стеснительно скукоживалась, ибо видение было слишком за-влекающим, чтобы безжалостно хулить; что-то внутри взыгрывало и протестовало, становилось жарко, жилка топорщила жилку – это наску-чившая плоть бунтовала, напоминала о себе.

Прежде деревенской полнокровной натуры хватало Рахманину, чтобы разгореться сердцем и разогнать себя к работе. но вдруг однажды как бы замкнуло в груди, в один миг встала за-пруда от головы к сердцу, от мысли к чувству, пальцы обескровились, не слыша кисти, и гла-за заилились, потеряли остроту, не чуя игры красок, словно натаскали в свою плотину вся-кого речного и лесного хлама деловитые бобры и заперли напор воды. Сочится лишь тонкая струйка… И случилось с одной стороны запру-ды половодье сомнительных мыслей, заливаю-щей торфяные берега, а с другой – обнажившее-ся ложе чувств… с ракушками, вязким чёрным илом, донными живульками и травяным ко-реньем, скоро обросшее осотою. В бесплодных сомнениях и потонуло истиха всякое желание писать… Ибо все усилия художник тратит на подробности, а они, эти оттенки богатой приро-ды, стали вызывать у Рахманина тошноту.

«… написать только одни ворота… И доволь-но… Даже фиолетовые тучи, готовые отелить-ся, лишние, они своей душной коровьей тушею наваливаются на землю и притушают главный смысл… , – думал Рахманин, неторопливо уда-ляясь от росстани вправо, к кладбищу, где речка делала крюк, минуя Ижму по подуго-рью, чтобы не попались навстречу деревенские. В

лад

им

ир Л

ичути

н,

«Есл

и Б

ог с

танет

нео

бход

им

, О

н н

айдёт

теб

я С

ам»,

глав

ы и

з нов

ого

ром

ана

«Двина», № 4 (60), 2015 17

Конечно, и в литературе встречается подобное, но за это писателей не казнят. И не реализм, и не модерн… Это на художника навесили пу-довые вериги, шоры на глаза и под нос сунули охапку сенца. Жуй, де, братец-соцреалист, и молчи в тряпочку. не то схлопочешь по первое число… но если взять Лермонтова иль того же Акутагаву. никаких иллюзий, только откры-тый голос одинокой души в пространстве. Мас-штаб сольного голоса так близок мне… Я думаю, что Лермонтов и Уолтер нашли бы общий язык, потому что в одном пространстве пересекаются. И неруда с ними в том же пространстве, они вышли из одних ворот. Это чёрт знает, какие мас-штабы этой воли, какой запредельный космос, и вместе с тем всё очень скромно, всё чуть-чуть, без словесных излишеств, но как масштабно. И никакой разноголосицы, чересполосицы, пу-стопорожней трескотни, фанфаронства… никто не лезет с дурацким советом, не затыкает рот; я художник, так вижу – и отстаньте от меня… Вроде бы скромные стеклянные бусинки жи-вут самовольно, а представляются роскошными окатными жемчугами. Это сольный образ выпи-рает, хватает за душу и ведёт за собою… Чита-ешь и понимаешь, что это моё, не требует ника-ких объяснений, и ты путешествуешь по этим пространствам, полагаясь на такого надежного спутника».

Впереди кто-то маячил, месил весеннюю грязь у реки, горел жиденький костерок, пламя тусклое, слюдяное, облизывало чёрный коте-лок. Рахманин растерянно остановился, словно бы добровольно загнал себя в тупик; встречать-ся ни с кем не хотелось. Одиночество, в котором обитал, надо было постоянно охранять, иначе оно разжижалось напрасными будничными раз-говорами, от которых ничего не прибавлялось внутри – ни спокоя, ни крепости, ни толка. Лишние слова не только подтачивали смысл жизни, но как бы вынимали из художника кро-хотные частицы его доблестного стояния проти-ву властей, подверстывали, делали заурядным, безликим, единицею из деревенского ряда, та-ким, как все.

Рахманин спохватился, невольно сожалея, что поздно заметил. Это, конечно, не баба с пустым ведром, что, встретившись путнику на дороге, по примете любое будущее дело подвер-стает ему в убыток. Можно бы, конечно, свер-нуть в овражец, густо обросший чащинником, своим руслом выходящий прямо к кладбищен-ской церковке. Когда-то здесь была виска, вы-падающая из озера в речку, но со временем в за-сушливые годы покрылась прахом, дикорослью и пропала. Около овражца река круто выгиба-лась, уходя на север, её пригнетал высокий об-рывистый берег, сложенный из красного плит-няка, по проточинам ручьевин и расщелинам меж камней карабкался ельник, чтобы наверху сбиться в непролазную тёмную стену. Одно де-рево отстало от своего стада, упорно цепляясь кореньем в камёшник, свешивалось к воде, ка-залось бы, в любую минуту готовое обрушиться на дорогу; но ни половодье, ни ливни с ветра-ми, ни зимние вьюги и за десять последних лет не могли пересилить его. Дорога была наезжена

прямо под креневой елью, значит, местные при-выкли, потеряли страх.

Под пологом ели сидела девица в брезенто-вом кабате, похожая на придорожный камень- одинец; куколь натянут по самые брови, ноги в сапожонках склячены: она деловито елозила карандашом по планшету, наверное, списывала вид. А рисовать было что: багровый, взморщен-ный берег, суровый остроконечный ельник, от-ражением своим купающийся в свинцовой бы-стери, пенные бельки, сплывающие по воде к завороту, где скапливались в колышащее стадо рыжеватых пузырей. Таких пейзжей Рахманин перевидал на Руси в каждом таёжном углу, они как бы призывали бродячего художника к себе, просили полюбоваться и запечатлеть, напоми-нали собою академическую постановку для на-чинающего живописца. Скушно, братцы, скуш-но копировать то, что уже сотворено природою для посмотрения и неуничтожимо в веках, пока живут небо, вода и лес. Красота-то внутри че-ловека, а не во вне. Кого-то вздёрнет она на крючок, на острое жальце, а тысяча человек пройдут мимо, и ничто не оследится в душе. И никакой тебе фантазии, сердечного напряга, комка в горле…

Мужик в фуфайке и зимней шапёнке бродил по няше, с трудом выдирая рыбацкие сапоги с распущенными голенищами; перекинув верёв-ку через плечо, пытался затащить лодчонку по-выше. Рахманин узнал деревенского умельца Пиросмани, молча подхватился за ужище, по-мог поддёрнуть.

– Далеко ли без хлебов, Михайлович? – спросил мужик, отсмаркиваясь деловито, вытер руки о штаны.

– Да вот… – неопределённо пожал плеча-ми Рахманин. надо бы сразу двинуть дальше, да что-то задержало. невольно оглянулся на девушку, усердно мусолящую карандашом бу-магу, на костерок, где из кипящего котелка торчал щучий зеленоватый хвост и словно бы зазывал художника «поснедать». Рахманин не-вольно соблазнился и сглотнул слюнку.

– Садись с нами ухи хлебать да хлеба ись… – пригласил Пиросмани. – Успеешь, если дела не торопят. Сапоги дорогу знают… .Дарья, иди познакомься… .Это Рахманин, художник, я тебе про него даве говорил. А это Дашка, моя мень-шая… Строгановку добила на диплом, – не удер-жался, похвалился дочерью. – Вот семейка-то, ёшкин корень, я тебе дам… Собьемся в артель… Зинка с Горыней, да я с Дашкой… Будем гнать такую продукцию со знаком качества. на весь мир. Фирма веников не вяжет, ага. Фирма де-лает гробы. Я уж и названье придумал, да как-то неудобно при дочери сказать. неприлично, но выразительно, – Пиросмани было захихи-кал, но тут же споткнулся, близко сдвинутыми глазками крапивной зелени со значением обша-рил Рахманина, словно бы решил и его подвер-стать в свою кампанию. – Дарья! Уснула там? Стол налаживай, чем есть-пить, – Пиросмани подмигнул, щёлкнул по кадыку. – С устатку… Год не пей, два не пей, а под ушку кинь рюмку в брюшко. Рыба по суху не ходит, рыба ходит по воде… Поди, знаешь? Да ежли с важливым гостичком.

18

Пиросмани был искренне рад неожиданной встрече. Вроде бы Рахманин жил под боком, на другом конце Ижмы, не за сто вёрст попадать, но к себе в дом никого не поваживал, двери держал на крюке, кто бы к нему ни толкался. А тут вон как вышло. И поговорить есть о чём… Вот и девка в люди вышла, не из хлева навозно-го чумичка – порода! Ей только бровью повесть. Любой в ногах. Эх-ма! Мне бы в своё время гра-мотёшки, и я бы, поди, на вышины числился.

Откуда завелась эта мысль, Пиросмани не знал, но хотелось думать, что это правда; глу-пые в столицах не учатся, там есть что взять и чем зачерпнуть, лишь бы в голове, кроме вшей, ещё что-то копилось.

Пиросмани расстегнул фуфайку, разобрал бороду на груди, чтобы выглядеть солидно. Бо-рода у Пиросмани выросла седым хвостом, есть куда западать хлебенным крошкам и щучьим косткам. нынче мужик походил всем благо-образным обличьем на старовера-начётчика из келий, уснувшего на забытом погосте, и на сто-личного художника Селивёрстова, однажды по-бывавшего в этом диком углу в поисках древно-стей. Поистёртая фуфайка и тяжёлая шапёнка из волчьего меха были тоже к лицу Пиросмани. настоящего мужика любой сряд личит. Высо-кий костлявый лоб, глубоко запавшие глаза. недоставало махорной сосули в углу рта. Вот тебе и картина из серии: русские типы.

Рахманин возил Селивёрстова в Ижму, мно-го спорили о русской доле, о Боге и царе, и каждый раз, на что бы ни скинулись в разго-воре «за чашкою чая», меж ними выскакивал чёртик и сбивал на сторону.

«Рахманы – волхвы и скоморохи, они Рома-новых не чтили и Христа похоронили в Шамба-ле на Гималаях, – кричал Селивёрстов, сверкая глазами, и выцветшие, с близкой сединою, гу-стые волосы вставали от возмущения хохлом. – И в тебе, Рахманин, веры ни на щепоть. А в ком Бога нет – пиши пропало: прясла упали, корова сдохла, и кобыла заблудилась в лесу. За что обопнуться, к чему привязаться прочно, если в трясине по колена? Где дух для творче-ства взять, если душа в потёмках заблудилась, не мычит и не телится… ?»

«А ваши Романовы только званием русские, а сами сплошь объевреенные немцы и офран-цузившиеся пруссаки-лягушатники, вот и на-род довели до безумия. Как случайно попали на трон, так и в одну ночь смело всю династию народной бурею. Рухнула от одного холостого выстрела… Только два десятка несчастных баб и встали у Зимнего на защиту. Ха-ха… Как на-чалась история Романовых с убийства несчаст-ного сына Марины Мнишек, так и закончилась убийством сына николая. С Романовых умерла русская воля и остались одни предания и ста-рины».

«Зато до революции была настоящая полно-кровная жизнь… Россия мчалась к прогрессу на всех парах, гордо стояла к Европе лицом – не подступайтесь, самохвалы, живо шапку собьём: хлебом кормили Европу, железные до-роги, линкоры, ледоколы, литература, поэзия, живопись, музыка – всё лучшее в мире. Разве не так? не плелись в хвосте за Европою, а бе-

жали галопом… А какие красивые люди были лицом, благородные, с чистым взглядом и ис-кренней душою. И где они? В ГУЛАГе… Трудно поверить, но всё ведь было, Рахманин, пока не пришли твои коммунобезбожники и не распяли на кресте православный народ… »

«Как же, держи карман шире… Было всё… Где оно это всё, если оно дествительно было? Только сказки чудаков вроде тебя, мифология. Если что и было, то для господ. Парижи, музеи, рулетки, Монако, ницца, Рим, Карловы Вары, чтобы лечить подагру и обжорство, ресторации, карты, цыгане, театры – и вино рекою, деньги пудами, а в церковь этих господ и на аркане не затащить. Равнодушие и полное небреже-ние к крестьянину-кормильцу, как к скоту… И даже хуже того. И по-прежнему один с сошкой, а семеро с ложкой. Ассигнации, акции, рекла-мации, облигации, прокламации, революции, проституции – и всё из одних торгашеских рук. Да, маклаки хлеб гнали в Европу миллионами пудов, но в России каждый третий год поваль-ный голод, люди мрут, аки мухи, нищета, убо-гость, лапти, избы под соломой, бездорожица, грязь по колено, клопы и тараканы, шинки, ев-реи загребли капиталы, литераторы и поэты, бе-жав от Христа, причащаются кровью, содомия и круговой гешефт – кто больше даст на лапу, великие князья, слившись в объятиях с либера-лами и английскими банкирами Ротшильдами, готовят государю эшафот, убивают Распутина и раскачивают мировую бойню, а в это время царь николай, размышляя о вечности и Божьей милости, починивает свои штаны… А смута уже стоит при дверех. И не к прогрессу мчались, дорогой мой, а к сатане за милостью, продавши душу, и господа были ему главные потатчики. Вот и вся твоя монархия, которую сами же сво-лочи, якобы монархисты, сопнули на свалку, а царскую семью загнали в Ипатьевский подвал на заклание, как библейскую жертву. А теперь плачут и ноют: подай им царя-батюшку, и сно-ва несчастный народ гонят к покаянию.Чтобы за них, новых господ, каялись».

«Плохо, Рахманин, что жидкий ты нутром… Сомнения утверждают, а скепсис подтачивает. Тебе все плохи: монархисты, коммунисты, со-циалисты, анархисты, конформисты. Всем, ста-ричок, ты недоволен, и твоё недовольство сма-хивает на бабий неврастенический каприз. Ты скрипишь, как старое дерево, при малейшем порыве ветра… »

«Да, скриплю и нахожу в этом удовольствие. Зато скрипучие люди долговеки, их и пестом в ступе не уколотишь», – Рахманин свёл раз-говор на шутку, чтобы не разбежаться с новым знакомцем.

… нынче Рахманин любит лишь воображать сюжеты, сочинять, сметывать образы на живую нитку при каждом любопытном случае, но тут же и забывать случайную незапечатлённую на-туру, угодившую на глаза.

Писание картины – не только труд, страда-ние и самоистязание, но и удовольствие, искус, соблазн, настойчивый зов мира покинуть за-твор, на который сердце просит откликнуться, ибо даже дальнее эхо от твоего растерянного голоса нарушает уединение, призывает едино-В

лад

им

ир Л

ичути

н,

«Есл

и Б

ог с

танет

нео

бход

им

, О

н н

айдёт

теб

я С

ам»,

глав

ы и

з нов

ого

ром

ана

«Двина», № 4 (60), 2015 19

мышленника, сотворника, поклонника, воз-буждает кровь.

… Девушка неохотно стронулась из-под ели-ны, обмахнула колени от иглицы, подошла, су-тулясь, взгляд набыченный, тяжёлый. на ску-ластом широком лице нос сапожком, густые, в линию сросшиеся брови. В брезентовом плаще, с каменным выражением на лице, спрятанны-ми под куколь волосами, она походила на по-лумужичье.

«Ой, сурова ты, Дарья Ивановна», – подумал Рахманин, неожиданно повеселев. Ему вдруг захотелось понравиться этому супистому «идо-лу» в юбке.

– Дай гляну, – вдруг перенял у девушки планшет. Дарья покраснела, но неохотно поко-рилась; принялась деловито потрошить отцов походный сундучок, расписанный по крышке розами и львами, вставшими на дыбки, разева-ющими пасть.

неожиданный рисунок сбил Рахманина с назидательного учительного тона. В расще-лине горы росло дерево с рубцеватой шкурою и костлявыми сучьями по низу, под которою текла чёрная, как аспид, река с пролысинами света на быстрине. Еловые морщиноватые кор-ни выбились из-под каменистой осыпи на бо-жий свет, свились в жгут, будто змеи, выгну-лись мостом над щербатой дорогой, упёрлись в противоположный пологий берег реки, и под ним, наверное, в другой, нездешний, мир пону-ро тянулась лошадёнка с возом, попадал мужик с походной торбою и баба, перетянутая шалью, вела за руку ребёнка в высоком колпаке. А по чудному мосту на другую сторону реки ковы-ляла карета, запряжённая цугом; из окна вы-сунулась баба в чепце с рогами и что-то властно грозила тем, кто плелись по шляху. Даже на тот, вечный свет, недовольная всем господарка не могла уйти достойно, с душевным миром и кротким сердцем.

– Да-а, – неопредёленно протянул Рахма-нин, несколько раз, как бы сверяясь, переводя взгляд с наброска на природный пейзаж, так любопытно преображённый в сознании начи-нающего художника. – У кого училась? У Поп-кова, у Шагала, у Филонова, у Ефима Честня-кова? Иль у всех понахваталась? Иль сказки Бориса Шергина пленили? Преобразованная ре-альность – это то, чему не учат в академиях, что не даётся рассудком, а возникает в художнике, как сладкий тревожный сон, необъяснимое ви-дение, похожее на безумие. Смотри, сколько у тебя тревоги и трепета в рисунке… Я не говорю, девочка, о качестве работы, это особая тема… Тут нужен опыт и старание.

– Господь учит, – решительно отрезала Да-рья, оборвав монолог Рахманина, и, отвернув-шись, стала с какой-то недовольной яростью нарезать хлеб на однорушные ломти.

Отец не встревал в разговор, хотя по напря-жённой спине видно было, что горит нетерпени-ем. Выложил звенья щуки на берестяную кору, присолил крупной солью, оттащил котелок с ухою под широкий полог ели, раскинул брезен-туху.

– Прошу к столу… Чем богаты.Пиросмани искренне хотелось услужить.

Рахманин уселся на рубцеватый обнажённый корень, притулился спиною к стволу, призамг- нул глаза; от еловой коры под лопатки истека-ло благодатное целебное тепло. Говорить боль-ше не хотелось, да и что посоветуешь юному самонадеянному существу, которое сам с усам, всё знает, всё может, талант подменяя нахаль-ством и нетерпением молодости. Будто вчера Рахманин сам был таким же, себе на уме, слова поперечного ему не скажи, – и вершина славы казалась уже покорённой насегда. И вот устал, рано состарился, душа от надсады лопнула, рас-кололась наполы, и теперь из глубокой трещи-ны постоянно сквозило, обдавало холодом всего от макушки до пят. Вроде ничего и не болит, но внутренняя зальделость странно скукоживает всего и горбит, как изработанного старикашку.

– ну и как нашёл?... Стоящая работа? – не утерпел Пиросмани, спросил; так хотелось, что-бы похвалили дочь.

– Сойдет… начало положено… не всё сразу… А там время покажет. не нам место заказывать, – Рахманин постно поджал губы, огладил тугую бороду, уже крепко побитую сединою.

– Скуп ты на похвалу, Михайлович… Ой, скуп… Давай, пробуй ухи-то, пробуй. не стес-няйся. Да стопочку-то прими, не жеманься. Может подобреешь, – Пиросмани нацедил по стопкам беленькой, умащиваясь, поелозил на поджатых под себя коленях, шапку для удоб-ства подсунул под себя, огладил сивый волос. Сказал возвышенно, разглядывая рюмку на свет. – Русь-то наша пресвятая, как эта про-зрачная рюмочка, на подросте стоит! Дерево упало, погнило, глядь, а возле падины во мшаре сколько юной поросли, и все елушки на обгон друг перед дружкой… Так что не кисни, Юрья Михайлович, будь к людям поближе, соседей держись, не таи зла, и они к тебе приоткроют-ся сердцем, а не то, пообидясь, скоро погонят с саней на запятки. А то живёшь, как поби-тая немчура: вроде и лыбится, скотина, а глаза злые, как у кабанчика, – значит, простить не могут нашей победы. А мы вражину давно про-стили, и в этом наша сила. И ты, доча, держи хвост пистолетом, чтобы борзые не отгрызли… но и старшим поваживай, прощай им нудную старость, не дерзи на совет, каждое слово хва-тай в науку. Вот такое моё будет напутствие вам, молодяжкам.

Пиросмани задрал бороду и влил из стакаш-ка в беззубый рот, как в бездонную скважину. И сразу потянулся ложкою в котелок, взбуро-вил уху, давая зачин к еде.

– Ой, сладка свежина и сколь скусняща. Речная-то щука прогониста, мясо плотное, на-жористое. Даве в рюжу угодила. Это не озёрная тебе… У той мясо квелое, жидкое, на мох да на тину отдаёт. Вот как вода-то питает. Уже не тот коленкор. Ты понял меня, Юрья Михайлович? Орднунг! – значит, порядок во всём, и в голове тоже, и в сердце. У меня баба-то была, Даш-кина мати, скороспелка, схватила однажды ко-вёр под мышки да и с любовником на аэродром бежки… Вот скажи, какая муха укусила? Дура, решила валяшкой жизнь прожить. ну хорошо, думаю умом-то, повитерь тебе в задницу и до-брый дрын в передницу… Гуляй чистым полем.

20

Ага. А нынче вдруг пишет: Ваня, прости, безум- ную. Прими назад… Через столько-то лет. Ага! Значит, на жалость давит. А я ей: дудки, на-ко, выкуси, рожалка бешенная… на кой она мне? Выгорело, перетёрлось – одна зола.Ты меня по-нял, Юрья Михайлович? Помрёшь, и поплакать по тебе будет некому.

– Рано ты меня списал, Иван Иванович. У каждого дерева свой срок, не отмеченный печатями. И своё невидимое коренье, которое протягивается сквозь породу и выскочит не-ведомо где. И чтобы поросль вымахнула, для этого должно быть желание дерева пустить ко-ренье и вылить в материнскую почву семя, а у кореньев должно быть желание продлить жизнь дерева, питаясь соками матери-земли, – Рахма-нин пригубил из стопки и замолчал, задумчиво прикладываясь губами к деревянной ложке с ухою, а после осторожно вытеребливая из боро-ды щучьи костки и просыпавшиеся от ржаного ломтя крохи.

– Даша, задумка у тебя зрелая и вкусная… Знаешь, у неруды есть «Вхождение в древес-ный плод», постижение ствола – это постиже-ние всей своей жизни, понимаешь? Колоссаль-ный объём жизни такого существа, как дерево. Я думаю, тебе не надо объяснять, что дерево – это самое значительное существо, что есть на земле. Это же просто поразительно. И вот чело-век узнаёт жизнь свою через всё текущее, через постижение её. А постижение может состояться лишь через контакт, доверие, понимание. Сам я ничего не могу изобрести. И этюды мои, мно-жество этюдов, есть лишь способ постижения родства с тем же самым деревом, водой, облака-ми. Я как пропускной организм, всё через меня проходит. Я то же самое дерево, мы братья во плоти, сквозь нас течёт та же самая река жиз-ни. Главное не в том, что мы знаем и умеем, но в том, что мы ещё не знаем и не умеем. Главное – это тайна, которую мы тщимся понять, хотя знаем, что не постичь её, но само желание при-коснуться к тайне – уже счастие и надежда, что жизнь не пронеслась мимо. Древесные корни, пронизывающие мать-землю, есть те самые не-проторженные верви, связывающие воедино всё сущее. А ветви и листья соединяют нас с небе-сами, солнцем, ветрами и дождями, а значит, и с синклитом бессмертных Богов, которых чело-вечество в древние времена избрало управлять, чтобы не рассыпаться народам в прах и дресву. Люди – это блуждающие деревья, отыскиваю-щие родной дом, утраченный дом.

Рахманин забыл про уху, он вещал, и кроваво-красные губы извивались, пытались выбраться из поросли жёсткой смоляной бороды, словно им было тесно плеваться словами. Художник вдруг позабыл, куда правят его стопы и зачем, по какой нужде тащится; он видел перед собою лишь сосредоточенное скуластое лицо девицы Пиросманихи с сиреневыми, странно вспыхи-вающими глазами и иронически кривящиеся губы маленького, тугого, ещё нецелованного рта. («Да и кому нужна эта скобариха из глу-хого заброшенного угла с её инфантильностью и самомнением?»– мстительно подумал Рахма-нин.)

наверное, эта улыбка и раздражала, уязвля-

ла художника, заставляла почувствовать свою малость. И потому он петушился, наскакивал, играл голосом. («Боже мой, как стар я, – вне-запно пришло на ум, – и это уже безвозвратно»)Девушка не понимала его страданий, Рахманин с его причудами, был для неё древен, как брон-тозавр, неловок и неудачлив по жизни, чтобы принимать за истину его неожиданные невнят-ные откровения, похожие на бред блаженного. несёт околесицу, а ты его слушай, притворяй-ся, что умно, интересно, самобытно. Власти из-гнали художника из города N, его не приняла публика, не защитили собратья по цеху, значит, он вовсе не тот, за кого себя выдаёт, и нынче его слова не имеют никакого веса. Рахманина уже давно забыли в столицах, авангардисты, кто был спористей и пройдошистей, поразъехались по миру и ловко освоили Брайтон-бич и Тель-Авив, его приятель Игорь Синявин, воинствую-щий язычник и русский националист, улетел от преследования Комитета в Америку, где занял-ся плотницким ремеслом, иные попрятались в своих норах, неизбежно спиваясь и покрываясь мхом забвения, иль, выкинув белый флаг, пош-ли на сделку с кагебе, другие зарабатывали на афишах иль красили заборы, живя лишь нена-вистью «к этой стране», которая губит самород-ков и гениев.

… Даша молчала, постепенно задрёмывая, тускнея лицом, неровно, по-рыбьи, схватывая ртом воздух, будто задыхалась под напором сло-весного потока. Рахманин варил щербу из со-мнительной разнорыбицы, не заботясь о вкусе, качестве будущей трапезы, где будет угощать всех, проникшихся его живописным талантом. Лишь Пиросмани шумно хлебал уху и обсасы-вал рыбьи костки, делая вид, что к разговору безразличен.

Рахманин споткнулся и замолчал. Тишина вдруг приступила вплотную и поглотила; слы-шался лишь мерный плеск набегавшей на берег волны, напоминающий говор родника-студенца, да шорох осыпающейся мёртвой иглицы. Все слова оказались удивительно мелкими и лиш-ними, как тот древесный сор, что сбрасывала по весне креневая ель.

– У Владимира Солоухина есть нечто подоб-ное, – нарушила молчание Дарья, вдруг обнару-живая книжные знания.

Вот что дереву нужно, чтоб начало петь,Редкий жребий,Чтоб горний огонь снизошел.Чтобы вдоль по волокнам тугимДо корней прокатилась гроза,Опалив, закалив,Словно воина сердце в бою.Голос девушки оказался низким, с хрипот-

цою. Пальцы дрожали, когда она потянулась ложкою к котелку, а зачерпнув ухи, поверну-лась к Рахманину и посмотрела в его глаза про-никающим, изучающим взглядом.

… Я созрел, я готов, я открыто стою.О, ударьте в меня, небеса!– Молонья ударит, мало не покажется. –

Пиросмани облизал ложку, сунул за голенище сапога, сыто рыгнул. Дарья вздрогнула, уже с тоскою, мельком глянула на отца и отверну-лась. – Дядю Осипа, помню, на сенокосе так В

лад

им

ир Л

ичути

н,

«Есл

и Б

ог с

танет

нео

бход

им

, О

н н

айдёт

теб

я С

ам»,

глав

ы и

з нов

ого

ром

ана

«Двина», № 4 (60), 2015 21

шваркнула молонья, на одном разу почернел, как головнюшка. не откачали. В землю зары-ли, один нос торчит. Шкворень такой, на троих был делан, да одному достался. Я ещё малой был, а этот нос помню. Торчит из земли, весь чёрный, как лапа от якоря, и искры из ноздрей снопом… Тут дочи, ты неправа. Бог не спит, Бог всё зрит, вот и не каркай… никогда не сули себе худа, не призывай на шею ярма – сбудется.

– Папа, да стихи-то совсем не о том! Стихи-то о душе, – вспыхнула девушка, косо взглядывая на Рахманина. Ей было стыдно за отцову глу-пость, за его засаленную «куфайку» и пыльную бороду хвостом, в которой застряло рыбье перо. – У тебя на уме одни деревенские сплетни…

– не сплетни, голубеюшка, а жизнь… Моло-нья – это корень Божьего дерева, на котором сам Исус Христос пребывает вместе с птицами и анделами. Молонья родит иль уродит, кому как приведётся. У Бога всего припасено на каж-дый случай. Сосед-покойничек Фонин Сережок бывало говаривал: «Лабуда всё… Был бы дождь да гром – не надо и агроном. Вот и вся ваша наука».

– Бред какой-то, – с отчаянием пробурчала Даша, в глазах налились скорые слёзы.

– И совсем не бред, – рассуждал Пиросмани, не желая идти на поводу у дочери. – Без Бога живёшь, без покаянной молитовки, отца не по-читаешь. Ты с сестры бери пример, с Зинки… Очнулась на одном часу. Папа, кричит, где Бог! Без Бога не могу. Значит, припёрло. А ты, – мо-лонь-я… И что толку, если внутри впусте одна шерсть? Сама подумай… ну стеганет тебя с небес огненная плеть: сама кувырк, и шея сразу крючком, и, что есть доброго в голове, вылетит через глаза. Вот и рассуди: почём узюм в лавке. Упаси тебя Верховный от этого страха. Меня молонья-то догнала однажды, хорошо рядом полоснула, но пятки оттоптала, и с той поры бегаю я за волками на одних пальцах, – Пиросмани пьяновато хихикнул и дурашливо завалился на бок, пытаясь высвободить из-под себя замлевшие мозолистые пятки и показать их художнику.

Рахманин понял, что засиделся, пора даль-ше торить путь, который так неожиданно при-оборвался. но что-то вроде бы держало возле тусклого догорающего костерка, словно бы по-лою лапсердака ульнул за костяной еловый сук и нет мочи отцепиться. Привал затянулся, а нужные для случая слова так и не были вы-сказаны, после которых можно бы решительно раскланяться. не нами сказано: слова-то надо через частые решета веять, чтобы лишнюю пыль да полову отбить, чтобы каждое словцо – родящее зернецо.

Рахманин вылез из-под полога ели, при-обсмотрелся вокруг, невольно прицениваясь к тускнеющей природе, закинул за плечи си-дор, подхватил этюдник и удочки, не глядя на хозяев, озирая грядущую каменистую дорогу, исчезающую за лобастым багряным мысом, по-хожим на бычью тупую морду. Сказал, словно прощался с этим миром навсегда:

– Всё на земле так грубо, но точно, умиль-но, и душа искренне точит слезу, – Рахманин не говорил, а задумчиво приборматывал, при-

отвернувшись от случайной трапезы, ласково приоглаживал бортовину лодки, сколупывал ногтем бородавки застывшей смолы, но слова-то, конечно же, назначались суровой девушке с калмыцким лицом. – Душа пускает слезу, когда мы восхищаемся: как красиво… И отчего-то обязательно присовокупляем Бога… Де, Он создал, Он и управляет. И баста! но красиво-то лишь внутри, вот тут, в сердце, если оно не лёд и не камень, – Рахманин постучал себя по гру-ди. – Хладный камень не знает восхищения, и Бог тут не управит, сколько ни хлопочи о нём. Красота вне человека мертва. И вот мы уходим и уносим красоту с собою, не оставляя вывески для приходящих, дескать: товарищи дорогие, тут красиво, вполне подходяще для умиления сердца. Увы, каждый должен открыть её сам для себя, распечатать заветный ларчик. но если все будут писать умильно, то эта умильность превратится в пошлость, и этой пошлости нын-че кругом по макушку, утонуть можно. Всему есть какой-то предел, который надо пересилить, и ты, Даша, приблизилась к этому пониманию. У нестерова и Васнецова ходили мужики и бабы в первобытных костюмах, в кокошниках, сара-фанах и лаптях, хотя тогда уже многие носили сапоги яловые смазные иль юфтевые, выступки, полусапожки шнурованные, калоши и боты. но у нестерова и Васнецова это эстетическое зрелище, умиление через воспоминание, через предание. Если же повторить нынче, то будет профанация. нельзя же молоко разбавлять до бесконечности, будет просто синь-вода… Я, к примеру, больше всего в искусстве беру от воз-рожденцев, от раннего периода, а в мышлении иду от первичной основы его, когда мастер ещё сам резал прялки, делал туеса, лепил горшки, катал валенки, рубил избы. Тогда мастера ещё импровизировали, а после уже пошёл стандарт. Разве в народном искусстве найдёшь такого жи-вотного, зверя иль человека, как в жизни, в тех же пропорциях? нет же… Мастер не пытался сделать точного попадания, душа его просила сказки, чтобы растворить обыденные картины и попасть через потайную дверцу в другой мир, где всё устроено точно так же, но и всё иначе, по-особенному… Меня не интересует, как верно списывает художник природу, меня интересует лишь то, что она, природа, в нём порождает. А это уже совсем другое качество. Это сотво-рение нового мира. И мне кажется, что нам, Даша, по пути, – Рахманин споткнулся и вдруг побагровел, наконец-то раслышав свои слова как некое обещание иль даже признание, торо-пливо встряхнулся, как пёс, только что вылез-ший из воды, подгоняя кладь на выступистой горбине. И отправился прочь, своим путём, не-известным даже самому себе, косолапо подво-лакивая резиновые сапожонки.

– Постой, постой! – спохватился Пиросмани, закричал вослед. – Той ли ты дорогой идешь, братец?! не сблудил бы!..

Рахманин задержался, застыл в нерешитель-ности.

– А чего тут думать? Одна дорога, не потеря-юсь… Сапоги выведут.

– А вот и нет… Сапоги лишь намнут ноги и сделают дорогу невыносимой. Сапоги мсти-

22

тельны, они ненавидят хозяина и помнят лишь его усталость и телесные скорби. Они так редко знают смазку, но больше грязь, пот и мозоли. Вот скажи, Юрий Михайлович. Покойника на погост таскают редко из деревни, ну раз в год. Значит, мора такого нет… А тогда почему до-рога на кладбище уброжена? Да потому, милок, что гурьбой провожают, толпой. Чтобы знать, что ждёт, и заодно присмотреть местечко. А в леси и по реку вроде бы ходит деревня еже-день, а следок-то лишь кой-где схватишь, если знаткой и бывалец, ведь у каждого свой путик. С опушки и бежки, прочь друг от дружки, всяк в свою сторону. Хоть и меня если возьми. Я сыз-мала у воды да в леси; всегда выхожу из дому утром спозаранку иль вечером, когда стемнит-ся, чтобы никто не пас, не обавил, не схитил колдовски мой след… А то наведут порчу. Упа-си Господи, чтобы баба тебе встренулась; удачи не видать… А ты говоришь… Тёмные силы пра-вят дорогою, и Бог тут лишь разводит руками: ступай, как хошь и куда хошь, не малой, сам с усам, не до седых же волосьев за руку на гор-шок водить.

– И что ты от меня хочешь узнать, Иван Иванович?

Рахманина уже забирала досада. Пиросмани отбирал время и вмешивался в тайну, куда лю-бопытных не подпускают.

– Есть дорога сейды и тойды. ну, значит, сюды-туды… Тойды пойдешь, в ляговину уго-дишь, и не выбраться, нырнешь с головкой. Опять же, Юрий Михайлович, пойдешь сей-ды – там кладбище, жизнь вечная-вековечная; свернешь направо – жизнь временная, для кишки. Вот и выбирай, парень, где сподручней. Мне ведь тут каждый кустик с детства знаком. Столько вокруг чертовой силы, что водит и ва-дит… – зачем-то настойчиво пугал Пиросмани художника иль подсмеивался над ним, ленясь встать, лежал, обвалившись на правый бок; видно крепко пригнетало мужика к земле.

– А я прямо… – Можно и прямо… но прямо летают толь-

ко птицы и анделы. Давай на посошок, а тогда и ступай, – Пиросмани, хватаясь за ребристый еловый корень, тяжело поднялся, посунул на гуменцо шапёнку на волчьем меху, светлые, глубоко посаженные глаза зверовато сверкну-ли. – Один и с такой поклажей. Кругом голод-ные волки дежурят.

– И что ты предлагаешь?– А вон хоть бы и Дашку с собой бери… Кой-

чему обучишь… – Папа, что ты такое говоришь? – вспых-

нула дочь, глаза полоснули по отцу, как навос-трённые ножи. но Пиросмани таким взглядом не обескуражить. Он устал держать склянки, не дожидаясь Рахманина, выплеснул куда-то в гущу пёстрой бороды, и ничто не отразилось в его глубоких глазах.

– ну да, будто и не знаешь. Дело-то жи-тейское… Все одним пальцем деланы, ага. Папашка-то вас, пятерых девок, на ноги по-ставил, дак кое-чему обучен. Теперь бы с рук сплавить на сторону, да и кувырк в ямку, ёк-макарёк. Вот мучался-мучался, ночей не спал, ростил, а кому-то станут в дорогой пода-

рок. Уж не похулю: девки все смирёные, до-брые, ухватистые, рукастые, кобылки на самом разу. Может, кто и спасибо скажет старику?

Эх, ветер дует, дождь идёт,Парень девку в рожь ведёт.Девка плачет – не пойду,Парень скачет – уведу… Таков закон жизни. Природа. Плодись, зна-

чит, и размножайся… Чего тут, Дашка, стыдно-го? не в капусте тебя нашли. Батька старался. Ты, деушка, зрелая, самое время стоящим де-лом заняться. не томи себя, рожай мужиков… Родина просит. Чего себя старить да детей ма-лить. Припоздаешь – полезут раздевульи да ра-хиты. Куда с има? Христос-то в ухо Богородице вниде от Духа небесного, но вышел-то наружу тем же путём, что и мы с вами, – Пиросмани смерил Рахманина взглядом. – Правда, старо-ват ты для Дашки, Михайлыч. но с другой стороны: старый конь борозды не испортит, но, опять же, и не вспашет глубоко. Природа, – глу-бокомысленно заключил Пиросмани. – Живое живого просит. ну что, по рукам?... Могорыч разопьём, и забирай девку с собою. на Хрёс-ной как ли поладитесь, авось не раздерётесь. Вернётесь – свадебку сгоношим. Рыбка вёшного улову есть, баранчика зарежу, вина магазинно-го укупим. Вино за тобой, – решительно пла-новал Пиросмани – …Даш-ка-а! – слышь-нет? Чего молчишь-то? Как бука… Чуть что не по ней, так сразу на рога, слова ей не скажи… Я ей судьбу устраиваю, а она… Ты с ней, Юрий Михайлович, построже. Ага, кислую-то шерсть сымай, не поваживай, чтоб на шею уселась. Да-рья, у меня избушка рублена на Хрёсной. Поез-жайте. Место светлое, мятное, сытное. Помню, как с Хрёсной вертаюсь домой, баба обязатель-но подзалетит. Ага. К гадалке не ходи. Все уды играют; кутачок спозаранки поёт, как петушок. Одним воздухом можно напиться и наестись. Я там копёшку-другую накашиваю для овец, но больше рыбачу. Иногда рисую… У меня там Колька Янин не по разу живывал. Увидал, как рисую, и прозвал Пиросмани. Говорит: у тебя редкий талант… Посмеялся, наверное, над деревенщиной? А мне нравится призвишче-приговоришче. Пи-рос-ма-ни! Оказывается, жил в Грузии мужичок навроде меня, карябал трактирные вывески по жести, а теперь знаме-нитость… Жив-нет, не сказал.

– Лет сто, как умер, – глухо откликнулся Рахманин.

надо бы отделаться шуткою насчёт сватов-ства, да язык отчего-то ульнул к зубам. Юрья искоса метал взгляды на девушку, но та сиде-ла, отвернувшись, похожая на приобмокшую, забытую с зимы, копёшку сена.

Рахманин сердился на словоохотливого му-жика, но блудные, неотчетливые речи его слад-ко помазывали сердце.

– Ишь вот, умер… Что делать, природа… А я вот живой. Пока… Только девок моих остав-лять жалко. Как им заживаться в глухое время, когда всё летит вверх тармашками? Юрий Ми-хайлович, ты умный человек, ну и я, известное дело, неглупый, меня вся Европа знает. Мои деревянные птице-кони и в Африку залетели к

Влад

им

ир Л

ичути

н,

«Есл

и Б

ог с

танет

нео

бход

им

, О

н н

айдёт

теб

я С

ам»,

глав

ы и

з нов

ого

ром

ана

«Двина», № 4 (60), 2015 23

ефиопам и к макакам краснозадым, что капита-на Кука изжарили и съели.

– Кука съели другие, – поправил Рахма-нин.

– Пусть и другие поджарили и сожрали… Юрий Михайлович, посоветуй, как дале жить, когда Голопупенко и Голозаденко схитили власть, уселись на самом верху на государствен-ном сундуке с деньгами и давай его потрошить. Чую, ничего хорошего не выйдет. Всех мужи-ков Союза поставили строем за бутылкой водки, дражнят, сволочи, сожигают им сердце. Страм, просто страм, никаких матюгов на них не хва-тит. Робим, робим, как окаянные, а в магазине пустынь. на Марс, что ли, отвозят продукт? Дак тамотки нашего, поди, не едят, будет заворот кишок… Эх-ма, сволочьё пятнистое-водянистое, ни дна бы им, ни покрышки. Уроды… Саран-ча… Звери полосатые… Хапалки и жралки. Это банда… Поверь мне, Юрья Михалыч, в Кремле окопалась настоящая разбойная шайка, и вожа-ком у них матёрый волчара.… А сам-то, – вдруг понизил голос Пиросмани и оглянулся, – а сам-то, говорят, круто закладывает за воротник и всё коньячок, и егова баба Раиска постоянно за ним хвостиком, дёржит за руку и рулит, боит-ся, что Миша сойдет дуриком с катушек, как еённый братец.

наверное, сотню самых обидных оскорбле-ний повесил Пиросмани на грудь кремлевского вожака, но матерки прикусывал зубами; всё-таки дочь рядом и не простая деревенщина, а столичной выучки. Можно сказать, барыня, ёк-макарёк, чистоплюйка, месяц уже в дому, а ложек не помыла.

– ну я пошёл… Уже скоро стемнится, – ре-шительно оборвал Рахманин причитания Пи-росмани. Всех сплетен не переслушать.

– Ступай, Михайлыч. Дорога подхватит, – готовно согласился мужик. – насчёт Дашки-то я шутку кинул, не бери в ум. И на меня, ду-рака, сердца не держи. Мы люди тёмные, ле-совые, тебе не ровня. Разве только на присту-почку когда скочим, – Пиросмани шарился в бороде, наискивая в неряшливой волосне какие-то потеряжи. Что-то суетливое вдруг появилось в поведении бывальца, словно бы решался он на добрый поступок, но не мог сладить по уму. Знать, Бог не даёт. Приходится хоть бы и на Бога скидывать свою вину, когда на душе не-строение, – Как-то пошёл мужик в церковь на погост. Да хоть бы и в нашу взять. Сапоги несёт под мышкой. новьё, жалковато зря трепать. А свои пятки не износишь, за них деньги не пло-чены. И вдруг запнулся и сбил себе ноготь на большом пальце. Охнул от боли, перекрестил-ся: «Слава Богу, что сапоги не обул». Во как, Михалыч, у нас, у русских… Во всём, значит, пытаемся сыскать выгоду. Такая смешная при-ро-да! Пусть коровья туша протухнет, но снача-ла кишки съедим. Видит Бог, пора пускать нас в мятку.

Пиросмани взболтал бутылку, просунул горлышко в куст бороды. Рахманин молчал, тоскливо наблюдал, как, мерно взбулькивая, струит в утробу печищанина живая вода.

– Одонки оставлять грех, это зло на ближне-го копить, – пустую бутылку Пиросмани сунул

в карман: не пропадать же добру, деньги плоче-ны. – на Хрёсной-то, Юрий Михайлович, век бы жил, такое золотое место. В пяти километрах будет отсюдова. Да тойды, на другой берег, тебе не попасть. Переправы нет. Ежли вплавь, дак вода студёна. Поморозишь всё на свете… надо плот ладить иль лодку шить. Я на сплаве-то, бывало, робил, дак ловко на одном бревне пла-вал. Скочил с багром – и только рули. Ага, – Пиросмани приценился к художнику, остался, видимо, недоволен его видом. – А тебе, Юрья, не справиться, утопнешь. И к гадалке не ходи. не та походочка… Видишь, какие у меня ноги? Обручем, кавалерийские, только верхи ездить и бабу мять… Слышь, бери лодку, а там сочтёмся рыбьими хвостами. Щук-то, поди, пару бочек натаскаешь, так я в долю к тебе, исполовья. Идёт…? Вот и сладились.

***Всё как-то неожиданно сладилось. Спихнули

на воду лодчонку, стаскали кладь. Рахманин упёрся в няшу долгим пихальным шестом, Пи-росмани напружился плечом, сбивая посудинку на приглубое место.

«ну едешь-нет? – мысленно спросил Рахма-нин девушку. – Решайся, другого случая не бу-дет».

Дарья едва ворохнулась, как бы расслышав зов, нерешительно махнула рукою, но тут же и отвернулась. Вода подхватила лодку и по-несла, легко шлёпая в бортовины. Высокий каменный крёж, сияя багровым лбом, сначала накатился на Рахманина, грозя раздавить, но тут же и послушно отступил, разрешая путь. Открылось во всю ширь речноё плёсо, похожее на темное недвижное стекло с длинными про-лысинами, в которые сваливался прогонистый берег, опушенный чернолесьем, и никак не мог утонуть. Рахманин призатенил глаза, вгляды-ваясь в частокол чащинника, по вершинам ко-торого странно, не цепляясь за сучья, послушно сплывал его ковчежец. Рахманин ещё недолго пошевеливал лопастными, после и вовсе уро-нил вёсла на днище, схватился за уключины, обвалился на смоляной набой. Его мерно пока-чивало, как в зыбке, туда-сюда, в голове вскру-жилось, небо слилось с рекою, берега согласно сомкнулись, сошлись, наведя мосты «тудой- сюдой», а время споткнулось и в раздумчивости остановилось. Рахманина не пугало, что его мо-жет затянуть под берег и опрокинуть, посадить на песчаную косу иль на топляк; река была жи-вая и послушная, с доброй душою и не могла причинить вреда.

Вдруг на ум пришла глуповатая озорная ча-стушка, но, наверное, возникла к месту, как необходимая часть его душевного состояния, куда вписывались и случайная девушка Даша Пиросманова с туземным лицом, и изнуряющее одиночество, и долгие белые ночи, которые, кажется, не пережить, и монотонные деревен-ские будни, и настигшая бедность у последней черты. В Бога бы поверить, так и Бога-то нет… Выдумки косных людей, чтобы утешиться бу-дущим, коли не выпало счастья в настоящем. И вот в этой бессмысленности существования вдруг пригрезились перемены.

24

Всё ходили, любовались,Как скакушки квакали… Оглянуться не успели – Только кости сбрякали.Рахманин утягивало в небесный проран,

в невидимую клубящуюся темь на горизонте, словно бы Харон перевозил художника через реку Лету, стоя в корме и едва пошевеливая длинным пехалом. Рахманин игриво притопты-вал, прищелкивал по дощатому телдосу стоп-танными сапожонками и, глуповато повторял:» Ой-да! Оглянуться-да не успели, только кости сбрякали… ! Ой да кос-ти, ой да кости, вы, за-чем же сбря-ка-ли».

«Природа! Она своё возьмёт, – так бы выра-зился народный мазилка Пиросмани. И он будет вполне прав, ибо народ всегда прав! – восклик-нул Рахманин. – Как мало слов в побрехоньке, но вся в ней философия бытия, ритм, простой распорядок плотской жизни и продленья рода, где Богу-то и недостало места».

Что-то щёлкнуло в голове художника, он испуганно оглянулся, словно бы кто-то добро-сердный остерёг от дурных мыслей. Рахманин очнулся от памороки, поогляделся вокруг, куда тянет лодку.

«Тудой» (по супротивной стороне) лес азарт-но карабкался вверх, цепляясь корнями за ка-мешник, взбирался по осыпям и ручьевинам под самые облака, и там вставал плотной зубча-той стеною, как облом древнего крома. Внезап-но в ущельице возле ручья показалась изобка об одно окно, рубленная из ошкуренных при-заветренных брёвен. За зимовейкой в распадок длинным языком утягивалась берёзовая роща, ещё не опушившаяся, нагая, сияющая белыми стволами, но уже принакрытая зыбкими сире-невыми пелёнами. Бегучий искрящийся ручей, ослепительно светлые весенние деревья, золо-тистая травяная кудель, приосыпанная мать-мачехой, алые каменистые горушки, по скло-нам которых карабкаются бородатые елинники, – всё пёстро, нарядно, зазывисто: вот она, брат-цы, праздничная картина о вечности земного мира, написанная гениальной кистью неведо-мого Живописца… Мы-то карячимся, чтобы списать рабскую копию, работаем с умилени-ем, раззявя рот шире поветных ворот: внутри всё дрожит от восторга, кисть спотыкается, и столько недоверия к себе, что не дано от рожде-ния достойного таланту… А в природе так про-сто, ненатужно: вспыхнула живопись по всей русской земле, чтобы очаровать приблудного человека, и скоро так же исподволь потускнеет, покроется смертной пылью близкого увяданья, чтобы с осени нарисоваться заново, только сме-нив жестяную зелень на звонкую охру и пы-лающий багрец. Боже мой, и никакой натуги, чтобы обновиться матери-земле, перемениться обличьем, нарядиться в золотое и алое с по-зументами кафтанье и полукафтанье, пока не явилась Мара-Маруха.

В этой обители, глухом скитском месте, на-верное, когда-то крестили русских богатырей- волотов, спроваживали их в жизнь временную, и, памятуя о преданьи, местные старожильцы прозвали потаённый угол «Хрёсным» по назва-нию святого ручья.

…Рахманин закодолил лодку, стаскал по-житки в зимовейку. Весь внутренний сряд был

обихожен и выдавал хозяина чистоплотного и запасливого, плотника и умельца, навычно-го работе с деревом. не поленился Пиросмани приплавить из деревни кирпича и сложить ка-меницу с вьюшкой и чугунной дверцой, полы накрашены, нары застелены солдатским одея-лом, у истопки груда скалы и сухой, нащипан-ной с осени лучины, пропитаньице разобрано от гнуса по стеклянным банкам с крышками, стол на укосинах принакрыт клеёнкой.

не запахивая натуго дверь, Рахманин при-сел на порожек, долго любовался на откровенно раскрытый и в то же время плотно втиснутый в ободверины мир, будто на картину, писаную акварелью. Для души, наверное, хватало лю-бопытного взора, но эти впечатления отчего-то не подвигали к работе, но отнимали всякое желание встать к холсту, словно бы внутри всё умерло и давно остыло. Рахманин пока не по-нимал отчётливо, что происходит в нём, что от-мирает навсегда, а что просится к новой жизни, желания вспыхивали порывистые, как пламя на ветру, вроде бы и обжигали, призывали к трудам, но скоро сникали, оставляя лишь золь-ное пятно. Художник никогда так много не размышлял прежде, не изводил себя поисками истины; ныне же тоскующая душа сжалась до перезревшей горошины, готовая в любое мгно-вение вылететь прочь. не было ни к чему веры и не на что было опереться. Отсюда и томление духа, ибо всё суета сует… Ведь всё содеянное неизбежно когда-то превратится в прах и тлен, и самые вечные, незыблемые смыслы и изну-рительные труды скоро разрушаются време-нем, не оставляя следа. Вот и слава эфемерна: вскричал поутру петух, победительно возвещая на всю деревню о приходе Света, а ввечеру уже торчит из похлёбки ощипанной гузкой…

«но сколько подробностей, уводящих чело-века от внутренней работы к внешнему созер-цанию и умилению, – в который уже раз вер-нулся Рахманин к неотчетливой пока зреющей мысли, разглядывая ослепительно сверкающие речные переборы с пробежистыми солнечными всплесками, от которых щемило глаза, синие таёжные увалы, розовые лбы горушек, голубые проталинки неба меж тёмных елинников. – Всё так же жило до меня в далёкие поры крещения Руси, и до него, во времена великанов-волотов, Святогора и Еруслана Лазаревича и девки Зла-тогорки, будет и после… Лишь одна частность сменит другую: упадут и истлеют деревья, а на их прахе поднимутся другие, изветрятся кам-ни, но в свой черёд из чрева земли вырастут но-вые, и река, покинув родовые постели, пробьёт себе новый ток, оставив дремать тихую стари-цу, и только небо и солнце останутся прежнего таинственного окраса… нет, надо от частностей в письме решительно уходить.

… Для картины вполне хватит голубой по-лосы на белом холсте, – пришло Рахманину на ум. – Вот тебе и река вечности, уходящая к истоку. А всё остальное легко домыслить. И ничего внешнего, размытого мелочами, пол-ная сосредоточенность к размышлению».

Влад

им

ир Л

ичути

н,

«Есл

и Б

ог с

танет

нео

бход

им

, О

н н

айдёт

теб

я С

ам»,

глав

ы и

з нов

ого

ром

ана

«Двина», № 4 (60), 2015 25

80 лет Архангельской писательской организации

ЛИТЕРАТУРНыЕ ФЕСТИвАЛИ

Елена КУЗЬМИНА

1 счастлив тот, кто счастлив дома… Читала стихи Ольги Фокиной на сайте Со-

юза писателей России «Русское Воскре-сение», перечитывала любимые строки:

Простые звуки родины моей:Реки неугомонной бормотаньеДа гулкое лесное бормотаньеПод шорох созревающих полей…

… И была у меня Москва.И была у меня Россия.

… На нашей улице – не праздник,Но я на вашу не пойду.

И вспоминалась поездка в Верхнюю Тойму в июне этого года.

Пригласили меня поучаствовать в жюри одного из конкурсов Фокинского литературно-музыкального фестиваля «Счастлив тот, кто счастлив дома, на своей родной земле». непро-стой оказалась поездка, и впечатления смешан-ные – и радостные, и не очень. неоднознач-ные.

Автобус, на котором я ехала, попал накану-не в аварию. Подлатали – и выпустили в рейс. Всю дорогу придерживала падающую на мои колени спинку сломанного переднего кресла, а глаз от пейзажа за окном оторвать не могла: со-сновые леса красоты необыкновенной под солн-цем – дни фестиваля, наверное, были самыми тёплыми в этом году.

Паром до Верхней Тоймы. Синяя гладь реки сияет. Соседка посмеивается: «Вот вы любуе-тесь, а мы-то по осени часами, бывает, ждём переправу. Холодно, дождь… А пока лёд не встанет, как добираться?»

Счастливое купание в маленьких озерцах ме-леющей реки. Совсем обмелела Тойма! нет, не подойдёт к пристани пароход издалёка!

Бравые ребята в морской форме из Северо- двинска на сельской площади поют про любовь, про море… народ танцует под разудалую му-зыку, а рядом маленький музей: «Это каска, гильзы, нам из Коряжмы прислали, там война шла…». Так растерялась, что даже не переспро-сила экскурсовода – какая такая война шла в Коряжме? Потом узнала, что это писатель Вла-димир ноговицын передал музею часть находок с мест, где шли бои. Конечно, не в Коряжме.

Сцена возле библиотеки в д. Артемьевской, прыжки через импровизированный костёр на площади перед сценой, многочисленные жен-щины в разноцветных сарафанах, участники са-модеятельных музыкальных коллективов (надо сказать, их было гораздо больше, чем поэтов), вкуснейшая уха, сваренная заботливыми жите-лями деревни… А за спиной – разрушенная, с берёзками на развалинах церковь. Говорят, что сохранилось там чудесное «небо». А ещё гово-рят, что площадь, на которой праздничное дей-ство идёт, было когда-то кладбищем.

Ольга Фокина – как всегда, немногословная, скромная, чуть отстранённая от фестивальной суеты, но внимательная ко всем.

Я не сплю. Гляжу. Не отражаю – Поглощаю… Иль поглощена?Не мечусь, не рвусь, не возражаю.Всем прощаю – всеми прощена.

Ольга Александровна возглавила жюри кон-курса художественного чтения, а мы с председа-телем Вологодского отделения Союза писателей России (на юбилейный фестиваль пригласили руководителей писательских организаций двух областей), поэтом Михаилом Карачёвым были членами жюри. Участники конкурса читали стихи Ольги Фокиной и свои собственные сти-хи. Тут бы, конечно, специалистов по художе-ственному чтению нужно привлекать, актёров, что ли... С чтением стихов Ольги Александров-ны, конечно, было всё в порядке, но как быть с авторским чтением? Если стихи слабые, а чита-ются с большим вдохновением, что оценивать: сам текст или артистизм участника? но в целом разобрались, пришли к единому мнению, побе-дителей наградили.

на следующий день прошла презентация ли-тературных объединений области. Звучали сти-хи, рассказы о жизни ЛИТО. По настоятельной просьбе Олега Борисова, писателя из Устьянско-го района, по зову сердца, можно сказать, при-ехавшего с поэтом Владимиром ноговицыным (Котласский район) в Верхнюю Тойму, органи-заторы разрешили почитать стихи на этой пре-зентации и членам союза писателей – гостям фестиваля.

К сожалению, в программе гала-концерта фестиваля места не нашлось ни нам, ни Михаи-лу Карачёву. Мне-то всегда казалось, что если

26

Елен

а К

узь

мина,

«Счас

тлив

тот.

..» приглашается издалека известный поэт или

прозаик, то нужно обязательно послушать его произведения в авторском исполнении.

И всё же я порадовалась, как выразитель-но на гала-концерте читали стихи Ольги Фоки-ной дети – победители конкурса. Пусть они по-настоящему полюбят хорошую поэзию, пусть их с каждым новым фестивалем становится больше!

Вечером последнего дня праздника долго бродила по селу, жалела, что никого не знаю здесь. Участники фестиваля разъехались. То ли от того, что улицы были малолюдны, а на реке и вовсе пустынно, то ли от того, что дом, где меня ждали, был далеко, но грусть не отпуска-ла. «Работы нет. Производства, промышленных предприятий нет. Приезжаем на лето. Доби-раться тяжело. Молодёжь не возвращается», – крутились в голове слышанные не раз фразы.

но вот уже утром следующего дня паром от-ходил от Верхней Тоймы, исчезали вдали не серые даже, а серебряные на солнце двухэтаж-ные дома на высоком берегу… Пазик, в кото-рый пересадили пассажиров из, опять же, сло-мавшегося автобуса предыдущего рейса, пылил меж сосняков. Как всегда, к концу поездки все улыбались уже друг другу знакомо. не припом-ню, чтобы такое случалась в поездках загранич-ных.

Всплывали в памяти и родная деревня Ольги Александровны, и Фокинские тропинки, и про-мелькнувшая (даже не разглядела её донышко!) речка Паленьга, и наша замечательная поэтесса Татьяна Щербинина, тоже уроженка Верхнето-емского района, читающая стихи на деревен-ской сцене в Артемьевской про несдавшийся берег, который стоит, как Брестская крепость.

нас сплотил отряд «Поиск», органи-зованный Сергеем Яковлевым, инже-нером ЛДК имени Ленина, историком по призванию. Здесь были фронтови-ки, тогда уже седые ветераны, мужи-ки средних лет – первое послевоенное поколение, и совсем молодые парни.

Мы стояли в кругу под могучими соснами и глядели на кровавую ржав-чину военного металла. Помятая ка-ска, гранёный штык, ствол автомата ППШ… Это всё собрали на бывших огневых рубежах местные мальчишки – ребята из карельского посёлка Со-сновый, где в 41-м проходила линия

обороны. Они несли это военное железо, едва узна-ли о нашем приезде. И тут случилось неожиданное – один из подростков протянул в круг «лимонку».

– Погоди, – перехватил гранату Сергей Яков-лев. – Да она же целая!

– неужто? – отпрянул кто-то.– Да! – подтвердили фронтовики. И кусок за-

ржавленного металла, лежащий на ладони нашего комиссара, внезапно обрёл опасность.

Таких случаев, когда даже безобидные с виду железки начинали «разговаривать» жестоким языком войны, было немало. Подростки, нашед-шие «лимонку», наверняка об этом слыхали, но по мальчишеской бесшабашности не придали, ви-димо, значения. И вот теперь, глядя на гранату, притихли. насторожились, не показывая виду, и мы, поисковики. И тогда Сергей Яковлев, комис-сар отряда «Поиск», сделал так: он повернулся ко всем спиной и, держа «лимонку» перед собой, медленно двинулся в сторону.

Сергей Яковлев родился в год Победы. Дей-ствительную службу проходил в группе советских войск в Германии. Отец его, Яков Данилович,— ветеран войны, круша ту самую, тогда гитлеров-скую, Германию, прошел с боями пол-Европы, был не раз ранен. Мать, Парасковья Александров-на, после войны работала кассиром и, защищая народное добро, погибла от пули бандита. Каким у таких родителей должен был вырасти сын?! Это сейчас иное яблоко так далеко откатывается от яблони, что и о роде-племени забывает. А тогда с воспитанием было строго. не юли, не лги, не прячься за чужие спины, не замарай чести отца-матери – это было главное в семейных заповедях.

Я хорошо помню, как заострились и без того острые скулы Сергея, когда с гранатой на ладони он поворачивался к нам спиной. За три года ар-мейской службы он отчетливо уяснил смертельную силу подобных «железок». И те триста метров, ко-торые ему пришлось одолеть, чтобы утопить ржа-вую смерть в бездонном озере, дались, надо думать, нелегко. Однако то, что сделал Сергей, привлекает не столько степенью риска, сколько самой готовно-стью идти на риск, готовностью одолеть опасность, а если понадобится – даже пожертвовать собой, чтобы оградить кого-то от беды. Это – главная чер-та военного братства, и драгоценнее такого наслед-ства, по-моему, нет и быть не может.

Преклонение перед подвигом поколения отцов сблизило нас. Сотрудничество незаметно перерос-ло в дружбу. Я помогал Сергею готовить завод-скую Книгу Памяти, печатный свод «Они сража-лись за Родину», фолиант по трудовой и военной истории комбината «Золотые кольца», вес которо-го три килограмма. А потом, вычленив военную составляющую из последнего издания, Сергей из-дал ещё одну книгу - «От стен Кремля до стен рейхстага». Выпустив эти печатные труды, Сергей Яковлев совершил поистине тихий гражданский подвиг. Именно так я воспринимаю эти издания, потому что ведаю, каких огромных трудов стоила ему многолетняя исследовательская работа.

Дети у Сергея Яковлевича выросли, подраста-ют внуки. В воспитании он строг и последовате-лен, как и его родители, оттого в роду моральный порядок.

Характером Сергей прежний, даром что до-стиг семидесяти, – прямой, бескомпромиссный, правду-матку режет, не взирая на чины и звания. но теперь, когда противники помельчали или повывелись, «душу отводит» в парилке. За один банный упряг Серёга может отхвостать вениками полдюжины ядрёных мужиков – те пластом ле-жат после его взбучки, приходя в себя.

С юбилеем, дорогой друг! Многая тебе лета! но-вых исторических открытий, новых публикаций! И лёгкого пара на многие годы!

Михаил ПОПОВСнимок из нашей походной поры. «Привал

окончен. В путь!», – командует комиссар отряда «Поиск» Сергей Яковлев.

пути-дороги сергея Яковлева

«Двина», № 4 (60), 2015 27

Родники

НИколАю РУбцовУ – 80

Дмитрий ЕРМАКОв

берег юностиНедокументальная повесть

1Бело-серая чайка застыла в окне, будто пы-

таясь посоревноваться в скорости с поездом… И канула вниз, в колёсный грохот.

Состав проезжал по металлическому мосту, перекинутому с одного пологого каменистого берега широкой серой реки на другой.

– Онега, – сказал лениво усатый, пухлый, отёчный мужик с противоположной полки, гля-нув в окно, и отвернулся к стене, укрылся с головой потрёпанным пальтецом.

«Онежская губа рядом», – подумал нико-лай, вспомнив карту, которую рассматривал со-всем недавно, получая расчёт в тресте «Севры-ба». Карта висела на стене в коридоре треста: Архангельск, Белое море, Соловки, изрезанные заливчиками, устьями речушек, скалистые бе-рега, горловина выхода в океан, берега, будто изъеденные фьордами, Мурманск…

Всё это знакомо ему. Их траулер РТ-20 «Ар-хангельск» таскал трал у Летнего берега, а по-том был переход Баренцевым морем в незамер-зающий Мурманский порт.

Снова чайка в окне, но её словно сносит ве-тром к оставшейся позади реке… «Летели боль-шие, клювастые птицы за судном, пропахшим треской», – повторил строчку, застрявшую в голове, но к которой не находилось продолже-ние.

…Когда поднимался трал, вода из трала ру-шилась в воду, пенилась, и пенилась единой живой массой рыба, и чайки, пронзительно скрипуче орали и пенились над тралом…

Всё это было, всё это теперь уже навсегда с ним, что бы там ни было впереди. А что впере-ди? Учёба в техникуме, если поступит, и жизнь – интересная, большая, хорошая… И поезд не-сёт его к этой жизни. И хотя небо сейчас серое, а поезд грязно-зелёный, в голове складывается в ритм перестуку колёс строчка: «Прекрасно небо голубое, прекрасен поезд голубой… »

В приоткрытое окно залетает пахнущий па-ровозным дымком влажный ветер…

– Сынок, прикрой-ка фортку-то, – просит ба-булька с нижнего сиденья.

николай задвигает форточку. И сразу стано-вится душно, все поездные запахи – еды, таба-ка, одежды, людей – лезут в нос. И Коля даже дышит какое-то время через шарфик (белое кашне – предмет особой гордости), потом при-выкает к запаху.

А бабульке, приятно-округлой, седовласой, – хоть бы что. Как и сидящему напротив неё скуластому востроглазому мужичку в сером свитере и в штанах, заправленных в сапоги, го-ленища которых собраны в гармошку. на кисти левой руки его – заходящее в море солнце и надпись «Север».

Старушка сперва с опасением посматривала на этого соседа, потом стала его расспрашивать о жизни и даже угостила лепёшкой, которую достала из плетёного пестеря с плетёной же крышкой.

И николаю предложила: «Паренёк, на-ко, угостись». «нет, спасибо», – торопливо ответил он и отвернулся.

«Парнишка-то скромный какой», – слышит николай, как тихонько говорит бабулька тёт-ке, сидящей через проход у противоположного окна. И добавила ещё, думая, что он не слышит: «Лопоухонькой. У меня внучок такой же».

Ох уж эти уши! Хоть приклеивай их к голо-ве. Торчат, как лопухи, особенно когда он стри-жётся. Получив расчёт в тресте, он и постригся, и в баню архангельскую сходил…

А приблатнёный мужичок, освободившийся по амнистии, как стало ясно из разговора, от бабушкиного угощения, конечно, не отказал-ся, уплёл лепёшку, запив холодным кипятком. Говорил он громко, развязно. Затягивал, но не заканчивал разные песни: «Эх, завтра я надену майку голубую, майку голубую, брюки клёш». Или: «Ты жива ещё, моя старушка, жив и я, привет тебе, привет… » И пояснял бабушке:

Дмитрий Анатольевич Ермаков родился в 1969 году. Рассказы и повести публико-вались в журналах «Наш современник», «Москва», «Сибирские огни», «Двина» и др. Лауреат премии Всероссийского конкурса им. В. М. Шукшина «Светлые души», лауреат Международной литературной премии «Югра» за 2012 год.

28

Дм

итр

ий Е

рм

аков

, «Бер

ег ю

нос

ти»,

нед

окум

ента

льн

ая п

овес

ть– Это, мама, поэт Есенин, был такой, да… никакая старушка ему не мама, но он так её

называет.Коля вспомнил, как на траулере старший

механик Капуста (фамилия такая!) под гармош-ку пел: «Клён ты мой опавший, клён заледе-нелый… », – и тоже говорил, что это Сергей Есенин. Коля тогда запомнил имя и решил для себя, что при первой же возможности пойдёт в библиотеку и спросит Есенина. В городе, где есть техникум, наверняка же есть библиоте-ка…

Он тоже на гармошке-то играл, хоть, быва-ло, после смены в кочегарке и руки едва не от-валивались. Играл. И частушки позабористее пел – он же матрос, а не какой-то там… «младе-нец». Очень тогда в конторе «Севрыбы» обидело его это словцо, брошенное каким-то бывалым, конечно же, морячком. А начальник отдела ка-дров, глянув в его автобиографию, громко, что-бы и тот, что обидел его, и остальные слышали, переспросил: «Значит, отец на фронте погиб?» «Да». «И мать умерла?» Молча, кивнул. «Дет-домовец?»

– ну к нам если только помощником коче-гара…

– Я могу, – Коля тут же заверил.– Силёнок-то хватит ли… – Давайте возьмём, – сказал молодой, с озор-

ными глазами и синим якорьком на правой ки-сти, матрос.

– Давай возьмём, – сказал и седоголовый ко-ренастый матрос, оказавшийся кочегаром Ива-ном Васильевичем Коневым.

– ну давайте! – махнул рукой капитанИ стал Коля Рубцов помощником кочегара… – По тундре, по железной дороге… – пропел

бывший сиделец. – Эх, мама, жил я на Север-ном Урале, долго и мучительно… Душа празд-ника просит, мама, – говорил он, охлопывая себя, что-то ища в карманах.

– Сиди, баламут, праздника ему хочется… – ненатурально сердито отвечала бабулька. – Тебя мать-то ждёт ли? – спросила.

– Ждёт. – Так ты куда, сокол ясной, правишься-то?– В Мурманск. Ташкент город хлебный, а

Мурманск – город рыбный, – говорил он, про-износя название неплохо знакомого Коле север-ного города с ударением на «а».

«А хорошо бы и в Ташкенте побывать! – по-думал николай. – И на Байкале, и на Алтае… Страна большая… но сначала нужно специаль-ность получить, чтобы не бродягой по стране ездить, а нужным человеком». Вот он и едет получать специальность. А там и горы, между прочим, есть – Хибины…

– Пойду-ка я к своим, в буру перекинусь, – поднялся неспокойный сосед с нижней пол-ки и пошёл вдоль вагона, цепко вглядываясь в сидящих и лежащих пассажиров, нагловато ухмыляясь, опять напевая что-то.

Тётка, что сидела через проход, пересела тут ближе к бабульке, заговорила негромко, но зло:

– Их там целый вагон – архаровцев. Сталин-то помер, так их и распустили, шпану-то. И за-чем только?

– Так-так, – кивала сочувственно бабушка.Она всем сочувствовала эта бабушка – и ху-

денькому пареньку, что спит на верхней полке, и освободившемуся из лагеря уркагану, у ко-торого же тоже мать есть, и этой тётке, пере-живающей за содержимое мешка, засунутого на верхнюю полку, и за деньги, рассованные по многочисленным карманам и складкам её юбки, кофты, жакетки…

– Так, милая, так… – кивает она.– А у нас в деревне пастух коров доил, кол-

хозных, в лес-то угонит да и подоит, а кто-то узнал, донёс – восемь лет дали. И, говорят, та-ких не отпускают, только тех, у кого до пяти лет срок – во как! – возмущалась тётка.

И вдруг подал голос пухлый мужик со вто-рой верхней полки:

– А кто у нас тут недовольный!– А лешой бы тебя понеси! – откликнулась

тётка и пересела на своё место, замолчала.Коля уже и хочет спуститься, размять ноги-

руки и понимает, что лучше лежать, дремать – так есть меньше хочется… Будет какая-нибудь станция – выйдет, подышит…

А за окном вырастают из-под земли огром-ные камни. И это уже не камни, а скалы, за которые, запустив корни в трещины, уцепились чахлые деревца. А вон-то и море же между ска-лами видно – стальную холодную гладь Онеж-ской губы.

…И откуда, каким ветром занесло в их село никольское, стоящее не берегу речки Толшмы, в тысяче вёрст от моря, романтику морских странствий?

но знали они, мальчишки, что маленькая Толшма их впадает в судоходную Сухону, а Су-хона, сливаясь с Югом, образуют могучую Се-верную Двину, а та несёт воду в Белое море, дальше уже – Ледовитый океан. И отпуская по весне сделанные из щепок кораблики в бурля-щие ручьи, устремлявшиеся к Толшме, верили они, что доплывут их корабли до самого океа-на… И вот ему всего-то шестнадцать лет (или уже шестнадцать?), а он уже и по Двине пла-вал, и по Белому морю, и по океану…

Там, в николе, выбежали как-то раз на ули-цу, а по ней идёт, чуть покачиваясь, в широких штанах, крепко печатая востроносыми ботин-ками снег, в чёрном бушлате, из-под которого видна тельняшка, в бескозырке с развевающи-мися по ветру лентами… Спереди на ленте бес-козырки золотые буквы: «Северный флот».

Детдомовцы и моряка-то до этого разве что на картинке видели.

Он – Колька Рубцов – как и все остальные, в длинном пальто, с воротником из искусствен-ного меха, в сером, обмотанном вкруг шеи шар-фе, в шапке с ушами, завязанными на затылке, первым восхищённый голос подал: «Дяденька, а вы моряк?» «Моряк, моряк… – усмехнулся: – Беги давай в дом-то, а то шнобель-то отмо-розишь!» Остальные тут набегают: «Моряк, мо-ряк!..» «А у меня папа тоже моряк!» «Иди ты – моряк – с печки бряк!»

А моряк уходил вдоль по улице и в конце её толкнулся в калитку, и с крыльца, будто птица, раскинув крылья, метнулась к нему женщина.

Как же мечтал он и другие мальчишки вот

«Двина», № 4 (60), 2015 29

также когда-нибудь толкнуться в калитку род-ного дома – в таких же широких брюках, в бес-козырке с лентой и золотыми буквами…

А ещё он читал книжки в школьной библио-теке – «Остров сокровищ», «Пятнадцатилетний капитан»… А фильм «Дети капитана Гранта» смотрели в клубе. И потом долго, как ненор-мальные или пьяные, распевали: «А ну-ка пес-ню нам пропой, весёлый ветер, весёлый ветер, весёлый ветер… »

Да, ветер, ветер… Теперь уж узнал он, что ветер может быть и злым, и грозным, и добрым, и ласковым, и поплакать он может с тобой, и отстегать тебя холодными плетями шторма… «Может ветер выть и стонать, может ветер за себя постоять…» – слагаются слова и остают-ся в памяти… Вот будет у него свой угол – всё запишет. И, может, не хуже тех стихов полу-чится, что читал на «Архангельске» команде. Мужики, похохатывая, повторяли его строчки: «Я весь в мазуте, весь в тавоте, зато – работаю в тралфлоте!», и особенно: «Избушка под назва-нием «Пивная» стоит без стёкол в окнах, без дверей». Здорово получилось!

– Здорово ты, Колька! Молоток!А кочегар Иван Васильевич слушал как-то,

как Коля напевал что-то под гармошку, и ска-зал остальным, курившим на баке:

– Его, ребята, Бог поцеловал, у него душа песенная…

В чемоданчике его, кроме второй тельняш-ки, часть денег (ещё есть деньги в кармане буш-лата) и тетрадка тонкая школьная, карандаш…

Чемоданчик уже не тот, с которым два года назад ездил поступать в Рижское мореходное училище – сработанный в школьной мастер-ской, закрывавшийся на гвоздик… нет, тот, как приехал обратно в николу, бросил с моста в Толшму, чтобы и не напоминал о той поездке. А всё равно помнится.

нет, поездка-то была интересная: поезд, Ле-нинград, Рига, сопровождающая Ольга Серге-евна – добрая, но и чуть надоедливая со своим постоянным присмотром. Ехали с ними ещё де-вочка, Оля Смирнова, и парень, Вася Коробов, – куда-то в Ленинграде поступали, на вокзале их встретила Васина тётя. А Коля с Ольгой Сер-геевной переехали на другой вокзал. Пока еха-ли в трамвае – Коля успел рассмотреть высокие дома, сливавшиеся иногда в сплошную стену, с окнами, какой-то канал с чёрной водой в серо- гранитных берегах… «Обязательно вернусь сюда и всё-всё погляжу», – подумал тогда.

Приехали в Ригу. В мореходку его не взяли. «Ему ж пятнадцати лет нет ещё», – сказал Оль-ге Сергеевне усатый человек в моряцкой форме (Коля был уверен, что это капитан какого-то судна). И тихо, чтобы он не слышал, добавил: «Что вы нам дистрофиков везёте!»

Поэтому он не любит Ригу… И ничего, ниче-го не помнит…

После той неудачной поездки поступил в лесотехнический техникум в Тотьме. Куда-то же надо было поступать…

В первый учебный день была экскурсия в музей. И там женщина-экскурсовод расска-зывала о том, что церкви в городе, и правда похожие на парусники, строились на деньги

удачливых тотемских купцов-мореходов. А то-темский житель Иван Кусков и вовсе построил в Калифорнии русский город, женился на ин-дианке и вернулся в Тотьму. «Значит, дети-то у них наполовину индейцы, – восторженно го-ворил новому дружку Серёже Багрову. – Ты, Серёга, может, потомок индейцев, а?» «Сам ты Чингачгук!» – отвечал Багров, тоже любитель книжек про индейцев, морские приключения и путешествия…

И как только появилась возможность – рва-нул в Архангельск. И уж так решил: если в мореходку не возьмут, всё равно не вернусь в николу, в матросы пойду, кем угодно, лишь бы на судно.

«А жаль, что отказался от бабкиной лепёш-ки, со вчерашнего вечера не ел… », – отвлекает его голод от воспоминаний.

Поезд долго шёл, замедляясь, и встал на какой-то станции. народ повалил на улицу. напялив фуражку-мичманку и запахнув поту-же на шее белый шарф, на ходу уже натягивая бушлат, Коля тоже пробрался к выходу, спрыг-нул на перрон. А тут настоящий базар – прода-ют варёную картошку, хлеб, рыбу, одежду. Тол-каются, кричат, безногий инвалид на тележке в грязной фуфайке, поверх которой болтается какая-то медаль, рвёт гармошку: «Я немцам жару поддавал! Я кровь мешками проливал!..» Выделяются блатным форсом освободившиеся по амнистии уголовники, которых полно в по-езде. Вон, кажется, и сосед по вагону мелькнул. Точно он – подмигнул Кольке и исчез в толпе.

Коля купил у сердитой тётки пирожок с ка-пустой на ту мелочь, что была в кармане буш-лата. Сквозь толпу пробрался к вагону, влез, добрался до своего места… И сначала подумал, что это не его место… но вот же бабулька сидит. Тётка ушла, видно, на улицу. Усатого толстяка с верхней полки тоже нет, и блатного нет… нет и чемодана, а вместе с ним и денег. Хорошо ещё, что паспорт в кармане брюк и потрёпан-ная тетрадка со стихами, свёрнутая в трубку, во внутреннем кармане бушлата. но что же делать без денег?..

Страшно, холодно, пусто… – Ты чего, паренёк?– ничего… Чего-то он ещё ждёт. Поезд трогается, толпа

на перроне растворяется, вагон наполняется. но не возвращается ни толстяк, ни освободивший-ся… «Ещё подмигнул мне», – вспомнил Коля. Глаза его слезами наполнились.

– Что-то нету соседей-то… – вернувшаяся тётка вроде бы говорит. Вроде бы кто-то садит-ся на освободившиеся места – он не смотрит на новых людей. Вроде бы что-то спрашивает ба-булька – он не слышит её.

Залезает на свою полку. Пусто. нет ничего. Вечером поезд прибыл на полустанок, где

нужно делать пересадку – тут отворотка на Ки-ровск. Билет надо покупать. А денег нет.

но Коля уже успокоился. В конце-то концов это же приключение! Самое настоящее! Обид-но конечно, но что ж… Хорошо хоть паспорт остался. И мичманка, и бушлат, и шарф. И курточку он ещё в Архангельске купил вельве-товую, в разрез ворота которой очень красиво

30

Дм

итр

ий Е

рм

аков

, «Бер

ег ю

нос

ти»,

нед

окум

ента

льн

ая п

овес

тьвыглядывает тельняшка. Фуражку-мичманку ему старпом подарил, бушлат боцман списал и тоже подарил «студенту». А адрес техникума, в который решил поступать, он на зубок пом-нит… ну что делать – на станции к милицио-неру подойдет: так, мол, и так… Или просто в поезд попросится, там, говорят, уже и остаётся-то полтора часа ехать. «Доберусь! Где наша не пропадала!»

Когда выходил, бабушка спохватилась:– Ты ж вроде с чемоданчиком был… Он не ответил, махнул рукой и вышел на

перрон. Был ещё день, но уже клонился он к вечеру.

Холодный ветер пронизывал… И вдали видны то широкие и островерхие, будто взбитые и по-ставленные углом вверх подушки; то узкие – устремленные ввысь – похожие на тотемские церкви… Горы! Хибины…

А на соседнем пути стоял поезд:– Это куда? – спросил Коля у пожилого же-

лезнодорожника, проходившего мимо.– на Кировск, через пять минут отправля-

ется.Коля шёл вдоль состава… Вот и последний

вагон, а на его крышу сзади, подсаживая друг друга, подтягиваясь руками, забираются двое парней. Вот они уже и на крыше.

– Эй, помогите-ка! – командирским тоном сказал им Колька.

Один свесил светлую голову, осмотрел его.– ну, чего смотришь-то?.. – Давай!Колька вспрыгнул на ступени, ухватился за

протянутую ладонь, за крышу, подтянулся… Влез.

– Здорово.– Здорово.Гудок. Поезд дёрнулся, и все трое присели,

ухватились друг за друга. А поезд набирал ход, вздрагивал… но вскоре освоились. Кричали друг другу в ухо что-то и всё равно почти ничего не слышали, смеялись… Какие-то замечательные, весёлые это были парни. Примерно одного с ним возраста – один худенький, светловолосый, второй плотный, коренастый, темно-русый.

Коля увидел, что на крыше их вагона ещё люди сидят, и на других вагонах. И вовсе успо-коился. Только холодно было… И мичманку, на которую, он заметил, завистливо посматри-вали парни, всё время держал рукой, чтоб не улетела, а второй рукой держался за какие-то перильца…

Поезд мчался с грохотом и свистом – мимо скал, мимо редких огней… Чувство восторга охватило Кольку.

У парней были с собой ещё и какие-то меш-ки, и вот один из них достал из своего мешка… гармошку! Тоже, видно, от восторга, поставив её на колени, заиграл… Точно на такой же гар-мошке играл Коля в детдоме и в Тотьме, и на траулере.

– Дай-ка! – крикнул парню и показал на гар-мошку. Мичманку свою снял, подал ему, при-нял гармонь, пристроился к ней, подтянул ре-мень, нажал несколько раз на кнопки, склонив голову, будто прислушиваясь, и рванул:

– Куда идёшь, зелёна рать!

– Малину жрать, зелёна рать!..Парни, севшие вплотную, чтоб слышать его,

покатились со смеху… Так и ехали полтора часа, распевая частуш-

ки.Поезд встал.– Прибыли, Кировск.Парни спрыгнули с вагона и быстро прошли

в вокзал, который поражал своими размерами, высотой потолка, большими окнами…

Снова познакомились, назвали имена:– Колька.– Валька,– Серёга.– Вы куда?– В техникум.– И я в техникум!Вышли на привокзальную площадь, за кото-

рой тянулись ряды бараков, впереди в туман-ной дымке начинавшейся белой ночи – горы… А глянув правее, Коля увидел озеро – противо-положный берег его сейчас лишь угадывается в дымке.

– ничего водоёмчик. не море, но всё-таки, – констатировал николай.

– Это Большой Вудъявр, – сказал Валька, – озеро.

2Валька и Серёга уже бывали тут. У Вальки

старший брат в техникуме на четвёртом курсе учится. Они из рыбоколхоза, что на самом бере-гу Белого моря…

– Как тут комбинат-то открыли – все, кто по-моложе да пограмотней, сюда стали перебирать-ся… Чего там в деревне-то… – говорил Валька.

Выяснилось, что ребятам по четырнадцать лет, сразу после седьмого класса поступают. Коля старше их на два года, потому и выше на голову. А уж по опыту, по тому, где бывал и что видел, он не на голову, а на все три выше этих деревенских парней-поморов – невысоких, но крепких уже по-мужицки.

Между делом, идя по мягко пружинящим под ногами деревянным мосткам, он рассказы-вал им про Архангельск, про Мурманск, про Ленинград (который почти и не видел, но так уж его поразило то, что успел увидеть, пока переезжали с вокзала на вокзал), про траулер…

Уже белая мутная ночь опустилась на город. Дома, всё двухэтажные деревянные бараки, тя-нутся унылыми рядами вдоль грязных, с раз-битыми дорогами улиц, кое-где желтеют окна. А там, у гор, где-то за городом, слышен посто-янный гул, похожий на шум прибоя, и будто откуда-то из-под земли вырывается свет и оза-ряет жёлтым и красным небо…

– Комбинат! – говорит Валька. – А вот и об-щага, – он сворачивает к тёмному бревенчатому длинному дому-бараку.

«Общежитие № 1» – на табличке у входа. Под козырьком крыльца горит фонарь в сте-клянном колпаке и металлической сетке… И как-то не по себе становится Кольке от этого барака, от этого фонаря в сетке.

Валька уже дёргает дверь. Заперто.николай на правах старшего берёт ини-

циативу на себя, уверенно стучит. И ещё раз.

«Двина», № 2 (58), 2015 31

У ближнего к двери окна на первом этаже сдви-гается шторка. Приоткрывается форточка:

– Чего стучите-то? А? Чего гремите? – стро-гий хриплый женский голос.

– Откройте, пожалуйста, мы поступать при-ехали, – уверенно говорит николай.

– Поступать… Стойте, щас открою… За дверью слышны шаги, стучит об пол ски-

нутый длинный металлический крюк, дверь от-крывает невысокая женщина с жёстким лицом, в платке, покрывающем голову, в кофте зелё-ной.

– ну заходите, мазурики. Знаю, что поезд только пришёл, уж жду. Каждую ночь и едете.

Ребята стояли в тесном коридорчике, пере-минаясь с ноги на ногу…

– Подождите, сейчас выделим вам комнату… – деловито говорит женщина, листая толстую тетрадь. И сообщает: – Меня зовут, Зинаида николаевна, я комендант, слушаться меня, как отца!.. Вот в девятую вас пока поселю, пошли. И шагнула к лестнице, ведущей на второй этаж.

Коля успел увидеть длинный коридор с ря-дом дверей, одна дверь приоткрылась, выгляну-ла девчонка да и спряталась. Значит, на первом девушки живут.

По лестнице навстречу им бежал белоголо-вый крупный парень:

– ну здорово, орлы! – тряхнул за плечи Вальку, ткнул в плечо Серёгу. николаю про-тянул руку: – Валерий. Старший брат вот этого индивидуя, – кивнул на Вальку.

– николай.– Он в тралфлоте служил! – сообщил брату

Валька.Валерий кивнул уважительно и шутливо од-

новременно – не поймёшь… Поселились в пустой ещё комнате, в которой

стояли восемь кроватей.– Бельё и матрасы завтра выдам, если доку-

менты возьмут ваши, – сказала комендантша, которую нужно было слушаться, как отца.

Парни так устали от всех впечатлений дня, что тут же растянулись на голых пружинных кроватях, и, вроде бы и продолжая ещё гово-рить, засопели, уплывая в сон.

– ну спите, если что – я в четвёртой, – ска-зал, видя такое дело, Валерий и ушёл.

Парни, подложив под головы свои мешки, тут же уснули.

николаю и подложить было нечего, он ле-жал на спине, закинув за голову руки.

Он не спал, он, просмотрев внутри себя все события сегодняшнего дня, беспорядочно и по-лусонно снова вспоминал разное из жизни сво-ей.

Опять вспомнил ту воспитательницу – Оль-гу Сергеевну. Она очень любила стихи. И его, Колю, любила за то, что он сочинял стихи.

Да, с ним это уже давно бывало – возьмёт да и скажет что-нибудь складно. Потом ещё в школьную стенгазету писал… В Риге, когда шли из училища на вокзал (а уехали в тот же день), она, может, стараясь отвлечь его от пережива-ний неудачного поступления, рассказывала:

– Я читала, что здесь лечился раненый поэт Батюшков, здесь он полюбил девушку, но не смог жениться на ней…

Коле и правда было не до Батюшкова, и он плохо слышал воспитательницу. но заинтересо-вался, когда она сказала:

– А родом Батюшков был из Вологды, как и ты… У него сам Пушкин писать учился… А по-хоронен Батюшков в Прилуцком монастыре.

– А, так это было давно?.. А монастырь-то я знаю…

И сейчас, в голой комнате Кировской общаги, как тогда посреди красивого нерусского города Риги, память унесла его в тот светлый день, под древние Прилукские стены... Они жили там, в Прилуках, когда переехали из няндомы. Домик их (снимали, кажется, у кого-то) был неподалё-ку от монастыря, и рядом была ещё церковь никольская и кладбище. И река была рядом. Только почему-то недолго пожили в том доми-ке (а несколько месяцев, которые жили в нём, помнятся как самые счастливые), переехали в Вологду, в страшный барак, потом война нача-лась, мама умерла, отец на войну ушёл, первый детдом, второй… Мама раскинула на травке скатёрку, выложила из корзины какую-то еду – хлеб, огурцы… Отец купался, Коля пытался схватить в траве кузнечика, но и боялся его – треугольноногого и большеглазого, и всё равно хотел схватить, и с восторгом наблюдал, как де-лал кузнечик гигантские прыжки… А потом от монастырской стены бежал какой-то человек, а за ним другой человек, в форме, но не мог до-гнать. А его отец вылез из реки и догнал, при-казал стоять. И беглец остановился.

Больше он ничего не помнил о том дне. Толь-ко осталось щемящее чувство того, что и в са-мое доброе счастье всегда может ворваться что-то непонятное и недоброе…

Так вот там, за теми-то стенами, – могила Батюшкова. Когда-нибудь он побывает там, нужно побывать…

Потом уже, в Архангельске, был у него пе-риод – месяца два, когда он снова не поступил в мореходку, но ещё и не устроился в тралфлот: ему подсказали, что есть место в библиотеке в Соломбале… Добрая вахтёрша из училища, уви-дела его, едва не ревущего, сказала:

– Да будет тебе, поезжай домой, через год поступишь.

– нет у меня дома… Тут-то она и сказала, что, мол, дочь уволь-

няется и освобождается место библиотекаря – и жильё прямо там, и пусть небольшая, зарпла-та.

– Потому как на судно-то когда тебя ещё возьмут… – покачала головой. – Ты там годик-то поработаешь, подготовишься да на следующий-то год и поступишь…

Вот и стал там жить-работать. неплохо, в общем, устроился. Главное – книг много. И он читал. Там-то и попался ему том Пушки-на из собрания сочинений 1937 года выпуска. И в этом томе подробный разбор «Опытов в сти-хах и прозе» Батюшкова. Так там Александр Сергеевич «учителя»-то своего «под орех» раз-делывал! но и восхищался удачными стихами и строчками… никаким Батюшков учителем Пушкина не был. но учился Пушкин на нём и на Вяземском, и на всех тех книгах, что читал… Вот именно тогда Коля понял это про Пушкина

32

Дм

итр

ий Е

рм

аков

, «Бер

ег ю

нос

ти»,

нед

окум

ента

льн

ая п

овес

тьи Батюшкова. И сам, между прочим, старался уже читать по-пушкински... Потом, на корабле, конечно, долго не до книг было. ну теперь-то уж он начитается… И кстати, там же, в той ар-хангельской библиотеке, нашёл книгу Всево-лода Гаршина (знал этого писателя по сказке «Лягушка-путешественница», которую читал ещё в детдоме) с его потрясающими рассказами. А в предисловии вычитал, что какое-то время Гаршин жил в усадьбе Красково под Вологдой. А ведь детдом, в который поначалу его и брата Бориса привезли, в Красково и был, в усадьбе… Может, в той самой… Тесен всё-таки мир. Всё близко в нём, надо только чувствовать. Давнее становится вдруг осязаемым, твоим.

Он поднялся, вышел из комнаты, пошёл по длинному коридору в дальний его конец, отку-да пахло уборной – хлоркой и куревом.

Тут и кучковались старшекурсники. Кури-ли, говорили о чём-то громко и весело, явно не думая о том, что могут кому-то мешать спать. Впрочем, общежитие было ещё почти пустым. Тут был и Валерка, Валькин брат.

– Этот, что ли? – спросил у него невысокий, широкоплечий, курносый парень, куривший папиросу.

Валерка кивнул, но и как-то отвернулся сра-зу, будто и не знал вовсе николая.

– Здорово, морячок! – окликнул курносый и выдул дым в сторону Коли.

– Здорово… – А чё, на флоте хорошо зарабатывают?– нормально получают.– Так поделись, – напрямую сказал парень,

и двое его дружков заухмылялись, а третий, Валерка, пробубнил:

– Да ладно, Седой, не надо… но Седой не слушал его. Спрыгнул с подо-

конника, шагнул к новичку.николай знал, что именно сейчас, сразу,

нужно поставить себя так, что бы больше уже не трогали. Вспомнил приёмчики, которым учил его на траулере Вовка Девятов (похожий, между прочим, на этого Седого). Вспомнил и то, как дрались ребята с траулера в пивнухе в Мурманске, и он даже пытался помогать им…

Он сам шагнул навстречу Седому и не уда-рил, а ухватил за чуб, спадающий на глаза, и резко вниз потянул так, что парень сразу на колени опустился, – Девятова наука. Дружки дёрнулись к нему, но николай ещё раз резко потянул волосы:

– Ему же хуже будет.– Отпусти, – прохрипел Седой.николай отпустил, ожидал, что сразу будет

удар, но виду не показал, не отшатнулся, заго-ворил миролюбиво:

– Ребята, давайте забудем это. Дайте лучше покурить. А то я вторые сутки без курева, а у тех малолеток только конфеты.

Седой сам дал ему папиросу – выщелкнул из пачки «Беломорканала».

николай, уезжая из Архангельска, задумал бросить курить, всю дорогу не курил и вот – опять… И уже он рассказывал парням, как ра-ботал на сейнере, к месту вставил и про то, как дрались в Мурманске…

– В поезде вот обокрали – совсем на мели.

– ничего, здесь не пропадёшь – кормёжка казённая, не ахти, но с голодухи не помрёшь.

– Ещё поступить надо.– Поступишь.– напишу братве на сейнер – выручат день-

гами, – ещё похвастал николай.…Он вернулся в свою комнату, лёг на взвизг-

нувшую пружинами кровать. В окно вливался серый свет белой ночи. Да-да, никакая она не белая – серая эта ночь, серая…

Горько было Коле, грустно. «ну почему же так? неужели всю жизнь надо будет что-то до-казывать, отстаивать своё место… Вот что я им плохого сделал?! И почему стал хорошим, только когда плохо сделал? А?..» но постепен-но успокаивался, и мысль уже другая пришла: «ну, хорошо хоть я, а не меня. Больше не сунут-ся. Можно спокойно устраиваться, готовиться к экзаменам, учиться». И как удар: «А надолго ли здесь-то?» И что это за сила гонит и гонит его с места на место, срывая, когда уж вроде бы устроился, прижился… Поступил вот в Тотьме в лесной техникум – учился легко, друзья были, крыша над головой, в будущем – хорошая спе-циальность. но бросил всё, в Архангельск по-ехал. О море мечтал. И добился же своего! И на судно попал, и в коллектив вписался, и в работу втянулся. но опять бросил всё – сюда приехал… неужели всю жизнь так? неужели бродягой быть?..

Уснул, когда все-то уж просыпаться начали.– Колька, пошли документы-то подавать, –

Валька толкнул.– Ага, сейчас, – отвернулся к стене и попы-

тался накрыть голову несуществующим одея-лом.

– Вставай давай, пошли!– ну пошли, пошли… А когда возвращались в общежитие, их под-

жидала уже комендантша Зинаида николаев-на:

– Хватит вам бродить без дела, красавцы, – строго сказала и определила фронт работ – пил-ка брёвен и колка дров.

Брёвна были свалены неподалёку от общаги. ничего не поделаешь: взяли у Зинаиды нико-лаевны пилу, колун… Коля, когда получал в кладовке пилу, весело говорил:

– Это ж моя любимая работа, я ж прирож-дённый пильщик дров!

И строгая Зинаида николаевна, глядя на него, вдруг улыбнулась и сказала:

– Ишь какой!.. ну давайте, ребята, давайте, а я вам к чаю печенья дам.

Валька встал с Колей к двуручной пиле, Се-рёжка за колун взялся. Деревенские ребята, конечно, умели с этими инструментами обра-щаться. Да и Коля не зря хвастался – пилить доводилось и в детдоме, и в Тотьме. Там они с Серёжкой Багровым целую делянку, десять ку-бов леса на корню, спилили – было дело, без этой нормы не отпускали на каникулы…

Подходили ещё ребята, тоже в работу вклю-чались. По ходу дела и знакомились. И девушки вышли (комендантша никого без дела не остав-ляла), стали складывать наколотые полешки в поленницу…

на перекуре Валька сбегал за гармошкой.

«Двина», № 4 (60), 2015 33

И Коля, пристроившись на чурбаке, растянул меха: «Шумел камыш, деревья гнулись!..»

– Давай повеселее, Кольша!– У нас, когда камыш только шумит – дере-

вья гнутся!.. ну, держись! И тут сами, одна за одной, вспоминались ча-

стушки, что пелись на гулянках в николе… Нам хотели запретить по этой улице ходить. Наши запретители, по морде не хотите ли! Из тюремного окошка вижу город Вологду. Принеси, сударка, хлеба умираю с голоду.Когда кто-то из ребят хотел перебить его,

своё спеть, николай сразу откликнулся:А ты не пой, а ты не пой,У тя голос не такой,Есть такие голоса – Дыбом встанут волоса.На столе стоит бутылка,А в бутылке лимонад.Девки юбки разорвали,Председатель виноват.Тут и девушки ответили:Гармонист, гармонист –Рубашечка моряцкая,Почему же у тебя Морда-то дурацкая? – грубовато спела высо-

кая чернявая красавица.Вторая – светленькая, худенькая – смягчила

грубость:Хорошо парнёк играет,Хорошо и слушать-то!Задушевная подруга,Игроки и сушат-то!– Хорошо поёте, да надо и дело делать, –

нестрого сказала появившаяся вдруг комен-дантша, и даже положила пару поленьев в по-ленницу.

николай ещё пропел, подыграв маршево: «нам песня строить и жить помогает!..» – и от-ложил гармошку.

А вечером вышел Коля на крыльцо поку-рить, а из окна ему Зинаида николаевна:

– Кареглазый, иди-ка сюда, – и подала в рас-крытую форточку пачку печенья…

… И вот – экзамены сданы, на стене приказ: «Зачислить…» И долгий список. на «Р» – вот он: Рубцов николай Михайлович.

Будет теперь учиться на маркшейдера. – ну что, братва, отметим! – хлопнул по

карману своего флотского бушлата. Он ведь на второй день по приезду и правда взял да и на-писал письмо кочегару своему. И вот вчера по-лучил перевод – больше, чем при расчёте, денег друзья-моряки ему выслали. И был рад, и гово-рил: «Вот это морская дружба!» И в кармане его сегодня ещё не только звенит, но и шуршит.

– Отметим! – тут же подхватил идею новый приятель, тёзка – Колька Шантаренков.

В комнате их теперь уже семь человек. Кро-ме первой заселившейся троицы (Коли, Серёги и Вальки) – Колька Шантаренков, Женя Ива-новский, Васька Потапенко и Эдик Гольдберг. Восьмая койка почему-то так и осталась пу-стой.

Общага теперь полна, гудит, как улей, – во всех комнатах живут, на первом этаже девуш-ки, на втором – парни. Старшекурсников пере-вели в другое общежитие.

не заходя в общагу, компания – два нико-лая, Валька и Женя Ивановский – отправилась на рынок.

Уже две недели как они здесь. Поиздержа-лись, домашние припасы приели. но сегодня Коля на коне! Сегодня он угощает.

Шли центром города: памятник Кирову, Дом культуры, кинотетр. Ровными линиями – пол-тора десятка новых пятиэтажных домов. ни-кто из парней таких домов раньше не видел. И думалось, что вот она здесь, на их глазах, за-рождается новая прекрасная жизнь, о которой пишут в газетах и показывают в кино. Город – совсем молодой, вырос вместе с рудником и комбинатом – стране нужны минеральные удо-брения! Да, они уже знают, что начинали его строить заключённые, и сейчас там, внизу, зеки работают, лагерь неподалёку от города. но ведь есть и комсомольцы-добровольцы!

Кончились пятиэтажные красавцы и потяну-лись ряды бараков. но вон и красивое здание вокзала, строенное, видно, с расчётом на рост города. И сбоку от него – базарчик, ларьки пив-ные, рыбные, овощные.

Купили еды. Коля, как старший, пошёл вино покупать. Зашёл в низкий деревянный магазин, попросил две бутылки плодово-ягодного.

– Тебе сколько лет-то? – спросила моложа-вая румяная продавщица в грязноватом халате и в колпаке.

– Девятнадцать. Да я ж моряк – не видно, что ли?

– Моряк – с печки бряк! – откликнулась мо-лодуха, напомнив детдомовскую дразнилку. – Каким же ветром к нам-то? – выставила вино на прилавок.

– Попутным! – ответил николай и взял бу-тылки.

– Ему пятнадцать, тётенька! – подал тут го-лос тихонько до этого стоявший у двери Шанта-ренков. – но мама ему уже разрешает…

Коля лихо засунул бутылки в карманы буш-лата. Погрозил пальцем тёзке. настроение у него было задорное, и даже случайное упомина-ние матери сейчас не задело.

Он развернулся снова к прилавку:– «Беломора» ещё две пачки и коробок, –

сказал, выкладывая на блюдце деньги.Продавщица усмехнулась, ничего больше не

сказала, подала папиросы и спички.– Пить будем, гулять будем! – приплясывая,

напевал Шантаренков, когда шли в общежи-тие.

– Держите себя в руках, молодой человек, – строго сказал Рубцов.

Глянул он сейчас на своих «собутыльников» (совсем ещё детишки, все младше его) и сказал: «Валька, беги-ка к брату, пусть свою партию ведёт!»

В комнате разложили еду, открыли вино… не заставили себя долго ждать старшекурсни-ки, пришли из своего общежития – Седой, Ва-лерка и ещё один парень, подвинули мелкоту.

– ну, за нашу новую жизнь, – торжественно

34

Дм

итр

ий Е

рм

аков

, «Бер

ег ю

нос

ти»,

нед

окум

ента

льн

ая п

овес

тьсказал николай, и разномастные чашки, круж-ки, стаканы сдвинулись с глухим звоном…

Старшие парни в общем-то всё вино и вы-пили и вскоре ушли. николай подумал и не по-шёл с ними.

– Доставай гармошку, Валька, пошли к дев-чатам! – скомандовал.

И, собрав оставшиеся продукты, ребята по-шли этажом ниже.

Смелости добавляло и то, что комендантши не было на месте, её комната у выхода была за-перта на замок.

С девчатами за дни экзаменов уже познако-мились и пришли в комнату, в которой жили их одногруппницы.

– А мы в гости! – Коля развернул гармош-ку:

Машина ехала, Колёса тёрлися,А вы не ждали нас,А мы припёрлися!– Угощайтесь, девчата! Девочки стеснялись, но и старались показать

себя хозяйками. Быстренько освободили стол, разложили еду по тарелкам и блюдцам.

Коля гармошку не выпускал. Сначала плясо-вую выдал… но плясать никто не стал, хотя и заулыбались, запритопывали.

И тут николай замер, будто вслушивался в себя, и все почему-то замолчали и замерли, и он начал негромко:

Ветер под окошками, тихий, как мечтание,А за огородами в сумерках полейКрики перепёлок, дальних звёзд мерцание,Ржание стреноженных молодых коней… Дальше не пел, а только мычал мотив, потом

перестал играть, замолчал.– Это чьё? – спросила девушка с вниматель-

ными глазами, имя которой он ещё не запом-нил.

– Да это так… – на Есенина похоже, – сказала другая де-

вушка, – я читала… – Да это же твоё, Колька! – Шантаренков

крикнул. – Это он пишет. У него целая те-традь…

николай резко встал, скинул ремни гармош-ки с плеч, сунул её Валентину и резко пошёл к двери.

– Да ты чего, Коль… Хлопнул дверью. Вышел на улицу, пошёл

куда глаза глядели. Оказалось, что в сторону гор, подковой огибающих город. Ветер быстро выдул хмель, остудил. И уже не было ника-кой обиды, и даже сам себе удивлялся – чего сорвался-то? Смотрел на горы и думал, что хо-рошо бы подняться на них, посмотреть оттуда на город, на озеро… Ещё поднимется.

«А девчонки ничего есть… Конечно, не как Таня. надо будет написать ей. А ведь ей ещё год учиться в Тотьме, а потом куда она? А я куда? Здесь буду?..»

– Вон он! – услышал голос Жени Иванов-ского.

Догнали. Шантаренков и Ивановский.– ну ты чудак, – Колька Шантаренков за-

говорил. – Чего обиделся-то? Пошли в общагу,

а то комендантша пришла, запрёт двери, оста-немся на улице.

– ну и ладно… А ты… трепло, – Коля улыб-нулся. – Пошли!

Он закурил, отвернувшись от ветра и при-крыв огонёк спички ладонями.

– А вот придумайте-ка мне рифму на слово «идиот», – сказал ребятам.

– Пароход!– Бегемот!Смеялись, кричали возбужденно – от пред-

чувствия ли счастья, от чего ли ещё… – ну-ка потише, – прикрикнула на них ко-

мендантша из своей комнаты.– Всё-всё, Зинаида николаевна, – Шантарен-

ков ответил, состроив при этом дурацкую рожу. И тихо добавил: – Отец ты наш родной.

Коля строго погрозил ему пальцем и этот же палец к губам прижал – молчи.

В комнате продолжился конкурс по приду-мыванию рифм.

– ну-ка на слово «рубка»! – Коля задание дал.

– Рубка леса, что ли?– Рубка на корабле… – Будка! – Гольдберг первым сказал.– нет, не то… – Юбка!– Покупка!– Трубка! – Женя Ивановский последним го-

лос подал.– О! Вот это железная рифма, – похвалил

Коля. – но мне не подходит, – тут же добавил. И, не скрываясь, достал купленную сегодня же тетрадь в чёрной обложке и что-то записал в неё тоже новой чернильной ручкой. Старая тетрадь, которую ещё в Тотьме завёл и таскал везде с со-бой, даже на траулере, давно кончилась да и поистрепалась.

Усыпая, он ещё подумал, что надо будет сти-хи из старой тетради в новую переписать.

3началась учёба и повседневная жизнь. Про-

грамма первого курса в основном совпадала с тем, что учил и сдавал николай в лесотехни-ческом техникуме. Так что учился он легко, не напрягаясь – отличником не стал, но и двоеч-ником не был. В комнате убирались по очереди, подметали и мыли пол, уже в конце сентября начали топить печь. Дрова надо было прине-сти из поленницы во дворе. Печь дымила, бо-ясь угореть, ребята оставляли трубу открытой, пока угли совсем не остывали. Конечно, и тепла от такой топки было немного…

но даже такую плохонькую печь Коля любил топить. А точнее – любил он сидеть перед топ-кой, подбрасывать полешки, глядеть на огонь… Тут же и читал, и писал тоже.

Как и думал – записался в городскую библио-теку.

В первый раз николай взял сборник некра-сова. А когда второй раз пришёл – Фета по-просил… Когда пришёл через неделю сдавать книгу, впереди него у стола библиотекарши – очкастой худой женщины с седыми волосами, собранными в кучку на затылке, стоял невысо-

«Двина», № 4 (60), 2015 35

кий паренёк. Он сдавал какую-то явно старую книгу…

Коля сразу же и взял эту книжку посмо-треть. Да это ж чудо! Альманах «Серебряный ветер», 1924 год. николай отошёл к окну, стал листать. Есенин! «Выткался над озером алый свет зари… »

– А я предпочитаю Северянина, – раздал-ся негромкий голос совсем рядом, сбоку. Коля обернулся. Тот мальчишечка и стоял – волосы светло-русые, хохолок торчит, глаза голубые-голубые. Вроде бы серьёзно сказал он и смотрит вроде бы серьёзно. но и усмешка какая-то чув-ствуется.

– Чего?– Северянина предпочитаю.– Какого ещё северянина?– Игоря, поэта. Вы что, не знаете? Здесь

есть, – кивнул на книжку.Коля перевернул страницу. И правда – Игорь

Северянин. «Она вошла в моторный лимузин,Эскизя страсть в корректном кавалере,И в хрупоте танцующих резинВосстановила голос Кавальери», – прочитал

николай.– Да, ярко. но, знаешь, как-то без души… – Ребята, вы бы потише, – сделала замеча-

ние библиотекарша.Они быстро взяли книги – Коля сборник «Се-

ребряный ветер», а парень, фамилию которого успел прочитать николай в карточке – Ерофе-ев, взял Гёте.

Вышли на улицу.– Веня, – первым подал руку парень.– николай. Рубцов.– А ты, похоже, и сам пишешь… Они шли по дощатым мосткам, и доски при-

ятно качались под ногами, и это даже напоми-нало николаю то, как плавно покачивалась па-луба в спокойную погоду, при хорошем быстром ходе траулера…

– А ты тоже, наверное, пишешь, – он Вене ответил.

– Пробую. А ты дай своё почитать.– Да я тебе и так почитаю: «Ветер под окош-

ками, тихий, как мечтание… »Ерофеев выслушал и проговорил с усмеш-

кой:– О пастухах достаточно сказал ещё Вирги-

лий.– О каких пастухах? – николай даже опе-

шил от такой наглости.– ну, кони там у тебя ржут… – И чего?– Есенинщина – вот чего.– А в лоб? – остановился и насупился Коля.– Гляжу я на тебя, Рубцов, и думаю: ну по-

чему все великие люди так плохо воспитаны? – сказал Веня и обезоруживающе улыбнулся.

Они остановились перед деревянным двух-этажным домом с табличкой, на которой было написано: «Детский дом… »

– ну пока, николай.– Подожди, так ты тут, что ли?– Да.– А я ведь тоже… Детдомовский.И они пошли дальше, к озеру. Остановились

на берегу – камни серые, розовые, по воде не-высокие (в сравнении с морем, конечно) волны с белыми шапками пены. Серое небо, горы за озером…

– Вода – моя стихия, – сказал вдруг Рубцов. – Река, озеро, море, да хоть – пруд! Это моё… И огонь моя стихия! Люблю костёр на берегу, огонь в печи. И ещё ветер люблю… Люблю ве-тер больше всего на свете!

– А горы? Ты ж на горняка учишься?– не знаю. Пока не знаю, Веня… Было мне

лет пять и я три дня в лесу жил, ушёл из дома и жил под ёлкой – ягоды ел, пил из речки и костёр разжигал. И не боялся ничего. Вот с тех пор я знаю, что не пропаду у реки, у костра. Это моё… А потом вернулся домой, там сестра уж в милицию заявила. Я в Вологде жил. Слышал такой город?

Веня кивнул и спросил: – У тебя совсем никого?– Совсем… нет – братья есть, сестра… – я их

найду. Про себя Веня ничего не сказал, а николай

не спросил.Они вернулись к детскому дому, попроща-

лись. И больше они никогда уже так не раз-говаривали, хотя виделись довольно часто – в библиотеке, в кинотеатре «Большевик»… Почему-то больше не говорили.

Коля шёл из техникума в общежитие. Ста-ло скучно, и он просто ушёл с математики. Хо-телось побыть одному, полежать на койке, не слыша разговоров и беготни в коридоре. Просто – подумать…

Он подходил к общаге и вдруг понял, что это длинное тёмное здание очень похоже на тот дом, в котором… В котором столько несчастья было! Который хочется забыть ему. Из которого ушёл и больше не вернулся отец, из которого ушла в больницу и уже не вернулась смертель-но больная мама, в котором умерла крошечная младшая сестрёнка, из которого забрали в дет-дом сначала братьев, а потом, когда тётка взяла к себе сестру, забрали в детский дом и его… Он ненавидит этот дом. И вот он – перед ним.

Коля не пошёл в общежитие, обошёл зда-ние… За их домом был дворик, тополя, сарай-ки, кусты… Там у стены дома, за кустами, рос цветок, на который он ходил любоваться, наби-рал из лужи воду в банку и поливал его… Маме подарить хотел…

Тут никаких деревьев и кустов не было… Да и трава-то пожухла уже. Снег вот-вот выпадет. Зима за полярным кругом рано приходит.

Коля поправил шарф, застегнул верхнюю пуговицу бушлата, закурил. Выкурив папиро-су, он пошёл в общежитие, в свою комнату, по пути набрал под лестницей охапку дров, чтобы затопить печь.

Он уже знал, что долго здесь не проживёт.Сидел перед топкой, огонь лизал поленья,

ветер гудел в трубе, на коленях николая лежа-ла тетрадь в чёрном переплёте. И был он, нико-лай Рубцов, в этот миг далеко от этого барака, от этого неуютного мира…

…Из стипендии вычиталась плата за обще-житие и за питание в техникумовской столов-ке. Остававшейся мелочи хватало разве что на

36

курево. Конечно те, кому приходили посылки из дома или кто сам ездил в выходные домой, вечерами, когда садились за общий чай, дели-лись продуктами. но не мог же николай всё время на чужом сидеть, хотелось и ему одно-группников угостить… В общем, нужны были деньги.

От Вальки он узнал, что техникумовцы дав-но уже подрабатывают на железнодорожной станции. Разгружают вагоны. Ещё и не попа-дёшь просто так в бригаду-то. но у Вальки же старший брат Валерка на четвёртом курсе…

И вот с Валькой идут вечером на станцию – холодно, пахнет углём, сыростью… Из своей общаги подходят старшекурсники – всё та же компания во главе с Седым – Васькой Седо-вым.

– А, морячок, привет… – смотрят на него, не богатыря с виду, с сомнением, но и помнят, как поставил Седого на место, знают, что работал в тралфлоте…

И пошла вскоре работа! Разгружали вагон с картошкой. Тяжеленные мешки двое, Седой и Валерка, с площадки вагона водружали на под-ставляемые спины. Четверо таскали.

Коля довольно быстро втянулся, бегом от ва-гона под крышу склада забегал. Когда же все уже явно устали (но отдыхать было некогда, начальник склада подгонял, надо было убирать вагон), он и начал по своей привычке выдавать частушки. Потом вспомнил читаного недавно некрасова: «Выдь на Волгу, чей стон раздаёт-ся!» – выкрикивал на бегу. «Эх, дубинушка, ухнем!» – говорил, подставляя спину под ме-шок. «Эх, зелёная, сама пойдёт!» – орал, отбе-гая от вагона.

А когда мешки кончились и они, покачива-ясь, шли в комнатушку начальника склада за расчётом, он продекламировал:

Не жизни жаль с томительным дыханьем,Что жизнь и смерть? А жаль того огня,Что просиял над целым мирозданьемИ в ночь идет, и плачет, уходя!– ну ты уж загнул чего-то… – покрутил

пальцем у виска Седой.– Это же поэт Фет! Деревня! – добродушно

откликнулся Коля.Получили по тридцатке и к дому двинулись.

Обошли какой-то состав, перешли через пути… Гуднул маневровый тепловоз, тащивший один вагон. Встал на площадке, обнесённой колючей проволокой. Ребята притаились за вагоном, гля-дели. По периметру площадки стояли солдаты в длинных шинелях, в зимних шапках, с авто-матами наизготовку, у некоторых на поводках овчарки. Брякнул засов, отъехала дверь.

– Пошёл!Человек выпрыгнул, отбежал от вагона

и присел на корточки, руки за голову убрал. И второй так же, и третий… Лай собак, вы-крики, пар из десятков ртов… Холодное чёрное небо над холодной землёй.

– Зеков на рудник привезли, – сказал Седой. И скомандовал: – Пошли.

Ребята, стараясь оставаться незамеченными, быстренько уходили от страшного места.

– Внизу, в руднике, больше двух месяцев ни-кто не работает, – говорит Седой, когда идут

уже по улице. – Или в больничку, или на клад-бище…

– ну ты дак всё знаешь.– Люди говорят. Да у меня ж брат сидит.– А у меня дядька вышел, – кто-то сказал. По чёрному небу пробежал блик какой-то, и

ещё, и замигало, заиграло небо синим, жёлтым, розовым. Мальчишки заворожено смотрели.

– Сполохи!– Полярное сияние!– Вот это да, я никогда раньше не видел… – А у нас часто… – Здорово!..Коля сказал:– Я в прошлом году в Баренцевом море ви-

дел. Море, небо и сияние… небо погасло, но парни ещё постояли, по-

курили… Пошли дальше, поскрипывая первым снежком.

– Как тебя взяли на корабль-то? – не хотели. Повезло, там бывший юнга по-

пался… …– Давай возьмём, нам помощник кочегара

нужен, – сказал молодой весёлый парень.– ну ладно, – махнул рукой капитан. И ска-

зал, обращаясь к кадровику треста: – Оформ-ляйте, я беру его.

Потом уже этот матрос, Вовка Девятов, рас-сказывал:

– В сорок третьем году отец у меня погиб, мне четырнадцать лет было, я старший, ещё трое у матери. ну в колхозе работал, конечно. Голодали. А тут в райком комсомола вызывают – набор, мол, в школу юнг. Я и пошёл! Хоте-лось ещё и повоевать успеть, за отца отомстить гадам-немцам. ну и на море – форма, романти-ка. Взяли меня и ещё двоих из нашего сельсо-вета, я ярославский… А школа-то на Соловках была. Там монастырь раньше-то был, потом тюрьма… Вот там. Летом хорошо – ягод полно, а зимой всё метели. Год там учились – ох, гоня-ли же нас! А бескозырки были не с ленточкой, а с бантиком…

И фотокарточку показывал, на которой и правда – худенький паренёк в форменке и в бес-козырке с бантиком.

– Вот с тех пор я мореман! Повоевать, прав-да, не успел. на Севере в сорок четвёртом война закончилась, ну, правда, подлодки ихние ещё долго шарились и мин много было… У нас один катер налетел – ничего не осталось!..

Рассказов о войне за месяцы работы на сей-нере Коля много наслушался – почти все в ко-манде воевали…

– У меня отец тоже, в сорок третьем… – ска-зал тогда Девятову.

на новый год делали праздничный концерт. Девочки из их группы, занимавшиеся в секции гимнастики, показывали упражнения, Колька Шантаренков читал рассказ Чехова «Хамеле-он». Потом девушки пели, Коля подыгрывал им на гармошке. А после концерта были танцы.

У Коли прекрасное настроение, звучит ра-диола, он приглашает Олю Смирнову, потом Галю… Хорошо, что ещё в детдоме научился, преодолел стеснение и научился танцевать. В Тотьме, уже понимая, что танцует лучше мно-гих, совсем не стеснялся. И тут тоже сразу по-Д

митр

ий Е

рм

аков

, «Бер

ег ю

нос

ти»,

нед

окум

ента

льн

ая п

овес

ть

«Двина», № 4 (60), 2015 37

казал себя… Да ещё чувствует, понимает, как ладно сидит на нем курточка, и флотские брюки и ботинки, тщательно начищенные, блестят… И вспоминает, как танцевал с Таней и как прощал-ся с ней, уезжая в Архангельск… «Коля, ты о чём думаешь?» – спрашивает обиженно даже очеред-ная партнёрша. «О законе ньютона!» – неудачно шутит он и ещё больше обижает девушку. И тут начинает стесняться и уже злится на себя…

– Белый танец!Он отходит к окну, делает вид, что уже на-

танцевался… не сразу, но постепенно выходят на круг

пары… – николай, можно вас пригласить?Улыбаясь, на него смотрит их учительница

литературы.Он кивает и берёт её за руку… – А танцуете вы, николай, не хуже, чем сти-

хи в стенгазету пишете. – Лучше!..Музыка умолкает, и они останавливаются. – Да, вы хорошо чувствуете музыку… И сло-

во, – добавляет учительница.– Я не просто чувствую, я этим живу, – вдруг

совсем серьёзно отвечает он… …Из всех преподавателей больше всех по-

нравилась ему учительница литературы: моло-дая, красивая, увлечённая и увлекающая своим предметом, похожая своей молодостью и увле-чённостью на Ольгу Сергеевну из детдома.

– Кем бы вы ни стали в жизни – литерату-ра, книги всегда будут с вами, – говорила она на первом уроке. – Ребята, представляете, что было бы, если бы Александр Сергеевич Пуш-кин не написал об Онегине, Татьяне Лариной, Дубровском, Петруше Гринёве, если бы Лев Толстой не рассказал нам о наташе Ростовой и Пьере Безухове, если бы ничего не знали мы о страданиях Раскольникова, если бы не пере-живали мы судьбу Павки Корчагина… Ведь мир наш был бы беднее…

Так говорила эта учительница. И Коле хо-телось сделать ей хорошее и показать, что для него не пустой звук имена великих писателей и их героев и что и он – думает, мечтает, мыслит. Он знал, что сочинения у него хорошо получа-ются ещё по школе и по лесному техникуму. И тут тоже старался.

…Ирина Олеговна читала его сочинение и даже не верилось ей, что пишет это Коля Руб-цов – лопоухий, с длинной и тонкой шеей, с хрупким горлышком, а в общем – обычный мальчишка. Да не совсем обычный. Глаза у него – тёмно-карие – цепкие, внимательные, а то озорные искры в них, то вдруг грусть, а ког-да пишет сочинение в классе, поднимет лицо от тетради и по глазам видно, что далеко он…

«… Село никольское, в котором прошло моё детство, стоит на высоком берегу шустрой реч-ки Толшмы. С берега этого далеко видны зареч-ные дали – леса, крыши деревень, поля, про-сёлочные дороги… Мой друг, что стоит рядом со мной, говорит вдруг: «Всё это моё, всё это я должен понять и вобрать в себя. Когда у тебя есть родина – ты можешь быть строителем или крестьянином, или поэтом, ты можешь путеше-ствовать по всему миру. Ты знаешь, для чего

ты живёшь. Ты живёшь для родины, как и она живёт для тебя». И я благодарен моему другу за то, что он выразил словами то, что и я чув-ствую.

И по тропке, вьющейся в мягкой зелёной траве, мимо пасущихся коней мы сбегаем к на-шей реке, скидываем одежду и ныряем в ласко-вую воду.

Мы долго купаемся, а потом лежим на бере-гу и смотрим в синее небо, по которому плывут белые, лёгкие, как мысли в этот момент, об-лака. Посмотришь на воду, а там тоже облака, плывут вниз по течению.

И мы мечтаем о том, как по этой реке уплы-вём к океану.

Так с речки детства начинается для человека океан жизни. А в океане – и шторма бывают, и штиль… Всё бывает.

И настал день, когда я простился с моим дру-гом и со всеми друзьями и подругами детства, с учителями, с жеребёнком нашим, с деревней и уехал далеко.

Продолжается моё плавание по океану жиз-ни. Каким-то оно будет?..»

Ирина Олеговна, недавняя студентка и школьница, только-только ещё начавшая своё «плавание по океану жизни», надолго задумы-вается над сочинением Коли Рубцова. Как сло-жится её жизнь? Она ещё не знает. Кем станут все эти ребята – её ученики? Кем станет Коля Рубцов?.. Как-то не представляется он ей чело-веком, работающим маркшейдером. Вот именно само название специальности – не для него…

Впрочем, всё это посторонние сейчас мысли, отвлекающие от работы. Ирина Олеговна ставит в конце пятёрку за содержание, задумывает-ся на мгновение, вставляет синими чернилами пропущенную Рубцовым запятую и за грамот-ность тоже ставит пятёрку…

Послесловиена береговом откосе, на ветру стоит он над

рекой Вологдой, которая впадает в Сухону, а та – в Северную Двину, а та – в Белое море… Он смотрит на заречный храм, на пристань, от которой ночами, скрытые туманами, отходят неслышимые пароходы и теплоходы…

навсегда стали эти берега ему родными, и он стал родным этим берегам, лесам, полям и деревням на этих берегах, и городам, и тысячам людей стал он родным, близким, необходимо нужным…

не зря же написал: «Я уплыву на пароходе… И буду жить в своём народе». И живёт…

г. Вологда

38

эльвира КУКЛИНА

дорога к РубцовуО селе НикольскомКоль попросят рассказать толково Про поездку летнюю мою, Если спросят, что же там такого В северном неласковом краю, Всем большим столицам не в обиду /И про них расскажем – выйдет срок/ Я припомню бабку Ираиду И ее особый говорок.

Опишу, как пили чай, бывало, С клюквой, под шумящий самовар, Как прогнал под утро с сеновала нас один-единственный комар, Как мы говорили про николу, Про крестьянский быт, про старину, Про то, что старенькую школу Разобрали нынче по бревну.

Как вели беседу о Рубцове И его нерадостной судьбе, И о том, что правду в каждом слове Он писал о людях и себе, Всё, как было, расскажу толково, ничего в душе не утаю, Если спросят, что же там такого В северном неласковом краю.

***Под одну пострижены гребёнку Бегают детдомовцы в саду. Расшумелись – много ли ребёнку надо, чтоб забыть свою беду?

Две девчонки в платьицах линялых –Босиком, по камешкам, скорей –носятся, как будто не отнял их Случай у отцов и матерей.

И на них с упрёком и опаской –Вдруг малыш расплачется сейчас? –Оглянулась женщина с коляской –Глядит, не отрывая глаз.

А потом с особенной заботой наклонилась, смотрит не дыша, В первый раз как будто, а не в сотый Своего увидев малыша.

***Я оценила это слово – кров,Когда, близка в любой момент к крушенью,Была я целью четырёх ветровИ всех дождей безропотной мишенью.

От мрачной ночи спрятаться спеша, За лишний рубль ты не затеешь торга, но за ночлег не спросит и грошаБездомных приютившая моторка.

А на рассвете – вскидывай рюкзак И снова в путь по самой глухомани, Пока не встанет новой ночи мрак, Как тайный риф пред кораблём в тумане.

И был наш стук – о помощи сигнал, Хоть не в безлюдном море, а на суше;И кто-то дверь по-братски открывалИ нас впускал, спасая наши души.

И с облегченьем сбрасывая грузИ рюкзаков, и наших страхов бывших, Мы знали: слово кров – от кровных уз, С хозяевами нас соединивших.

На выставке к юбилею H. рубцоваФарфор, в своём блистая изобилье, Иконы, благолепие лия, Ту выставку неброскую забили –Павлин всегда заметней соловья.

В сравненье с опереньем драгоценным наряд певца всегда не в меру прост. Здесь только снимки в полный рост по стенам, В небогатырский, прямо скажем, рост.

Вот чемоданчик – утлый, словно насмех. В таком не унесёшь тяжёлый груз. Вот шарфик – он повязывался наспех, наверно, он смешон на чей-то вкус.

Тот у икон терзался: вот ведь жалость, Что не мои! Они теперь – престиж. А я на шарфик – в мыслях – покушалась. Поэт, я знаю, ты меня простишь.

АКРОСТИХНикому судьбы не миновать.И к чему искать себе другую?Кораблям – взрезать волну тугую,Облакам по небу проплывать. Людям – милым краем дорожить, А не мнить, что их удел – столица, Юность в дальних странствиях прожить, рвать цветы и на звезду молиться.Уходить из дому на рассвете,Без упрёка беды принимать.Целовать детей, за то что дети,Отчий край беречь и помнить мать.Всё пройти. Оставить для живых,Уходя, звезду, улыбку, стих.

г. Нижний Новгород

Эльвира Юрьевна Куклина – уроженка Нижнего Новгорода (Горького).По образованию филолог, работает в библиотеке. В декабре 2015 года выпустила первый сборник стихов

«Двина», № 4 (60), 2015 39

80 лет Архангельской писательской организации

ЛИТЕРАТУРНыЕ ФЕСТИвАЛИ

Михаил ПОПОв

2 десять дней на пинежьеЖурнал «Двина» на родине Фёдора Абрамова

Литературные дни на родине Фёдора Абрамова для меня, редактора журна-

ла «Двина», начались с крестного хода. Этот крестный ход (посёлок Сосновка – Артемиево-Веркольский монастырь) прошёл четвёртый раз. Я к нему присоединился на завершающем этапе и прошёл с богомольцами более тридцати километров. Было это 4 июля.

Поселившись в монастыре, я участвовал во всех церковных службах, а 6-го числа – в крестном ходе по случаю дня святого праведно-го Артемия Веркольского.

8 июляЛитературный праздник в Верколе начался с

абрамовского угора, где стоит памятник наше-му выдающемуся земляку. Это давняя тради-ция – затевать новое дело с его благословения, тем более такое, связанное с именем, судьбой и творчеством Фёдора Абрамова.

Все собравшиеся этим июльским утром сомк- нулись кольцом возле могильного, увенчанного крестом камня. Это был живой венок, в котором преобладал цвет нарядов местных песельниц – маковый. Мы, группа литераторов, представите-лей Архангельской писательской организации; юноши и девушки – воспитанники Т. А. Лари-ной, известного педагога, которая уже полтора десятка лет возит учеников 51-й архангельской школы в Верколу, и эти жоночки-певуньи соз-дали яркую, хочется подчеркнуть – народную картину величания выдающегося сына архан-гельской земли, большого мастера русской сло-весности.

Первое слово предоставили мне как редак-тору изданий, о которых предстоял разговор. Год литературы, 95 лет Фёдору Абрамову, 80 лет Архангельской писательской организации, 15 лет журналу «Двина». Я напомнил земля-кам эти даты и обратил взгляд на могучую со-сну, которая высится близ абрамовского дома. Эта сосна – подлинный символ неувядаемости. Проходят годы, новые золотые кольца образу-ются в её стволе, новые ветви устремляются к небу. Так и родная словесность, продолжающая святоотеческие традиции, не иссякает, множась новыми талантами, которыми, как самородка-ми, оделяет Родину и наша северная, внешне скудная земля.

Хорошо и ладно устроили этот литературный сбор сотрудники Абрамовского музея. народ со-брался разноликий и разновеликий: и школя-

ры, и зрелы умудрённые жизненным опытом люди, и горожане, и сельчане, представители разных профессий и навыков, но всех нас собра-ла здесь, сплотила и объединила абрамовская проза, силовое поле которой мы, земляки писа-теля, ощущаем всем сердцем. А ещё обрадовало то, что после поклона выдающемуся земляку мы, словно исполняя завет Абрамова беречь, обихаживать и лелеять родную землю, прежде отправились не на литературные посиделки, а – куда бы вы думали? – на сенокос.

Впереди шли жонки-песельницы, участницы народных хоров Верколы и Шардонеми. С граб- лями, вилами да косами на плече они пели-вспоминали обрядовые – на празднике косьбы – песни. Заливной луг, на который мы спусти-лись прямо от памятника, выйдя за усадебную калитку, запестрел многолюдьем. Местные мО-лодцы, облачённые в домотканые синь-рубахи, повели первый прокос. Жоночки-певуньи, по-давая пример гостям, принялись ворошить све-жее сено. А гости-то что?

Школяры-горожане, теснясь кучкой, робели взяться за косы да грабли. Зато мы, писатель-ская братия, не сговариваясь и даже не обме-нявшись взглядами, тут же взялась за работу. Да и то! Все в нашей группе или родились, или давно живут-трудятся в сельской глубин-ке. Чего же мешкать, коли начался трудовой упряг?! Вот взмахнул косой, проходя ряд, Владислав Попов, мой однофамилец, учитель из недалёкой отсюда пинежской Покшеньги, поэт и прозаик. Вот Ольга Корзова (она вхо-дит в редколлегию «Двины») взялась за косу. Для неё это обыденка, в своей деревне на Ке-норечье она не только учительствует, но ведёт на своей усадьбе всю крестьянскую работу. За грабли взялась Татьяна Полежаева (пос. Савин-ский). По профессии геолог, автор нескольких сборников стихов, Татьяна тоже не подкачала. А николай Васильев, он учитель словесности в с. Хозьмино Вельского района, редактор литера-турной газеты «Графоман», до того запалился, гоня прокос, что скинул рубаху. Понятно, мне, как самому старшему по возрасту, не пристало бить баклуши, даром, что имелось оправдание – фотокамера. Тоже взялся за косовище. Себя со стороны, как управляешься с инструментом, не видишь, но опыт, пусть и небольшой, не под-вёл: снимки показывают, что держусь на поко-се вполне сносно.

А вот городским ребятам, которые одолели

40

Михаи

л П

опов

, «Д

есять

дней

на

Пинеж

ье»

смущение и взялись за косы, поначалу при-шлось непросто. Они не в меру горбились, косо-вище держали неправильно, замах не получал-ся, острие косы то и дело утыкалось в землю. новичков наставляли веркольские жонки: «Всем туловищем веди. Да не торопись, мерно маши, не то запалишься быстро. Да правь косу-то, точи… ».

Тут маленько выступил в роли наставника и я, показав, как надо править лезвие косы: «Вот так бруском с одной стороны, вот так с другой… ».

Мало помалу ребята освоились, видать, про-снулись гены пращуров – мы же все выходцы из деревни. В прокосах появилась линия. Сами косари вытянулись «лесенкой», почти как на известной картине Пластова, чтобы не «подре-зать пятки друг другу», и пошла работа. Рас-палились мОлодцы, распарились, но заделье не бросали, сажень за саженью оставляя ско-шенную полосу. Мало того, они отказались от кваса, которым жоночки-стряпухи потчевали работников, а когда пришла пора шабашить, как называли окончание работы в поры моего деревенского детства, они не хотели отдавать косы. Всё бы махали и махали, оставляя за со-бой валки скошенной травы.

Девчонки, их одноклассницы, тем време-нем ворошили и загребали сено, а потом по предложению деревенских наставниц стали учиться вязать венки. Вроде нехитрое дело, а у городских-то девчонок откуда взяться сноров-ке?! Зато освоились – и таких венков наплели – любо-дорого. Какой там макияж! Венок на головке – что тебе венец-корона. Залюбуешься, глядя на миловидные девичьи лица.

А ещё радушные хозяева устроили игрища, а ещё снова спели и сплясали (аккомпанировал на гармони Василий Петрович Пономарёв), а ещё показали, как мастерить травяных куко-лок (тут мастер-класс демонстрировала Татьяна Степановна Тараканова), а ещё тут же, на де-ревенском лугу, разыграли сценку из абрамов-ской тетралогии, блеснув природным актёрским мастерством. Впрочем, чего тут актёрствовать, коли проза земляка – это их, этих жонок да их матерей, подлинная жизнь. не играли, а словно вспоминали, перебирая родное да заветное.

Что и говорить, замечательно удался этот сенокосный упряг, дань уважения Фёдору Абрамову, радевшему за родимую землю и с юных лет знавшему толк в крестьянском тру-де. Устроили этот праздник наши замечатель-ные хозяева – сотрудники Абрамовского музея: Светлана Александровна Петухова, Александра Фёдоровна Абрамова, нина Борисовна никифо-рова, Юрий Иванович Абрамов, Елена Дмитри-евна Бурачкина. низкий всем поклон!

Сенокос стал прологом, своеобразным эпи-графом к нашему литературному действу.

А собственно литературный фестиваль раз-вернулся сразу после обеда в зале Абрамовского музея.

Первое слово было за мной, поскольку темой фестиваля стали литературные издания, к ко-торым я не просто причастен как создатель и редактор – это почти четверть века моей жизни. Своё выступление обозначил так: «Фёдор Абра-

мов на страницах альманаха «Белый пароход» и журнала «Двина». Слово подготовил и рас-печатал, но, выступая, в текст почти не загля-дывал. Да и то: когда чем-то живёшь, память напрягать не требуется.

Здесь повторять своё выступление не буду. Дам лишь ссылку на него: http://popov- mk.ru/?p=266 – кто захочет, познакомится. Только добавлю, что моя редакторская – на ли-тературной ниве – стезя началась четверть века назад, и определена она именем Фёдора Абра-мова, моей непреходящей любовью к замеча-тельному писателю и земляку, благодарностью за уроки творческого мастерства, которые чту и помню, за его военный и гражданский подвиги, совершённые во имя Родины.

Затем к залу, который был полон, обрати-лись мой коллеги.

Влад Попов (в «Двине» публиковались его лирические акварельно-прозрачные рассказы и повести) прочитал стихи.

Татьяна Полежаева (у неё есть стихи, посвя-щённые Фёдору Абрамову и Верколе, которые печатались в юбилейном абрамовском номере) представила свою лирику. николая Васильева («Белый пароход» давал его стихи в жанрах танка и хокку) я представил сэнсэем. «Япон-ский» посыл учитель не принял, однако прочи-тал близкие к японской поэзии белые стихи.

Ольга Корзова (мастер на все руки – в «БП» и «Двине» печатались её стихи, проза, публи-цистические статьи и литературоведческие эссе) обратилась к молодёжи, которой было здесь большинство, с гражданской лирикой.

В этом блоке слово взял и я, прочитав не-большой отрывок из романа «Свиток».

Об альманахе «Белый пароход», журнале «Двина» и творчестве их редактора сказала тё-плое слово Ольга Витальевна Алина, заведую-щая библиотекой Верколы.

Выступления литераторов перемежались «выходами на сцену» питомцев Татьяны Алек-сандровны Лариной. Сценическая стена оформ-лена увеличенной до панно афишей МДТ «Бра-тья и сёстры» (режиссёр Лев Додин) с лицами артистов «первого призыва». Парни и девчонки пели их песни. Одна из них о Пекашино:

«Ищем мы боль,Ищем мы сольНашей земли… ».Хорошо пели. С чувством, по-юношески све-

жо и целомудренно, с любовью к Родине, с тре-вогой за её судьбу.

Ещё они исполнили песню на стихи нашего погибшего друга и товарища Александра Роско-ва. Стихотворение «Житие у реки», прочитав его едва ли не первым, я опубликовал в 1996 году в «Белом пароходе». Это стихотворение пе-чаталось в Сашиных сборниках, а потом было поставлено на открытие книги «Время пере-мен», став своеобразным камертоном этого из-дания, вышедшего в рамках Баренц-региона на нескольких, в том числе английском, языках. «Житие… » как песню я услышал впервые. И так это было неожиданно и пронзительно, что даже дыхание перехватило, словно душа незаб-венного друга осенила на миг наш литератур-ный праздник.

«Двина», № 4 (60), 2015 41

А ещё одно выступление стало, похоже, сюрпризом и для организаторов. на сцену вы-шел средних лет человек. Это оказался Илья Исаев, житель Подмосковья, который предста-вился художником-географом. но к залу Илья обратил не своё творчество, а предложил… по-слушать скрипку. Катю Рябинову, которая предстала перед залом, я видел в монастыре, обратив внимание на её особенную благоговей-ность на церковных службах. А когда запела скрипка, догадался, откуда эта черта – от музы-ки. Скрипка пела, словно звучала тихая молит-ва. А звучал – кто бы вы думали? – Свиридов, его бессмертная «Метель». Зал в завершение последнего аккорда откликнулся бурными, бла-годарными аплодисментами.

Оказалось, что Катя – москвичка. По про-фессии педиатр, лечит детей. Свою скрипичную школу совершенствует, играя в камерном ан-самбле МГУ. Скрипка в архангельской глубин-ке, доложу я вам, это не рояль в кустах где-нибудь в Останкино. Это О-О-О-О! Именно так: четыре «О» и с прописной буквы. Тем паче, что через час мне довелось услышать продолжение Катиного выступления.

«Второе отделение» концерта я слушал на реке. Я, Илья да монастырский лодочник Ан-дрей. Мы переправлялись на другой берег, Ан-дрей поднял лодку чуть выше по течению, а потом вырубил мотор, и в вечерней тишине воз-никла Катина скрипка. В концертном зале реки Пинеги, поднятом до небес, снова звучал Сви-ридов. Даже река, кажется, присмирела, заслы-шав метельные напевы – прелюдию грядущей зимы. но на сердце было тепло, потому что его согревал глубинно-заветный русский мотив…

9 июляУтром этого дня уже мои коллеги переправ-

лялись через реку, дабы попасть в монастырь. Мы вместе отстояли церковную службу, затем погуляли по окрестностям обители, потом нас пригласили в трапезную и попотчевали – шли заключительные дни Петровского поста – чем Бог послал.

***Второй день нашего литературного празд-

ника – это было уже после возвращения из-за реки – начался не с Абрамова, а с Твардовско-го. Однако в сущности это было продолжение той же темы – любви к Родине, верности за-поведанным пращурами традициям и идеалам, гражданской ответственности писателя, в чём Абрамов и Твардовский были единодушны.

Более того, их произведения о войне незримо переплетаются, дополняя друг друга глубинной и всеобъемлющей народной правдой. За кого воюет Василий Тёркин, бывалый русский сол-дат? За детишек, их матерей да стариков, кото-рые мыкают долю в голодном и холодном тылу, ожидая вестей с фронта, в том числе и за жи-телей далёкого северного Пекашино. О ком мо-лятся жёны, матери да детишки голодного Пе-кашино, все силы отдавая на то, чтобы снабдить хлебом фронт? О мужиках-кормильцах – таких как Василий Тёркин, солдатах-землепашцах, без догляда и рук которых горюет-чахнет зем-ля.

Абрамов почитал Твардовского и как поэта, и как редактора «нового мира», и как гражда-нина. Твардовский высоко ценил талант Абра-мова, восхищаясь его мужеством и гражданской неукротимостью. Они блестяще дополняли друг друга на тогдашних политических и литератур-ных ристалищах.

на экране Абрамовского музея – портрет Твардовского, автограф с книги, подаренной Абрамову. А на сцене разыгрывается глава из «Василия Тёркина», которая называется «Тёр-кин и Смерть». Исполнители – Иван Братушев и Анна Рысенко. Он – молодой актёр Архан-гельского театра драмы. Она – воспитанница Т. А. Лариной, недавняя выпускница САФУ, занимающаяся в открытой студии театра «Ба-лаганчик». Как убедительно точно и правдиво слово Твардовского! не надо никакого антура-жа – шинель на плечах актёра, гитара в руках актрисы – и зримо-явственно предстаёт засне-женное поле, на котором истекает кровью ра-неный боец. Вот уже кружит над ним смерть, усыпляет, баюкает, готовая укрыть снежным саваном. но он противится, не сдаётся и в кон-це концов одолевает-таки, как говорили в ста-рину, навьи чары.

В унисон инсценировке прозвучала песня на слова Рубцова «Тихая моя родина», ведь она тоже о войне, о голоде и сиротстве, о потерях и утратах. Её исполнил, подыгрывая себе на гита-ре, николай Васильев. А потом звучали стихи наших поэтов. Ольга Корзова, Владислав По-пов, Татьяна Полежаева читали произведения о жизни и любви, о счастье и верности, что было созвучно и поэзии Твардовского, и прозе Абра-мова. А завершила эту часть литературного действа скрипка Кати Рябиновой, которая уже стала полноправным членом нашей литератур-ной команды.

***После литературной гостиной, которая назы-

валась вполне в духе журнала «Двина» «Поэ-зия и проза наших дней», мы все – литераторы, школьники и прочие гости – переместились на усадьбу брата Фёдора Абрамова Михаила, став-шую стараниями его сына Владимира и супруги Владимира Анисии Петровны семейным музе-ем.

Тут всё завертелось-закружилось, как и на сенокосе. Хозяйка увлекла и заинтриговала го-стей походом по заповедным уголкам старого дома, где в 50–60-е годы останавливался Фёдор Александрович, навещая родные края. «Здесь чаёвничал..., на этом стуле сидел..., за этим сто-лом писал..., а здесь – это уже на повети – спал. Любил больше всего на сеновале отдыхать… »

Пока хозяйка водила экскурсию по горенкам да светлицам, хозяин увлёк меня на подворье. Здесь у него строится новый дом. Этот светя-щийся янтарной свежесть сруб я увидел с ули-цы и выразил желание осмотреть его.

Мы знакомы с Владимиром лет двадцать, а то и двадцать пять. Свёл нас юбилей Фёдора Александровича, для него – дяди, для меня – земляка-классика. Последняя часть тетралогии «Братья и сёстры» «Дом» творилась не только в Питере, но и здесь, в Верколе, в старом доме. Это было сорок лет назад, когда Володя вернул-

42

Михаи

л П

опов

, «Д

есять

дней

на

Пинеж

ье»

ся из армии. Теперь Володя – Владимир Ми-хайлович – строит новый дом, который пред-назначает своей дочери. Как бы порадовался этой новостройке Фёдор Александрович! Ведь, по сути, его роман «Дом» продолжается самой жизнью. Чем не тема для размышлений и пер-вых обнадёживающих выводов!

Володя водил меня по новоделу, показывая, как тут будет всё обустроено. Мы живо обсужда-ли устройство будущих печей, теплоизоляции, и я, похвастаюсь, даже удостоился комплимен-та мастера. Впрочем, Володя, человек радуш-ный и открытый, человек, воодушевлённый идеей создания дома и самой новостройкой, го-тов, наверное, каждого, кто проявит интерес к его праведным трудам, одарить добрым словом. А ещё думаю, что новоселье здесь должно стать событием не только для семьи, но и для всей Верколы, ведь, что ни говори, новый дом – это тоже продолжение земного и духовного бытия писателя Фёдора Абрамова.

Меж тем, пока мы с хозяином осматривали новостройку, на дворе старой избы затеялся конкурс – да какой! – на лучший банный ве-ник. Вязали веники из свежего березняка все от мала до велика. Потом авторитетное жюри (из любителей попариться) во главе с Анисией Петровной определяло лучшее произведение. И шуток было, и смеху…

А ещё наша вожатая-домоправительница со-средоточила внимание гостей на старом амбаре. Пинежские амбары – что тебе маленькие двор-цы. Просто на загляденье. нигде таких нету. А сколько в них хранилось разного добра, пуш-ной рухляди, сезонной одежды-обуви... Обска-зала хозяйка историю своего амбара, доставше-гося вместе с избой им с мужем по наследству, а потом поделилась находкой. Буквально на днях, готовясь к приёму гостей, она прибиралась в амбаре и на подволоке (тут говорят – на подлов-ке), обнаружила старинную, века позапрошло-го икону – да кого! – Артемия Веркольского. Аккурат в день памяти святого праведного от-рока Артемия. Разве не чудо! Икона от време-ни и сырости пострадала, но лик сохранился. Этой новостью Анисия Петровна поделилась с игуменом Артемиево-Веркольского монастыря, о. Иосиф обратился к реставраторам, которые трудятся в храмах монастыря, и те, знающие такую технику письма, обещались обновить об-раз. Так что грядёт ещё одно чудо, уже – с Бо-жьей милостью – рукотворное.

После гостевания у сродников Фёдора Алек-сандровича мы всей гурьбой пошли по деревне. Только что гармошки не доставало, а так ни дать ни взять сельская поросль после трудово-го упряга вышла на гулянку, благо мы, люди зрелых лет, словно растворились в молодёжи. Мы шли извилистыми путями, а вела нас, рас-сказывая о родной деревне и переплетая путь сюжетами абрамовских рассказов, Александра Фёдоровна Абрамова. Что ни заулок – то ветка повествования, что ни изба – то сюжет новел-лы.

на очередном повороте мы оказались возле старой избы, в которой нынешним летом обу-строились питомцы Т. А. Лариной. Крыша в избе – решето, подволоки нет, а нынче дождь

почти каждый день. У музея, которому принад-лежит изба, денег на латание дыр нет. нужна помощь областной власти. И дело не только в этой старинной избе, которую надо спасти, что-бы сохранить образ абрамовской деревни. Тре-бует поддержки подвижническая деятельность Т. А. Лариной, которая более двадцати лет возит в Верколу своих питомцев, чтобы причастить их высокого духа Абрамовского слова и святооте-ческих традиций. Ведь то, что составляет Абра-мовское братство, сплочённое из нескольких поколений учеников Татьяны Александровны, – это подлинный центр глубоко патриотиче-ского и культурного воспитания. По-своему он единственный в области. Ау, министерство по делам молодёжи! Загляните в глаза этим юно-шам и девушкам – в них чистота, в них под-линный – не плакатно-дежурный – патриотизм, осознание себя наследниками родимой земли и великой державы. Они духовные внуки Фёдора Абрамова, впитавшие его сокровенное слово и несущие это слово, как эстафету, дальше…

10 июляРаннее утро. В Верколе, как и по всем го-

родам и весям Архангелогородчины, половина восьмого. К Абрамовскому музею подтягивает-ся народ. Здесь стоит пазик. на лобовом стекле – табличка «Литературный автобус». на этом транспорте нам предстоит ехать в Суру.

но прежде, пока не началась посадка, мы просим Илью Исаева, того самого художника- географа, который позавчера представил нам Катю Рябинову, показать свои работы. А то ведь его не застанешь в келье – после службы с утра до вечера на этюдах.

Побуждаемый просьбами-предложениями Илья открывает свои папки, извлекает свежие картины и устанавливает их на завалинке му-зея.

«Вернисаж под открытым небом, – коммен-тируем мы. – Первая персональная выставка на Севере».

И меж тем разглядываем работы. Писанные маслом на жёстком картоне, они не велики по формату (походный размер), но вглядитесь в краски – и вы непременно отметите, что худож-ник ухватил суть. Монастырь, его окрестности, берег Пинеги… А особенно, как мне видится, удались небеса. Северное небо своеобычное, оно сродни монашеской молитве, тихое и не-спешное. но летом оно подчас буйствует, меняя цвета на глазах и поражая то перламутровыми переливами, как сокровенная раковина, то ши-рокими от окоёма до окоёма мазками перистых облаков… не успеешь договорить, как небесная картина меняется. А художник остановил эти мгновения. Особенно меня привлёк пейзаж с небесной коловертью. Я тоже поразился этому видению. В небесах шла какая-то борьба, слов-но схлестнулись две гигантские птицы – ворон да сокол, только перья летели. Было это тре-тьего дня. Мы наблюдали с Ильёй это риста-лище почти с одного места, хотя и не видели друг друга: он писал, я снимал. Для сравнения поставил на сайте «Российский писатель» эти работы рядом. Снимок документальнее, однако кисть эмоциональнее. Согласитесь.

«Двина», № 4 (60), 2015 43

Автобус наполнился (литераторская бригада, москвичи, местные и приезжие школяры) и по-катил по заповеданному маршруту. Бразды прав-ления на этом этапе литературного праздника вновь взяла Александра Фёдоровна Абрамова. По дороге спутники прибывали. на одном из пере-крёстков к нам присоединилась Валентина Яков-лева, хозяйка моего приюта в Явзоре. В Суру мы добрались без приключений, хотя пришлось даже, пользуясь паромом, пересекать реку.

В Суре надо, конечно, пожить, чтобы её осмыслить. наскоком такое явление не возь-мёшь. И я даже и не пытался, спрятав блокнот и лишь изредка извлекая камеру, тем паче что моросил дождь. но что-то знакомое, будто где-то уже виденное чудилось в этой магистральной улице, носящей имя Иоанна Кронштадтского, в этом храме, венчающем улицу, которая выходит в чистое поле. И уже дома, спустя несколько дней, вспомнил, что аукнулось мне в Суре. Кос-модром Плесецк, стартовая площадка. Могучая ферма с ракетой на береговой кромке, за кото-рой тайга, и ведущая к ней бетонная дорога.

В иные поры я бы поразмышлял над этим совпадением. но в этих коротких записках воз-держусь, дабы не взять ненужный тон. Материя тонкая и деликатная.

В храме с благословения священника неделю назад я уже фотографировал, то был групповой снимок, но сам сняться доселе не помышлял и вот тут, получив разрешение, сподобился. надо ли это было делать или нет, до сих пор не знаю.

Церковь постоянно задаёт тебе вопросы. Вот увидел в этом храме юную монашку. По-любовался ёе светлым, ясным ликом и немного взгрустнул. Христовая невеста никогда уже не станет невестой земной. Мирское, каюсь, на миг перевесило. Какие бы, наверное, чудесные у неё могли родиться дети. Михайло Ломоносов при-зывал запретить клобук до 50 лет: исполнишь земной долг – тогда. но я не столь радикален, как мой великий земляк и тёзка. на всё воля Божья!

Из рук черницы – она управляется в свечной лавочке – беру иконку Иоанна Кронштадтского, который основал эту обитель и приездами в ней служил. В его годы здесь обитало несколько де-сятков Христовых сестёр. Сейчас их всего пять. Бросаю последний взгляд на юную смиренницу и отмечаю, что в её глазах ни смятения, ни ро-пота, из чего заключаю, что она призвана на монашеский подвиг и осознанно сердечно несёт свой крест, молясь неустанно за грешный мир в этой отдалённой обители.

Моросит дождь. Мы следуем за нашими во-жатаями по улице Иоанна Кронштадтского. на нашем пути – дома нескольких близких ба-тюшке персон, выстроенных его милостью. Дом сестры мы обследуем. Вот на этом диванчике батюшка сиживал, здесь любил пить чай. Как будто это было вчера. Меж тем миновал век, уже больше.

на одном из деревянных домов доска со зна-комым портретом. Здесь родился Иван Дани-лов, звонарь всея Руси. Четверть века назад мы с ним ездили в белокаменную на один съезд и жили в одном номере. Ивана давно нет. Видать,

Господь призвал его к себе, дабы труждался на небесной колокольне.

Что ни дом в Суре, то какое-то звонкое имя. А уж храмы-то какие, монастырь!

Монастырь, умерщвлённый и омирщвлён-ный, десятилетия пребывал в пусте. Первыми подвижницами, которые прибыли сюда двад-цать лет назад, были девушки из Казахстана, го-нимые злыми ветрами перестройки-переломки. Вот уж действительно: не было бы счастья, да несчастье помогло. Это я и о тех первых под-вижницах, и вообще о перестройке.

Возрождение обители идёт медленно. но на монастырской улице уже состоялся первый праздник. Имею ввиду 25-летие канонизации святого праведного Иоанна Кронштадтского, на которое прибыл сам Патриарх.

Суру мы оглядели со всех сторон: и изну-три, гуляя по улицам и закоулкам, и снаружи, когда поднялись на Поклонную гору, располо-женную в нескольких километрах от села. По-клонной гора называется потому, что жителей окрестных деревень по весне отделяло от Суры половодье. И богомольцы, дабы не нарушать церковного уклада, на Пасху поднимались на самую высокую вершину и вели службу в уни-сон храмовым колоколам.

Чтобы попасть на эту гору, мы долго еха-ли, пересекали подвесной мост, а потом воз-дымались по склону. Картина с верхотуры от-крывается дивная. Видна не только Сура, но, кажется, вся держава, по крайней мере Архан-гелогородчина.

Пришёл черёд выступлению. народу в мест-ном ДК собралось не очень много – говорят, Сура и её обитатели до сих пор не отошли от ми-нувшего грандиозного праздника, однако, судя по всему, это были самые преданные читатели и слушатели родного слова. Мне для съёмки не требовалось искать кадр, до того внимательно и вдохновенно переживали все выступления здешние земляки.

Первое слово было за мной. Я заранее решил прочитать стихотворение Александра Роскова. Есть у него чудесное стихотворение о школь-нике, который идёт в школу по просёлочной дороге. «Из далёкой дали, временного иного отрезка...». но в последний момент переменил закладку. Сердцем почувствовал, что нужен иной, не лирический настрой. И прочитал зна-менитое Сашино, цитированное не раз с высо-ких сцен и трибун стихотворение «Анатолий Абрамов – простой деревенский мужик...». на последней строфе перехватило горло. не могу без слёз читать стихи друга, а такие и пода-вно...

Моё настроение, видать, передалось и кол-легам. Гражданские стихи прочитала Ольга Корзова. В тон отозвалась Татьяна Полежаева. А николай Васильев словно коснулся гуслей и завёл речитативом «Слово о полку Игореве… ». Да не куплет-два, едва не половину. Во как!

Всему свой черёд, своё время. нашлось ме-сто и улыбке. Илья Исаев прочитал выдерж-ки из школьных сочинений своих учеников, речь шла о живописи, искусстве. Монологи эти вызвали добрую улыбку, особенно прони-клись, кажется, школьники, которые то и дело

44

Михаи

л П

опов

, «Д

есять

дней

на

Пинеж

ье»

обменивались взглядами, да, мол, это писали наши сверстники.

А заключительным аккордом вновь стала скрипка Кати Рябиновой. на окраине Суры, читай – на краю Ойкумены, звучали «Барка-ролла» Чайковского, снова Свиридов – родное и заветное. И это воспринималось как Господня милость.

Растроганный всем услышанным один здеш-ний житель, он назвался дедом Геннадием, раз-разился гневным монологом, дескать, почему местная власть не озаботилась сбором людей. Тут такое творится! Он второй раз в жизни слышит скрипку. Он слышит такие стихи! А где же зем-ляки?

Этот вопрос возникает и у нас нередко. Увы, земляки сейчас озабочены не столько поэзией и даже прозой, сколько прозой жизни. народ по большей части погряз в потребиловке. Полити-ка нынче такая. Всё на благо брюха, всё во имя живота своего. Потому что власть нынешняя сама этим живёт. Ей нечего предложить народу, кроме варёной колбасы да пива. Потому и про-исходит подмена и замена истинных ценностей суррогатами. И словесность как часть культуры ставится уже и официально в разряд обслуги.

О чём думают хлопцы, которые всем этим рулят, не знаю! Ведь поминать их будут не в связи с созданием, скажем, доступной литера-турной серии «1000 классических томов», а, скорее всего, каким-нибудь заводом по изготов-лению биотуалетов замкнутого цикла.

В Суре мы попрощались с Катей и Ильёй, на-шими спутниками-компаньонами, участниками наших литературных дней – им предстояло воз-вращаться в Москву, а сами поехали обратно в Верколу.

Всю дорогу нас сопровождало хоровое пение, это разошлась кипучая молодёжь. Заводилой тут оказалась Лиза Щербакова, девочка из Ви-дяево Мурманской области, которая приехала к бабушке-дедушке на каникулы. У неё оказал-ся хороший голос плюс музыкальная школа, и пела она звонко, а главное – от души. Причём не какие-то там модные шлягеры, однодневки, нет – звучали песни о родимой стороне и боль-шой Родине. Отчего пели именно такие песни эти подростки-подлётыши? Уточню и добавлю: от полноты юношеских чувств, от избытка серд-ца, которое наполнилось-переполнилось видами родины, что в эти часы открылась-распахнулась во всю необъятную ширь. Как тут не запеть! А напоследок Лиза завела Гимн России, ребята и девчонки-сверстницы подхватили и, представь-те себе, довели величальную державе до конца. Молодцы! А то всякие пустобрехи нам твердят, что у России нет будущего. Да вот же оно – поёт и смеётся! А ещё добавлю, что та же Лиза – коли придёт такой час – не только песней поднимет сверстников: она занимается биатлоном, умеет метко стрелять, 9 раз подтягивается на турнике. ну-ка, парни, кто больше?

Так с песнями да прощаниями-расстава-ниями и закончился последний день нашего литературного сбора.

А у меня впереди было ещё два монастыр-ских дня.

***Мы идём на базар – Колька, Юрка и я… нам на долгую жизнь от базара осталась,Словно высшая милость, великая малость –Фотоснимок. Эпоха! Кусок бытия.

… Мы стоим на подмостках средь белых хол-стов,Три осколка войны, три песчинки России.И фотограф прикрыл наши ноги босыеРаспрекрасным венком из бумажных цветов.

А за стенами солнце и крики детей,И тяжёлая ругань, и воздух сопревший,И пустые штанины – теперь их всё меньше, –И тележные скрипы, и дух лошадей.

Здесь, на этом базаре, сапожник-карел,наш сосед, посылая проклятия Богу,Продал три сапога. Все на правую ногу!Он в то лето под осень от водки сгорел…

Мы бродили меж тощей и сытой возни,Мы смотрели, как пьют, как воруют цыганки.Вся огромная жизнь! И с лица, и с изнанки… Кто там думал о нас в те нелёгкие дни?

Да никто! но остался кусок бытия,И остался фотограф, дарующий милость,И стена из холстов, за которой дымилась,Как на сцене огромной, планета моя.

И случится – когда подступает покой,Я беру это фото, как пропуск в те годы,Где на шумных базарах сходились народы,И холсты, словно полог, срывая рукой,

Я вхожу на базар. Я иду и смотрю…

*** В трёхпалых рукавицах и кирзах, С тушёнкой и перловкою в желудке на северных ветрах и морозах Я честно полигоню третьи сутки.

Я без команды до свету встаю, Тяжёлый снег лопатой разгребаю, Соляром дизель старенький пою, По рации приказы принимаю...

И сдох бы я, наверное, с тоски В дырявом чуме русского покроя, Когда б не пёс со шкурою героя – на ней волчара пробовал клыки!

Откуда он, тяжёлый, без ушей, Пришёл и стал на службу, зол и чуток?.. Потом мне лейтенант сказал: – Пришей... А я сказал: – Меняю на пять суток...

– Добро, сержант... Играй свой интерес, но только псина мне без интересу... Я отбыл «на губу», а пёс исчез, Я отсидел, и пёс пришёл из лесу,

И кличку получил, и провиант, И службу в карауле по нарядам... Хранится фото: сосны, лейтенант, Без лычек я и Пьер безухий рядом.

«Двина», № 4 (60), 2015 45

даль памяти

ПОэЗИя И ПРОЗА эТИХ ДНЕй

виктор БРЮХОвЕцКИй

приказ по космодромуГлухарь Передо мною, словно леший, Он появился вдруг. Высок! Красив, как царь, стоит и чешет Стальные лапы о песок.

Чего-то склюнул и ни слова. В железных перьях, как в броне, Он на меня глядел сурово, И неуютно стало мне.

но я не вышел из машины, Картечь в патронник не дослал… Я знаю сталь, ходил сквозь мины, Я на бинты рубахи рвал.

Зачем ещё мне это горе? И без того здесь жизнь горька… Стоит сосна на косогоре, Под ней глухарь – у родника!

Он крупный галечник катает, Он мелкий галечник клюёт, И влагу пьёт. Он просто знает: Пока я здесь, он не умрёт.

п. Кузьмоловский,Ленинградская область

Виктор Васильевич Брюховецкий родился в победном 1945 году на Алтае. Служил на космодроме Плесецк. Окончил Ленинградский институт авиационного приборостроения. Живёт в посёлке Кузьмоловский Ленинградской области. Автор 10 книг стихов. Член Союза писателей России.

Сергей У Сергея над крышей до неба труба, У Сергея разорвана пулей губа, Перебито крыло – молоток не поднять. но зато от плеча до плеча – не объять.

Он в здоровую руку подкову берёт И подкову не видно. Дивится народ, Глядя гнутый металл: ну, Серёга, каков!.. Только жизнь не подкова, хоть вся из подков.

Он медаль, что его наградила страна, В козью ножку свернул (жидковата цена), Вставил в ботало. Звук – не сравнится любой. Хорошо с этим звуком корове рябой!

Ходит в стаде она, а как будто одна. Мелодична, пестра и слышна, и видна. И любовно её деревенский народ не Пеструхой, как раньше, – Афганкой зовёт.

А Сергей улыбается битой губой, Без руки человек, а доволен судьбой. Вот и стрелян, и взорван, ползёт, но везёт И за бабу свою семерых загрызёт.

на здоровой руке, прижимая к плечу, Он несёт её в горницу, словно свечу! Смотрят с завистью жёны, кряхтят старики... Тридцать лет мужику. Десять лет без руки.

*** Выйду во двор – в рукомойнике лёд. Жерди оград серебром оторочены. Ясное небо. над пашнями вотчины Красное солнце, играя, встаёт.

Падает с крыши, течёт на порог, В царство заходит, которым владею… Я не умру, не смогу, не сумею, Я не прошёл ещё столько дорог!

Рыбой не плавал, орлом не кружил, В полную силу с врагом не сражался, Воздухом родины не надышался, Я, если честно, ещё и не жил…

46

Глава двадцать пятая

1И совсем этого не знал – не ведал тот, кому

грозная Тимохина палка посулила бед. В ту са-мую пору, когда Тимоха Отрохич беседовал в тихом кабинете с партийным секретарём, зем-ляк его и злейший враг Палуша Майков бежал в цепи красноармейцев в яростную атаку на не-приятельские позиции близ станции Кемь. Как бежали рядом с ним по обе руки от него и Ан-тонко Стуков, и Терёха Шушляков, и Ванька «Кот», и Петруша Антипов, и ещё многие жи-вые к той поре уйдомцы, попавшие в один полк Красной Армии, хоть и не желавшие воевать против русских же. науськали. Растолкова-ли голосистые комиссары, что-де Мурманский совдеп – это есть самая настоящая контра, совдеповской вывеской прикрывающаяся и ничего общего с задачами достижения народ-ного счастья не имеющая. «А как ещё иначе может быть, – гласили, – коль Совдеп этот ан-гличан на свою территорию допустил и супро-тив рабоче-крестьянской республики наступать дозволил?!» А коли иначе быть это совсем не может, то бита эта контра и прихвостни её ино-странные должны быть со всей решительностью и беспощадностью, на которую только и спо-собны доблестные бойцы Рабоче-крестьянской Красной Армии. Тем более что наступают-то на Питер и Москву почти что сплошь одни чуже-земцы и пришлые и, стало быть, враги земли русской и её захватчики да поработители. А главная задача любого бойца Красной Армии – землю русскую защищать и всякого, на неё посягнувшего, безжалостно истреблять или из-гонять! ну, это, конечно, действовало, и кровь горячило хорошо. И Палуша бежал. И все Горшковы, – а их трое – и Демидов Гришка, и все другие. И криками «Уррря-а-а!!!» себя взъя-ривали.

Место, где эта атака происходила, было ров-ным и, можно сказать, чистым, если бы не большие камни, кое– где высившиеся на этой равнине, да насыпь, по которой проложена была «чугунка». Вдоль этой-то вот «чугунки» и шла вся баталия, потому как по обе стороны от неё много не навоюешь – топко. А коли правее взять да и подале – там и вовсе море. «Чугун-ка» же, как лакомый кусочек, манила к себе и тех, и других супротивников, потому как вдоль по ней, ровно по желобку, можно было попасть куда хочешь. ну а для начала в Кемь, которой очень хотели завладеть идущие с севера ино-земцы, потому что дальше и на Онегу можно повернуть, да и на Питер тоже. А чтобы этого не случилось да не укрепилась вражья сила в поселении, откуда её уж куда как тяжелее ско-вырнуть, и брошен был красноармейский полк в атаку на врага по чистому полю на подступах к станции.

Ах, если бы ещё и с толком! Да по-умному. А то ведь бежали бойцы по равнине навстречу нечастым винтовочным выстрелам, горячили себе кровь ответными, не видя меж собой боль-шого урона, и не знали, что бегут-то в западню. И вот уж совсем близко вражеские окопы, уж вот только руку протяни, кажись, и достанешь, уж вот она – желанная победа… но ударил вдруг во фланг со стороны насыпи английский (Продолжение. Начало в №№ 1–4 за 2013 год;

№№ 1, 2, 4 за 2014 год; № 3 за 2015 год)

«Двина», № 4 (60), 2015 47

товки уцелевших однополчан, и Палуше вдруг пришло в голову совсем неожиданное: «А по-што я командую-то?»

Ситуация, в которую попал его полк, была столь безнадёжна и так обострила сознание, что Палуша, в общем-то уж и обстрелянный на германской, спасительное решение даже и не искал. Оно пришло ему в голову само собой, как приходит ко всякому живому существу, ве-домому по жизни инстинктом самосохранения, единственное мгновенное озарение, ведущее к спасению в самых критических положениях. И уже озарённый этим спасительным светом Палуша даже и не заметил, как стал передавать его магическую силу своим однополчанам. Даже не придавая значение тому, что не по штату ему, что есть же командиры… И ведь сработало! И ведь повиновались земляки-однополчане ему, в общем-то юнцу, хоть и обстрелянному, и вы-полнили все его команды – отвлечь внимание пулемётчиков на себя, чтобы дать возможность двум смельчакам обойти пулемёт с тыла. И вот дошло, вдруг, до сознания… Дошло, что Он – Палуша вдруг скомандовал, а не кто-то ещё. И команды его исполнились.

не знал боец, что раненный навылет коман-дир полка, лежащий за спасительным камнем и бессильный даже поднять голову, а не то чтобы скомандовать, мысленно благодарил судьбу, что она послала ему такого храброго и находчивого бойца.

А пулемёт меж тем опять умолк, и, уж не раздумывая боле, что это ему не по чину, заорал опять Палуша единственно возможное в такой ситуации: «Перебежками! Вперёд!»

И снова выскочили из-за укрытий оставшие-ся в живых бойцы и снова короткими бросками от укрытия к укрытию бросились в атаку на пулемёт.

И тут вдруг Палуша увидел, что и со сто-роны неприятельских позиций тоже подня-лись солдаты и тоже бросились вперёд на ата-кующий пулемётную позицию полк. но только бросились, уж не боясь очередей – свои ведь пулемётчики-то – и бросились одной сплошной стремительной лавиной. И во фланг развёрнуто-му к насыпи полку.

«Всё! – мелькнуло у Палуши. – Топерь со-мнут! Этих не остановить…»

«Ложись! – заорал он что было сил. – Про-тивник справа. По атакующим цепям – огонь!»

И скорее инстинктивно, чем с какой-то на-деждой, выпалил по бегущим англичанам сам. И другие выпалили. но никак это не остано-вило неприятельскую атаку, и уж считанные мгновения остались до прямой сшибки двух противодействующих сторон, в которой поре-девшему полку Палуши было бы не сдобровать, но ударил вдруг с насыпи всё тот же злосчаст-ный английский пулемёт, и густо повалились наступающие английские же цепи! В них заора-ли, как залаяли, и вслед за первыми убитыми попадали на землю и остальные атакующие ан-гличане.

Пулемёт замолчал.«Палуша! – донеслось вдруг от насыпи. – От-

води полк назад, мы тя прикроем!»«Пошто назад-то? – пронеслось в голове у

Палуши. – Топеря в самый раз вперёд, коль пу-лемёт в наших руках».

пулемёт, а следом за ним почти уж в тыл по наступающим всё с той же насыпи второй, и завязали они огненными завязками всех атако-вавших в один большой мешок!

«Толково! – успел подумать Палуша, падая за близко расположенный камень и видя, как повалились скошенные свинцовой косой его од-нополчане. – Как мышей… »

А оба пулемёта меж тем, захлёбываясь ча-стой скороговоркой, продолжали своё чёрное дело.

«Ложись! – что есть мочи заорал Палуша ещё бежавшим, уже подбегающим к окопам врага однополчанам. – Отползай за каменьё!»

«Счас перебьют нас всех тут, как щенят! – прерывисто дыша, выкрикнул надрывно ока-завшийся рядом Ванька «Кот». – Хоть бы какая-то ложбинка, штоб укрыться!.. Эх, была-не была!..»

И рванулся вдруг из-за камня в сторону на-сыпи.

«Куда тя, лешой?! – крикнул вслед Палуша. – Ложись!»

но Ванька будто и не слышал его. Ловким ужом проскальзывал меж каменьев, стреми-тельной кошкой проскакивая чистые места, он нёсся и нёсся вперёд и в сторону, пока не ока-зался вне досягаемости пулемётных очередей.

«Эх, подсобить бы ему!» – поняв замысел однополчанина, подумал Палуша и в то же мгновение заметил, как ещё один из лежавших красноармейцев – коротенький и плотный – ровно колобок покатился вслед за Ванькой.

«Огонь по пулемётам! – истошно закричал, заметив это, Майков. – не давайте им поднять-ся!»

Защёлкали винтовочные выстрелы остав-шихся в живых и залёгших за камни красно-армейцев, в ответ на них разъярённые пулемёт-чики с ещё большим остервенением принялись поливать свинцовым дождём низину, и уж ни-кому бы и в голову не пришло теперь хоть бы высунуться из-за укрытия, а не то, чтобы под-няться да бежать. ни белым, ни красным.

«Эх, маловато, поди-ко, двоё-то! -тоскливо подумалось Палуше, лежащему за спаситель-ным валуном. – И нам голову не высунуть».

Он давно понял, чего замыслил Ванька «Кот» и подивился уж не раз находчивости и смелости парня, взявшегося выполнить единственно спа-сительную для полка задачу – обойти пулемёт с тыла и захватить его.

«но ведь и те ж не дураки! – думал Палуша. – Всяко по сторонам-то посматривают».

Пулемёт умолк на какое-то время, пока, видимо, переменяли ленту, и Палуша, сам не ожидая этого от себя, опять громко закричал на всё поле: «Мужики! на пулемёт! Перебежками – вперррррёд!!!»

И первым выскочил из-за валуна. Стремительно пронёсся по чистому месту де-

сятка два шагов и камнем повалился в неболь-шую ямку. Заметив это, взбодрённые его кри-ком, поднялись и другие красноармейцы, но снова ударил пулемёт, и уж не все опять успели добежать до спасительных укрытий.

«Огонь по пулемёту!» – снова заорал Палуша и снова первый выпалил в сторону насыпи, ис-пользуя малейшую заминку пулемётчика.

В низине забахали нестройно и другие вин-

48

Сер

гей К

ириллов

, «У

йдом

а»,

пов

еств

ован

ие

Мгновенно взлаяли английские команды, и неприятельская цепь снова поднялась во весь рост. Опять секанул по ней с насыпи пулемёт, не дав далеко продвинуться вперёд, и снова до-летел звонкий голос Ваньки «Кота»: «Палуша! Уводи людей! У нас патронов мало».

И словно подтверждая принятое решение – отступать, – длинной очередью вдоль по насыпи ударил по отвоёванному пулемёту другой, вра-жеский. Ванькин огрызнулся в ответ короткой частой скороговоркой, и это, будто плёткой, подстегнуло Палушу.

«Мужики! Перебежками – отходим!»Опять послушались его однополчане и теми

же стремительными рывками от укрытия к укрытию начали откатываться назад. Заметив это, снова поднялись неприятельские цепи, но очередная порция свинцового гороха со сторо-ны насыпи из захваченного пулемёта заставила их залечь опять.

«Эх, застигнут! Сцапают ведь «Кота»! – го-рестно подумал Палуша. – Пособить надо… А как, когда уж всем дано назад?»

И тут, вдруг, заметил своего взводного – оправившегося от первого смятения мужичка с вполне осмысленным взглядом.

«Подсобить бы… – кивнул Палуша головой в сторону пулемёта, – погинут ведь… »

«Верно, – вполне твёрдо согласился взвод-ный и вдруг, выпрямившись над полем, звонко прокричал. – Взвод, слушай мою команду: за мно-о-ой!»

И побежал к насыпи. За ним Палуша, а за ними ещё несколько бойцов полка – видимо, всё, что осталось от потрёпанного взвода.

У захваченного пулемёта орудовали трое. Один, незнакомый Палуше коренастый и ко-ротенький, лежал за пулемётом, рядом с ним пристроился Ванька с лентами, а с другого бока ещё один боец, которого Палуша тоже знал только в лицо.

«Вот хорошо-то! – заметив прибежавшего Палушу с подкреплением, обрадовался Ванька. – А мы уж думали – конец нам тут всем пяте-рым!»

«Пошто пятерым-то? – не понял его Палуша. – Вас жо троё».

«Всех-то было пятеро, а можот, больше, – пояснил «Котёнок», – да одново, я видел, сразу застрелили наповал, и вот ишо Демидов Гриш-ка где-то был – не знаю где».

«Демидов, говоришь?»«Да, – подтвердил Ванька. – Он тожо с нами

побежал, как понял про задумку нашу, и у пу-лемёта первый был, а вот потом што стало с ним – и не знаю».

«Отходить надо, – негромко, но твёрдо ска-зал пулемётчик. – наши вон уж где – погинём, как отстанем».

Он не договорил; неприятельские цепи сно-ва поднялись, и теперь уже часть их, подго-няемая отрывистыми командами, повернула на пулемёт. Остальные продолжали преследование отступающих красноармейцев. Расчётливо и экономно ударила очередь, вынудив залечь обе группы атакующих.

«Быстро отползайте по насыпи! – шипя, скомандовал пулемётчик. – Саженей тридцать отойдите – и огонь, покуда мы переползаем!»

«Вдоль по насыпи! Ползком! – поняв за-

мысел пулемётчика, скомандовал взводный. – Марш!»

«Братцы! – донеслось из-за камней. – Подсо-бите! не оставляйте… »

Палуша высунулся из-за насыпи и увидел лежащего на боку красноармейца. Одна рука его, окровавленная и неподвижная, пыталась как бы обхватить укрывавший его камень, а другая, поднимаясь немного вверх, усиливала сдавленный голос.

«не оставляйте, братцы! – повторял и повто-рял он одно и то же. – Пособите!»

Палуша кубарем перекатился через рельсы и устремился вниз.

«Куда?! – рявкнул ему взводный. – назад!»но Палуша будто его и не слышал. Он уже

скатился с насыпи и, быстро проскакивая меж камней, устремился к раненому.

«назад! – истошно продолжал кричать взвод-ный. – Всех не вытащишь!»

И снова Майков не внял его команде. Он слышал в этот миг только один голос – голос раненого, – и он узнал его, несмотря на то что боец лежал навзничь и слова его звучали заглу-шённо. Это был Демидов.

2В первое время, как попал на фронт и на-

чались бои, Гришка собирался доложить ко-мандованию, что толку от него в бою немного. Прицел винтовочный он ещё хоть как-то видел, а уж дальше – дальше сплошь всё как сквозь запотевшее стекло – ничего не разобрать. Вид-но только, что там шевелится что-то, а вот что? Кто? Свои ли, чужие ли – различать Гришка уже не мог. Стрелял он по этой причине наугад, больше боясь, чтоб не убить кого-нибудь из сво-их, чем попасть в чужих, и это было главной причиной, по которой он намеревался всё рас-сказать командованию полка и обрисовать свою ущербность.

но после первого же боя, ещё весной, когда части красноармейцев, плохо подготовленные и организованные, были смяты хорошо обучен-ным противником и Гришка собственными гла-зами увидел убитых в бою уйдомцев, не стал он ничего об ущербности своей говорить.

«Какой толк? – рассудил. – Во-первых, коли взяли без разбору, значит, есть нужда в лю-дях и всякий человек на счету. А во-вторых, ведь могут подумать, что слабинку дал после первого-то боя. Как проверишь, что действи-тельно в своих боюсь попасть оттого, что в даль не различаю, где которы?»

И, может быть, ещё сомнения питал Деми-дов, как ему поступить, но, как увидел убитых земляков, окончательно решил: знать – судь-ба. Да и самолюбие мужское взыграло: «Чем я отличился-то от остальных? – рассудил. – Все ведь воюют и не спрашивают никово и ничево. Как опосля домой прийти, коль не убьют? Как жить потом середь своих же, коли знать все бу-дут, што ты запросился с фронта в тыл?»

И отступился от своих намерений. В злосчастный тот бой под станцией Кемь

Гришка вступил уже в полной сознательности и убеждённости в том, что воевать надо, как и все. Что слабость свою никому не выказывать, дабы не подумали ничего худого, а придётся ежели где палить, то делать это надо больше

«Двина», № 4 (60), 2015 49

в воздух – подальше от греха. Применение же надо больше стремиться находить своей силе, которой Гришка был явно не обижен, и мало бы кто из однополчан мог устоять перед ним. Хоть в кулачке, хоть в схватке.

Когда угодившие под фланговый разящий огонь пулемёта однополчане его пали на земь – кто замертво, кто пытаясь укрыться – Гришке сразу пришло в голову единственное спаситель-ное решение: обезвредить пулемёт. Захватить ли, как ли – не в том суть, главное – обезвре-дить. Из винтовки на насыпи его не возьмёшь – один выход: обойти сзади. И уж как понял он это, то и заметил, что ещё кто-то, даже опере-жая его, вознамерился, видать по всему, сде-лать то же самое. И Гришка за ним. А уж за ними ещё сколько-то подались.

Самое трудное – это было одолеть незамечен-ными насыпь, но она делала недалеко от того места заворот, и вот этим-то заворотом и вос-пользовались смельчаки, благополучным бро-ском её перескочившие. ну а дальше проще: где за камень, где в ямку, где за кочку, улавливая минутки, когда пулемёт застрочит, подкрались храбрецы вплотную к позиции пулемётчиков с тыла. Те не шибко-то и опасались, видимо, по-лагая, что со стороны топкой низины никто не появится.

И поплатились. Уж когда совсем-то близко красноармейцы к ним подобрались, Гришка и подумал: его час настал, его сила тут нужна. Мелькнуло ещё в сознании – ведь людей заши-бить придётся, но как вспомнилось, что люди эти земляков его перебили да и других бойцов полка – вся жалость к ним пропала. Только злость да ярость и остались, и те удесятерённые. И тело всё под их действием как в шар какой-то сжалось. Дождался Гришка, когда пулемёт опять застрочил, и шаром этим сжатым да стре-мительным наверх. на насыпь. И уж размах-нулся со всего плеча прикладом – чтоб навер-няка – по пулемётчику, а и не разглядел, что их-то всё ж не двое, как он думал. И не заметил вгорячах-то, что один уж на него наставился винтовкой-то. И только Гришка свой приклад занесённый запустил по смертельно разящему полукругу на голову пулемётчика – выстрелил в него англичанин. И попал… но поздно: при-клад уже начал движение из-за головы и из-за спины, его нельзя уже было остановить, лишь уменьшить ту разящую мощь, с которой он на-чал движение на противника, было возможно. И ослабила его английская пуля. но всё равно силы в Гришкином замахе было столько, что даже подкошенной её хватило, чтобы раскроить противнику череп! А дальше уж и остальные подскочили. И в два счёта с англичанами упра-вились. И сразу за пулемёт. Кадровый средь них один пулемётчик оказался, ещё в германскую воевал. И они с Ванькой живо организовались.

И не заметил никто в этой суматохе да го-рячке, как потеряв устойчивость, скатился Гришка вниз по насыпи всё тем же шаром. но уж шаром обессиленным. Скатился да и отполз маленько в ямку, пока сила оставалась. но и этого никто не заметил – некогда было заме-чать, на волоске всё висело: и свои жизни, и жизнь всего полка.

Эх, если бы не Палуша, так и остался бы боец Красной Армии Григорий Демидов в той

яме за камнем лежать да остывать либо в плен бы неприятельский попал, будучи беспомощ-ным. но Палушу, видать, сам Господь Бог по-слал на это безнадёжное, казалось бы, дело, и воспрянул Демидов, собрался с остатком сил.

«Гришка! – тяжело дыша от быстрого бега, торопливо проговорил Палуша. – Куда тя?»

«Да в руку.., вот.., выздынуть не могу, – морщась от боли проговорил Гришка. – И в ноге што-то шибко болько. Муконькой и то не встать».

«Ползти сможошь?» – быстро оценив обста-новку, выдохнул Палуша.

«н-не знаю.., – пытаясь повернуться, почти простонал Демидов. – ноге шибко болько… »

Палуша бегло осмотрел Гришкину ногу и, не найдя на ней, в отличие от плеча, следов крови, быстро предположил: «Сломил поди-ко, как ва-лился, где о камень али рельсу. Крови нету».

Демидов ещё раз попробовал повернуться, но уже в другую сторону, и снова это получилось с большим трудом. Раненая рука волочилась, нога – тоже.

«Терпи, Гришка! – приказал Палуша. – Как мога терпи, но ползи – я пособлю. Иначе оба тут погинём!»

И он, подхватив Гришку со стороны здоро-вой руки, почти что поволок его за собой по сырой каменистой низине. над их головами свистели пули, слышались пулемётные очереди со стороны насыпи, и по их скупым скорого-воркам Палуша понял, что однополчане их не покинули в беде.

«Ползи, Гришка, ползи! – подбадривая и себя, и Демидова, упирался он изо всех сил. – Выползём, не пропадём, только терпи».

Они добрались вскоре до того места, где за-сели на насыпи их товарищи, и ещё один боец скатился вниз на помощь. Вдвоём дело пошло гораздо быстрее, и теперь уже Демидов почти ничем не помогал своим спасителям, потому как просто не поспевал это делать. Его, как куль с овсом, почти волоком тащили за собой два здоровых мужика.

«Палуша!.. Палуша.., – сквозь стоны нет- нет да и приговаривал Демидов. – Да как жо это.., как жо.., как жо ты?.. Как жо я?..»

«Молчи лучше! – строго приказал Майков. – нашёл время «какать»! Выползти бы как – вот в чём задача!»

Они выползли. Есть, видать, Бог на свете, и стоит он на стороне храбрых да отчаянных, которые, презрев опасность, на благое дело ре-шаются – товарища спасти, из беды выручить. И помогает им, видать, и оберегает. И выползли Демидов с Майковым из-под огня, и уцелели.

До самого лазарета Палуша Гришку сопро-водил – взводный разрешил да и одобрил, как- никак Гришкину роль в благополучном исходе боя нельзя было не заметить – и до самого кон-ца осмотра Майков там оставался. И узнал, как всё закончилось, что пулей был пробит Гриша в плече навылет, но все кости целые. Зато в ноге, как и подумал Майков, изломило всю ло-дыжку. Аж ступню вывернуло! ни то под рельс попала, когда валился, ни то о камень как – поди узнай – но только ни ступить уж, да и на колени встать нет мочи.

«Спасибо, Палуша!» – уж перевязанный про-

50

Сер

гей К

ириллов

, «У

йдом

а»,

пов

еств

ован

ие

говорил Демидов первым делом, как закончили осмотр.

Проговорил да и закуксился. «Я уж думал – всё мине. Конец! ни встать,

ни поворотиться, и винтовки нет – оборонить-ся, – утёр он глаза здоровой рукой. – Сам не знаю, как и заблажил, ковды учул, што вы ухо-дите».

«ну, ну, будет тебе, будет тебе, Гришка, – ободряюще похлопал Палуша Демидова по здо-ровому плечу. – Ты дело сделал, большое дело – товарищей своих спас. Целый полк! не по справедливости было бы тибе погинуть».

«Шибко ли побило-то нас?»«Шибко», – горестно опустил голову Палу-

ша. «И наши, уйдомцы есть?»«И уйдомцы есть, – подтвердил Майков. –

Горшкова Миколу видел мёртвым, Терёху вро-де «Мякиша» убило, да и Стукова парень ране-ный».

«А ты-то, Палуша, ты-то как решился? Ведь палят-то!.. Как надумал-то?»

«А ничево я, Гришка, в ту пору не думал, – тихо проговорил Майков. – Это вот сичас только в голову пришло про справедливость-то. А в ту-то пору на уме и думки никакой: учул только, што помочь зовут, и как ременничей по жопе подхлестнуло! Командир: «Куды?» – орёт, а я уж побежал. Опосле только понял, што там ты».

«Спасибо, Палуша! – опять сжал руку земля-ка Демидов. – Век не забуду!»

Он вдруг как-то резко умолк, словно не до-говорив чего, и лишь после небольшой паузы, будто набравшись сил, добавил:

«А так бы Маня и тебе могла достатьча… »«Да ты што, Гришка? – как от прокажённого

отшатнулся Палуша. – Ты што еко-то говришь? Да как язык-от у тибя поворотился?!»

«Ой, прости, Палуша! – опять истово схва-тился за ладонь Майкова Демидов. – Шибко я, видать, ослабнул, сам не знаю, што мелю».

«Маня-то ведь не сундук с добром, штобы ие из рук да в руки! – возбуждённо продолжал Па-луша. – Шибко мне она люба – чево таитча – но ни я, ни ты в ие судьбе хозяева. ни я, ни ты ие во свой дом увели – сама она себе хозяина вы-брала. И мне это всево дороже. Хоть и говрят, што девку, мол, нихто не спрашиват, ковды сватов зашлют, и всё, мол, от сватов зависит, но мне эдако не надо. не хочу я, штобы любушка моя в моём дому томилась, как в неволе! Ведь разе ето любо серчу, ковды парень с девкой за-милуютча, а проще мужик с жонкой, и мужик бабе не мил? Плоть, можот, и натешитча, а на душе чево? Как кошки навалят – тибе ли етово не знать за стоко-то годов!»

Палуша умолк, видимо, чтоб какой-то от-клик услыхать от Гришки, но Демидов молчал, и, немного переведя дух, Палуша продолжил: «Я ведь, Гришка, и к тибе-то в дом зашёл, ковды зимусь-то воротился, овсё не для тово, штобы напакостить чево али хоть вред какой бы сделать. Взглянуть ведь только мне на Ма-нюшку охота было, штобы самолично всё уви-деть, што ей стало хорошо. Манюшка-то мне ведь как икона самонаиглавнейшая, я ведь и из плену-то германского лишь благодаря ей ушёл, штобы только к ей бы воротиться. И век бы на

ие молился, кабы выбрала она меня, но коли уж так вышло, што не я, а ты ей милым стал, моя задача – век весь свой топерь иенный вы-бор берегчи. Штобы цвела она, как маков цвет, и радовалась жизни. Штобы тепло и свет людям несла через это и мне отраду в душу».

Палуша заговорил вдруг совсем не так, как все привыкли слышать, слова его полились неожиданно ровно и складно, словно бы запел внутри его какой-то невидимый голос, и звуки его в виде Палушиных слов излились наружу и долетели до слуха окружающих.

«Прости меня, Палуша, ишо раз», – нару-шил возникшую в Майковском монологе паузу Демидов.

«Бог простит!»«Я ведь товды на худоё подумал, как учул,

што ты без меня домой к нам заходил. Ишо Окуля подзудила – с Маней-то и вовсе до содо-му мало не дошло».

Он тоже замолчал, подбирая слова, и, ви-димо, оценив ещё раз происшедшее с высоты пережитого, добавил потеплее: «А она молодец – Маня-то! Другая бы в скандал да в крик бы, можот, али скисла бы, напротив, а эта нет».

Добрая улыбка засветилась на Гришкином лице, выдавая такое же состояние души и мыс-лей.

«Эта выслушала всё, што я сказал, и хоть бы сругнулась али ишо бы как-то попрекнула, но такой отпор дала, што на всю жизнь запало! И до содому дело не дошло, и ишо любяя стала после этово».

Палуша тяжело вздохнул, услыхав послед-нюю фразу, но не смолчал.

«не обижай ие, Гришка. Ты её хозяином стал, по доброй её воле – ты её и береги. А ста-нет ей с тобой тепло да любо – и мне тожо будёт хорошо. Хоть и с горчинкой на душе, но, знать, судьба моя такая», – добавил он после неболь-шой паузы и умолк.

И уж ничего не ответил ему на это Демидов. Да и что можно было отвечать на такую откро-венность и доверительность, которая особенно весома бывает про меж мужиков? Только руку крепко сжал ещё раз и долго-долго подержал в своей руке, будто клятву безмолвную давая. И Майков ему ответную.

3Потрёпанный красноармейский полк, в ко-

тором служили Гришка и Палуша, вскорости после того памятного боя отвели на формиро-вание и пополнение. Да и на отдых в общем-то, чего греха таить, – война-то ведь не пьянка. Повалишься, так, может, и не проспишься! на-значили нового командира взамен выбывшего тяжелораненого, а Майкова через несколько дней вызвали в штаб.

Палуша с винтовкой, по всей форме – думал задание какое будет, а его встретили в неболь-шой избе, где полковое управление размести-лось, и усадили на лавку.

«Чудно, однако!» – подумал Палуша. – В штаб вызвали да и на лавку посадили!»

но состояния своего никак не выказал.новый командир полка – немолодой уж му-

жик с залысинами на висках – сидел за столом и перелистывал какие-то бумаги. Стоящий ря-дом ординарец что-то подсказывал тихонько и подсовывал, видать, знакомя на правах опыт-

«Двина», № 3 (59), 2015 51

ного и старшего со всеми особенностями пол-кового хозяйства, на что командир коротко и благодарно ему «угукал». Отдельно у стенки си-дел ещё один – похоже, комиссар – но никакого участия в деле пока не принимал.

наконец перелистывание бумаг закончилось, и командир поднял глаза на Палушу.

«Красноармеец Майков, говоришь?» – уточ-нил он, глядя прямо в лицо.

«Так точно! – вскочил Палуша с лавки. – Красноармеец Майков!»

«Сидите, сидите», – как-то совсем по-домашнему произнёс командир полка, сопрово-ждая сказанное мягким жестом руки.

Палуша опустился вновь на лавку и замер в ожидании.

«Свободен!» – обращаясь к ординарцу, ко-ротко бросил командир.

«Вот перебираем ваши бумаги, – дождав-шись, когда ординарец вышел, раздумчиво за-говорил командир полка. – С какого времени на германской-то?»

«С самого начала, товарищ командир!» – опять вскочил Палуша.

«Сидите, сидите, – снова мягким жестом уса-дил его на место хозяин кабинета. – И впредь, пока будем беседовать, больше не вставайте».

«Совсем чудно! – опять мелькнуло в голове у Палуши. – В штабе да беседовать?..»

«А в плен когда попали?» – снова поднял на него глаза командир полка.

«Дак.., в том же году и попал, – ответил Па-луша, – только в конце в самом».

«Обстоятельства?» – быстро спросил коман-дир.

Палуша пожал плечами, не зная, что отве-тить, но командир терпеливо ожидал, и Майков помаленьку разговорился.

«Атака была… Рвануло близко, а дале не помню – оглушило шибко».

«А раны?»«Да бульших-то не было. Голова только бо-

лела шибко, а так ничего». «н-да, н-да, – быстро проговорил командир.

– А дальше?»«ну а потом сбежал я», – просто ответил

Майков.«Сразу?»«Да не-е; сперва-то неудачно – изловили ско-

ро да назад всё в тот жо лагерь, а потом уж я сбежал совсем».

«Как же удалось?» – вступил в разговор си-девший у стенки штатский.

Палуша опять пожал плечами, не зная, что и как сказать, и вдруг нашёлся:

«Домой, видать, шибко хотелось!»Засмеялся командир, засмеялся сидящий у

стенки, да и сам Палуша, глядя на них, тоже. «Это хорошо, что домой хотелось, – одобри-

тельно проговорил командир. – но всё же как удалось-то? Расскажите поподробнее, нам с ко-миссаром это очень интересно».

«ну, говорю ихну, перво дело, перенял, на-сколько можно, а с говорей-то и договрился с теми же германцами, которы не военны».

Командир с комиссаром изумлённо перегля-нулись, и Палуша продолжил:

«Я им всё прямо, как есть, выкладывал: што русский я, што христианин, што никово уби-вать не хочу, што мати дома старая – оне и по-

собляли. И одёжу дали, хоть и не мудру, и по-ись, бывало – я и шёл».

«И через всю Германию?!» – не утерпев, вос-кликнул комиссар.

«ну ето я не знаю – черезо всю али не че-резо всю, – простодушно признался Палуша, – а только шёл долго. Всё лето шёл, считай, и уж всю осень. К зиме только ко своим-то и вышел».

«ну да, ну да, – снова всё так же быстро про-изнёс командир полка. – А дальше?»

«А дальше опять в строй, – всё так же про-сто ответил Палуша. – Куда ж ишо, коли война не кончилась. Хоть шибко тошно было на душе – винтовку опять в руки брать, ведь обешшал-ся жо германцам, што не буду боле воевать, а куды денисся? Благо хоть почти што не стреля-ли больше, дак совесть хоть чиста осталась».

«А что потом?» – всё так же подробно инте-ресовался командир полка.

«ну а потом… », – и Палуша замолчал.Он-то знал, ЧТО было потом, а знали ли

про это его теперешние командиры? И как об этом рассказать? И что теперь за это будет? Всё разом провернулось в Палушиной голове, все эти и другие мысли, и не нашёл опять ничего другого, кроме как сказать своему теперешне-му начальству всё как есть. А там уж будь, что будет.

«А дальше я ушёл домой», – опустив голову, тихо произнёс Майков.

«Как это случилось? При каких обстоятель-ствах?» – снова пытливо спросил командир полка.

И рассказал тогда Палуша обо всём, что с ним случилось: о том, как в снегу сидели и мёрзли, о том, как агитатора слушали, как офицерик объявился да при всём честном народе ни за что в солдатика пальнул, и уж как сам Палуша того офицерика насквозь штыком.., – всё рассказал, как на духу. И о том, что после на уговоры дру-га своего – уходить – поддался, хотя сам наме-рения такого поначалу не имел. но поддался. Молча слушали его командир с комиссаром, ни разу не перебили, ни разу не подтолкнули, ког-да Палуша затихал вдруг – он и выговорился. И облегчение сразу же почуял. Как гора с плеч! Судите теперь, коли власть ваша.

Посерьёзнели слушатели от рассказанного. Замолчали. Уж не «дакал» больше командир, и не уточнял ничего комиссар. Задумались.

«Это всё очень хорошо, что вы нам всё столь откровенно про себя рассказали», – заговорил, наконец, командир, вставая со своего места.

Заметив это движение, Палуша тоже вско-чил, но командир, подойдя к нему, всё тем же мягким жестом усадил его на место.

«Эт-то всё очень хорошо, – повторил он, по-молчав, уже сказанную фразу. – Это говорит о вашей честности и доверии к нам и эт-то очень- очень хорошо».

Он заложил одну руку за пояс и заходил по избе. Палуша молча наблюдал за его движения-ми и напряжённо ждал.

«А?! Комиссар, что скажешь?» – вдруг как-то рывком нарушил установившуюся тишину командир.

«А что я скажу.., – обхватив руками колено, отозвался комиссар, – скажу, что наши с тобой выводы подтверждаются полностью».

52

Сер

гей К

ириллов

, «У

йдом

а»,

пов

еств

ован

ие

«ну да, ну да», – быстро согласился коман-дир полка и снова зашагал по избе из угла в угол.

«Какие ишо выводы? – мелькнуло в голове у Палуши. – О чём это они?»

но закончить свои раздумья он не успел, по-тому как командир остановился вдруг прямо против него и почти торжественно произнёс:

«У нас, красноармеец Майков, есть для вас сообщение».

Услыхав эти слова, Палуша опять вскочил, и командир не усадил уже его назад, как быва-ло, а лишь добавил, немного помедлив, тем же торжественным тоном:

«Мы хотим представить вас к революцион-ной награде, красноармеец Майков!»

У Палуши ёкнуло что-то внутри, словно за-перев все чувства на замок, окромя слуха, а ко-мандир продолжил:

«Именно благодаря вашей находчивости и умению организовать отпор наш полк избежал под Кемью полного разгрома. Именно вы орга-низовали, и организовали грамотно, отход пол-ка из-под пулемётного огня и тем самым спасли его от полного уничтожения. Это уж я со слов раненого моего предшественника говорю, а его оценке я полностью доверяю. Особенно послу-шав теперь вас. Кроме того, вы проявили лич-ную храбрость в том бою, спасая от верной ги-бели своего однополчанина и уж точно рискуя при этом своей жизнью. Такие действия долж-ны быть оценены по заслугам, и я думаю, что рабоче-крестьянская республика, коей теперь объявляется наша родина, с этим согласится. Мы с комиссаром сегодня же отправим пред-ставление о награждении вас высшей револю-ционной наградой!»

Ещё раз ёкнуло в Палушиной душе, теперь уж отпирая все отключенные дотоле чувства, и он вдруг чуть не разревелся прямо перед своими командирами от пережитых потрясений! Ещё бы: шёл, не зная зачем, рассказывал с мыслями о расплате за содеянное в окопах, а его вдруг к награде! Да ещё и к самой наивысшей! Разве устоишь от таких встрясок? но Палуша устоял-таки. С трудом, но устоял. Проглонул клубок слюны да и проговорил:

«Служу трудовому народу!»«Хорошо служите, красноармеец Майков!

– улыбаясь, хлопнул его по плечу командир полка. – Должен добавить, что отмечен за хра-брость будет и спасённый вами боец Демидов, но попозже, после того как поправится. И все другие участники захвата пулемёта отмечены будут по заслугам».

Командир полка сделал паузу и, помолчав, добавил:

«но это не всё». «О, Господи! – мелькнуло у Палуши. – Куда

уж больше-то?»«Давай, комиссар, – передал инициативу ко-

мандир своему помощнику и заместителю одно-временно, – тебе слово».

невысокий худощавый человек, названный комиссаром, поднялся со своего места и медлен-но подошёл к Палуше. Остановился прямо про-тив него и, с расстановкой проговаривая каж-дое слово, произнёс:

«Есть мнение направить вас, боец Майков, на курсы красных командиров».

Опять ёкнуло в Палушиной душе; на сей раз уж все чувства его разом перемешались, распи-рая тело от желания вырваться наружу, а ноги сами собой почему-то ослабли.

«Сидите», – видимо заметив это, положил руку на Палушино плечо комиссар.

Он сделал несколько неторопливых шагов по комнате, заложив одну руку за спину и, оче-видно сделав вывод, что от первого потрясения, вызванного сказанным, боец оправился, про-должил:

«Мы долго и тщательно изучали все доку-менты, когда узнали о вашем поведении в бою и вашей роли в спасении полка. А ведь там даже командиры младших рангов растерялись в той ситуации и не смогли наладить управление, а вы смогли, даже будучи простым бойцом! И это означает, что вклад ваш в дело спасения полка трудно переоценить. Вы действовали, как самый настоящий командир, будучи простым бойцом, и доказали верность делу революции своим по-ступком. нас несколько смутило ваше прошлое – германский плен, убийство офицера и даже уход с позиций – но вы и тут себя не подвели, когда всё рассказали без утайки, лишь укрепив нашу уверенность в вас и нашем выборе. Так что, боец Майков, теперь слово за вами».

Палуша сидел как пригвождённый и мол-чал.

«на курсы красных командиров.., на курсы красных командиров.., – роилось в мозгу. – О, господи! Час от часу не легче!»

Его бросило в жар, он машинально утёр ру-кой лоб.

«Что молчите?» – подтолкнул его к ответу комиссар.

«Да я.., да ведь у меня грамоты не хватит для такого дела, – нашёлся, наконец, Майков. – Две зимы только всего и походил в школу».

«ну этим, брат, не удивишь! – ободряюще воскликнул комиссар. – Вся Россия в массе сво-ей неграмотна. Есть и такие, кто совсем читать-писать не может, а построить новую Россию надо! А кто её, скажите мне, построить должен, если все такие же, как вы, или большинство таких? А?»

Он вплотную приблизил своё лицо к лицу Палуши и пристально посмотрел ему прямо в глаза.

«никто! – продолжил он после небольшой паузы. – никто со стороны не придёт и наше дело за нас не сделает. Только мы сами и свои-ми руками».

Он снова сделал несколько шагов по комнате, давая тем самым Палуше переварить услышан-ное, и, подойдя опять вплотную, продолжил:

«А вам, товарищ красноармеец, нешуточное дело в этом строительстве доверяется – военная его часть. Ибо, как сказал наш вождь товарищ Ленин: «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться!» И мы должны научиться защищаться. И наше отечество защищать, и нашу революцию, ибо врагов у неё сейчас столько, что и представить даже невозможно!»

Он отступил несколько шагов назад, словно бы примериваясь к Палуше или наблюдая за его реакцией со стороны, но тот молчал.

«ну что вы опять молчите?» – стараясь рас-

«Двина», № 4 (60), 2015 53

шевелить оцепеневшего от таких разговоров бойца, произнёс, улыбаясь.

«н-не знаю», – слегка заикаясь, отозвался Палуша.

«Вы на практике доказали своё умение орга-низовать людей. Я бы даже сказал, природный дар, – включился в разговор командир полка. – Организовать грамотно, умело, быстро приняв единственно верное решение. И не растеряв-шись при этом. не струсив! Такие командиры Красной Армии очень нужны!»

Палуша с трудом воспринимал услышанное: «…доверяется военная часть…», «…проявил при-родный дар…», «…нужны Красной Армии…», о, Господи! Да уж не снится ли всё это?» – рои-лось в его голове.

«Скажу больше, – помолчав, продолжил ко-мандир полка, – после нашей с вами беседы, по-сле столь подробного знакомства я думаю – вы очень далеко пойдёте, если согласитесь принять наше предложение. Об этом говорит мне весь мой опыт жизни, об этом же свидетельствуют и все факты вашей биографии. Решайте».

В избе воцарилась тишина. Молчал коман-дир, медленно расхаживая взад-вперёд, молчал комиссар, вернувшийся на своё место у стены, молчал и Палуша. но если двое первых мол-чали в ожидании, то Палуша молчал, не зная, что сказать. Всё свалившееся на него было так неожиданно, так невероятно, что перетрясло всё его существо до самых пят.

«Революционная награда!.. Краском!.. – вер-телось в мозгу. – Да как в такое можно пове-рить? Как такое понять? Как принять?..»

Когда он вместе со своим новым другом Стё-пой и односельчанами шёл воевать, ни о чём таком даже и не думал. Воротиться бы – вот единственное, что было в тот момент в голо-ве. Уцелеть бы на войне да воротиться во свою деревню, во свой дом – и всё! Какая ещё на-града лучше этой?! А тут вам нате! награда.., краском… ну награда – ладно; дадут – слава Богу, не дадут – тоже не убудет, но краском-то?! Краском-то на всю жизнь ведь. И в вой-ну, и не в войну, а всё одно краском! Всё одно служба! И тут как будто шарнуло его вдруг по мозгам стрелой – Маня! Шарнуло да и осветли-ло мысли. По-новому взглянуть на всё застави-ло. Маня! Вот кому он сможет послужить тогда во всю мочь. Вот кого уж напрямую, если что, он сможет защитить. Вот когда уж и она сама взглянуть на него другими глазами сможет. Краском! Эт-т-о вам не хухры-мухры! Это чело-век службы. Военный человек. Опора! надёжа! Да уж и власть немалая, коли судьба поблаго-волит. Такого во всей Уйдоме за весь её век ещё не бывало, чтобы служил кто в армии в боль-ших чинах. А хоть и в маленьких – все только лишь солдаты были…

«Охти, а как жо я?.. – вдруг, словно за не-видимый камень, запнулся Палуша за воспоми-нание об обещании, данное германцам. – Ведь обешшался жо… Ведь обешшался жо не брать боле оружье в руки, коли доберуся до своих. Какой ишо краском? Господи, грех-от какой…»

Ему вдруг стало жарко от пришедшей мыс-ли, что он по доброй своей воле чуть было не нарушил собственное же обещание, но уже в следующее мгновение какая-то протестующая волна поднялась в душе, смывая только что

произведённое впечатление от воспоминаний. Что-то не понравилось Палуше в этих своих размышлениях о грехе, с чем-то не хотело со-глашаться сердце.

«но почему? – продолжал размышлять он. – Почему это грех? Разе защищать свой дом от напастей – это грех? Разе оборонять свою землю от супостатов – это богопротивно? не должно быть.., не может этого быть. А разе я не так жо собираюсь поступить? Разе не защиты своей земли и своих же земляков ради я собрался со-гласиться с предложением своих командиров? Ведь я жо, как и обешшался, не собираюсь ни на ково нападать… Я жо не убийства ради… »

«ну, – опять подтолкнул его к разговору ко-миссар, – что вы молчите? О чём думаете?»

Палуша вздрогнул, словно от удара, и сбив-чиво проговорил:

«Да я.., да как-то смутно мне..»«В чём смута ваша?»Палуша помялся ещё немного – допускать не

допускать до потаённого – но всё же решился на откровенность и поведал комиссару о своих сомнениях. Поведал горячо, страстно, сбиваясь и стараясь выговориться, чтобы его не переби-ли. но комиссар не перебил. Он опять встал, несколько раз прошёлся по пространству избы, после того как Майков умолк, вздохнул глубо-ко и заговорил очень серьёзно:

«Это очень хорошо, боец Майков, что вы так высоко цените данное когда-то слово! Это очень хорошо… »

Он ещё раз прошёлся по избе, очевидно под-бирая подходящие выражения, и, остановив-шись опять прямо против Палуши, тоже загово-рил хоть и негромко, но страстно, словно гвозди заколачивая свои слова в Палушину душу по самую шляпку:

«Это прекрасно, что вы так думаете о своём долге! Долге гражданина, не помышляющего о чужом, но готового всеми силами защищать своё. Это действительно не может быть порица-емо никем и ничем! Даже церковью, ибо сказа-но в писании, что нет более прекрасной смерти, чем смерть «… за други своя»! И вы должны быть в полной уверенности, что ваша совесть чиста и что слово, данное вами когда-то людям, помогавшим вам, несмотря на то что они были германцами и вроде бы воевали с Россией, вы не нарушали. Вы не собираетесь на кого-либо нападать, даже если и возьмёте в руки оружие, как это предлагаем вам мы, а значит, и думать не должны, что это – грех. Это есть священное право любого человека и гражданина – защи-щаться! А Красная Армия именно для этого и создаётся. «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет ЗАЩИЩАТЬСЯ!» Это слова Ленина».

Комиссар сделал паузу и, не дожидаясь ни-какого ответа от Палуши, продолжил с тем же напором:

«И я по-настоящему рад за вас, что вы так думаете, но, повторяю, принятие нашего пред-ложения не будет нарушением слова, которое вы когда-то дали тем, кто вам помогал добраться до дома. Более того: скажу, что вы обязательно должны стать командиром! Вы сочетаете в себе не только редкий природный дар организатора, который так ярко и неожиданно проявился, но и редкую совестливость, чистоту души, я бы

54

Сер

гей К

ириллов

, «У

йдом

а»,

пов

еств

ован

ие

сказал, которая даёт вам право вести за собой других, учить других. И я теперь абсолютно уверен, что вы никогда и никого не поведёте на грязное дело. Только на правое! но прежде вы должны ещё многому научиться сами».

Палуша молчал. Он внимательно слушал ко-миссара, страстные слова, сказанные им, были близки его собственным ощущениям, но…

«Так вы говорите, что-де грамота – не глав-ное?» – спросил он, воспользовавшись очеред-ной паузой.

«Говорю», – подтвердил тот, твёрдо упере-вшись в Палушу взглядом.

«А ежли я, положим, вдруг не справлюсь? Хоть с той же грамотой… »

«А ежели не справитесь – вернётесь опять в часть и продолжите воевать простым бойцом».

«И не накажут за это?»«И не накажут, – подтвердил командир. –

но только нам с комиссаром кажется, что пу-стые всё это страхи. Естественные, как и перед всяким новым делом, но пустые».

«А курсы эти где?»«ну это мы сказать сейчас пока не можем, –

ответил комиссар. – Разные места есть, а куда вам достанется – это мы не знаем».

«А домой отпустят?»Командир с комиссаром переглянулись и

улыбнулись.«нет, домой с курсов не отпустят. Потому

как это государственной важности дело – не от-пустят».

«Да мне бы хоть одним глазком… »«А вот мы сами, – будто и не прерываясь,

продолжил командир, – своей властью отпу-стить тебя можем. но смотри с условием: чтобы в назначенное время в назначенном месте был как штык! Понял?»

«Понял!» – просиял в ответ Палуша. «ну, так как ты наше предложение? – уже

как к равному, вслед за командиром обращаясь на «ты», спросил комиссар. – Принимаешь ли?»

«Принимаю!» – широко улыбнувшись, твёр-до ответил Палуша.

«Вот и хорошо! – подавая руку для пожатия, сказал комиссар. – Поздравляю!»

«Поздравляю! – присоединился и командир. – Сейчас мы выпишем тебе все документы с тем расчётом, чтобы ты, прежде чем на место сбора попадёшь, побыл бы дома хоть дней пять. Хва-тит пять-то дней?»

«Хватит!» – радостно просиял Палуша. «Больше не могу – не обессудь, – развёл ру-

ками командир, – война – сам понимаешь. И то только за то, что ты на курсы едешь, ну да за храбрость твою, а иначе нельзя. но смотри, нас не подведи. Понял?»

«Понял!»«Ещё одна есть просьба, товарищ Майков, –

как-то странно понизив голос, заговорил вдруг комиссар. – Вернее не просьба даже, а приказ».

Палуша выпрямился, повернувшись к гово-рившему, и посерьёзнел лицом.

«Будете дома рассказывать про наши дела, – перешёл на официальный тон тот, – говорите, что воюем мы с английскими и прочими ино-странными интервентами».

«Дак оно так и есть!» – воскликнул Палуша.«Так, да не совсем, – остановил его комис-

сар. – Мы-то с вами знаем, что это во многом заслуга Мурманского совдепа, что иностранные

войска здесь, хотя и заслугой это я бы не назвал, скорей – вина. И что некоторые несознательные граждане, поддавшиеся на эту совдеповскую удочку, тоже против нас оружие направили. Против своей Родины, я бы уточнил».

«ну это их дело», – опять не утерпел Палу-ша.

«Так вот: от имени командования полка про-шу и даже требую, чтобы вы при встрече с до-машними на родине у себя про этот факт никак не упоминали! Воюем, дескать, с интервентами – и всё!»

Комиссар сделал значительный нажим на по-следнем слове и посмотрел в Палушины глаза.

«Так будет лучше для дела революции, в ко-торое мы свято верим и всецело ему служим, вы поняли меня, товарищ Майков?»

Комиссар пристально посмотрел на Палушу, и тот в ответ только мотнул головой.

«А ежели, к примеру, где-то вы в тылу или ещё где про этот самый Мурманский совдеп упомянете, что он-де взбунтовался и отказал-ся подчиняться центральной власти, то это мо-жет иметь очень нежелательные последствия: а вдруг ещё кому захочется вот так же взбунто-ваться? А это было бы ударом в спину нашей революции и нам с вами как её защитникам. А вот когда мы победим – а мы победим обязатель-но, потому что мы справедливую жизнь хотим построить, – вот тогда и можно будет расска-зать, какие у нас на этом пути были трудности. И никакая это будет не тайна. Вам всё понятно, красноармеец Майков?»

«Курсант Майков! – поправил его командир. – Курсант!»

«Можно и курсант, коль вы уже приняли ре-шение, – согласился комиссар. – Так вы меня поняли?»

«Всё понял!» – твёрдо ответил Палуша.«ну тогда удачи тебе, – опять потеплев и пе-

рейдя на просторечие, протянул руку для про-щания комиссар. – Счастливо навестить родных и счастливо приступить к новой службе!»

«И вовремя! – многозначительно подмигнув и тоже, улыбнувшись, пожал руку и командир. – Обязательно вовремя!»

И уж совсем по-домашнему, даже по-отечески добавил вдруг, прихлопнув Майкова по плечу:

«Удачи тебе, Павел!»…Прохладный воздух пасмурного дня осве-

жил и лицо, и грудь через расстёгнутый ворот гимнастёрки, но никак не остудил разгорячён-ных мыслей. «Курсант Майков.., краском.., награда.., от-пуск, – жарким облаком клубилось в опьянён-ном массой впечатлений мозгу. – О, Господи! И как это принять?! Как сжиться?!»

Палуша сбежал с невысокого крыльца избы, в которой находился штаб, и вышел на улицу. Мысли путались, переплетались, отталкивались одна от другой и никак не хотели связываться с прежней жизнью. Ведь простой крестьянский сын, рано без отца, тяжёлая деревенская ра-бота, война, плен, трудный побег, расправа с офицером, уход с позиций.., – и вдруг краском! Почёт, сила, крест тяжкий и какая власть! Эх, Маня!.. Манюшка моя.., любушка моя!..

«Двина», № 4 (60), 2015 55

80 лет Архангельской писательской организации

ЛИТЕРАТУРНыЕ ФЕСТИвАЛИ

Елена КУЗЬМИНА

3 И не нам менять сии скрижали…

Съезд писателей и самодеятельных авторов Архангельской области

В июльские дни состоялось одно из самых крупных мероприятий Года литературы

на Архангельском Севере – съезд писателей и самодеятельных авторов области. Автором про-екта, получившего грант губернатора Архан-гельской области, стал писатель Олег Борисов. Организатором съезда выступило Архангель-ское региональное отделение Союза писателей России. Много было пожеланий, чтобы такое событие имело место быть в этом году. но мно-го и сомнений (и после одобрения проекта): а нужен ли такой съезд, что он может дать пишу-щим людям? Будет ли толк от съезда? Даже в Архангельском отделении Союза писателей на общих собраниях редко обсуждаются вопросы собственно литературы. В основном речь идёт о текущих делах. А тут – и члены союзов, и начи-нающие авторы, и те, кто пишет многие годы, но не вступил в профессиональные союзы, и члены литературных объединений будут обсуж-дать литературный процесс в области и стране. При всём при этом пишущая братия – народ сложный, что общеизвестно, с неоднозначным отношением друг к другу. Сколько споров пред-виделось, словесных битв! А вопросов наболев-ших – дня не хватит обсуждать!

непросто было готовить такое крупное меро-приятие: ведь само отделение находится в Ар-хангельске (нынче в отделении нет штата, один председатель правления работает на обществен-ных началах), автор проекта живёт в дер. Про-копьевской Устьянского района, а съезд должен пройти в достославном городе Сольвычегодске. Сколько велось переговоров, сколько людей в Котласском районе подключалось к организа-ции грядущего мероприятия! В результате, на-верное, не всё прошло так, как мы задумывали, но – съезд состоялся!

Желающих стать участниками съезда ока-залось столько, что многим, скрепя сердце, пришлось отказывать. Грант – это весьма огра-ниченные средства. В результате долгих пере-говоров сформировалась группа писателей, ко-торые ехали из дальних мест: Архангельска, Северодвинска, новодвинска, Холмогорского, Виноградовского, Плесецкого, няндомского, Каргопольского и др. районов, и большая груп-па авторов из ближайших к Сольвычегодску районов.

Вечером 17 июля приехавшие в Сольвыче-годск издалека писатели открывали книжную ярмарку. Свои книги авторы разложили на под-готовленные в Литературной усадьбе Козьмы Пруткова директором усадьбы-библиотеки Мак-симом Барановым и его коллегами прилавки. но вокруг уже активно готовились к ярмарке Прокопьевской и фестивалю Козьмы Пруткова. нужно признать, что для многих – и сольвы-чегодцев, и гостей города – прибытие в Соль-вычегодск писателей явилось неожиданностью. несмотря на литературную направленность фе-стиваля, литературным встречам в эти дни от-водится не так уж и много времени. Ещё в про-шлом году одна из гостей ярмарки жаловалась, что хотела бы провести вечер в тишине, слу-шая, например, стихи. Оказалось, это не так-то просто! Поёт и гуляет ярмарка, народ веселится – а тут писатели со своими книгами! но судя по тому, что на следующий день книгами приехав-ших авторов стали интересоваться, книжная ярмарка на ярмарке Прокопьевской должна по-лучить постоянную прописку.

После открытия ярмарки гостей кормили ухой, сваренной сольвычегодской знаменито-стью – писателем николаем Быковым, а затем участники съезда отправились на вечер бардов-ской песни, что состоялся на берегу Жемчужно-го озера. Слушателей пришло много, и у лите-раторов возник вопрос – почему бы в паузах не дать слово поэтам? По опыту знаем – это раз-нообразит программу. Уверены, что и публике бы понравилось, и поэты выступили бы перед большой аудиторией. Вспомнилось сразу бле-стящее выступление Ольги Корзовой на ярмар-ке в Кенозерье. но, увы, этого предусмотрено не было!

18 июля открывались Прокопьевская ярмар-ка и фестиваль Козьмы Пруткова. Мне довери-ли сказать на открытии несколько слов о лите-ратурном событии, о съезде писателей, который в этот же день начинал свою работу буквально в двух шагах от шумящей площади. Я нача-ла своё приветствие со строк одного из круп-нейших русских поэтов, николая Тряпкина, посвящённых Сольвычегодской земле. Богата древняя земля Сольвычегодская! Сколько раз-ных имён вместила в себя её история: и приду-манного Козьму Пруткова, и настоящего, невы-

56

Елен

а К

узь

мина,

«И

не

нам

мен

ять

сии с

криж

али»

думанного николая Тряпкина, и много-много других имён, в том числе и великих! Хотелось бы, чтобы имя Тряпкина звучало на этой земле не реже имени Козьмы!

В тот же день приехали в Сольвычегодск литераторы из Котласского и Красноборского районов – и состоялось заседание съезда. Все-го было приглашено 50 человек. но вместе с гостями и местными авторами, желающими не-пременно присутствовать на заседании, участ-ников съезда оказалось далеко за 70, так что сотрудникам санатория пришлось собирать по зданию дополнительные стулья.

Четыре часа писатели, прервавшись на не-большой отдых, вели разговор о литературе, о проблемах книгоиздания, о жизни и судьбах се-верных литераторов.

Приветствовали съезд министр культуры Архангельской области Вероника Алексан-дровна Яничек и глава МО «Котласский му-ниципальный район» Светлана николаевна Бральнина. Дала напутствие большой друг писательской организации, директор Сольвы-чегодского историко-художественного музея и руководитель культурного благотворительно-го фонда «Козьма Прутков» Галина Ивановна Ерофеевская. не оставил съезд без внимания, сказал доброе слово главный врач санатория «Сольвычегодск» Александр Васильевич Сидо-ров, представивший писателям для заседания конференц-зал.

Со своим взглядом на литературный процесс выступили автор проекта Олег Борисов, руково-дитель Вологодской писательской организации и поэт Михаил Карачёв, поэт из Плесецкого района Ольга Корзова. Своими мыслями о крае-ведении делился писатель, журналист и кино-документалист Виктор Толкачёв. Размышле-ниями о литературных объединениях области, о творческих судьбах самодеятельных авторов – Ангелина Прудникова, николай Завадский, Александр Ширшиков, Владислав Сушков, Анна Иванова, наталья Леонович.

О том, что же такое современная литера-тура, говорили Марина Вахто и Сергей Мура-шёв. Как расти самодеятельному автору? В чём должна заключаться помощь профессионалов? Как остановить падение интереса к литературе? Как вырастить и воспитать Читателя? Много вопросов задавали выступающие. Впрочем, на последние два вопроса ответ участников съез-да был единодушным – прежде всего вернуть в школу в полном объёме уроки русского языка и литературы.

Словом, равнодушных (для галочки) высту-пающих и равнодушных слушателей на съезде не было. Даже гостья из Италии – учитель рус-ского языка, переводчица Карла Мускио про-сидела с нами до конца заседания.

Посетовали писатели, что не издаётся анто-логия современной поэзии и прозы, по которой читатели судили бы о северной литературе се-годняшнего дня, что не проводятся областные семинары молодых авторов. Вспоминали не-однократно канувшее в лету Северо-Западное книжное издательство.

А под конец заседания участники съезда ре-шили в обращении посоветовать руководству

области, районов, городов и поселений обратить внимание на те литературные мероприятия, которые уже проходят в области не один год, пользуются известностью, а потому должны развиваться и расширяться. Поддержать их по возможности, а также отметить, поблагодарить организаторов! Это можно сделать и в кризис-ные годы.

После заседания состоялось награждение победителей традиционного литературного конкурса фестиваля Козьмы Пруткова под ру-ководством Владимира Титова, одного из ор-ганизаторов этого конкурса. В работе жюри в этом году приняли участие приехавшие на съезд писатели. Порадовали членов жюри моло-дые поэты Евгений Матус и Любовь Завадская. Коллективный сборник, который выпустил клуб «Альфа Лиры» к своему 15-летию, тоже получил одобрение. награды получили Ирина Истомина, Галина Подойницына, Галина Сер-геева и многие другие.

Вечером начались Литературные встречи у Козьмы. Стихи и прозу читали участники съез-да в гостиной усадьбы Козьмы Пруткова, в кафе гостиницы «Вычегда», где жили писатели, и на других импровизированных площадках.

По приезде домой многие из участников съезда написали свои отзывы о прошедшем со-бытии. некоторым хотелось бы, чтобы съезд проводился отдельно от других мероприятий: от ярмарки и фестиваля Козьмы Пруткова. За-мечательно, если бы всё внимание уделялось бы только писателям, при этом кто-нибудь органи-зовывал встречи с читателями! От себя добавлю, что организацией такого крупного мероприятия должна заниматься, наверное, большая группа людей, а не один человек, ответственный за всё. Как в прошлом областной отдел культуры руко-водил крупными мероприятиями: Абрамовски-ми и Рубцовскими чтениями, например. но что говорить о несбыточном в настоящее время?! Спасибо всем, кто помог: или советом, или взял на себя какие-то расходы – районный отдел культуры, например, предоставил автобус для писателей из Котласа и Коряжмы, санаторием был выделен зал для заседания (и эта помощь стала возможной именно благодаря ярмарке и фестивалю!).

Завершая обзор, приведу слова члена Союза писателей России Марины Вахто, участницы съезда: «Съезд писателей, конечно же, не рас-ставил все точки над «и», не разложил по по-лочкам существующие проблемы и не решил вопросов, которые сегодня мучают мыслящих писателей и читателей. но он дал много инфор-мации к размышлениям и, вероятно, послужит отправной точкой к тому, чтобы литература у нас была. Хорошая, нужная, востребованная. Ведь на Архангельской Земле живут и пишут очень талантливые, замечательные поэты и прозаики. И нынешний съезд, хочется верить, не последний в истории Архангельской писа-тельской организации».

«Двина», № 4 (60), 2015 57

Родники

ПОэЗИя И ПРОЗА эТИХ ДНЕй

Ольга СМИРНОвА

Ромашковая родиная прощаюсьОблеклись в позолоту просеки,Увяданья пришла череда.Я испил этой поздней осениХрупкой чашею тонкого льда.

Закружил высоко над полями,Закурлыкал нестройный клин,Стылый ветер запел с журавлямиИх прощальный торжественный гимн.

Провожу последнюю стаюЗимовать на далёкий юг,Снова встречусь ли с ней – не знаю,Тяжело на душе от разлук.

над озябшей листвою струитсяКолокольный к вечерне звон.научи меня, Боже, молиться!То ли вздох из груди, то ли стон.

Это правда, мужчины не плачут,Им назначено стойкими быть,Даже если ты жить только начал,А уже пора уходить.

Я, прощаясь сегодня с осенью,Выпью кубок её до дна,Может, свидимся где-то за просиньюВ жизни той, что с земли не видна...

я вернусьЯ от Родины снова далече,Там тоскуют по мне воробьи.Сосны там, как пасхальные свечиВ переплете зелёной хвои.

Там зарёю умылась рябина,Расплескала под окнами грусть.Капли ягод, живые рубины –Я к ним алою птицей вернусь.

Я к ромашкам вернусь и к берёзам,Полечу за калиновый мост,К белым травам, настоянным в росах.Лягу в землю на тихий погост.

Декабрьский дождьА у нас на Севере – дождь.В декабре под ногами – лужи.Ты с надеждою снега ждёшьИ мечтаешь о зимней стуже.

намело бы сугробы до крыши,Так, чтоб в них пробираться с трудом,А потом пробежаться на лыжахДо реки, окованной льдом.

И в лесу на трескучих еляхЗа кафтан подёргать мороз,Покормить с руки свиристелей,А в карманы насыпать звёзд,

Тех, что с неба упали ночьюИ остались у нас на земле...Я мечтаю об этом оченьПод дождём декабрьским во мгле !

О жизниТы станешь когда-то мудрой,Покроются инеем косы.Придут сыновья под утро,Ты встретишь их без вопросов.

Поплачешь тихо украдкой,Молча помолишься Богу,Чтоб жизнь их была в порядкеИ верной пошли дорогой.

Под грузом невзгод не горбясь,С пути прогоняя печали,несли как положено скорби,Достойно судьбу встречали.

немножко о грустном:В детстве кажется – всё в жизни будет вечно:Мама, отчий дом и лай щенка,но тихонько бросил ветер встречныйна макушки сосен облака,

Поиграл черёмух белым цветом И унёс душистую метельВ майские пьянящие рассветы,Будто в серебристую купель.

Горький привкус мне оставил ветер...Дом пустой, и мамы нет давно.Молча у крыльца берёзы встретят,И закрыто ставнями окно.

Ольга Валентиновна Смирнова родилась в городе Шенкурске Архангельской области. По образованию бухгалтер. Замужем. Многодетная мама. Занимается воспитанием троих детей. Стихи нигде не публиковались.

58

Ольг

а См

ирнов

а, «

Ром

ашков

ая Р

одина»

Лишь в лесу пытается кукушкаМне отмерить сотню зим и лет.не старайся, птица на опушке,Вечности на этом свете нет.

ромашковая родинаРомашковая родина,Сосновые леса...Дороги жизни пройдены,И просится назад Душа. К лугам некошеным,Где лютики цветут,А в речке – плотик брошенныйИ окуни клюют.Там звуки песен птичьихАккордами летятК угорам земляничным,Что ягодой манят.Спешу туда сегодня– Меня рассветы ждут!Ромашковую родинуРоссиею зовут!

МужчинамЯ знаю, что мужчины есть на свете!По духу, не по плоти МУЖИКИ.Они по совести живут, за всё в ответе:За близких, за любовь и за стихи.

Они имеют волю не сдаваться,Когда по жизни нету сил идти.И, падая, умеют подниматься,Чтоб чью-то ношу взять и понести.

Им важно жить не завтра, а сегодняДля тех, кто с ними рядом – для своих.За их спиною мы и наша Родина,Храни мужчин, Всевышний, как святых!

якут явтысый ВовкаЯвтысый снова пьян. Совсем безволен,У храма просит мелочь без стыда.В который раз душою Вовка болен:Из глаз бежит солёная вода.

«Подайте, матушка! Всего десятку нужно.Я штукатур, вы помните меня?Работал в храме». Он хрипит натужно.И кашляет, монетками звеня.

Якут Явтысый Вовка, работяга,Ты храм оштукатурил не один.Лицо разбито в кровь, опух, бедняга.Пороку – раб, а жизни – господин.

Он плачет:»Матушка, упал Явтысый Вовка!Ты за меня, пожалуйста, молись!»И прочь идет походкою неловкойДопить свою изломанную жизнь.

Мужик российский, как же он страдает!Дай, Боже, сил, чтоб муки понести.на этом свете радости не знает...Помилуй, Господи, якута и прости.

БОЖЕНЬКУ ПОПрОСИМновелла первая

По безлюдной деревенской улице несётся бе-ловолосый паренёк. Левой рукой, словно про-пеллером, крутит матерчатой сеткой. От лежа-щей в ней буханки чёрного хлеба откусывает во время коротких остановок небольшие кусочки. Правая рука при помощи обрезка толстой про-волоки управляет железным ободом из-под боч-ки. Пыль от босых ног и одноосной колесницы поднимается вверх, висит в тёплом июльском воздухе.

Торопится. Важная новость переполняет, надо донести её скорее. Так же, как, впрочем, и хлеб. В очереди за ним Митька услышал разго-вор двух пожилых женщин. Та, что постарше и повыше, обратилась к тщедушной собеседнице:

– Ты пошто, деффка, в храм-от не ходишь? Бога-то не боишьссе?

Деффка, сверкнув маленькими острыми глазками, протараторила:

– А што мне ваш бог храмовой трудодней добавит аль в щи мяса? Может, сынов и мужа вернёт с войны живыми? И тебе твово Васю с близнецами-то? Да и куды нам грешным, вот евонна (показала на Митьку ) баушка в монаш-ках росла, дак и та не посешат сборища ваши. А уж мне нестаркой жонке бог-то ваш малёван-ной не на што не нать!

Замолчали. Митька не верил своим ушам: «Моя бабуля – монашка?! никогда не видел её крестящейся, икон в доме не было, и в церковь она не ходила. нет, что-то здесь не так».

В облаке пыли ворвался во двор. Бабушка всплеснула руками:

– Эка страссь, добытчик-от наш бойкой, кормилец жданный, как бесёнок скачет!.. А краюху-то оглодал всю!

– Баушка, а ты монашкой была? – выпалил, едва перевёл дух.

– нако, да кто этот слух тебе, любеюшко, приплёл-то?

Выслушав сбивчивый рассказ, вздохнула: – Экая болтушка Меланья, пустомеля истовён-но!.. Садись рядом, золотеюшко. – Погладила внука по голове. – Коль хочешь, дак слушай. не была я монашкой, дитятко, трудницей горе мыкала в монастырьке нашем. Матенка меня родила да невея и прибрала сердешну. Тата мой женился и вскорости скончался. Мачеха-от и спроворила меня с глаз.

– А сколько лет тебе было тогда, баушка?– Дак поменьше тебя, годков семь, не боле.

Тайком в ночь увезли, в монастырьке и опом-нилась. Сёстры кудёрышки обрезали и в угол поставили, молиться.

– А долго ли жила там?– Почитай лет десять, до переворота. Как

большевики объявились, монастырёк-от и за-перли, всех прочь отправили.

– А ты Бога видела, баушка?Задумалась, поправила платок на голове. – А, может, и виделся, родимый? Выроблюсь

за день нещадно, спать хочу смертно, а меня ещё и молиться заставляют, поклоны бить. Заплачу, когда не видят, к небу глазки подыму и голосю слёзно: «Шолнышко–высоколнышко, поклонись

«Двина», № 4 (60), 2015 59

•Дебют в «Двине» Александр ЧАШЕв

Заотнё * из семи

повесть

новелл

*Заотнё – отцово наследство.

Старичок голову поднял к солнцу, шептал што-то, потом и сказыват:

– Чрез три года покинешь обитель, любуш-ка сердешная. В том же году замуж выйдешь, деток пятерых родишь, поживёшь животом и домом благодатным. Всё у тебя будет. И тихо. И лихо. Ежели совсем невмоготу придётся, по-проси у боженьки помощи. Вот так: «Голопок, голопок, ты лети во чертог, к Богу-батюшке, ко любеюшке, попроси его выруки для меня, Степанидушки». Запомнила обаву, белеюшко?.. Карр! Карр!

Очнулась на валежине. ни ворона, ни ста-ричка. Приснилось, знать? Идти уж хотела, гли-ко, белеет што-то на пеньке-от. Подошла… А там птица деревянная, махонькая, узорчатая, баская, голобок щепной… Вот и всё.

Из глаз бабушки тонкими ручейками бежа-ли слёзы. Она была там, на берегу реки, в осен-нем лесу.

Тёплая волна прилила к сердцу внука. не понимал он тогда ничего про любовь. А ведь это она и была. И навстречу ей из глубин души са-мого дорогого человека несся встречный ток.

– не плачь, баушка. Я не буду шалить, вот увидишь.

Улыбнулась, ручейки морщинок разбежа-лись по лицу:

– Шали, парнишка, не порато, шали, насе-рьёзнишься ишо, успешь.

– Баушка, а што думаешь, Бог это был в лесу-то?

– Может, и Он. Аль кто от ево посланный. – А правду всю сказал про тебя дедушка лес-

ной, так и было потом?– Да. Всё сбылось. И голубок помогал, когда

моей матушке и родному батюшке, исстрадалось их дитятко, сиротинушка измаялась». И ведь чудеса-то бывали иногда: вроде солнцепёк, зной да враз потемнеет и кучевые облака потянут-ся, а там и тучка грозовая свет застит. Лива-ливушко прольётся. наверно, матушка рыдат? Сердечку-то и легше.

– А когда ж ты с Боженькой свиделась, ба-ушка?

– Семь годков прошло, за клюквой послала наставница. К озерам лесным. Лес-от уж заосе-нился, сбрусневел, рассвет зачался. на ровный берег речки прискочила. Вода кротка, туман в низы сползат. Чёрный ворон сел на пенёк, за-кричал. Я кусочек пирога рыбного ему и подала. ничего, думаю, не оголодаю, ягодами наемся. Присела на валежину, глазки-то и закрылись. Долго ли спала – не ведала, проснулась будто... А на месте ворона старичок сидит! И зенки чёр-ные на меня ласково так пялит. Обличьем и бо-родой рыжий, платиньё рвано. Стругат ножич-ком чего-то. Сполошилась я, оробела, потом опомнилась чуть и закричала от страху:

– Ты пошто, дедушко, так на меня смотришь-то? А он улыбнулся и сказыват: – не пужайся, Стёпушка, погляжу на тебя,

голуба душа, полюбуюсь и дале пойду.– Откудова знашь, как меня кличут-то? –

удивилась.– Я всё знаю, девица.– Всё знает один Боженька, нешто Бог ты?– А может, и Бог... Он ведь в каждом жи-

вёт.– И во мне?– И в тебе, душенька.– А наставница бает, што в храме да на об-

разах.– нет, во всём Он. В каждой капельке, трав-

ке, слёзке, душе – везде. И любит всех. – И меня?– Порато сильно, милая! Как услышит песен-

ку про шолнышко, так и заливается слезами-то.– А я думала, дождь это?– Слёзы божьи, обрадушка. Ветрами голо-

вушку твою Отец небесный гладит, шолныш-ком ликует тя. Уж как любит!

– А за што? Я ить выпорок сушший, клюш-ница так меня называет.

– Ты для боженьки андел, ево дитя. И все евонны дети. Детей родитель жалет и любит.

– Может, шутишь ты, дедушко, вправду сказываешь-то?

– Собака брешет, я этак не умею.Поверила старичку, потому и спросила: – А когда из монастыря меня отпустят-то?

От автора:Я, Александр Иванович Чашев, родился и при-годился в Поморье. Школа, служба в армии, работа электромон-тёром, учёба в институте. Далее – инженер-экономист, директор предприятия. Затем – государственная служба. С 2007 года на пенсии. Автор книги по топонимике и книги прозы, нескольких публикаций в бумажных и в электронных изданиях.

60

Алек

сандр Ч

ашев

, «Зао

тнё»

, пов

есть

лихо было… Возьми его себе, внучек, пусть тебя охранят, мне-то уж он не нать. – Вздохнула: – Всё сбылось. А тебе жить. С неба-то и подмог-нём, ежели што. Боженьку попросим.

ЖДАННЫЕ новелла вторая

Август хорош. Зноя уже нет, и не зябко пока. Митька и бабушка с раннего утра в лесу. Он ломает грибы. За ними приходится бегать. Она собирает с кустов чернику да голубель. Тучи ко-маров и мошки гудят над ними, лезут в глаза, кусают. Внук сломал ветку с листочками, от-бивается от гнуса. А бабуля терпит. Жалко её стало:

– Баушка, пошто не хлопашь кровопивцев-то?Разогнула с трудом спину, улыбнулась: – Божьи они создания, любеюшко, неспроста

дадены на бел свет, нужны зачем-то. А кровуш-ки от меня не убудёт, быват, не всю высуслят.

Солнце повернуло на запад. Возвращаются по едва заметной тропинке с полными лукош-ками. У родника присели на резную скамейку, из берёзового туеска напились ключевой воды. Комары и здесь их нашли. Вспомнил Митька ответ бабули, не совсем он его понял, потому и спросил:

– А зачем, баушка, люди живут на свете бе-лом, нужны зачем?

Пожевала губами, задумалась: – Может, свет добрый белу свету добавить? Ежели жил кто светло, то и другим от ево светле было. Темень убиват день-то. Так и люди некоторые мраком своим заливают свет сущий. Для нужности и живём, белеюшко. Другим людям, свету бело-му.

– А где ж тот свет, баушка? не видел я свет-лых людей. Аль это белобрысые?

– нет, дитятко, светлыми и чёрные обличьем могут быть. В душе свет тот. Лишь сведущие видят ево у каждого снаружи.

– А у меня он есть?– Ох и порато богато, нежданко! Сияшь весь,

как самовар на печи.– А пошто меня так называете с мамой,

Митькой меня кличут ведь?– Большой ты уж паренёк-от, восемь лет.

Может, и поймёшь. Слушай тогда. Иванушко – тата твой, младший у меня. Трёх сыночков сподобил осподь родить. Двух девчушек ишо махонькими ребёночками невея прибрала. Вся-ко живали. Хозяин мой – твой деда Василий, громкий был. Партейный, всё в начальниках – то бригадир, то десятник. Детки в меня пошли, да только тихие, молчаливые. А уж роботащие и дружные, один за другово. Младшенького лю-били без меры, он за ними как нитка за иголка-ми так и вился.

Подросли, значит. Старший – Петечка в ар-мии отслужил, да и остался там сверх срока. Лёня – средний порато тракторы любил да же-лезки всяки. От колхоза послали ево на учение в село, на курсы. Вернулся, в колхозе робил. А твой тата четыре класса закончил да в лесы со свояком подался. Охота для нево пушше неволи. Добычливый, страх.

Оженились старшие, по ребоночку завели.

Иванушко тоже привёл из дальней деревни де-вицу. В сельсовете записались, свадьбу ладили осенью играть... А чрез неделю война прокля-тушша началась.

Васю мово в первый год на оборонные ра-боты под Москву взяли. С неба бомба побила сердешного. Схоронили ево в могиле братской. на второй год похоронка на Лёню пришла, чрез год – на Петю, в последний на Ивана. А ишо в блокаде умерли жена Пети и сынок евонный, дочка Лёни тоже скончалась от болезни какой-то.

Море слёз выплакала . А ишо и робить нать. ночью реву, днём в навозе копаюсь да к Богу обращаюсь: «За што мне тако горе? Сыночки мои, детки их чисто анделы. Может, на небе таки и нужны? Ждут их там?»

Закончилась война. Все Победу Великую празнуют, я горе своё оплакиваю, вою в избе-то. Да вдруг стук поблазнился. И ишо. Выскочила в сени… А там Иванушко! Живой! на косты-лях только. Сомлела, пала, не поверила глазам своим. А уж открыла в избе-то, да родной дух втянула, дак уж и опомнилась. Из госпителя он, попал туда пришибленный да израненный. В себя пришёл, отпустили ево. Уж наплакались мы с им по родным своим. Потом уж спросил о жене своей. не писала она ему ничего. Деток они не успели завести, в город она уехала, там и осталась. ну да Бог с ней.

Пожил Иванушко несколько месяцев, на ноги встал и в леса подался. А потом и на остро-ва полярные укатил.

Марьюшка – матенка твоя – рядом росла. Девчушкой всё на Иванушку в окна выгляды-вала. А в войну-то помощницей мне была: за водой, дровами, в лавку, когда там бросали чего ли, всё она. Полюбила её, как дочку. И так уж мне захотелось Ивана с ней свести. Когда он с войны вернулся, жила она в няньках в деревне дальней, не свиделись они тогда. В письмах-то ему об ей всё намекала да нахваливала. А он в ответ шутил: мол лучше тебя, мама, женшин всё равно не быват.

Приехал сынок на побывку чрез два года. В избу походит, Марьюшка ему навстречу – гостевала у меня. Сыночек взглянул только в глаза ей, так и вещи из рук выронил. Уж така любовь меж има зажглась. Беда! Уревелася от радости, глядючи на них.

Поженились они. Деток бы. Да не могла Ма-рьюшка родить: сено зимой везла по реке и под лёд провалилась, насилу спасли. Застудилась она. Доктор так и сказал: «Бездетна будешь, деффка».

Иванушке она сразу же призналась в этом, свидетель я. Он глазама сверкнул и ответил: «Люба ты мне, Марьюшка, всяка. Была бы коса иль крива, всё равно душу твою и тебя всю лю-бил бы. А нема деток, дак что ж, проживём без их».

Стали они жить. Я нарадоваться не могу. Истовённо образа лучисты. Отец твой молчун, слова лишнего не услышишь, а как взглянет на Марьюшку, так слов-то и не нать. Светится весь. Самый ярый свет этот и есть.

Прожили они так пять годков. Приснился мне как-то дедушко лесной, тот, што голубка

«Двина», № 4 (60), 2015 61

дарил. Улыбнулся хитро и бает: «Готовь зыбку, Степанида».

Позабыла сон. Да как-то смотрю: Марьюшка на капусту солёну и рыбу кислу налегат. Рань-ше не ела она это. Спросила её… И заголосили мы обе. От радости великой.

Выносила она. Родился ты – нежданный для нас, потому и нежданко. Быват, отмолили тебя деда Вася, дядья твои и другие ближники не-бесные у Бога? За них, знать, и живёшь всех. А уж Митяем назвали по имени таты мамы твоей.

Бабушка вытерла уголком платка слёзы и ласково улыбнулась:

– Больно добро побаяли, светлеюшко. Пой-дём неспешно, жданные мы нынче-то.

СИВКА С ГОрКИ, БУрКА НА ГОрКУновелла третья

Старушка в плюшевом жакете, в тёплом платке на голове, в валенках с калошами под-нимается, опираясь на суковатую палку, по тропинке, идущей от реки. Раскраснелась.

Митька бросился навстречу: – С лёгким паром, со здоровьицем крепким,

баушка! – Помог подняться по крутому склону.– Благодарствую, любеюшко! – Присела на

лавочку. – В байне попарить – здоровье поста-вить. не один годик с себя скинешь. Из баенки да нарядная – самая желанная. Так-то в мои годы молодые говаривали.

Отдыхает бабуля, щурится на ласковое апрельское солнце. Снег под его лучами просел. на южном склоне пригорка затемнели лунки земных проплешин. Прошлогодняя трава робко выглядывает из них.

– неужто весна пришла? Как ты, баушка, считаешь?

Улыбнулась: – Да уж, внучек, истовённо сивка под горку

идёт, а бурка на горку крадётся.Огляделся Митька по сторонам, удивился: –

Где сивка-бурка? Я и кобылы ледащей не вижу. Читала мне мама сказку про коня вещёго, не обманешь.

Обняла бабушка внука, в вихор поцеловала: – В сказе-то, может, про коня и писано, беле-юшко. Только вот исстари снег у нас сивкой зовётся, а тепло – буркой. О весне бается в ста-рине мной сказанной. Ежели наоборот – сивка идёт на горку, а бурка под горку, то зима на-чинается.

***Миновала короткая весна, лето отшумело,

заосенилось. ноябрь вроде, а всё нет зимней по-годы. ночами подморозит да оттепель дневная с дождём и резким ветром разрушает ночные старания. Река в шуге, на лодке не проплыть, пешком не пройти. Отрезало деревню от мира.

После завтрака бабушка спросила: – Какое сёдни число, нежданко?Митька посмотрел на отрывной календарь: – Двадцать пятое ноября.– Морёна, знать, – задумчиво протянула она,

– всё так, всё так. Ты, белеюшко, поди-ко воды с родника принеси к чаю-то.

Митька, схватив маленькие ведёрки, выско-чил во двор. Вспомнил о рукавицах, вернулся за ними в сени. Из-за приоткрытой для прове-тривания двери услышал голос бабушки:

– Простите, детки любые! Скоро уйду от вас. Уж не обессудьте. Пора пришла. невея за пле-чами.

Забыв поручение, Митька рванул дверь и за-стыл у порога. Родители с ужасом глядели на бабушку. Тягостное молчание нарушила мама:

– Што вы, Степанида Степановна, тако бае-те? нешто можно этак пугать?

– Да уж, мама, пригвоздила так пригвозди-ла! – вступил отец. – Ведь Морёну-то, слышал я, и умолить можно. Пойду-ка прямо сейчас с головнями на болото да в трясине их и погашу. Глядишь и отстанет невея-смертушка.

– нет, сыночек, не хаживай. Там (показала вверх) всё решено. Знаю я. Откуда? не пытайте. Знаю – и всё. Время ишо есть. Исполните, любуш-ки, што положено. И не препятствуйте, сердеш-ные. Порато прошу… А ты внучек пошто ослушал-ся? не нать тебе было знать-то раньше времени.

В тяжкое молчание погрузился дом. Свет за окнами померк. Слёзы катились из трёх пар глаз, капали на цветную клеёнку стола, доща-тый, выскобленный до синевы пол. Бабушка глядела на родных с жалостью, нежно, словно они решили уйти на другой свет. Улыбнулась виновато:

– Вы уж простите меня, придётся чего ли и поделать.

началась подготовка к похоронам. Живой. Любимой.

Школу Митька забросил. надвигающийся с каждым прожитым днём миг прощания с са-мым дорогим человеком пригвоздил к постели. Лежал в горячке несколько дней. Пришёл в себя, ничего не хотел, не пил, не ел, смотрел в белёный потолок, искал ответ на горестный вопрос: «Почему она должна умереть?». не на-ходил. Всё это время бабушка сидела рядом с его кроватью, вытирала пот, лечила какими-то только ей ведомыми отварами, здесь же, на огромном сундуке, дремала иногда.

Подняла на ноги внука, к жизни вернула. По-просил пить. Принесла кружку морса, подала:

– Слава Богу, поправился, обрадушка! напугал ты всех порато. не твой нынче срок, любеюшко, жить должен долго, дел у тебя много ишо.

Миновала ещё одна неделя. Окреп Митька, из дому выбегал во двор. А бабушка слегла. По-менялись они местами. Теперь он сидел подле изголовья её кровати. Слабела она, забывалась. И улыбалась во сне. Он глядел на родное лицо и беззвучно плакал. Проснулась однажды, уви-дела бороздки слёз на щеках, платок подала: – Утрись, паренёк. И не плачь боле. ничего не отменить. Срок мой истекает.

– не пойму я, баушка, пошто о сроке каком-то баешь снова? нешто есть он у каждого?

– Подмогни, любушка, подымусь повыше… Вот так-то лучше будет. на каждого человека есть промысел у Бога. Исполнишь ево – уходи: тело – в землю, душа – к Богу. Там все ближ-ники ждут, без обличья токмо. В одну общую с ними душу божью душа и вольётся.

62

Алек

сандр Ч

ашев

, «Зао

тнё»

, пов

есть

– А вот в прошлом году хоронили дядю Пе-лушу. Сгорел, бают, он от винища. Если б не пил, то жил бы ишо. Пошто боженька ево за-брал до срока?

Задумалась: – Может, исчерпал осподь надежды на этого

человека. Много ждал, прощал, да и божье тер-пенье тоже иссякает. Таких до срока забирает невея.

– В ад, баушка? Братка двоюродный про нево баял. Огонь там да смола в котлах кипит будто.

– В душе они каждой, внучек, и мрак, и свет, и рай, и ад. Всё там. Здесь, на земле, мы только гости. на том свете душе тело мешать не будет, вот и будет она вечно радоваться в полную силушку. Или страдать, ежели плохо жил человек.

– Где же она душа-то, баушка, не чувствую я её. Рука, нога видны, можно их ущипнуть, больно будет. А вот говорят: «душа болит». Как болит, где болит? не пойму я.

– Ох, милушко, душа каждому телу при рож-дении дана. Ты вот сколько времени можешь под водой просидеть? недолго. А почему?

– Так ведь воздуха не хватает!– Воздуха. А где он, ты его видишь? нет. не

видишь, да жить без него не можешь. Он в тебе, рядом с тобой, везде. Так и душа невидимая в нас живёт, без неё тело мертво, её родимую божень-ке возвращаем, когда покидаем мир земной.

– А умирать не страшно, баушка?– наклонись поближе, внучек… Страшно

тому, кто жил страшно. Тьму они ожидают и там. Светлые к свету тянутся. А ты, голубануш-ко, прямо живи, душу не закасти тьмой, до-брее будь. Люди слабы, умей прощать, не суди. И себя не казни попусту. Мы ведь рядом будем, не печаль нас-то. Любим мы тебя. – Поцеловала Митьку в голову. – Ступай, голуба душа, клик-ни Марьюшку-отрадушку.

Позвал маму. Из соседней комнаты слышал, как бабушка уточняла подробности собственных похорон – от одежды до поминок. Домовину для неё уже давно изготовил отец. Стояла она в углу повети, прикрытая рогожей. Дождалась.

Бабушка умерла в названный ею день. на зимний солнцеворот. на её лице застыла едва заметная, кроткая, добрая, мудрая улыбка. С нею она прошла через жизнь.

***И снова апрельское солнце. В его лучах улыб-

ка бабушки, тепло дедичей, родных и близких, ушедших в иные миры. И опять сивка под гор-ку идёт, а бурка на горку неспешно поднима-ется.

АрЬя БАХОВА новелла четвёртая

Май принёс тепло. В первых числах река очистилась ото льда. Старики качали голова-ми: «не к добру такой жар. Быть лету плоху». И подставляли с видимым удовольствием поно-шенные лики солнцу.

накануне Дня Победы в класс пришёл отец Кольки Лапина. Рассказал про службу на фло-

те. Лапа-младший важно оглядывался по сторо-нам, один раз ткнул Митьку в бок, прошептав: «Во какой у меня батя геройский!»

После уроков шли домой с Колькой. Вспом-нили недавние катания по реке на льдинах, о рыбалке поговорили, делах школьных, и вдруг Лапа брякнул:

– Твой батя при штабе, говорят, ошивался. Значит, ты будешь писарчуков сын. – Язык по-казал.

Подрались они. Мама, увидев синяки и ца-рапины на лице Митьки, всплеснула руками: – Да кто это так извозил-то тебя? Веть не дракун ты, с кем закоторился?

– не ссорился я ни с кем, с горки поскольз-нулся, скатился на куст шиповника, вот и по-царапался, – ответил.

не поверила.Прошло две недели. Мама с отцом отправи-

лись гостевать в соседнюю деревню. Перед ухо-дом поручили наносить дров и воды для бани. После трудов можно будет посмотреть куплен-ный на почте «Крокодил».

За час управился Митька с делами. Вспом-нил о журнале, поискал в передней избе, не нашёл. В горнице тоже нет. Заглянул в роди-тельскую светёлку, в верхнем ящике комода ключ торчит. Может быть, там? Открыл замок, выдвинул ящик. Сверху бумаги казённые, за ними тряпичка байковая. Потянул. Тяжёлая. Положил на комод, развернул. И обомлел. В луче солнца засверкали, заиграли золотыми и серебряными бликами ордена и медали. Батино это всё! Положил на место, комод закрыл.

Молчал с неделю, ходил сам не свой, мучал-ся: почему отец не носит награды и на вопросы других фронтовиков отвечает хмуро: «Да нечем хвастать-то».

не выдержал пытки, сознался маме и вопро-сы те задал. Отца дома в этот вечер не было – сети с мужиками ставил.

Покачала она головой: – Да уж носыря ты, Митяй. Што ж, коли

так получилось, слушай. но запреж дай слово никому не баять, о чём узнашь.

Поклялся самым дорогим – подаренным ба-бушкой голубком щепным.

– Тата снайпером на войне служил. Сколько немцев положил, не сказыват. нать думать, не-мало. не хочет он об этом говорить.

Доверил мне лишь один случай. В последний год лежал он в здании каком-то разрушенном в засаде. Три часа минуло, нет цели. И тут в окне второго этажа супротивного дома патефон заиграл. Иван-от обомлел: уж больно чудно – война и музыка, светлая, душевная. А в окне том немец вдруг явился. Забыл, што ли, обо всём? не видит, не чует ничего, ровно глухарь на току, слушает да улыбается. Лицом совсем молоденький.

У Ивана палец уж на курке застыл, и окно то самое на мушке. Только и он оцепенел будто, песня подняла на крылах, к родным лесам – лугам унесла. Да сзади его вдруг клацнуло што-то об пол. Штукатурка, может? Дёрнулся Иван чуть... Палец курок и нажал... Парнишке не-мецкому прямо меж глаз ево серых пуля и во-шла. А музыка всё играла.

«Двина», № 4 (60), 2015 63

напился он в тот день порато. А на другой-то и угодил в дом, где он на посту был, сна-ряд. Иванушку осколками посекло да оглушило шибко. В госпиталь увезли. Домой на костылях в последний день войны добрался. Да, видно, не для всех она проклятая закончилась. Тяжко на душе у таты. Лицо того немчика вспоминает по ночам да других, им убиенных, стонет во сне, зубами скрежешшет.

А тут как-то лет пять назад по радио музы-ка заиграла. У Иванушки слёзы покатились, лицом побелел да на стол уронил ево. Почитай минут пять, не боле, баская звучала, он вздра-гивал только.

Поняла я – та самая песня, из войны. Што и говорить, светла она, как небо летнее, добра, душевна, ровно баушка Степанида. Закончилась игра, диктор бает: «Слушали арью Севостьяна Бахова». Так вроде?.. Зарыдал батя.

– Мама, дак ведь он фрицев убивал! Они же не люди!

– Ох, сыночек, и они люди. Чьи-то детки, братья, отцы. напасть кака-то, помутнение на людей находит, когда убивают друг друга. не для того жизнь свыше дадена. Ладно, подра-стёшь, сердешный, быват, поймёшь. Даст Бог, не придётся стрелять тебе в человека.

Долго не мог заснуть Митька в эту белую ночь, ворочался с боку на бок, об отце думал, о войне. В кино всё просто: наши – хорошие, врагов надо убивать. А в жизни?.. Вспомнил бабушку. Погладила она его по голове. Заснул.

Снился ему высокий берег реки, на нём отец в старом брезентовом плаще. И немец молодой из войны, в пиджаке, шляпа на голове. Светло было, ярко даже. Слушали они арью Бахову. И улыбались друг другу.

ОТМОЛИТЬ новелла пятая

Улов сегодня небольшой: с десяток сорожек, несколько ершей и три окуня плещутся в ста-ром эмалированном ведре. Помахивая ивовым удилищем, Митька взбирается по крутой тро-пинке, пробитой за пять веков ногами земля-ков в теле красной горки. Осень переходит в зиму, листва с деревьев облетела. на фоне их унылой наготы яркими пятнами выделяются избежавшие клювов пернатых гроздья рябины. В спину торкнуло снежным зарядом. Поёжил-ся. Выбрался на буян матёрого берега, перевёл дух, оглянулся назад. Дожди, моросящие весь октябрь, залили песчаные мели, рыжевшие ле-том, и теперь величаво, торжественно, словно беременная женщина плод, несла река полные воды к Белому морю.

– Быват, ишо свидимся, – негромко произ-нёс девятилетний рыбак. И степенно зашагал по деревенской улице.

Вот и дом. Огромный. на фасаде шесть об-рамлённых узорными наличниками окон. небо подпирает могучий деревянный шелом, плавно переходящий на конце в очертания конской го-ловы. Под ним резьба деревянных причелин – полотенец и круглая розетка солнца. Радостью веет от ажурных орнаментов.

Зашёл в сени. В нос ударило аппетитным за-

пахом пирогов, доносившимся через неплотно закрытую дверь. В избе тепло. У огромной печи ухватом орудует мама. Улыбка осветила её си-ние глаза, доброе, курносое, слегка перепачкан-ное мукой лицо:

– Слава анделам, явился добытчик! Да как вовремя-то. Обедать будем.

– Рыба в сенях, мама, ошкерил я её, можно пользовать, – подражая отцу, пробасил Мить-ка.

– Благодарим, Митрий свет Иванович! Ба-луете вы нас. Особливо Кешка доволен. Ишь фуркат на печи, чует рыбну пишшу, обожат дармовщину-то. Сам мышей не ловит, соседску Муську приглашат. Ишь, нероботь ленива!

– Дак старкой он, мама, отловил уж своё.– Ладно, защитник котейкин, это я не со

зла, жонки любят ворчать. наслушаешься ишо, когда женишься. Аль, может, не ворчунья тебе выпадет?

– не женюсь я никогда! С тобой и татой мне порато нравицца. Буду я ишо каку-то сопливу деффку брать. Больно мне нать!

– не будешь, любеюшко. Ишь, сбрусневел даже. Сопливу не примем, супротив красной ничего не скажем… А вот и тата. наеда дошла, милости прошу кормильцев за стол!

Обедали молча. Правила давным-давно уста-новили предки. Подчинялись все. Даже мама, любившая поговорить. Чугунок с золотистой кашей опустел. на верьхосытку угощались пи-рожками с черникой и морошкой. Запивали чаем, заваренным на брусничном листе. Закон-чили кушать. Посидели с минуту.

Первым из-за стола встал отец, поклонился маме:

– Благодарствую, семеюшка!– Благодарствую, мама! – поклонился Митька.– на здоровье, обрадушки!Отец направился к выходу. Затем, вспомнив

что-то, обернулся к сыну: – Ты, Митяй, сёдне пораньше спать ложись,

завтра рано разбужу. Снег должон пасть, на зайцев походим. – Пригнувшись под низким дверным косяком, вышел.

Митьке хотелось пуститься вприсядку. Серд-це ликовало: завтра он станет настоящим охот-ником! Сделает первый выстрел!

– А вдруг промахнусь? Вот стыдно будет! ничего, авось не промажу. – но себя не выдал: – Мама, я за водой схожу на родник, к чаю на-беру.

*** – Просыпайся, белеюшко! Проспишь зайцев-

то, – услышал Митька голос матери. Вчерашняя радость вновь наполнила его. Отбросил одеяло, быстро оделся, вышел в переднюю избу. не-смотря на ворчание матери, перекусил наскоро. Вскочил со скамьи, бросился к выходу. В сенях набросил фуфайку и шапку, сунул ноги в ва-ленки с калошами. Готов.

на улице темно. Слабый морозец покрыл ко-рочкой льда лужи. Звёзды мерцают в тёмном своде. Луна помогает им таинственным голубо-ватым светом. Бодрый воздух влился внутрь, вытеснив прочь духоту избы. Голова проясни-лась ото сна.

64

Алек

сандр Ч

ашев

, «Зао

тнё»

, пов

есть

– Порато баско! – вырвалось само собой у Митьки.

– Што баешь-то? – спросил отец.– Хорошо, говорю, тата.– Да уж и взаправду так-то, Митька. Вот

только сиверко фиюсит, не нать он нам. ну да ладно, может, сменится ишо.

Мама вышла их проводить. ночью сшила для сына маленький заплечный мешок, помог-ла надеть со словами:

– Береги ево, припасы туды покладены. Ежели што, оголодаете. ну ничего боле не баю. – Тихо, шёпотом: – Леший запрещат.

Тронулись в путь. Свежая пороша поскри-пывает под ногами. Впереди отец с плетёным пестерём и ружьём за спиной, Митька следом.

В соседнем дворе залаяла собака, подхватила её соседка, затем следующая – и так до конца деревни. Отпели своё и замолчали.

Митька вспомнил Буяна. Погиб он в поза-прошлом году. Умнейший он был среди четы-рёхлапых охотников. Собаками-то их в деревне и не называют. Так и спрашивают иногда: «По-што без охоты в лес походишь?» Замков люди не знают, об отсутствии хозяев в доме говорит прислонённая к двери метла. Вот и получается, что охота – единственное занятие собак. Буян в этом деле был лучше всех, на любого зверя, птицу боровую и плавающую выводил без оши-бок, медведя не боялся. А смерть принял от се-рых сородичей.

В декабре это было. С рыбалки они с батей возвращались. Отец без ружья шёл. Лето в тот год выдалось холодное, зверью и птице в лесу пищи мало наросло, не шибко расплодились-то. Оголодали волки, к жилью потянулись. У око-лицы и напали – сзади, против ветра. Вожак прыгнул отцу на спину, другие в полы тулу-па вцепились. Буян оторвал нижних и за во-жака принялся. Схватились они. Тата ножом двух волков подрезал. Люди, близко жившие, услыхали вой раненых, выскочили с ружьями. Палить в воздух стали. Волки испугались, раз-бежались.

Вожак кровью истекал. И Буян рядом с ним, дышал ещё. Батя подбежал к нему, наклонил-ся. Тот глаза открыл, лизнул в лицо, вздохнул, как бы виновато. И умер.

Два дня отец заливал горе. Молча. Слёзы только в кружку капали.

*** Дорога знакома. не раз хаживали по ней с

отцом на рыбалку и по грибы-ягоды. До лесной избушки шли три часа. наконец из распадка поднялись в борок.

– Пришли, Митяй, – нарушил тишину леса отец.

Избушка, построенная прадедами, вросла в землю вплоть до небольшого оконца. Тяжёлая дверь, составленная из лиственничных плах, открылась со скрипом. Затопили небольшую из самодельного кирпича печь. Разложили вещи. Митька принёс воды из родника. напились чаю, перекусили. И за дверь.

– Слушай внимательно, Митяй, повторять не буду. Зайца будем тропить, то есть идти по его следу до лежки.

Затем батя объяснял азы чтения следов. И даже рисовал веткой на снегу. Как учитель на доске:

– После свежей пороши этот способ самый верный. но заяц самый хитрый зверь в лесу, не рыжая, как принято считать. Перед лежкой косой может в каком-то месте повернуть и сво-им ходом бежать обратно, а потом и в сторону прыгнуть. Да ещё в тако место, где его следов не видно будет. Уловок у зайки припасено немало. Поэтому идём чуть в стороне от следов и внима-тельно смотрим по сторонам. И вот ещё: беляка на лежке нам не застать, увидит нас раньше, стрелять придётся по убегающему зайцу. Дер-жи ружьё. Осторожнее с ним.

Митька со страхом коснулся холодного ство-ла, тёплого после рук отца деревянного прикла-да. Из незаряженного дробовика он целился не раз, нажимал на курок, слышал щелчок. И всё. А теперь выстрелит по-настоящему. И обаву узнает.

***Отец встал лицом по ветру, выпрямился,

прокашлялся. В тишине раздался хрипловатый голос:

– Хозяин леший, звери и птицы лешие, мы пришли взять жизни ваших братьев. не для прихоти и забавы, лишь на пропитание. Про-стите нас! И не препятствуйте в нашем деле. Простите! – Поклонился в пояс прямо. Затем поочерёдно на три другие стороны.

Минуло несколько секунд. «Кар, кар, кар», – донеслось с высокой ели. Спустя мгновение за-скрипела старая сосна. И вернулось молчание.

– Пошли, нежданко. Теперь можно. – Отец провёл ладонью по лицу сына. Будто

уверенность передавал.Защипало у Митьки в глазах. никогда батя

не называл его запретным именем. Почему-то не должны были знать его другие люди. Что-то ба-бушка об этом говорила, да он не понял. назы-вали его так дома лишь она и мама. Отец обхо-дился Митяем и не ласкал никогда. но любил. Сердце детское это чувствовало. Мама с бабуш-кой в любви себя не ограничивали, он плавал в ней, как летом в воде тёплых озёр. Батя ворчал: «Испортите парня телячьими нежностями». Ба-бушка ему отвечала: «Да кто ево ишо безкорыс-но любить-то будет? Если не мы?»

Любила она всех. Как же не хватает её сей-час в этой не всегда понятной жизни. Тревожно стало на душе у Митьки, словно что-то нехоро-шее замыслил. но отступать некуда, ружьё в руках, заряжено смертью.

***Отец нашёл заячьи следы. на снежной це-

лине они выделялись отчётливо. Митьке стало жалко косого за промах: не сумел замести их, хвост у него маловат для этого, ушами, знать, не очень удобно.

Шли минут десять, петляли, возвращались. Следы не пропадали. Остановились.

Отец поднял вверх левую руку: знак «вни-мание». Указательный палец правой задал на-правление. Левая рука медленно пошла вниз, резко опустилась.

«Двина», № 4 (60), 2015 65

Митька нажал на курок. Грохнул выстрел. на головы посыпалась снежная каша.

И наступила тишина. Сколько она длилась? Секунду? Митьке она показалась вечной.

И в этой вечности вдруг родился плач груд-ного дитя. Он был тихим вначале. Затем на-растал. Всё громче и выше. Перешёл в вой. Смертельно раненый заяц прощался с жизнью голосом пришедшего в неё ребёнка.

Митька онемел. Ружьё выпало из рук. Ужас тошнотой подступил к горлу: что он натворил?! ноги подкосились. Рухнул лицом в снег. Шап-ка скатилась с головы. Зарыдал: – не хочу! не могу! не буду!

Тёплая шершавая рука коснулась затылка, гладила белесые вихры. Отец поднял сына, рас-пахнул полушубок, прижал к груди:

– Хорошо, сынок, не будешь. никогда. Душа у тебя чистая. Может, и мои грехи отмолит у Бога?

ЖИВИновелла шестая

Картошка уродилась на славу. Летние дожди в меру поливали землю. Коровий навоз, разбро-санный осенью на поле, добавил урожайности. Два погреба забиты под завязку. И радость сме-нилась тревожной озабоченностью: что делать с этим богатством? Перекупщики предлагают смешные цены. До городов далековато. Да и кто там ждёт? Вот и получается: беда не только малый урожай, но и его избыток.

Лопата провалилась в пустоту. Копнул ря-дом, и там провал. Вспомнил, как жена, жа-ловавшаяся на чинимые таинственными земле-копами безобразия, просила не раз: «Изведи, Ляксей Митрич, этих обормотов. Сожруть ведь усё. Чем кормиться будем?»

До сих пор не привык к южной речи супру-ги. Хотя прошло?.. Мише одиннадцать лет. Значит, столько они вместе.

Вот и сын. С вёдрами пробежал, воду с ко-лодца носит, добрый помощник. Худенький, чернявый, в отца родного.

Присел Алексей на скамейку. Ветерок наве-вает ароматы свежескошенной травы, приправ-ленные запахом хвои. Благодать. Даже курить не хочется.

не курил он до армии, там научился. И друга встретил. В школе сержантов познакомились. Разные они: Михаил – черняв, жилист, тонок в кости, живчик, он – могучий, белобрысый, с виду медлительный.

Закончили учёбу, попали в один полк, роту и даже взвод, отделениями командовали. По за-казу подлому война подоспела. В переделках разных побывали, награды получили, ждали приказ об увольнении.

Послали их взвод в селение недалёкое. Со-общение разведчики получили: боевик важный прибыл домой подкормиться. Взяли двор в оса-ду, предложили сдаться. В ответ выстрелы. не-сколько гранат бросили. Тишина.

Он в соседний дом ворвался. И с порога на- ткнулся на дырку «калаша». над ней глаза, на-полненные страхом. Паренёк лет пятнадцати. Вырвал у него ствол, схватил за шиворот, тол-кнул в соседнюю комнату, прошептал:

– Живи!Дверь прикрыл. – Чисто! – сказал товарищам, – автомат

только брошенный.Миша подошёл. Лицо в крови.– не ранен?– Да нет, – улыбнулся друг, – стёклами по-

секло немного. До свадьбы заживёт. надеюсь, не забыл – ты на ней свидетель.

Солнце выкатилось из-за гор, бликами заи-грало на покрытых инеем стенах высоких гли-нобитных заборов и окрестных скалах. Со сто-роны ближайшей и прозвучал первый щелчок, словно ветка сухая треснула. Михаил резко обернулся на звук, сделал шаг в сторону, засло-нив собой Алексея. Вторая пуля вошла в пере-носицу друга.

на Кубань отправился груз 200. Сопрово-ждал он его. начало декабря, зима малоснеж-ная, ветер колючий, скулящий тоскливо. Зал-пы прощального салюта распугали сидевших на деревьях погоста ворон. По крышке гроба застучали комки мёрзлой земли. Холмик встал над последней обителью друга.

неизмеримо горе родителей, потерявших сына. Скорбное недоумение летит к Богу: «За что?!» нет ответа.

невеста Миши – Галя, вынашивающая под сердцем плод их любви, почернела лицом. Пол-года назад приезжал друг в десятидневный от-пуск, вот и зачали они дитя.

Сирота она. Комнатку в соседнем доме сни-мает. Жалко Галю. Как сестру родную.

Помянули воина по-казацки. Слезами омы-ли последний куплет:

Ой чи довго, браття милы,Вы будэтэ спаты,Чи нэ чуетэ, як плачеРидна Кубань-маты.

Пожил он ещё три дня у родителей дру-га и в путь собрался. Объявил об этом. Галя, зашедшая в дом жениха, поднялась с кресла, направилась к выходу. Мелькнули в дверном проёме безвольно опущенные плечи. Сердце его застучало в бешеном ритме, мысль простая и ясная вспышкой осветила сознание: не уехать без неё.

С отцом Михаила за бутылкой первача объ-явил о своём озарении. Мать друга застыла с миской помидоров в руке. Отец, уставившись в столешницу, подумал с минуту, поднял голову, вздохнул хрипло, зубами скрипнул:

– Инвалид, вишь я, надо ишо четверых де-тишков поднимать. Да и Гала нам не чужая, проживём как-нибудь. Конешно, неволить её не могём, как решит, так тому и быть... Мишу не вернуть, а тебя он братом называл, будешь нам сыном. Просьба у нас одна – если парень родит-ся, Мишкой назовите.

Мать обняла: – Добре, сынку! – Помедлила мгновение: – А Гала согласна?– Сейчас узнаю.Вышел во двор, за невысоким плетнём увидел

её, собирающую осеннюю листву. Будто первый раз увидел. Душа завопила: не отпускай!

66

Алек

сандр Ч

ашев

, «Зао

тнё»

Галя, словно почувствовав происходящее в нём, замерла с жёлтым ворохом в руках. Мед-ленно повернулась. Синие глаза нырнули в омут чёрных.

– Поедем со мной, Галя.– А как же родители?– Они не против.Закрыла глаза. Распахнула. Прошептала

бледными губами: – Хорошо.Потом была недолгая жизнь в северном го-

роде, рождение сына – Гали, друга и его. Так бывает. Переехали в деревню предков, в огром-ный родовой дом с деревянным конём на крыше и розеткой солнышка под ним.

немногочисленные соседки-бабушки ликова-ли. За всех высказалась баба Ульяна:

– Все в город бегут, а тут наоборот. Да каки люди-то! Работашшие, баские, ангелы сущие. Есть Бог на свете. Радуются рядом с ним ближ-ники твои, любеюшко.

Галю полюбили. Медсестра она по специ-альности, сестра милосердия на деле. Амбула-торию в их «неперспективной» деревне давно закрыли. Вот и приходят к «сестричке Гале» болезные из окрестных земель в любое время со своими проблемами, делает уколы, ставит ка-пельницы, успокаивает словом.

Иногда вспоминают со смехом вопрос бабы Ульяны, прошептавшей при знакомстве с его женой:

– Пошто, Алексей Дмитриевич, из казачих взял девицу-то? Побогаче не нашлось?

– А почему вы, бабушка, решили, что она бедная?

– Так ить казак-то по-нашему будет как бро-дяга аль батрак. Каки у них богасьва?

Рассказал про казаков. Вроде поняла.Он в дорожное предприятие устроился. на

грейдере, бульдозере, любой технике работает. ну и приусадебное хозяйство само собой. Куда без него в деревне.

Душа успокоилась, прибившись к родному берегу. на жальнике лежат дедичи-родичи, привёл могилы в порядок. С бетонного памят-ника воинам, погибшим за Отечество, звучат десятки имён с одной фамилией – подремонти-ровал и памятник.

За всех надо жить. Миша на днях приехал с Кубани. У дедушки с бабушкой лето провёл. Дрова таскает в баню. Помогает ему семилетняя сестричка настенька, или Беляна, как зовут со-седки. Светлая, синеглазая – в него, миниатюр-ная – в маму.

Вот и семеюшка из дома выплыла. на сно-сях. Родит на днях. Залюбовался ненаглядной. Она, поймав восхищённый взгляд, улыбнулась.

Встал со скамейки, окопал куст картофеля, потянул за ботву. Клубни застучали по земле. Странно? Один из них зашевелился, лапками засеменил?.. Упитанный крот. Острие лопаты грозно нависло над ним, затем решительно вон-зилось в землю.

Спустя мгновение небольшая порция мягкого грунта бережно присыпала меховой комочек.

– Живи, брат.

СВЕТ новелла седьмая.

Обычное земное утро.Слабый ветер колышет травинки.По зелёному ковру бежит муравей.Жёлтый лист упал перед ним.Прошелестел диск плеера.Первые такты арии Баха.И хлынул добрый свет.Рыжий щенок бежит навстречу.на озорной мордочке улыбка.В тёмных бусинках глаз обожание.Айсберг тёмного облака неспешно прибли-

жается к бескрайнему лугу.Травы, листья деревьев, ведущие ещё мгно-

вение назад неспешные разговоры, замолчали.Бабочка с тёмными крыльями села на пле-

чо.Бархатный язык собачьего сына ласкает

лицо.Его хвост метёт древесную стружку с одеж-

ды.– Успе-ели, – пропела супруга.В тот же миг капли дождя застучали по кры-

ше беседки.Эхо донесло приглушённые расстоянием зву-

ки небесной канонады.Ливень загрохотал по железу кровли.Сверкающая коса молнии воткнула остриё в

воды широкой реки.Ещё разряды сверхэлектричества, барабаны

и литавры грома.но вот всё это тише и дальше.Дождь прекратился.Ветер принёс с луга пряные ароматы ско-

шенной травы.Луч солнца пробил тёмную тучу.Осветил тесовую маковку почерневшего от

времени деревянного храма.Огромная радуга перебросила мост между

земным и другими мирами.Дедичи улыбаются с её вершины.Слёзы капают на тёмную столешницу.Прозвучал последний вздох арии.Сколько времени прошло?Пять минут? Жизнь?Только ли моя?И что ныне?Покой? Умиротворение? Добро? Радость?

Счастье?нет, слова не могут описать наполнивший

душу СВЕТ.Или?.. Это ТЫ, Господи?

с. ЕмецкХолмогорский район,

Архангельская область

«Двина», № 4 (60), 2015 67

80 лет Архангельской писательской организации

Пути Господни неисповедимы. В который раз убеждаюсь в непреложности этой ис-

тины… В подъезде на подоконнике увидел стопку

выставленных за чей-то порог книг. Среди них обнаружил том Юрия Казакова «Поедемте в Лопшеньгу». Тотчас вспомнил Илью Иконнико-ва, поэта и пилота, который там, в Лопшеньге, работает начальником аэропорта. Поднявшись с книгой домой, позвонил Илье. Он отозвался. напомнив о связке Казаков – Лопшеньга, я предложил подготовить для журнала соответ-ствующий материал. Илья ответил почти по-военному: «Есть. Понял».

Илья не просто человек «при исполнении», он один из самых деятельных членов нашей писательской организации, постоянный автор «Двины», человек с чёткой гражданской пози-цией, близко к сердцу принимающий как даже небольшие успехи, так и неурядицы родной державы.

не прошло и недели – Илья доложил, что всё готово, и выслал не просто заметки – добротный очерк, а к нему приложил серию фотографий, две из которых представляют Лопшеньгу с вы-соты птичьего полёта, вернее – с высоты полёта Ан-2, который он пилотировал.

Первый номер «Двины» за 2014 год к той поре был уже в работе. Запланировал очерк в № 2. По ходу вёрстки, точнее, ближе к её за-вершению позвонил Илья. на пепелище дома (одного из двух, где останавливался Казаков) найдено фото Соловецкого монастыря, на обо-роте которого дата: 18 сентября 1956 года – и пометка: фото Ю. Казакова. Сканированные фото и надпись я тотчас переправил в Москву Юрию Пахомову, старшему товарищу и колле-ге, который в последние годы жизни Казакова дружил с ним и пользовал его как врач. Да, подтвердил Юрий николаевич, сличив подпись на обороте с казаковским автографом, это рука Казакова. Я немедленно снял с вёрстки одну из современных фотографий и на то место поста-вил находку – снимок и оборот, сопроводив по-яснительным текстом.

Работа над номером подходила к концу. При-шла пора подписывать его в печать, а я почему-то медлил. Ещё раз перечитал текст. Чего-то не хватает. Чего? Да посыла в будущее – вот чего. Очерк вбит плотно. Лишь внизу промежуток в пять строк. Вот в него я и поместил, набрав крупнее, этот посыл:

«От редактора «Двины»: Даёшь литературный фестиваль «Поедемте в Лопшеньгу!».

номер ушёл в печать. К началу лета экземп- ляр журнала достиг Лопшеньги и попал в руки Павлу Поздееву. Павел Григорьевич – горячий патриот родной вотчины, наш коллега, проза-ик, прежде – чиновник высокого ранга. Дея-тельный, энергичный человек, он подхватил идею, высказанную журналом, и увлёк ею не только деревенскую общественность, но и рай-онные, и областные власти. К осуществлению задуманного подключились представители об-ластного Собрания депутатов. А губернатор по-ручил включить грядущий праздник в област-ной календарь событий культуры.

Сколько прошло времени с той журнальной публикации? Чуть больше года и – уникальный случай! – инициатива журнала «Двина» уже перешла в предметную стадию: в начале августа в Лопшеньгу отправился литературный десант.

Какую цель мы, причастные к этому сбору, ставили? Прежде всего – мемориальную. По-мянуть замечательного русского прозаика, чьё творчество озарил Русский Север, вернуть к блистательной прозе Юрия Казакова читателей, пробудить интерес молодёжи к его искреннему, душевному творчеству.

И вот мы на Беломорье, на вершине Онеж-ского полуострова, на Летнем берегу его. Поза-ди поезда, самолёты, автобусы. Мы в Лопшень-ге.

В гости к поморам приехали и прилетели из-вестные прозаики, поэты, редакторы журналов, литературоведы.

Первым назову Владимира Личутина, уро-женца Русского Севера, признанного мастера русской прозы.

Кто прибыл ещё? Прозаики – Юрий Пахомов (Москва) и Га-

рий немченко (Кубань), хорошо знавшие Ка-закова; профессор Литературного института Владимир Смирнов; известный публицист, первый заместитель редактора журнала «наш современник» Александр Казинцев; редакто-ры литературных журналов – Владислав Артё-мов («Москва»), Валерий Сдобняков («Верти-каль», нижний новгород), Елена Пиетиляйнен («Север», Петрозаводск), николай Старченко

ЛИТЕРАТУРНыЕ ФЕСТИвАЛИ

Михаил ПОПОв

4 след на литорали, или «Поедемте в Лопшеньгу», куда звал Юрий Казаков

68

ет черноморское побережье Кавказа.. Хотя кли-мат, понятно, здесь иной – до полярного круга рукой подать.

Главное событие состоялось в день рождения Юрия Казакова – 8 августа.

В храме первоверховных апостолов Петра и Павла, возведённом в центре деревни, прошёл молебен. Его совершил настоятель храма о. Ан-тоний (Михеев). В сельском клубе, где собра-лось полсела – иные пришли семьями, с деть-ми и внуками, – состоялось величание мастера родной словесности Юрия Казакова. на фоне большого панно – портрета писателя и девиза «Поедемте в Лопшеньгу» – чередой выступали представители администрации, прозаики и поэ-ты, местные и приезжие артисты и песенники. Воспоминания о встречах и общении с Юрием Казаковым чередовались с аналитическими вы-сказываниями о его прозе. Театрализованные сцены по произведениям писателя следовали за старинными обрядовыми поморскими песнями. И все эти переливы напоминали живой драго-ценный камень, который лучился и сверкал всеми своими гранями.

Творчество Юрия Казакова живо и востре-бовано. Оно особенно необходимо сейчас, ког-да сбиты и смещёны критерии подлинного русского слова. В этом были единодушны все участники творческого десанта, когда – уже в Архангельске – подводили итоги и благодари-ли местные, районные и областные власти за поддержку идеи журнала «Двина». Литератур-ным чтениям «Поедемте в Лопшеньгу» – быть! надо сделать их традицией. Таково общее мне-ние прозаиков и поэтов – участников памятного события.

Слово предоставили мне. Я согласился с кол-легами – дело затеяно важное и перспектив-ное. но оказался единственным, кто выразил озабоченность, сравнив КПД нашего участия в литературном десанте с КПД паровоза. Отчего это возникло во мне? Разумеется, не из чувства поперечности, дескать, все так, а я эдак. Попро-бую объяснить.

(«Муравейник», Москва). Архангельскую писательскую организацию представляли я, Илья Иконников, Валерий Чубар, член редкол-легии «Двины».

Павел Поздеев (Кренёв) предстал в несколь-ких ипостасях: член Союза писателей России, автор ряда книг прозы, автор журнала «Дви-на», наш земляк, а главное – уроженец Лоп-шеньги, который многое сделал для того, чтобы волна-идея «Двины» получила правильное на-правление.

А ещё писательский десант сопровождал дуэт «Подруженьки» – Софья Сыроватская и Галина Пикалёва, давние друзья Архангельской писа-тельской организации, кстати, лауреаты вы-сокой премии «Имперская культура». Финан-совое обеспечение литературных чтений взял на себя председатель местного колхоза «Заря» А. А. Заика. Организацию мероприятия осу-ществляли власти Приморского района – глава районной администрации В. А. Рудкина, глава поселения Лопшеньга И. П. Майзеров.

С начала Года литературы это событие было включено в региональный календарь культу-ры и находилось под патронатом архангель-ской областной администрации (губернатор И. А. Орлов) и областного Собрания депутатов (В. С. Фортыгин и Ю. И. Сердюк).

Мы провели в Лопшеньге несколько дней. Знакомились с деревней, общались с местны-ми жителями, побывали на рыбацкой тоне. А ещё ездили в соседнюю деревню Яреньгу (Ка-заков здесь тоже живал). В Лопшеньге и Ярень-ге оставили свои книги и журналы с автографа-ми для читателей здешних библиотек.

Расстояние меж двумя деревнями невели-ко, но обе наособицу. Яреньга, как низка бус, прихотливо рассыпалась по берегам вертлявой речки. Лопшеньга – тоже при речке, но немно-го в стороне от неё. Деревня вытянулась вдоль морского берега несколькими рядами. С запа-да её прикрывает высокий увал, а с востока от штормов – гребень мелководья. Такое располо-жение, как ни покажется странным, напомина-М

ихаи

л П

опов

, «След

на

лито

рал

и,

или «

Пое

дем

те в

Лоп

шен

ьгу»,

куда

звал

Юрий К

азак

ов»

«Двина», № 4 (60), 2015 69

Лопшеньга стала второй деревней, в которой я побывал за один месяц. До неё была Веркола, где состоялся литературный праздник «Журнал «Двина» на родине Фёдора Абрамова». И та, и другая деревни, естественно, всколыхнули ро-довую память.

Моей вотчине Пертеме, как и Лопшеньге, 500 лет. Пертема стоит на берегу реки Онеги и входит в куст деревень, образовавшихся во-круг села Турчасова, второго поселения после Каргополя, возникшего в этих местах силами тороватых новгородцев. но если Лопшеньга до полутысячного юбилея дожила, то моей Перте-мы уже нет в своде живых. Избы стоят, в том числе моя родовая – ей сто лет, но деревня уже отошла. Спрашивается, почему? Потому что её, мою Пертему, списали ещё при жизни, вклю-чив в реестр «неперспективных». Так пореши-ли мадам Засланская и её приспешники, ликви-даторы и чистильщики русской жизни, потому намеренно и варьирую фамилию этой особы, внешностью напоминавшей гольштинского принца, занесённого на русский престол в сере-дине ХVIII века. Сколько ж их – случайных и злонамерено поставленных людишек – короби-ли и уродовали нашу жизнь, её святоотеческие традиции и устои! несть им числа. Вот и на наш век досталось. нахлебались при Советской власти, хлебаем и при либералах. И конца это-му не видно.

Отошла в небыль моя Пертема, исчезли десятки деревень на Онеге, сотни по области. И исход этот продолжается...

Казалось бы, вид живых деревень должен внушать оптимизм. И родина Абрамова живёт, и Лопшеньга вполне благополучна. А я рас-

тревожился. Причём именно после Лопшень-ги. Веркола знакома давно, бывал здесь много-кратно. Её образ уже сложился и, хотя немало знаков для тревоги, каюсь, гоню такие мысли. А здесь словно глаза открылись.

В сравнении с Верколой Лопшеньга кажется даже благополучней. В Верколе ликвидировано хозяйство. нет скота, заросли поля. Сенокос, который мы проводили, упарившись и раззадо-рясь на литературном празднике, всё же не на-стоящий, а показательно-фольклорный. То есть Веркола потихоньку превращается в гостевую музейную деревню, которая живёт – кормится именем писателя – земляка Фёдора Абрамова. В Лопшеньге же сохранено основное, чем ис-покон веков она жила, – рыбный промысел, причём не только прибрежный, но и дальний – глубинно-морской. Ловят ставными сетями, рюжами, ярусами, черпают тралом в дальнем далеке. но...

Полеводство ликвидировано – невыгодно. Дойное стадо ликвидировано – и в Лопшень-ге, и в Яреньге – нерентабельно. Стало быть, утрачены рабочие места. А нет работы – люди уезжают. Это цепная реакция. Лет двенадцать назад в двух деревнях было до пяти сотен жи-телей, сейчас на сотню с лишним убавилось. но самое печальное, что не растёт рождаемость. Де-сятилетие с небольшим назад в местной школе учились около шестидесяти детей, сейчас – впо-ловину меньше. Школы с таким числом учени-ков на грани закрытия. Ликвидируют школу, как это делается втихаря повсеместно – ничто не удержит здесь семейных – с детьми – людей. Так же год за годом становится безлюдней и

слово о казаковеИЗ выСТУПЛЕНИй УЧАСТНИКОв ЛИТЕРАТУРНыХ ЧТЕНИй

Владимир СМИрНОВ, кандидат филологических наук, профессор Литературного института имени А. М. Горького

Юрий Казаков пленил не читателя – он пле-нил русскую душу. Особым складом своих пове-ствований, своими героями. Причём всё обыден-но: простые люди, простые ситуации, простые характеры. нет каких-то таких небывалостей, но всё вместе становится явлением чрезвычайно небывалым. Прежде всего потому, что несёт в себе неизъяснимую красоту. Он умел изъяснить неизъяснимое. В душах людей, в окружающей их природе. За счёт особого звучания, особого какого-то мерцания, особой не сентименталь-ной, а очень волевой нежности. Это было неожи-данно для того времени. не потому, что всё пи-салось достаточно официозно – не в этом дело. А просто вот эта линия нашей словесности – она была почти не заметной, не слышной в это

время. И вдруг никому не известный человек приходит с такими работами. Это привлекло внимание – и не только здесь, в нашей стра-не. Тогда ещё жили эмигранты так называемой «первой волны», они с вниманием относились к тому, что у нас происходило в искусстве, в ли-тературе. И они были поражены рассказами Ка-закова. не за счёт какой-то концептуальности, метафизики, социальных и психологических глубин, проблем – а вот просто так! Они сразу почувствовали, что в саму интонацию русской прозы вернулась одна из самых драгоценных её черт. но, конечно, это связано и с редкой под-линностью искусства Юрия Казакова.

Владимир ЛИЧУТИН, писатель

Те, кто достиг всего ВнЕШнЕГО, они не могли его постичь, постичь Юрия Казакова. Потому что он был странен. Обладал огромным

70

Веркольская школа. Молодняк уезжает и назад не возвращается.

Кто виноват в деревенских бедах – понят-но. А что делать – не знаю. Я не экономист, но одно сознаю ясно: экономика малого поселения должна быть человечной. Иначе пропадут, вы-ведутся из русского мира те ясные, простодуш-ные детские взоры, что мы, литераторы, видели в Лопшеньге.

Прибоем на литораль – приливно-отливную полосу берега – выбрасывается ценная водо-росль анфельция. Раньше колхоз её заготавли-вал. Сейчас, по мнению руководства, нет про-мышленных объёмов. но разве обязательно всё должно быть масштабно? 2–3 человека на заго-товке обеспечили бы свои рабочие места и при-несли какой-никакой доход хозяйству.

А грибы, ягоды? Вспоминаю, как в 90-х

талантом, все сознавали, что это талант непо-вторимый, талант редкостный – и так он его бездарно раздарил, разбросал, растворил сам в себе. У него была полная дисгармония внутрен-него состояния и внешнего. По идее, такой пи-сатель должен быть вроде Бунина – холёный, с бородкой, в воротничке, при галстуке-бабочке, в прекрасно сшитом костюме, в штиблетах лакированных, с тростью. Он таким должен был быть по его таланту. А он был непритяза-тельным внешне. Судьба прокатилась по нему безжалостно. Он расплылся, обрюзг, лысый – такой некрасивый мужчина с некрасивой, замк- нутой жизнью. Вот это образ человека, которо-го мы сегодня вспоминаем, празднуем. Мы вы-таскиваем из небытия не внешний образ его – это плоть, которая уходит, растворяется. Мы сейчас празднуем его отлетевшую душу. И вот эту душу мы сюда возвращаем – и говорим не о внешнем Казакове, потому что о нём говорить практически нечего, а о внутреннем Казакове. Мы его вспомнили, его душа позвала нас – и она сейчас где-то здесь, душа Казакова, душа московского интеллигента. Что может быть интересного в московском дворике для нас, де-ревенских людей? Да совершенно ничего! Для городских деревня – это мусор, варвары, ни-чтожество, быдло. А для деревенских людей

московский дворик – мусор, который просто ничего не умеет делать, и случись какая-то большая житейская неприятность – война или прочее, они просто упадут. Они ничего не смо-гут сделать. Вот такой конфликт бесконечный горожанина и деревенского человека. И что са-мое странное – вот именно из этого городского мусора Юрий Казаков постиг душу деревенских людей. Понимаете? Он понял, насколько богат их внутренний мир, насколько гармоничен с внешним миром. Он, как музыкант, очаровался музыкой пространства, ибо каждое простран-ство, каждое место в мире имеет свою музыку, небесную музыку. И он услышал её здесь.

Юрий ПАХОМОВ, писатель

Я познакомился с Юрием Казаковым в 1963 году в Архангельске. Это была такая морозная зима, когда трещали деревья и ледоколы с тру-дом пробивали лёд Северной Двины. на улице Свободы, 1 стоял странный дом, напоминающий барку с дровами, что ли. И в этом доме жили мои друзья – Лиля Котлова и её муж Валя Рыжкин. Это был дом с какими-то скошенными полами, даже печь, когда в неё закладывали длинные дрова, они в неё с таким перекосом входили. но

финны завалили наши прилавки йогуртами из морошки, исконно северной ягоды. То-то по-лезное лакомство было. Сейчас такого что-то не вижу. Вот бы открыть такое производство, вернув на фермы коровушек и, соответственно, доярок.

В Лопшеньге ходит бесхозный табунок из де-сятка лошадей. По словам председателя, только две объезжены, нужды с ликвидацией коровни-ков и полеводства в лошадях не стало. Гуля-ют сами по себе, благо травы в деревне прорва. неужели и они стали нахлебниками в колхоз-ной экономике? Умом это ещё понять могу, но сердце отказывается соглашаться.

Вот и Валерий Чубар тоже. Едва завидел лошадушек, сразу и устремился к ним. Кор-мил хлебом, чесал гривы, кто подпускал. Для него, конника с 30-летним опытом, нет боль-шей отрады, чем заниматься лошадьми. По-тому и обронил в те дни: «Купить бы здесь дом (у него через два года пенсия), заняться конями, детишек подтянуть к занятиям». А что! Думаю, Валерий пришёлся бы ко двору этой деревне.

Я не случайно обмолвился о человечности деревенской экономики. не всё ведь измеряется рублём, выгодой и рентабельностью. А в сель-ском мире и подавно. Здесь подчас действуют иные факторы и расклады.

Что окончательно добило мою деревню в 70-е годы? Вотчина Соловецкого монастыря, она ве-ками крепла и матерела. До революции в Пер-теме было до сотни дворов. Войны, революции, три пожара подкосили, но не убили. А осиро-тела она окончательно, когда приказом свыше заезжие ухорезы раскатали деревенскую часов-

Инсценировка обряда проводов на путину

«Двина», № 4 (60), 2015 71

ню – одну из полдюжины окрестных часовен, обращённых к матёрому тройнику Турчасова. Деревня лишилась небесного оберега правед-ных Зосимы и Савватия, во имя которых была в ХIХ веке возведена. И… пала.

Лопшеньга в те безбожно-троцкистские вре-мена, точнее безвременье, тоже была лишена церкви – заступницы. Уроженцы деревни, па-триоты, в первую голову – Павел Поздеев – по-старались восполнить утрату. Теперь в центре Лопшеньги стоит церковь во имя Петра и Пав-ла. Это единственный пока храм на весь Лет-ний берег. Его горний свет, Бог даст, обережёт тех, кто сбился с житейского курса, и наставит их на праведный путь. Только бы прилежней тянулись здешние насельники к этому свету. Ведь в храме пустовато даже в воскресенье. А равняться тут подобает на пращуров-богомольцев, на святоотеческие традиции обу-стройства сельского мира. Тогда и родовая па-мять станет не просто фотографией на стене, а деятельным источником энергии.

В Лопшеньге историей села активно занима-ются учителя и школьники. Есть археологиче-ские находки. но мне показалось, что в этом нет системности, некоего стержня. Дело ведь, думается, не в том, чтобы представить на всеоб-щее обозрение скребок или наконечник копья из каменного века. Кого теперь этим удивишь! Важнее, как мне кажется, возродить живую па-мять, преемственность, незримо-зримую связь с пращурами, изрядно утраченную последними поколениями по субъективным и объективным причинам.

Пример для подражания – Дом Памяти, ко-торый создал в своей мезенской Сёмже Виталий

Маслов – 1 сентября писателю и подвижнику ис-полнилось бы 80 лет. Вопреки партийным уста-новкам, согласно которым вся история державы началась с 1917 года, Виталий Семёнович своим замыслом и его воплощением соединил оборван-ные концы памятной нити и представил земля-кам их дедов и прадедов – участников Севасто-польской обороны, войны с Японией, Первой мировой войны. Случись Дом Памяти раньше, может быть, партийные чинуши не рискнули бы под безмолвными взглядами ушедших насельни-ков заносить Сёмжу в «неперспективные». но не будь этого дома, мне думается, деревня вообще не выстояла бы в последующие тридцать лет.

Дом Памяти – это предметность, зримость, но прежде всего – дух. Это память родовых гнёзд, составляющих основу деревни во всём её многообразии. Конечно, Маслову в чём-то было проще. Родившийся в первой трети минувшего века, он лично знал участников многих событий конца ХIХ – начала ХХ века и вехи их судеб. но и в Лопшеньге при нынешней оргтехнике, средствах коммуникаций и связи многое можно восстановить. С чего начать? Собрать по дерев-не и сканировать все старые фотографии – на-верняка сохранились и дагерротипы. Записать на диктофон воспоминания стариков. Переворо-шить архивы – и ближние, и дальние. начнётся поиск – им, убеждён, увлечётся деревня. Вот и составится основа для Дома Памяти.

А ещё в этот оборот надо вовлечь Юрия Пав-ловича Казакова. Внимательно перечитать его письма, прозу. Там немало конкретных персо-нажей среди действующих лиц, хотя у иных нет даже имени. например, в «Северном днев-нике»:

это был тёплый, удивительный и радостный дом. Лиля – она была такая салонная женщина, и это был такой салон в Архангельске. Там бывали и Евтушенко, и Казаков, перебывали все знамени-тости. И вот я в этом удивительном доме – Лиля позвонила мне в Северодвинск и сказала: «При-езжай, сегодня будет Юрий Павлович Казаков».

От Северодвинска до Архангельска ходила тогда «дежурка» – это был тоже удивительней-ший совершенно поезд. В нём я нашёл однажды вагон, в котором были ещё канделябры бронзо-вые, и никто их не воровал. И вот в такой стран-ной обстановке я прочитал книжечку Казакова, вышедшую в «огонёчной» серии – успел прочи-тать только «Кабиасы». Они меня потрясли со-вершенно! Это было так удивительно сделано!

И вот пришёл Казаков. Мне он ужасно не по-нравился. Он был в каком-то непонятном заячьем треухе, на нём был какой-то полушубок полудра-ный. Когда он здоровался, он говорил: «Казаков. Юра Казаков». ну и что? ну и ладно.

А у Лили отец был капитаном дальнего пла-вания, и стол был совершенно необычный. Так, был лук – в бутылке – бельгийский лук. Это сейчас обычное дело – зашёл в магазин, купил. А тогда это было нечто загадочное.

Я сидел рядом с Казаковым. И вдруг он меня пихает кулаком в бок и говорит:

– Слушай, ты лучок-то пробовал? – нет… – Ты попробуй! Во лучок-то! Хоть и бельгий-

ский, а всё равно лучок-то хорош!И как-то-то так получилось, что нас с ним

будто чашей накрыло. Мы сидели с ним, разго-варивали, он оказался очень милым человеком. Получилось какое-то родство душ. Я говорю:

– Слушай, а я у тебя прочитал «Кабиасы», потрясающая вещь!

Он говорит: – Знаешь, ты единственный, кто меня читал

в этой компании! Вот, видишь, крутится жур-налист – он же в жизни ничего моего не читал! «Кабиасы» тебе понравились? Давай я тебе по-кажу письмо, какая-то старуха мне написала, ей тоже «Кабиасы» понравились. Ладно, давай потом…

Кончилось тем, что все улеглись у стола и под столом. И мы начали потихонечку переме-щаться. Казаков был спокоен, трезв, несмотря на выпитое. нашёл свой треух, надел эту ду-рацкую свою шапку, и мы с ним пошли, и что меня совершенно потрясло – он шёл впереди, был снег, и он наступал только в те места, где не было следов. Он выбирал – и шёл только по чистому снегу. Вот это меня как-то особенно по-разило.

72

Михаи

л П

опов

, «След

на

лито

рал

и,

или «

Пое

дем

те в

Лоп

шен

ьгу...»

...Жил я на тоне у рыбаков. Раз в два или три дня на солнечной светлоте берега, на гра-ни воды и земли, появлялась одинокая фигурка женщины. Приближалась она медленно. Следы этой женщины, если посмотреть потом, были частыми и усталыми. Она волочила ноги, ступала нетвёрдо. Следы скоро заравнивало водой, а старуха, молча, хмуро, отдав почту рыбакам, уходила дальше и скоро скрывалась за голубым мысом. Ходила она из Лопшеньги в Летний Наволок. Расстояние между этими деревнями было тридцать пять километров.

Жизнь человека полна подвигов, и это сло-во очень полюбилось нашим литераторам. Но, странно, я никогда не слыхал его от людей, творящих эти самые подвиги. Они никогда не рассказывали как о подвиге о своей работе, пол-ной иногда смертельных опасностей.

И вот в то лето я стал думать о той ста-рухе почтальонше. Я воображал её болезни. Её старческую немощь. Я думал о том, как оди-ноко ей живётся, как тяжело просыпаться ей по утрам, пройдя накануне несколько десятков километров.

И ещё я думал, что она никогда не жалу-ется, не плачет, не надоедает людям своими недомоганиями. И что она прожила большую жизнь, и, когда молодая была, наверное, рабо-тала наравне с мужиками, и, наверное, любила в своё время страстно, и детей вырастила… И что, конечно же, не только эти невнятные следы, которые каждый день смывают волны, останутся от неё в мире…

Эти «невнятные следы» – прямое обращение Казакова к нам, ныне живущим, к землякам той безымянной почтальонши: помните ли о

ней? Ведаете ли о повседневном подвиге? Слу-жит ли она примером для вас? А в том, что именно так надлежит жить человеку на земле, отдавая себя, свои силы, свой труд на общее благо, Казаков не сомневается. Это, по сути, за-вет Юрия Павловича.

не Парки – мифологические пряхи судеб – перерезали многие кровные нити в минувшем веке. Сами люди кроили, резали, путали, вы-ворачивали наизнанку светлый образ Родины. Стало быть, внукам – правнукам тех поруши-телей, что зачастую были подневольны, надо восстанавливать утраченное, связывая концы и начала. Молиться и трудиться не покладая рук – иного не дано.

Там, где начинает теплиться огонёк веры, где возрождается праведная жизнь, обращён-ная к традициям, происходят благие перемены. Убеждался и убеждаюсь в этом постоянно. А за-лог преображений – Божья милость и незримая помощь небесных пращуров. Верую!

Гарий НЕМЧЕНКО, писатель

У Блока есть стихотворение, которое я пом-ню со студенческих лет:

Кольцо существованья тесно:Как все пути приводят в Рим,Так нам заранее известно,Что всё мы рабски повторим.И мне, как всем, всё тот же жребийМерещится в грядущей мгле:Опять – любить Её на небеИ изменить ей на земле.

Понимаете? Вот эта разница между возвы-шенным и низменным – она губит и нас, и мир. И как раз Казаков, как никто другой, ощущал эту разницу и страдал от этой разницы между красотой мира и тем, кем мы бываем, в каких низменных положениях мы часто находимся. но он не только сам понимал вот это острое ощущение несоответствия между Божьим за-мыслом и тем, как мы живём и что допускаем: он сумел передать тревогу от этого ощущения читателям, людям.

Когда Юру хоронили, и я пошёл на похоро-ны, был такой момент: человек в синей фор-менной шинели положил на могилу Казакова

громадный букет роз. Я подумал: «ну понятно, это архангелогородцы, само собой, которые его любили, знали… » А потом я догнал этого офи-цера (как мне подумалось) и говорю:

– Простите, вы из Архангельска? – нет, я болгарин. Я пилот гражданского

флота Болгарии. Я люблю творчество Юрия Ка-закова. Я его книжки раздавал своим друзьям. Для нас его смерть стала горем, бедой, и мне друзья сказали: «Уступаем тебе свою очередь полететь, вот цветы, ты отвези их, положи на могилу этого писателя.

И вот представляете – меняется состав экипа-жей, меняется расписание и летит ЧИТАТЕЛЬ, который никогда Казакова не видел, а лишь читал книжки его, летит вот с этим огромным букетом роз и кладёт их на могилу любимого писателя.

И вот сейчас я подумал, что эти розы из Бол-гарии, казанлыкские знаменитые розы – они и вашей Лопшеньге тоже, этому беломорскому берегу, вашим родителям, вам. Давайте об этом помнить. Казаков – это удивительное явление, потому что нынче в мире так не хватает чисто-ты, искренности, правды, а он как раз был про-поведником всего этого и очень страдал от от-сутствия этого.

Записал Валерий ЧУБАр

«Двина», № 4 (60), 2015 73

отечественная словесность: пути– перепутья

РАЗБОР ПОЛёТОв

«деревенщики». За и противВ прошлом году у меня состоялся диалог по

электронке с одним коллегой.

Вот что, в частности, я написал:Посылаю фрагмент одного интервью – не

суть кого с кем, ибо есть такая точка зрения, – не добавишь ли в свою статью эту тему или, может, разовьёшь в другом материале. не даёт мне покоя такая позиция, тем более что исхо-дит из патриотического круга. Что скажешь?

И послал вот этот текст:В. С. В шестидесятые годы прошлого века

«во весь голос» заявила о себе «деревенская ли-тература». И судя по тому шуму, который во-круг неё происходил, мы вправе были ждать от авторов этого направления каких-то больших художественных открытий. И они, эти от-крытия, вроде бы даже происходили. Не ста-ну тут перечислять фамилии известных всем авторов и названия их произведений. Скажу лишь, что меня вот уже многие годы не поки-дает ощущение какого-то разочарования. По-чвенническая литература, констатировавшая совершавшуюся гибель русской деревни, как мне кажется, не выработала пути выхода из кризиса, не подсказала его, не укрепила нацию духовно. Она не оказалась той нравственной, духовной опорой, которой была сразу после войны и продолжает оставаться сейчас воен-ная литература. Как вы считаете, верны ли мои ощущения? Не кажется ли вам, что этот путь в литературе оказался вроде бы в какой-то мере ложным и закончился ничем?

А. Л. Видите, вы сами описали всю ситуа-цию, и могу только с вами согласиться, выра-зив сожаление о напрасно затраченных духов-ных усилиях талантливых людей, загнанных в литературно-критический «обезьянник» (оскор-бительное словечко из милицейского сленга).

Вы правы, эта идеологическая диверсия не могла не привести к пропасти, к смерти.

Коллега ответил так:Михаил Константинович, тема интересная.

Только я не вижу здесь особой диверсии. Ско-рее причины в самой «деревенской литерату-ре». Она стала особой формой литературного старообрядчества, которая туго и с неохотой воспринимает всё новое. Она вся в мифе о золо-том веке, в прошлом. но ведь в настоящем не только антихрист. не только убывание и уми-рание всего ценного, но и возникновение новых форм жизни. И это тоже надо уметь увидеть и ощутить, но деревенская литература осталась самозамкнутой, сама загнала себя в сруб, го-товая его поджечь. Это, может быть, проблема инфантилизма, стона о погибели. А в итоге вы получили иллюзию ушедшей цивилизации, по сравнению с которой мы – прокутившие всё не-разумные наследники.

Моя реплика:Скажи это Личутину – представляешь, как

он ответит! Ты, наверное, прав с точки зрения публици-

стичности, но художественности у Беловского «Привычного дела» – высокой русской ноты – не отнимешь.

Его ответ:Это всё понятно. Я не хочу ничего отнимать.

но замкнутость всегда портит, а старообрядче-ство – это всё-таки ересь.

Мне вообще кажется, что любая локализация, замкнутость – грех. Свойство русской культуры – распахнутость. То же православие – вселенское, но не достояние заброшенного скита.

У нашей патриотической общественности мировоззрение скитовское, взгляд дырников.

Для примера, с каким часто негативом и рев-ностью они воспринимают Прилепина, потому что он распахнут, незамкнут, говорит уже на другом языке. но при этом он их единомыш-ленник.

я:на моих домашних полках – множество пе-

реводов, представлена вся мировая поэзия. Я открыт дому и миру. но чего-то нового, тем бо-лее новаторского не вижу у твоих ровесников-прозаиков, если не считать новую атрибутику на пластмассовом фоне нынешнего времени. на-чал читать «Обитель» – и на третьей-четвёртой странице отложил, тулуп деда – из Владислава Отрошенко, а дальше при всех прилепинских изысках – это картинка видеокамеры... Из-вини, что наступаю на твоё заветное. Должно быть, не дорос я до такого чтения...

На этом наш диалог, увы, закончился. А мой вопрос о значение «деревенщиков» и их роли в отечественной словесности повис в воздухе. Но он ведь остаётся, этот вопрос. И в воздухе, и на родной земле, которая нынче лежит впусте и сиротстве.

В устных и электронных разговорах возникла идея нового деревенского номера «Двины». я – за. Но прежде, чем затевать его, давайте обсу-дим с разных сторон эту тему: что нам всем дала деревенская проза и поэзия, а может быть, как заявлял мой собеседник, чего-то и лишила. Тог-да, убеждён, нам яснее откроется образ сельско-го мира, не говоря уж о предлагаемом номере. Приглашаю к разговору не только коллег – чле-нов Союза писателей россии, но и всех неравно-душных. Сроков не оговариваю, но затягивать не стоит – зерно должно пасть в борозду в срок.

Михаил ПОПОВ

74

Где

пр

ав

да

, а

гд

е к

ри

вд

а..

.о

пы

т п

арал

лель

но

го и

ссле

до

ван

ия:

тво

рче

ски

е м

ето

ды

Шо

лохо

ва и

Со

лже

ни

цы

на

«сора» растут праведники? Из какогоВ полемике вокруг А. Солженицына, для-

щейся уже более полувека, сломано мно-жество блистательных копий (от А. Синявского и Г. Померанца до А. Зиновьева и В. Бушина), так что дискуссия, начатая ЛГ в связи с подго-товкой к 100-летию писателя, родилась отнюдь не на пустом месте. Основное направление дис-куссии – демифологизацию личности и произ-ведений Солженицына – нельзя не приветство-вать уже потому, что мифы, созданные ещё в 1960-е годы, оказались необычайно живучими, претендующими едва ли не на бессмертие – притом что они слишком часто попирают реаль-ную суть многих вещей. Очевидно, что немалую роль в этой живучести сыграла та старинная и трудноискоренимая черта нашего общества, которую н. Лесков определял как «покорство литературному авторитету» (нередко наделяе-мому по той же культурной традиции сакраль-ными свойствами). Противоположная этому «покорству» норма в виде свободного обсужде-ния уязвимых мест литературных кумиров или «критики критикующих», по формуле фран-цузского социолога П. Бурдьё, у нас прививает-ся с трудом, а по отношению к А. Солженицы-ну почему-то в особенности (несмотря на то что

валерий ЕСИПОв

откудаПавел КРЕНёв

Михаил Александрович Шолохов начал писать

роман «Тихий Дон», когда ему едва исполнилось

двадцать лет. Публикация произведения, длившаяся

на протяжении десятилетия, вызвала

яростные споры. это касалось как

содержания эпопеи, так и авторства. Наветы по по-

воду содержания угасли к середине 30-х, когда в дело вмешался

сам Сталин. А вот об авторстве пересуды

шли до последних лет. Среди тех, кто сомневался

в этом, был Солженицын. Его атака на Шолохова

запомнилась особо. Но не потому, что была

яростней или более аргументированной. Нет.

Просто видно было, что Солженицыну, тогда

диссиденту, автору «Красного колеса»,хотелось одному – из живых – царить

на нобелевском Олимпе. время всё расставило

на свои места и показало, кто есть кто.

Роман «Тихий Дон», автору которого

в этом году исполнилось 110 лет, читался и будет

читаться новыми поколениями

соотечественников и поклонниками

шолоховской прозы во всём мире...

А далеко ли укатится «красное колесо» – это

бо-о-о-льшой вопрос.

Автор романа-эпопеи «Тихий Дон» – без-условно, Михаил Александрович Шоло-

хов. Я в этом убедился, когда работал над кан-дидатской диссертацией. Было это в 1989 году. Дни напролёт я проводил в архиве Ростовского Управления Комитета государственной безопас-ности. Собирая исторические материалы по теме своего диссертационного исследования, я совер-шенно случайно натолкнулся на два архивных дела – № 48928 и № 53951. Вечером, когда сда-вал их на ночь архивариусу, тот спросил:

– Что, решили творчеством Шолохова за-няться?

И пояснил, что по обоим делам проходят ре-альные прототипы героев романов «Тихий Дон» и «Поднятая целина».

В ту ночь я плохо спал, а на другой день с утра набросился на архивариуса с просьбами рассказать, что он знает о лицах, проходящих по этим делам.

Старый сотрудник архива, седой и с серова-тым лицом, будто-то бы пропитанный насквозь вековой архивной пылью, был самозабвенно влюблён в своего земляка Михаила Шолохова, поэтому мы вместе с ним просидели над теми делами довольно долго.

По архивному делу № 48928 проходил Хар-лампий Васильевич Ермаков. Сотрудник твёр-до сказал мне, что это прототип главного героя «Тихого Дона» Григория Мелехова.

– ну Ермаков и Ермаков, – говорил я ему,

«Двина», № 4 (60), 2015 75

«сора» растут праведники? Из какогописатель «критиковал» – хоть бы что – целые страны и континенты, общественные системы и философские школы, а его и тронуть нельзя). Причём речь идёт не о каких-то фельетонных наскоках наподобие советского «Крокодила» или современных анонимных блогов, а о серьёз-ных, аргументированных работах, в которых та или иная сторона творческой или общественной деятельности знаменитого писателя подверга-ются взыскательному анализу.

Автор этих строк мог бы сослаться на соб-ственный опыт: вполне объективное описание взаимоотношений А. Солженицына и В. Шала-мова в его книгах о Шаламове (в том числе в книге в серии ЖЗЛ) апологетами Солженицына было названо ни больше ни меньше, как «кле-ветническими нападками». С подобной сти-листикой состязаться трудно, да и не о моей персоне речь. Хотелось бы коснуться другого, совсем свежего сюжета, который ещё более на-глядно раскрывает сложившуюся систему та-буирования критики Солженицына.

недавно мне попала в руки замечательная книга петербургской поэтессы и филоло-

га И. Моисеевой «Синдром Солженицына». Она имеет подзаголовок «филологический роман»,

и это жанровое определение очень точно: кни-га читается как захватывающий роман, притом что в основе её – строгий литературоведческий анализ известного рассказа «Матрёнин двор». Этот рассказ ныне включён в школьную про-грамму, и, видимо, поэтому дотошная И. Мои-сеева (окончившая в своё время Литинститут и имеющая педагогический опыт) решила скру-пулёзно проверить, насколько всё же это произ-ведение соответствует классическим критериям русской литературы. Оказалось: не то что не дотягивает до уровня, скажем, Тургенева или В. Белова с В. Астафевым, а просто слабо, выму-ченно, коряво, а в некоторых случаях – откро-венно фальшиво, неправдоподобно и... неграмот-но. Всё это доказано по пунктам, со ссылками на лексикологию, этнографию, а также грам-матику. Самое поразительное: А. Солженицын, оказывается, даже не знал (и так, видимо, и не узнал), что такое по-русски «жниво»(«жнива»), ведь он писал в своём рассказе с пафосной но-стальгией (об июле четырнадцатого года): «Ещё мирное небо, плывущие облака и народ, кипя-щий со своим спелым жнивом». Между тем, по всем словарям – от Даля до Ожегова и Ушакова, «жниво» – это стерня, нижняя часть скошенных

вытекает «тихий дон»?– мало ли Ермаковых среди казаков? Почему именно он должен быть обязательно прототи-пом?

– Здесь ошибки нет, – утверждал собесед-ник. И стал называть свои аргументы. Какие-то из них я записал, некоторые запомнил. Одна-ко все они были взяты из самого дела, в чём я убедился самолично. Постараюсь привести их максимально подробно.

Во-первых, в деле имеются прямые сведения о том, что Михаил Александрович Шолохов, являясь родственником Ермакова по неродному отцу Кузнецову, в семье которого долго жил, близко его знал и тесно с ним общался до самой гибели Ермакова. Они родились и жили в одной станице Вёшенской в соседних хуторах: Шоло-хов – в Кружилине, Ермаков – в хуторе Базки. Семьи их дружили.

Материалы дела убедительно показывают, что Шолохов, работая над образом Григория Мелехова, использовал биографию, боевой путь, характер и даже внешность Харлампия Ерма-кова, своего дальнего родственника.

Вот страницы биографии донского казака Харлампия Васильевича Ермакова, списанные мною из архивного дела № 48928. Если срав-нить их с боевым путём Григория Мелехова, то не составляет большого труда понять: биогра-фии их очень похожи.

В 1914–1917 годах Ермаков проходил во-енную службу в царской армии. За боевые за-

слуги и проявленную в боях воинскую доблесть стал кавалером «полного Георгиевского бан-та» – был награждён четырьмя Георгиевскими крестами и четырьмя Георгиевскими медалями всех степеней, это высшие солдатские награды. Кроме того, удостоился звания подхорунжего – последнего солдатского перед офицерскими зва-ниями. на фронте был ранен и в 1917–1918 го-дах проживал дома, находился на излечении.

В 1918 году был мобилизован в Красную Армию и служил в хорошо известном по исто-рии отряде Подтёлкова. Вскоре опять был ра-нен и вернулся в родную станицу Вёшенскую, где уже была установлена советская власть. на общем собрании станичников Ермаков был из-бран председателем Вёшенского станичного ис-полнительного комитета.

15 июня 1918 года станица была захвачена белоказаками. Ермаков был приговорён поле-вым судом к расстрелу. но за него вступился его брат казачий сотник Емельян, авторитет которого среди казаков был высок. Харлампий Ермаков был помилован и отправлен на Цари-цинский фронт в казачьи части Белой армии. В декабре 1918 года этот фронт был разбит, и Харлампий вернулся на родину, в станицу Вё-шенскую.

В феврале 1919 года он добровольно записы-вается в 28-й казачий полк Красной Армии и служит в должности заведующего транспортом дивизии. Уже в марте, когда на Дону началось

76

растений. («Люблю дымок спаленной жнивы» – Лермонтов; у Даля «жниво» в значении ско-шенных хлебов отнесено к южно-русскому упо-треблению и оно чужеродно описываемой Сол-женицыным Владимирщине...).

Как эту и другие весьма многочисленные языковые неточности писателя не заметили ни редакторы, ни тысячи читателей «Матрёнина двора»?! Тут можно только гадать, но одно вер-но: читаем все мы очень плохо, невниматель-но и готовы целиком доверять писателю, если он признан «знатоком народной жизни». но И. Моисеева очень убедительно, на ярких при-мерах показывает, что знатоком крестьянской жизни А. Солженицын никогда не был – ни в пору своего учительства во Владимирской обла-сти, ни позже. А реальную сельскую жизнь со-временной ему России, связанную так или ина-че с колхозами (сельхозартелями), он и знать не хотел – как говорится, в упор не видел, считая коллективное хозяйство исключительно злом. Поэтому и сделал акцент на якобы беспросвет-ной нищете Матрёны. Хотя сам же замечал в своём рассказе, что та получала пенсию за «уте-рю» кормильца. А таковая, назначаемая, как справедливо поправляет И. Моисеева, за «поте-рю кормильца» (опять речевая ошибка автора!) общим собранием сельхозартели, была тогда приличной даже по городским меркам, что до-кументально подтвердила филолог, выступив-шая здесь и социологом. Имела Матрёна и дру-гие доходы. То, что она поросёнка не держала в своём хозяйстве, как все односельчане, отнюдь не делало её «духовно чище» – она держала, как известно, козу и при этом была, мягко ска-зать, неряшлива. (Мыши и тараканы в её избе – вопрос отдельный). «За обзаводом не гналась»? Очень слабая художественная мотивировка для

того, чтобы объявить её – даже метафорически – «праведницей, на которой стоит село и земля наша», как сделал писатель.

Целиком соглашаясь с этими и другими ар-гументами И. Моисеевой (к ним ниже будут добавлены и другие), хочу подчеркнуть, что её главная цель – не выискивание блох в тек-сте рассказа (и в бороде знаменитого писателя, ныне объявленного классиком и даже «стерж-невой фигурой русской культуры»), а попыт-ка понять и объяснить, как сделан «Матрёнин двор» (по аналогии с известной работой Б. Эй-хенбаума «Как сделана «Шинель» Гоголя»). Другими словами, речь идёт об определении особенностей творческого метода Солженицына. Естественно, автор вынуждена спорить с многи-ми распространёнными оценками. например, с умозаключениями профессора из Благовещен-ска А. Урманова в его книге о Солженицыне, выпущенной издательством «наука». Урманов заявляет о «безусловно реалистическом харак-тере творческого метода Солженицына». Мои-сеева же, на основании своего внимательного прочтения «Матрёнина двора», даёт маленькую саркастическую поправку: «Если в слове «без-условно» убрать приставку, получится всё-таки точнее»...

Остроумное резюме, сделанное, подчеркну ещё раз, не голословно, а на самой широкой до-казательной научной базе.

Увы, вопреки всем законам интереса (чита-тельского, общественного) книга И. Моисеевой, изданная ещё в прошлом году, практически не-известна. Ее просто-напросто замолчали. Даже в самом «филологическом» городе Петербурге. Книга прошла, как выяснилось, тернистый ре-дакционный путь – рукопись её в своё время от-клонили два известных питерских литературных

широкое восстание казачества, Ермаков перехо-дит к белым. Он был назначен командующим казачьими войсками левобережья Дона. С от-ступающими белыми частями скатился в ново-российск, но не ушёл на кораблях в Турцию, а сформировал бригаду из оставшихся казаков и влился в Конную армию Будённого. В составе Красной Армии воевал против поляков и кон-ников атамана Шкуро.

В тот период Ермаков арестовывался особым отделом, но по ходатайству самого Будённого, как лихой рубака, был освобождён и командо-вал конным полком и дивизионной кавалерий-ской школой.

Этого в архивном деле нет, но нельзя исклю-чать, что командарм Семён Михайлович Будён-ный лично знал Харлампия Ермакова ещё по фронтам Первой мировой войны – он ведь тоже, как и Ермаков, был донским казаком из той же Ростовской губернии и тоже полным геор-гиевским кавалером. Слава о них на фронтах разносилась далеко, и многие из этих кавалеров знали друг друга.

Почти два с половиной года служил казак у прославленного командарма, и всё это время донимали его комиссары и особисты: служил у белых – значит, не место тебе в красных ча-стях, а место или в тюрьме или у стенки. но его

не трогали, пока шли активные бои с белыми – он ведь хорошо воевал, но когда Гражданская война покатилась к закату, а это был уже 1923 год, его демобилизовали и сказали: поезжай-ка ты лучше домой, командир, а то не ровён час…

И он уехал в родные Базки, в Вёшенскую станицу. Его опять пытались притянуть к себе остатки белых, бандиты и зелёные, но он нику-да больше не пошёл, какое-то время землепа-шествовал.

Примерно на этом этапе заканчивается по-вествование в «Тихом Доне» о драматических перипетиях главного героя Григория Мелехова. Согласитесь: биографии Мелехова и Ермакова, их метания и хождения по мукам неизвестно-сти, поиска правильного жизненного пути схо-жи почти буквально. Совершенно очевидно, что военный путь своего соседа и дальнего родствен-ника Харлампия Ермакова Шолохов изучил де-тально, а затем провёл в романе по этому пути своего главного героя.

Кстати, из материалов рассмотренного мною архивного дела № 48928 прослеживается, что молодой писатель Михаил Шолохов действи-тельно тщательно изучал судьбу Ермакова. В 1926 году он неоднократно встречался с ним в станице Вёшенской, беседовал и вёл записи этих бесед. Последняя встреча состоялась в го-

«Двина», № 4 (60), 2015 77

журнала и несколько не менее известных из-дательств. Поэтому удивляться, что в Москве книгу ныне достают и читают из-под полы (как некогда самиздат), не приходится.

невольный вопрос: кто управляет этим про-цессом? «невидимая рука рынка»? Или «неви-димая рука» тех, кто культивирует «божествен-ную» неприкасаемость Солженицына?

Однако вернёмся к Матрёне. Её образ дей-ствительно имеет мало общего с прототипом – реальной М. В. Захаровой, бывшей хозяйки дома в д. Мильцево Владимирской области, у которой квартировал А. Солженицын. на сего- дня о ней и о пребывании писателя в этих ме-стах собран немалый краеведческий материал, составивший уже несколько книг. Книги эти имеют несомненную ценность, дают повод по-размышлять о том, как, из какого «сора» вырос образ Матрёны, и... подивиться тому, как пора- зительно легко у нас на Руси рождаются мифы, как поразительно легко утверждается новейшая агиография, превращающая живых и грешных людей в «праведников»! Ведь от елейности та-ких сборников, как «Гусь-Хрустальный помнит А. И. Солженицына» или «Один год и один день Александра Исаевича» (изданы в 2012 и 2013 гг., соавтор обеих н. Ледовских), просто скулы сводит! И это притом что сам материал книг – мемуары очевидцев, документы и фото-графии – очень часто противоречит творимым легендам. Как о писателе, так и о его героине.

Если бы в своё время «Матрёнин двор» вни-мательно прочло побольше не только филологов, но и, скажем, юристов, а также просто здра-вых, не слишком «олитературенных» людей, они бы сразу нашли в рассказе прямое насилие над жизнью. И в самом сюжете, и в смысловых и моральных акцентах, сделанных автором.

Ведь любой юрист, а также любой здравомыс-лящий человек скажет, что по фабуле дела и по всем причинно-следственным связям ЧП на железной дороге, в результате которого погибла Матрёна (М. В. Захарова), началось с того, что в её избе, выражаясь казённым языком, «рас-пивались спиртные напитки». Причём инициа-тором этого, согласно Солженицыну (он тут мо-жет считаться свидетелем), была сама Матрёна – именно она загодя принесла самогон к «опе-рации» по перевозке её горницы. Следователь-но, она должна быть признана если не прямой, то косвенной виновницей всего случившегося. Такова грубая суть дела, если освободить его от возвышенного писательского флёра.

но это только прелюдия к реальной истории. Пусть никого не шокирует такая деталь: по одному из наиболее достоверных свидетельств (оно, естественно, не вошло в упомянутую агио-графию), самогонщицей была сама М. В. Заха-рова. То есть не бегала она куда-то к соседям, а сама тайно, в нарушение тогдашних законов, гнала и продавала это зелье. «От людей на де-ревне не спрячешься», как поётся в песне, и неблагородное занятие хозяйки Солженицына было в то время известно. Знал ли о нём писа-тель, сложный вопрос, но в тексте его рассказа запечатлено множество деталей, очень вырази-тельно указывающих на то, что одинокая ста-рушка давно увлекалась популярным на селе доходным промыслом. Попробуем перечесть «Матрёнин двор» под этим специфическим углом зрения и – сделаем немало очень забав-ных, почти пародийных открытий (причем по-воды для пародии даёт сам текст рассказа).

«Кроме Матрёны и меня, жили в избе ещё – кошка, мыши и тараканы», – ставшая уже хре-стоматийной фраза. Мыши и тараканы являются,

роде Миллерово незадолго до его ареста. При аресте Харлампия Ермакова у него было изъ-ято письмо Михаила Шолохова, содержащее просьбу об очередной встрече. Уже после ареста Ермакова Михаил Александрович опрашивал о деталях характера и судьбы Харлампия его односельчан и близких родственников.

Всё это убедительно свидетельствует о том, что прототипом главного героя романа Михаила Шолохова «Тихий Дон» мог быть только хорошо ему известный земляк, сосед и родственник по отцу, герой Первой мировой войны Харлампий Васильевич Ермаков, бывший казачий есаул, полный георгиевский кавалер, «гордость каза-чества», как его именовали донские казаки.

Стало быть, автором «Тихого Дона» мог быть только он – Михаил Александрович Шолохов.

Думаю, читателям небезынтересно узнать, как же сложилась судьба Григория Мелехо-ва после его возвращения домой? Об этом ведь совсем не говорится в шолоховском романе. Это можно понять, проследив судьбу Харлам-пия Ермакова, – материалы об этом имеются в архивном деле № 48928, ныне хранящемся в Управлении ФСБ по Ростовской области.

Когда Ермаков вернулся в Вёшенскую, на него всё время писали доносы. Как же так, го-ворилось в этих доносах, человек воевал у бе-

лых – и вот на тебе: живёт-здравствует. надо бы его поскорее расстрелять.

В июне 1924 года Ермаков был арестован органами ОГПУ как бывший белый офицер. но в 1925 году его освободили как человека, много воевавшего за советскую власть. Вероятно, за него кто-то ходатайствовал.

Далее Харлампий Васильевич был избран земляками председателем крестьянского обще-ства взаимопомощи и заместителем председате-ля Базковского сельского совета. Уже в следу-ющем, 1926, году он избирается заместителем председателя Вёшенского станичного совета. Вероятно, земляки ему доверяли.

но доносы на Ермакова шли и шли в разные инстанции, в том числе и в Москву. В них ука-зывалось, что он действительно в боях отличал-ся храбростью и повсеместно слыл гордостью казачества, но писавшие письма в инстанции сообщали и о чрезмерной жестокости Ермако-ва. например, в 1919 году он в бою зарубил шашкой восемнадцать матросов. В другом бою загнал в Дон, а затем зарубил и утопил с дру-гими казаками около 150 человек. У него был страшный сабельный удар.

Какие власти закроют на такое глаза?20 января 1927 года Харлампий Ермаков

78

как известно, едва ли не главными из второсте-пенных героев рассказа. Солженицын создал единственную в своем роде в русской литературе (и в этом права И. Моисеева) «поэму» о них: «По ночам, когда Матрёна уже спала, а я занимался за столом, – редкое быстрое шуршание мышей под обоями покрывалось слитным, единым, не-прерывным, как далёкий шум океана, шорохом тараканов за перегородкой. но я свыкся с ним, ибо в нём не было ничего злого, в нём не было лжи. Шуршанье их – была их жизнь...»

В шорохе тараканов «не было лжи»– пате-тично, не правда ли? Капитан Лебядкин тут бы позавидовал... А задуматься над элементарным вопросом, отчего же у хозяйки развелось так много тараканов и мышей, автор, по-видимому, не захотел. Между тем простой житейский опыт подсказывает: и мыши, и тараканы заводятся и размножаются прежде всего там, где без долж-ной аккуратности хранятся сахар и дрожжи – основные продукты для изготовления самогона. Они, судя по всему, и пребывали постоянно на кухне у М. В. Захаровой. А гнала она своё па-хучее зелье, чтобы не видел ни квартирант, ни другой народ, скорее всего, в другом месте – на-пример в сарае, где у неё жила коза...

Если сопоставить всё это с деталями рас-сказа, станет понятно истинное происхождение «самогонного смрада», который «ударил» в ав-тора, когда он заглянул на кухню после ЧП на железнодорожном переезде, где погибла Матрё-на. Станет ясно и другое: причиной её гибели послужили не какие-то мистические силы и не «жадность» её родственников, позарившихся на ее горницу (в чём пытался уверить Солже-ницын), а во многом она сама. Ведь она при-выкла всем «утрафить», не задумываясь о по-следствиях. Ведь именно из-за её злосчастной

самогонки (выставленной, надо заметить, явно не вовремя, ещё до завершения всех «помочей», в нарушение народного обычая) не справился с трактором, застрял на железнодорожном пере-езде, не разглядев вовремя надвигающегося за-дом паровоза, её родственник-тракторист.

История печальная, но, по сути, – бытовое происшествие на неизбывной на Руси «почве». Именно так воспринимали этот случай, произо-шедший в феврале 1957 г., большинство тогдаш-них жителей– односельчан. И лишь писателю, вскоре отъехавшему из этих мест и вспомнив-шему историю с Матрёной летом 1959 г. в Кры-му (там, как известно, он и писал рассказ), эта история увиделась (или «привиделась») совер-шенно по-другому...

назову имя человека, который более всех был осведомлён в реальных обстоятель-

ствах дела и потому был самым горячим про-тивником созданной Солженицыным легенды. Это Аким Васильевич Горшков – председатель расположенного рядом с «Торфопродуктом» колхоза «Большевик». Он тоже упомянут в «Матрёнином дворе», но одним негативным штрихом – как «председатель соседнего колхо-за», который «свёл под корень изрядно гекта-ров леса и выгодно сбыл в Одесскую область, на том свой колхоз и возвысив». Этот штрих в своё время попортил немало нервов Горшкову (хотя при первой публикации «Матрёнина дво-ра» в январском номере «нового мира» в 1963 г. ему была дана другая фамилия – Шашков). но именно он, уроженец этих мест, знавший всю подноготную каждого жителя, не исключая М. В. Захарову и всю её родню, первым вос-кликнул: «Как же это так: самогонщица – и вдруг праведница?!»

Здесь требуется небольшое отступление.

был вновь арестован Донецким окружным от-делом ОГПУ.

6 июня 1927 года постановлением Коллегии ОГПУ осуждён к высшей мере наказания – рас-стрелу.

17 июня 1927 года расстрелян в подвале тюрьмы Миллеровского исправдома.

Он был безудержно храбр и Господь берёг его в бою. Будучи всегда командиром, он с острой своей саблей всегда был впереди своих казаков, летящих в атаку. Он выжил в сотнях боёв, где густо свистели пули и осколки. И сразила его, прервала ему жизнь пуля не боевая, а пуля рас-стрельная, пуля тюремная. Разве так должен был закончить свою молодую жизнь этот цве-тущий, сильный и умный казак, потерявший свой путь в проклятое время.

Архивариус Ростовского архива КГБ сделал мне по моей просьбе копию тюремной фотогра-фии Харлампия Ермакова, хранящейся в деле. Его внешность в точности соответствует образу Григория Мелехова: худощавое скуластое лицо, горбатый нос, доставшийся по наследству от матери-турчанки, вывезенной на Дон.

По архивному делу № 49455 (шесть томов) проходит другой земляк Михаила Александро-вича Шолохова – Александр Степанович Сенин 1891 года рождения, уроженец хутора Евлан-

тьевского Вёшенского района Ростовской об-ласти. Сотрудники архива сказали мне, что это прототип одного из главных героев другого шолоховского романа – «Поднятая целина» – Половцева Александра Анисимовича. Из дела видно, что в реальной жизни Сенин и Ерма-ков знали друг друга, тем более что детство и юность у них проходили в одних местах, они были одногодками.

Шолохов в своём романе также практически полностью списал для Александра Половцева и внешность, и судьбу реального казачьего офи-цера Александра Сенина, человека, которого хорошо лично знал.

Выходец из беднейшего казачества, Сенин не смог из-за сильной нужды продолжать учёбу в но-вочеркасском политехническом институте, в кото-рый поступил в 1910 году после окончания реаль-ного училища, и, закончив первый курс института, поступил в новочеркасское военное училище.

В 1914–1917 годах он офицер на Германском фронте. Боевой путь: командир казачьего взво-да, адъютант полка, командир сотни 44-го Дон-ского казачьего полка. За проявленную в боях храбрость награждён тремя орденами Святой Анны и двумя орденами Святого Станислава. Воинское звание – есаул. Это казачье звание приравнивалось к армейскому званию капитан.

«Двина», № 4 (60), 2015 79

Аким Васильевич был замечательным, выда-ющимся человеком своей эпохи. Если кому-то ныне покажется, что звание дважды Героя Со-циалистического Труда – это скорее компромат для его носителя, то народ Гусь-Хрустального района так отнюдь не считал и не считает. А если кто-то полагает, будто председатель колхоза – это вроде начальника лагеря («агроГУЛАГа», как выразился один известный публицист-аграрник, в своё время, видимо, слишком мно-го начитавшийся Солженицына), то таких надо просвещать. История колхоза «Большевик» уникальна с самого его начала. Он вырос из добровольной коммуны, созданной Горшковым ещё в 1920-е годы. «Единоличнику на наших болотах никогда не подняться, – считал он. – Только артелью». Поэтому коллективизация прошла здесь без всяких эксцессов и колхоз сразу пошёл в гору.

Сказка?Соцреализм? Тогда продолжим. В 1937 году Горшкова – по навету – аресто-

вали. Почти два года он провёл в застенках Ива-новского нКВД, где его жестоко пытали, чтобы он признал свою «вину». (Солженицын этого не знал и знать не хотел – у него все руководите-ли, попавшие под репрессии, либо «благонаме-ренные», либо «придурки», см. «Архипелаг»). То, что Горшков торговал колхозным лесом (и много ещё чем торговал, проявляя предприни-мательскую хватку), ему надо было поставить в заслугу, но он за это удостоился только «ши-шек» – и со стороны автора «Матрёнина дво-ра», и со стороны партийного начальства. Путь к звёздам Героя у Горшкова был проложен инфарктами, но в его колхоз люди просились, как ныне просятся в Газпром. Он, умерший в 1980-м, никогда бы не подумал, что его родной, взлелеянный и выращенный им «Большевик» в

1990-е будет варварски уничтожен, разворован до последнего гвоздя (чтобы потом хватиться и лихорадочно искать ресурсы для «импорто-замещения»). С немым укором смотрит пред-седатель на своё разрушенное хозяйство – на людей и на всю Россию – с бронзового бюста, установленного ему при жизни в родной деревне нечаевка. но и памятник его в запустении – в Гусь-Хрустальном районе теперь мода на другой памятник, расположенный всего в десятке кило-метров, в Мизиновке. Во дворе местной школы недавно появился бронзовый бюст... правильно подумали, бывшему учителю школы, «велико-му писателю земли русской». И там же ново-дельная «изба Матрёны» с музеем внутри...*

Соц- или сюрреализм? Решайте сами. но у нас ещё не выяснен до конца вопрос

об особенностях творческого метода Солжени-цына.

– Аким Васильевич был более всего возму-щён именно тем, что писатель изобразил эту хитрую бабку-самогонщицу чуть ли не святой, – рассказывает хорошо знавший Горшкова ста-рый журналист Ю. Апенченко. – Он не пони-мал и не принимал такой «литературной прав-ды». И даже к Корнею Ивановичу Чуковскому обращался, чтобы тот рассудил.

Последуем за этим очень интересным пово-ротом сюжета.

По большому счёту это важнейший (и древ-нейший) эстетический спор, в котором столк- нулись два взгляда: жизненный взгляд на ли-тературу и литературный взгляд на жизнь. Ту-пик? Думается, нет. В конкретном преломлении (через Матрёну Солженицына) этот спор имел

В бытность Временного правительства после выхода печально известного Приказа № 1, раз-решившего воинскую анархию, когда пьяная от вседозволенности солдатня и матросня начала повсеместно убивать офицеров, Сенин – Полов-цев бросает развалившуюся армию и уезжает домой, в свой хутор Евлантьевский. но уже в апреле 1918 года, только забрезжили зори пер-вых казачьих восстаний, он седлает своего коня и уходит к белоказакам на станицу Боковскую Вёшенского района, где шло формирование ка-зачьих боевых отрядов при только что создан-ном новом Донском правительстве, и назначает-ся командиром сотни.

Уже в мае 1918 года его сотня отличилась и одержала свою первую победу: в районе хутора Пономарёв ею был пленён красногвардейский отряд Подтёлкова и Кривошлыкова. (Как мы помним, и в романе, и в реальной жизни там состоял на службе Григорий Мелехов – Харлам-пий Ермаков). Сенин как секретарь казачьего суда участвовал в казни и руководства, и участ-ников отряда.

Затем в составе Боков-Корниловского каза-чьего полка он постоянно в боях с красными. После гибели в бою командира полка ему было доверено командовать этим полком. некоторое время спустя Сенин назначается заместителем

командира бригады 7-й Пластунской дивизии по строевой части.

В сентябре 1919 года Александр Сенин был ранен в бою и попал в плен к красным. Там он скрыл свой чин и в течение двух лет слу-жил в войсках у красных как рядовой солдат. В сентябре 1921 года тайна его раскрылась – его опознал один из бывших сослуживцев, и после допросов Сенин был заключён в тюрьму.

В 1925 году он был освобожден и прибыл опять на свой родной хутор. Здесь, дома, он на какое-то время вернулся к крестьянскому тру-ду: пахал и сеял, поднимал убогое родительское хозяйство, а потом стал школьным учителем, обучал ребятишек математике – любимой своей науке.

но советскую власть и весь её уклад Алек-сандр Степанович Сенин не любил и предпри-нял попытку вернуть старые добрые казачьи порядки, возобновить жизнь старинную, дедов-скую. Впрочем, об этом более детально описано в знаменитом шолоховском романе «Поднятая целина», где рассказывается, как полковник Половцев пытался поднять на Дону антисовет-ское восстание.

В июле 1930 года Александр Сенин был аре-стован органами госбезопасности. 28 декабря 1930 года расстрелян в тюрьме города Шахты

* Как же это напоминает некото-рые архангельские реалии! (Ред.)

80

Лилия С

инцов

а, «

От

ели б

ерёз

а не

вырас

тет»

бы очень простой «консенсус»: можно, можно художнику «преображать действительность» и преображать прототип, но не до такой же – пря-мо противоположной степени! Ври, да не зави-райся, как говорят в народе. не делай чёрное белым, художник, и не спеши, сообразуйся с хронотопом, как выражаются учёные. Как Л. Толстой в «Войне и мире», написанном пятьде-сят лет спустя после событий 1812 года. А если пишешь «обличительный» рассказ-очерк на зло-бу дня, как н. Успенский, то принимай все об-винения в неправде и искажении как должное! У людей, у читателей (особенно тех, кто ближе к жизни, к событиям и происшествиям) ведь свой взгляд на вещи, своя правда, и сломать её трудно даже такому «титану» и «мудрецу», как Солженицын. Рано или поздно всё станет на свои места, ибо строгая литературоведческая наука тоже любит пословицу «на всякого му-дреца довольно простоты».

но хватит о несчастной Матрёне (в кон-це концов, мог же Солженицын сказать,

как Флобер: «Матрёна – это я!»). Вспомним лучше другого, похожего героя – дворника Спи-ридона из романа «В круге первом». Того само-го, у которого автобиографический герой рома-на нержин ищет «народную правду» и находит её в словах: «Волкодав прав, а людоед – нет». Теперь это тоже почти хрестоматийная фраза, вошедшая в круг излюбленных некоторыми ци-тат из Солженицына. но, как установил ещё один добросовестнейший литературовед, ныне покойный н. Лейдерман, эту фразу придумал отнюдь не сам автор романа и даже не Спири-дон. Она взята из публицистики И. Эренбурга времён Великой Отечественной войны и попро-сту присвоена Солженицыным без каких-либо, даже позднейших, ссылок на автора.

но это ещё мелочь. Важнее сам Спиридон, тоже «праведник», «кладезь народной мудро-сти». Из кого он явился? По свидетельству Л. Копелева, сидевшего вместе с Солженицы-ным в марфинской «шарашке», прототип Спи-ридона – дворник, подметавший мусор во вре-мя прогулок заключённых-инженеров, был... осведомителем, то есть, грубо говоря, стукачом. Ещё одна важная иллюстрация на тему взаи-модействия героев и их прототипов у Солжени-цына – как, из какого неподобающего «мате-риала», он конструировал и лепил своих самых положительных персонажей. Разве не вспом-нишь тут проницательнейшего В. Шаламова, который (совершенно независимо от Копелева) замечал в письме к Солженицыну: «Спиридон слаб, особенно если иметь в виду тему стукачей и сексотов. Из крестьян стукачей было особенно много. Дворник из крестьян обязательно сексот и иным быть не может. Как символический об-раз народа-страдальца фигура эта неподходя-щая».

не видится ли во всём этом, в связке Ма-трёны и Спиридона, некая закономерность, вы-являющая, может быть, самую существенную особенность творческого метода Солженицына – его «условный» (вспомним И. Моисееву) реа-лизм, в котором чёрное поразительно легко пре-вращается в белое, а белое – в чёрное?

г. Вологда

(бывшее название – Миллерово), там же, где за-кончил свою жизнь Харлампий Ермаков.

Вот последний документ, который поставил точку в судьбе этого, несомненно, самобытного и талантливого человека, патриота своего каза-чьего края.

АКТ1930 г. Декабря 28 дня гор. Шахты

Я, комендант Шахт-Донецкого ОСО ГПУ М. Лаврушин, в присутствии ответственно-го дежурного по Сектору Цыганкова на осно-вании указания начальника Ш-Д ОСО ГПУ за № 0768/4 от 24 декабря 1930 года привёл в исполнение приговор ВМН – расстрелял осуж-дённого Сенина Александра Степановича.

Приговор приведён в исполнение 28 дека-бря 1930 года в 9 часов вечера.

При осмотре трупа признаков жизни не было, труп предан земле на 2,5 аршина, о чём и составлен акт в 2-х экземплярах.

Откуда Комендант Ш-Д ОСО ГПУ (подпись)Ответ. Дежурный сектора (подпись)

В подтверждение того, что именно есаул Се-нин явился прототипом шолоховского полков-ника Половцева, может вполне убедительно свидетельствовать то, что, как видно из архив-

ного дела № 49455, автор «Поднятой целины» неоднократно встречался с ним с целью сбора материала для своего романа.

Последняя встреча с ним Шолохова состоя-лась прямо в стенах тюрьмы города Шахты в 1930 году, о чём в деле имеется соответствую-щая отметка.

Имеется также справка о том, что в начале 1933 года с делом в отношении Александра Се-нина по распоряжению помощника начальника Секретно-политического отдела Полномочного Представительства ОГПУ в Северо-Кавказском крае прямо в помещении представительства знакомился писатель Михаил Шолохов. В этом нет ничего удивительного: в 1933 году писатель после публикаций «Донских рассказов» и нача-ла «Тихого Дона» был уже очень знаменитым, его поддерживал сам Сталин, и Михаил Алек-сандрович смог добиться такого разрешения. Образ Половцева в результате кропотливой ра-боты писателя выписан в романе очень ярко и убедительно.

г. Москва

«Двина», № 4 (60), 2015 81

Родники

ЛИТЕРАТУРНыЕ ФЕСТИвАЛИ

виктор ТОЛКАЧёв

5 сёмжа писателя Маслова

Имена многих русских писателей органично связаны – навечно повенчаны! – с названиями тех мест, где им суждено было родиться, тво-рить, обрести вечный покой.

Александр Пушкин – это Михайловское, Лев Толстой – ясная Поляна, протопоп Авва-кум – Пустозерск, Фёдор Абрамов – Веркола, Василий Белов – Тимониха, Владимир Личу-тин– Мезень…

Виталий Маслов – Сёмжа.Почётный гражданин Мурманска, почёт-

ный полярник и главный радист атомохода «Ленин», приписанного к Мурманскому пор-ту, руководитель Мурманской организации писателей, инициатор и «мотор» появления в Мурманске монумента первоучителей Кирилла и Мефодия, организатор экспедиций «Славян-ский путь» и «Поморский ход»… Почти вся его активная жизнь прошла в Мурманске, где он и умер. Мраморный бюст его поставлен на Аллее писателей в Мурманске, общественная премия его имени учреждена в Мурманске…

И всё-таки – Сёмжа!… Серое июльское утро. Безветрие. Катер бы-

валого морехода Александра Коткина вышел из Мезени по прибылой воде и через несколько ча-сов упрямого хода ловко завернул в извилистое устье Сёмжи.

Отлив уже обнажил песчаный берег с чёрной блестящей полосой няши, по которой и при-шлось вскоре скользить и карабкаться вверх всем прибывшим пассажирам. Как-то сумели…

Через ручей, забросанный плавником, под-нялись по крутой тропе к деревне и сразу ока-зались у нехоромистой избы с мемориальной доской на бревенчатой стене, где белым по чёр-ному гравировано:

«В Сёмже родился, заботами Поморья и всей России жил… писатель Виталий Семёнович МАСЛОВ (1935–2001)».

Рядом с текстом – графика: улыбчивое лицо с большими очками и струящейся окладистой бородой.

Это родительский дом Масловых.Отец Семён Виссарионович, человек обая-

тельный, умный, начитанный, работал лоцма-ном в Мезенском порту; зимой на промыслы ходил. Мать Александра никифоровна домо-хозяйкой шестерых детей поднимала...Отсюда после начальной школы он один из всех ребят-одноклассников поехал учиться дальше – в Каменку, один. И с чувством вины вспоминал

потом: «Они вместо пятого класса пошли на на-вагу в Чижу. Пешня выше их, чтоб не утопить её, петельку от пешни – на шею. С наваги – на селёдку, с селёдки – на поплавень (за сём-гой); да надо ещё сенокос мимо рта не провести А заработки… Кто не хочет забыть, тот помнит. В лучшем случае за еду работали… Долг мой перед этими ребятами никогда не отработаю, так же, как никогда не смогу изменить той правде, через которую они прошли…»

Героями всех его трагических рассказов и драматических книг станут те ребята, их роди-тели, деды со старухами – семжане и мезенцы разных лет, поколений, времён.

Он остался верен им, хранитель памяти пред-ков своих, знаток, ценитель и мастер родного языка...

В 1960-е годы административная единица Сёмжа была планомерно ликвидирована, как «неперспективная».

Как и Крутая Дресва в его книге «Крень»:«… Брошены избы, ни лавки продуктовой,

ни телефона… но снится дресвянам родная деревня. Тянет родная земля мужиков: браги дресвянской ковшик выпить да навагой похру-стеть!»

Сколькие тогда плакали, но смирялись. А на Маслова это «решение партии» как коса на камень. но и один в поле воин, если он со-берёт вокруг себя рать!

Тайно, подпольно – «а так ведь теперь всё хорошее делается!» – создавал он с земляками Дом Памяти. А по тем временам – настоящий храм, только без маковки, креста и колокольни – во имя всех односельчан, сгинувших в войнах ХХ века, их вдов и матерей, выплакавших гла-за в ожиданиях...

В летние месяцы вместе с помощниками, а их до сотни набралось в те годы, он приво-дил в порядок старое пожарное депо; меняли крышу, собирали предметы поморского быта, орудия промысла, старинные иконы и книги. С помощью отца и старых фотографий он вос-станавливал имена забытых жителей, создавал их родословия и затем печатал в Мурманской типографии. Имена, фотографии, документы… А над ними по всей бревенчатой стене, под са-мым потолком – как в небесах – пронзительно и сердечно: «Вы ушли молодыми в Ваше вечное плавание. И такими остались для нас навсегда. Родимые наши!»

Своим творчеством – рассказами и книгами,

82

Викто

р Т

олкач

ёв,

«Сём

жа

писа

теля М

аслов

а»своими конкретными делами он возвращал их здесь из небытия в вечность...

Это и Сёмжу спасло от исчезновения. После открытия Дома Памяти в 1984 году,

когда о нём узнала вся страна, деревня Сёмжа из категории «нежилых» была восстановлена в списках населённых пунктов в структуре город-ского поселения Мезень.

Вновь тогда в ней застучали топоры и запели пилы… А он писал в своём Завете: «Передавая Дом Памяти в нашей родной Сёмже в руки Со-вета, завещаю: хранить вечно собранное, по-полняя его и углубляя, наращивая родословные древа новыми, входящими в жизнь поколения-ми… До тех пор, пока он стоит, эта земля – наша, и понятие родины для наших потомков не будет понятием отвлечённым… Да будут же мудрее и счастливее, чем мы, те, кто придёт за нами!»

Вот отчего – Сёмжа, а не Мурманск!Когда Виталий Маслов посетовал Дмитрию

Балашову, что писать стал мало, знаменитый автор исторических романов о Руси сказал ему:

– Ты своими делами поступки совершаешь, а для России сегодня это гораздо важнее, чем книги наши с тобой. Поступки определяют её сегодняшний путь. Праздник славянской пись-менности – поступок! Славянской ход – посту-пок! Вот в чём твой самый большой талант – в совершении поступков.

Эти дела-поступки писатель совершал до по-следнего дня своей жизни: литературный кон-курс «Храмы России»… Издание книг молодых литераторов… Аллея писателей в Мурманске: николай Рубцов, Валентин Пикуль… Поклон-ный крест Феодориту Кольскому… Историко–культурная экспедиция «Поморский ход»…

Он ушёл неожиданно – отказало сердце. Кто-то из его земляков сказал: «Общественная работа сжигает человека». Ему далеко было до старости, но он давно решил, что лежать будет в родной земле:

И хорошо, что есть всему предел...Где б я ни плыл, я верил в возвращение.И счастлив тот, кто к старости сумелВ том устье встать, где принимал крещение.К погосту ведёт тропа, протоптанная в зелё-

ных волнах вымахавшей по деревне травы. Она обходит давно порушенную и оставленную на догнивание в зарослях никольскую церковь…

Могучий православный крест венчает ме-сто последней житейской гавани сына помора, моряка и писателя. Такие же, чуть поменьше, стоят на могилах родителей и родственников: Масловы, Масловы, Масловы...

Сегодня сюда приплыли на катерах и лодках бывшие семжане из Мезени, Каменки, Северод-винска, Сочи; гости из Архангельска и Питера. Отпраздновать День села, проведать и попра-вить родные могилы, отметить 80-летие «свое-го» писателя Виталия Маслова – потому и за-полнили оградку его могилы. Он успел сказать и об этом:

Всё может быть: пустеть наш край и цвесть… Но если даже заросли погосты, Есть к ним тропа, и в мире мы не гости,И не безродны, если память есть!

Зарастают погосты. но приходят люди, что-бы почистить их, укрепить свою родовую па-мять, ощутить кровную связь со своими пред-ками.

И ещё что-нибудь делать для неё – для Сём-жи.

Как Людмила Владимировна Крутикова, вдова Фёдора Абрамова, так и Валентина Усти-новна, вдова Виталия Маслова, посвятила себя увековечению памяти и завершению писатель-ских дел мужа. Подготовила и открыла в 2008 году мемориальный музей писателя в родитель-ском доме Масловых в Сёмже.

Здесь представлены все его сочинения – кни-ги, журналы, сборники; собраны рукописи, письма, фотоальбомы, личные вещи писателя… Сохранилась нетронутой вся обстановка жизни большой поморской семьи. Кажется, вот-вот вспыхнет над столом давно погасшая пресло-вутая лампочка Ильича; зазвенит старый теле-фон, и в поднятой трубке прозвучит: «Алло! Это музей Виталия Маслова?.

Она совершила настоящий подвиг, издав в 2013 году летопись воспоминаний «Живой ко-стёр Виталия Маслова». В этой книге объёмом в 28 печатных листов, над которой потрудились 80 авторов, собраны рецензии известных север-ных писателей, журналистов, поэтов; воспоми-нания родных и близких, отклики друзей. В ней десятки фотографий и добротные комментарии к текстам. Есть среди авторов и архангельские земляки Виталия Маслова: писатели Владимир Личутин, Михаил Попов, Александр Антипин, журналист Сергей Доморощенов, краеведы Ста-нислав Половников, Вениамин и Сергей Попо-вы, вертолётчик, командир Ми-6 Генрих ново-хацкий…

К 80-летию писателя Валентина Устинов-на подготовила к печати в издательском доме «Дроздов-на-Мурмане» первое полное собрание сочинений Виталия Семёновича Маслова в 4-х томах. В него вошли как все публиковавшиеся при жизни, так и неопубликованные ранее рас-сказы, стихи и публицистические статьи писа-теля.

В Сёмже в экспозиции мемориального му-зея писателя символично смотрится неболь-шая книга-роман «Дом» с автографом: «Вита-лию Маслову, побратиму и земляку, в которого верю. Фёдор Абрамов. 11.XII г.»

Виталий Маслов не подвёл классика.«Поморский ход» его произведений к север-

ному и всероссийскому читателю продолжается. И здесь уже не так важно, каким его считать – мурманским или архангельским…

А Сёмжа – родная земля, стартовая площад-ка души и «топливные баки» Виталия Масло-ва, с которыми он вышел на свою орбиту в мир литературы, культуры, искусства – останется с ним навсегда.

Потому что писатель Виталий Маслов был рождён неизбывной любовью к родной Сёмже и страстным стремлением сделать всё, чтобы она не исчезла.

Архангельск – Сёмжа – Архангельск

«Двина», № 4 (60), 2015 83

80 лет Архангельской писательской организации

вЧЕРА, СЕГОДНя, ЗАвТРА...

Николай ЖУРАвлЁв (1935–1991)

созвездья зреющих рябинСеверЗа рекой Двиной закаты медятсяВ сосняке, куда ни кинешь взор.ночи здесь ковшом Большой МедведицыЧерпают прохладу из озёр.наши зимы длинные-предлинные,наше лето – вовсе без ночей, носят люди бороды былинныеИ не терпят сахарных речей.Здесь из досок тротуары делают,А они под каблуком стучат,Здесь весной морошкой недозрелоюРозовеют губы у девчат.Красит небо сполохами-сказкамиБуйнокудрый кипеневый май… Север, Север! До чего ж ты ласковый,Мой морянный край!

***Догорают белые зори,ночи белые догорают.Уплывает тепло за море,Белым лебедем уплывает.Гасит август цветы у леса,Зажигает костры рябины,И туманы, пыля белесо,неторопко плывут над ними.Ветер с веток срывает лето,По садам – золотая замять… Листья, листья,Как искры лета,Я себе соберу на память.

Моё поколеньеМоё поколеньеотцов не запомнило в лица.Какие?наверно, красивые были они?нам выпала доля в суровую пору родитьсяи только с фронтов торопливые письма хранить.Мы знаем о наших отцах до обидного мало:не помним их юных улыбоки добрых прищуренных глаз.Их лица не в мрамор, а в землю эпоха врезала, и лишь обелискидошли изваяньем до нас. над криком могилразметались по-вдовьи берёзыи, белые руки свои к небесам заломив,роняют на зорях росинки к подножью,

как слёзы,и солнцем ромашекв земле прорастают они.И тянутся к солнцу… Всё тянется радостно к солнцу.и… нет, не кончается жизнь ни на час.И наши отцы продолжают любить и бороться – они продолжаются в нас.

АтлантидаЯ был тогда за сотни вёрст от дома,я ничего не знал, что там творилось,но чувствовал, как застывает сердце,что выпало какое-то звено, которое меня обогревало,что почему-то сумрачнее стало… Да, я не знал, что умирала мама.И вот приносит почта телеграмму,и кажется, что вполз ледник в квартиру,в меня, в мои остуженные жилы… Оборвалась невидимая нить, которая тепло передаваламоей душе от маминого сердца.Вот так, наверно, было в ту годину,когда в бездонной хляби океана бесследно утонула Атлантида,загородив собою путь Гольфстриму… Когда уходят люди, то онисвои улыбки навсегда уносят,любовь и нежность… а материки тепло уносят.

Николай Андреевич Журавлёв родился в Ивановской области, но по истине судьбой его стал Архангельск. Здесь окрылила его любовь, здесь явилась ему муза, здесь родились его дети и поэтические книги.Почти два десятка лет Н. А. Журавлёв возглавлял Архангельскую писательскую организацию, которая при нём обрела высокий творческий авторитет как в области, так и во всесоюзном масштабе.

84

никол

ай Ж

урав

лёв

, «Соз

везд

ья з

рею

щих р

яби

н»

И на Север мойв тот год, когда погибла Атлантида,надвинулись седые ледники.Оборвалась невидимая нить,которая тепло передавалаот знойного экватора ему.Простуженный в ту пору материкдо наших дней не может отогреться. ***А какие на Севере лунынад безбрежьем морозных пустынь!Как сама непорочная юностьЗагляделась в прозрачную синь.

У берёз голубые ресницы –Всё украсил мороз бахромой.Да такое во сне не приснится,Что творится под нашей луной.

То прозрачно-зелёным, то алымПолыхает снегов чистота.Словно радуга с неба упалаИ играет, рассыпав цвета.

Пахнет свежестью воздух хрустальный,И земля под ногами поёт… Как ты, лунная ночь, гениальна!Как возвышенно чувство твоё!

***недолог зимний деньВ моём краю.Всплывут рассветы – Снова в сумрак канут,Лишь фонари светить не устают –Цветутночные белые тюльпаны.на их прозрачно-звонких лепесткахМахрится инейРозоватым светом,Как будто в нежных,Бережных рукахОни лелеют будущее лето.Цветут тюльпаныСотнями свечей,И замети,И темень раздвигая,И сказкаБелых северных ночей,Похоже, в нихИ вправду вызревает.

СкептикиКак много скептиков вокругБезусых и седобородых!И сыплют умные вопросы,Что голубей бросают с рук.небрежно,Точно,Озорно.Короче – профессионально,Как будто все земные тайныИм ведомы давным-давно.И не силён любой ответХотя б поколебать их мненья,Поскольку мненийПросто нет –Одни лукавые сомненья.Удобен скептика наряд –Под маской глупости не видно.

И сомневается бесстыдно,Ведь за сомненья не корят.Сомненье – скептиков кумир.И я кричу в их безразличье:«А что же вы свершили,Лично,Чтоб сделать лучше этот мир?»

***не в прошлое уходят наши дни,А в будущее, как ни спорь об этом… Я вижу – загораются ониУже другим, преображённым светомВ глазах детей, пронзающих века,В прозрачном звоне мартовской капели… Я слышу, слышу – и моя строкаАукается где-то сквозь метели.

Уходит в дали впереди меня,И я иной, перегоревший в слово,Уже гляжу из будущего дняна нынешнего на себя, живого.не в прошлое уходят наши дни!Вглядись: иные формы обретая,То городами высятся они,То нивами, то песнями взлетают.

Они уходят, продолжая бой,Они спешат и манят за собой.

***В багряные дни листопада,Когда засыпают леса,Виднее влюблённому взглядуЗемная родная краса.

И в сердце тревожно и смутно –Печаль заливает края:на самых последних минутахОстрее цена бытия.

Срывает сентябрь без опаскиШтрихов проходных полутон,И только заглавные краскиОставит ненадолго он.

Оставит на день, на седмицуИ высветлит каждую пядь,Чтоб мог человек удивитьсяИ главное в жизни понять.

***Как это объяснить – не знаю,но чую с возрастом сильней:Когда рябина созревает –Я наполняюсь вместе с нейТакой пронзительной печалью,Таким восторгом бытия,Что, ей-же-ей, не замечаю,Где мир кончается, где я.Я в нём, а он во мне, бескрайний,Мы – как рябиновая кисть,Одной повенчанные тайной,Одним горением зажглись.И нет у сердца дел красивей –Всплывает нежность из глубин,Когда восходят над РоссиейСозвездья зреющих рябин.

«Двина», № 4 (60), 2015 85

Флотская юность,литературые классыСлово о Дмитрии Ушакове

Юрий ПАхомов–НоСов

Литературная жизнь в Северодвинске ожила, когда ответственным секретарём

городской газеты «Северный рабочий» стал Ев-гений Дрёмов, он и возглавил объединение мо-лодых литераторов. В газете стала еженедельно выходить литературная страница, городская ра-диостанция по воскресениям устраивала встре-чи с самодеятельными поэтами и прозаиками, нередко приглашали профессиональных лите-раторов из Архангельска, а как-то прикатили сотрудники и авторы радиостанции «Юность». Я познакомился с поэтессами Ольгой Фокиной, Инной Кашежевой. Однажды объединение по-сетил руководитель областной писательской организации николай Кузьмич Жернаков, спо-койный доброжелательный фронтовик с пыш-ной седой шевелюрой. Он просидел весь вечер молча и, лишь прощаясь, сказал: «Это хорошо, что собираетесь. Ох, как нужны литератору сре-да, общение. По себе знаю. И время берегите. Я поздно начал – война, да и на хлеб нужно было зарабатывать, семью кормить. Кем я только не работал! Столяром, грузчиком, нормировщи-ком, Северодвинск строил, в Холмогорах даже пекарней заведовал. ну уж потом газета… Без биографии, знания жизни садиться за стол – пустое дело. У моего поколения одна война чего стоит…

У меня сохранились несколько любитель-ских фотографий – тёмные размытые лица на-чинающих писателей из северодвинского лите-ратурного объединения, многих из них уже нет в живых.

Однажды на заседании объединения Женя Дрёмов предупредил: «Послезавтра к нам при-езжает новый руководитель Архангельской пи-сательской организации поэт Дмитрий Алексее-вич Ушаков. У кого есть публикации, соберите в папочку. нужно представить товар лицом».

накануне из альманаха «Кубань» прислали вёрстку моей повести «Семьдесят шесть часов». Повесть должна пойти в сентябрьском номере. Сложил я в папку журнал с рассказом, опубли-

кованном в альманахе, и вёрстку – вышло со-лидно, всё же журнальные публикации.

Ушакову в ту пору было за тридцать, он отяжелел, свитер «под Хемингуэя» обтягивал солидный уже живот. А вот когда он улыбал-ся, проступали иные, знакомые мне черты. Похож он на кого-то. А вот на кого? И только увидев ранние фотографии Дмитрия Алексее-вича, осознал – на Есенина: голубоглаз, свет-ловолос. ничего особенного Ушаков не сказал, так, обычные фразы о творчестве, собрал папки и ушёл. Остановился он у Дрёмова, оказалось они давние приятели. Через два дня мы сно-ва собрались в редакции «Северного рабочего». Дмитрий Алексеевич долго и подробно разби-рал опубликованные стихотворения и рассказы членов объединения, я думал, что до меня оче-редь так и не дойдет. Все же дошла. Глянув на меня, Ушаков сказал:

– Юра, мне о тебе Жернаков говорил, мол, надо бы способного автора в Литературный ин-ститут направить, на заочное отделение. Я не советую, писать тебя там не научат, а литератор ты уже сложившийся. Учёного учить – толь-ко портить. Прочитал я твой рассказ и повесть, тебе о первой книге думать нужно и поскорее, пока план верстается. на следующий год ты уже не попал. не затягивай – издание книги дело хлопотное.

Ах, Митя, Митя! Знал ли я в тот момент, что нас долгие годы будет связывать крепкая муж-ская дружба. наши отношения окончательно сложатся в Москве, когда ты будешь работать в журнале «наш современник», заведовать от-делом прозы, да и на севере пути наши будут часто пересекаться, то у Дремова, то на архан-гельском телевидении, то у тебя в просторной квартире на набережной Северной Двины. По-мню, как ты впервые зашёл ко мне в гости, оглядел с порога мою однокомнатную квартир-ку, где я жил с женой и дочерью, и спросил:

– Где ты работаешь, пишешь где?– У себя, в санэпидотряде. Там у меня от-

дельный кабинет.– не дело это, не дело… Зря скромничаешь.

Ты в активе нашей писательской организации, нужно поправить.

А через неделю меня вызвал к себе заме-ститель начальника политотдела Беломорской военно-морской базы, сказал:

– Я и не знал, что у тебя с жильём туго. За-шёл бы, сказал. Тут письмо пришло из Союза писателей… Короче, в двухкомнатную секцию в новостройке пойдёшь? Телефоном обеспечим.

Пять лет назад ушёл из жизни Дмитрий Алексеевич Ушаков, наш земляк, поэт, редактор. Полвека назад он был принят в Союз писателей России. С 1966 по 1973 год возглавлял Архангельскую писательскую организацию.

86

Юрий П

ахом

ов-н

осов

, «Ф

лот

ская

юнос

ть,

лите

рат

уры

е клас

сы»,

слов

о о

Дм

итр

ии У

шак

ове

А нам твоя однокомнатная квартира нужна, на расселение. Как?

– Конечно пойду.– Вот и ладненько.

Запомнился один эпизод. Обсуждение руко-писи моей первой книги было назначено

на 18 ноября 1969 года, а на другой день после обсуждения должна была состояться процедура приёма меня в партию. ни ту, ни другую дату я, понятное дело, отменить или перенести не мог. Предстояло отпроситься у начальства, смотать-ся в Архангельск и как минимум утренней «де-журкой» вернуться в Северодвинск и поспеть к заседанию парткомиссии военно-морской базы.

… В тот год зима закрутила с конца октября, Северная Двина встала, буксиры на фарватере ломали лёд и чёрные полыньи парили. Северо- западный ветер взбил на забережье ледяные за-струги, морозец драл уши. на обсуждение руко-писи моей книги писатель Евгений Степанович Коковин явился в валенках и заячьем треухе. Из писателей пришли ещё Дмитрий Ушаков, Евгений Богданов, Вадим Беднов. Присутство-вали и сотрудники издательства.

С обсуждением справились быстро. Предсе-дательствовал Ушаков, он сказал, что дело яс-ное – книга готова, большинство рассказов и повесть, входящие в сборник, опубликованы в журналах, мелкие огрехи уберутся в ходе ре-дактуры, редактор Вера Лиханова умеет рабо-тать с молодыми авторами, с рукописью знако-ма. Ушакова поддержал Коковин, у него было только одно предложение: в повести необходи-мо сократить техницизмы, морскую терминоло-гию, читателю-неморяку тяжело читать. Впро-чем, можно сделать словарик.

При этом выступающие всё время косились в окна, где во тьме бесновался ветер, швыряя в оконные стёкла ледяную крупку. Я прикиды-вал, где бы обмыть будущую книгу. Остановил-ся я у Димы Ушакова, матушка его, коренная поморка, встретила ласково, тотчас усадила завтракать, определила мне диванчик для но-чёвки. но я со слов Димы знал, что наталья никитична не терпит попоек и запросто может спустить писателей с лестницы. Особенно она почему-то недолюбливала ненцев.

Отец Ушакова Алексей Дмитриевич, кряжи-стый, ещё в силе мужик, зная нрав супруги, только удручающе развёл руками: мол, что тут поделаешь. Сам он не прочь был дёрнуть в ком-пании знаменитых в области писателей.

Старший Ушаков много лет работал началь-ником тюрьмы, но он был из тех начальников, кому до глубокой старости бывшие зеки пишут покаянные письма, просят житейского совета, поздравляют с праздниками, а крупные автори-теты, «в законе», наставляют молодых: «Дми-трич – человек, честный мент».

По дороге в издательство я спросил у Димы, как быть с обмыванием при положительном ис-ходе обсуждения рукописи, тот отмахнулся, нет ничего проще, у него знакомый – старпом на туристическом лайнере. Лайнер на приколе, и в баре там хорошо и недорого можно посидеть.

Оказавшись на улице, среди ветра, позёмки и окрашенного в мрачно-багровые тона неба, братья-писатели жизнерадостно откликнулись

на моё предложение. Ушаков в качестве пред-водителя увлёк нас на набережную, где гудело так, что, казалось, вот-вот начнётся светопре-ставление. номер с туристическим лайнером не удался. Трап настолько обледенел, что забраться по нему без риска для жизни стало невозмож-но. Мы пробовали кричать, подавать сигналы. Сверху свесилась тёмная фигура вахтенного, на вопрос, работает ли бар, он только повертел у виска рукавицей и скрылся.

Посоветовавшись, решили двинуть в ресторан «Северная Двина». Тут нам повезло больше: пи-сателей знали в лицо, и мэтра даже не смутили валенки Евгения Степанович Коковина. Глаза у автора «Детства в Соломбале» искрились. Уша-ков шепнул мне: «Евгений Степанович второй месяц не пьёт, но, похоже, сегодня развяжет. И все из-за тебя».

После промозглого ветра, сухого обжигающе-го холода духовитое тепло ресторана с его нести-хающим праздничным гулом, кадкой с пальмой, белыми треугольниками салфеток на столах по-действовал на меня расслабляюще. Я настолько расслабился, что не запомнил, как мы добрались до дома, где жили родители Ушакова.

Проснулся я от ощущения, что у меня от-кручивают голову. С трудом разорвав веки, я увидел над собой Алексея Дмитриевича.

– Ты что спишь, паршивец? – свистящим шёпотом спросил он, посылая при этом меня из одного интересного места в другое. – Тебя в партию сегодня принимают, а ты зенки распя-лить не можешь! А ну вставай, растудыт тебя!

Стальными руками он сдёрнул меня с дива-на и поволок в туалет, служащий одновременно и душевой, и с ходу сунул под ледяные струи. Сознание вернулось, я едва не выскочил из соб-ственной шкуры. Растирая горячим и жёстким полотенцем, Алексей Дмитриевич раскатистым архангельским говорком успокаивал меня:

– Я чайку заварил крепкого, считай – чи-фирь, враз в ум войдёшь. И бегом на «дежурку», в аккурат дак поспеешь. В поезде покемарь ча-сок и оклемаешься. Да подальше от начальства держись, выхлоп у тебя на версту.

на «дежурку» я успел, вовремя явился на парткомиссию и валидол пососал, чтобы хмель-ной запах перебить, но не удержался и хлопнул в приёмной стакан воды из графина. Хлопнул не от жажды, а от страха. Тут меня и повело – водичка взбаламутила вчерашнее – в кабинет, где сидели «визири», я вошёл в весьма благо-душном настроении и на вопросы отвечал так громко, что председатель комиссии всякий раз жмурился. Один из членов комиссии, поправив очки, внезапно перебил меня:

– Вы занимаетесь журналистикой и литера-турой, читал как-то ваш очерк. Как вы относи-тесь к партийности литературы?

новая волна вчерашнего хмеля сделала меня смелым:

– Отношусь, как положено. но при этом должен отметить, что всякий художник, будь то литератор, живописец или композитор, име-ет право на эксперимент, поиск новых форм са-мовыражения.

Очкарик с сожалением посмотрел на меня:– Вон в Чехословакии ваши собратья по

«Двина», № 4 (60), 2015 87

перу досамовыражались, наши танки граната-ми забрасывали.

Я обозлился:– Я имел в виду творческий, а не политиче-

ский аспект!Председатель комиссии замахал руками:– Давайте без дискуссий. Вопросы ещё есть?Вопросов больше ни у кого не нашлось…

Дмитрий Ушаков пришёл в литературу не сразу, жизнь его изрядно покатала. По-

сле школы поступил в военное автотехническое училище, одно время трудился в милицейской газете, первые стихи были опубликованы в газе-тах «Северный комсомолец», «Правда Севера». В 1957 году Дима – студент Литературного ин-ститута имени Горького. Дальше – Казахстан, работа в газете «Целинный край», бесконечные командировки, степи, жара, а Север манит, зо-вет. В 1964 году Ушаков возвращается в Ар-хангельск, издаёт очередной сборник стихов «Север – любовь моя», его принимают в Союз писателей СССР.

… Заведующий отделом прозы известного столичного журнала – солидная должность. В ту пору Митя носил замшевые пиджаки, разъ-езжал по заграницам, много и успешно работал. Журнал набирал силу, именно тогда вышли зна-менитые повести Валентина Распутина, Влади-мира Крупина, рассказы Юрия нагибина. Бла-гополучие Ушакова рухнуло после публикации романа Валентина Пикуля «У последней чер-ты». Что не понравилось либеральному крылу ЦК в романе известного писателя, теперь ясно, как ясна и роль этих «коммунистов» в разва-ле великой державы, но тогда литературный скандал потряс русскую интеллигенцию. Митю и ряд других сотрудников «нашего современ-ника» сняли с должности, главному редактору поставили на вид. Могли закрыть и журнал, но либералов обеспокоила реакция общественно-сти. Спустили на тормозах.

В Москве Ушаков тосковал, душно ему было, не работалось. Говорил мне: «С женой мне хоро-шо, уютно, но вдвоём привидение не увидишь. Может, оттого и не пишется». По весне терял он покой, считал дни, когда сойдёт снег и мож-но ехать в родовое гнездо, в деревню Шожма, что рядом с няндомой. «Я там молодею, по-нимашь, дак? Воздух, запахи, душевность. на погосте бабушка с дедом и мама лежат. Огоро-дец разведу, правда, растёт худо, да всяко на ушицу морковки надёргаю». И всё звал меня в Шожму. Я не поехал, как-то не срослось.

Митя обладал скрытым чувством юмора, к тому же обладатель этого дара ничего об этом не знал. Он писал мне из Шожмы удивительные письма, я читал их жене, стараясь подражать поморскому говору, и мы хохотали до слёз. Ког-да я говорил об этом Ушакову, он только пожи-мал плечами:

– Чо выдумал? Какой юмор? Я же не еврей, это они смехачи!

– Хватит тебе писать прозу под Василия Белова, пиши свое, пиши, как рассказываешь. Байки тебе нужно сочинять, шожминские бух-тины, да всё от первого лица.

Послушал совета, стал писать байки, из-давал их небольшими книжицами и раздавал

шожмакам и близким друзьям. Байки – пре-лесть, с поморским говорком, с юмором. И всё же устные рассказы Ушакова были лучше, ко-лоритней, будто от соприкосновения с бумагой, блёкли краски.

Вряд ли мне удастся воспроизвести устные рассказы Мити, и всё же попробую.

… Изба-то у меня в Шожме ещё дедова, ко-лом потолок подпер – и порядок. А крыша-то стала протекать, тазы ставлю, дак разве напасёшься? Мужики мне говорят, Алексеич, крышу-то покрасить нужно, мы те умельца приведём, он крышу за полдня и сделает. И привели. Чистый лесовик, ростом мал, весь в бороде, волос из ушей прёт, а глаза вроде голу-бики, когда её морозом прижмёт, да хитрющи. Глянул мужик на избу и говорит: хороша кры-ша, хороша, небось, ещё до революции избу-то крыли. Давай рядиться. Сошлись на четырёх полулитрах при моей краске. В Шожме пол-литровка – основная валюта. Перед тем как на крышу-то взлезть, мужик спрашиват: «А крепка ли у тебя труба, хозяин?» «Дак дедов-ска тож, говорю. Об ту пору в кирпич кури-ные яйца добавляли для крепости. Сносу ей не будет». – «Добро, да хорошо, хозяин». Мужик-то на крышу взлез, вылил в тазик краску, на-кинул на трубу верёвку, подтянулся, а труба возьми и осыпься. Лесовик с крыши и сверзился задом в огород, аж чмокнуло. Вслед за ним таз с краской прям ему на голову. Утёр тряпкой мастер рожу, да и говорит: а ну тебя, хозяин, к этокой-то матери – и ушёл. Так теперь и живу, без трубы, крыша не крашена. И ничего, главное – пишется.

С возрастом Митя стал всё чаще прибали-вать, уже с трудом и только с женой выбирал-ся ненадолго в Шожму. Как-то позвонила мне жена надя: «Диму забрали по «скорой», нару-шение мозгового кровообращения, возможно, инсульт». Я помчался в больницу. надя встре-тила меня в коридоре, предупредила: «Имей в виду, Дима не вполне адекватен». Митя лежал в отдельной палате, меня узнал, улыбнулся. Я сел рядом, он взял меня за руку и прошеп-тал: «Спасибо тебе, что положил в свой военно-морской госпиталь, тебе несложно… А вот кон-церты в палате устраивать – лишнее. С утра до вечера девки пляшут, да лабухи в барабаны ко-лотят. не уснуть». Я смекнул: галлюцинации. «Извини, хотел, как лучше, Митя. Пойду дам команду, чтобы отменили концерты». Вышел, вернулся через пять минут, лицо у Мити было умиротворенное: «Теперь-то другое дело. Ве-тром сдуло всю эту ведьмовщину».

После инсульта Ушаков так и не поправил-ся. на похоронах от Союза писателей было двое – поэт и однокурсник по Литературному институту николай Беседин, да я. Похоронили Ушакова в родной Шожме, рядом с матерью. У его могилы собрался знаменитый Северный хор, пел песни на стихи Ушакова. народу было много: сельчане, писатели. Траурной церемони-ей руководил поэт из няндомы Паша Захарьин, он же помог и с установкой памятника. низкий поклон вдове надежде за хлопоты, а вот дочь с внучкой от первого брака на похороны так и не приехали.

88

Лешие тропыПавел ЗАХАРЬИН

Осеннее видение

Осенним утром я умчался в лес,Влекли меня к нему покой и сила.Дым облаков, сокрывший синь небес,Клубился от костра зари уныло

И проплывал по дремлющим холмам,Кустарник обволакивая, рощи,А там, где возвышался в прошлом храм,Казалось мне, его сияли мощи,

Они вздымались, глыбясь, в небесаИ осиянно растворялись в небыль,Так святый дух, расправив паруса,Возносится в церквах под купол неба.

Взор устремив с восторгом на восток,Произнося усердно «Отче наше»,Я сердцем слышал свежей жизни ток,Мгновением молитвенным окрашен.

И быстро, без оглядки мчался прочь,Ах, впрочем, нет. Я удалялся тихо.Ещё в глухих местах таилась ночь,Равно хватившая добра и лиха.

не ведал я, что будет впереди, Что новый день мне всуе напророчит.но я ж просил у Отче: «не введи!..»И веровал, что мне поможет Отче!

***Лес просветлел. Зима не за горами.Остывший воздух лечит душу мне.Я занят вновь собою и стихами.Забыв о днях, загубленных в вине.Смотрю на лес, и вспыхивают взоры,И жалко всей душой осознавать,Что вышитые золотом узорыРаздарит всем ветрам природа-мать.настанут дни тревоги и печали,Одни из самых грустных дней в году.В густой туман окутаются дали,И сырость грузно ляжет на гряду.

Прохожий в плащ закутавшийся глухо,Пройдёт, как чья-то призрачная тень.И слышу я почти звериным слухом,Как убредает в ночь осенний день,

Чтобы вернуться глухо на рассветеПод шорох мокрых веток и дождя.Лес просветлел. В лесу играют дети,Как птицы перелётные галдя.

***В позапрошлую осень обилие светана округу сочилось мою.Так природа с улыбкой прощается с летом,Так, наверно, бывает в раю.

Молоко источали небесные сводыСквозь туманы и сквозь облака,Выражая вселенскую милость природы,Выражая любовь на века.

А безудержный свет, освещая жилища,Словно в долгие ночи баюн,Посылал с поднебесья духовную пищуна родимую землю мою.

***С утра я вновь в родном дому,Стекает с улицы прохлада.Мне хорошо здесь одномуВ тени разросшегося сада.

Заботы льнут к моим рукам.О, где ты, юности беспечность?Я взор тяну к живым цветкам,Предощущая жизни вечность.

ничто не выразит меняВсей полнотою светлой грусти.налились соком зеленяИ молодой смороды кустик.

Всё это скоро зацветётИ отцветёт под тенью сада… Когда младенец грудь сосёт,То жить и радоваться надо.

Из детстваЁлки машут лапами,Зазывают в лес.С мамою да с папою Я в лесу исчез.

Собираю спелыеЯгоды-зарю.Солнце розой белоюТеплит грудь мою.

Вкруг леса дремучие,Тучи комарья.Под лучами жгучимиГреется земля.

Павел Антонович Захарьин родился в 1953 году в Няндоме. В семье, где в букваль-ном смысле было семеро по лавкам, оказался последним.По образованию инженер железнодорож-ного транспорта. Автор нескольких сборников стихов.Член Союза писателей России.

«Двина», № 4 (60), 2015 89

Жёнки в хвойных вырубках, Скутавшись в платки,Ягодка за ягодкойПолнят туески.

Окликают в очередьВсяк своих мужей.Сами будто дочериМудрых ворожей.

Дорожат обительюВорожбиных снов.Крестятся святителюСеверных лесов,

За дары сердечныеВ помочь живота.Страдницы вы вечные,Дай вам Бог добра.

После грузно с ношамиВ уходящий знойС лицами хорошимиПравят путь домой.

ЕленеТы уже немножечко устала,И грустишь, и плачешь от обид.но желанной быть не перестала – Пламень чувств по-прежнему горит.

Ввечеру, когда стынь за окошком,Вместе нам уютно в доме быть.К новому крыльцу ведёт дорожка,нам её сам Бог велит любить.

И сосновый бор здесь под рукою,И лесное озеро, и пляж,И красиво на лицо зимоюЗдесь мороз наводит макияж.

ну а если приморозит шибкоИли запуржит на склоне дня,Мы камин затопим и с улыбкойУ живого посидим огня.

нас живой огонь теплом согреет,И за всё судьбу благодаря,Я скажу: «Пусть счастьем в доме веет,И в окошко смотрит пусть заря…»

Возвращение к себеТуман, переходящий в мелкий снег.Застывшие на лапах елей слёзы.Сам от себя к себе иду в побег,С оглядкой на метели и морозы

Привычно задержавшейся зимы… ну что ж. Мне флаг, как говорится, в руку.немало дней провёл я в царстве тьмы,Развеивая с мужиками скуку.

Ах, если б знать, что путь обратный мойК себе, босому, в ситцевой рубашке,Мне выпадет предзимнею порой,Я с лета бы припас цветок ромашки.

Прости, родной. Я стал совсем другим.Печать судьбы лицо переменила.Порой меня как лешего носилоИ вот прибило к тропам дорогим.

А ты, смотрю, всё так же свеж и мил.С поклоном говоришь прохожим: «Здрасьте!»Той девушке, что молоко носил,Привет мой скромный передай на счастье.

Пред ней ты помнишь, как я трепетал?Как голову она тогда вскружила!Любить так крепко я не перестал,И есть ещё запал в натужных жилах.

И есть ещё желание творить,Безумствуя, с неистовою силой.Ты только-только начинаешь жить.Я верую в тебя, мой отрок милый.

… У нас туман. Предзимье. Первый снегУже кружил, с землёй соприкасаясь.Я очень рад, что совершил побегК тебе, босому, в уголочек рая,

Чтоб насмотреться вдоволь на тебя.Бог весть, когда увидимся мы снова.Запомни эти строчки октябряИ передай их людям слово в слово.

СоседуС утра обувшись в валенки брожу,Размаиваюсь чаем с самовара.Затем над русским словом ворожуВ укромном уголке земного шара.

Лопатой отгребаю белый снег –Дорожку шире очищаю к дому.Работа эта заменяет бегИ «труд на пользу!» – машет мне знакомый.

Задумавшись, подолгу вдаль гляжу,Заснеженную даль родного края.И вновь над русским словом ворожу,К лицу ладони крепко прижимая.

Зайдя домой, варю домашним суп.Упревший, с огонька, он очень вкусный.В вечерний час, закутавшись в тулуп,Порой зайдёт сосед с улыбкой грустной. Мы с ним поговорим о том о сём.По чарке выпьем вперемешку с чаем.Остались из погодков мы вдвоёмИ потому друг дружку привечаем.

Он говорит, что всё идёт путём.Я говорю: «Прекрасно жить на свете!»И мы ещё, конечно, поживёмна весть куда несущейся планете.

г. Няндома

90

Сергей АнатольевичМурашёв родился на вельской земле, ему 36 лет. В 2013 году закончил Литинститут. Сейчас живёт и работает журналистом в г. Каргополе.

Ангелы и человекиРассказы

Сергей МУРАШёв

ДЕСяТЬ КОПЕЕК Десять копеек уже и деньгами не считают –

мелочь. Если где на улице валяются копейки – никто и поднимать не будет. А ведь на каж-дой монетке Георгий Победоносец, поражаю-щий змея. Однажды десять копеек мне очень помогли. Представьте храм, полный народу. Светлая седмица. Мужчина, невысокий, жили-стый, с сыном. У сына длинный галстук на ру-бахе. Если взять этот галстук в рот, то кажется, что вытянутый язык. Отец мальчика в светлом костюме, чисто выбриты и подбородок и шея, правда, видна синева. Со лба небольшая залы-сина. Слышен запах одеколона.

Это был я, да, я. Мужчина стоял около самого выхода. Ему

наконец-то стало везти в делах, он радовался. Сияла белизной рубашка, сиял чистотой серый, под сталь, костюм, блестели капельки пота на лбу.

Царские Врата были открыты. Мужчина смотрел в алтарь на горящий семисвечник, на множество свечей вокруг.

народу в храме так много, что даже у выхо-да пройдёшь с трудом. От этого жарко.

Мальчик, которого мужчина придерживал за плечи перед собой, дёрнулся, но мужчина толь-ко плотнее прижал его к себе. Бегать нельзя. Мальчик одет в чёрные брюки и белую рубаху с длинным галстуком.

наконец Царские Врата закрылись. Мужчи-на глянул за прилавок свечной лавки, там ни-кого не было. Он подождал немного. Через пару минут впереди среди людей что-то зашептало, зашевелилось. Мужчина сунул руку в карман пиджака. Мальчик воспользовался моментом и вырвался, но бежать было некуда. Его галстук закинулся на плечо.

Мужчина присел к мальчику и весело посмо-трел:

– Ты куда бежишь? Я специально сегодня Андрюшку не взял, а ты бежишь.

Мужчина знал, что вокруг улыбаются, он не

видел никого, но знал, что улыбаются. Его и особенно детей любили в храме.

Он достал аккуратно сложенные деньги и по-дал сыну.

– на, положишь сейчас! – опять сказал ве-село.

Сын обрадовался деньгам, зажал их в ручке, обошёл отца и сунул бумажки в щель урны при входе.

Мужчина, наблюдая за сыном, повернул го-лову назад и всё ещё улыбался. Вдруг он по-краснел. Жилы на его шее казались неесте-ственными, словно верёвки под кожей. Было видно, как две пятитысячные бумажки, чем-то напоминающие по цвету пасхальные свечи, провалились в урну. Поворачивая голову назад, мужчина уже знал, что к нему подходит баба Лида.

Она была уже совсем рядом. Всякий любил поговорить с ней, когда покупал что-нибудь в свечной лавке. Сейчас она была в красной ко-сынке и с серебряным подносом, полным денег.

Мужчина повернулся к бабе Лиде, сунул руки в карманы брюк в надежде найти хоть что-нибудь… Это было некрасиво, всегда некра-сиво, когда суют руки в карманы брюк, если костюм отутюжен, а пиджак застёгнут на все пуговицы.

В кармане нашлись две деревянные детальки от конструктора и маленькая монетка в десять копеек.

Он положил её на поднос и заплакал.

АНГЕЛЫ Таяло. Дорога была плохо почищена, скольз-

кая, можно сказать, ледяная. Впереди Максим увидел большой гусеничный трактор с ножом, который шёл почти по бровке, но всё-таки за-хватывал дороги.

Первой реакцией было сбавить газ и не обго-нять в повороте, скользко. но в ту же секунду включил левый поворотник, потом правый. Со встречки никто не выскочил, поэтому прошёл удачно, прямо посерёдке дороги. Стрелка спи-дометра перескочила 80. И никакой суеты. Всё чётко, ничего лишнего. Пора снимать жёлтый восклицательный знак с заднего стекла. Ещё бы – обогнал трактор!

Машину занесло немного влево. Он привыч-но выровнял её. Удивился и даже огорчился, когда увидел, что теперь машину несло вправо. Он не знал, как и когда это произошло, но это было неприятно. Хотя мысли где-то далеко, где-то рядом с восклицательным жёлтым знаком.

Теперь занесло влево намного сильнее. Он ещё раз крутанул рулём вправо. А вдруг всё выровняется, всё наладится. Впереди, метрах в двухстах, начало какой-то деревни. Виден был

«Двина», № 4 (60), 2015 91

знак на белых ножках. Тёмно-синее название деревни в белой рамке.

Машину несло по льду. Её почти развернуло поперёк. Она влетела в правый белый сугроб. Впереди, прямо перед глазами, стеной стоял тихий зимний лес. Последнее, что успел поду-мать, что он один, что никого не взял с собой. Машину обдало снегом, ударило этим снегом в стёкла. «Полетел» – скорее почувствовал, чем подумал. Из бардачка, откуда-то с потолка, казалось, из каких-то щелей посыпались бу-мажки, салфетки, лампочки, гайки, какая-то мелочь. Казалось, что машина разваливается на части. Через доли секунды она стукнулась о землю и встала на водительский бок.

Максим оказался теперь где-то там, внизу, около самой земли. Живой. Первым делом от-стегнул ремень безопасности. Выдернул ключ зажигания.

Панель всё ещё светилась, значит, фары, фары не выключены. Долго хлопал рукой, ис-кал клавишу, чтоб выключить. но не мог. Ког-да лежишь на боку, всё по-другому. Захотелось скорее выбраться. Быстро поднялся, не обращая внимания, что стоит на боковом стекле и мож-но выдавить его, попытался открыть пассажир-скую дверку. Она открылась. Подтягиваясь на руках, толкая дверку головой, цепляясь ногами за что попало, похоже, опёршись о водитель-ское сиденье, выбрался наружу. Как из люка.

Вокруг был зимний тихий лес. Машина улетела в кювет метров пять высо-

той. Она лежала на боку, чуть накренившись, словно в раздумье: переворачиваться оконча-тельно на крышу или нет. Рядом лежали не-большие сломанные деревца, верхний погнутый багажник. Фары горели, но как-то тускло – ви-димо, габаритные стояночные огни. Внутри, в капоте, что-то капало, слегка пахло бензином. ничего не дымилось и не горело.

Максим пальцем поправил очки (хорошо, что они не потерялись и не разбились), пригла-дил ладонью кудряшки своих волос и наиско-сок выбежал на дорогу.

Трактор был ещё далеко. Мимо проехала ма-шина, она не знала, что здесь произошло.

Максим посмотрел вниз на свою машину. Следы к ней были только его. Значит, она уле-тела по воздуху. По воздуху. Метров десять. В воздухе её окончательно развернуло носом против движения, хотело поставить на крышу и хлопнуть об землю. но не дали багажник и маленькие деревья – они смягчили удар. Помог и снег. Слава Богу. Фары машины слабо горели, как глаза собаки дворняги, которая ластится к тебе и показывает беззащитное брюхо.

Трактор всё ещё был далеко. Максим спу-стился снова к машине, открыл дверку и за-брался внутрь до пояса. Посмотрел, посмотрел, но ничего не сделал. Вылез обратно. Испугался, что трактор проедет мимо. Выбежал на дорогу снова и стал дожидаться трактора. В короткой кожаной курточке, хотя на улице таяло, было холодно. Голова тоже мёрзла без шапки. Прав-да, шапку он не носил уже давно, ему нрави-лось, чтоб люди видели его кудряшки.

Максим чуть дрожал, худой, высокий, стоял ссутулившись, держал руки в карманах курт-

ки. Очки съехали на нос, но не хотелось их по-правлять. Он смотрел, как увеличивается в раз-мерах трактор.

наконец трактор стал таким большим, что стало страшно. нож его, огромный, косой, оста-новился прямо около ног Максима. Тракторист где-то там вверху за стеклом кабины дёрнулся в одну сторону, в другую и открыл дверку:

– Чего тебе?! – Лежит. – Чего лежит? Максим почему-то думал, что тракторист

знает, что произошло, и всё видел. но тракто-рист не видел. Пришлось кивнуть в сторону ма-шины:

– Машина. Только тут тракторист заметил. Он выпрыг-

нул на гусеницу, потом в снег. Подошёл и по-смотрел внимательно. Потом взглянул на Мак-сима.

– Как это ты так? Сам-то как? Один был? – голос тракторист стал добрее. Максиму стало легче.

– Один, со мной ничего, пристёгнут был. Сначала в одну сторону, потом в другую… – всё прямо словно зачесалось, как захотелось рас-сказать.

но тракторист не стал слушать. Он уже мед-ленно спускался к машине. на полдороге обер-нулся:

– надо бы выключить, а то замкнёт, – и по-шёл дальше.

Максим не сразу догадался, что тот говорит про фары. Когда догадался, побежал к тракто-ристу. По дороге снова проехала машина и даже как будто притормозила немного.

– Деревья помогли и багажник. Теперь уже не перевалит на крышу, вон в кусты упирает, – рассуждал тракторист. Он был на вид какой-то плотный, тяжёлый, словно сбитый из пласти-лина. И лицо словно из пластилина слеплено: овальный катыш головы, лепестки ушей, слег-ка прижатые шерстяной шапкой. Две шишки надбровных дуг, вдавыши глаз. Большой нос картошкой и толстые припухшие губы. – От-туда зацепим и на колёса поставим, а потом вы-волокем. Ты полезай, полезай внутрь, – открыл дверку.

Залезать не хотелось. Казалось всё-таки, что кусты не удержат и машина перевалится на крышу.

– Троса только вот у меня нет длинного. Вот в чём дело. надо трос искать, – сказал тракто-рист кому-то, но не Максиму. Так разговарива-ют по телефону с наушниками.

– У меня трос есть, – ответил Максим уже из машины.

Тракторист не расслышал. В машине кое-где сосательные конфетки бар-

бариски – Максим всегда брал их в дорогу. – Выключай давай! – крикнул тракторист. –

Слева кнопка! И опять искать непривычно. – Выключил? – Выключил. – У меня где-то трос есть, – снова сказал

Максим. – Достать? – Документы достань! Только на стекло не

92

Сер

гей М

ураш

ёв,

«А

нге

лы

и ч

елов

еки»,

рас

сказ

ынаступай смотри. – Он ещё что-то пробубнил, потом ещё что-то, но было ничего не понять.

Троса нигде не было. наконец подал доку-менты и вещи через дверку трактористу. Дверка захлопнулась, и было видно сквозь налипший на лобовое стекло снег, как тракторист медлен-но пошёл к дороге. В одной руке у него сумка с документами, в другой – с одеждой. В машине стало совсем неуютно, и Максим, снова толкая дверку головой, вылез наружу.

напротив на дороге стояла маленькая зелё-ная машина и мигала правым передним пово-ротником (задний, видимо, не работал). Около машины двое мужиков в суконных пиджаках и валенках. Один из них сидел на корточках, ва-ленки у него были какие-то особенно большие. Увидев Максима, он распрямился:

– Здорово, Юрий! – почти крикнул. – Я не Юрий, – сказал Максим, ему стало

неприятно. – Так, наверно, и не Гагарин? – засмеялся

мужик. – Извини, друг. Поможем. Второй мужик стоял молча. Он очень похо-

дил на тракториста. Тоже словно из пластилина слеплен. нос картошкой, такая же точно шапка, и уши точно также этой шапкой слегка при-жаты.

Максим поднялся на дорогу. Тракторист сто-ял рядом с сумками, словно ждал автобуса. По-дошли мужики. Тот, что разговаривал, похло-пал Максима по плечу:

– Извини, друг, я ведь тоже не Юрий, тоже не Гагарин, – и засмеялся. но как-то неесте-ственно, словно у него это нервное, закашлял.

Когда перестал смеяться, снова похлопал Максима по плечу:

– Ты, друг, беги в деревню. Второй дом спра-ва, найди Колю носатого. У него трос есть. Ска-жи, от Свояка, – он улыбнулся, и оказалось, что у него нет половины зубов.

но Максим не двигался с места. Тот мужик, что походил на тракториста (правда, он ниже ростом), толкнул беззубого кулаком в бок и кив-нул в сторону своей зелёной машины. Беззубый отмахнулся от него, взял Максима за плечи:

– Ты, друг, беги, беги к Коле. У него трос есть. Поможем.

но он всё стоял, словно не слышал. Мужики сели в машину, она зарычала очень громко. По-том машина развернулась (причём мигал опять только передний поворотник) и уехала.

Подошёл тракторист и посмотрел прямо в лицо. Максим всё понял. Он пошёл, а потом по-бежал. Ему очень захотелось пробежаться, он почему-то вдруг поверил этому беззубому.

Коля жил в старом рубленом доме, низком- низком. Весь передний напуск крыши, закры-вающий фасад от дождя, был без шифера и без рубероида – одни доски и щели между ними. Словно это перья у птицы.

Дорожка к дому не прочищена – едва натоп-тана узкая тропинка. Разваливающаяся калит-ка забора открыта наполовину да так и застря-ла в снегу.

Дверь на веранду низенька, открывается тя-жело, со скрипом, не до конца. И всё на веран-де какое-то низенькое, маленькое, невзрачное, стёкла окон тусклые, грязные.

Максим постучался в обитую одеялом дверь и вошёл в избу. натоплено жарко, очки запо-тели. Свет лампочки и люди где-то справа за печкой. Максим шагнул туда, на ходу протирая линзы очков платочком.

на кухне на стене висел портрет во весь рост какого-то святого. В золочёной рамке. Под пор-третом на табуретке сидел маленький мужичок в свитере и спортивках, босиком. Он держал нога на ногу. нос его был словно свёрнут в сто-рону, так иногда рисуют носы, когда не умеют рисовать. напротив маленького мужичка спи-ной к Максиму сидел высокий мужик. Высо-кий и широкий в плечах – просто великан. Он упирался локтями в стол, был в тяжёлой чёр-ной шубе. на макушке его головы лысина, а оставшиеся волосы длинные и седые.

Максим сразу догадался, кто из них Коля, но всё-таки спросил:

– Здравствуйте! Мне бы николая! Коля, видимо, не расслышал и крикнул с

визгом: – А вам кого?! Великан медленно повернул голову в сторо-

ну Максима. Брови у великана были густые и тоже седые.

Максим повторил: – Здравствуйте! Мне бы николая. – ну я николай. Что надо? – казалось, что

он смотрит одновременно и на Максима, и в ту сторону, куда нос. Вдоль по носу полоса, чуть наискосок. Шрам. Словно когда-то нос отруби-ли, а потом пришили обратно.

– Я тут перевернулся на машине, мне бы трос. Меня к вам направили. – Максим поиграл ключами от машины (он даже не заметил, как они оказались в руках).

Игра ключами, видимо, не понравилась ни-колаю. Он сложил руки на груди:

– нету троса. Максим не смог ничего ответить и только

убрал ключи в карман. – нету троса. – Меня к вам направили, сказали, что есть.

От Свояка. Лицо николая изменилось. Он убрал руки с

груди и глянул на великана: – Это наши люди. – ну если наши, так дай. Если есть трос. – Есть, есть, – засуетился Коля и встал. Сра-

зу стало заметно, насколько он пьян, он едва держался на ногах. – Трос – верёвка, конечно, есть. Своим дадим.

Он подошёл к Максиму, сел, ссутулившись, на лавку около печи и замер.

– Ключ возьми! – кинул великан через пле-чо.

Коля встрепенулся, поискал что-то рукой в кармане и успокоился. Сидел и не шевелился, словно уснул. наконец великан повернулся к Коле, с трудом достав свои ноги из-под стола, шуба его была расстёгнута.

– Ты не тяни. Если есть – дай! Видишь – че-ловеку надо.

Коля выпрямился и даже как-то оживился. – Трос – верёвка есть, есть. не могу их на-

деть, – он едва заметно кивнул в сторону почти новых кирзовых сапог.

«Двина», № 4 (60), 2015 93

– Так помочь, что ли?! – спросил великан. – Помочь?! Коля снова ничего не ответил. Сидел прямо

и глядел куда-то в стену. – Да ну его! – сказал великан. Он довольно

быстро встал, подошёл к Коле и стал натяги-вать левый сапог. Максим взялся за правый.

Когда они обули его, великан сел на своё ме-сто и уже больше не оглядывался.

Коля сначала по печке, а потом по стенкам вышел на улицу. Максим шёл сзади.

Коля постоянно повторял, что он пьяный, но не давал помогать себе, стараясь идти сам. Око-ло сломанной калитки он поскользнулся и упал лицом и голыми руками в снег. Максиму стало жалко его. Когда Коля приподнялся, всё лицо его оказалось в снегу, словно чем-то изуродова-но. Он отёр лицо ладонью и тихо сказал:

– Вот видишь. Когда пришли к гаражу, оказалось, что он

не закрыт. Одна из небольших дверок тоже, как и калитка, открыта наполовину и застряла в снегу. В эту открытую щель вела собачья тро-пинка. Коля заглянул внутрь, потом ещё раз. Сказал, словно протрезвевший:

– нету троса. Всё я пропил, парень. Максим не сразу понял, к чему это сказано,

и всё стоял в нерешительности. – Ты где улетел-то? – Вот, прямо перед деревней. – на Мостках, значит. нету, парень, троса,

– Коля ещё что-то говорил, но Максим не стал его слушать, пошёл.

– Я, парень, сейчас приду туда, помогу. Максим уже с дороги взглянул на Колю око-

ло гаража, в одном тонком свитере, в спортив-ках, большущих кирзовых сапогах не по раз-меру, и зачем-то сказал ему: спасибо.

Около трактора стояла теперь белая машина, точно такая же, как до этого зелёная, только теперь – белая. Из машины вылез шофёр. Он, немного пошатываясь, неуклюже шагал в сто-рону Максима. Ему не хотелось смотреть на му-жика. Вдруг он заметил, что из-под правой его штанины виднеется пластмассовый наконечник протеза.

Поравнявшись с Максимом, мужик схватил его за руку.

– Меня Иван зовут, а тебя? – Максим. Он крепко держал за руку и смотрел прямо

в лицо, от этого Максиму стало неприятно и хотелось отвернуться.

– Железо – это всё ерунда, Максим. Железо – это железо. Главное – сам целый остался. Пони-маешь? Я в этом месте, точно в этом месте, два раза бывал. Понимаешь? – он ещё посмотрел на Максима, но больше ничего не сказал, отвер-нулся и ушагал к своей машине, сел в кабину.

Трактор монотонно работал. Тракторист сто-ял рядом с сумками и ничего не спросил про трос, но Максим сам сказал:

– нету. – И тут же побежал вниз к машине. – Да у тебя, наверно, короткий? но Максима было не остановить. Он за-

брался внутрь, всё обыскал и нашёл. Красный, крепкой плотной лентой. Аккуратно свёрнутый и убранный в прозрачный пакетик.

Максим вылез из машины. на ходу скинул пакет, развернул трос. Отдал его трактористу. Тот едва глянул.

– ну что это, – и как попало стал засовы-вать трос в правый карман куртки. неожидан-но замер и поглядел вдоль по дороге в сторону противоположную от деревни.

– неужели едут, – сказал недовольно. – Словно на тот свет катались. – Трос так и не засунул до конца, он болтался из кармана крас-ной нарядной ленточкой.

По дороге ехала та самая зелёная машина, она снова помигала правым поворотником. Сза-ди к машине был привязан железный трос. Он, видимо, плохо гнулся и тащился за машиной какой-то загибулиной. Все подошли посмо-треть. Даже мужик из белой машины пришёл. Ржавый трос лежал на заледенелой дороге тон-ким уродливым червём.

– С трактора снял, велено вернуть. – А вы сегодня работаете? – спросил мужик

из белой машины. – Работаем, работаем, Ваня. Максим вспомнил, что мужика, и правда, зо-

вут Иваном. Свояк схватил трос и напрямую пошёл к

машине. Трос тащился за ним по снегу. Трак-торист пошёл помогать. Вдвоём они долго возились около машины, куда-то заглядывали, приседали, словно делали упражнения. У Мак-сима заболела голова, затылок. Если до этого ему казалось, что это всё неправда, что всё это происходит не с ним, то теперь понял, что всё так и есть.

– некак, – сказал тракторист, повернувшись к дороге. Это значит, что никак нельзя заце-пить.

И в этот самый момент Свояк ухватился за кончик красной ленты:

– А это что? – и стал вытягивать трос из кар-мана тракториста, как фокусник.

Максим засмеялся. Тракторист кивнул в его сторону:

– А это его, машинный. – Вот этим и зацепим, а дальше мой пойдёт. Тракторист кинул железный трос в снег и

стал подниматься к дороге. – Цепляй, – кинул через плечо. Красная лента легко обвилась вокруг заднего

колеса. Трактор с лязгом заскрёб гусеницами по льду. Трос натянулся, выскочил из снега, сна-чала красный, а потом рыжий. Машина встала на колёса, и все громко закричали, замахали руками, стали показывать трактористу, что больше не надо. У Максима болела голова так, как ноют руки, когда заморозишь их, а потом они отходят в тепле.

Все спустились к машине. Оказалось, что разбита задняя левая фара. Сильно замято зад- нее левое крыло. И вообще вся левая сторона помята. Зеркало оторвано. но двери открывают-ся. Когда их открыли, из машины посыпались лампочки, предохранители, открытки с храма-ми. Максим, не разбирая, скидал всё обратно.

Машину можно было вытащить только впе-рёд: в эту сторону насыпь была более-менее по-логой.

Все поднялись наверх, и Максим вместе с

94

Сер

гей М

ураш

ёв,

«А

нге

лы

и ч

елов

еки»,

рас

сказ

ы ними. Один Свояк остался около машины, слов-но он сапёр, а в машине бомба. Он, насвисты-вая, привязывал ленту к переднему бамперу. Все устали. Вернее, Максим устал, и ему было всё равно.

Из деревни подошёл Коля носатый. Он крик-нул вдруг:

– Ты чего делаешь?! – и упал в снег брустве-ра. Снова лицом. Он приподнялся на руках и крикнул Свояку: – За ось цепляй! За балку! За бампер не цепляй, оторвёт!

Свояк посмотрел на Колю и засмеялся. – Спасибо, носатый! – Он отмотал ленту бам-

пера и залез под машину почти по пояс. над Колей никто не смеялся, все стояли сза-

ди Максима, и никто не смеялся, словно никого и не было. Максиму снова стало жалко Колю. А тот поднялся и стал ходить по брустверу туда- обратно. Сгорбившийся. Держал то одну, то другую руку в кармане, а свободной рукой ма-хал. Кричал почти одно и то же:

– Жёстко ездит молодёжь! Газ давят, а тор-моза не знают. Газуют только. Летуны! Трактор забуксует, вытащить не сможет. Ещё всю неде-лю, дней десять здесь будешь жить. новый год справлять с нами будешь. У меня можешь, – казалось, что говорит он это почему-то не Мак-симу, а Свояку. Казалось, что Коле нравится кричать здесь, в лесу.

наконец Свояк вылез из-под машины. Лицо его было красное.

– Ты, носатый, кончай! Сам-то сколько раз летал?

– Тринадцать, а может быть, и больше, – не задумываясь, ответил тот. но болтать пере-стал.

Позже Максим вспомнил, что, как только вытащили машину, Коля махнул рукой и по-шёл к деревне. Снова пошатываясь, качаясь из стороны в сторону. Похоже, он замёрз без курт-ки и хотел скорее домой.

А машину вытащили легко, колёс не было видно и казалось, что она плывёт по снегу. Трос

отвязали быстро, Максим даже не успел этого заметить. Свояк первым делом открыл капот.

– Всё вроде на месте, масло по минимуму. Дружище, тебе везёт – радиатор полный, мо-жешь заводить, – он открыл водительскую дверцу. Из машины снова посыпались мелкие запчасти. У Максима дрожали ноги, и он не схо-дил с места, только достал из кармана ключи от машины и поиграл ими. Тогда тот мужик, что походил на тракториста, вдруг сказал басом:

– Давай сам, Свая! Свояк радостно схватил ключи, сел на води-

тельское сиденье, что-то дёрнул, что-то нажал, включил зажигание – и машина заработала.

– Как часики! – засмеялся Свояк. – Ты давай садись, езжай потихоньку, а мы за тобой, как джипы сопровождения! – Он вылез из машины. – Только ничего не включай, без фар едь, а то замкнёт ещё! ничего не включай! Давай, давай, а то нам некогда!

Они усадили Максима внутрь, а ему каза-лось, затолкали насильно, захлопнули дверку. Все расселись по машинам. Из трубы тракто-ра пошёл чёрный дым, видимо, тракторист дал слишком много газу. Максим включил первую скорость и тронулся. Как только он увидел пе-ред собой белую ледяную дорогу, сразу вспом-нил, как занесло: влево, потом вправо, потом снова влево и окончательно развернуло и ки-нуло в кювет. Он вспомнил, как при каждом заносе с боков машины и впереди её поднима-лись белые облака снега. Видимо, того снега, что лежит сверху на ледяной корке. Максим хотел знать, едут за ним мужики или нет, он хотел отблагодарить их. но не мог посмотреть: левое зеркало сломано вовсе, правое свёрнуто в сторону, а на заднем стекле накидан снег. Он не знал, едут за ним или нет, но останавливаться не хотелось. Впереди была только белая дорога да иногда кажущиеся большими круглые слов-но удивлённые, фары встречных машин.

г. Каргополь

соль земли поморской

Во-первых, потому, что речь в ней идёт не о предприятии, которое благо-получно и твёрдо стоит на матёре, а о рыболовецком колхозе, где главное место работы – мировой океан. Во-вторых, потому, что смонтирована она не каким-то архивистом, который пе-дантично переписывает отчёты, прика-зы и сводки жизнедеятельности пред-приятия, а создана профессиональным журналистом, чья судьба неразрывно связана с судьбой Рыбакколхозсоюза на протяжении 30 лет. Причём автор – Эр-нест Петрович Зеленин не засиживался в конторе и на берегу. Его репортажи и очерки шли прямо с промысла. Фото-графии гигантских волн, дыбом встаю-щей палубы – это свидетельства того, в каких условиях приходилось работать

и рыбакам, и автору публикаций. Это была подлинная передовая трудового фронта. Потому такие материалы шли сразу в номер и публиковались не толь-ко на страницах «Рыбака Севера», но и областных органов печати «Северный комсомолец», «Правда Севера» и даже центральной газеты «Советская Рос-сия». Собранные воедино эти очерки и репортажи дают яркую картину как недавнего прошлого, так и настоящего древних поморских сёл Койда и Майда, объединённых рыболовецким колхозом «Освобождение». Здесь соль поморской земли, здесь самобытные характеры и судьбы, на которые можно и нужно равняться новым поколениям урожен-цев Русского Севера.

Михаил ПОПОВ.

Книг о трудовых коллективах сейчас выходит множество. И всё-таки эта – наособицу. Почему?

«Двина», № 4 (60), 2015 95

Родная речь

СТАРый ЗНАКОМый

Юрий МОГУТИН

сроки и срока***Отмотал две трети земного срока;Остаётся меньше даже чем треть.И поскольку было око за око,Вскоре нечем стало смотреть.

недобиток ссыльный с глазом на скотче,Для жены обуза и для детей.не обрыдли Тебе, Аве Отче,Кастаньеты громких моих костей?

Устаю бороться с волчицей – болью;Под ребром металл, под язык ментол.С кем сражался я? не с самим собой ли?С этим вряд ли справится валидол.

Был в отключке, в коме, в палате тяжких;Чтоб не сдох, сквозь шланг мне вводили снедь.Здесь я вроде пятиэтажки,Той, что сносят: чего жалеть!

Отпусти на волю меня, сестричка!Я не кенар пленный, чтоб в клетке петь.Говорят, до рая есть электричка.Вот бы мне на неё успеть!

***Так вот она собака где зарыта! – Что клянчила куски у общепита,От кирпича спасалась наутёк,С прокушенною лапой в давней драке.Четвероногая душа собакиЗабыла взять на небо поводок.

Уравнены в правах бесстрастной смертьюМы с теми, кто в намордниках и с шерстью,И с птице - рыбо – зверем, и с ежом.И бомж последний, и товарищ Брежнев – Всех изымает смерть из жизни прежней.Звездец всему живому предрешён.

Любой из нас ей на закланье вырос – И рослый слон, и незаметный вирус, И целый этнос – все подвластны ей.на родине, меняющей названья,Трудна для нас наука выживаньяСредь майданутых. но Творцу видней…

***Потрошитель блох – двортерьер,Поседевший от стуж и вьюг,Беспризорных сук кавалер,Босяков наилепший друг.

Сотня вёрст для него не крюк,Где свалился, там и приют.Кинут косточку – он и друг.Зла не помнит, когда побьют.не берут его зной, мороз,Ментовоз, бруцеллёз, инфаркт.Как он выжил среди колёсВ мельтешенье слепящих фар?

И докуда хватает глаз – Люди – звери, бетон, бензин, Рёв машин, углекислый газ, Мир двуногих бухих верзил.

Псу облаять их всех слабо.Вдалеке просвистел «Рапид».ночь. Железо спешит в депо.Пёс ничейный в канаве спит…

***Жизнь моя с возрастом вышла из моды.Задвигаю её вглубь комода.но она вдруг падает с полки,Разлетясь на осколки, хрустя и звеня.И из каждого её кусочкаГлядят на меня два сына и дочкаИ множество маленьких меня…

***Когда держава без хозяина,Бурлит болотная столица,И каждый здесь – подозреваемый,Коль не убитый, так убийца.

Мошны пожизненные пленникиПод неусыпною охранойЛетят мошенники, изменникиИз банка в Кремль, оттуда к храму –

За грабежи купить прощение,За мзду Христу избегнуть кары.И только мелкие мошенникиПорой вселяются на нары.

А прозябающему в Галиче,Саранске и в любой республикенавальный с кодлой не товарищи.народ тошнит от этой публики.

Их словоблудие картавоеИ недовольства либеральныеЧужды рабочим Васе с Клавою.Уж извиняйте их, навальные!

96

***Пока глаукома не съела второй мой глазИ угольный мрак не закрыл от меня весь мир,Хочу, человеки, запомнить сердешных вас,Кому я был другом иль до сих пор не мил.

Ютился в столице иль в ста от неё верстах,Считал копейки до следующей беды.А что до сожжённых мною в сердцах мостах –По зимнику переправитесь, когда прочными станут льды.

Сезон – на плаву, а три других – на мели.но верю: придёт вода – и плыть кораблю.Уже без меня. (Врачи помочь не смогли).но всё ещё жизнь люблю. И кум королю.

***Городские падальщики – бомжи –Инспектируют каждый помойный бак,Погреба у дачников, гаражи,А к весне окрестных съели собак.

Вечно роется в гнили и что-то естОбитатель свалок ворон среди.Ты послушай, Господи, благовестИз простудной впалой его груди.

Корм его – обглодки, прокисший хмель,Сухари зелёные, тухлый фарш.Словно кит, на житейскую севший мель,Он умрёт в грязи под вороний марш.

Ладно б сгиб от мук в терновом венце,Иль за жизнь собачью дали медаль… Вы, поди, морали ждёте в конце?Где ж в наш век аморальный мне взять мораль!

Дошёл до краяДошёл до края. Вот он – край Родимый. Двор мой тоже с края:Колодец, яблони, сарай,Собачья будка у сарая.

Истлел в кладовке мой бушлат;Давно похоронили маму;Колодец сгнил, жена ушла,И рай мне стал не по карману.

Мне стыдно, что застал меняЗемляк за созерцаньем рая.Здесь полпогоста – мне родня,А я – живой – дошёл до края!

Их лица, мимика, глаза – Давно добыча глины рыжей.но их родные голосаЗвучат всё явственней и ближе.

С креста слетела птичка – «фьють!»,А может быть, – душа, не птица?Тут на поминках бражку пьют – Она в вино не превратится.

Я сроду ноги унестиУмел от шумных сборищ общих.но мне вовеки не уйтиОт дорогих моих усопших.

***Кто не помер – те остепенились.Кажется, что все, кого я знал,Перекрасились, переменились,Со стихами каждый завязал.

Тот – в пельменосборочном хозяин,Этот за бугром преподаёт.А известный некогда прозаикнынче – садовод и куровод.Поэтесс податливых, в рейтузах,Пёршие в журналы косяки,ни шиша не выцыганив в музах,Кто в бордель ушли, кто в «челноки».

Разве кто-нибудь из них напишетВ наше время чувственный стишок,До смерти собачьей жизнью выжат,Под собой не чуя грешных ног? раздумья ЦыфиркинаСела ворона на древко флагштока – Гадить на знамя и радостно каркать.Бомж возлежит на краю водостока – Это его Триумфальная арка.

Фирма у края финансовой бездны,Ветер свистит через дыры в бюджете.Мы в ожидании манны небесной,В крайности, манки или спагетти.

Крах наш в строжайшей содержится тайне.Череп трещит – от ума. не иначе.Даже спецовка уборщицы Танине от Кардена, так от Версаче.

Выпей вина из небесного чайника.Твой «доширак» разбухает на ужин.Все короеды. Кроме начальника.Скучен и веку больше не нужен…

***не ломись в тюрьму, не целуй замки,не просись к теням на постой.Брешь в душе терновым кустом заткни,Родниковой залей водой.

Я смотрел на смерть сквозь дыру в судьбе,Мне лорнетом служил капут.Я подсуден Вышнему лишь Судье.Он-то знает – зачем я тут.

Если смерть – зачем? Для чего она,Если некому выть по мне?Для чего тогда эта жизнь дана, Где и жил-то я не вполне?

Я до правд Твоих не дорос, Господь:Всюду вижу один обман.Всё, что нажил я – горемыка – плоть,Слепота да пустой карман.

Погляди вокруг – ни моей вины,ни моей родни, ни жены.Долистать успеть этой жизни сны,Ибо мне минуты тесны.

г. Москва

Юрий М

огути

н,

«Срок

и и

срок

а»

«Двина», № 4 (60), 2015 97

Родная речь

СЛОвО МОЛОДыХ

Елена ТУЛУШЕвА

чудес хочетсяРассказ

Елена Тулушева дебютировала в мартов-ской книжке журнала «Наш современник» за 2014 год. Публикация сразу привлекла внима-ние читателей и литераторов. Письма в ре-дакцию, отзывы в социальных сетях, упомина-ния в журналах. В интернет-издании «Парус» под заголовком «Молодые о молодых» вокруг рассказов Елены развернулась оживлённая дис-куссия. О рассказах Тулушевой доброжелатель-но (хотя и не без доли критики) отзывались В. Крупин и В. Личутин, С. Есин и Ю. Козлов.

Молодой автор нашёл своего читателя. За год рассказы Елены Тулушевой публиковались 23 раза в ведущих литературных изданиях России, Беларуси, Казахстана, в русскоязыч-ных журнала Германии и Эстонии.

Успех закрепили награды, полученные на престижных писательских форумах – «Сере-бряный Витязь», завоёванный на V Славянском литературном форуме «Золотой Витязь» и стипендия Министерства культуры РФ, пре-доставленная по итогам XIV Международного совещания молодых писателей.

На редкость удачное вступление на лите-ратурное поприще! Один из читателей искрен-не изумился: «Если молодая писательница на-чинает путь в литературу с таких сильных вещей, то, что же можно ожидать от неё в дальнейшем?»

Что же в основе успеха? С одной стороны, жизненный опыт, темпераментно обозначен-ные профессиональная и гражданская позиции. Елена – врач. В 28 лет она успела окончить два вуза, работала во Франции и США. В на-стоящее время – старший медицинский пси-холог Московского реабилитационного центра для подростков, страдающих алкогольной и наркотической зависимостью. О своих юных подопечных она знает всё. Вплоть до номера роддома и обстоятельств появления на свет. Пытается их понять, помогает, защищает. Писательство предоставляет для этого до-полнительные возможности.

С другой стороны, в рассказах Тулушевой привлекает динамизм, лёгкость письма, живые диалоги, точный язык. Словом – литературное мастерство. Тулушева работает в жанре нон- фикшн. Это жёсткие, начисто лишённые сен-тиментальности тексты, где присутствие автора минимально, а всё внимание направле-но на героев с их поступками и драматически-ми судьбами.

Александр КАзинцеВ,заместитель главного редактора

журнала «Наш современник»

-Тук-тук! Можно?– Заходите.

– Я с мужем.– ну давайте вместе, куда ж его деть… Ого!

Это кого ж мы рожать будем с таким папой?! В вас сколько – метра три?

– Два… – смущённый здоровяк протиснулся в кабинет.

– А вес?– Сто двадцать.– Что ж это вы, голубчик, эдакий шкаф, вы-

брали себе Дюймовочку, а рожать-то ей как, по-думали?

«Шкаф» сконфуженно заулыбался, отчаянно пытаясь сжаться.

– Да вроде она у нас небольшая, два во-семьсот была по УЗИ в прошлом месяце, – по-сетительница пыталась пристроить спутника в какой-нибудь угол, но тот постоянно что-то задевал и в итоге предпочёл просто замереть, взглядом умоляя больше его не трогать.

– Тогда УЗИ и – вперёд. Роды первые?– Первые. Боюсь очень!– ну что, женщины веками рожали, ничего.

А беременность какая?– Я ж говорю, первая!– До этого выкидыши, аборты, в том числе

на ранних сроках?– нет, всё впервые!– ну, как скажете. Если вдруг вспомните, со-

общите, – он быстро заполнял бумаги, про себя вынося вердикт: «наверняка врёт! И что ты с ними делать будешь? небось наделала дел по юности. А если какие осложнения – нам ведь разгребать!» – он недовольно поморщился, вспо-миная осложнённые роды годичной давности. После того случая он стал крайне скептически относиться к информации из уст беременных и сейчас по привычке внутренне проговаривал: «Врёшь. И тут тоже врёшь».

– Игорь Владимирович, можно вас? – рас-красневшаяся толстушка застыла в дверях с из-виняющимся взглядом.

– У меня пациент, – он резко обернулся и понял, что дело срочное. Вошедшая – медсестра Маша – работала в бригаде детской реанима-ции. Бригада укомплектована неонатологом и хирургом. Раз пришла за ним, значит, рук не хватает. Просто так во время приёма никто не заходит: персонал вышколен, отделение плат-ное, пациенты возмутятся.

98

– Минуту, – кивнул он Маше. – Видимо, «сверху» звонят, начальство, сами понимаете, – обратился он к пациентке. – Вы пока снаружи подождите, я быстро.

Как только вышли из отделения, Маша за-тараторила:

– Там Кузякин разрывается. У нас плано-вое кесарево. Тройня. У одного на УЗИ выяви-ли то ли грыжу, то ли опухоль, в общем – не отойти. А тут экстренную привезли. Схватки в метро начались. У плода сердцебиение плохое, похоже, обвитие. Меня отправили помогать, но Александр Степанович послал ещё и за вами.

– А Усачёв где?– Усачёв дома после суток: дежурил за Ка-

мышева, тот в больнице с язвой.Когда они вбежали в палату, дежурная бри-

гада суетилась в ожидании последнего этапа ро-дов. Переодеваясь, моя руки, он отметил, что для ребёнка уже подготовили реанимационный набор.

Роженица была с виду крепкой. Длинные пшеничные волосы, даже слипшись от пота, сияли здоровьем. Орала она громко, значит, силы есть. Хотя обычно такие не орали. Он уже привык делить всех их на две категории: де-ревенские и городские. Конечно, не по месту жительства, на разговоры кто откуда времени тут не бывало. Деревенские, в его понимании, – плотные, мясистые, с крупными бёдрами и сильными руками. Рожали они так, будто в поле косили: жарко, сил нет, тяжело, но куда деться, сделай дело и отдыхай. Такие инстинкт-ивно знали, когда и как тужиться, как дышать. Городские же – вот это морока. Щуплые, в чём душа, всё за них сделай. И анестезию им по-больше, и пить хотят, прям умирают, а тут ещё моду взяли за деньги мужиков своих прита-скивают смотреть. Врачей не слышат. Ты им – «дыши», а они тужатся, ты им – «толкай», а они «не могу!» Правда, такие тысячу раз потом отблагодарят и мужики их всей бригаде и кон-верты, и бутылки носят. Тоже приятно…

Эта была из деревенских, но, похоже, ребён-ку что-то мешало, и орала мать беспрестанно.

– Так, заканчивай кричать. Тут работы на полчаса. ну-ка, соберись!

Роженица будто и не слышала, только орала и мотала головой. По глазам коллег он понял, что шансы ребёнка невелики. Сёстры начали распечатывать дополнительный хирургический набор.

– Сколько уже?– У нас она четыре часа, да плюс пока везли.

Сама сказать не может, как давно первая схват-ка была. – Маша суетилась, поправляя ему ха-лат и натягивая перчатки. – Сначала шло хоро-шо, думали, стремительные роды будут. А как головка показалась, так и застопорилось. Очень долго не продвигается.

– А резать, видимо, было поздно… – пробуб-нил он сам себе. – Что делать, Саш? Может, надавить?

– Да уже пробовали. Давай, может, ты по-сильнее… – на лице его друга блестела испари-на, сзади из-под шапочки пот каплями сползал по бритым складкам затылка за воротничок

уже изрядно взмокшего халата. – Что-то нелад-но. Как выйдет, он – на тебе, мне – мать.

Через несколько потуг ребёнок наконец вы-шел. Мальчик. Синий. Тройное обвитие. Мол-чит.

Игорь быстро перехватил обмякшее малень-кое тельце, в два шага перенёс его на столик, где сёстры уже приготовили трубки и отсос. на-спех обтерев недышащего младенца, он, как в режиме ускоренной перемотки, начал реанима-цию. Счёт шёл даже не на секунды.

Вокруг было множество звуков. Саша серди-то что-то требовал от сестры, со звоном бросал зажимы, равномерно пищали датчики давле-ния, из открытого окна доносился звон трамвая. но всего этого Игорь как будто не слышал. Его слух был настроен лишь на одну частоту: сиг-нал от этого маленького человека. Человек мол-чал. Игорь вновь и вновь методично выполнял инструкции учебника по экстренным родам. Он понимал, что каждая минута уменьшает шансы на жизнь, а каждая секунда может обернуться инвалидностью ребёнка.

Ему казалось, что прошло уже полчаса: вре-мя здесь растягивается. В реальности он спасал младенца всего несколько минут: без останов-ки делал непрямой массаж сердца, ощущая под пальцами крохотные рёбра, которые вот-вот готовы были треснуть под его натиском. А там, за ними, всё ещё молчало маленькое сердце.

«Давай, парень, давай. Мы с тобой прорвём-ся!» – он пытался передать через пальцы свой импульс жизни, свою силу. «Давай, ты же му-жик!» – уговаривал он.

«Стукнуло! Только что! Пробилось ведь!..Молчит… ну что же ты?! Показалось? не может быть! Это ни с чем не перепутать. ну же, давай! Один раз уже смог. Давай, парень!» – под его пальцами отчётливо послышался второй удар. Тишина. Ещё тишина. Молчит… Вот он: тре-тий. Четвёртый. Ещё!

– Умница! настоящий мужик! Борец! Давай, мой хороший, не останавливайся. Мать тебя как услышит, взлетит от счастья.

Младенец слабо двинул ножкой, подтянул обе ручки к груди, медленно заворочал головой и издал слабый шипящий звук. Игорь подхва-тил его, ловко хлопнул по ягодицам, повернул головкой вперёд.

Слабое подобие детского крика заглушили вздохи всей бригады.

– Красавец! – Игорь завернул его в полотен-це и двинулся к матери. – ну, заслужил, брат. Вот она – мамка твоя! – развернул малыша ли-чиком к маме. – Что, выкладываю? – обратился он к Саше.

Саша недовольно поморщился и отмахнул-ся.

– Да ладно тебе, Александр Степаныч. Ты же помнишь, решение главного. «Психологи уста-новили, что в первые минуты жизни ребёнку необходим телесный контакт с матерью… » – Игорь передразнил главврача.

– Да шли бы эти психологи… – беззлобно буркнул Саша, – в бухгалтерию. Давай, быстро, я ещё не закончил.

– Слушаюсь! – Игорь комично поклонился и поднёс младенца к лицу матери.Е

лен

а Тулуш

ева,

«Ч

удес

хоч

ется

»,

рас

сказ

«Двина», № 4 (60), 2015 99

– Уберите, – едва слышно прошелестела женщина.

– Чего? – не расслышал Игорь. – Гляди, мама, вон какой у тебя богатырь! Давай положу его тебе, готова?

– Уберите, не хочу, – чуть громче прошеп-тала она.

– ну приехали, «не хочу». Теперь, дорогая моя, лет на восемнадцать свои «хочу – не хочу» забудь. – Игорь поднял пищащего младенца по-выше. – Теперь вот он за тебя решать будет.

– не надо! Уберите! Я не хочу его видеть!Игорь озадаченно замер. на родовые горячки

он насмотрелся. Обычно он резко пресекал по-добное поведение рожениц. А как по-другому: не рявкнешь на них, перестанут работать, а ребёнку-то ничуть не легче, чем им. но сейчас он чувствовал такой прилив радости, оттого что это маленькое сердце забилось под его пальца-ми. Ему не хотелось портить себе настроение, сегодня ещё до ночи дежурить в родовом.

– Ладно, отдыхай. А мы твоего красавца пока взвесим и измерим, – он направился к ве-сам, бережно держа своего подопечного.

– Так, что тут у нас… Маша, записывай: три семьсот пятьдесят. Так… аккуратненько, голов-ку… пятьдесят два сантиметра. Записала?

– Да-да, записала.– Внешних повреждений не наблюдается.

А конкретней наши неонатологи скажут, как освободятся.

– Игорь Владимирович, а как записывать – документов никаких нет.

– Как нет? А родовая карта? Сертификат? – он держал малыша, невольно покачивая, пока сёстры нагревали лампу для младенца.

– ничего не было, – Маша поморщилась. – ни карты, ни паспорта. Спрашивали фамилию – не говорит.

– В смысле – не говорит? – у Игоря неприят-но потяжелело в груди. – Тебя как звать-то? – повернулся он к родившей.

– наташа, – вяло отозвалась она, прикрывая рукой глаза от яркого света ламп.

– ну, ты не в первом классе, полностью – фамилию, отчество. Ребёнка как назовёшь, ре-шила?

– Иванова. Иванна.– Так, ребёнок, значит, Иванов. Имя при-

думала ему?Женщина молча отвернулась. Игорь начал

раздражаться. Саша как-то странно на него взглянул и тоже раздражённо начал поторапли-вать сестёр:

– Я же сказал, восьмёрку, а вы мне шестой даёте! Вы на работе, внимательнее надо быть!

Игорь с мальчиком на руках подошёл к ма-тери.

– Так, давай-ка приходи в себя. Миллионы женщин рожают. Всё нормально. нам тут вре-мя дорого, нечего тянуть. Карты у тебя с собой нет. Кто-то привезёт? Иначе нам нужно будет взять у него кровь на ВИЧ, гепатит.

– Берите, делайте, что хотите!– Приехали! «Что хотите» – не можем.

Теперь на каждый чих подпись матери нужна. Твой ребёнок – тебе решать.

– нет у меня ребёнка! – крикнула она вне-запно. – не-ту! Это не мой! Уберите!

на мгновение все замерли. Стало слышно, как жужжит, нагреваясь, ультрафиолетовая лампа над детским столиком.

– Ты чего? Ау, мамаша, ты уже родила! Жи-вой он, всё хорошо! Ты что же, не слышала, как он кричал? Вот, смотри, богатырь твой.

– Уберите. не хочу. Я его не хочу. Я не буду его брать, – женщина уже не кричала, а говори-ла громко, отчётливо и пугающе внятно.

– Игорь! – рявкнул Саша.Игорь растерянно обернулся. Саша кивнул

ему в сторону стола и чуть махнул локтем.– ничего, мой дорогой, всякое бывает! –

приговаривал он, отворачивая всё ещё пища-щего младенца, как будто заслоняя от матери. – Устала мамка твоя. Перепугалась небось, пока ты молчал, – он сам бережно укутал маль-чика в пелёнку и одеяло. – но мы-то знаем, что всё у тебя в порядке, успел ты, братец, вовре-мя задышал. Умница, обойдётся без патологий. У Александр Степаныча руки золотые! – малыш перестал пищать и как-то сосредоточенно на-чал разглядывать лицо врача. Игорь прекрасно знал, что в первые дни, а то и недели младенцы не могут различать и понимать увиденное. но сейчас он был готов поспорить, что этот ребёнок смотрел ему именно в глаза, причём серьёзно смотрел, осознано. – Ух, какой ты! Да, брат, задумайся. С женщинами этими нелегко, по-пробуй пойми, что у них в голове! ну полежи теперь, погрейся, – он подмигнул малышу. Тот беззвучно шевелил губками. В груди всё так-же неприятно давило. Когда он направился к Саше, ему показалось, что младенец смотрит ему вслед.

– Что у тебя? Помощь нужна? – он говорил уже негромко и выдержанно.

– нормально, заканчиваю. Что думаешь, она из этих?

– Из каких?– Сяких. Кукушка?Игорь не хотел об этом думать, он всё ещё

чувствовал в пальцах отзвуки этих долгождан-ных ударов.

– Да не, просто очередная неженка. Распе-реживалась, вот и немного «того» на нервной почве, пока ребёнок молчал.

– ну да. Вся ухоженная, а документов ни единого. Как специально. Даже карточек кре-дитных не нашли. Подготовилась. Ты внима-тельно на неё посмотри.

– некогда мне тут смотреть. У меня внизу контрактники. Так что, если тебе помощь боль-ше не нужна, я пошёл. – Игорь чувствовал, как в груди нарастает тяжесть.

направляясь к выходу, Игорь мельком ещё раз взглянул на мать. ничего особенного. Баба как баба. ногти накрашены, вроде приличная, на мигрантку или бездомную не похожа. В гру-ди у него уже ныло так, будто сверху поставили мотоцикл. «Да мне-то какая разница. Моё дело роды принимать, мне чистые мозги нужны, а не философствования!» – разозлился он.

– Игорь! Ты ещё здесь? Подойди! – послыша-лось сбоку.

– Тьфу ты, Кузякин, сядет так не слезет, –

100

пробубнил он себе под нос. – Что там у тебя? Тройня, говорят?

– Да у меня нормально, в третий загляни. Там одна акушерка, мне ещё зашивать, а там уже головка пошла.

В третьем боксе деловитая Марья Михайлов-на – акушерка с тридцатилетним стажем – уже организовала двух сестёр и готовилась сама принять роды.

– А, прислали! – забухтела она, снимая ма-ску. – Ходят табунами, дел, что ли, у вас нет других.

– нет-нет, я так, только если что пойдёт вне-планово. Вы же сами справитесь? Или помощь нужна?

– Тридцать лет как-то обходилась. Вон ей помощь нужна. Успокой девчонку, перепуган-ная совсем. А здесь уж я разберусь.

Игорь улыбнулся ворчливой акушерке. Она и правда справлялась на «отлично» даже в экс-тренных ситуациях, ещё и врачей строила, если вдруг кто растеряется. Сейчас ему хотелось чего-то обычного, понятного. Хотелось, чтобы всё шло по плану. нормальный ребёнок, нор-мальные роды, нормальная мать.

на столе он увидел пустые метрики.– Давайте заполню пока. Что писать, Марь

Михална?– ничего не писать! Партизаны у нас тут.У Игоря кровь прилила к вискам, тяжесть

из груди начала перекатываться по всему телу, давя то на голову, то на ноги. «Ещё одна. Да что ж за день такой?! Чтобы два отказника за дежурство… Куда этот мир катится?» – он по-морщился от штампованной фразы. – «ну с этой всё понятно», – он мельком окинул взгля-дом рожающую. Ей с трудом можно было дать шестнадцать. Удивительно, что решила выно-сить. Хотя Игорь был уверен, что такие просто затягивают до последнего. Сначала не понима-ют, что беременны, потом боятся сказать, а по-том уже поздно аборт делать. Девушка ныла и причитала.

– Больше не могу, подождите! Совсем не могу!

– Милочка, я-то подожду, а девчонка твоя на свет идёт. не обратно ж её запихивать?

Игорь всегда удивлялся, с каким юмором и при этом с теплотой и заботой Мария Михай-ловна общалась с пациентками. За столько лет ей бы давно уже выгореть. Сама четвертых ро-дила. Обычно его коллеги, особенно женщины, особенно родившие, говорили с роженицами жёстко, подчас резко. не хватало сил на неж-ности.

– Ты чего там уселся? – прервала она несвое-временные размышления Игоря. – Помоги че-ловеку, успокой хоть. Или иди в свою операци-онную. Девчонка в первый раз рожает, молодая какая. Посмотрит на тебя и не захочет больше! – акушерка шутливо погрозила ему пальцем. – Ты давай, милая, соберись. Эти мужики про-сто не знают, как оно. Только кричать и могут. нам ещё пару раз поднапрячься, и всё хорошо. Вон уже столик нагрели, ждём твою принцессу.

Игоря всегда успокаивала слаженная работа. В такие моменты он вспоминал, как в детстве отец первый раз показал ему улей, и он никак

не мог поверить, что пчёлы сами так всё вы-строили, как по линейке. Марья Михайловна умела чётко организовать процесс. Рядом с ней он всегда чувствовал себя нерадивым мальчиш-кой, которому только и могут доверить смо-треть со стороны. но сейчас ему именно этого и хотелось – стать просто винтиком механиз-ма, чтобы отвлечься от своих унылых мыслей. Он отстранённо смотрел на эту девочку: волосы каштановые, веснушки. на шее крестик на про-стой верёвочке. Ему и жалко её было, и злился он на таких. Понятно, конечно, что совсем ре-бёнок. но если до секса додумалась, то предо-храниться тоже могла бы. И ребёнку всю жизнь искалечит, и сама ведь взвоет потом, ночами спать не будет, думая, где теперь её малыш.

Громкий крик пробудил его.– Умница! Без разрывов! Ты моя хорошая!

Ох, красавица у тебя, ты глянь, какая глаза-стая!

Игорь машинально встал и направился к вы-ходу. Он несколько раз видел, как потом эти девчонки плачут, как мечутся, подписывая от-казную. Смотреть на это снова не хотелось.

– Всё нормально? Я пойду?– Иди-иди. Отлично у нас всё! – Марья Ми-

хайловна обтирала звонко кричащего младен-ца.

Выйдя из бокса, он мельком заметил, как акушерка кладёт ребёнка на живот матери… Матери… как они так: девять месяцев ходят и знают, что отдадут? А мужики-то их – тоже странные. Это ж твоя кровь, как ты её отдать можешь кому? ничего ж не может быть в этой жизни настолько твоим, как ребёнок, инстинкт самца должен срабатывать. никакой закон или обман не сможет сделать его не твоим: природа сильнее, как бы дальше не пошло, но ты дал ему жизнь… Игорь не считал себя религиозным. Да и о Боге вспоминал обычно только в самолёте, когда трясло. но, размышляя об отказниках, он был уверен, что так нельзя. И неважно, по-чему. Просто нельзя, и всё.

Он спустился в платное отделение. Хотелось пить и выпить. Ещё хотелось в душ, смыть впе-чатления. Возле кабинета нетерпеливо расха-живал здоровяк. Его жена сидела, обмахиваясь журналом.

– Проходите! – буркнул Игорь. – Прошу прощения, вызвали. – Он совсем не был рас-положен к лишним разговорам и хотел пресечь излишнюю болтливость, свойственную беремен-ным.

– Так… значит, УЗИ. Ложитесь. А вы берите стул, пододвигайтесь к монитору.

на экране замелькали привычные очерта-ния. Всё выглядело нормальным. Хоть здесь можно не дёргаться. Он на автомате высчиты-вал замеры, заносил в карту, а в пальцах всё ещё ощущал робкие удары.

– Что-то не так?! С ней всё в порядке? Она в последнее время стала очень мало толкаться! – женщина с испугом переводила взгляд с мол-чащего врача на озадаченного мужа, не имея возможности заглянуть в монитор.

– Растёт, вот и меньше места остаётся, что-бы шевелиться. Всё в норме. Я отклонений не вижу. По срокам – тридцать восемь недель.Е

лен

а Тулуш

ева,

«Ч

удес

хоч

ется

»,

рас

сказ

«Двина», № 4 (60), 2015 101

– А лежит нормально? нет показаний к ке-сареву?

– Если бы были, я бы сказал.– Уф, слава Богу! Я просто испугалась, мало

ли что! – она умиротворённо улыбалась мужу, удивлённо вглядывавшемуся в шевелящиеся на экране тени.

– Меньше себя накручивайте, и ребёнку спокойнее будет. – Игорь вдруг почувствовал какую-то странную тоску. Он смотрел на эту пару и представлял, с какой любовью они бу-дут держать новорождённого, как этот «шкаф» всё же заплачет, перерезая пуповину, как це-лая делегация будет встречать её у дверей на выписку с шариками, надписями на асфальте, наклейками на машине. А для другого такого же крохотного человека первая встреча с род-ной матерью останется единственной. И заби-рать его будут дежурные сёстры дома малютки. А его мать, скорей всего, уже сегодня под распис-ку уйдёт через запасной выход, не выдержит по-сле нескольких часов в палате с другими женщи-нами, не спускающими с рук своих малышей.

Пациентка что-то говорила, он машинально кивал в ответ для приличия ещё несколько ми-нут, пока совсем не выдохся.

– Как схватки начнутся, берите такси и сюда. Обычная «скорая» не станет вас спрашивать, в какой роддом.

– А если не начнутся?– Да куда они денутся. Кто там у тебя –

мальчик?– Девочка! – с нежной улыбкой выдохнула

она.– ну девочки могут лениться. Тогда через

две недели будем стимулировать. Только пред-варительно позвоните, договоримся. Всего вам хорошего, меня ждут в родовом.

Закрыв кабинет, он зашагал в сторону выхо-да. Уже два года как не курил, но сейчас очень надеялся угоститься хоть одной сигареткой.

– Вот видишь, всё хорошо, а ты пережива-ла, – здоровяк обнял свою жену и поцеловал в макушку. – Только ты уверена, что хочешь рожать у этого? Какой-то он неприятный.

– Да вроде уже решили. не знаю, может, просто занятой очень…

– Уж мог бы запомнить, что у нас девочка или хоть в карте подглядеть, или на экране сво-ём, раз такой занятой. Он за это деньги полу-чает.

– Ты не заводись. Главное, чтобы негрубый, чтоб во время родов не прикрикивал, а то я ещё расплачусь.

– Ещё чего! Я рядом буду, я на него сам при-крикну, если надо. Идём. Мороженого хочешь?

– Давай! Лимонного.Игорь не спеша подошёл к турникету на вхо-

де. Охранник поделился с ним «Явой». Дрянь редкостная, но стало полегче.

– Это вы Игорь Владимирыч? – окликнули сбоку. Доктор устало обернулся. Лопоухий па-ренёк лет шестнадцати растерянно теребил па-кет из соседнего супермаркета.

– Слушаю вас. Только я очень тороплюсь.– А я вас везде ищу! Я на минутку! Вот! –

парень протянул пакет. Спасибо вам!– Это что? – Игорь озадаченно взглянул

на пакет, потом на его дарителя. Волосы рас-трёпанные, лицо неумытое, рубашка в пятнах пота, как у него бывает после дежурства.

– Эт вам. ну и тем, кто там ещё был. В мага-зине только это было. А мы потом уж отблаго-дарим нормально.

– За что? Вы собственно кто?– За жену! То есть за ребёнка! За дочку! – па-

рень широко улыбнулся. Игорь скептически окинул взглядом собе-

седника ещё раз. Обручальное кольцо у того и правда имелось.

– Мне сказали, принимали вы и акушерка Марина… забыл отчество. Это вам чая попить. Что успел. Я ведь как ночью с ней приехал, так всё боялся отойти. Думал, это у них быстро.

– У нас нет Марин. Вы ничего не путаете на радостях? Спасибо, конечно, но мне, видимо, стоит это кому-то передать. Я роды сегодня ещё не принимал.

– Как же? – озадачился парень. А мне ска-зали… Жена моя – Светка. Маленькая такая, с веснушками, волосы тёмные. Час назад роди-ла! Дочку! Мы ещё не назвали: она переживала очень, сказала, что имя выбирать будем только после того, как родит. Первая у нас. Во, вспом-нил: Михална. Марина Михална – акушерка.

У Игоря в голове складывалась картинка, но вид паренька не внушал доверия.

– Мария Михайловна принимала… Это сколь-ко же вам лет?

– Девятнадцать! Обоим! – засиял лопоухий. – Мы со школы вместе. Сразу поженились – и это… Доча теперь! Спасибо вам!

– Да мне особо не за что. Основную работу делают женщины, мы лишь страхуем. не рано-вато ли вы решились?

– не, мы много детей хотим, пока молодые! – парень почему-то похлопал себя по голове, как будто там находился источник молодости. – Ко-роче, я побежал – Светка сказала в церковь зай-ти, поблагодарить, что всё хорошо. У неё ведь всё хорошо там? У них, то есть.

– Да, всё в порядке, насколько мне извест-но.

– Спасибо вам! До свиданья! – парень впих-нул Игорю в руку измятый пакет и побежал к калитке.

Игорь рассеянно смотрел ему вслед. Потом заглянул в пакет: «Тортик и конфеты. Дев-чонки будут рады. Смешной какой – папаша… В груди стало полегче. «Много хотим», – Игорь хмыкнул, вспоминая растрёпанный вид парень-ка. Хорошо, если так. Посмотрим, что ты через год скажешь.

В родовом уже ощущались сумерки. Каждое время дня здесь сопровождалось своим ритмом работы. Под вечер рожают больше. Счастливых измученных женщин с закутанными конверта-ми у груди вывозили на каталках. Звуки от-деления превращались для него в шум единого механизма. Работа была отлажена, как в му-равейнике: хотя внешне могло показаться, что персонал двигается хаотически, бездумно пере-бегая из угла в угол.

– Какой бокс рожает?– Пятый!– А почему орёт третий?

102

– Обезболивающее ждёт! Анестезиолог в пер-вом – отойти не может, там кесарево с астмой, побочки на наркоз боятся.

– Пошли Валю в третий, обезболит своей болтовнёй.

Игорь пару минут наблюдал за своим «мура-вейником», пытаясь отключиться от эмоций и настроиться на рабочий лад. В конце коридора стояла странная парочка: мужчина и женщина в бахилах и наспех накинутых одноразовых ха-латах. Женщина беззвучно плакала, приложив ко рту бумажный платок. Мужчина что-то ей говорил, то как будто злясь, то пытаясь при-обнять.

Игорь двинулся к ним. Явно не комиссия и не интерны. не роженица. Родственники. Пла-чет – что-то случилось. но почему сюда пусти-ли? Если рожают в VIP-боксе, то сопровождаю-щие находятся внутри – санитарные нормы. В случае осложнений должны проводить из отде-ления. Другим женщинам вовсе ни к чему пере-живать за чужие беды: им всем рожать в бли-жайшие сутки, и так перепуганы собственными схватками.

– Вы к кому? – начал он нарочито жёстко, как будто именно эти двое были виноваты в его сегодняшних наплывах сентиментальности.

– Мы из шестого блока. У нас контракт, под-писано вашим главным, – мужчина говорил выдержанно, но, видимо, из последних сил. Казалось, сейчас сорвётся на крик или плач. Женщина не поднимала глаз.

– Родственники? Почему не внутри? – он осёкся, понимая некорректность вопроса. Ше-стой блок как раз VIP. Раз вышли, значит, там плохо. Теперь в лучшем случае женщина окон-чательно расплачется, в худшем – начнут рас-сказывать, что произошло, а то и истерить на весь коридор.

– У нас тут беременные, со схватками, обста-новка нервная. Давайте я вас провожу в холл. Там кулер с водой, автомат с кофе, передохнё-те, – ему совсем не хотелось знать, что произо-шло.

– Спасибо, – мужчина поднялся, поддержи-вая жену под локоть. – Идём, посидим, всё бу-дет хорошо.

Игорь довёл их до выхода. Мужчина поблаго-дарил кивком. Возвращаясь в отделение, Игорь в очередной раз за сегодняшний день пытался перекрыть доступ к своим чувствам, мешавшим работать. Хотя бы на ближайшие три часа. Ему необходим трезвый рассудок и уверенные руки.

Постепенно работа пошла ровнее. Он помог Кузякину, принял ещё двое родов, ассистиро-вал при кесареве, заглянул на вечерний обход в детскую реанимацию. напряжённый день съёживался под натиском густых августовских сумерек. Там, снаружи, они уже заволакива-ли небо, проникая во все закоулки. И только здесь, просачиваясь сквозь распахнутые окна, вступали в неравную схватку с ярким больнич-ным светом.

Поток рожающих временно прекратился. Следующий наплыв обычно наблюдался к трём часам ночи. Обычно это были те, кто чувствова-ли первые схватки ещё с вечера, но думали, что

обойдётся. А потом посреди ночи просыпались с уже отошедшими водами. Привозили их бы-стро, хотя некоторые успевали родить в «ско-рой» или в приёмном внизу.

но всё это позже. К тому времени Игорь будет спать дома под мерное жужжание теле-визора. А пока отделение затихает, чистится, приходит в себя. Санитарки неспешно шелестят пакетами, сёстры загружают боксы лекарства-ми, врачи засели за карты. Любимое время де-журства. Обычно в такие минуты ему приятно было пройтись по палатам, поговорить с ново-испечёнными мамками, заглянуть в детское отделение. Там, в детском, он особенно остро ощущал свою причастность к этому священно-му действу природы. В своё дежурство он чув-ствовал себя первым крестным отцом всех этих малышей. Если Бог есть, он где-то наверху – над всеми людьми. Тогда он, Игорь, вот здесь, на земле, на своём участке, как маленький бог. Именно родов. Именно сегодня.

В ординаторской, обложившись бумагами, Саша накручивал на пластиковую ложку завар-ную лапшу.

– М-м-м, жаходи. Чай шкыпэл вон, – про-картавил он с набитым ртом, кивая в сторону бурлящего чайника.

– Спасибо, гурман ты наш. Камышев с яз-вой, и ты за ним собрался? – Игорь плеснул кипятка и плюхнулся на диван напротив Саши. – Печенье, что ль, дай?

– Вон тортик бери, Марь Михална угостила. наш любимый – с ромом. – Саша пытался пой-мать соскальзывающую макаронину. – Тьфу ты, идиоты, хоть бы вилку положили… Эта-то всё-таки ку-ку.

– Чего? – Игорь не понял, о чём идёт речь.– «Кукушка», говорю, наша, отказную на-

писала, зараза.Игорь с раздражением подумал, что лучше

бы и не заходил. За вечерней работой он от-ключился от воспоминаний об отказниках. А теперь в пальцах снова ощутил те слабые уда-ры маленького сердца. Он постарался вспомнить наставления их профессора по этике. О праве выбора женщины, о жизненных препонах, о которых врач может и не догадываться, о том, что лучше не родная, но любящая, чем родная, но не готовая к своей миссии… Игорь взглянул на торт и вспомнил смешного молодого папашу. В душе что-то смягчилось. Ему захотелось и эту женщину простить, найти ей оправдание.

– Может, некуда ей взять его. Хорошо, хоть родила, а не убила в утробе.

– Да кто знает, может, пыталась, вот он у нас едва живой и вылез. Карты-то нет. Я ж говорил, специально без документов, чтобы мы её в от-чётности зафиксировать не смогли. Хитрая.

– Да кто знает, чего у неё в жизни было. А тройное обвитие у любой бывает, сам знаешь. Может, у неё мужик урод, не примет, а она любит его до безумия. Может, у неё рак или Альцгеймер, вот она и не хочет, чтобы ребёнок потом по ней тосковал. А может, её вообще из-насиловали.

– Давно это ты, Игорь Владимирыч, в ска-зочники заделался? Сам-то хоть веришь в свои бредни?Е

лен

а Тулуш

ева,

«Ч

удес

хоч

ется

»,

рас

сказ

«Двина», № 4 (60), 2015 103

– Да просто денёк сегодня тот ещё, – Игорь смутился, что Саша уличил его в сентименталь-ности.

– А, про странности. У Кузякина-то сегод-ня VIP-шники что отчудили! Там суррогатная мать, эти ей всё по высшему разряду оплатили, нарядились, все роды там торчали, на камеру снимали. А она родила, а отдавать отказалась!

– В смысле? – Игорь не успевал перевари-вать все этапы истории.

– Без смысла! на руки взяла и как заревёт, мол, не отдам, он мой, не могу. У Кузякина первый раз такое. Он их выставил, пытался с ней поговорить, а они и сами давай реветь.

– Я видел их, – Игорь представил себя на месте Кузякина – стал бы он вмешиваться, уго-варивать... – Вот и не поймёшь, кому из них сочувствовать. Они, наверное, бесплодные... А получается, по закону ребёнок их, если яйце-клетку ей пересаживали?

– Да нет у нас никаких законов, ты где жи-вёшь?! Она выносила, ей решать. Хоть пятьсот контрактов подпишет, за ней последнее слово. А вот ей точно взять некуда. Девчонки сказали у неё своих трое, мужа в пьяной драке убили год назад. Решила заработать, чтобы детей под-нять. не заработала! Они теперь, наверное, и деньги за роды потребуют вернуть и за беремен-ность. С чего она отдавать будет. но вцепилась – ни в какую.

Игорь медленно переваривал услышанное… У него ни разу не было родов с суррогатными, и он слабо представлял как это бывает. Сразу ли отдают родителям или выкладывают на живот. Или к груди прикладывают. Дают ли попро-щаться или поскорей уносят… Он представил эту женщину, сидящую там, в навороченной палате с малышом, которого она носила, зная, что отдаст. И вот – не смогла. Держит его и плачет. Думала, сможет, но природа взяла своё. И как она вместо денег принесёт домой ещё одного голодного птенца. И как она дальше с ними будет…

– А эти какие-то крутые, с главным всё на-прямую решали, фамилии зашифрованы, чтобы никто не узнал потом. Понакупили уже всего, всю палату заставили и игрушками и люль-ками, одёжками. не знаю, уехали или сидят ждут, вдруг передумает…

– Вот не позавидуешь! Слушай, а там кто у них родился?

– Да вроде пацан. Да кто б ни был, им от этого не легче.

– Может, им этого предложить? «Кукушон-ка» твоего?

– М-мм, ну предложи, и чего? Они своего ре-бёнка ждали. Суррогатная, это ж биоматериал их!

– А я тупой такой, не знаю. но я ведь вот про что: если они так хотели ребёнка, может, возьмут? Такие крутые, наверняка всем близ-ким растрезвонили, может, она даже фальши-вый живот носила, чтобы не догадались. Как им возвращаться без ребёнка. А тут в тот же день, в том же роддоме, как будто знак, понимаешь? Да и мать эта, мы с тобой подтвердим, вполне нормальная, на наркоманку или сумасшедшую не похожа, младенец без патологий…

Саша нахмурился:– Чудес, что ли, захотелось? Так это ты, Иго-

рёк, не в том месте работаешь. Ты бы в фокус-ники пошёл, пусть тебя научат.

– Да ну тебя, – Игорь хотел разозлиться, но почему-то расстроился. Чудес и правда хоте-лось. настолько, что комок подкатил.

– Может, тебе выпить?– Может. Ты налей, а я пойду всё-таки по-

пробую с ними поговорить. Я быстро.Саша сочувственно проводил приятеля взгля-

дом.– И заявление на отпуск заодно напиши, а

то совсем чудить начал! – он достал из ящика потёртую флягу, две крохотные рюмки и акку-ратно расставил на столе.

Рассказ Елены Тулушевой «Чудес хочется» одновременно выходит в журнале «Наш современник». В том же выпуске «НС» печатается

рассказ автора «Двины» Антона Шушарина «Темнеет рано». Это первая публикация нашего молодого земляка в центральном издании. Редакция и редколлегия «Двины» поздравляют Антона и желают ему новых творческих успехов.

С рассказами Ирины Кемаковой журнал «Двина» познакомил своих читателей в предыдущем номере. недавно наша землячка выпустила сборник своих стихов.

Предисловие к поэтической книге «Вот так и жить» написал Александр Логинов, что служит своеобразным «знаком качества».

•КНИЖНыЕ НОвИНКИ

104

•Дебют Евгений ПОПОв

Я не маленький. Я молодой

***Суета пожирает всё.Суета – самый дикий хищник.Взгляни на часы: где время твоё? –в суетской утробе лишь сыщешь.Суета поедает обеды,суета запивает чаем,после – жрёт кабинеты,офисы, мимоходом брошенное «скучаю».Суета пожирает друзей,глотает обиды и слёзы,школьные знания, ямб и хорейтоже однажды терзались ею.Суета поглощает политиков.суета поглощает политику,войны, ЖКХ, геев,штрафы, кино.Млеетот удовольствия, паскуда,за щёки – всю одежду, посуду… Суета повсюду!..Суета захватила районы,города, страны.Какие там нынче госпланы?Какой там нынче доллар?Всё это алчно, уверенно,сколько там ни намерено.Суета пожирает больных.Толпятся в суете у двери –ждут приём – посмотри… Суета пожирает веру!..Бог устал на седьмой день,Он прилёг отдохнуть – и что же?Вскоре следом явилась теньвсепожирающей рожи!..И хрустит, словно курицей гриль,суета нашим миром, Вселенной.Кто бы что бы ни говорил – он сам давно ею съеден.Кричите вы, не кричите – не слышно ей ваших слов.Суета поедает главное!Суетапоедает… !!!

Без причиныЯ сидел без причины в такси.И размытыми виделись лица:Мы неслись мимо. Мимо неслисьмагазины, кафе и больница.Я сидел на диване в такси,и мне окна сливались друг с другом;девять серых полосок неслись.Мы неслись мимо. Ехали кругом.Этот город – большой коридор –мчали мы без причин по травмпункту,где фонарь лихачам дал отпори хромал косо дождь на все ступни.Это словно увидеть шедевр,но забыть навсегда его имя – без причины поехать к тебе:мне казалась неважной причина.Что за дверью не ждёшь ты звонка,и не мне приготовила ужин,и не имя моё с языкатвоего в твоих комнатах кружит,и не нужное то, что неслисьбрызги луж, умывая всем лица,по дорогам с таксистом в таксигородским мы, как по больнице, –понимал. Перелом – у подъезда.Расплатившись, я встал у дверей.Будут руки влажны от приездабез причины. Без очередейя зайду, и мы сядем за стол,и малиновый джем – на печенье.

Где отсутствие чувств будет боль,Осознание – будет леченьем.

24.04.2015

***Студентка-практикантка,маленькое чудосо взглядом партизанкии сердцем, как у Юго,на улице плюс двадцать:открыты ветру форточки, –а ты – беда! – озяблаи кутаешься в кофточки,и говоришь, как льдинка,о милых первоклашках,а в небесах над намиразлита простокваша.А мы гуляем паройпо городскому парку.По городскому паркукроны, словно сводывеликого собора,зелёные листы,а мы с тобой куда-тошагаем вдоль ограды,и ароматы тополяпо-летнему чисты.

Евгению Попову 19 лет. Он родился на юге области в городе Коряжме. Детство и начальная юность его прошли в посёлке Двинской Верхне-тоемского района. Здесь, помимо десятилетки, окончил музыкальную школу по классу баян с дополнительной специализацией по классу фортепиано. Сейчас учится в Институте физкультуры, спорта и здоровья САФУ.

«Двина», № 4 (60), 2015 105

Я не маленький. Я молодой

К чему меня задумчивостьопять замучила?Улыбкою уверенносгоняю грусть с ланит,я отпускаю время:пусть себе летит!Студентка-практикантка,как я люблю наш праздник!До красного закатаисходим тропы разные,а в час бесед усталыхза столиком в беседкеподумаю: «Ах, стала былюбимой мне, студентка!..»

21.05.2015

рождение второго дыханияЖги!Бей, Солнце, татуировкуна моей небритой роже.В жар июньский вышел в толстовке –все грешны – я буду тоже.нет стыда от природы – природный загар поможет.Жди!Краснеть разучились щи – цветом борща заклиная,я сам иду к тебе – жди! –моё загорелое наказание.Пусть проявится Совесть хотя быпосредством обгорания!

Если поставить два вентилятора на некотором расстоянии друг от друга, между ними может зависнуть в воздухе бумажный самолётик.

Дул – продул!Я продул своё время. Лопнуло.Десятки пистолетных дулпристреляны не были вовремя.Террористами бьют дела.Я у забот в заложниках.Где была моя голова,когда терял время, Боже?Где прозябал, зевая?В тишине угла б отсидеться.Безделие было раем –последствия хватают за сердце.

Цунами – длинные и высокие волны, порождаемые мощным воздействием на толщу воды в океане. При средней глубине 4 км скорость распространения получается 200 м/с, или 720 км/ч. В открытом океане высота волны редко превышает 1 метр, а расстояние между гребнями достигает сотни километров, поэтому волна не опасна для судоходства.

В садах и парках гуляет детство.Детство моё, видишь ли? Слышишь ли?Детство, какой теперь будет план действий?Ответ – неслышимый.В ответе шелест крон запрятался,их спокойный растительный амок.Рядом то, куда раньше прятался.Мечты обживают воздушный замок.

Как величава и как торжественна,как светла крепостная стена!над ветвями она Эверестом.но под небом – скучна она.Где-то ручьи журчат, перекрещиваясь,ими омытый кустарник лесной.Детство ты, детство моё! Эй, детство!Я не маленький. Я молодой.Оттого и ушёл из детства,амок, замок, крепость, стена,потому, что от жизни некуда деться.Жизнь в стенах слишком тесна.

Исповедь лентяяЖил бы да был. Увидел ликогда самоё себя, нет? –приколотили родителимне зеркало на стене.Что тут у меня? – деньги.Целая яма уже.Я ж добрый – долгам в карманвыписываю ПМЖ!..Что тут у меня? – кожа.Я из неё не вылез.Слишком хорошая.Всё жевзята была на вырост.Что тут у меня? – мечта.Чтоб лежать на диване спокойно,я отдал её в ломбард.Дали много за смелость покроя.Что тут у меня? – тишина,но не та, что из-за покоя:пусть никто не услышит меня,зато и рот не закроют.Отражение нравится мне,хоть на первый взгляд омерзительно.Хорошо, что прибили к стенезеркало мне родители!..

10.06.2015

ГостьТы пускаешь в страну гостейиз чужой страны.Гость есть гость. Он привёз костейиз баранины.Гость есть гость. но гостям – уют.Из чужой страныобеспечь гостям всё, что можно тут.Сам потеснись.Гость есть гость, но работать не прочь.Из своей страныон уехал, чтоб здесь нам помочь,его не гони.Гость есть гость. Он в гостях привык.Из чужой страны,из своей страны он привёз язык,где слова странны.Гость есть гость, плох или хорош.Его не вини,что приникнет однажды к горлу ножиз чужой страны.

10.06.2015

106

Юрий ЛИННИК

Гостья мимоезжаяюлия матонина (1963–1988)

•ИЗДАТЕЛЬСКИЕ НОвИНКИ

В нашей подлунной не задержалась – а ведь были прочные якоря: и детишки, и стихи.

... наперёд уже всё зная... Что именно, что?!Задним числом понимаешь: под бременем

этого знания-откровения мир у Юлии обретал необычные черты – виделся хоть и прекрас-ным, но как бы надломленным, порой безблаго-датным.

Ну а к ночи случилась беда:/Где могла, со-сулька повесилась,/Повесилась ледяная вода.

Почему хрупкая девчушка даже весну видит в свете суицида?

нет, она и мартовский мажор чувствует в полную меру – способна, да и как ещё, от серд-ца радоваться жизни. но часто в перебив лико-ванию на радужный флёр у неё ложится чёрная краска.

Отсюда удивительная двуплановость Юли-ных стихов.

Вот жаворонком взмывает вверх!И тут же падает – рушится: прямо на острые

шипы.Memento mori звучит у неё или напрямую,

или всклень заполняет подтекст.Быть вечно твоею любимой,/Тоскою твоею,

мечтою/Желаю, но больше жалею/О вечной разлуке с тобою.

Поэтесса умела воспринимать вечность с двух сторон.

Желаю – жалею: простенькая анаграмма не-ожиданно обретает бездонный экзистенциаль-ный смысл.

Солнце-рыбаБьётся в сетях тюлевых.Это ведь, по сути, автопортрет.Вот ещё одна ипостась Юлии Матониной:Белая моя бабочка –/Душа моя в сонной

чаще./Улететь хотела неловкая,/В проводах-паутине запуталась/И повисла над людною площадью.

Сеть – или путы – или паутина: однажды Юлия резко рванула из всех земных тенёт.

Обрела ли свободу? Это мы узнаем потом. И – там.

Здесь ей порой бывало неуютно. И страшно!Отсюда мотив спасения бегством, звучавший

в Юлии изначально:Я крадусь тихонько к дверям/И бегу в от-

крытое «Там».Юлию мучила своеобычная клаустрофобия,

когда узилищами кажутся и дольний мир, и собственное тело? Двойная темница!

Платон учил безболезненно выходить из неё. У Юлии это не получилось.

Знание о жизни – смерть.Это в духе Карла Ясперса. Он писал о по-

граничной ситуации – Юлия перманентно пре-бывала в ней.

Какая-то сила тянула её постоять – как возле зияющей проруби – на кромке нуля. Увидела в

нём скрытую от нас перспективу? И потянулась к просвету?

Поэтические судьбы, жребии, голоса: между ними случаются удивительные созвучья.

В моём сознании Юлия Матонина стоит ря-дом с Еленой Гуро, Ксенией некрасовой и ни-кой Турбиной.

нельзя не услышать унисонов.При этом голос Юлии сохраняет всю свою

неповторимость. Вот пример.Бард Василёк/Среди ржаного поля/На тон-

кой струнке/Плачет и поёт./Шумит ржаной /Обветренный народ, /С волненьем слушая /Небесного бродягу.

Это надо ж так увидеть любимого! Поэзия до-подлинная, стопроцентная.

Ещё одна ассоциация: с первых строк чудес-ной книги, изданной попечением Василия Ма-тонина, в стихах Юлии мне почудилась что-то близкое японской лирике – хрупкость ритма, прозрачность мазка.

Эти легчайшие касания кисти!Подумалось: она могла бы писать хокку.И вправду!Таковые в книге нашлись. Это не подража-

ние... скорее конвергенция. Цитирую одно из трёхстиший:

Последние дни Последние письма. Послед-ние мысли о смысле.

Это август 1988-го.До шага в бездну оставалось около месяца.

на черте перехода было услышано:В сердце бьют копыта/Синих жеребят.Себя поэтесса называла синей ласточкой.

Вспоминается мандельштамовское: Всё ласточ-ка, подружка, Антигона...

Эвридика вышла навстречу новой наперсни-це с букетиком лазурных гиацинтов? Так хо-чется думать-грезить.

Книга Юлии вышла в год, когда мы отмети-ли примечательный юбилей: 100 лет назад В.Б. Шкловский ввёл термин остранение.

Порой это не только приём, но и образ жиз-ни. Юлия выбивается из общего ряда. Строй её стиха странен.

Сама она – странница сразу в двух смыс-лах: и как неординарная личность, и как веч-ная путница.

Максимум остранения мы находим в стихот-ворении «У озера святого». Без преувеличений это шедевр.

Стилистику Юлии питал и авангард («Аб-стракция»), и народная поэзия («Колыбельная сыну»). Пересечение этих линий в нашей поэ-зии всегда была плодотворным.

Художница Екатерина Седачёва работала на пленэре в сотворенной Юлией Вселенной.

Контрапункт стиха и графики поразителен.Юлия жила на каком-то космическом сквоз-

няке. Её выдувало из этого мира. но она успела посеять следы. Что проросло? И асфодели, и ромашки – и скорбь, и отрада. Юлия Матонина – большой поэт. Ещё не разгаданный! Волную-щий, пленяющий.

Юлия Матонина. Вкус заката. Архангельск–Соловки, 2014: 1–240.

«Двина», № 4 (60), 2015 107

боль моя – Украина

СЛАвяНСКАя ЛИРА

Николай НАБИТОвИЧ

Горькие думыДетствоСентябрь. Учусь в каком-то классе яИ в ожидании звонкаЛежу в траве, где тень от ясеня,А в небе, в небе – облака.

Они то кажутся крылатыми,То лик святой напомнят мне,Плывут над гордыми КарпатамиВ своей прекрасной вышине.

За днями дни мои весёлыеБегут куда-то наугад.Морзянкой яблоки тяжёлыеРоняет старый школьный сад.

Уже пекусь о смертном часе я,но будто сон издалека:Лежу в траве, где тень от ясеня,А в небе, в небе – облака...Прощай, Родина!Живу в деревне, песни слушаю,Толкуем с братом обо всём,не ежедневно, но по случаюГорилку собственную пьём.

А мама нам несёт вареники.Какая – Боже!– благодать.Остаться бы. Вязать бы веникиДа на базаре продавать.

на поезд куплены билеты мне,В них обозначен весь маршрутВ края другие, неприветные,Где, может даже, и не ждут.

Вдоль горной речки с перекатамиПомчусь в такси на всех парах,Любуясь милыми КарпатамиС тоской смертельною в глазах.

2012 г.ПамятьДостались мне на Родине в наследствоне дом и сад, не поле у крыницы,А только память о весёлом детствеИ горсть всего родительской землицы.

Допью судьбой наполненную чашу,ни в чём других, счастливых, не виня,Идет гульба в старинном доме нашем,И поле засевают без меня.

Осталось в церкви Богу помолитьсяИ с пожеланьем доброго путиЗемлицы горсть, как Родины частицу,С собой на Крайний Север увезти.

НавсегдаДушно под крышею серой!В небе сверкает гроза.Поезд – последний на Север,И полукругом друзья.

Первый явился с котомкой,Полною всякой еды,Он подарил мне иконку,Чтоб берегла от беды.

Друг же второй мой, сердечный,Поспешно отвёл глаза –Он догадался, конечно,Что не вернусь я назад.

Третий стоит и смеётся,Самый весёлый меж нас,Всё, говорит, обойдётся,Как обходилось не раз.

Поезд с толпою простился,Мрачный покинул вокзал.Вздохнул я, перекрестилсяИ выпил вина бокал.

ВыборМой дед Антоний жил в добротном доме,Растил свой сад, держал по пять коров,но он имел в Московии знакомых,За что попал в концлагерь «Талергоф».

Николай Васильевич Набитович родился в 1945 году на Западной Украине. С 17 лет на Русском Севере. Работал лесоводом. Заочно окончил Архангельский пединститут и Московский полиграфинститут (журналистика).Был учителем, газетчиком, около десяти лет редактором «Плесецких новостей». Член Союза журналистов РФ.

С юбилеем, Николай Васильевич! Здоровья, душевного тепла, новых книг!

108

никол

ай н

абито

вич,

«Гор

ькие

дум

ы»

О чём жалеет, узника спросили,Когда над ним вершили скорый суд.Ответил дед: «не побывал в России,Хотелось знать, как люди там живут».

Был, как и я, наверно, светло-русым,Как мой отец, и молчалив, и строг.Домой живым он больше не вернулся,Где похоронен, знает только Бог.

Родитель мой, по имени Василий,Пахал лошадкой землю по весне,Гордился тем, что я живу в РоссииИ там в газетах пишут обо мне.

Я не забыл, что с Верховины родом,Я вспоминаю деда и отца,но в час раздора с русским я народомПройду свою дорогу до конца.

Друг мой Иван –Много лет мы с ним дружили,Был Иван за брата мне.И в тайге мы лес рубили,И сплавляли по Двине.

Солнце жгло. Терзали ветры.Из еды – одна треска.Ой вы, кубокилометрыДо Архан-гель-ска!

А вокруг полей раздолье,Голубые даль и высь.наши крики:– Ваня!..– Коля!..– Осторожно!– Берегись!

После дела водку пили,Каждый весел, но не пьян.«Верховину» петь любилиВ сельском клубе под баян.

Говорят, теперь граница Между нами где-то есть,Вместе больше не трудиться,В одиночку пить и есть.

Говорят, что мы чужиеИ с утра талдычат мне,Что с Европой дружит Киев,А Россия – в стороне.

неужели Божья воляна такую волчью жизнь?Слышу голос:– Коля! Коля!..– Осторожно!– Берегись!

И, хотя я житель юга,Вижу Север в добром сне.неужель забуду друга,Был Иван за брата мне?!

Последние встречиПо склонам гор сады и хаты,Вдоль речки строем тополя,Вокруг высокие Карпаты.Родимый край. Моя земля.

Приехал я не просто в гости,Хожу с граблями и с косой.И говорить о том вы бросьте,Что я на Родине не свой.Здесь отчий дом. Родня мне радаИ в будний день, и в выходной,А за труды мои награда –Беседы с матерью родной.

Ей скоро будет девяносто,Когда-то многое смогла.Сегодня в мире всё непросто,Трещат по швам мои дела.

Уеду я, друзья, уеду,Таможней мне назначен срок.И скажет мама напоследок:«не забывай меня, сынок!»

СтенаМеня не пустили к маме.(Ждала она по часам).Встретил правитель упрямыйТакого же, как и сам.

Судили они, рядилиПро Запад да про Восток,Поссорились и решили:Отныне врозь табачок!

И будет вражда годами,Вместо границ – стена.Я не поеду к маме,И не приедет она.

Болею, теряю силы,не радуюсь щедрой весне.Лежать мне в земле России,А маме – в другой стране.

Мы жили в Союзе вольном –Русский, татарин, казах.Впервые так горько, больно,Что даже темно в глазах!

романтикЯ был романтиком когда-тоВ великой солнечной стране:И дальний Север, и КарпатыКазались родственными мне.

Построил дом, как мне велели,на самом краешке земли,К нему январские метелиПути-дороги замели.

И песню спел, что вы просили,но очень грустные словаО том, как трудно я в РоссииСвой век печальный доживал.

ничто не вечно на планете,А время убирает сор.Умру и я. но знаю: детиПридут ко мне на разговор.

Поставят новую оградку,По рюмке выпьют в тишинеИ скажут: «Папа, всё в порядкеИ в той, и в этой стороне!»

ст. Плесецкая

«Двина», № 4 (60), 2015 109

передний крайСтихи поэтов Донбасса

Елена НАСТОящАя,г. Луганск.Родилась в Луганске. Выпускница Луганского университета им. Т. Шевченко. Публиковалась в журнале «Родная Ладога» (Санкт-Петербург), в сборнике поэзии о войне в Донбассе «Ожог» (Москва). Член Союза писателей ЛНР.

*** Время уходит со свистом,Время уходит со взрывами,Вместе с дымящимся летом,Вместе с упавшими сливами,Вместе с пронзительным холодом,Следом за палой листвой.Время, ответь, ещё долго лиЖить этой страшной войной? *** не вернулось с полей вороньё.не закончилась эта война.не жалей, брат, теперь ни о чём – Мы за всё получили сполна.

Запереть бы ружьё своё в сейф,Утопить бы на дне морском,Да ведь пороха едкий шлейфВсё ж не даст мне забыться сном.

Эх, ружья бы в руки не брать,Да о нём бы и вовсе забыть,но – до смерти – так хочется жить,И по-людски хоть часик поспать…

Ты, брат, крепче держи ружьё,А то враг здесь – такой сатана… не вернулось с полей вороньё.не закончилась эта война.

Елена ЗАСЛАВСКАя,г. Луганск, ЛнР.Луганская поэтесса, журналист, общественный деятель. Автор четырёх поэтических сборников. Стихотворения публиковались в сборниках о войне в Донбассе «Ожог», «Час мужества». Член Союза писателей ЛНР.

Эти русскиеЭти русские мальчики не меняются:Война, революция, русская рулетка.Умереть, пока не успел состариться,В девятнадцатом, двадцатом,Двадцать первом веке.

Эти русские девочки не меняются:Жена декабриста, сестра милосердия. Любить и спасать,пока сердце в груди трепыхается,В девятнадцатом, двадцатом,Двадцать первом веке.

Ты же мой русский мальчик:Война, ополчение, умереть за Отечество.ничего не меняется, ничего не меняется. Бесы скачут, А ангелы ждут на пороге вечности.

Я твоя русская девочка:Красный крест, белый бинт, чистый спирт.В мясорубке расчеловечиванияБудет щит тебе Из моих молитв.

А весна наступает. Цветущие яблониПоют о жизни, презревшей тлен,Так, будто они православные, Русские и после молитвы встают с колен.

Нас разделяют границынас разделяют границы. Линия фронта. Линия жизни. Мы будем друг другу сниться, Это всё, что осталось, ты слышишь? Я ничего не забыла...но снова в который раз Обрывается связь мобильная,Остаётся сердечная связь, ни прощения, ни отмщения, Только боль распинает грудь,не осталось путей сообщения,Только Млечный Путь, И по звездам, что в небе светятся, Через взорванные мосты Я лечу к тебе, чтобы встретиться У взятой тобой высоты.

Ирина ЧЕрНИЧЕНКО,г. Краснодон, ЛнР.Руководитель литературного объединения «Радуга» (Краснодон). Участник Всеукраинского фестиваля поэзии «Элита - 2006» (г. Луганск). Организатор I Всеукраинского поэтического фестиваля «Краснодонские горизонты – 2009». Печаталась в сборниках ТО СТАН и «Радуга». Член Союза писателей ЛНР.

***Я против войны, ссор и разборок,и месть не самый лучший советчик,но если над домом осколки и порох,а в погребе ладан, иконы и свечии рядом развалины вместо соседей(их дом был примером на улице нашей).

Я против, я против,и пусть отобедавсегодня пустой недосоленной кашейя против войны безрассудной разрухии может прощу за сожжённое полеи слёзы уставшей голодной старухи,

110

«П

еред

ний к

рай

»,

под

борка

стихов

поэ

тов

Дон

басс

аразъевшие щёки избыточной солью,я против войны, но под шелест снарядовПрости меня, Боже, за речи такие,как я бы хотела, чтоб был сейчас рядомсо мною майдан,да что там –весь Киев,чтоб не на словах, а на шкуре любимойсмог каждый почувствовать страх за детей,да вдох облегчения, когда взрывы мимо,да выдох отчаянья «непоправимо!!!»,где «грады» как снайперы бьют по судьбе.

Я к миру взываю! но если быть честной,молюсь за солдат, что поднялись щитомот своры жестокой, бесчеловечнойспасти, сохранить нашу Землю, наш Дом.

Марк НЕКрАСОВСКИй,г. Луганск, ЛнР.Историк по образованию. Поэт. Член Межрегионального Союза писателей Украины. Член Союза писателей ЛНР. Автор книг «Мы Одиссеи в жизни и любви» и «Мы всё же достигаем высоты… ».

***Жизнь прицельным огнём распятая,Каждый дом изувечен миной.Перестало быть ХрящеватоеПосле этого Украиной.

Украиной, в которой БандереВесь почёт, вся любовь и вся слава.Украиной, в чьей пламенной вереЛишь нацизма бродит отрава.

Я не верю, что это традиция –Вновь нацизмом расколота нация.Что бы пели Волынь и Галиция,Если б их разнесла авиация?

Наталья рОМАНОВА,Луганск – Санкт-Петербург.Поэт и литературовед. Родилась в Луганске. Выпускница факультета иностранных языков Луганского университета им. Т. Шевченко. Автор сборника стихотворений «Жива в словах»).

Уходят дома...У меня на руке – почерневшая дробь из черники.не растёт на лугах эта страшная спелая дробь.Вот опять Петербург дал ночлег перехожей каликеИ Луганку мою заменила холодная топь...

Как трамваи, дома уходили и прятались в дыме.Их съедал этот дым, как последнюю пищу иуд.Я оттуда ушла, ведь на площади Горького нынеТолько травы, как свечи, и свечи, как травы, растут... Светлана СЕНИЧКИНА, г. Луганск.Выпускница Луганского университета им. Т. Шевченко. Автор поэтических книг «Апрельский ветер», «Музыка солнца». Стихотворения публиковались в сборниках поэзии о войне в Донбассе «Ожог»

и «Час мужества» (оба – Москва), в журнале «Родная Ладога» (Санкт-Петербург).

***нас гонят из дома –Ракетами, минами,Блокадой, разрухой,наветами, «сливами».Кричат, чтоб бежали, Скорей, что есть силы:«Хотели в Россию?Валите в Россию!»А уезжать не хочется – до слёз.Умом-то понимаешь: всё всерьёз.Умом-то понимаешь: всё надолго.И, может быть, там лучше будет, толькоКак, если корни вырвешь из земли,Живым остаться?

***надоели разбирательства,Ссоры, споры, ярлыки.Кто уехали – предатели,Кто остались – дураки.В рожу плюнуть обязательно:В соцсетях легки плевки.Кто уехали – предатели?Кто остались – дураки?По друзьям, по семьям – надвое,И не склеишь черепки.Кто уехали – предатели,Кто остались – дураки…

Александр СИГИДА, г. Молодогвардейск, ЛнР.Историк по образованию. Член Союза писателей России, член правления Союза писателей ЛНР. Лауреат премии им. М. Матусовского, «Молодая гвардия». Автор восьми сборников стихотворений.

***натуральная околесицанадоела в конце концов(Повзрослевшие за три месяцаПополняют ряды бойцов).

Тучи тянутся вереницами… (Возвращаясь на год назад –надо справиться с небылицами –надо все как есть рассказать).

Как мы вовремя успокоились,Почивая в богатырях… (как полгода они готовилисьВ тренировочных лагерях –

И послушные указаниямРуки тянутся на восток… )Мракобесие – в наказание –Попадёт-таки под каток.

(Получается – эти пальчикиОтпечатались в том году… )наступают русские мальчики.Повзрослевшие на ходу.

Подборку к печати подготовилаОльга КОрзОВА

«Двина», № 4 (60), 2015 111

* Стоимость подписки составляет: – для подписчиков г. Архангельска – 300 руб. 00 коп. – для подписчиков Архангельской области – 360 руб. 00 коп. – для подписчиков других регионов – 400 руб. 00 коп.

Журнал «Двина» – зеркало словесности русского Севера

• Здесь представлены национальные классики – уроженцы Поморья: Михайло Ломоносов, Борис Шергин, Степан Писахов, Алексей Чапыгин, Фёдор Абрамов, николай Рубцов.

• В памятных разделах журнала – имена Евгения Гагарина, Аркадия Гайдара, Леонида Леонова, Юрия Казакова, Михаила Пришвина.

• Среди авторов «Двины» – наши именитые земляки: Мария Аввакумова, Юрий Галкин, Арсений Ларионов, Владимир Личутин, Ольга Фокина.

• Редакция постоянно обращается к наследию николая Жернакова, Евгения Коковина, Шамиля Галимова, Александра Михайлова, Ивана Третьякова, Анатолия Лёвушкина, Виталия Маслова, Василия Ледкова, Александра Роскова.

• на страницах «Двины» совершенствуют своё перо члены Архангельской писательской организации: Александр Антипин, Елена Галимова, Илья Иконников, Ольга Корзова, Елена Кузьмина, Александр Логинов, Василий Матонин, Владислав Попов, Галина Рудакова, Виктор Толкачёв, Валерий Чубар... – лауреаты областных и всероссийских премий.

Приглашаемподписатьсяна журнал

Для этогонеобходимозаполнить квитанциюи оплатитьв любомотделенииСбербанка.

ГАУ Ао Ид «двина»

2901189242/ КПП 290101001 Р/сч. 40603.810.2.0002.0000.106

филиале «Архангельский» ОАО «Балтинвестбанк»

041117746 30101810900000000746

1-е полугодие 2016 года

подписка на журнал «Двина»

ГАУ Ао Ид «двина»

*

2901189242/ КПП 290101001 Р/сч. 40603.810.2.0002.0000.106

филиале «Архангельский» ОАО «Балтинвестбанк»

041117746 30101810900000000746

1-е полугодие 2016 года

подписка на журнал «Двина»

*

112

Отзывы о журнале «Двина»Б. Ф. Щепин, ветеран Великой Отече-

ственной войны:Мои мысли, раздумья не расходятся с на-

правленностью журнальных материалов. Чи-таю с красным карандашом в руках. Чтение повышает настроение, избавляет от уныния, от неверия в лучшее, вправляет мозги.

с. Верхняя Тойма

Ольга Головченко, сотрудник газеты «Онега»:

Если охватить нашу жизнь одним взгля-дом, то «Двина» выглядит в ней малень-ким, но очень сильным ледоколом, не да-ющим злу, безнравственности и духовной пустоте сковать сердца людей...

г. Онега

• Адрес редакции: г. Архангельск, пр. новгородский, 32• Почтовый адрес: 163004, Архангельск, а/я 45, журнал «Двина», М. К. Попову• Тел. 29-21-82 • Тел./факс 29-20-11• Электронные адреса: mkpopov47@list.ru;

secretar@iddvina.ru.• Главный редактор М. К. Попов

При перепечатке ссылка на журнал «Двина» обязательна.

Рукописи внимательно рассматриваются, но заключения или рецензии авторам не выдаются. О возвращении рукописи автор заботится сам.

ЦЕнА ДОГОВОРнАЯ После выходных данных – публикации на коммерческой основе.

16+

Сдано в набор 00.00.2015Подписано в печать 00.00.2015Выход в свет 00.00.2015Формат 60x841/8 . Бумага офсетная. Усл. печ. л. 14, 88. Заказ 000. Тираж 100 экз.

Компьютерное обеспечение: Р. В. Шушерин.Корректоры: Л. А. Калинцева, О. М. Копылова.

Журнал набран, свёрстан в ГАУ АО ИД «Двина», г. Архангельск, пр. новгородский, 32.Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов в типографии ООО «Север-принт». Адрес: 160000, г. Вологда, ул. Козленская, 35

Для получения информации

о подпискена журнал

и заказаотдельных

номеровналоженным

платежомобращаться по адресу:

163004, г. Архангельск,

а/я 45, тел./факс:

(8182) 20-41-10, е-mail:

podpiska@iddvina.ru