FRANCO-RUSSE

litterairecomite

Фестиваль Николая Гоголяв Париже

Le rapport litteraire

Гоголевские чтения в Париже, 2009 г.

Книга создана по заказу «Франко-русского литературного Комитета»

Дипломная работа студентки СПГХПА им. А.Л. ШтиглицаВолчковой Ксении ВалерьевныИллюстрации авторские

Дипломный руководитель: Филиппов Максим Викторович

2010 год

Содержание

Открытие Чтений

Программа Гоголевских чтений

Юрий Манн

Сергей Бочаров

Сергей Гончаров

Леонид Гаккель

George Nivat

Игорь Волгин

Наталья Грякалова

...........................................

.......................................

.................................

1016

2129

34

................. 8

............................ 6

.........38.............................47

Круглый стол

Валерий Попов

Сергей Носов

Герман Садулаев

Ольга Славникова

Сергей Солоух

Владимир Шпаков

Владимир Рекшан

Елена Долгопят

Наталья Ключарова

Сергей Шаргунов

Владимир Шаров

Алексей Лукьянов

Игорь Малышев

Литературный конкурс на лучшее сочинение о русской литературе

Laurier Fournieu

Alice Berthed

Paul-Simon Benac

Morgan Malie

Публикация о Фестивале Гоголя в Парижев Вестнике АН РФ (В. Рекшан)

Приложения Анонсы Комитета

............................... 116

..............................50

.............................. 52...........54

............................. 57...........59

.............................. 66...........68

.............................70...........75

.......................... 77...........80

...........85............................ 81

............................. 87

....................... 90

...........94

..........98................................ 96

............................... 102

...............110

.......................... 120

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

6

Сегодня мы собрались, чтобы отпраздновать в тесном кругу любителей и служителей литературы исключитель-ную литературную дату: двухсотлетие со дня рождения великого русского пи-сателя Николая Васильевича Гоголя.

Франко-русский литературный Комитете и я лично, мы счастливы продолжить традицию, заложенную между нашими странами сто лет назад. В 1909 году Франция присоединилась к России в праздновании столетия со дня рождения Гоголя, которое прохо-дило в Москве. Спустя столетие мы подхватываем диалог и будем говорить о француз-ской и русской литературах двадцатого и двадцать первого веков на этот раз в Париже в присутствии писателей России и писателей Франции. Каждый сможет высказаться о литературе своей страны и о тех, кто ее олицетворяет.

Я передаю слово Жоржу Нива — почетному профессору Женевского университета, эссеисту, председателю нашего сегодняшнего утреннего засе-дания, который представит выступление российского ученого Юрия Манна, открывающего Гоголевские чтения Фе-стиваля Гоголя в Париже.

Ирина Юрьевна РекшанПредседатель Комитета

Гоголевские чтения —Фестиваль Гоголя В Париже 2009

Открытие Чтений

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

7

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

8

Amphithéâtre Alexandre Parodi E.N.A2, avenue de l'Observatoire, 75006 Paris

mardi 31 mars10-00 – 12-30Président: Georges NivatProfesseur honoraire de l'Universitéde Genève, essayiste

Youri MannInstitut de littérature mondiale de l'Acadèmie des sciences de RussieThème: "Le paradoxe de Gogol"

Sergueï BotcharovInstitut de littérature mondiale de l'Académie des sciences de RussieThème:"De l'anthropologie nйgative de Gogol"

Leonid GakkelCoordinateur musical au Théâtre Mariinski, Vice-président du Jury des compositions d’opéra sur des sujets de GogolThème: "Gogol et la musique"

13-30 – 18-00President: Youri MannGeorges NivatThème: "Qui et quoi est vraiment sorti du Manteau de Gogol"

Miroslav Popovitch Institut de philosophie de l'Acadйmie des sciences d'Ukraine, directeur.Thème: "Sémantique de l'image de Gogol"

Igor VolguineFondation Dostoпevski, Directeur Thème: "N.V. Gogol et Fiodor Dostoïevski" Nathalia Griacalova Institut de la littérature russe de l'Académie des sciences «Maison Pouchkine»Thème: "Le XX siècle découvre Gogol"

Michel Aucouturier Université de Paris-Sorbonne, professeur émérite Thème: "La France invitée d'honneur à la célébration du premier centenaire de Gogol à Moscou 1909"

Projection du dessin anime "le nez" de Gogol, realise par А. Alexeïeff

18 – 00 Cocktail

mercredI 1 avril"Tant qu’il y aura des romans"

10-00 – 13-00Table ronde, animée par Daniele Sallenave Marie-Louise Audiberti, Pierre Canavaggio, Bruno de Cessole, Noëlle Chatelet, Jean-Paul Clement, Béatrice Commengé, Gérard de Cortanze, Anne-Lise David, Laurent Dispot, Jean-Philippe Domecq, Guy Dupre, Lyane Guillaume, Xavier Houssin, Isabel Lacamp, Jennifer Kouassi, Louis de Mailly, Joëlle Miquel, Dominique Noguez,Jean-Noël Pancrazi, Denis Tillinac, Georges Walter

Une pantomime de Marcel Marceau d'apres le «Manteau» de Gogol

14-00 Table ronde «Gogol et la modernité», animée par Vladimir Rekchan et Valery Popov Mikhail Boutov, Jean Canavaggio, Alexei Chamanov, Serguei Chargounov, Vladimir Charov, Vladimir Chpakov, Elena Dolgopiat, Alexei Griakalov,Alexandre Ilitchevski, Natalia Klioutchareva, Nikolai Kopeikine, Alexei Loukianov, Igor Malychev, Serguei Nossov, Valeri Popov, Zakhar Prilepine, Vladimir Rekchan, Maria Rybakova, Guerman Sadoulaev, Olga Slavnikova.

1809 — 2009 Festival Gogol а Paris 2009Journees GOGOL 31 mars – 1 avril

Programme

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

9

вторник 31 марта 10-00 Председатель — «Жорж Нива, Директор русской коллекции издательства «Фаярд», главный редактор энциклопедии «Русская литература». Юрий Владимирович МаннИнститут мировой литературы Российской Академии наук, доктор фил. наукТема: «Парадокс о Гоголе»

Сергей Георгиевич БочаровИнститут мировой литературы Российской Академии наук, доктор фил.наук Тема: «О негативной антропологии Гоголя»

Сергей Александрович ГончаровРоссийский гос. педагогический университет им. А.И. Герцена, проректор, доктор фил. наук Тема: « Гоголь: между проповедью и исповедью»

Леонид ГаккельЗам. председателя жюри конкурса музыкаль-ных сочинений по произведениям Гоголя – Мариинский театр, Государственная консер-ватория (Санкт-Петербург), доктор гум. наук. Тема: «Гоголь в музыке»

12-30 –13-30 — Обед

13-30 Председатель — Юрий Владимирович МаннЖорж НиваТема: «Кто вышел из «Шинели» Гоголя...» Мирослав Владимирович ПоповичИнститут философии Академии наук Украины, директор, доктор философских наук.Тема: «Глубинная семантика образности Гоголя»

Игорь Леонидович Волгин Фонд Достоевского, президент; Московский государственный университет, профессор, доктор фил.наук Тема: «Гоголь и Достоевский»

Наталия Юрьевна Грякалова Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук, доктор фил.наукТема: «ХХ век открывает Гоголя»

Мишель Акутюрер Тема: «Франция — почетный гость празднова-ния столетия со дня рождения Гоголя в Москве»

среда 1 апреля10 -00 Круглый стол: «Пока существует роман»Председатель: Анн Соленав - Галлимар

13-00 – 14-30 — ОбедВосстановленная пантомима Алексеева «Нос»

14-30 Круглый стол: «Живем по Гоголю»Председатель — Валерий Попов Председатель Союза Писателей Санкт-Петербурга

Лекция о гоголе на русском языке в мэрии VI округа Парижа78, rue Bonaparte, 75006 Paris

18-00 Лекция о Гоголе на русском языке в Мэрии VI округа Парижа78, rue Bonaparte, 75006 Paris

Праздник — день рождения Николая Васильевича Гоголя.Прием в резиденции Посла России во Франции87, rue de Grenelle, 75007 Paris

19-00 Концерт скрипичной музыки в исполне-нии Сергея Стадлера.Вручение премии победителюконкурса лицеистов Франции на лучшее со-чинение о русской литературе

Торжественный ужин

ВыставкиМесто проведения 1: Холл ЕНА: 2, avenue de l’Observatoire, 75006 ParisМесто проведения 2: резиденция Посла России во Франции: 87 , rue de Grenelle,75007 Paris

1 . Выставка книг русских писателей, изданных во ФранцииПредставление книг русской классическойи современной литературы, изданных во Франции в 2007 – 2009 гг.2. Выставка графических работ художников– иллюстраторов произведений Гоголя Николая Предеина и Сергея Лемехо-ва — лауреата конкурса на лучшего книжного иллюстратора 2008 года3. Выставка оффортов художника Николая Копейкина4. Выставка фотографий студентов универси-тета Сорбонна «Гоголь в Париже»

Программа

Фестиваль Гоголя в ПарижеГоголевские чтения 31 марта - 1 апреляAmphithйвtre Alexandre Parodi E.N.A.2, avenue de l’Observatoire, 75006 PARIS

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

10

Юрий МаннСергей БочаровСергей ГончаровЛеонид ГаккельGeorge NivatИгорь ВолгинНаталья Грякалова

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

11Доклады участниковГоголевских чтений

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

12

Парадокс о Гоголе

При жизни Гоголя, да и в течение многих десятилей позже, никто бы не подумал, что двухсотлетие со дня его рождения будет отмечаться как культурное событие мирового значения. В России, впрочем, писатель был признан буквально с пер-вой своей прозаической книги, сборника повестей «Вечера на хуторе близ Дикань-ки» (две части, 1831- 1832), но только для России. Белинский в 1842 г. писал: «Где, укажите нам, где веет в созданиях Гоголя этот всемирно-исторический дух, равно общее для всех народов и веков содержа-ние? Скажите нам,чтобы сталось с лю-бым созданием Гоголя, если б оно было переведено на французский, немецкий или английский язык? Что интересного (не говоря уже о великом) было бы в нем для француза, немца или англичанина?» С этими словами перекликается мнение Ивана Киреевского (1845), человека дру-гих, чем у Белинского, убеждений и фило-софской ориентации: «Если бы и можно было перевесть Гоголя на чужой язык, что, впрочем, невозожно, то и тогда са-мый образованный иностранец не понял бы лучшей половины его красот».

1В этом противоречии – признании вели-

кого значения Гоголя для России и непри-знании такового для западного мира (как видим, непризнании неоправдавшемся)

скрыт один из величайших парадоксов, или секретов, русского писателя. Поче-му Белинский считал Гоголя неинтереным для Запада? Потому что Запад значитель-но опередил Россию в социально-экономическом развитии; потому что на Западе кипит общественно-политическая мысль, кстати не обязательно социали-стического толка (к социалистическим теориям отношение Белинского в кон-це жизни заметно изменилось); Гоголь же вырос на почве феодальной, крепостной России, на почве традиционализма. Иван Киреевский так не считал, первенство За-пада он признавал не во всем и далеко не безоговорочно; напротив, именно Россия, по Киреевскому, сохранила животворное начало христианской цивилизациии (впо-следствии получившей название «рус-ская идея»), которое взрастило Гоголя, но именно поэтому его творчество мало что говорит западному читателю.

Гоголь разрушил привычное понимание о прямой зависимости эстетической ценности и художественной значительно-сти от прогресса социальных отношений и общественных идей. Эта значитель-ность вырастает из всей целокупности человеческих отношений, в том числе из ее, как говорил Гоголь, низких рядов, «сора и дрязга», из жизненной пошло-сти, которая (какой неожиданный пара-докс!) может служить питательной почвой высокого искусства.

Вот первая «миргородская» повесть – «Старосветские помещики»: нескончаемое описание еды, с точнейшим перечисле-нием блюд (подсчитано, что один из четы помещиков, Афанасий Иванович, прини-мался за еду девять раз в сутки), упоми-нанием бессодержательных разговоров, глупых шуток и всех случаев подтрунива-ния того же Афанасия Ивановича над су-пругой Пульхерией Ивановной – словом, как может показаться, всего лишь хроника бездумного и бесстрастного прозябания. Для современных исследователей все это часто служит прекрасным поводом для обличений в духе негативной антрополо-гии: «…Вмешательства зла проявляется

Юрий Манн

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

13

не только в пробуждении покоряющих человека страстей, но и в приверже-ности к банальному, в отсутствии связей с высоким, в духовной непритязательно-сти… Собственно прегрешение /героев/ заключается, помимо тотальной посюсто-ронности их существования, еще и в том, что эта позиция не преодолева-ется даже перед лицом самой смерти» (Шраейр, 105). Насколько это неспра-ведливо, я думаю, легко увидит любой читатель, обратившись к сцене смерти Пульхерии Ивановны, когда в Афанасии Ивановиче открылась такая глубина не-избывного горя, перед которой померк-ла бы любая романтическая страсть. Это свойственное Гоголю искусство об-наруживать высокое в кажущемся низком хорошо описал Белинский, не занятый в данном случае проблемой значения Гоголя для Запада: «Возьмите его «Ста-росветских помещиков»: что в них? /…/ Вы видите всю пошлость, всю гадость этой жизни, животной, уродливой, кари-катурной, а между тем принимаете такое участие в персонажах повести, смеетесь над ними, но без злости, и потом рыдаете с Филемоном о его Бавкиде… О, г. Гоголь истинный чародей…» Кстати, почему я говорю о кажущемся низком? Потому что концепция пошлости («пошлость по-шлого человека») у Гоголя амбивалентна. Пошлое – это не только низкое и предо-судительное, но и обычное, обыденное, вседневное, из которых, увы, слагается наша жизнь.

Другим излюбленным поводом для обличений гоголевских персонажей в низком с легкой руки Д. Чижевского служит герой «Шинели». «На пути к при-обретению шинели Акакий Акикиевич вступил на путь «накопительства» или «приобретательства», примкнув к при-обретателям Гоголя», включая Чарткова, Чичикова и «игроков». Главная задача «Шинели», полагает Чижевский, – ука-зать на опасность даже мелочей, даже повседневности, на опасность гибель-ности страсти, «страстных увлечений», независимо от их объекта, даже если их объектом является «Шинель»(708,714).

Между тем ситуация «Шинели» слож-нее и проще, драматичнее и обыденнее. Повторю то, что мне уже приходилось пи-сать: прежде всего вполне извинительна и естественна овладевшая Башмачкиным идея новой шинели: в конце концов, это не предмет роскоши, особого комфор-та, но вещь весьма скромная и насущно необходимая. Если же речь идет об аскетизме и отказе от необходимого, то стоит напомнить, что аскеза – это ис-

кус, налагаемый добровольно и на себя , а не на других лиц; в случае же с Башмач-киным получилось так, что трудный под-виг категорически потребован от него читателями-интерпретаторами.

В связи с этим весьма предвзято вос-принимается эволюция персонажа – яко-бы от внутренней духовной полноты к внешнему и вещному. Напротив, вме-сте с идеей шинели в нем проявились проблески незнакомых ему новых чувств, обычных для нормального человека, но в Башмачкине словно атрофирован-ных и сохранявшихся до сих пор в виде смутного намека.

Вообще в основе любой гоголевской повести некое кризисное событие, ино-гда осложняемое какой-либо потерей или утратой, иногда – скрытым противодей-ствием других персонажей, иногда – вме-шательством непонятных, таинственных сил. В «Шинели» все три фактора дей-ствуют вместе: роковая перемена в судьбе бедного петербургского чиновника связана с приобретением и утратой им шинели, причем свою лепту в эту трагедию внесли и окружающие люди, с их равнодушием и жестокосердечием, и сама, как гово-рил Сергей Эйзенштейн, «природа», чьи стихии, словно сговорившись, восстали против всеми «затравленного и забитого существа». Мы снова неудержимо погру-жаемся в глубину гоголевского художе-ственного мира…

Тут хочется процитировать литератора русского зарубежья – Р. В. Плетнева: «Многие ученые и художники /…/ писа-ли о «Шинели», а исчерпать тему не могли. В ней живет и движется в особом, не трехмерном, а фантастическом пространстве, живая жизнь чего-то неизмеримо трогательного, комически-гротескного, незавершенного, ста-новящегося и исчезающего… Я не думаю, что в русской и западной лите-ратуре есть хоть одна повесть, подобная «Шинели». В ней колдовство Гофмана, страх Эдгара По, реализм и фантастика Бальзака, юмор Диккенса и Теккерея, борьба с пошлостью, с суровостью жизни и нечто безумно-грустное, обреченно-несчастное». Именно так – не только пошлость но что-то «безумно грустное». Почему? Потому что это и есть жизнь. В основе гоголевской художественной вселенной спрятана некая неправиль-ность, неучтенное моралистами неев-клидовое начало, которые на поверку оказываются ее неотъемлемым и впол-не естественным свойством.

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

14

2Одно из высших проявлений этого на-

чала — повесть «Нос» (1836), являющая собой еще один парадокс гоголевской манеры. В самом деле, что можно из-влечь из истории о том, как с лица майо-ра Ковалева однажды исчез нос, а потом благополучно возвратился на свое место? Кажется, сам повествова-тель недоумевает: «как авторы могут брать подобные сюжеты…»

Но как много в этой «шутке», как назвал повесть Пушкин, неожиданно сочетаемого и нешуточного! Прежде всего – тончай-шее сопроникновение фантастического и реального. Событие явно абсурдное, нелепое; между тем манера описания его нарочито конкретная, подчас деловая, протокольная, с точным обозначением места действия и дат («марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно-странное происшествие» и т.д.); чего автор «не знает», о том не говорит, чтобы не впасть в отсебятину (не соообщает фамилии цырюльника Ивана Яковлевича, ибо на вывеске она «утрачена»…). Вну-тренне контрастно и поведение того, кого настигла эта напасть: майор Ковалев как громом поражен «странным проис-шествием», между тем ведет себя так, как будто бы все это хотя и необычно, но вполне реально – первым делом «поле-тел к обер-полицмейстеру», словно его обокрали; не знает, как начать разговор с собственным носом, ибо у того более высокий чин - статского советника, и т. д. Конечно, в обрисовке Ковалева, равно как и других персонажей, немало сатири-ческой соли, но к обличению повесть, как и любое гоголевское произведение, во-все не сводится; надо полагать, любой чи-татель легко войдет в положение главного героя, в сердцах воклицающего: « Боже мой! За что это такое несчастие? Будь я без руки или ноги – все бы это лучше; будь я без ушей – скверно, однако ж все сноснее; но без носа человек – чорт знает что; птица не птица, гражданин не граж-данин; просто возьми да и вышвырни за окошко!» Значит, в исполненной непод-ражаемого комизма «шутке» Гоголя есть доля и того значения, которое выражено пушкинской формулой – «насмешка неба над землей». Но у автора «Медного всад-ника» эта «насмешка» явлена в катаклиз-ме, повлекшем действительное горе, у Гоголя – в кажущейся нелепице, пустяке, который, увы, сопряжен с целой гаммой взаправдашних человеческих чувств.

Самое главное в том, что в гоголевской повести устранен персонифицированный носитель злого начала (черт, дьявол, люди

вступившие с ними в связь и выступаю-щие их «агентами»), или, если рассуждать в категориях поэтики, устранен носитель фантастики, - но сама «чертовщина», сама фаантастичность остаются. На фоне традиций, особенно романтических (Гоф-ман, Тик, Шамиссо, В. Одоевский, Антоний Погорельский и т. д.), это преобразование равносильно революции в сфере художе-ственного мышления, революции, значе-ние которой можно было оценить только в наше время, после произведений Кафки или, скажем, Сармаго.

«Неэвклидовое начало» лежит и в осно-ве самого значительного драматического произведения Гоголя – «Ревизор» (1836), начиная с характера определяющей комедию ситуациии qui pro quo. Гоголь от-талкивается от всех возможных, явленных жизью и литературой вариантов. Ведь на месте Хлестакова мог быть действи-тельно важный чиновник, до поры до времени скрывающий свою цель, что-бы в конце концов наказать порок (Прав-дин в фонвизинском «Недоросле»). Это мог быть заведомый проходимец, выда-вавший себя за важное лицо (Пустолобов в комедии гоголевского современника Г.Ф. Квитки-Основьяненко «Приезжий из столицы, или Суматоха в уездном го-роде»). Это мог быть, наконец, случайный человек, которого ошибочно приняли за инспектирующего чиновника, но который не собирался воспользоваться и не вос-пользовался создавшейся ситуацией (подобная история произошла с Пуш-киным, принятым однажды в Нижнем Новгороде за ревизора). Однако случай с Хлестаковым особый: он никого не на-меревался обманывать, не строил далеко идущих планов, не вел продуманной ин-триги, он вообще смутно представлял себе все происходящее, - и тем не менее с таким успехом сыграл роль «уполномо-ченной особы», которая была бы неподси-лу ни сознательному обманщику, ни действительному ревизору. Он поста-вил на грань кризиса не только несколь-ких чиновников, но и весь «город»; он вовлек всех в атмосферу напряженно-го ожидания – расправы, наказания, воз-награждения, наконец восстановления справедливости; он создал обстановку страха и тревожно-радостного возбуж-дения, не имея для всего этого ни полномочий, ни даже каких-либо пси-хологических качеств. Хлестаков, по словам Гоголя, – «лживый, олице-творенный обман», и то действие, ко-торое разворачивается с его неволь-ным участием, приобретает миражный, гротескный отсвет. Тем самым Гоголь

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

15

переосмыслил давнюю традицию пика-рески, плутовского романа, перечеркнув ее сюжетную схему, принятый типаж, но многократно усилив конечный эффект.

«Неэвклидово начало» ощутимо и в поэме «Мертвые души», произве-дении, которому Гоголь отдал почти семнадцать лет (первый том вышел в 1842 г., второй был уничтожен автором незадолго перед смертью; сохранились лишь фрагменты черновой редакции).

Внешне все здесь очень просто и традиционно – «показать хотя с одного боку всю Русь» – то есть со стороны недостатков, пороков, «несправедливостей». Но вновь, как и в «Ревизоре», да и во всех других гоголевских произведениях, внутри одной ситуации возникает другая.

У формулы «мертвая душа», как из-вестно, есть вполне конкретный, впрочем, чреватый противоречиями смысл – обозна-чение умершего крепостного крестьянина, еще числящегося в списках (так называ-мых ревизских сказках) и потому обладаю-щего призрачным существованием. На этом алогизме надстраиваются слои других значений: мертвенность как опреде-ленное психологическое состояние, погру-жение исключительно в сферу материаль-ных и корыстных забот; мертвенность как отчуждение от общих интересов; мертвен-ность как запутанный и извращенный строй человеческих отношений. В концентриро-ванном виде весь этот комплекс значений выражен в гоголевских заметках к поэме: «Идея города. Возникшая до высшей сте-пени Пустота. Пустословие. Сплетни, пере-шедшие пределы, как все это возникло из безделья и приняло выражение смешно-го в высшей степени». Все так, но это вновь не вся «идея». В сущности перед нами эн-циклопедия человеческих страстей, отнюдь не только негативных: тут и отзывчивось на женскую красоту, и естественная мысль о семье и потомстве, и любование отва-гой, смелостью, трудовой сметкой (раз-мышления Чичикова над списком приоб-ретенных им умерших крестьян). И все это возникло при российской общественно-политической отсталости, вопреки или даже благодаоря ей, вновь демонстрируя гоголевский парадокс об отсутствии о прямой зависимости художественного прогресса от социального. «Чичиков, – пи-сал Рудольф Касснер, – вовсе не продукт кризисов (Storungsprodukt), как его совре-менники на Западе, он не вышел не из какой революции и потому – вне вся-кой романтики и дара красноречия» (202). Да, вне романтики и красноречия, но не вне человеческих эмоций и побуждений.

3Гоголевская формула, относящаяяся

к «Ревизору» — «человеческое слышится везде» может быть продемонстрирована еще на одном примере — комедии «Женитьба» (1842). Парадокс ее в том, что она с равным правом предоставляет возможность двойного прочтения, наглядно осуществленого в истории рус-ского театра. Поговорим об этом приме-ре подробнее.

Ф. М. Достоевский, говоря о Гоголе, заметил, что «его Женитьба», его «Мерт-вые души» — самые глубочайшие произ-ведения, самые богатые содержанием, именно по выводимым в них художе-ственным типам. Упоминание «Мертвых душ» кажется здесь естественным и понятным: ведь это произведение, в котором должна была предстать «вся Русь, в котором ставились и решались важнейшие проблемы жизни страны.

Но вот «Женитьба»... Всего лишь анек-дотическое происшествие, состоящее в том, что один петербургский чиновник хотел жениться, долго колебался, перед тем как сделать решительный шаг, и в конце концов все-таки убежал от невесты, выпрыгнув в окно. Что тут от постановки «непосильных вопросов», как выразился Достоевский?

Как правило персонажи «Женитьбы» иначе и не характеризовались, как с помощью таких определений: «моральная и духовная деградация» «паразитизм», «праздность», «без-делье» и так далее в том же духе. Правда,сегодня – и в научной литера-туре и в сценических решениях – эта точка зрения не встречает безогово-рочной поддержки. Наметилась тенденция (прежде всего в знаменитой постановке Анатолия Эфроса), которую можно назвать, так сказать, очеловечением, гуманизацией персонажей пьесы.

Обе точки зрения, если быть кратким, сводятся к следующему. С одной сторо-ны – лишенное духовности прозябание, механическая, кукольная, марионеточ-ная жизнь с другой – мир человеческих надежд, стремлений, поисков. С одной стороны, он, они. С другой — я, мы.

Вначале – о «механической жизни». Чего стоит одна только реплика Кочка-рева: «Я тебя женю так, что и не услы-шишь!» То, что должно совершаться с максимальным участием душевных сил, здесь редуцируется, сокращается до кратчайшего мига. Как неприятность, которую нужно поскорее пережить. Или как удаление больного зуба.

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

16

Но пожалуй, кульминация такого рода снижения — знаменитый монолог Ага-фьи Тихоновны: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь раз-вязности, какая у Балтазара Балтазары-ча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича – я бы тогда тотчас же решилась».

На чем основан комизм этого моно-лога? Любят человека не «по частям», а как единое, живое, неделимое суще-ство. Агафья Тихоновна же видит в каждом претенденте на ее руку какую-то одну выгодную «часть» и пу-тем комбинации «частей» составляет новую, оптимальную модель. Облик будущего жениха подвергается механической формовке.

Казалось бы, все ясно: художественная организация, фактура комедии понята, уловлена в формулах. Однако здесь-то и начинаются трудности.

Тут напрашивается одна, весьма зна-менательная параллель. Исследователи уже обратили внимание на сходство мечтаний Агафьи Тихоновны («Если бы губы Никанора Ивановича...» и т. д.) и рассуждений самого Гоголя о том, каким должен быть настоящий историк: «...Если бы глубокость результатов Гер-дера... соединить с быстрым, огненным взглядом Шлецера и изыскательною, расторопною мудростью Миллера, тогда бы вышел такой историк, который бы мог написать всеобщую историю...» (цитирую статью Гоголя «Шлецер, Миллер и Гердер»).

Трудно сказать, помнил ли писатель, работая над монологом Агафьи Тихо-новны, это место из давней статьи, но ход мысли в обоих случаях одина-ковый: отвлечение, абстрагирование искомых достоинств и соединение их в идеальную модель. В первом слу-чае (в статье) комизм не столь явен, так как комбинируются духовные свой-ства (глубокость, мудрость и т. д.),то есть более подходящая материя для умственных операций; во втором же случае комизм обнажен тем, что Агафья Тихоновна комбинирует детали и свой-ства человеческого лица и фигуры – то есть буквально режет по живому. Зато автор статьи, то есть сам Гоголь, превосходит Агафью Тихоновну по коли-честву «претендентов»: выбирает не из четырех, а из шести, да еще из каких претендентов: Гердер, Шлецер, Миллер, Шиллер, Вальтер Скотт, Шек-спир… Но в обоих случаях существует своя, неотменяемая важность решения.

Итак, в структуре комедии взаимодей-ствуют два противоположных образных слоя, чем и предопределяется возмож-ность различных толкований. Чем ближе к первому слою, тем сильнее моменты «снижения», тем больше дистанция между читателем или зрителем и пер-сонажами. Чем ближе ко второму слою, тем сильнее возвышающее, гуманизи-рующее начало, тем интимнее и заин-тересованнее личное отношение к миру произведения.

Аполлону Григорьеву принадлежит смелое сравнение Подколесина с Гамле-том. «В «Женитьбе» даже колоссальынй лик Гамлета сводится из сферы обык-новенной, повседневной жизни, ибо, говоря вовсе не парадоксально, безво-лие Подколесина родственно безволию Гамлета, и прыжок его в окно – такой же акт отчаяния и бессилия, как убийство короля мечтательным датским принцем».

Через двенадцать лет критик повто-рил сопоставление. Гоголь «говорит беспрестанно человеку: ты не герой, а только корчишь героя... Ты – не Гам-лет, ты – Подколесин: ни в себе, ни в окружающей тебя жизни ты не найдешь отзыва на твои представления о ге-роическом, которые иногда в тебе, как пена поднимаются».

Кажется, что эти два высказывания ис-ключают друг друга. Первое устанавли-вает сходство Подколесина с Гамлетом. Второе - это сходство как будто отменя-ет («ты не Гамлет»). Но на деле – перед нами два варианта одной мысли. Подко-лесин – это Гамлет, низведенный в дру-гую, низкую, повседневную, собственно гоголевскую сферу жизни; именно поэто-му он не Гамлет.

Для понимания Подколесина важны обе части слагаемого – и серьезность проблемы, и особая, низкая сфера ее проявления; вместе они составляют контуры гоголевского комедийного мира. В той или иной степени мы, вероятно, всегда соотносим эти разные уровни, и чем соотношение полнее, тем более наше восприятие соответствует поэтиче-скому строю произведения.

Можно спросить себя: а не закроет ли это возможности новых толкований комедии? Опасения беспочвенны, так как речь идет об идеальной перспек-тиве. Иначе говоря, исчерпывающая интерпретация комедии – идеал, веч-но недостижимый, как искомый жених Агафьи Тихоновны. Эта недостижимость и ускользаемость «конечного смысла» – свойство восприятия гоголевских произ-ведений вообще.

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

17

Необъятное значение Гоголя для рус-ской литературы раскрывалось посте-пенно, в течение длительного времени, и это вполне соответствовало беско-нечно сложной природе этого писателя. Для ближайших его последователей, представителей так называемой «на-туральной школы», главное значение имели мотивы социальной критики, всемерное внимание к темным сторо-нам жизни, – как говорил Гоголь, к ее «прозаичесому дрязгу», наконец, гуманистическая трактовка темы «ма-ленького человека». В тени еще остава-лось гротескно-фантастическое начало гоголевской поэтики. Но уже в 1861 г. Достоевский писал о «смеющейся ма-ске Гоголя», «с страшным могуществом смеха, - с могуществом, не выражав-шимся так сильно еще никогда, ни в ком, нигде, ни в чьей литературе с тех пор, как создалась земля». Позднее, на рубеже XIX и XX веков усилилось внимание к философско-религиозной природе гоголевской художественной мысли, к ее моральной проблематике, - в это время русский писатель постепен-но становился уже действенным факто-ром мировой литературы.

Этот процесс хорошо виден на одном примере — отношении к «Мертвым ду-шам». Известный исследователь Гоголя Н.И. Коробка полагал, что эта «дивная картина, по силе изображения напоми-нающая кисть Микель-Анджело», тем не менее «имеет мало общечеловече-ского значения и вряд ли способна тро-нуть европейца». Собственно Коробка повторял то положение, которое нам из-вестно по Белинскому или И. Киревско-му. Но времена уже менялись, и неволь-ным ответом Коробке прозвучали слова одного из «европейцев», французского литератора Мелькиора де Вогюэ: «Наш Мериме сравнивал Гоголя с ан-глийскими юмористами; но его следует поставить выше, недалеко от бессмерт-ного Сервантеса /…/ Как Сервантес, Гоголь вложил в свои чистонациональ-ные картины столь широкое, столь глу-бокое знание человека, что эти местные образы заставляют биться сердца по-всюду, где только есть люди».

Мельхиор де Вогюэ высказывал надеж-ду, что в будущем у каждого образованно-го читатетеля рядом с Дон Кихотом» Сер-вантеса будет стоять том «Мертвых душ».

Кажется, это время уже наступает.

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

18

Гоголевская антропология – трудная тема. Трудная, потому что как не при-знать ее формулой знаменитый эпиграф? На зеркало неча пенять, коли рожа крива. Если кто-то захочет увидеть комедию как кривое зеркало, то нет, возражает автор, это твоя кривая рожа. Вот выбор, какой предлагает нам Гоголь. И вынуждает с ним согласиться и принять от него кри-вую рожу как наш портрет. А согласиться с таким человеку трудно.

Как обидно согласиться – об этом он сам рассказал в «Развязке Ревизора». Там один из актеров после представле-ния комедии обижается: «разве у меня рожа крива?» А другой ему отвечает: «Но, друг мой Семен Семеныч, стран-ный и ты опять вопрос задал. Ведь ты же опять не красавец, чтобы твое лицо было образец образцом. Как ни рассмотри, немножко косовато, ну а что косо, то уж и криво». Видимо, у Семена Семеныча обычное нормальное лицо, ну, не краса-вец, ну, немножко косовато, но зеркало Гоголя ему показывает эту внешнюю ко-соватость, помноженную на внутреннюю, как обидную кривую рожу.

То есть автор дает понять, что этот пор-трет относится вообще к любому и всяко-му лицу в современном ему человечестве. В том числе и ко всякому в зрительном зале, перед которым автор поставил

комедию как зеркало, и сам говорит: смотритесь в нее как в зеркало. Если, по этому позднему толкованию авто-ра, город в комедии это наш душевный город, наш внутренний мир, то и зри-тельный зал находится в нем, а зеркало комедии это зеркало нашей души, всех и каждого.

Ведь никто в комедии, настаивал автор в «Театральном разъезде», не утратил человеческого образа; человеческое слышится везде (V, 160). И каким-то об-разом чисто по-гоголевски этот взгляд с обидным эпиграфом согласуется.

Ну, просто немножко косовато любое лицо, ну а что косо, то уж и криво.Это называлось у формалистов обнаже-нием приема — то, что описывает нам Го-голь. Кривое зеркало или кривая рожа? Но два эти полюса предполагают друг друга, и бывает трудно решить, как в случае Гоголя, кто здесь виноват. Чтобы так уви-деть лицо человека, нужно что-то вроде кривого зеркала, надо только иметь худо-жественное ему оправдание. И об этом необычайном свойстве гого-левского зрения весьма многие говорили. Мережковский уподоблял его Каю из сказ-ки Андерсена, в глазу которого застрял осколок дьявольского зеркала. Зрение искривленное или обостренное? – спра-шивал о. Георгий Флоровский и заключал, что «Гоголь изображает падших людей, и его «карикатуры», как у Гойи, вполне «реалистичны» в этой перспективе».

Всякий читатель Гоголя знает, как вы-глядит у него лицо человека. Это весьма притягательный и болезненный центр высокого напряжения. Гоголевский портрет предельно далек от простого спокойного описания, он резко сдвинут и деформирован авторским взглядом. О направлении сдвига и говорит знаме-нитый эпиграф.

Направление сдвига пытаются опре-делить гоголеведы и найти для этого термины. Немецкая исследовательница Hildegung Schreier ввела интересное понятие негативной антропологии

Сергей Бочаров

О негативной антропологии Гоголя

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

19

Гоголя, а петербургский филолог Сер-гей Гончаров подхватил его и дополнил представлениями из области апофати-ческого богословия. Два эти термина — негативная ан-тропология и апофатическая стратегия Гоголя — они в анализах C. Гончарова идут почти как синонимы, но не знаю, так ли в нашем случае это оправданно. Апо-фатическое богословие – отрицательное богословие, но отрицание здесь направ-лено на всякое, в том числе и на самое славное определение Бога. В негативной антропологии отрицание направлено на человеческий образ. Можно ли нашу кривую рожу посчитать определением апофатическим? Это две разные страте-гии в принципе — как слово о Боге и слово о человеке.

Гоголь оставил русской литературе перекошенный человеческий образ, и литературе пришлось после Гоголя этот образ в лице Достоевского «восста-навливать». Так описал в конце века дело Гоголя и Достоевского Василий Розанов, Гоголя не любивший, но и не он один описывал ситуацию этим словом – вос-становление Достоевского после Гоголя.

Розанов написал тогда статью про Акакия Акакиевича, про «Шинель», и этой статьей он, можно сказать, положил начало негативной антропологии Гоголя как критической традиции. По Розанову Гоголь отнял у человека достоинство, дал искалеченный человеческий образ. При этом Розанов задумался над сочета-нием в этой повести жестокого смеха и теплых слез, над гоголевским гроте-ском, как назовет его потом Борис Эйхен-баум в своей знаменитой тоже статье о том, как сделана «Шинель». И вот весь-ма любопытно, как прямо диаметрально контрастно определили два критика глав-ную тему и пафос художника в этой пове-сти. В слезной и патетической ее пар-тии, в ее лирической половине Розанов расслышал «плач художника над своею душой», не над душой несчастного героя, а над своей душой художника, который не может увидеть, изобразить человека иначе. «Это великая жалость к человеку, так изображенному, скорбь художника о законе своего творчества, плач его над изумительною картиною, которую он не умеет нарисовать иначе».

Эйхенбаум двадцать лет спустя вел свою статью по следу розановской и на нее ссылался, и также свое вни-мание он перевел от героя к самому художнику, но пафос художника он рас-слышал совсем противоположным. Как формалист от вопроса о «душе»,

все равно героя или художника, он полностью отказался как от вопро-са, не имеющего отношения к делу филолога, и на розановский «плач художника над своею душой» он дал свое, совсем обратное о «Шинели»: в ней «царит веселящийся и играющий дух самого художника».

Веселящийся и играющий дух худож-ника или плач художника над своею душой? Вот два гениальные слова о Гоголе – гениальные оба – и нам бы вот так контрастно и объемно их совме-стить и принять, чтобы почувствовать Гоголя в его полноте.

Но не забыть заглянуть и в третьего сильного критика той же эпохи – он отчеканил про эту пару, Гоголя с Достоевским, что это «полярная противоположность»: «У одного лики без души, у другого лики душ». Это сказал Вячеслав Иванов, и вслед за Розановым он в центр поставил два эти слова — лик и душа.

Лики без души — такой вердикт про-ницательного все же читателя и судьи нам надо понять, а для этого открыть, например, страницу из «Мертвых душ» с рассказом о смерти прокурора с густыми бровями. Только «одно без-душное тело» скончавшегося прокурора впервые и подало идею о его душе. «Тогда только с соболезнованием узна-ли, что у покойника была, точно, душа, хотя он по скромности своей никогда ее не показывал».

Зеркалом души прокурора явилось его бездушное тело.

В гоголевской философии человека это одно из сильнейших мест. И сильнейший случай того, что можно назвать его нега-тивной антропологией. Крайний, предель-ный случай – столь абсолютный разрыв в человеке души и тела, души и «лика». Вывернутое, обратное, уже запоздалое и безнадежное заключение о душе от без-душного тела.

Такую вывернутую логику комическо-го изображения Гоголь задолго уже до того выразительно описал как свой любимый прием в одной из ранних ста-тей в «Арабесках». Вот его объяснение своего основного принципа: «самые ошибки уже подают идею о том, как избежать их, бесхарактерное подает мысль о характерном, мелкое и пло-ское вызывают в противоположность дерзкое и необыкновенное, углубление вниз подает идею о возвышении вверх и наоборот. Гений – богач страшный, перед которым ничто весь мир и все сокровища» (VIII, 72).

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

20

Такая вывернутая логика гоголевской поэтики. Все должно вызывать в противо-положность. Но это раннее описание еще не о человеке, а о головокружительных творческих возможностях новой архитек-туры. И «гений — богач страшный» здесь — фигура ликующая. До бездушно-го тела прокурора с бровями еще далеко.

Автор поэмы и комедии в поздней ее редакции со знаменитым эпиграфом и с перетолковательной «Развязкой» су-дит куда суровее и грубее: «Если выста-вишь всю дрянь, какая ни есть в челове-ке, и выставишь ее таким образом, что всякой из зрителей получит к ней полное отвращение, <...> спрашиваю: разве это не похвала добру?» (4, 117). Вот как будто то же самое в точности: углубле-ние вниз подает идею о возвышении вверх...То же в точности, а картина иная, и самый язык другой.

Та же самая вывернутая логика коми-ческого изображения обращается на человека и превращается в негатив-ную антропологию. Словно автоматиче-ски полное отвращение к дряни и есть похвала добру.

Если выставишь всю дрянь... Порази-тельна грубость не только оценок, но прямо слов о своих героях как Гоголя самого, так и близких к нему читателей и друзей – как, например, Погодин так описывал сюжет «Мертвых душ»: автор шествует по длинному коридору и открывает одну за другой двери в разные комнаты, и в каждой сидит урод. Автор «Выбранных мест» советует «русскому помещику»: «Мужика не бей. Съездить его в рожу еще не большое искусство... Но умей его пронять хоро-шенько словом» – и показывает, как это сделать: «Ах ты, невымытое рыло!» Воз-мутившийся Белинский с полным осно-ванием вспомнил гоголевских героев как источник такого способа выражения и воспитания человека: «да у какого Ноз-древа, какого Собакевича подслушали Вы его...»

Отвечая Белинскому, Гоголь давал дву-полярное определение человека: «Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не ма-териальная скотина, но высокий граж-данин высокого небесного гражданства» (XIII, 443). Но в таком разведении полю-сов исчезает, собственно, сам человек как среднее существо, поставленное «в почтенной средине естества», по Дер-жавину, оду которого так Гоголь любил. Но напоминал закосневшему человеку о его небесном гражданстве тем самым вывернутым способом обраще-ния к нему как к материальной скотине,

способом, как будто заимствованным – прав был Белинский – в воспитательных и спасательных целях у собственных персонажей.

Гоголь даже вполне лирически препод-нес человечеству как спасение оплеуху: «О, как нам бывает нужна публичная, данная в виду всех, оплеуха!» А потом, в связи с катастрофой «Выбранных мест», принял ее на себя: «Моя книга есть точная мне оплеуха». Погодин ему отвечал, что Евангелие учит подставить ланиту, но не учит раздавать оплеухи. У Гоголя получилось так в результате, что он подставил ланиту под свою же оплеуху и уподобился собственной героине, которая сама себя высекла.

Мы приходим к больному также вопро-су о человеке у Гоголя. Вот сочинителю записок сумасшедшего за чтением пере-писки собачек является в виде протеста мысль о человеке, тоска по человеку: «Мне подавайте человека! Я хочу видеть человека...» Конечно, реплика комиче-ская, но только ли комическая? Что-то слышится в ней и лирическое от автора Гоголя. Если где-то испанский король на-ходится в неизвестности, то в неизвест-ности находится и человек в сумасшед-шем чиновнике. Его поиски и составляют сумасшедшее действие повести: «с какой стати я титулярный советник?... Может быть, я сам не знаю, кто я таков».

Повесть Гоголя – на сюжет Паскаля, за двести лет до того рассказавшего прит-чу о человеке, попавшем на остров, где люди не могут найти куда-то затерявшего-ся короля, и человеку приходится испол-нять его роль, и он попадает в трещину, в провал между королем и человеком в себе . Кто-то из них двоих в самом себе и для себя самого – инкогнито, и таково положение человека как в петербургской повести Гоголя, так и во многом во всем его мире в целом.

Иннокентий Анненский в свою оче-редь строил притчу о Гоголе: «в каждом из нас есть два человека, один – ося-зательный, <...> другой — загадочный, тайный. Другой — это сумеречная, неделимая, несообщаемая сущность каждого из нас. Но другой – это и есть именно то, что нас животворит и без чего весь мир, право, казался бы ино-гда лишь дьявольской насмешкой». Так вот, по Анненскому, «Гоголь ото-рвал первого из двух слитых жизнью людей от второго и сделал его столь ярко-типичным, люди у него вышли столь ошеломляюще-телесными, что тот, второй человек, оказался реши-тельно затертым. Он стал прямо-таки

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

21

не нужен даже, так как первый, осяза-тельный, отвечал теперь за обоих». И «этот первый весело принялся царить – смеясь царить».

Так, смеясь, царит рассказчик «Носа». По Эйхенбауму, так царит и автор «Ши-нели»: веселящийся и играющий дух художника. Я занимался «Носом», и я допустил, что разгадать эту стран-ность можно только расширив взгляд от части до целого и подставив на место носа как мнимого предмета лицо как реальный предмет и реальней-шую тему искусства Гоголя. Эмансипа-ция носа в сюжете своим абсолютным абсурдом отсылает к лицу, ибо это в сущность лица и входит та двойствен-ность внешнего и внутреннего, осяза-тельного и тайного, о чем сочинил свою притчу Иннокентий Анненский, та смысловая омонимия (физическое лицо и личность), какой совершенно лишен, конечно, «Нос». И это именно лицо таит в себе возможность того раз-двоения и расщепления двух слитых жизнью в одном человеке людей, о чем пишет критик-поэт. В интриге же пове-сти эту возможность абсурдно реализует никак к тому не призванный «Нос».

К поэтическому описанию Анненского также припомним и философскую антро-пологию Павла Флоренского («У водораз-делов мысли», «Иконостас»); он исследо-вал тот феномен отщепления оболочки человеческого существа от его ядра, «внешнего» человека от «внутреннего», который первым в нашей литературе и в нашей мысли открыл и изобразил нам Гоголь. «Явление личности отщепля-ется от существенного ее ядра и, отсло-ившись, делается скорлупою». Личины гоголевских героев и вспомнил Флорен-ский при этом анализе.

Итак, по Анненскому, Гоголь оторвал нос от лица, как осязательного человека от сумеречного-тайного, и нос стал от-вечать у него за все лицо и за тех обоих, слитых жизнью, которые в человеческом образе объединяются и сливаются ближе и прежде всего в лице: «первый, осяза-тельный, отвечал теперь за обоих». В гоголевской интриге нос отвечает за все лицо человека, вмещающее и «нос», и «душу». Но отсюда и получает-ся – как безумное следствие – раздвое-ние носа и, соответственно, невозможно-го действия повести.

Но этот наглядный абсурд о чем-то свидетельствует – он свидетельствует о какой-то ошибке, каком-то «затме-нии» (этим словом Флоренский опи-сывал ситуацию), что породило это

мнимое происшествие, а тем самым и о некоей запредельной этому мни-мому миру истине. Он свидетельству-ет той самой описанной самим авто-ром вывернутой гоголевской логикой, согласно которой обратное «подает мысль» о прямом. Так и гипертрофия носа, осмелимся предположить, подает идею о лице и далее, о том в лице, чем оно не только обращено во внешний мир (эмблемой этой высунутости вовне и является нос), но и о том в лице, что уводит внутрь и вглубь лица, во внутренний план его, как в «Гамле-те», обращает наши глаза зрачками в душу, в направлении, обратном ги-пертрофии носа. Вчитываясь в повесть «Нос», поистине, можно почувствовать, что это такое — негативная антрополо-гия Гоголя.

Лики без души — это и есть в пределе «Нос» – но вот как еще при Гоголе – един-ственный – сумел прочитать эту повесть архимандрит Феодор (А.М.Бухарев), цер-ковный писатель и свободный религиозный мыслитель (в 1848-м Гоголь несколько раз навестил его в его келье в Духовной акаде-мии, и Феодор читал ему свои письма «по черновым листам»):

«Пресмешная, право, эта шутка ваша! Беремся, напр., исправлять других, при-мериваем к этому делу тот или другой ключ, а ключ этот ближе, пожалуй, наше-го носа к нам, в истинном и уже готовом для нас раскрытии тайны нашего же «я». Подобная мысль будто сама собою при-ходит мне при чтении вашего «Носа» .

Пресмешная шутка показывает запол-няющую нашу жизнь пустую и внешнюю деятельность и обращает от нее к тому, что ближе нашего носа к нам, к «еди-ному на потребу». Единственный еще при Гоголе нашелся у странного текста религиозный читатель. Так естественно, «сам собой», у него получается переход от смешного происшествия к внутрен-ней задаче человека и «тайне нашего же «я», и абсурдная головоломная история вдруг обретает в таком простодушно-проницательном пересказе простые чер-ты почти что евангельской притчи!

Но другого такого читателя не оказа-лось при жизни у Гоголя, и он остался в литературе со своей репутацией худо-жественной «бесчеловечности», со своими «ликами без души». Что репу-тация была небеспочвенной, нам гово-рят описание Иннокентия Анненского и анализ Флоренского. Анализ и описа-ние, оперирующие такими словами, как расщепление, отслоение — отслоение оболочки от человеческого ядра, дающее

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

22

скорлупу. Расщепление, раздвоение об-раза. Деформация образа — страшное дело Гоголя в русской литературе. Но это страшное дело стало и великим творче-ским вопросом к литературе. Таким вопросом, какой «давит ум», по слову Достоевского о гоголевских изображе-ниях: «Эти изображения, так сказать, почти давят ум глубочайшими непосиль-ными вопросами, вызывают в русском уме самые беспокойные мысли, с кото-рыми, чувствуется это, справиться можно далеко не сейчас; мало того, еще спра-вишься ли когда-нибудь?»

Вспомним вновь православного богослова: Гоголь изображал падшего человека. Грех отрывает человека от человека, от самого себя, творит две фигуры на месте целого человека. «Сам» человек — ingognito, находится в неизвестности, как испанский король или король в паскалевой притче.

Наконец, новозаветное слово – оно и было в истоке гоголевской антро-пологии. «Но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» (2 Кор., 4, 16). Этой духов-ной модели следует гоголевское разде-ление в образе.

Разделение резкое; при этом внешне-го человека он развернул детально, внутреннего, по слову Анненского, оста-вил в тени и в тайне. «Несообщаемая сущность» наша, по Анненскому, так и осталась несообщаемой. Гоголевская семиотика дает нам такое особенное явление, как содержание, не имеющее выражения. Сообщает об этой несооб-щаемой сущности способом негативной, обратной антропологии. Как формулиру-ет Ю. М. Лотман в своей последней го-голевской, и вообще в последней своей работе, продиктованной перед смертью в больнице, «эстетическое присутствие реализуется методом отсутствия».

Гоголевская негативная антропология на-водит на некий «сумрачный», умопостигае-мый образ, рискнем сказать – на будущего человека в человеке Достоевского, челове-ка, какой таится, скрывается в человеке.

А пока обещает будущего Чичикова и будущего Плюшкина. «О, если б ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома «Мертвых душ»!» (VIII, 280). Не добрался. Не обновленных Чичикова и Плюшкина таила в себе негативная антропология, и даже не нового Тентетникова, в портре-те которого уже участвует на дошедших до нас страницах второго тома прямое новозаветное слово: «что не успел обра-зоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек» (VII, 22-23). Самое это прямое слово дает нам другого Гоголя на путях обратной и «позитивной антропологии», какую он искал, но «успеть» которой «образо-ваться» тоже не было суждено. И новый Чичиков и новый Плюшкин остались утопическими фигурами той самой по-прежнему негативной антропологии.

«Человек есть тайна» – видно, недаром это было сказано молодым Достоевским после Гоголя, в ходе запойного чтения Гоголя и формирования в себе «нового Гоголя»; подобного высказывания, при его простоте, мы, кажется, не найдем у авторов пушкинского золотого века. Гоголевская негативная антропология была к такому откровению странным путем.

Странным, кажется, путем она означала крайнее овнешнение и упрощение обра-за человека (на фоне целостного пуш-кинского человека, духовно-телесного, сложно-простого) и новое и таинствен-ное его усложнение и углубление. Чело-век у Гоголя, такой материальный и примитивный, явился таинственным и проблемным, каким он не был в нашей литературе до Гоголя.

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

23

Сергей ГончаровСанкт-Петербург

Гоголь:между проповедью и исповедью

Я благодарю организаторов фестиваля за возможность выступить здесь – в Париже, городе, связанном с Гоголем и его творчеством. Именно в Париже мощно проявилась и богословско-философская рефлексия русских мысли-телей (Н. Бердяева, Г. Флоровского, К. Мочульского, В. Зеньковского), пытавшихся объяснить тайну Гоголя и его нравственно-религиозных исканий, в которых проповедь и исповедь были ключевыми понятиями.

Действительно, без учета христианской культуры и особой приверженности Гого-ля к проповедническому и исповедаль-ному слову невозможно понимание этого «таинственного гиганта» (Д. Чижевский). Проповедь и исповедь – два ключевых дискурса европейской культуры, две парадигмы, два полюса и два предела осуществления и самовыражения чело-веческой субъектности, которые актуали-зируются в кризисные периоды и сопут-ствуют, как правило, переходным эпохам и временам. Если проповедь внутренне организована интенцией к трансляции и передаче авторитетного слова Другого через медиа-посредника, уполномочен-ного культурой (прежде всего – церков-ной) озвучивать сверхличную позицию для всех и каждого, то исповедь — акт глубоко индивидуальный и личный.

В тайной или публичной исповеди, в покаянном ритуале самоотчета опреде-ляется отношение отдельного Я к сверх-личному, то есть к общему и целому. Проповедь и исповедь — это древние способы добиться согласия и единства, способы снятия всех форм отчуждения и восстановления целого, возвращения в целое, которые связаны с преображе-нием человека. Проповедь и исповедь обозначают два предельных уровня ми-ровой гармонии: проповедь направлена по прямой вертикали вниз – к земному и бренному бытию человека, из «Града Небесного» в «Град земной». Ответное, диалогическое движение по этой духов-ной вертикали обеспечивает исповедь, поскольку исповедальное слово призва-но выразить субъектную рефлексию на призыв проповеди.

Исповедь, таким образом, связана и с признанием греховности мира и человека, но одновременно и с воз-можностью ее преодоления, поскольку удостоверяет в индивидуальном акте обращения к сверхличному статус «обо-жженного человека», пусть и заблудив-шегося в мире страстей, но не утра-тившего в себе «божественный образ и подобие». Именно поэтому в эпоху Гоголя проповедь и исповедь с их глу-бинным семантическим потенциалом и сакральным статусом стали осознавать-ся как последние средства подлинного и настоящего жизнестроительства, преображения мира.

Но что находится между проповедью и исповедью в начале и конце пути пи-сателя? Как Гоголю-художнику видится проблема единства, слияния и синтеза?

Гоголь начинает творческий путь с отчетливого обозначения метафи-зической перспективы божественного присутствия в идиллическом мире. Дуализм, обозначенный в «Ганце Кюхельгартене», не деформирует божественное: идиллический мир поэмы включается в метафизическую «верти-каль» божьего мира, его благости,

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

24

согласия и любви. И все же в раннем творчестве писателя, то есть до его прямого обращения к исповеди и про-поведи, мы отчетливо увидим попытки художественного изображения мира, отпавшего от первоначальной целост-ности и гармонии. Уже «Вечера на хуторе близ Диканьки», в которых отражается мощный пласт общеевропейской мисти-ки и романтической натурфилософии, сигнализируют о деформации миро-порядка и разворачивают мистическую тему плена души. В «Вечерах на хуторе близ Диканьки», «Миргороде» и даже в «Петербургских повестях» Гоголь обозначает божественное присутствие в мире, элементы сакрального миро-порядка, но реальность он видит как пустынное и неприютное земное про-странство, лишенное благости творца, отмеченное ущербностью, неполнотой, распадом. Так возникает гоголевский мир пустоты, мертвенности, навязчивой материальности и телесности, то земное пространство «плена», в котором, по словам русского проповедника XVIII века — св. Тихона Задонского, и чело-век «сделался пленником; был свят и чист, но сделался осквернен и мерзок; был доброобразен и светел, но остался безобразен и темен». «Весь сор и дрязг» русской жизни в изображении Гоголя – это и есть мир безобразия, что в русском словоупотреблении означает существование человека без «образа и подобия божиего», человека, своеволь-но утратившего непреложную духовную вертикаль – связь с божественной сверх-личной истиной. Поэтому, как считает Гоголь, человеку необходимо «духовное зеркало», которое могло бы обратить его к самому себе и указать путь к преобра-жению и воскрешению. Этим «духовным зеркалом» должно быть искусство и пре-жде всего «слово».

Специфика такого творческого пись-ма далеко не сразу была понята совре-менниками писателя: художественный портрет России казался им только лишь простым обличением или сатирой.Неслучайно переломным моментом и в творчестве Гоголя, и в его диалоге с читателями стала комедия «Ревизор», где тема пустоты, гротескной мертвен-ности «Града земного» — маленького уездного городка, стала определяющей. Однако религиозно-духовный смысл произведения не был замечен, комедия была воспринята только как сатира на русские нравы (а некоторые считали комедию клеветой), что вызвало болез-ненную реакцию Гоголя. Он столкнулся

с невозможностью диалога, с принци-пиальным различием позиций автора и читателя, что станет причиной мучи-тельных отношений писателя не только с массовой читающей Россией, но и с самыми близкими ему людьми. Чтобы сделать очевидным духовный смысл пьесы, Гоголю пришлось при-бегнуть к автокомментарию, имеющему герменевтический характер. Отныне принцип герменевтического коммента-рия входит в творческую практику писа-теля. Таковы его письма-комментарии к «Мертвым душам», такова отчасти «Авторская исповедь», разъясняющая «Выбранные места...» и т. д. Все они направлены к тому, чтобы возвести читателя через буквальный смысл к смыслу духовному. В письмах к разным адресатам он обращает внимание на то, что его произведения нужно читать пристально и не единожды (это подчеркивали и современники), чтобы проникнуть в их «внутренний дух», в то, что сокрыто за буквальностью смысла. Этот принцип духовного, внутреннего понимания он проецирует не только на тексты художе-ственные, но и вообще на свое «слово» (в том числе и на эпистолярное: «Но зато дайте мне все слово во все продолжение первой недели великого поста <...> читать мое письмо, перечи-тывая всякий день по одному разу и входя в точный смысл его, который не может быть доступен с первого разу» – 1 октября 1843г.), на свою биографию, на свой поведенческий текст. Это сквозной мотив его писем 40-х гг. Ср. в письме к М.Погодину от 21 октября 1843 г.: «Когда я видел <...> в каком гру-бом, буквальном смысле принимался вся-кий мой поступок, какое топорное значение давалось всякому моему слову – почти ужас овладевал моею душой... Ты никогда не всматриваешься во вну-тренний смысл и значение происходящих событий. Все события, особенно неожи-данные и чрезвычайные, суть божьи слова к нам. Их нужно вопрошать до тех пор, пока не допросишься: что они значат, чего ими требуется от нас? Без этого никогда не делаемся лучшими и совершеннее». Мистический смысл «слова», события и моральная идея сливаются у Гоголя в единой тайне явления. Он же сам пред-стает лицом, причастным высших тайн. Так формируются новые авторские стратегии Гоголя, соединенные с мощ-ным автосакрализующим процессом. Сакрализация своей творческой личности

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

25

(писатель – монах, учитель, пророк) и творческого процесса («Кто-то незри-мый пишет предо мною могуществен-ным жезлом») закономерно оборачива-ется сакрализацией своего слова и текста. Неслучайно советы о том, как читать свои произведения и пись-ма, буквально совпадают с советами, как читать подлинно сакральные тексты – апостольские послания Павла и др. Он осознает себя новым апостолом, носителем истины, сакрального сло-ва: «Властью высшею облечено отныне мое слово и горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова». Чтение своих писем Гоголь рассматривает как душеполезное дело, приурочивая их к церковному календарю. Советский писатель постепенно смещается в область религиозного творчества и церковного делания. Проекция мир-ского текста в религиозный ряд и ори-ентация на чтение «духовным оком» – условие восприятия, которое до Гоголя не входило в культурный опыт светской литературы (ср. духовную оду, погранич-ный жанр которой предполагал читателя-христианина). Знаменательно, что читатели Гоголя – духовные лица легко ощущали «духовным оком» внутренний смысл его произведений (например, архимандрит Феодор Бухарев).

Гоголь впадал в эстетический утопизм, придавая своему творчеству и слову теургические возможности. Думаю, что это ощущение у него формировалось под влиянием не только романтической эстетики и философии, но и под влияни-ем литургии. Христианизация культуры и спиритуализация тварного мира ищутся в 40-е гг. в синтезе художественного творчества, религии и творческого поведения. С начала 40-х гг. Гоголь дела-ет публичным свой интимно-личностный путь к Христу, раскрывает лабораторию своего религиозно-нравственного са-мовоспитания, предлагает читающей России свой душевно-духовный опыт в качестве подражания подражанию (новый вариант Фомы Кемпийского «Подража-ние Христу»). Автоописания становятся средствами медиализации собственной персоны. Перед современниками разво-рачивается модель поведения, которая демонстрирует столь необходимое и постоянное движение по «вертикали»: от «грешника» к «праведнику», от «учени-ка» к «учителю», от «внешнего» человека к человеку «внутреннему». Все это как бы создавало своеобразную жизненно-практическую параллель и комментарий к особо значимой для Гоголя поэме

«Мертвые души». Поэтому так настойчи-во звучат в письмах Гоголя исповедаль-ные заявления о своей близости к героям поэмы, об объективации в творчестве своих душевно-духовных свойств. Публичное строение себя дви-жется параллельно с поисками особого слова, способного воздействовать непосредственно на душу читателя, про-буждающего начать «дело с собственной своей души», желание быть лучше.

Такой тип светского писательского по-ведения был незнаком русской культуре. Все это обозначало кризис художествен-ного дискурса, его ограниченные возмож-ности в решении задач переустройства России и преображения человека.

Оставалось продолжать последова-тельное движение писателя-учителя в сферу религиозно-духовного творче-ства, которое призвано прямо воздей-ствовать на каждого гражданина Рос-сии, преодолевая автономность и условность поэтического мира. Поэтому у Гоголя возникает попытка установить прямой контакт с гражданами отечества, учитывая профессиональную и сословную дифференцированность общества: параллельно с работой над II томом «Мертвых душ» создается идеологический «экстракт» поэмы, сво-еобразный комментарий и ее продол-жение – «Выбранные места...», которые вместе с «Авторской исповедью» образуют единую Книгу Творений Гого-ля, прообраз которой можно обнаружить в средневековой культуре.

В «Выбранных местах...» и «Авторской исповеди» объединились две сферы – религиозная и светская. Такое соединение определило поляр-ные оценки «Выбранных мест...» («Я вижу в Гоголе добычу сатанинской гордости, а не христианского смире-ния» – С. Аксаков; «Как ни оценивай этой книги, с какой точки зрения ни смотри на нее, а все придешь к тому заключе-нию, что книга в высшей степени замеча-тельная. Она событие литературное и психологическое» – П. Вяземский). Очень точно сформулировал ситуацию А. Россет: «Вы первый светский писатель выступили с решительным религиозным направлением и должны были тем силь-нее поразить всех, что ваше прошлое не позволяло предполагать такого направле-ния… Вы пренебрегли… и тем, что у нас привыкли видеть человека, говорящего о Христе, в рясе, а не во фраке, и выступи-ли прямо учителем…». Святитель Игнатий (Брянчанинов) – «…она издает из себя свет и тьму».

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

26

Историко-культурные, идеологические и собственно литературные причины неоднозначного восприятия Гоголя и его книги связаны, в частности, с необычно-стью культурного феномена, порожден-ного эпохой романтизма. Произведение писателя предстает как религиозно-духовное явление. Автор книги — мир-ской светский человек, не облаченный ни духовным званием, ни монашеским саном, выступает в функции церковно-го пастыря. История русской культуры, причем ближайшая (конец XVIII – первая треть XIX вв.), подобное смешение функ-ций знала. Это мощная традиция внецер-ковной религиозности, которая искала «истинного христианства». Но ни один из мирских субъектов не выступал публично в такой масштабной сакрали-зованной роли. Не связанный ни с одним движением, Гоголь выступил как частное лицо, поставив себя в позицию «пастыря», распространив свою духовно-учительную роль за пределы узкого круга друзей и знакомых. Иначе говоря, восприятие Гоголя и его книги во многом определя-лось историко-культурным представле-нием о функциях и взаимоотношениях религиозно-церковной и светской сфер, границах литературного творчества, пред-ставлениями о священстве.

Гоголь обосновывает идею учительства в «Выбранных местах» не только общим христианским ее пониманием, следуя за Тертуллианом и Златоустом, но и осо-бым положением писателя в русской исто-рии, своеобразием самой русской литературы от древности до современ-ности, ее изначальным библейским пафосом. Этот уровень обоснования под-крепляется, может быть, самым весомым аргументом – собственной, человеческой и писательской, судьбой, наполненной мистическим смыслом, а потому дающей право на «слово», вложенное в уста свыше. Не умаляя роль и значение церкви и ее пастырей («Несколько слов о нашей церкви», «О том же»), он тем не менее придает огромное значение в нравствен-ном преобразовании общества лицам гражданским («Русский помещик», «Что такое губернаторша», «Занимающему важное место»), «начальникам» различных социальных уровней, образующих граж-данскую иерархию, увенчанную монархом. Именно по этой лестнице возносится религиозное чувство любви к Богу и нис-ходит обратно к человеку. Идеологиче-ский эклектизм книги, вбирающей в себя подчас полярные религиозные импульсы (мистическую этику с ее требованием сосредоточенности на вопросах само-

познания и самоусовершенствования, требующую углубленности в себя и тем самым отрешенности от мира и идеи социального христианства и др.), оттенялся ее личностным пафосом, обнажающим не умиротворенное созна-ние, обретшее истину, а драматически-напряженную до экзальтации и мисти-ческого гиперболизма душу писателя. Книга очевидно соединяла в яркой форме традиционное и индивидуальное, отсылала к освященной традиции и одновременно пугающе ее нарушала.

«Выбранные места» тесно связаны с многочисленными религиозно-учительными традициями древнего и нового времени. Ее появлению пред-шествует развитие религиозно-духовного слова Гоголя, исподволь накапливающего свой потенциал в художественной прозе, эпистолярной сфере, а затем в конспек-тировании и выписках из трудов святых отцов и учителей церкви, русских духовных писателей. Немаловажным обстоятель-ством ее появления стала сама духовная атмосфера русской жизни начала 40-х гг., пронизанная напряженным осмыслением религиозных вопросов. Большое значение для работы над книгой имели беседы и переписка Гоголя с художником А. Ивановым. Иванов отчетливо воспроизвел наиболее значимые традиционные и новейшие утопические аспекты русской культуры, ее мессианско-эсхатологические и сакра-лизующие тенденции, и в этом отношении был близок Гоголю. Восприятие лично-сти Иванова, его творчества и особенно процесса работы над картиной «Явление Христа народу» эмблематизировали в 40-е гг. переходное время, канун гран-диозных событий, начало преображения. Аналогии с Гоголем здесь очень близкие, два художника двигались параллельно друг другу, выражая тенденции русской культуры обрести средоточие, объеди-няющее всех и все в единстве религиоз-ного мирочувствия.

И если Иванов возлагал надежды на свою картину, призванную, по его мнению, произвести потрясение и стать важнейшей частью преображения, то Гоголь видел эту силу в слове. Выбор жанра имел принципиальное значение, образцом стали древние учительные сборники поучений и нравственных бесед, к которым восходит жанровая доминанта «Выбранных мест...». Задача сборников заключалась в том, чтобы, охватывая различные аспекты христиан-ского вероучения и морали, донести до массового читателя не только

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

27

их смысл, но прежде всего дать практи-ческое руководство к «внешней» и «внутренней» жизни. Cборники духов-ной прозы русских церковных писате-лей и духовных лиц были популярны не только в церковных кругах.

Если жанр, содержание и принципы по-строения книги Гоголя соотносятся с различными типами учительного сборни-ка, то название — «Выбранные места из переписки с друзьями» — отсылает к сборникам извлечений из сочинений одного автора (ср. сборник XVIII в. «Выбранные места из Иустина»), а «пере-писка» указывает на эпистолярную приро-ду жанра и восходит к традиции «посланий» – пастырских и апостольских. Жанрово-стилевая организация статей книги Гоголя и их темы соотносятся с проповедническими жанрами (поуче-нием, проповедью, «словом», «беседою», «посланием», «духовным завещанием») и широким кругом конкретных проповед-нических текстов.

Конечно, это был смелый шаг светского писателя выступить проповедником, но еще более дерзким была внутренняя организация книги, в которой помимо раз-говора о «мире» и наставлений в должном отчетливо проявилось сакрализованное автобиографическое начало. В нем объеди-нились религиозно-мистическое слово о своей «истории души» и документальные факты писательской биографии Гоголя. Исповедально-автобиогра-фическое начало книги мотивировано «Предисловием» и «Завещанием» , которыми она открывается и «Напутствием», которое предзавершает ее. Это не что иное как трансформирован-ное «духовное завещание», публичность интимного потрясала. Читатель не знал как реагировать на такое словои на само явле-ние необыкновенного авторства.

А Гоголь выстраивает особый образ автора, который он затем достроит в «Авторской исповеди»: в нем сходит-ся индивидуальное с авторской топи-кой религиозно-учительной культуры, ее универсальными стилистическими и сюжетными моделями. В динамике статей раскрывается «исповедально-лирический» сюжет автора, история его внутренней жизни как путь к Христу по «ступеням» духовной лестницы. Это движение разворачивается в двух основных образах: автор предстает как «ученик» и как «учитель». Позиция «ученика» обрастает стилевой и смыс-ловой топикой средневеково-барочного духовного ученичества, духовного странничества, духовного восхождения. Эту линию «авторского» сюжета можно

соотнести с «Лествицей» Иоанна Ле-ствичника и книгой Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Книги этих авторов Гоголь читал внимательно, отсюда не только внешнее сходство структуры, но и многочисленные пере-сечения в темах и мотивах, ключевых понятиях, композиционное и смысловое совпадение глав.

Авторский образ «учителя» связан с духовным наставничеством и соот-ветственно – с образом «ученика». С позицией «ученика» соотносят-ся мотивы «грешника», что рождает исповедально-покаянное начало. Позиция «учителя» – начало проповедни-ческое, оно порождает формы поучения и пророчеств. Исповедь и проповедь становятся двумя полюсами авторской позиции, жанровая топика которых придает авторскому самооформлению литературный характер. Напряженные переходы от исповеди к проповеди, от покаянного сокрушения и смирения к мистической авторитарности и обратно определяют структурно-стилевую организацию «Выбранных мест», логику ее внутреннего сюжета. Гоголь выстроил свою книгу, на что сам обращал внимание. Письма располага-ются по внутреннему принципу.

Соединение документально- биог рафического и конструктивно-литературного создает необычную структуру авторского образа и авторско-го сюжета, своеобразного «лирического» автожития Гоголя, который проецирует свою судьбу на апостольский и шире – библейский фон, одновременно прида-вая изображению современного состоя-ния России прообразовательный смысл. В этом – одно из существенных разли-чий с авторскими сборниками Иоанна Лествичника и Фомы Кемпийского, которым незнакома подобная сложность и многозначность. Кроме того, сюжет раскрывает драматический путь к Хри-сту как путь «незримых ступеней» само-познания и самосовершенствования, на котором духовные победы связаны с поражениями, вера с сомнениями, смирение с гордостью, просветление с унынием. Это путь вечного учени-чества и странничества, бесконечная «брань» с самим собой, индивидуально-неповторимое духовное скитальчество.

Исповедальность книги Гоголя, сое-диненная с конкретикой писательского пути, с необыкновенной обнаженностью авторской субъективности отсылает к исповедально-автобиографической традиции, к таким произведениям,

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

28

например, как «Исповедь» Августина Блаженного, автожитие Аввакума, авто-биографические произведения Григо-рия Богослова. Поразительные по своей близости параллели возникают между исповедально-автобиографическим началом «Выбранных мест», «Автор-ской исповедью» и исповедально-автобиографическим началом творений Григория Богослова, прославленного не только своей учительной деятель-ностью, но и мастерством художника слова, который защищал «словесные науки», причисляя себя к «любителям словесности».

Авторский «сюжет» ученичества, стран-ничества и спасения, познания истины перерастает в сюжет учительства и по-прища. Моральная философия поприща, долга, служения является связующим звеном между исповедью и проповедью, между «лирическим» сюжетом автора и миром, к которому обращено его сло-во. Каждому человеку определена свыше должность на земле, «все места святы», и этим определяется ответственность человека не только перед людьми, но и перед самим Богом. Как соединить «общую» (служение Богу) и «частную» (социальную, «домашнюю») должность – центральный вопрос спасения человека и России. Каждая должность (секретарь, помещик и т.п.), каждая сфера жизни (театр, литература и т.п.) может стать «незримой ступенью к христианству», если она «обращена к своему высшему назначенью». «Причина всех зол» в том, что «всяк <...> старался или расширить пределы своей должности, или даже вовсе выступить из ее пределов». «Всяк должен служить Богу на своем месте, а не на чужом». С идеей должности Го-голь сопрягает идею самопознания. Этот уровень слова Гоголя может быть соотне-сен с наставлениями о том, каков должен быть истинный христианин. Авторское слово на уровне проповеди, поучения, наставления подвижно: оно предстает то словом пастыря, то словом апостола и пророка.

В структуре гоголевской книги важное место занимают статьи, посвящен-ные литературе, живописи, театру. Эти статьи подчинены одной сквозной идее: искусство – посредник и примиритель между человеком, земной жизнью и Богом. Искусство обладает, по Гоголю, миротворческими возможностями, то есть теми свойствами, которые ценят-ся христианством превыше всего. Для Гоголя вся история русской литературы связана с религиозным миросозерцани-

ем, в ней присутствует библейское начало, просветляющее и высветляю-щее душу человека, напоминая ему о том, кому он должен служить, поэто-му она воплощает идею Бога и «незри-мыми ступенями» движется к Христу. В этом заключается ее национальная специфика. Синтез мирской культуры и религии должен, по мысли Гоголя, образовать особое духовное искусство, словом преображающее жизнь. Поэто-му не случайно завершающей главе книги «Светлое Воскресенье» прямо предшествует глава «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность». Тема «слова» для Гого-ля становится в «Выбранных местах» вполне самостоятельным «героем»; слово имеет магические возможности в силу своей мистической природы, так как «оно есть высший подарок Бога человеку». Автор в контексте всей книги окрашивается библейскими ассоциаци-ями с древними пророками и апостола-ми, с Моисеем, выводящим Россию из Египетской тьмы, с Христом, несущим миру свет и жизнь. Дерзкая автосакра-лизация и ассоциации. Упреки Гоголю в гордыне провоцировались текстом.

Мощная реакция на «Выбранные ме-ста» послужило причиной написания в 1847г. «Авторской исповеди». И хотя Гоголь в «Выбранных местах...» много-сторонне обосновал право «писателя, пока еще не монаха», на проповедь религиозную, возникла необходимость еще одного обоснования и разъяс-нения. «Авторская исповедь» явилась своеобразным вариантом и «внутренним зеркалом» «Выбранных мест...». Фе-номен сочинения Гоголя рельефнее обозначается на фоне исповедально-автобиографической традиции, которая в русской культуре активно развивает-ся с ХVIII в., историоризируя личность и ее самосознание. Предромантизм и романтизм канонизируют исповедаль-ные формы, выводя их за пределы бы-товой культуры, культивируя различные типы исповедально-биографического повествования. Литература и быт в со-вокупности составляют парадигму авто-биографизма, внутри которой размыты границы между литературой и бытом, мирским и сакральным пространством, что в полной мере выразил Гоголь. Он свел воедино сразу несколько уров-ней европейского автобиографизма, расположенных в диахронии культуры, придав ему жизнестроительный смысл. Поэтому правомерно говорить о том, что в «Авторской исповеди» сходится

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

29

духовно-эстетический опыт различных культурных эпох («Исповедь» Августина Блаженного (первый перевод вышел в России в 1733 г.), автобиографические произведения Григория Богослова, автожитие протопопа Аввакума, «Ис-поведь» Руссо и «Чистосердечные при-знания» Д. Фонвизина).

Этот круг произведений позволяет прояснить литературную природу и историко-культурный смысл произве-дения Гоголя.

Развитие исповедального дискурса вырабатывает специфическую топику и нарративную организацию. В част-ности, реализуется двойная перспектива повествования в письменной исповеди: события жизни прежнего «я» освещаются с позиций нового «я». Переход от старого к новому «я» является кульминационным и трактуется как событие обращения (из язычника в христианина, из грешника в праведника и т.п.). Рассказ о перехо-де, движении в новое состояние и есть главный ее предмет. Для действительной исповеди покаяние является главным мо-ментом исповедания. Поэтому в учитель-ной практике и литературе долгое время преобладает определение исповедания грехов как «покаяния». Так называются «слова» многих святоотеческих писателей.

Литературная исповедь включает развернутый автобиографизм, сохраняя связь с кризисным автожитием. Будучи написанной, она независимо от формального адресата превращается в исповедь публичную, предназначенную для чтения разными людьми и поэтому осознанно или неосознанно превращает-ся в своеобразное послание к миру, вы-полняет дидактические задачи — прове-сти читателя сложным путем становления или кризисного обращения, от началь-ной точки движения — эмпирического, греховного «я» к точке конечной, новому «я», приобщенному высших тайн и ис-тин. Таким образом, исповедь грешника, переходящая в письменное слово, ста-новится обращенной формой проповеди. Указанные особенности и метаморфоза перехода исповеди в проповедь объ-ясняют специфические черты гого-левской «исповеди», если ее таковой считать. В гоголевской «книжечке», на первый взгляд, присутствуют все не-обходимые исповедальные элементы, но оказывается, что исповедальная сти-хия связана изначально с самооправда-нием, которое незаметно перерастает в проповедь и поучение. Да и сами мо-тивы гоголевского высказывания рож-даются не в исповедальной ситуации.

Обвинения современников внутренне ориентируют гоголевское диалогизован-ное высказывание, которое риторично по построению, стилю, и последова-тельно опровергает оценки «судивших» четкой системой аргументов. В резуль-тате — исповедь оборачивается пропо-ведью, покаяние – верностью прежне-му «я». Этими переходами и отмечена «Авторская исповедь» со своей псевдо-исповедальностью, за которой встает целостная история души, ее строения и самопознания под мистическим зна-ком предопределенности.

Жанровая структура «Авторской исповеди» цельна, но не односоставна. Позиция христианского литератора вы-страивает стройную композицию, в центре которой располагается авто-биографическая «повесть ... авторства», обрамленная жанровой топикой древ-него красноречия, направленного не только на оправдание и разъяснение, но и на убеждение и обвинение своих оппонентов. Повесть авторства раскры-вает духовную биографию как историю «внутреннего строения», как путь к Христу. В отличие от исповедальных биографий, в ней нет ярко выраженно-го кризиса и обращения. Жизнь Гоголя предстает как незримые ступени вос-хождения, приближающие его к тайне человека, России и Бога, как путь само-познания и мистического откровения, приоткрывающего тайны и смысл твор-чества. Гоголь устанавливает прямую зависимость творчества от «души» и «Христа». Творчество, предметом ко-торого является жизнь, возможно, если познаешь душу человека вообще и душу русского человека. Для этого необходи-мо познать собственную душу путем ее «внутреннего строения», но через позна-ние и исполнение «закона, данного Хри-стом». Таким образом, история автор-ства сливается у Гоголя с историей его души, смысл и обстоятельства которой плотно окрашены мистической тайной. Не прихоть и личная воля, а предопре-деление и сверхличная логика направ-ляли путь писателя, выстраивая цепь обстоятельств, иррациональная природа которых постепенно открывалась со-знанию Гоголя. Поэтому он косвенно переадресовывает упреки и вопросы со-временников к высшей инстанции. Там, в «обстоятельствах и этом поряд-ке, не от меня начертанном», заключены все ответы.

Жизнетворческие задачи Гоголя, стремление словом «произвести доброе влияние на общество» поставило перед

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

30

ним проблему эффективности и силы действия художественного и религиозно-го дискурса. Стремление сказать прямое слово, призыв к воскрешению жизни на христианских началах не сделали из Гоголя проповедника, но не уничтожи-ли в нем литератора. Между проповедью и исповедью расположилось искусство слова, тот гоголевский стиль, который узнается с его раннего творчества. Стиль художника управлял его пропове-дью и исповедью, взрывая их неожидан-ными эффектами.

Преображение жизни и человека в конце своего пути Гоголь видел в особом медиальном синтезе слова и действия, синтез, который он открыл в храмовом искусстве и литургии. Он работает над «Размышлениями о Божественной литургии». Идеи храмо-вого синтеза и божественной литургии Гоголь проецирует и на свой дискурс, то есть проецирует за пределы храма в жизненное пространство на всю Рос-сию. Собственно «Выбранные места из переписки с друзьями» вкупе с «Автор-ской исповедью» и «Размышлениями

о Божественной литургии» реализуют гоголевскую идею внехрамовой литургии как всеобщего дела обожения мира и человека, как общего дела Светлого Воскресенья Христова. Не только в тезисе «монастырь ваш — Россия», но и в статье о театре чувствуются про-екции храмо-литургической эстетики: «Театр ничуть не безделица и вовсе не пустая вещь, если примешь в сооб-раженье то, что в нем может поместиться вдруг толпа из пяти, шести тысяч человек и что вся эта толпа, ни в чем не сходная между собой, разбирая по единицам, может вдруг потрястись одним потрясе-нием, зарыдать одними слезами и засме-яться одним всеобщим смехом. Это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра».

Между проповедью и исповедью Гоголя всегда распалагалось искус-ство, которое и было его литургией. Он ее отслужил, обрел свой синтез рели-гии и искусства в жизнетворчестве. Выбрав смерть, он в последний раз перешагнул через все границы, остав-шись свободным.

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

31

Разумеется, здесь будет представлено лишь несколько возможных аспектов темы и несколько личных суждений о ней. Речь пойдет главным образом о русской музыке: во-первых, это естествен-но для меня как российского музыканта, глядящего на все изнутри отечественной культуры, и, во-вторых, абсолютное боль-шинство музыкальных произведений «по Гоголю» написано в России – в отличие, например, от произведений «по Достоев-скому», дающих довольно широкую карти-ну европейского музыкального мира.

«Черт попутал». Среди русских писателей-классиков нет ни одного, кто бы казался более легкой добычей для театральной и программной музыки, чем Гоголь. Покоряющие сюжеты (анекдотиче-ские и фантастические), ярчайшая инто-национная окраска литературного языка – все это манило неудержимо. Но нет и ни одного писателя, который ускользал бы от своих музыкальных интер-претаторов с таким же постоянством, как Гоголь. Он словно бы играл в какие-то недобрые игры с композиторами, взявши-мися за его текст. «Черт попутал», – мог-ли бы сказать эти композиторы словами Артемия Филипповича Земляники.

М. И. Глинка задумывал программную симфонию «Тарас Бульба», но так и не взялся за работу над ней.

М. П. Мусоргский: обе его гоголевские оперы («Женитьба» и «Сорочинская ярмар-ка», расположившиеся по краям творче-ской жизни) остались неоконченными; «Сорочинская», в сущности, едва начата.

П. И. Чайковский вынужден был капи-тально переделать «Кузнеца Вакулу», чтобы получилась опера «Черевички», музыку которой он, к тому же, оценивал не вполне адекватно.

Д. Д. Шостакович приступил к написа-нию оперы «Игроки» и прервал его, далеко не дойдя до середины. И это лишь самые известные случаи. (Неосу-ществленные замыслы оперных сочине-ний «по Гоголю» находим у А. Н. Серова, С. И. Танеева, А. Д. Кастальского).

Было какое-то органическое противо-речие между Гоголем и русскими композиторами-классиками, мешавшие убедительному творческому решению музыки. Я бы сказал, что направления композиторских усилий оказывались негодными для большинства гоголев-ских текстов. Мусоргский упорно стре-мился написать комическую оперу по «Женитьбе», хотя музыка вообще плохо совместима с понятием о комическом(и юмористическом) – и потерпел неудачу в попытках создать индивидуальные характеры на оперной сцене. «Сорочинская ярмарка» не могла состояться у позднего Мусоргского, потому что у него «пропала радость воплощенной солнечной жизни» (пользу-юсь словами Н. А. Бердяева) и выраже-нием тогдашних творческих настроений композитора мог бы служить его песен-ный цикл «Без солнца». Н. А. Римский-Корсаков захотел стать лириком в своей опере «Майская ночь», но дело в том, что теплая любовная лирика была совершенно не в духе композито-ра, даже если считать, что она в духе повести Гоголя.

Не говорю уже о редких примерах композиторов-иностранцев, бравшихся за Гоголя (преимущественно в ХХ веке). Чех Богуслав Мартину в своей опере «Женитьба» ориентировался на паро-

Н.В.Гоголь и музыка

Леонид Гаккель

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

32

дию и стиль a la russe; немец Вернер Эгк сделал «Ревизора» опереттой под знаком весьма тяжелого юмора.

В подобной связи интересно посмотреть, кто из крупнейших русских композиторов никогда не прикасался к Гоголю. Это И. Ф. Стравинский, даром что им написана «Мавра» — истинно петер-бургская, даже коломенская опера, где, казалось бы, духу Гоголя самое место (хотя литературной основой оперы явил-ся пушкинский «Домик в Коломне»). Еще удивительнее, что к гоголевским произведениям не обращался С. С. Про-кофьев, о чем здесь еще пойдет речь.

Сегодня мы видим новые попытки му-зыкального воплощения Гоголя и, я бы сказал, новые расклады традици-онной темы «Гоголь и музыка». «Вечера на хуторе близ Диканьки» перестали интересовать театральных компози-торов – в поле их зрения преимуще-ственно «Петербургские повести», «Арабески», другие поздние гоголевские сочинения. Показательно, например, что закрытый конкурс молодых авторов на сочинение одноактной оперы по Го-голю, проведенный Мариинским теа-тром (2005), дал по две оперы на сюжет «Шинели», «Невского проспекта», «Вия», и только один раз в качестве сюжетной основы была взята повесть из второй части «Вечеров», а именно «Иван Федо-рович Шпонька и его тетушка».

Музыка против Гоголя. Продолжая искать органическую причину упомянутых творческих противоречий, мы приходим к главному явлению: музыка как искус-ство не отвечает гоголевским стилю, эстетике, жизнеощущению. Музыка есть искусство, основанное на числе, испове-дующее высочайший порядок во всем, что она делает, она есть упорядочиваю-щее искусство. При этом музыка очень тонко нюансирует время и дает деталь-ную разработку любых эмоциональных состояний, воплощаемых ею.

Между тем, композиторы части исходят из сомнительной предпосылки «музы-кального удвоения» гоголевской прозы (по словам А. Белого, эта проза «полна напева»). Музыкальный текст если и на-певен, то совсем иначе, чем словесный текст, и случаи «уместного пения» в опере по Гоголю (наподобие мо-литвенного хора в четвертой картине «Носа» Шостаковича) являются исключе-нием, подтверждающим правило.

Как уже говорилось, попытки музыкального юмора в связи с Гоголем по большей части оказываются несо-стоятельными, и причина здесь в том,

что юмор, согласно распространенным эстетическим и психологическим теори-ям, есть перебивка, нарушающая мер-ность онтологического времени, или выгороженное мгновение в непрерывном потоке жизни. Музыка редко покушается на «течение времени» и, как я думаю, музыкальный юмор невозможен так же, как юмор чисел.

Перед зрелищем некоего взаимного испытания литературы и музыки мы ока-зываемся всякий раз, когда наблюдаем композиторские интерпретации гоголев-ских произведений. Римский-Корсаков в «Майской ночи» отодвигает друг от друга «реальное» (1-й акт) и «фантастическое» (3-й акт) и заботится о реалистических мотивировках действия (русалки только снятся Левко). Опера «Ночь перед Рож-деством» содержит сюиту народных танцев в самых традиционных формах, а это как раз и есть те «натуральные краски», присутствие которых у Гоголя отрицали младшие современники и по-томки композиторов-кучкистов.

Но ведь и «Нос» Шостаковича, сочи-нение бескрасочное и не певучее, без тени декоративности – оно тоже едва ли органично для Гоголя, у которого «шумит вся речевая ткань» (А. Белый). Вме-сте с тем – и это главное – опера «Нос» не содержит в себе ничего комического в том смысле, что комедия – по глубокой мысли А. Бергсона – «возможна только в атмосфере равнодушия»: широкий спектр человеческих чувств не покрывает-ся комедией и не замечается ею, или – по Н. Ф. Федорову – комедия есть «внешнее отношение к другому как к чужому предмету». У Шостаковича – не-вероятная для молодого композитора интенсивность драматизма: чего стоит сцена отъезда дилижанса или сцена по-имки Носа, которая ввергает нас в ужас преследования и уничтожения (толпа в упоении убийства 43 раза повторяет: «Так его!»).

Я решительно не принимаю постулат Г. М. Козинцева, выдающегося киноре-жиссера, задумывавшего в начале 1970-х годов фильм «Гоголиада»: «Вся русская литература – борьба против Гоголя»; тем более не распространяю этот постулат на русскую музыку. Но то, что она (музыка) уходит прочь от гоголевского «напева», от гоголевской комедии, гоголевских масок – это оче-видно для меня.

Замечу, кстати, что прикосновение к Гоголю обычно совершается в молодом композиторском возрасте, и по этому поводу можно возразить Д. С. Мереж-

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

33

ковскому, считавшему, что «становится скучным разумный возраст человека» для тех, кто заглянул в мир Гоголя. Шо-стаковичу было не скучно в течение 45 лет после своей гоголевской оперы, Мусорг-ский написал «Бориса Годунова» и «Хованщину» спустя годы после «Женитьбы», Чайковский и Римский-Корсаков не возвращались к Гоголю, пройдя (как композиторы) рубеж «середи-ны жизни». Хранили ли они Гоголя в себе – другой вопрос, и на этот вопрос едва ли можно ответить однозначно.

Гоголь о музыке. Его анти-музыка. Как желанный образец, Гоголь пред-ставлял себе «оперу, составленную из наших народных напевов», и «Жизнь за царя» Глинки считал «прекрасным началом» на пути к такой опере. Между тем, «Жизнь за царя» если и вела к чему-то, то к опере-оратории и, надо сказать, за Глинкой не пошел никто из крупных русских композиторов до Стравинского в ХХ веке (опера-оратория «Царь Эдип»). Так что и в своем прогнозе гоголевская музыкальная идеология оказалась непродуктивной. Едва ли прдуктивна и его панмузыкальная эстетика, выра-женная в статье «О скульптуре, живопи-си, музыке»; в связи с этой статьей мож-но говорить о чрезмерном и несколько устаревшем романтизме, но не об есте-ственном союзе с профессиональной и народной музыкой, всегда взвешенной и нюансированной – и всегда смиренной.

Когда же появились «Выбранные места из переписки с друзьями», это – по выра-жению П. А. Плетнева – «начало русской литературы», то музыке снова оказалось не по пути с Гоголем, ибо ей не по пути даже с проповедью, не говоря уже о морализаторской абстракции. Талантли-вые композиторы идут, если угодно, вверх от проповеди, располагаясь там, где находятся интроверсия и глубокое интимное переживание. Да, впрочем, что говорить о «верхе» и «низе». С помо-щью Гоголя мы находим реалистическую деталь, становящуюся «математической формулой, применимой ко всему в России» (Г. М. Козинцев): это шарманка Ноздрева, монотонно исполняющая мно-жество мотивов. Монотонность и «пере-путанность» русской жизни до сих пор не получила более впечатляющего символа.

Поздний Гоголь несомненно прошел через прогенерацию, то есть приобре-тение новых качеств: он стал воплощен-ной русской «стыдливостью творчества» (выражение А. А. Потебни), по крайней мере, проделал путь от говорливости к молчанию и тем самым приблизился

к музыкальности, если самое музыку понимать как «метафору молчания» (К. Леви-Стросс). Во всяком случае, великие композиторы (за несколькими исключениями) завершали свой путь дол-гими звуковыми рефлексиями и уходом в тишину. И недаром у Шостаковича во второй части прощального сочинения, а именно Сонаты для альта и фортепиа-но, содержится реминисценция неокон-ченной оперы «Игроки». Музыка, уходя-щая в смертную немоту, вбирает в себя гоголевский обертон.

Музыка за Гоголя. Привычным для музыканта образом даю инверсию начальной темы («Музыка против Гого-ля»): музыка выступает на стороне Гоголя, стремится к общности с гоголев-ской музыкой и находит эту общность. Примем за истину афоризм В. Гюго: «Музыка – луна искусства», и тогда мы увидим в ней, музыке, тончайшиеотзвуки человеческих чувств, зеркальные отражения реального мира, столь схожие с тем, что давал гоголевский гений.

Не может все же не удивлять обширный список музыкальных произведений «по Гоголю»: я насчитал восемнадцать, из которых – три «Женитьбы», три «Тараса Бульбы» (опера, балет, симфоническая рапсодия), две «Майских ночи», две «Ночи перед Рождеством». Значит, Гоголь все манит и манит, и это касается молодого поколения композиторов. Отмечу, что поч-ти не осталось неиспользованных гого-левских (беллетристических) сюжетов, разве что второй том «Мертвых душ», да и на него Д. Д. Шостакович в свое время настоятельно указывал Р.К.Щедрину (может быть, творческий ответ здравствующего мастера еще последует – как знать?).

Если кто-то из гениальных русских ком-позиторов не связывал себя с определен-ными сюжетами, это не означает, что он обнаруживал полную глухоту к Гого-лю. Например, Прокофьев, который здесь уже упоминался, стоял близко к гоголев-ской творческой натуре. Об этом говорят обилие звуковых масок в его сочинениях (темы без изменения, без разработки), бестелесная прокофьевская лирика и «ирония, обращенная к тому, что лежит внизу» (слова В. В. Розанова о Гоголе, вполне применимые к нашему компози-тору ). Да если и были русские авторы-музыканты, не писавшие «по Гоголю» и по-гоголевски, то, право, вполне доста-точно Дмитрия Шостаковича, чтобы ком-пенсировалась любая недостача в списке видных композиторских фигур, а оперы «Нос» довольно, чтобы музыкально обесс-мертить Гоголя.

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

34

Подумать: если темой Гоголя была тема страха (это предположение много-кратно подтверждается гоголевскими биографами, читателями, исследовате-лями), то она же является темой глав-ных произведений Шостаковича, считая Восьмую симфонию, Трио, ор. 67, оперы «Леди Макбет Мценского уезда» и «Нос». А тема смерти у Гоголя? О ней много писалось, ибо она необычайно важна. Но ведь Шостакович продолжил ее в русской музыке и не дал ей уйти в музыке советской, тогда как в Совет-ском Союзе смерть героизировалась на все лады. Четырнадцатая симфония стала у Шостаковича гениальной музыкой смерти; о ней недаром вспомнил Г. М. Козинцев, рассуждая об умении Гоголя показывать разные грани своих тем. Можно было бы здесь связать имена Гоголя, Шостаковича и М. М. Зощенко, для которого смерть стала важнейшей экзистенциальной величиной. Шостакович говорит в своем знаменитом и, на мой взгляд, абсолютно подлинном «Testemony», «Свидетельстве»: «Гоголь умер от страха смерти. Впервые я услы-шал об этом от Зощенко».

А пошлость, проблема пошлости, тра-гедия пошлости — разве это не важней-шие экзистенциальные мотивы как для Гоголя, так и для Шостаковича? Относительно последнего беру на себя смелость сказать, что знаменитый и офи-циально канонизированный «эпизод на-шествия» в Седьмой симфонии содержит в себе гоголевский отзвук как в самом материале (шансонетка), так и в способе развития (одно и то же в меняющемся тембровом освещении).

Еще немного об опере «Нос». Не раз цитировались слова современника о внешности Гоголя: «Длинный сухой нос придавал этому лицу что-то птичье, наблюдающее». Но ведь и Шостаковича знаменитая русская пианистка М. В. Юдина сравнивала с птицей на картинах Брейгеля: она сидитна ветвях дерева и наблюдает за люд-скими бесчинствами. Оба они, компо-зитор и писатель, суть великие свиде-тели российской драмы. Оба смотрели на себя в зеркало – смотрели испы-тующе и до болезненности настойчиво: Гоголь в прямом и метафорическом смысле (в поздних сочинениях и не только в них), а Шостакович в Десятой симфонии и последующих опусах с тех пор, как им был найдена тема DEsCH или собственная музыкальная моно-грамма. Эта монограмма – явно или скрытно – давалась десятки раз.

И еще. В опере «Нос» Шостакович поражает сочетанием эмоциональной концентрации и безостановочного бега, если угодно, мелькания, при которой у слушателя возникает чувство, что ком-позитор «пишет, как попало». На самом деле Шостакович – согласно собственно-му свидетельству – «отвечал за каждую ноту», но временами это будто бы …музыка Хлестакова, нечто безудержное и самовозбуждающееся!

Хочу также сказать об одном почти гоголевском озарении в музыке «Носа». Песня полицейских в 7-й картине на слова И. П. Котляревского, взятые эпиграфом к одной из глав гоголевской «Сорочинской ярмарки» («Поджав хвост, как собака…»): разве не передается в ней звериная – в буквальном смысле слова – тоска российской рабской жиз-ни, «общий стон», как назвалС. С. Прокофьев в своем Дневнике(6 ноября 1929 года) настроение и зву-чание оперы «Нос»? А разве не о гого-левском внушении мы вправе были бы говорить, когда у Шостаковича «сгуще-ние быта дает взрыв, катастрофу» (за-пись Г. М. Козинцева в связи с «Гоголиа-дой»)? Во всяком случае, в гениальной Четвертой симфонии паутину галопов и полек (2-я, 3-я части) прорывает со-вершенно катастрофическая и одно-временно катарсическая до-мажорная кульминация 3-ей части, то есть всей трехчастной симфонии.

Кроме Шостаковича и его опе-ры «Нос» необходимо назвать Р.К.Щедрина и его оперу «Мертвые души» (1977) – по-моему, самое близ-кое к Гоголю творение русской музыки после Шостаковича. Десять лет заня-ла у Щедрина работа над «Мертвыми душами» – и это у волевого, энергич-ного, «быстрого» композитора; значит, все давалось нелегко. Замечатель-ная авторская идея – две сферы, два изобразительных и содержательных плана оперы: народ с его песенной, протяжной музыкой (в оркестре вме-сто скрипок используется камерный женский хор) и помещичий мир («низ» в более или менее традиционных кра-сках русской жанровой оперы). Между ними «вакуум понимания» – по словам первого постановщика «Мертвых душ» Б. А. Покровского. А баритон Алек-сандр Ворошило, первый исполнитель партии Чичикова, назвал эту оперу «символом России 1977 года». Симво-лом – продолжу – российского соци-ального разрыва и распада человече-ских связей в российском мире.

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

35

Могут заметить, что «обыденное» и «возвышенное» присутствуют во мно-гих гоголевских творениях и не раз-рывают их. Я отвечу, что сама Россия оторвала их друг от друга, но скажу также, что благодаря «обыденному» и «возвышенному» Гоголь соединяет русское музыкальное искусство с ис-кусством мировой музыки. Если он пи-шет о страстях, «которых избрание не от человека»: «Все равно, в мрачном ли образе или пронеслись светлым явле-нием, одинаково вызваны они для неве-домого человеком блага», то, думается, не только русская музыка отзовется на подобные гоголевские мысли и надеж-ды, не только она, но и мировая музыка обнаружит их присутствие, возможно, и не осознаваемое самими музыканта-ми. Когда выдающийся российский ди-рижер Валерий Гергиев, сойдя с эстра-ды Большого зала Санкт-Петербургской филармонии после исполнения Пятой симфонии Малера, не захотел говорить со мной о предстоящем Гоголевском фестивале в Мариинском театре по-тому, мол, что Малер далек от Гоголя, я возразил: «Не так уж далек». И, мне кажется, был прав хотя бы потому, что в облике малеровской симфонии сам дирижер Гергиев дал почувствовать «неведомое человеком благо». Впро-чем, здесь не место аргументировать все это.

Ровно сто лет назад, в марте 1909 года, А. А. Блок написал статью «Дитя Гоголя» – и вот ее последние слова: «Все кончается, только музыка не умира-ет. «Если же и музыка нас покинет, что будет тогда с нашим миром?» – спраши-вал «украинский соловей» Гоголь. Нет, музыка нас не покинет». Цитата из Гоголя стала почти трюизмом, но сей-час в России она не должна пребывать таковым, ибо, по моему убеждению, музыка покинула нас.

Остается единственное утешение, и его мы тоже черпаем из Гоголя: «С каждым днем законы природы будут становиться слабее и оттого границы, удерживающие сверъхестественное, приступнее».Сегодня музыка, подлинная музыка, ради которой живем мы, музыканты – она «сверхъесте-ственна», она не продиктована суммой сегодняшнего человека. Но из чьих рук мы ее получаем? Во всяком случае, получать, возвращать ее из рук Гоголя как пророка – это опасно и мы боимся этого. Перечитаем В.В.Набокова и последуем совету-заклинанию в конце его гоголев-ской книги: «Не трогайте Гоголя».

И, даст Бог, премьера гоголевского оперного спектакля в Мариинском театре 1-го апреля пройдет благополучно. Это единственное, чего я могу пожелать и на что могу обоснованно надеяться в связи со своим докладом на тему «Гоголь и музыка».

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

36

Qui et quoi sont sortis du Manteau de Gogol?

Georges Nivat

"Plus je lis les Russes, plus j’aperçois la vérité du propos que me tenait l’un d’eux, très mêlé à l’histoire littéraire des quarante dernières années: "Nous sommes tous sortis du Manteau de Gogol". On verra plus loin combien la filiation est évidente chez Dostoïevsky. Le terrible romancier est tout entier dans son premier livre, les Pauvres Gens, et les Pauvres Gens sont en germe dans le Manteau".

Ce passage du Roman russe (1886) d’Eugène Melchior de Vogüé est à l’origine de la célèbre formule. On épilogue encore pour savoir qui fut l’interlocuteur de Vogüé. Dostoïevski semble exclu. Par ailleurs, Les Pauvres Gens sont davantage un "anti-Manteau" qu’une prolongation de la nouvelle de Gogol. (Le titre en traduction française est d’ailleurs, rappelons-le, erroné. Il est essentiel que le mot soit au féminin puisque chinel – la pelisse – devient une épouse, une sorte d’épouse du malheureux Akaki.) Vogüé, comme influencé par le Makar Diévouchkine des Pauvres Gens, souligne exagérément la "crétinerie" d’Akaki, qu’il compare à Bouvard et Pécuchet de Flaubert.

Le mythe littéraire s’est chargé de complé-ter et corriger la formule de Vogüé devenue canonique. "Nous sommes tous sortis du Manteau de Gogol", cela veut dire que

la grande littérature russe, dont Gogol est un des pères, est une magistrale et gran-diose tentative de compassion.

Or ce même texte emblématique du "réalisme" russe est devenu, dans la démonstration qu’a faite Boris Eïkhen-baum avec son étude "Comment est fait le Manteau de Gogol?", l’exemple parfait du texte sans véritable "sujet", à la fable insi-gnifiante, mais où tout est dans la facture, la façon d’ajuster l’ensemble des procédés, d’accumuler des motifs.

"Faites-moi la grâce de me donner un sujet", implorait Gogol. Une fois le sujet (au sens de fable) donné, la machine narrative s’ébranlait. Annenkov écrivait: "Pour qu’une nouvelle ou tout conte en règle générale soient réussis, il suffit que l’action décrive une cham-bre ou une rue qui lui soit familière". Autrement dit, écrire de la prose, c’est savoir regarder. Et savoir regarder est beaucoup plus que simplement regarder. Le plus simple objet peut devenir fragment du tout, révélation et même prière. L’évêque orthodoxe anglais Anthony Bloom (chirurgien de son métier) donne à une paroissienne en désarroi spirituel le conseil de commencer par regarder attenti-vement un mur de sa chambre, sa chambre, le mur d’en face, la rue. Les plus grands poè-tes du réel ont ainsi exalté la vision, la matéria-lité des objets les plus simples du point de vue visuel. Le mur d’en face dans la confession d’Hippolyte, dans L’Idiot de Dostoïevski, le rectangle jaune dans la vue de Delft du pein-tre Vermeer de Delft, tel que le regarde chez Proust Bergotte, dans La Prisonnière: "Dans une céleste balance lui apparaissait, chargeant l’un des plateaux, sa propre vie, tandis que l’autre contenait le petit pan de mur si bien peint en jaune". L’attention extraordinaire de Gogol à des objets, des fragments d’ob-jets (la pelisse d’Akaki, le pain de sucre que casse la servante dans Les Âmes mortes, etc.) vaut, elle aussi, son pesant de vie, son poids existentiel.

L’auteur des Âmes mortes s’est plaint d’être le peintre de l’infime, du médiocre ("Pourquoi

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

37

présenter la pauvreté, rien que la pauvreté?"), et pourtant dans cette peinture de l’insignifiant il est devenu poète et presque mystique, ouvrant la voie à un art totalement nouveau, précédant et Cézanne et le Nouveau Roman…

Dans leur film muet de 1926, "Le Man-teau", Trauberg et Kozintsev sont influen-cés par Eïkhenbaum et par Tynianov. Le scénario fut écrit par Tynianov. Le film est une fantaisie (mixant Le Manteau et La Perspective Nevski, plus Les Deux Ivan): un monde fantomatique, un sphinx gigantesque que reprendra Sokourov dans son film Pages silencieuses sur des motifs de la littérature russe du XIXe siècle. C’est le grotesque qui domine. Dans un monde mental minuscule, chaque détail s’hyperbolise.

Le lieutenant Kijé n’est-il pas né d’un erra-tum gogolien?

Akaki voit en rêve la beauté de la Nevski, mais il est noyé sous les plumes d’oie dans la scène du palais où se donne la grande fête.

Nabokov a fondé toute son analyse surla pochlost, cette médiocrité-fatuité.

Et il voit en Tchitchikov mangeant la figue au fond du lait qu’il boit pour s’adoucir la gorge, ou bien dansant, la nuit, en chemise de nuit au milieu de sa chambre, une gigue qui l’expédie dans le paradis des âmes mor-tes – la quintessence d’un type de pochliak : trivial, camelot, béat, stupide, pulp, publicité pour les chiens, sourires extatiques devant un réfrigérateur, best-seller de gare, diction-naire des idées reçues de Flaubert, M. Homais dans Madame Bovary, Polonius dans Hamlet, Molly Bloom dans Ulysse. Pas besoin de la Russie esclavagiste pour avoir cette série d’âmes mortes béates entraînées par le replet Tchitchikov, acheteur de phantasmes.

Cela aussi est sorti du Manteau, de son Personnage important, de son monde bureau-cratique. Mais ce n’est pas tout.

Akaki est un innocent qui ignore le mal. Le monde n’est pas, lui, dénué de mal. Le manteau sera volé, Akaki dépouillé. Il retombera dans son idiotie bègue.

Nié-to. Ce refrain si gogolien. On n’a pas le temps de se retourner, tout est changé, vieilli, violé. Le monde n’est jamais ce qu’il est.

Siniavski va jusqu’à invoquer la gnose, les mythes gnostiques, un monde parallèle engendré par le rire de Dieu.

Donald Fanger, Lucian Raïcu, bien d’autres ont relevé avec quelle emphase le rien est traité. Plus c’est vide, plus se lève le vent de la poésie, anaphores, rythmes et rimes internes, périodes rhéto-riques montant vertigineusement et chutes sémantiques inattendues.

Et si l’encyclopédie du monde est philo-sophiquement ambiguë, elle prend du poids

physiologiquement parlant: les gros et les maigres, voilà un solide contrefort à l’anthropologie gogolienne.

Les maigres sont en trop, ils frétillent, "leur existence est inconsistante, précaire". Les gros se carrent dans des emplois de tout repos. La place est bonne, ils s’y cramponnent.Elle peut plier sous eux, ils ne lâcheront pas.

Voilà du vide qui a du poids. Ce siège avec un gros cul dessus, on le voit, il plie, mais il ne casse pas.

Chez Tchekhov, le même thème, traité rapi-dement, en humoriste, a moins de poids et surtout moins de poésie. Car la poésie du lourd et du léger est fondamentalement gogolienne. Elle est structurante. Les nus s’envolent comme des duvets, les autres s’assoient à jamais.

"Finalement le gros, après avoir servi Dieu et l’empereur, et s’être acquis l’estime générale, prend sa retraite dans ses terres, où il tient table ouverte et mène bonne vie de barine villageois".

Et les gros, tel Sobakievitch, jugent de tout et tous. Seuls comptent le poids, l’appétit. Pour le reste, tous sont des brigands.

Rappelez-vous comme Tchitchikov est déconcerté: "Le gouverneur, un brigand! Je ne l’aurais pas cru. Ses manières décèlent plutôt de la douceur. Permettez-moi de vous le faire remarquer".

Mais Sobakievitch ne se trouble pas: "Un coquin, il vous dupe, vous trahit et dîne avec vous comme si de rien n’était. Je les connais, ces fripons, ces Judas; ils emplissent la ville et sont tous plus filous les uns que les autres".

Encore une génération et Saltykov-Chtche-drine nous montrera la ville emplie de Judas et de fripons à la tête farcie de chou.

Tchitchikov n’est ni maigre ni gros, mais de tout son être veut être gros.

Akaki est un maigre à jamais, seule sa pelisse, pendant quelques heures, va l’alourdir. Il y a pourtant en lui, parfois, de la jubilation: à former certaines lettres.Il est copiste, scribe, et les lignes et les lettres sont la partition musicale de son monde. D’ailleurs cela va jusqu’à des visions bienheureuses:

"Qu’ Akaki Akakievitch posât son regard sur quelque objet, et partout il voyait les lignes soignées que traçait son écriture régulière, et il fallait à tout le moins qu’une tête de che-val, surgie on ne sait d’où, s’appuyât au creux de son épaule et lui soufflât sur la joue tout un vent par les naseaux pour qu’il remarquât qu’il n’était pas au milieu d’une ligne, mais bien au milieu de la rue".

Le fantastique est ici tendre, lyrique. Mais le fantastique gogolien a rapidement évolué du lyrique au brutal. C’est le fantas-

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

38

tique de la privation, de l’ablation. Ablation du nez, privation du manteau. C’était là, comme le nez au milieu de la figure. Ça n’est plus là. Нету.

On a pu l’interpréter de mille façons. Psy-chanalytique, comme on fit en URSS dans les années vingt, comme fit Simon Karlinsky dans son Labyrinthe sexuel de Nikolaï Gogol, comme firent André Green et d’autres analystes contemporains. La peur de la femme, les extraordinaires fugues du héros dès que paraît la femme (La Calèche, Le Mariage), Ran-cour-Laferriere et l’interprétation analo-érotique.

Karlinsky, bien après Rozanov, détruit le mythe du réalisme gogolien et dissipele brouillard sentimental qui enveloppe Le Manteau. Certes, La Pelisse est, selon Kar-linsky, la plus touchante histoire d’amour dans l’œuvre de Gogol. Le Personnage important est puni, Akaki est vengé par le fantôme, mais Akaki a lui aussi été puni pour avoir enfreint les deux lois du monde gogolien: la nature morti-fère de l’amour et le potentiel destructeur du changement. Peur de la femme, peur du changement social. Comment ne pas voir que Le Manteau et les Morceaux choisis ont la même philosophie : le conservatisme exis-tentiel, le désir d’une totale immobilité sociale.

Le manteau, c’est aussi (Вайскопф) le vê-tement ancien et nouveau, l’homme nouveau que l’homme ancien doit revêtir, selon saint Paul. S. Botcharov a avancé l’idée que la nouvelle chasuble dont parle André de Crète dans le grand canon pénitentiel de la liturgie du Carême est présente dans cette pelisse dont Petrovitch dit: "Non, déci-dément, on ne peut plus la réparer".

Вайскопф intitule son chapitre sur Le Man-teau «L’habit de mots», en le référant au mys-tique saint Martin, si influent dans la Russie franc-maçonne du XVIIIe siècle. La symboli-que du vêtement et celle du mot seraient en étroite intimité.

Du Manteau est sorti un héros nouveau: l’homme solitaire, l’homme du souterrain, l’homme du Procès de Kafka, l’homme d’Invi-tation au supplice de Nabokov.

Ce n’est pas un hasard si Alexandre Alexeieff a illustré à la fois Le Nez et Le Pro-cès (prologue au film d’Orson Welles).

L’homme réduit à la solitude du fou, l’hom-me encapsulé, incarcéré. Et cet homme est totalement aliéné parce qu’il est coupé du socium, parce que Pétersbourg, ville-bour-reau, n’est pas un socium, une communauté, un Mirgorod.

En somme du Manteau sont sortis des rejetons très opposés: la littérature de la compassion, celle de l’enfermement.

"On faisait pleuvoir sur sa tête de petits bouts de papier en disant que c’était de la neige. Mais Akaki Akakievitch restait muet

comme s’il n’y eût absolument personne en face de lui".

Parfois, pourtant, il dit: "Laissez-moi en paix, pourquoi me faites-vous du mal?"

Et le narrateur ajoute: "Sous ces paroles saisissantes, on entendait l’écho d’une autre parole: Je suis ton frère!"

Voilà le grand, le quasi unique argument pour tirer du Manteau une leçon de compassion.

Mais la pluie de neige en papier, les quoli-bets, l’absolue solitude, l’uniforme roussâtre et farineux par les fentes duquel pénètre le froid pétersbourgeois, l’aliénation, au sens marxiste du mot, de ce pauvre innocent, c’est moins une leçon d’humanité qu’une saisis-sante démonstration de ce questionnement gogolien: qu’est-ce que l’humain? Du cruel, de l’indifférence, de la pochlost, du fantasti-que, de la méprise, du vide?

Le Revizor a donné une réponse: de l’im-posture. L’homme est ailleurs qu’en l’homme. Il n’habite pas chez lui, dans son humanité. Soit il se calcifie comme les deux Ivan qui ont oublié le sujet de leur brouille, comme les âmes mortes — qu’elles soient vives ou mortes – comme Chponka Ivan Fiodo-rovitch, soit il se dissipe, s’évapore, devient poussière couleur de poussière.

Merejkovski voyait surtout le diable à l’œu-vre dans ce monde gogolien.

"Je désire avoir des morts… - Quoi, pardon… Je suis un peu dur d’oreille, j’ai cru entendre un mot très étrange…

- Je compte acquérir des morts, lesquels, d’ailleurs, seraient tenus pour vivants, dit Tchitchikov".

Comme Ivan Karamazov lutte contre son diable, Gogol, toute sa vie et dans toute son œuvre, lutte contre le diable. "Pourquoi avez-vous mêlé le Christ à cela?" s’indignait Bielinski dans sa fameuse lettre sur les Mor-ceaux choisis.

Le diable? Le Christ? Aujourd’hui on tente de faire sortir du Manteau un Gogol reli-gieux, l’auteur des Morceaux choisis, celui de la Méditation sur la divine liturgie.

"Le corps vivant d’un homme encore en vie a été soumis à une effroyable dissection", écrit pathétiquement Gogol dans la Confes-sion d’un auteur. Et il "justifie" le rire de ses premières œuvres par la nécessité de lutter contre son "état maladif" — disons dépressif.

Pouchkine, dit-il, m’obligea à écrire mon Don Quichotte, c’est-à-dire une "œuvre com-plète" qui rassemblerait tout le mal dont souf-frait la Russie. De rire du mal, on est passé à rassembler tout le mal. Le Manteau est vraiment à la charnière de cette entreprise.

L’instabilité était au cœur de l’entreprise, la peur de l’imposture, la peur de la méprise, la peur d’être soi-même Khlestakov et Tchit-chikov, d’être Ivan Ivanovitch et Ivan Nikiforo-

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

39

vitch, d’être Dobtchinski et Bobtchinski, bref d’être double, dédoublé, et donc absent de soi-même. L’absence de l’homme, c’est du comique, comme l’a montré Bergson. L’absence de l’homme, c’est du tragique, comme l’a montré Kafka. Ici, dans le soleil et à l’ombre de Gogol, les deux absences se conjuguent mais, affectueusement, la tête d’un cheval vient se poser au creux de l’épaule d’Akaki.

Par-delà les interprétations formalistes, psychanalytiques, gnostiques, sophianiques, cette tête chevaline qui se pose au milieu des lignes du copiste et de la rue de la ville-bourreau me semble réconcilier les deux Gogol et donner un sens musical, lyrique, humoristique au vide gogolien, au grand vide de l’imposture, la sienne, la nôtre, celle de l’homme.

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

40

Достоевский vs Гоголь

Игорь Волгин

I. Биографические сближенияЕсли бы Гоголь умер в наши дни, о его

кончине скорбели бы прежде всего как о смерти молодого писателя. Ибо он окончил свои сроки не достигнув и 43 лет. В этом возрасте Достоевский не написал еще ни одного из своих великих романов – ни «Преступления и наказания», ни «Идиота», ни «Бесов», ни «Подростка», ни «Братьев Карамазовых». Хотя по воз-расту вступления в литературу их дебюты сопоставимы: «Вечера на хуторе близ Диканьки» появились, когда их автору было 22 года; «Бедные люди» были закончены автором в 23. В 27 лет Достоевский пишет «Неточку Незванову»; Гоголь создает «Ревизора»; когда его автор достигает возраста Христа, выходит I том «Мертвых душ», в 38 – «Выбранные места…». В этом возрасте автор «Бедных людей» возвраща-ется из мрачных пропастей земли.

Можно сказать, что Гоголь всю жизнь «мучил» Достоевского. Он называет только три имени бесспорных гениев, сказавших «новое слово» в русской словесности: Ло-моносова, Пушкина и Гоголя (ни Тургенев, ни Толстой к этому ряду не причисляются). В его текстах Гоголь или его произведения упоминаются более 300 раз. Из всех писа-телей большего числа упоминаний удосто-ился только Пушкин.

Продолжим наши несложные арифмети-ческие исчисления: иногда они помогают понять те явления, которые относятся к области высшей – духовной – матема-тики. Обретавшиеся сравнительно небольшой период в одном историче-ском времени, они принадлежат все же разным литературным поколениям. Гого-ля отделяет от Пушкина, своего старше-го современника, разница в десять лет; от Достоевского, современника младше-го, около 12-ти. Можно сказать, что хронологически Гоголь пребывает на полпути от Пушкина к Достоевскому. Он всего на два года старше Белинского, на пять Лермонтова, на девять Тургене-ва. Но – на 19 Льва Толстого. Он вошел в литературу раньше любого из них, не имея бок о бок никого из тех, кого можно было бы назвать товарищем по поколению. Его приход приветствует пушкинский круг; его ошеломительный взлет становится своего рода эталоном писательского успеха для идущих ему вослед. В возрасте 25 лет он ставится Белинским во главе русской литерату-ры – «на место, оставленное Пушкиным» (заметим, еще живым и здравствующим). Что ж, Белинский первым уловил момент перелома. Однако гоголевский период русской литературы оказался не горизон-талью, а – вертикалью. Если согласить-ся, что к этой вертикали принадлежит и Достоевский (а подобное обстоя-тельство трудно оспорить), мы вряд ли сможем указать ее конечную точку, ибо в известном смысле мы до сих пор пребываем внутри указанного периода.Прежде чем говорить о внутренних совпадениях или отталкиваниях двух громадных художественных миров – Гоголя и Достоевского, – следует оста-новиться на особенностях их биогра-фического существования. И здесь обнаруживаются странные сближения.И Гоголь, и Достоевский своими родовыми корнями связаны с той частью древнерусской земли, которая носила название Украйны и которая еще срав-

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

41

нительно недавно была полем жесто-кого противоборства различных нацио-нальных, политических и религиозных сил. Здесь скрещивались интересы как минимум трех государств — России, Турции, Польши; представители трех конфессий — православные, католики и униаты — с переменным успехом претен-довали на обладание истинной верой. Правда, полтавские предки Гоголя уже более полутора веков пребывали в лоне Российского государства. Что же каса-ется Достоевского, то он был гражда-нином России практически во втором поколении, поскольку его отец родился еще на территории Речи Посполитой (как мне удалось впервые установить, и это нашло подтверждение в архивах – в селе Войтовцы близ города Брацлава, в семье униатского священника): лишь по третье-му разделу Польши эта территория была присоединена к России (недаром в Братьях Карамазовых», отзываясь на предложенный Дмитрием Карама-зовым тост за Россию, пан Врублев-ский уточняет: «За Россию в пределах до семьсот семьдесят второго года!»). Географически родовые истоки Достоев-ского находятся западнее места обита-ния Гоголей-Яновских. Но как бы то ни было, оба писателя – выходцы из южного подбрюшья России. Правда, здесь существовала известная разница. Если для автора «Вечеров…» его связь с Украиной – не только биогра-фический, но и важнейший литературный факт, который собственно становится условием его вхождения в литерату-ру, тщательно оберегаемый заветный кладезь, откуда долгое время черпается вся художественная энергетика раннего Гоголя, то Достоевский начисто отсечен от этой стихии. Его отец, покинувший Украину в возрасте около 20 лет и по непонятным пока причинам обру-бивший абсолютно все связи с истори-ческой родиной (где у него оставались отец, брат и 6 сестер), вряд ли спешил поведать второму сыну свои малорос-сийские воспоминания. (Подозреваю, что Достоевский даже не знал о месте рождения отца.) Только по его напря-женному отношению к Польше можно судить о том, что родовая память не исчезла бесследно. Казалось бы, в судьбе Гоголя и Досто-евского немного биографических совпа-дений. Жизнь Гоголя проходит сравни-тельно ровно – без внешних потрясений (я не касаюсь здесь потрясений внутрен-них). В отличие от Достоевского он не переживает бурных романов (Досто-

евскому, кстати, тоже однажды отказыва-ют от руки генеральской дочери Корвин-Круковской, как Гоголю от породнения с аристократическим семейством), не попадает на каторгу, и вообще не испытывает монаршей немилости. Скорее наоборот, не предается азарт-ным играм, не страдает годами от острого безденежья не влезает в долги, не впадает от этого в отчаяние и, главное, никогда не пишет к сроку. По своим привычкам, склонностям, типу жизнеповедения оба писателя ничем не похожи друг на друга. Разве что постоянными жалобами на физические недомогания и хрупкость своего теле-сного состава, нервическим болезнями и т. д. (в молодости Достоевский тоже боится летаргического сна и даже остав-ляет на ночь соответствующие записки), что, впрочем, не мешает Достоевскому работать «на разрыв аорты», пренебре-гая советами врачей, а Гоголю – обра-тить к ним свою предсмертную мольбу: оставьте меня в покое.И все же в их личной литературной судьбе можно обнару-жить моменты некоего сходства. Конечно, «Ганц Кюхельгартен» есть символ дебютного провала, как скажем, «Бедные люди» дебютного триумфа. Вспомним однако, что до нас не дошли предшествующие этому роману ранние драмы Достоевского и среди них «Мария Стюарт». То есть и Гоголь, и Достоевский в своих первых литературных опытах ориентируются на западную реальность в ее историко-романтической или просто романтической ипостаси. (Правда, одна из драм Достоевского носит название «Жид Янкель»: он заимствует сюжеты не только у Шекспира, но и у своего современника.) Их личная жизнь, непро-ницаемая для нас в годину их дебюта, вдруг обзаводится схожими фантома-ми: неожиданно сбежавший в Любек автор «Ганца Кюхельгартена» намекает маменьке на какую-то таинственную возвышенную страсть, а удачливый автор «Бедных людей» победоносно указывает брату на неких кларушек и миннушек и марианн, которые «похо-рошели донельзя, но стоят страшных денег». Эти внесценические персонажи могут оказаться такими же призраками, как и не названная по имени гоголев-ская незнакомка. И, наконец, Гоголь, и Достоевский проходят через то, что не вполне опре-деленно принято называть духовным переворотом. Но, во-первых, необходи-мо выяснить, какой смысл мы вкладыва-ем в это метафизическое понятие

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

42

(тут следует вспомнить Толстого). Во-вторых, насколько оно применимо к Гоголю и Достоевскому. У Достоев-ского так называемая «перемена убежде-ний» не была связана ни с религиозным кризисом, ни с отказом от основопола-гающих принципов собственной эстети-ки, ни с переформулированием целей искусства. Можно говорить об эволюции его поэтики. Но это вполне естествен-ный процесс, совершающийся во все расширяющихся пределах его художе-ственной вселенной и дарующий новые художественные возможности. Скорее речь должна идти об изживании Досто-евским эгалитарных иллюзий, о более глубоком понимании жизни, но отнюдь не о коренной ломке его идеалов. Можно также указать на зрелость и многогранность его христианства, но отнюдь не уход в «чистое учитель-ство», в проповедь, в императив. «Днев-ник писателя» воспринимался публикой в русле его художественных усилий – как явление, эти усилия длящее и им сопут-ствующее. Продолжение («второй том») «Братьев Карамазовых» мыслилось им не в качестве обязательной программы духовного перевоспитания героев, а, напротив, предполагало возможность падения лучшего из них (версия любов-ного романа Грушеньки с Алешей Кара-мазовым, вступление последнего на путь цареубийства и т. д.). У Гоголя мы видим совсем иное. Он действительно переживает религиоз-ный кризис, заставляющий его не только изменить свое жизнеповедение, но и пересмотреть базовые основы собствен-ного искусства. Попытка Гоголя создать «нового Чичикова» весьма разнится с намерением Достоевского изобразить положительно прекрасного человека. Хотя побудительные мотивы того и другого могут выглядеть весьма схоже. «Выбранные места…» вызвали шок не в силу провозглашаемых в них истин, а прежде всего своей видимой несовме-стимостью с миром «прежнего» Гоголя. (Чего, конечно, не было бы, если бы автором «Переписки» оказался, напри-мер, Игнатий Брянчанинов или митропо-лит Филарет). Но об этом еще будет сказано ниже. Но при всем различии того, что совер-шалось с Гоголем и Достоевским, а позже с Толстым, в их творческих судьбах наличествует одно фундамен-тальное сходство. Нравственный максимализм русской литературы идет от Гоголя. Его родо-вые черты властно проступают в ликах

Толстого и Достоевского. Им троим мало одной литературы; они пытаются уста-новить новое соотношение между искус-ством и действительностью. Они хотят воссоединить течение обыденной жизни с ее идеальным смыслом, сделать этот смысл мировой поведенческой нормой. Эта попытка прорваться к читателю сквозь литературу. Для Гоголя, а затем для Толстого и Достоевского самым глав-ным становится то, что, как они полагают, больше литературы: новое жизнеустрое-ние. Их высшей целью делается измене-ние самого состава жизни. Именно Гоголь стоит у истоков этой традиции.

II. Накануне дебюта Когда Достоевский впервые услышал имя Гоголя? В круге домашнего чтения (по вечерам в доме на Божедомке в гостиной) братом Достоевского Андреем Михайловичем упоминаются Карамзин, Пушкин, Лажечников, Загоскин, Казак Луганский (Даль) и др. Гоголь там не обозначен. В год выхода «Вечеров» Достоевскому 10 лет. Папенька, очевидно, не жалует новых писателей. Он предпо-читает устоявшиеся авторитеты. «Вечера» могли показаться ему слишком нескром-ной книгой. Кроме того, он, может быть, сторонился воспоминаний, связанных с его малороссийским детством. «Вообще брат Федор, – говорит Андрей Михайлович, – читал сочинения исторические, серьезные, а также и попадавшиеся романы». Конечно, до отъезда из Москвы Достоевский скорее всего познакомился и с «Арабе-сками», и с «Миргородом», то есть до 16 лет. И нет сомнения, что в первые же годы его пребывания в Петербурге Гоголь был прочитан от корки до корки. Во всяком случае, 19-летний воспи-танник Главного инженерного училища пишет брату Михаилу: «Я не знаю, как говорить с тобою; кажется, а-ля Иван Никифорович: «гороху наевшись»(28-1-70). В том же письме он советует брату не быть «Иван Ивановичем Пере-репенко». Это первое – косвенное – упоминание о Гоголе в текстах Достоев-ского. Сам контекст свидетельствует о том, что имена гоголевских персонажей давно присутствуют в сознании обоих корреспондентов и не требуют пояс-нений. Через четыре года он упомянет гоголевского Иван Иваныча в письме к Карепину (упоминание Хлестакова 28-1-101). Пиша «Бедных людей», Досто-евский «оглядывается» на Гоголя не толь-ко в чисто литературном смысле. Он для него — образец писательского

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

43

поведения даже в коммерческом плане: «Взгляни на Пушкина, на Гоголя. Напи-сали немного (так он полагает. – И.В.), а оба ждут монументов. И теперь Гоголь берет за печатный лист 1000 рублей серебром, а Пушкин. Как ты сам знаешь, продавал 1 стих по червонцу». 28–1–107. Кстати, через много лет Фома Опискин повторит знакомое словцо: «О, не ставьте мне монумента! – не ставьте мне его! Не надо мне монументов! В сердце своем воздвигните мне мону-мент, а более ничего не надо, не надо, не надо!» Ю. Тынянов верно отметил, что, заменив гоголевский «памятник» («Завещаю не ставить надо мною никако-го памятника…») иностранным «монумен-том», Достоевский усилил комический эффект. Он не заметил, что существи-тельное это прилагалось к Гоголю еще до «Выбранных мест…», в письме 1845 г.

III. Дебют Но в образец ставится не только 1000 рублей, взимаемая автором«Мертвых душ» за печатный лист. Сообщая брату о бесконечных передел-ках «Бедных людей», Достоевский добав-ляет: «Гоголь лощит свои чудные созда-ния по два года». 37-летний Гоголь для Достоевского и его круга – живой клас-сик. На этот счет у него нет ни малейших сомнений. Он пребывает в гоголевской языковой стихии – цитируя Ноздрева, называет родного брата фетюком (28-1-114), говорит «скучно жить на белом свете, господа» (28-1-111),и т. д. Все это сленг того образованного общества, к которому он принадлежит. Вообще Гоголь главное литературное мерило, точка отсчета таланта. Сообщая о перипетиях своего дебюта, Достоев-ский пишет: «Так было и с Гоголем. Руга-ли, ругали его, ругали-ругали, а все-таки читали и теперь помирились с ним и стали хвалить». И тут же спешит подчер-кнуть различия: «Представь себе, что наши все и даже Белинский нашли, что я даже далеко ушел от Гоголя». Он старается «уйти» от Гоголя с первых своих шагов.

Тень Гоголя, отбрасываемая из Италии.Ночь, две версии:а) читал Гоголя,б) пустился в разврат.«Новый Гоголь явился» Однофамилец – двойник. Реакция Гоголя: единственный отзыв. Неупоминание в статьях, пись-мах и «Выбранных местах…», упреки в подражательстве.

IV. Полемика с Гоголем Художественная полемика возникает уже в «Бедных людях». В отличие от самого Гоголя, который вводит Пушкина в текст «Ревизора» в качестве внесценического персонажа (Как, брат Пушкин ), Достоевский, не называет имени автора, но зато обозначает произ-ведение и останавливается на тексте. Макар Девушкин возмущен и вкусом Вареньки, приславшей ему эту «злонаме-ренную» книгу, и самим автором, кото-рый, по его мнению, эстетически неправ, ибо приводит «пустой какой-то пример из вседневного подлого быта». Его упре-ки автору удивительным образом напо-минают обвинения Булгарина против «натуральной школы» за показ последней «заднего двора человечества». (Забав-ный штрих, не отмеченный до сих пор и свидетельствующий о наивности и литературной неискушенности читате-ля: Девушкин восхищается суммой в 300 рублей, которые Ратазяев полу-чает за лист. Из контекста следует, что Девушкин имеет в виду обычный бумаж-ный лист, в то время когда речь, конеч-но, может идти лишь о печатном листе.) Макар Девушкин удивляется, как моло-дой сановник Федор Федорович мог пропустить в печать «этот пасквиль». Автор «Шинели», по его мнению, не знает жизни: «Это просто неправдопо-добно, потому что и случиться не может, чтобы был такой чиновник. Да ведь после этого надо жаловаться, Варенька, формально жаловаться». С другой сторо-ны, Девушкина восхитила присланная той же Варенькой повесть Пушкина «Станци-онный смотритель».Именно этой пове-сти Девушкин адресует эпитет, кото-рый, на первый взгляд, было бы куда уместнее приложить к произведению натуральной школы: «Нет, это натураль-но! Вы прочтите-ка; это натурально! Это живет!» Недаром Достоевский подчеркивает, что все «привыкли видеть рожу сочините-ля; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девуш-кин, а не я, и что Девушкин иначе гово-рит не может» (28-1-117). И хотя у Девушкина, по его собственному признанию, формируется слог, вкус у него оставляет желать лучшего. Прав-да, ему понравилась проза Пушкина. Но вспомним, что не меньший восторг вызывают у него графоманские сочине-ния Ратазяева, которые уж ни в какие эстетические ворота не лезут. Достоев-ский затевает в «Бедных людях» тонкую литературную игру. Браня «Шинель»,

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

44

неискушенный Макар Девушкин (кото-рый, если бы действительно существо-вал, вряд ли бы одобрил первый роман своего создателя) как бы дезавуирует претензии искушенных (профессиональ-ных) критиков, нападающих на гого-левское направление. Можно предпо-ложить, что этим литературным ходом Достоевский как бы защищает и собственное творение.

V. Два пропущенных сюжета В дебюте Достоевского можно указать два эпизода со скрытой гого-левской темой. Возьмем статью Достоевского «Петер-бургские сновидения в стихах и прозе» (1861). «И вдруг, оставшись один, я об этом задумался. И стал я разгляды-вать и вдруг увидел какие-то странные лица. Все это были странные, чудные фигуры, вполне прозаические, вовсе не Дон Карлосы и Позы, а вполне титуляр-ные советники и в то же время как будто какие-то фантастические титулярные советники. Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись за всю эту фантасти-ческую толпу, и передергивал какие-то нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохотал и все хохотал! И замерещи-лась мне тогда другая история, в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое, нравственное и преданное начальству, а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и груст-ная, и глубоко разорвала мне сердце вся их история. И если б собрать всю ту толпу, которая тогда мне приснилась, то вышел бы славный маскарад...» Этот очень известный текст всегда рассматривается как авторское свиде-тельство о зарождении замысла «Бедных людей». Это действительно так. Но позволю себе высказать одну гипоте-зу. Какие это «странные, чудные фигуры» мерещатся повествователю, что это за «фантастические титулярные советни-ки»? Кто этот не названный по имени, который гримасничает и хохочет, «пере-дергивая нитки и пружинки и заставляя двигаться куколки», да и всю эту фанта-стическую толпу? Полагаю, что Досто-евский описывает здесь гоголевское восприятие Петербурга, вернее, то, каким образом сотворенный Гоголем фантастический мир преломляется в его собственном сознании. Вспом-ним, что Гоголь вместе с Лермонтовым назван Достоевским «демоном». И тот хохот, которым кто-то смеется над Петербургом, – несомненно, демониче-ского свойства.

Любопытно, что употребленная здесь фразеология поразительным образом совпадает с той, какую спустя десятиле-тие употребит непримиримый и последо-вательный гоголефоб В. Розанов, обви-няя автора «Мертвых душ» в кукольности его образов-манекенов, будто сделанных из папье-маше (тут один шаг до понятия кукольный реализм), в маскообразности Чичикова, Собакевича, Плюшкина и т.д. Достоевский произносит и это слово: маска. «Явилась смеющаяся маска Гого-ля, с страшным могуществом смеха, – с могуществом, не выражавшимся так сильно еще никогда, ни в ком, нигде, ни в чьей литературе с тех пор, как создалась земля. И вот после этого смеха Гоголь умирает перед нами, уморив себя сам, в бессилии создать и в точности определить себе идеал,над которым бы он мог не смеяться». 19-12. Конечно, смеющаяся маска Гоголя – это как бы сама античная маска комедии. Однако возникает вопрос: каково же истинное лицо. В том числе не только Гоголя, но и его героев. И тогда померещившаяся Достоевско-му «другая история в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое» есть не что иное, как попытка буквально «выйти» из гого-левской шинели, избавиться от этого парализующего собственное творческое воображение морока. «Бедные люди» – это действительно другая история, прин-ципиально другой угол художественного зрения. Вряд ли в 1845 году задача форму-лировалась Достоевским именно таким образом. Но она была осуществлена именно так. И второй сюжет. Известное послание Белинского Достоевскому – эпиграм-ма, сочиненная совокупными усилиями Некрасова, Тургенева и, возможно, Пана-ева, – открывается строфой:

Витязь горестной фигуры, Достоевский, милый пыщ, На носу литературы Рдеешь ты, как новый прыщ. Конечно, это расхожий образ. Но вспомним, что текст эпиграммы рожден в «гоголеязычной» среде и ей же предназначается. «Нос» Гоголя для этого круга – произведение знаковое. Вообще, носология является в ту пору модным предметом. Поэтому нельзя исключить, что «нос литературы» – это нос (и «Нос») Гоголя, у героя которого майо-ра Ковалева присутствует прыщ на носу,

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

45

а «записки сумасшедшего» кончаются сообщением, что у алжирского бея под самым носом шишка. Кстати, безу-словной реминисценцией из тех же «Запи-сок» являются строки:

За тобой султан турецкий Скоро вышлет визирей.

Cитуация, сопоставимая с ожиданием Поприщиным скорой депутации из Испа-нии. Гоголевские аллюзии здесь особен-но уместны, если вспомнить, что речь в эпиграмме идет о произведении, которое наиболее соотносимо с «Носом»: Из неизданных творений Удели не «Двойника».

VI. «Заключай сам» Достоевский был не только вниматель-ным читателем «Выбранных мест…». Его интересовали все подробности, связанные с Гоголем. За несколько месяцев до выхода «Переписки» он пишет брату: «Я тебе ничего не говорю о Гоголе, но вот тебе факт. В «Совре-меннике» в следующем месяце будет напечатана статья Гоголя –его духовное завещание, в которой он отрекается от всех своих сочинений и признает их бесполезными и даже более. Говорит, что не возьмется во всю жизнь за перо, ибо дело его молиться. Соглашается со всеми отзывами своих противников. Приказывает напечатать свой портрет в огромнейшем количестве экземпляров и выручку за него определить на вспо-моществование путешествующим в Иерусалим и проч. Вот. – Заключай сам» (28-1-125). Через четверть века – со ссылкой на Тургенева и Каткова – он доведет до сведения Анны Григо-рьевны слухи о помешательстве обита-теля Ясной Поляны. Но самое интерес-ное, что подобные обвинения, причем не частным образом, а публично, будут прилагаться к самому Достоевскому. Так, Тургенев громогласно обвинит его в невладении собственными умственны-ми средствами, а русские газеты будут квалифицировать его писания как «бред юродивого мистика», говорить, что им страшно «за патологические симптомы мозга» автора «Карамазовых», что «г. Достоевский болен и мы советовали бы его близким уговорить его серьезно полечиться, а то, пожалуй, могут выйти очень печальные последствия» (ср. Белинский Гоголю: «Или Вы больны и Вам надо спешить лечиться, или – не смею досказать моей мысли…»). Все это произносится после Пушкинской

речи. Эта славная российская тради-ция, идущая от чаадаевской истории, замкнется в бессмертном «помещик, юродствующий во Христе».

VII. Гоголь и дело петрашевцев На следствии Достоевского вопроша-ют о письме. Его ответ: исторический памятник. Имя Гоголя удаляется из официально оглашаемых документов («письмо одно-го частного лица»). Но вряд ли можно сомневаться в том, что писатель при его многочисленных связях в бюрокра-тических и даже придворных кругах не был осведомлен о характере предъяв-ленного Достоевскому обвинения. (О внимании Гоголя к делу петрашев-цев косвенно свидетельствует его переписка 1849 г.) Формально Гоголя могли привлечь в качестве свидетеля по делу (недаром подлинник письма Белинского так и не был обнаружен в его бумагах, и существует предпо-ложение, что именно оригинал письма он хотел уничтожить в свою роковую ночь). Но при желании властей дело могло обернуться и хуже, тем более что в 1849 году Гоголь находился в России.

Сохранился один мемуарный набросок, принадлежащий перу П. В. Анненкова. Он озаглавлен: «Две зимы в провинции и в деревне (c января 1849 по август 1851 года)». Этот текст не вошел в широко известное «Замечательное десятилетие» и был опубликован только по смерти авто-ра. Анненков упоминает о чтении Достоев-ским письма Белинского к Гоголю. Сюжет не безразличен мемуаристу: ведь письмо сочинялось летом 1847 года в Зальцбрун-не, в его, П. В., непременном присут-ствии. И первым слушателем письма был, разумеется, именно он. В связи с этим бесспорным историческим фактом Аннен-ков замечает: «Как нравственный участник, не донесший правительству о нем (то есть письме. – И. В.), я мог бы тоже попасть в арестантские роты». Иначе говоря, мог вместе с Достоевским отправиться в Мертвый дом. И хотя вероятность такого развития событий не очень велика, нель-зя отказать единственному свидетелю в праве на эту гипотезу. Но если свидетеля мучили подобные опасения, где гарантия того, что сам адресат письма не мог быть привлечен к уголовной ответ-ственности за недонесение. То есть теоретически Гоголь мог бы прохо-дить по делу.

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

46

VIII. Присутствие Гоголя в космосе Достоевского

«Страшная месть» — «Преступление и наказание» Ставрогин у Тихона: «немного бы в слоге» Метаморфозы с птицей-тройкой

IX. «Выбранные места из переписки с друзьями» и «Дневник писателя»

В чем же секрет успеха «Дневни-ка писателя» и неуспеха «Выбранных мест…», при том, что «сверхзадача» обоих текстов, казалось бы, сходна, а в искренности авторов и, главное, в подлинности их религиозного чувства можно не сомневаться?

Характерно, что первые строчки перво-го отдельного выпуска «Дневника писа-теля» (1876) содержат отсылку к Гоголю. Но не к его «Выбранным местам», как, казалось бы, можно ожидать, а к «Реви-зору». «…Хлестаков по крайней мере врал – врал у городничего, но все же капельку боялся, что вот его возьмут, да и вытолкают из гостиной. Современ-ные Хлестаковы ничего не боятся и врут с полным спокойствием». Так задается стилистическая доми-нанта «Дневника». В своей дневниковой прозе «Достоевский ориентируется не на моральные постулаты Гоголя, вернее, не на формы их выражения, а на его художественный опыт, на гого-левскую художественную систему.

Парадокс заключается в том, что тот, кого В. Розанов назвал «гением формы», то есть непревзойденным, не имеющим равных властителем стиля и абсолютным повелителем языка, что этот искушен-нейший мастер не справился прежде всего с чисто литературной задачей. Овладевшее им миронастроение, исходящее из глубин его существа, не получило художественной санкции, не было трансформировано в адекват-ный по своей убедительности литератур-ный текст. Смеющийся Гоголь добива-ется своих высших целей без видимых усилий; как бы шутя; Гоголь безулыбчи-вый, с нахмуренным челом, вещающий тоном пророка, мог вызвать недоумение и даже усмешку. (Как говорит Тихон Ставрогину, выслушав его исповедь, что тут надо изменить немного бы в стиле.) «Гоголь в своей переписке, – говорит Достоевский в «Дневнике писателя (1876, апрель), – слаб, хотя и характе-рен, Гоголь же в тех местах «Мертвых

душ», где, переставая быть художником, начинает рассуждать прямо от себя, просто слаб и даже не характерен (то есть, иными словами, даже не Гоголь! – И.В.), а между тем его создания, его «Женитьба», его «Мерт-вые души» – самые глубочайшие произ-ведения, самые богатые внутренним содержанием, именно по выводимым в них художественным типам. Эти изображения, так сказать, почти давят ум глубочайшими, непосильными вопросами, вызывают в русской душе самые беспокойные мысли, с кото-рыми, чувствуется, справиться можно далеко не сейчас; мало того, еще справишься ли когда-нибудь». То есть вопросы Гоголя — это вечные вопро-сы, сходные с теми, которые мучат и автора процитированных строк. Достоевский пишет: «У нас сатира боится дать положительное. Островский хотел было. Гоголь ужасен». 24-304. То есть ужасен как раз в тот момент, когда он пытается дать «положительное». И Достоевский делает вывод: «Идеал Гоголя странен. В подкладке его христи-анство, но христианство его не есть христианство». Почему Достоевский отказывает Гоголю в том, что тот считает главным в совей миссионерской деятельности? Достоев-ский говорит «о выделанном смирении Гоголя». И дело здесь не в искренности христианского чувства автора «Перепи-ски» (у нас не основания в этом сомне-ваться), а в том, как этот текст восприни-мался современниками. «Христианство, – писал по смерти Гоголя С. Т. Аксаков, – сейчас задает такую задачу художеству, которую оно выполнить не может, сосуд лопнет». Достоевский, однако, эту задачу довольно успешно решал, причем в сфере именно художества.

В «Дневнике писателя» встречаются две важных, я бы сказал ключевых мета-форы, которые, на мой взгляд, перекли-каются между собой. Первая метафора — это «золотой фрак». «…Наши великие, – записывает Достоевский в подготовительных мате-риалах к «Дневнику писателя» (июль-август 1877), – не выносят величия, «золотой фрак». Гоголь вот ходил в золотом фраке. Долго примеривал…С «Мертвых душ» он вынул давно сшитый фрак и надел его… Что ж, думаете, что он Россию потряс, что ли? С ума сошел. Завещание… Много искреннего в пере-писке. Много высшего было в этой нату-

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

47

ре, и плох тот реалист, который подме-тит лишь уклонения…» И далее: «Мне всю жизнь потом представлялся этот не вынесший величия человек, что случается и со всеми русскими, но с ним случилось это как-то особенно с треском… Вероятнее всего, что Гоголь сшил себе золотой фрак еще чуть ли не до «Ревизора»» (25-250). Эти записи к июльско-августовскому «Дневнику» не вошли в окончательный текст. То есть там золотой фрак оста-ется, но имя Гоголя исчезает. Там оста-ется только фраза « «Русский великий человек» всего чаще не выносит своего величия. Право, если б можно было надеть золотой фрак, из парчи напри-мер, чтоб уж не походить на всех прочих и низших, то он бы откровенно надел его и не постыдился». 25-169. Другая метафора, корреспондирующая с золотым фраком, относится уже к Л. Толстому. Это – мундир. Говоря о только что вышедшей «Анне Карениной», Достоевский домысливает следующую «фантастическую» сцену: «Стоит Левин, стоит, задумавшись после ночного разговора своего на охоте со Стивой, и мучительно, как честная душа, желает разрешить смутивший и уже прежде, стало быть, смущавший его вопрос. - Да… – думает он, полурешая, – Стива прав, я должен разделить мое имение бедным и пойти работать на них. Стоит подле Левина «бедный» и говорит: - Да, ты действительно должен и обязан отдать свое имение нам, бедным, и пойти работать на нас. Левин выйдет совершенно прав, а «бедный» совершено неправ, разуме-ется, решая дело, так сказать, в высшем смысле». Достоевский, утрируя, схватывает самую суть. Направленность толстов-ского поиска подмечена очень верно, как верно предугадан и тот нравствен-ный тупик, который может возникнуть на этом пути. Какой же выход предла-гает сам Достоевский? «да в сущности и не надо даже раздавать непременно имения, – ибо всякая непременность тут, в деле любви, похожа будет на мундир, на рубрику, на букву… Надо делать только то, что велит сердце: велит отдать имение — отдайте, велит идти работать на всех — идите, но и тут не делайте так, как иные мечта-тели, которые прямо берутся за тачку: «дескать, я не барин, я хочу работать как мужик». Тачка опять-таки мундир». При всем различии функций золотой

фрак и мундир — близнецы-братья.В своей критике Гоголя и Толстого(а в отзывах об «Анне Карениной» автор «Дневника» фактически выступает как первый критик толстовства, еще не оформившегося в учение, в доктри-ну), так вот, Достоевский предпочитает и в том, и в другом случае не логиче-ский анализ, а художественный образ. Золотой фрак и мундир есть предметы внешние, по отношению к «внутреннему человеку», к тому, на кого напялили эти искусственные одеяния. Они не только прикрывают человека, его истинную суть, они как бы подменяют и замещают его самого. Золотой фрак — знак избранни-чества, недосягаемого величия, он создает непреодолимую дистанцию между обладателем подобного фрака и «всеми остальными». С другой сторо-ны, мундир – это знак несвободы, нравственной обязаловки, навязыва-ния любви с насильственной помощью разума. (Кстати, шинель для Башмачки-на – это тоже своего рода мундир: знак принадлежности к известному кругу и т.д.) Шинель, золотой фрак, мундир – все это виды защитной одежды, призван-ные поставить преграду между челове-ком и окружающим миром. И тут мы подходим к методологиче-ской разгадке литературной неудачи «Выбранных мест…» (провала, можно сказать, сравнимого разве только с «Ганцем Кюхельгартеном», но, в отли-чие от последнего, явленного публично) и беспрецедентного успеха «Дневника». Этот секрет, как представляется, нахо-дится в области поэтики. В своих воспоминаниях Вс. Соловьев приводит следующий эпизод. Автор воспоминаний узнает о намерении Достоевского завести «Дневник» – тогда еще не страницах «Гражданина». « Ведь это, – заметил я, – такая удобная форма говорить о самом существенном, прямо и ясно высказаться.- Прямо и ясно высказаться! – повторил он, – чего бы лучше и конечно, о, конечно, когда-нибудь и можно будет; но нельзя, глубчик, сразу никак нельзя, разве я об этом не думал, не мечтал!.. да что же делать… ну, и потом, есть вещи, о которых если вдруг, так никто даже и не поверит…» Через несколько лет в письме к тому же Вс. Соловьеву автор «Дневника» развивает эту, по-видимому, совсем не случайную для него мысль: «Я никогда еще не позволял себе в моих писаниях довести некоторые мои убеждения до конца, сказать самое последнее

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

48

слово. Один умный корреспондент из провинции укорял меня даже, что я о многом завожу речь в «Дневни-ке», многое затронул, но ничего еще не довел до конца, и ободрял не робеть». Далее Достоевский дает следующее объяснение подобной недосказанности: «Поставьте какой угодно парадокс, но не доводите его до конца, и у вас выйдет и остроумно, и тонко, и comme il faut, доведите же иное рискованное слово до конца, скажите, например, вдруг: «вот это-то и есть Мессия», прямо и не намеком, и вам никто не поверит именно за вашу наивность, именно за то, что довели до конца, сказали самое последнее ваше слово». Гоголь пытается в «Выбранных местах…» изречь последнее слово («это и есть Мессия»). Но именно подобная категоричность и завершенность, «заре-гулированность» всего и вся (как выра-зился Синявский, Гоголь дирижирует собственными похоронами), эта уверен-ность в обладании абсолютной истиной вызывает сугубое недоверие читателей. И, как думается, именно в этой связи появляется у Достоевского следую-щая запись (разумеется, «для себя»): «Гоголь — гений исполинский, но ведь он и туп как гений». Здесь тупость» обратная сторона гениальности. Иными словами, следствие той самопоглощенно-сти, прямолинейности, некоторой уперто-сти, с которой гений может стремиться к утверждению своего идеала. (Последнее,

впрочем, можно отнести и к Толстому.) Гениальность — это не только прозре-ния, ее побочным результатом может стать и некоторая зашоренность. Между тем круг замыкается. Не принявший «Переписку» как литера-турное явление Достоевский в «Дневнике писателя» непрестанно возвращается к кругу идей, означенных в «Выбран-ных местах…» (недаром статья в одной газете называлась «Автор «Выбранных мест из переписки с друзьями», воскрес-ший в г. Достоевском»). Особенно эта перекличка заметна в единственном выпуске «дневника писателя» за 1880 г., где помещены развернутые авторские комментарии к Пушкинской речи. Но это уже особая тема.

X. Прощание с Гоголем: по воспомина ниям Микулич

Итак, Достоевский предпочитает выйти из гоголевской шинели, а не из его золо-того фрака. «Человек есть тайна», — написано им в 17 лет в письме к старшему брату. И накануне собственной смерти сказано: Пушкин унес с собой в гроб некую тайну, которую мы теперь без него разгады-ваем. Как сказал бы поэт, «И прелести твоей секрет разгадке жизни равноси-лен» (правда, это относится к женщи-не). Тайновидец Достоевский хочет разгадать мучительную загадку жизни, и, в частности, ту, которую загадал ему Николай Васильевич Гоголь.

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

49

Наталья Грякалова ХХ век открывает Гоголя

1. Юбилейные скандалы Бронзовый Гоголь: вызов традиции. Ровно сто лет назад 26 апреля 1909 года в Москве состоялось открытие памятника Н. В. Гоголю работы скульптора Н. А. Андреева. Торжественный акт прохо-дил в рамках празднования 100-летия со дня рождения русского писателя (так называемые «Гоголевские дни»). Сам факт открытия памятника писателю по тем временам достаточно знаменательный. Ведь подобного увековечения был удосто-ен только А. С. Пушкин в 1880 г. (памятник работы Опекушина на Тверском бульваре в Москве). Тем самым имя Гоголя вклю-чалось в пантеон русской словесности вторым после «солнца русской поэзии». Однако представший взорам монумент был далек от «классического» или «герои-ческого» образа писателя-пророка. Он был вообще не монументален. Это был «портрет живого, натурального чело-века» – больного, зябко кутающегося в шинель, меланхолично погруженного в созерцание видимого только ему мира. Это был Гоголь своего предсмертья. Присутствовавший на церемонии обозреватель газеты «Новое время», писатель В. В. Розанов, один из тех, кому принадлежала заслуга открытия

другого Гоголя, оставил хронику проис-ходящих событий — статьи «Гоголевские дни в Москве», «Гоголь и его значение для театра», «Отчего не удался памят-ник Гоголю?». Это были своего рода эстетические манифесты, переосмыс-лявшие постулаты идеологов критиче-ского реализма и их взгляд на Гоголя как основоположника «гоголевского периода русской литературы», реалиста и соци-ального сатирика. Розанова интересует сама кажимость: творения гоголев-ской фантазии были приняты за копию с действительности. Писатель, таким образом, превращался в «творца вели-кой иллюзии». Так отчего же, по мнению Розанова, не удался памятник Гоголю? «Гоголю вообще невозможно поста-вить хорошего памятника», «Гоголь, изваянный в бронзе, — задача нераз-решимая», – утверждает Розанов. Поче-му? Как соединить в бронзе лирика и натуралиста, каковым Гоголь являлся? Какой период его творчества запечат-леть – периода малороссийских пове-стей, петербургских фантасмагорий или религиозного мистицизма «Избранных мест…»? Н. Андреев избрал конец суще-ствования, совпадающий и с концом творчества – сожжением 2-ого тома «Мертвых душ». Он запечатлел «больно-го гения» в соответствии с духом эпохи, осознавшей креативность психиатриче-ского факта (поэты — пророки-безумцы). Памятник получился камерным, не соот-ветствующим пространству площади, в него нужно было всматриваться. Но ведь и «самая суть пафоса и вдохновения у Гоголя шла по обратному, антимонумен-тальному направлению». Судьба памятника. В 1952 г. памятник был перенесен во двор дома Толстого на Никитском булваре, того самого, где Гоголь окончательно рассчитался с творчеством и жизнью. А на освобо-дившееся место теперь уже на Гоголев-ском бульваре была водружена

Лите

рат

урны

й о

тчет

Доклады участниковФ

ест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

50

«от советского правительства» мажор-ная скульптура Гоголя в образе мало-российского просветителя работы Н. Томского. Современные дебаты по поводу возвращения памятника Гоголю на прежнее место. — Почти по Гоголю.

Гипербола и гротеск (Речь В. Брюсова). На следующий день, 27 апреля на торжественном заседании Общества любителей российской словесности, главного организатора и гоголевских дней, и сбора средств на памятник, с речью под неюбилейным названием «Испепеленный. К характеристике Гого-ля» выступил поэт-символист, идеолог и вдохновитель символистского движе-ния Валерий Брюсов. Он представил творчество и жизнь писателя опять-таки под новым углом зрения – в стремле-нии к преувеличению, к гиперболе, к гипертрофии отдельной части целого, фрагмента как такового – будь то черта характера, часть тела, души. Так возни-кают «смелые и страшные карикатуры» Гоголя. «Вся сила его творчества в одном-единственном приеме: в край-нем сгущении красок», - замечает докладчик. Взгляд в увеличительное стекло — метафора гиперболического стиля писателя. Предельность — вот качество гоголевского таланта в трак-товке писателей-модернистов, апологе-тов экстатических состояний и трансгрессии. В свойственном модер-ну стремлении к культурной экспансии Гоголь вовлекается в горизонт невро-тического сознания и экстатического жизнетворчества. «Стремление к край-ностям, к преувеличениям, к гиперболе сказалось не только в творчестве Гого-ля: тем же стремлением была проникну-та вся его жизнь». Траектория жизненного пути рисуется в метаниях между «безднами» - «твер-дой волей» и пламенем, таившимся в душе. Вырвавшийся на свободу, он испепелил художника. Представленный публике «миф о Гого-ле» вызвал протесты публики – главным образом университетской профессуры, воспитанной на позитивизме и заветах «шестидесятников», хранителей «школь-ного» образа канонизированного писа-теля. Скандал развила пресса – юбилей Гоголя превращался в медийный факт. Публикацию речи в сборнике «Гоголев-ские дни в Москве» (1910) Брюсов вынуж-ден был сопроводить авторским преди-словием, объясняя право на собственное а-догматическое истолкование творче-ства и личности писателя.

За проходящим юбилеем внима-тельно следил из «своего прекрасного далека» — итальянского местечка Кави ди Лаванья на Лигурийском побере-жье – находящийся в эмиграции борец с монархией, писатель и журналист Александр Амфитеатров. Следил, есте-ственно, по газетам и корреспонденциям из России. В поле его внимания попада-ет и речь Брюсова, представителя эсте-тически чуждой ему литературной школы. Тем не менее она привлекает внимание Амфитеатрова и становится поводом к началу переписки двух литераторов-современников. Привожу неопубли-кованное письмо из архива Брюсова (Российская государственная библиоте-ка, Москва): Italia. Cavi di Lavagna(via Genova)1909. V. 15

Многоуважаемый Валерий Яковлевич.Кажется, в отчестве не ошибаюсь? Меня очень интересует Ваша речь о Гоголе. Судя по газетным отчетам, она выделилась из праздничного крас-нословия попыткою к серьезной критике, за что Вы, кажется, и претерпели гоне-ние. Как Вам известно, я далеко не сторонник «декаданса», одним из творцов которого Вы были. Но, читая изложение реферата Вашего в «Речи», я не встретил в нем ни одного положе-ния, под которым человек искренний и с литературным вкусом не мог бы подписаться хоть обеими руками. Тем любопытнее было бы мне ознакомить-ся с Вашею речью в подробности. Так как, вероятно, Вы ее напечатаете, то, пожалуйста, не откажите в любезности – послать мне оттиск или книжку журнала, где она появится, налож<ен>ным плате-жом, по возможности, немедленно по выходе. Исполнением просьбы весьма обяжете. Извиняюсь за беспокойство. Желаю Вам всего хорошего. Ваш Ал. Амфитеатров

В следующем письме Амфитеатров благодарил Брюсова за присланный экземпляр журнала «Весы» с публикаци-ей речи и развивал свои взгляды на природу художественного талан-та Гоголя, уже во многом обогащен-ные идеями «декадентов». Результа-том эпистолярного общения станет памфлетный диптих Амфитеатрова «Гоголевы дни». Первая его часть — «После праздника» – является эпистоляр-ной стилизацией и представлена как пись-мо от одного памятника – к другому: от Гоголя – к Пушкину (зачитывается отрывок).

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

51

2. Фантастическое (От Гоголя к Булгакову) О природе фантастического у Гого-ля одним из первых начал размышлять Иннокентий Анненский в ту эпоху, когда литературные интересы смещались с изображения окружающей («объек-тивной») реальности к реальностям психического мира. В 1920-е гг. преем-ником этой традиции становится Михаил Булгаков, и в этом случае речь идет о сатирически-гротескном осмыслении действительности. Освоение принци-пов гоголевского гротеска наблюда-ется на всем протяжении творчества Булгакова – от раннего гротескно-фантастического сборника «Дьяволиа-да» до вершинного произведения – романа «Мастер и Маргарита». Булгаков в совершенстве овладел техникой гоголевского эмоционального повествования (не стоит забывать о наличии здесь литературного посред-ника — Андрея Белого), включая рассказ-чика, способного менять перспективу от комического передразнивания до философского пафоса, использующего характерные для Гоголя формы обраще-ний к читателю и лирических отступле-ний. Гоголевским во многом является и пейзаж, всегда гротескно-упрощенный, но в то же время полифункциональный. Он также несет в себе способность к трансформациям – в зависимости от перспективы, являясь то сниженно натуралистическим, то романтически возвышенным. Используются Булгако-вым заимствованные у Гоголя формы завуалированной фантастики: слухи, комически-гротескные антиципации, странно-необычное и таинственное. В то же время имеются типологические расхождения, которые объясняются разными эстетическими тенденциями эпох. У Булгакова отсутствует интерес к народной фантастике, вдохновлявшей романтиков, в том числе Гоголя. Извест-ная литературность свойственна булга-

ковской фантастике, как и появление элементов science fiction (Роковые яйца, Собачье сердце). Не надо забывать о втором гофмановском влиянии в России 1920-х гг. – творчестве петро-градской группы «Серапионовы братья», представители которой, впрочем, лишь формально прикоснулись к творчеству немецкого романтика, сосредоточившись в основном на композиционной стороне европейского романа, черпая из него формы сюжетной заниматель-ности. Авантюрные сюжеты, разверты-вающиеся как «нанизывание» фанта-стических эпизодов у Булгакова и его орнаментальная фантастика в целом могут быть поняты как результат учени-чества у Гофмана. Распространенное мнение о бытовом генезисе булгаковской фантастики часто подтверждается сходством с Гоголем. Так, изображенная в «Дьяволиаде» и «Роковых яйцах» действительность приобретает демонический оттенок, напоминающий мир «Петербургских повестей». Однако Булгаков не создал символического пейзажа, наподобие гоголевского Петербурга, ставшего моделью для символистского урбаниз-ма. Для писателя ХХ века демоническое (дьявольщина) скрыто в нравах, в поли-тике и не растворяется в городском пространстве. Булгаковская фантастика в прозе и драматургии испытала на себе влияние модернизма, уже зараженного гоголев-ским двоемирием и гиперболизмом. В ранних вещах – это субъективизация фантастического, когда чудесное явля-ется проекцией болезненного сознания героя («Морфий», «Дьяволиада»), либо реальность приобретает онирический оттенок («Бег»). Но в то же время очевид-но отталкивание от этой традиции, ее антитеза – сатирическое гоголевское начало, отвергаемое, как мы видели, модернистами в их «мифе о Гоголе».

Валерий ПоповСергей НосовГерман СадулаевОльга СлавниковаСергей СолоухВладимир ШпаковВладимир РекшанЕлена ДолгопятНаталья КлючароваСергей ШаргуновВладимир ШаровАлексей ЛукьяновИгорь Малышев

Председатель Владимир Рекшан, Санкт-Петербург

«Живем по Гоголю»

Круглый стол российских писателей

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

54

Петербург — город литературный. И литература живет в нем всегда. У петербургского дома, где я провел детство, стояли два атланта, поддерживая балкон. И что странно — один из них был почему–то в ботинках, а другой — босой. Помню, с какой радостью я это заме-тил, и потом показывал это всем знако-мым, – словно я это сочинил. Это и был окаменевший рассказ, причем – первый мой рассказ, хотя я понял это гораздо поздней. Петербург весь состоит из застывших, окаменевших рассказов,а так же – из рассказов живых. Образ несчастного, обиженного петербуржца, созданный Гоголем, существует не только в Петербурге, и не только в то время, когда Гоголь жил. Помню, как я чувствовал себя самым несчастным среди одноклассни-ков, самым презираемым, одетых хуже всех. Целое лето я работал с отцом-агрономом на полях, и к осени сшил себе щегольское, как мне казалось, пальто. И в первый же день когда похолодало, я надел это пальто и, как равный, подошел к одно-классникам и попросил закурить.

И стоял гордый: вот и я, как все! Но вскоре почувствовал, что пахнет пале-ным – искра влетела в рукав, и пальто загорелось! Под общий хохот я побежал, ворвался домой – но пальто погибло. Как у Акакия Акакиевича Башмачкина, героя повести Гоголя «Шинель». Так что прав знаменитый критик Белин-ский — «Все мы вышли из гоголевский шинели». Хотя я, скорее, вышел из «Носа». «Нос» Гоголя, как таран, проложил нам путь к самым невероят-ным, причудливым сюжетам. Мой первый опубликованный рассказ о шпионе, который прячется на молочном заводе в огромной горе творога, и когда мили-ционеры эту гору съедают, он перебе-гает в гору масла. После «Носа» Гоголя возможно все! Живы все гоголевские сюжеты. Схема «Мертвых душ» во все времена – основ-ная программа нашей экономики. В гораздо большей степени, чем «Капи-тал» Маркса. В каких только учрежде-ниях я не числился, фактически там не работая, но получая зарплату и отдавая ее друзьям. И это было неизбежно –иначе их зарплата не позволяла жить.Получал командиро-вочные в райкоме комсомола, что бы ехать изучать жизнь в дальних точках, но никуда не ехал, а тратил эти деньги на пропитание семьи – иначе было не выжить. И начальники знали это, но не были в обиде –кроме нас, они посылали еще и других, не существующих в жизни молодых писателей, « мертвых душ». И помню, веселились, заимствуя фамилии из Гоголя: Максим Телятни-ков, Степан Пробка. Гоголь жив! И однажды, когда я, числясь в коман-дировке в Киеве, нагло попросил командировку еще и во Владиво-сток, начальник строго сказал мне: «

Валерий Попов

Живем по Гоголю

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

55

Мертвые души должны скромнее себя вести!» Особенно оживляются «Мертвые души» во время очередных выборов. Партии предъявляют списки жителей города, горячо поддерживающих имен-но данную партию – и в списках этих то и дело обнаруживают целые кладбища! За самые населенные кладбища идет напряженная межпартийная борьба. Чичикову такой размах и не снился! И ужасный рассказ «Вий» тоже жив! Недавно одному моему знакомому пред-ложили забрать домой умершую бабуш-ку и подержать до похорон в квартире. Оказалось – при капитальном ремон-те больницы в морг, где должна была бабушка провести эти дни, по ошибке провели паровое отопление, которое отлично работает, создавая тем темпера-туру почти сауны!Покойники. естествен-но, недовольны, и приходится раздавать покойников по домам, где как раз холод-но, топят гораздо хуже. Это у нас нормально. «Да, – говорил друг, – Хомой Брутом, героем «Вия», не раз себя ощущал, когда ночью, со сна, в коридоре на бабушку натыкался!» Реальность наша гораздо больше напоминает Гоголя, чем какого – либо другого писателя. И похоже – традиции его не исчезнут никогда – ни в русской жизни, ни в русской литературе. Вспом-ним замечательного продолжателя Гоголя – Михаила Зощенко, писавшего в тридцатые годы двадцатого века. Вспом-ним его рассказ «В больнице» – ванну, где

его мыли вместе с каой – то старушкой, или плакат, который встречает больных в приемном покое — «Выдача трупов с 3 до 4». Гоголь жив! И давно уже перешагнул границы России. Помню, как я страдал от бедно-сти и одиночества в международном писательском дома на острове Готланд. С завистью слушал дружный хохот иностранных писателей внизу, в столовой. Свою еду я хранил в холо-де за окном, прижимая пакетик рамой. Однажды ночью налетел ураган, вырвал мой пакетик и унес Утром я выглянул в окно, и увидел красненький мой паке-тик внизу, среди принесенных ураганом мусора и обломков. Радостно ринулся вниз, откопал пакетик и лихорадоч-но начал есть. И вдруг увидел, что через огромное окно кухни писатели всего мира с ужасом смотрят на меня. «Совсем уже дошел русский писатель! Мусор ест!» Но вечером я взял себя в руки и пошел к ним. Писатель для того и живет, что бы рассказывать свои горе-сти всем. И я рассказал, как было дело. И как радостно меня встретили! И все стали рассказывать наперебой, какие еще более нелепые происшествия были с ними. И мы стали друзьями! Смешное и грустное соединяет людей гораздо верней, чем гордость и сила. В смешном и грустном – великая чело-вечность. И пока Гоголь с нами – мы оста-немся людьми.

Валерий Попов «Живем по Гоголю»

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

56

Недавно в магазине на Невском проспек-те я приобрел продукт «Гоголь. Карамель сливочная». Фотографию объекта я поме-стил у себя в блоге. Теперь, с моей легкой руки, все потешаются над продуктом «Гоголь. Карамель сливочная». Особенно всех смешит надпись, украшающая оберт-ку: «ГОГОЛЬ. Поэма в сливочном вкусе». Ну, еще бы! Какая связь между Гоголем и карамелью, спрашивается? При чем здесь «Мертвые души»? Что еще за сливоч-ный вкус? И почему «сделано в Аргентине»? Я и сам смеялся, когда купил. Смеялся над отсутствием логики, как мне казалось. Над чужой, как мне казалось, глупостью и не-вежеством. И вдруг меня осенило: я понял, что означают слова на обертке! Совсем не то, о чем думаем мы!

Потрясающий текст. Он же с секретом! Это нас, умников, надо спросить, при чем здесь «Мертвые души». С чего мы взяли эти «Мертвые души»? Протрем глаза: произво-дители карамели «Гоголь» надписью «поэма в сливочном вкусе» недвусмысленно отсы-лают нас, дураков, не к «Мертвым душам», а к другой гоголевской поэме – к злосчаст-ному «Ганцу Кюхельгартену».Разберемся. И пусть кто-нибудь скажет, что я не прав.

1«Ганс Кюхельгартен» — по сути, поэма,

а по авторскому определению жанра, «идиллия в картинах». Трудно предста-вить другой литературный жанр, который бы соответствовал природе сливочной карамели больше, чем идиллия.

2В шестой картине этой «идиллии»

Вильгельм в кругу семьи, собравшейся во дворе под каштанами, отмечает день рожденья супруги.

Под тенью тех деревьев вечно милыхСтоял с утра дубовый стол, весь чистойПокрытый скатертью и весь уставленДушистой яствой: желтый вкусный сыр,Редис и масло в фарфоровой утке,И пиво, и вино, и сладкий бишеф,И сахар, и коричневые вафли;В корзине спелые, блестящие плоды:Прозрачный грозд, душистая малина,И, как янтарь, желтеющие груши,И сливы синие, и яркий персик,В затейливом виднелось все порядке.

Нет ли ощущения, что среди этих яств (преимущественно сладких на вкус) чего-то все-таки не хватает?

Уж не сливочной ли карамели?Она бы не испортила этот празднич-

ный стол. Могла бы находиться рядом с вафлями, например. Надо полагать, Гоголь перечислил далеко не все, что было на столе. Но даже если ее на сто-ле не было, мы смело можем говорить об ее потенциальном присутствии. Кара-мель вообще, и в частности «Гоголь. Карамель сливочная», представлена здесь исходными продуктами, необходи-мыми для изготовления какой бы то ни было модификации карамели. Пре-жде всего это сахар, а также масло – оба числятся в списке ингредиентов кара-мельного «Гоголя»; что же до сиропа глю-

Апология Гоголя как Сливочной карамели

Сергей Носов

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

57

козы, занимающую в этом списке вторую позицию после сахара, то он, думается, может быть заменен при изготовлении карамели наличествующим на столе Виль-гельма «сладким бишефом» (бишофом).

Таким образом, натюрморт, изобра-женный Гоголем, помимо прочих идей выражает идею карамели, причем не только идею фруктовой карамели, но и, что для нас особенно важно, идею сливочной карамели. Действительно, в состав «Гоголя. Карамели сливочной» согласно списку ингредиентов, напе-чатанному на обертке, должны входить «цельное молоко» и, собственно, сливки. Не будем гадать, есть ли эти продукты на столе, достаточно и того, что

…гуляют тут же двеРучные козы и, резвяся, щиплютДушистую траву.

Стало быть, и с молочными ингредиен-тами карамели проблем нет. Карамель как идея воплощена Гоголем в этом ли-тературном натюрморте с помощью об-разов исходных продуктов и обусловлена логикой художественного повествования.

3Вот еще одно удивительное соответ-

ствие – столь же выразительное, сколь и скрытое. Без ключа тут не обойтись.

Ключ есть. Это псевдоним «В. Алов», под которым Гоголь издал свою юношескую поэму.Касательно «Ганса Кюхельгартена» имена «Алов» и «Гоголь» взаимозаменяемы.

Выбирая псевдоним, молодой Гоголь позаботился о том, чтобы он был колори-стическим и чтобы он помимо того был окрашен в сочный цвет вечерней зари и распустившейся розы.

Сливочная карамель «Гоголь» содер-жит два искусственных красителя – Е110 и Е150.

Нас интересует Е110, этот краситель имеет оранжево-красный цвет.

Полное называние красителя звучит поэтично: желтый «солнечный закат» Е110.

Специалистам по пищевым добавкам он известен также под именами: желтый солнечно-закатный, солнечно-закатный и желтый сансет.

Знатоки Гоголя наверняка напрягают память: неужели есть описание заката в «Ганце Кюхельгартене»?

Есть!

Склоняется на запад день,Вечерняя длиннеет тень.И облаков блестящих, белыхЯрчее алые края;На листьях темных, пожелтелыхСверкает золота струя.

Вот оно! В. Алов, псевдоним автора «Ган-са Кюхельгартена», оказывается, семан-тически отвечает, по тексту поэмы, цвету края облаков на закате. Но и сливочная карамель «Гоголь» содержит краситель, так и называющийся: солнечно-закатный!

А теперь обратим внимание не на «облака», а на «листья». Может ли образному названию красителя желтый «солнечный закат» Е110 подобрать более точный эквивалент, чем образ «золота струи» на «пожелтелых» в лучах заходяще-го солнца листьев деревьев?

Таким образом, между произведением В. Алова «Ганц Кюхельгартен» и продуктом «Гоголь. Сливочная карамель» очевидна глубинная связь на уровне смыслообра-зующих понятий и образов.

4Как известно, после первых печатных

откликов Гоголь изъял тираж из прода-жи и уничтожил. Ни одно произведение Гоголя не принесло ему столько горечи, как «Ганс Кюхельгартен».

Сергей Носов «Апология Гоголя как сливочной карамели»

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

58

Что касается продукта «Гоголь», пред-лагаемого потребителю в качестве съе-добной «поэмы», то это, заметим, не перец и не горчица, а сливочная карамель. Налицо символическая реаби-литация поэмы. Соответствие по проти-воположности: пищевой аналог тому, что когда-то принесло Гоголю, как автору, горечь, обязан сегодня доставлять наслаждение, услаждать.

5«Ганс Кюхельгартен» – юношеский

литературный опыт Гоголя-гимназиста.Закономерно продукт «Гоголь» как

«поэма в сливочном вкусе» адресован, в основном, молодым потребителям – современным школьникам и гимназистам.

6Осталось истолковать надпись «Сде-

лано в Аргентине».«Сделано в Аргентине» — простая

констатация факта, в той же мере есте-ственного, что и факт производства пищевого красителя Е110 в Индии. Однако надпись находится на обертке не чего-нибудь, а продукта, именуемого «Гоголь. Карамель сливочная», и это при-дает утверждению «сделано в Аргентине» дополнительные смысловые оттенки. Надпись, фатально отвечая общегоголев-скому контексту, являет себя сильным утверждением и в то же время как бы ставит самою себя под сомнение, – типа того: а вы знаете, что это сделано в Аргентине, а у алжирского дея под са-мым носом шишка?

В этом смысле «Сделано в Аргентине» на обертке «Гоголя» не только необходи-мо – по законам РФ, но и – по гоголев-скому духу – уместно.

Вернемся к «Ганцу Кюхельгартену».Если отнестись с доверием к авторской

помете «Писано в 1827», нельзя будет не отметить, что именно тогда имел место военный конфликт между Аргенти-ной и Бразилией из-за провинции Уругвай.

В шестой картине поэмы Гоголя дан список тем застольной беседы Вильгель-ма с пастором:

…про новости газет,Про злой неурожай, про греков и про турок,Про Мисолунги, про дела войны,Про славного вождя Колокотрони,Про Канинга, про парламент,Про бедствия и мятежи в Мадрите.

Не хватает только событий в Аргенти-не, не правда ли? – они из того же ряда. Сладко обедающие герои гоголевской поэмы могли бы наряду с Федором Коло-котрони, предводителем греков в борьбе против турок, столь же увлеченно вспоми-нать и другого своего современника – тог-дашнего (и первого, кстати сказать) прези-дента Аргентины Бернардино Ривадавия, известного борца против испанского господства (тем более что испанская тема – «бедствия и мятежи в Мадрите» – была затронута). Читатели гоголевской поэмы не почувствовали бы в этом случае сбоя – ни стилистического, ни смыслового.

И последнее. С чем у современного образованного россиянина прежде всего ассоциируется Аргентина? С аргентин-ским мясом и Борхесом.

Уведомляя «Сделано а Аргентине», производители продукта «Гоголь. Сли-вочная карамель» отсылают нас непо-средственно к Борхесу. Вооружают, так сказать, борхесианскими методами интеллектуальных расследований.

Сергей Носов «Апология Гоголя как сливочной карамели»

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

59

Я человек нерусский, мне простительно. Я не совсем понимаю, по какому принци-пу русский писатель бывает почвенник или наоборот, либерал. А третий еще коммунист. А четвертый чистый эстет. А пятый грязный куртуазный манерист. Все это слишком сложно. У меня проще: всего два лагеря: темные и светлые. Ну, как в «Дозорах» у Лукья-ненко, вы меня поняли. И обычно я безошибочно определяю, кто чей. Вот, например: Леонид Юзефович — свет-лый, а Борис Акунин — темный. Виктор Пелевин — светлый, а Виктор Сорокин — темный. Венедикт Ерофеев — свет-лый, а Виктор Ерофеев — темный. Лев Толстой — светлый, а Алексей Толстой тоже светлый. Толстые люди они всег-да такие, добрые и светлые. Хотя вот Татьяна Толстая — темная, а Дуня Смир-нова зато красивая женщина. И не надо тут начинать со мной спорить. А то многие любят что-нибудь сказать, любую чушь, лишь бы поспорить. Забывают, что спорами размножается плесень, а не истины, и, тем более, не я.Скажут: «нет, а я считаю, что…» Да кому интересно как вы считаете? Хоть

в столбик, хоть на калькуляторе. Я не считаю, я знаю. Потому что вижу. Кто темный, а кто светлый. Это не пред-мет обсуждений или подсчетов, это не «у каждого свое мнение», мнение тут вообще ни при чем. Просто ты либо видишь это, либо нет. Вот я вижу. А ты, если не видишь – слушай меня, и будешь знать то же, что знаю я. Все просто. Итак, светлый или темный? Это именно ориентация, на добро или на зло, в сухом остатке. Это не про талант. Талант может быть на службе. И если светлый, но без таланта — это плохо. Ничего не сделает, будет неудач-ник и клоун. Однако хуже если талантлив и темный. Но бывают сложные случаи. Когда даже мне трудно определить. Гоголь, светлый он или темный?.. Ни то, ни другое, но — свидетель. Очевидец. Провидец. Визионер. Поднимите мне веки. Бывает так, что писатель – просто видящий. И рассказывающий о том, что увидел. Ни в один лагерь не встав. Потому что писатель – это вообще тот, кто видит. Владение словом и прочее чистописание совершенно ни при чем. Он видит то, что за покро-вами, занавесками, масками. Как, например, вот сидит человек, пьяни-ца, и смотрит телевизор. И вдруг, как заорет: жена! Жена, смотри, черти! А по телевизору показывают засе-дание Правительства или там Госу-дарственную Думу. Жена-то обычный человек, не-видящая. Она, конечно: какие черти? Это министры и депутаты, богатые люди и успешные, практически непьющие, не то, что ты! Опять упился до белой горячки! А человек: ну как же не черти! Смотри, натурально – вот у них и рога, и копыта, и хвост! Черти!!! И в другой раз пугает-

Герман Садулаев

[без названия]

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

60

ся телевизор включать.Такой человек называется — писатель. И если он с русским языком не в ладах, так можно его подучить. А если кто чертей не видит, то пусть он хоть в пять этажей сложносочиненные предложения масте-рит, не писатель он, про такого скажут, что творчество у него – унылое! Потому что писатель – я еще раз скажу – это тот, кто видит. И не его вина, что когда поднимают веки, то видит он вокруг себя не ангель-ские хоры, а бесовские игрища. Нечисть разгулявшуюся. О том и пишет. Вот Николай Васильевич, посмотрел на Россию, и что увидел? Летит тройка незнамо куда, а в ней душ полно, только души те — мертвые. А Федор Михайлович глянул только на интеллигенцию и что же? Бесы.

Да ладно русские, а Толкиен? Вышел на улицу, посмотрел и, на белом свету – орки, тролли, гоблины — Мордор, да и только! А эльфов он выдумал, да. И людей тоже.Однако хочется к Гоголю вернуться. Помните, как в конце «Ревизора» город-ничего посетило прозрение: «вижу какие-то свиные рыла вместо лиц…» А предисловие к «Ревизору»? «На зерка-ло неча пенять…» Вот и я, если вдруг телевизор вклю-чу, или там на улицу выйду, то чувствую себя городничим. Или Толкиеном, тоже бывает. Эх, тяжела ты, шапка-ушанка русского писателя-провидца, особенно, когда весна и плюс двадцать. Опустите мне веки! Эй, кто-нибудь, опустите мне веки!

Или хотя бы налейте водки.

Герман Садулаев[без названия]

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

61

В НИИ… Но лучше не называть, в каком НИИ. Четверть века назад это учреждение было весьма секретным, и можно даже сейчас, в нынешние свободные времена, получить через то НИИ много неприятно-стей, хотя теперь у нас не осталось вовсе никаких технических секретов, а если государство и постановит считать какую-то разработку секретной, то никому тот секрет уже неинтересен. Итак, в одном НИИ служила чертеж-ницей советская женщина Виктори-на Тракторовна Башмакова. Может, читателю имя и отчество ее покажутся несколько странными, но, значит, тот читатель счастливый человек, с чем мы его от души и поздравляем. Была Викторина Тракторовна женщина хилая, рыжеватая, глаза имела подслеповатые, носила тяжелые очки с линзами слож-ными и толстыми, похожими на донца молочных бутылок. За этими линзами ее глаза не только не выглядели зорче, но уничтожались совершенно, только моргали иногда, напоминая собеседнику микроорганизмы под плохо наведенным на резкость микроскопом. Собеседников, впрочем, у Викторины Тракторовны почти

не водилось. Сколько ни сменялось над нею начальства – заведующих секто-ром и отделом, даже и генеральных конструкторов – все видели ее в одном и том же положении: склоненною к чертежной доске, ведущею острым носом в воздухе ту самую идеальную линию, что параллельно вел по ватманско-му листу ее карандаш или рапидограф. Советская женщина Викторина Тракто-ровна любила свою работу. Она никогда в жизни не видела в натуре тех смерто-носных штук, чьи идеальные рафиниро-ванные образы создавала на ватманских листах. На взгляд технически несведу-щего человека, эти образы напомина-ли скорее внутренность музыкального инструмента – и так же чувствовала Викторина Тракторовна, натягивая линии-струны на изящные колки. Рапидографы Викторины Тракторовны были всег-да почищены, а карандаши заточены настолько остро, что самые кончики их, казалось, были невидимы и могли, в первые полчаса после точилки, созда-вать структуры призрачные – пока мате-риальность ватмана не тупила их до видимых следов графита. Не было у Викторины Тракторовны ни мужа, ни детей – и при одной мысли, что они могли бы как-нибудь у нее появиться, женщину охватывала робость, точно воображаемые дети и муж заранее были ее начальники. Впрочем, совсем несчастливою Викто-рину Тракторовну назвать было нельзя. Каждый вечер она засыпала на своей небольшой, как могилка, ветхой тахте с мечтательной мыслью: какой-то эскиз завтра дадут начертить? Помимо чертежного искусства, была у Викторины Тракторовны еще одна замечательная особенность. Нос ее, курносый и острый, как охотничий нож, необыкновенно чувствовал запахи. Викторине Тракторовне даже снилось

Ольга Славникова Chanel ¹ 5

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

62

порой, будто нос ее гуляет по улицам совершенно самостоятельно, в лихой черной шляпке и в жемчугах, и все окликают нос: «Мадмуазель Шанель!» Не покупая себе годами новой одеж-ды, таская одно и то же залоснившееся платье с прилипшими нитками, которое злые языки называли «капотом», Викто-рина Тракторовна иногда тратилась на духи. К несчастью, та парфюмерия, что тогда продавалась в магазинах и называ-лась французскою, сообщала владельцу запах сомнительный, блеклый и к тому же крайне нестойкий: первый же ветер, как злой грабитель, срывал с человека дорогостоящий легкий покров. Наступила perestroika, расцвела частная коммерция, но лучше не стало. «Французские» духи разливали теперь, как масло подсол-нечное, из больших графинов в малые пузырьки и так продавали – причем по цвету было видно, что масло ядови-то. Викторина же Тракторовна, как это иногда бывает с женщинами, страстно мечтала о подлинном. Мужчина что, он и подделкой обойдется, лишь бы градус был и забирало. Ну, а женщина, конечно, совсем другое дело. Каждый день создавая идеальные образы страшных вещей, Викторина Тракторовна верила в способность запа-ха создавать идеальный образ челове-ка – по сути, призрак. Она считала, что запах — лучшее платье, и особенно ей нравилось, что духи бывают со шлей-фом. Она воображала, что как только оденется покровом благородного запа-ха – все окружающие увидят не рыжева-тую морщинистую женщину, похожую на дряблую морковку, а шикарную длинноногую даму в костюме-букле от модного дома Chanel. Глаза – что глаза? Только видимость и создают. Нос — вот орган главного чувства! Стоит ли говорить, что Валентина Трак-торовна мечтала о самых знаменитых духах во всей истории парфюма: «Сhanel № 5». Долго ли, коротко ли –

к Викторине Тракторовне приближался ее сорокалетний юбилей. И представьте: нашлись добрые люди, которые решили воплотить мечту Викторины Тракторовны в жизнь! У новой ее начальницы, молодой женщины со странностями, была подру-га, у которой была подруга, у которой была подруга, которая жила в Париже. Время от времени парижанка отправля-ла своей московской подруге посылки с поношенными вещами для детей, чтобы дети не росли совками, а станови-лись с младых ногтей позитивными и свободными европейцами. По длинной цепочке парижанке передали просьбу положить в очередную посылку флакон-чик духов. И вот – посылка пошла. Новая начальница, женщина, повторяем, со странностями и очень эмоцио-нальная, не удержалась и выболтала Викторине Тракторовне весь сюрприз. Викторина Тракторовна где стояла, там и села на стул, схватившись за щеки. Впервые за много лет щеки ее горели, и глаза горели тоже, отчего линзы очков напоминали два маленьких, но сильных прожектора. Потянулись недели ожидания. Викто-рина Тракторовна и верила, и не верила. Ей казалось непостижимым, что дивная субстанция Chanel, будучи жидкостью, а вернее даже воздухом, не исчезает в огромном пространстве, а пересекает границы, таможни, собранная в стекло и невредимая. Викторина Тракторовна волновалась так, будто ей предстоял не юбилей, а свадьба. Она даже стала поглядывать тайком на мужчин и нахо-дила, к примеру, что если на добротное лицо старшего инженера Загорского посадить голубые глаза техника Куроч-кина и надеть сверху смоляные кудри молодого специалиста Сережи Петрова, то выйдет очень даже ничего. Наконец, настал знаменательный день. Весь отдел сбежался смотреть на воплощение мечты, и духи вышли как

Ольга Славникова«Chanel № 5»

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

63

бы подарком Викторине Тракторовне от всего коллектива. Нашлись даже сморщенные цветочки, выражавшие всею миною недовольство и усталость, – гвоздики, а может, и не гвоздики, Викто-рина Тракторовна не обратила внимания. Сотрудники радостно шумели, началь-ница сияла, а старший инженер Загор-ский даже приложился к ручке юбиляр-ши, сверкнув стеклянистой лысиной, как бы дымной внутри на манер гадаль-ного шара. Викторина же Тракторовна видела одно: белую коробочку с надпи-сью «Chanel». Делать нечего – пришлось устраивать для коллектива юбилейное торжество. У Викторины Тракторовны не было денег на ресторан, и она позвала сотрудни-ков домой. Нарубила салатов, нажари-ла котлет, купила, стесняясь крикли-вой продавщицы винного отдела, три бутылки водки и три бутылки сухого. Переоделась в жалкое шелковое платьи-це, открывавшее ключицы, совершенно похожие на ту деревянную вешалку, на которой это платье десять лет висело в шкафу. И вот настал торжественный момент. Коробочка была распечатана и открыта. Влажная пробка оставила за ушами Викторины Тракторовны две душистые метки, и это было, как прича-стие, чудесно и торжественно. Снова закупорив флакон, преображенная Викто-рина Тракторовна поставила его на видное место, возле вазы с гвоздиками, чтобы все время смотреть и радоваться. Сотрудники ввалились гурьбой. Моло-дая начальница, которой уже наскучил благотворительный сюжет, так и не пришла, зато набилось много знакомого и даже незнакомого народу. Старший инженер Загорский явился с женой, чье сильно накрашенное скуластое лицо было словно слеплено из пластилина; Викторина Тракторовна немного огорчи-лась – все-таки в ее воображении имен-но Загорский служил основой для сборки мужского образа. Но худшие огорчения

ждали ее впереди. Через небольшое время гости совершенно забыли про виновницу торжества. Они шумели, без спроса лезли в холодильник, курили на кухне, стоя тесно, как в лифте. А глав-ное – спиртного оказалось откуда-то гораздо больше, чем шесть бутылок, и в прихожей образовался уже батальон стеклотары, кем-то заботливо прикры-тый газеткой. Единственно Загорский оказывал юбилярше знаки внимания, то и дело лез к ручке, за что получал от жены гулкого тумака по спине. Наконец, гости стали не то чтобы расходиться, а как-то рассеиваться, подобно табачному дыму, который вытя-гивало в открытые форточки. Оставшие-ся, безнадежно опоздавшие на метро, уснули кто где, большинство на полу, постелив себе все, что висело на вешал-ке в прихожей. Загорский, в полуснятых ботинках, храпел на тахте, за спиною его, в невероятно узкой щели, поместилась жена, забросив на супруга мосластую ногу на манер наездницы или же по примеру тех насекомых, у которых самки съедают самцов сразу после полового акта. Викторина Тракторов-на, оставшись бесприютною, тихонько вытянула из шкафа, припертого чьим-то расслабленным телом, старенький клет-чатый плед и с ним устроилась в ванне, задернувшись шторкою и оставив защел-ку открытой, из понимания, что всякая может случиться у гостя нужда. Ночью Викторину Тракторовну беспо-коили разнообразные звуки: мужское струение и женское журчание, шум сливаемого бачка, чьи-то мучитель-ные спазмы, переходящие то в орли-ный клекот, то в тихий стон. Кто-то, как водится, уснул на унитазе, привалив-шись всем телом к шторке и образовав над головою у Викторины Тракторовны живой бесформенный холм. По счастью, через некоторое время холм очнулся и, бормоча, ушел восвояси. Обрывками приходил сон, и Викторина Тракторовна

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

64

видела во сне, будто нос ее, распухший и красный, как большая клубничина, посыпают сахаром и кладут начинкой в пирог. Но все кончается, кончилась и эта ночь. Иззябшая, скукоженная, Викторина Тракторовна вылезла из ванны, радуясь тому, что гости сейчас напьются чаю и поедут по домам. Комната, хоть и была освещена утрен-ним солнцем, напоминала кладбище из фильма ужасов, когда из могил встают мертвецы. Кто-то возился, поднимаясь на четвереньки, кто-то, стоя ко всем спиной, пытался попасть ногой в штани-ну, точно выполнял трудное упражнение со скакалкой. Старший инженер Загор-ский сидел на краю тахты, бессмысленно моргая мыльными глазками, которые Викторина Тракторовна хотела бы заме-нить на голубые глаза техника Курочки-на. Лысая голова Загорского, играющая приливами крови, более прежнего напо-минала гадальный шар, содержащий теперь какое-то дурное предзнамено-вание. И запах… Этот запах! Из нутра старшего инженера пахло так, будто он вместе с землей сожрал клумбу. И угадывалась в жарком выхлопе мучи-тельно знакомая композиция… Взгляд Викторины Трактровны метнулся туда, где вчера оставила она свою мечту. Флакон стоял косо, был открыт и совер-шенно пуст, рядом с ним валялась, будто простая стекляшка, драгоценная пробка. - Вы! Вы! Выпили!!! – закричала, не помня себя, вчерашняя юбилярша. - Н-н-ну… – подтвердил злодей, кивая и вздрагивая всей шкурой, как лошадь. - Зачем? – потрясенная Викторина Трак-торовна схватилась за сердце. По добротному, хотя и помятому лицу старшего инженера разлилась самодоволь-ная ухмылка. - А для факта биографии, – ответил он развязно и внятно. – Мол, похмелился

французскими духами, вот. Так сказать, ради артис-сизма! - Ах, вы!.. Ах, ты! Я тебе!.. – Викторина Тракторовна сжала кулачки, вышедшие у нее размером с яблочные огрызки, и прямо по шевелившимся на полу гостям двинулась на Загорского. Тотчас одна волосатая рука схватила Викторину Тракторовну за щиколотку, а другая, синюшная, за полу халата; послышалась сонная матерная ругань. Откуда ни возьмись, перед Викториной Тракторовной выросла жена Загорско-го, оказавшаяся вдруг чуть ли не в два метра ростом.- Нет, вы полюбуйтесь! – закричала она, гримасничая размазанным лицом, вчераш-ний пластилин которого, казалось, был смят, а потом из получившегося кома был кое-как вылеплен повтор, небрежный и жуткий. – Нет, вы только посмотрите на эту Башмакову! Ей пузырька духов для челове-ка жалко! Убить готова за свои духи! Тут в хилую грудь Викторины Трак-торовны словно вонзился громадный шприц и выдавил туда с медленным напором горячий яд. Солнечный свет померк в гаснущих очках, и Викторина Тракторовна, не чувствуя более ничего, осела в пустоту.

Не беспокойся, читатель: Виктори-на Тракторовна не умерла. Советские женщины, даже и хилые, сделаны из такого прочного материала, какой теперь больше не тратят на женщин и вообще на людей. Викторина Тракто-ровна работает там, где прежде, но уже не чертежницей, а вахтершей; на тех этажах, где много лет располагалось секретное НИИ, теперь находится ООО «Друг Человечества», и в этом ООО тоже есть секреты, правда, совсем другого свойства. Викторина Тракторовна сидит за корич-

Ольга Славникова«Chanel № 5»

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

65

невым столом прямо возле хлопающих дверей и проверяет у всех пропуска. На край стола перед нею привинчена большая, как мясорубка, карандаш-ная точилка. Как только иссякает поток желающих попасть в здание или выйти из оного, Викторина Тракторовна берет из коробки карандаш, сует его в точилку и крутит, крутит ручку, прерываясь затем лишь, чтобы выбить из пластикового брюха своего инструмента гофрирован-ную стружку, коей полон мешок у нее под столом. Тарахтит, тарахтит точилка, жует, жует карандаш до самого корня, а потом другой, и опять другой, перемалывает в прах все идеальные образы страш-ных вещей, которым должно было выйти из-под сего, ныне бесхозного, графита. И все не кончаются карандаши, потому что, когда уничтожался НИИ, Викторина Тракторовна присвоила весь их стратеги-ческий запас. Может, надеется она добить-ся от карандаша прежней идеальной заточки, чтобы невидимое карандашное жало возводило тонкие структуры прямо в воздухе. Но стара точилка, дребезжит ее нутро, ломается графит, и Викторина Тракторовна мрачно хлебает чай. Между тем призрак ее совершенно свободно бродит по Москве. «Как же так? – воскликнет читатель. – Какое привидение, если живой человек так и не умер?!» Да, любезный читатель, бывают и такие случаи, и бывают чаще, чем принято думать. Обыкновенно в человеке все перемешано: высокое и низкое, духовное и бытовое, а когда просветляется эта смесь какой-нибудь яркой жизненной идеей, то человек, подобно стакану с ясной водой, отбра-сывает радужную тень. Но если челове-ка сильно встряхнуть, а потом оставить жить безо всякого движения и надежды,

то легкая и тяжелая фракции могут в нем разделиться: духовное станет совершен-но беспредметным, а житейское, бытовое выпадет в осадок и сгустится до полной темноты – как случилось с Викториной Тракторовной, уже не думающей ни о чем, кроме как о ценах на продукты. Тогда верх-нее, беспредметное может и вовсе уплыть в эфир, обратившись в призрак. Так что бывает, любезный мой читатель, и очень даже бывает, и нечего глядеть на страни-цу со скептической усмешкой. Остерегайся, читатель, шикарной длинноногой дамы, чуть рыжеватой, чуть подслеповатой, в костюме-букле от Chanel, что гуляет пасмурными днями по улице Тверской. Пока она не выбрала жертвы, отличить ее от обыкновенной шикарной москвички можно только по тому, что не стучат у нее каблу-ки. Но как только почует привидение аромат дорогих и тонких духов – наго-нит, пристроится сзади, потянет носом, хищным, как охотничий нож, да так потя-нет, что сорвет с человека аромат вместе со шлейфом, и никогда уже бедняга не будет пахнуть ничем, кроме как самим собой. Словно ледяным сквозняком пробирает жертву от той понюшки до самых кишок; словно все его кишки и кости суть развешанные в воздухе погремушки. А если случится несчаст-ному об ту пору оглянуться, то увидит он над собою нос – один, громадный, без всякого лица, в заломленной черной шляпке и в нитках крупного жемчуга, кои дополнены вытекшей из ноздри густой и круглой каплею. Викторина Тракторовна про свое привидение ничего не знает. Она уже и запахов почти не чует – может быть, потому, что выросли у нее под носом седые жесткие усы.

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

66

Гоголя на нас нет

Ольга Славникова

Современная российская действи-тельность полна абсурда. Здравый смысл бессилен постичь наши реалии. Происходит не то, что мы видим. Слова означают не то, что закреплено за ними в словарях. Собственно, и мир абсур-ден: нынешний экономический кризис, при том, что не было войны, никто никого не бомбил, а потери огромны – есть буря в пустоте, в пустом пузыре. Прихо-дится признать, что именно Гоголь, его литературный метод, накладывающий литературный абсурд на абсурд реаль-ности – есть наиболее адекватный метод постижения сегодняшнего дня.

У Владимира Набокова (написавшего по-английски книгу «Николай Гоголь» и сделавшего едва ли не больше всех для Гоголя на Западе) есть образ «нетки». Бесформенный, уродливый комок веще-ства становится, если поднести к нему особое зеркало, стройной и осмысленной картиной. Это метафора гоголевского метода. Писатель, представляющий собой кривое зеркало – но не из комнаты смеха, а очень тонко и специально настроенное – есть сегодня последователь Гоголя.

Вокруг современного россиянина сгустились сюжеты, настоятельно требующие гоголевского пера. Чичиков был аферист, обнаруживший дыру в законодательстве и придумавший, как на этом обогатиться. В девяностые годы все «энергичные люди», зафиксиро-ванные в свое время Шукшиным, стали Чичиковыми. Законы зияли пустотами и противоречили друг другу, на этом были сделаны такие деньги, какие Чичикову и не снились. Чичиков как тип мышления и поведения стал мейн-стримом. Его ближайший литературный родственник — Остап Бендер. Сегодня новым гоголевским героем мог бы стать, например, Сергей Мавроди. Создатель крупнейшей в России финансовой пира-

миды, обманувший и обобравший 15 миллионов вкладчиков, сегод-ня немножко отсидел, написал книгу «Пирамида», по которой режиссер Бахыт Килибаев, автор достопамятных роликов про Леню Голубкова, снимает фильм с бюджетом в $2 млн. Сергей Мавроди ведет популярный блог, где пишет о глобальном кризисе и резко критику-ет действия ЦБ. Там, в блоге, Сергей Мавроди опубликовал обращение к властям, где предлагает вывести страну из кризиса, если ему дадут $10 млн. Это ли не поэма? Если следо-вать художественной логике Гоголя, то и Леня Голубков тоже должен стать совершенно живым, отдельным чело-веком: писать книги, вести ЖЖ, купить жене сапоги, шубу, Мерседес. Леня Голубков – это нос Сергея Мавроди, подобный носу майора Ковалева. Будет неудивительно, если в один прекрасный момент мы увидим Леню Голубкова в шитом золотом мундире, то есть в боль-ших государственных чинах. Гоголь нас к этому подготовил.

История Акакия Акакиевича Башмач-кина имеет в новейшей истории много воплощений. Это гиперинфляция нача-ла девяностых, бесконечные обмены одних денег на другие, дефолт 1998-го, а сейчас – игры в валютном коридоре, в результате чего Башмачкины, пере-вкладываясь из валюты в валюту, отдают свои шинели крупным игрокам. Интерес-но, что и сами деньги, то есть быстро сменявшиеся поколения бумажных рублей, подобны гоголевским мушиным эскадронам, летящим на сахар.

У Гоголя есть и прообраз российской и – шире – мировой экономики, какой она становится во время кризиса.

Это хозяйство помещика Плюшкина. Вот как было: «Все текло размеренным ходом: двигались мельницы, валяльни,

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

67

Ольга Славникова«Гоголя на нас нет»

работали суконные фабрики, столярные станки, прядильни; везде во все входил зоркий взгляд хозяина…»

И как стало: «С каждым годом притворя-лись окна в его доме, наконец, осталось только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумаж-кам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль». Это не просто гипер-

трофия скупости, как трактуют плюшкин-ский сюжет в школьных учебниках. Потеря связей с хозяйством стала следствием потери связей с людьми. Хлеб гниет, пото-му что Плюшкин не любит дочку и внука. Голая экономика в голой своей целесоо-бразности сведется к бумажкам и перыш-кам, если не видеть цель в людях. А именно к этому идет.

Образы Гоголя проросли в действи-тельность. Мы уже не можем мыслить о России, не представляя ее птицей-тройкой. Куда несется она? Не дает ответа. Скорость возрастает, бричку кидает на крутых поворотах, путь состо-ит из бешеных зигзагов, и все –на разрыв. Парадокс, видимо, заключа-ется в том, что кони убегают от седока.

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

68

Николай Васильевич Гоголь — наше все другое. То самое другое, что соеди-няет нас не с Александром Невским или Степаном Пугачевым, а с Франсуа Рабле и Ярославом Гашеком. Со всей многообразной и необозримой миро-вой культурой. А что может роднить столь разных француза, немца и жите-ля Санкт-Петербурга? Глупость. Она универсальна, всеобща и не требует для понимания слов. Глаза в глаза и вот он, брат. Акакий Акакиевич при свете свечки снимает копию, для себя, особо замечательной реляции, а пору-чик Пирогов отплясывает мазурку. Да, как! Приводя в восторг не только дам, но даже и кавалеров. Венерики протяги-вают пять, подагрики шлют пламенный привет. Мы вместе. Величие гоголевского гуманизма состоит в осознании элементарной данности. Человек, в общем и целом, умен не слишком. Прост, неуклюж и все время ошибается. Но именно этим мили универсален. Никакие взаимно несо-вместимые совершенства местного разлива не могут объединить Бомбей, Москву и Акапулько. А вот новость

в кабельной телесети о том, что у алжирского дея под самым носом шишка, немедленно и сразу. Соединя-ет и континенты, и сердца. Всего лишь потому, что в головах у столь отличных с виду племен и народов одно и то же вещество, и весьма сходной консистен-ции. Именно об этом нам все время напоминает Николай Васильевич Гоголь, то ненавязчиво вовлекая в расчеты траектории свободно катящегося колеса «доедет, если бы случилось, до Казани»», то заставляя размышлять о способах консервации майорского носа «влить туда две столовые ложки острой водки и подогретого уксуса»? Не надо задаваться! - все время гово-рит нам, учит великий писатель. Настав-ник. Наше все другое. Красота, и, глав-ное, всеобщность глупости спасет мир. Спасает то, что объединяет, а вовсе не то, что делит, на три, четыре, пять, и более. Европу, Азию и Африку. К несчастью в литературе следую-щих писательских поколений глупость, нелепость, неказистость и прочие носы и уши жизни оказалась сброшенны-ми с парохода истории. Место милых, понятных и всем родных дураков как-то исподволь, заняли умники и героиче-ские личности, у которых все оказалось не так, как у людей, то есть, прекрас-но. И бицепсы, и трицепсы и мозжечок. Красивые и смелые господа из тех, что сыпали на голову Башмачкину бумажки, называя шутку снегом. Эти оригиналы и сверхчеловеки ходили по трое и ездили стрелять в диких животных на склонах африканских гор. Женщины у них тоже были особые, мокрые, но с обостренным чутьем и интуицией, совсем не похожие на штабс-офицершу Подточину. Разве такие признают титулярного советника королем Испании? Пропало наше все другое. Теперь каждый будет сам

Сергей Солоух Все другое

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

69

по себе, как шишка под носом алжирского дея. Так или как-то так, думали писатели взрывавшие мосты или водившие сквозь бурю южный почтовый. И удавалось им такими иллюзиями питаться и других кормить, лишь самым жестоким и педан-тичным образом вытравливая со страниц всех новых и новейших книги, то главное и общее, что всех людей объединяет. Глупость, слабость, неловкость. Ерунду. Носы, усы и бородавки. Все то, что напол-няет и переполняет книги Николая Васи-льевича Гоголя. Саму жизнь. Но стоило кому-то из этой золотой когорты лакиров-щиков действительности дать маху, немно-го жизни подпустить между прекрасных строчек и все, пропал герой, пал и вовсе не смертью храбрых, а колбасой. И самое лучшее свидетельство бесси-лия экстравагантного cerebellum против обыкновенной бородавки (verrucula) – вторая книга «Мертвых душ». Есть, правда, мнение, что этот сиквел в живой природе не существует. Смешное заблуждение. Просто его написал не Гоголь. Его напи-сали два других писателя Илья Ильф и Евгений Петров и он не с цифрой в конце названия «Мертвые души 2», а с цифрой вначале – «Двенадцать стульев».

Неумный, неизобретательный и во всех смыcлах жалкий, но обаятельный и милый барин снова пускается в аферу. Но на пути своем встречает не людей своего простого круга, Коробочку и Собакевича, а героя новой литерату-ры О. Бендера. Спортсмена и умника. И побеждает. Общее типическое берет верх над частным и случайным. Не выдерживает конкуренции. Ни в Баку, ни в Рио-де-Жанейро. Нагляднейший урок. Сила непостоянна и относительна, слабость вечна и неизбежна. А потому чудесен и прекрасен Нико-лай Васильевич Гоголь, певец этого вечного и неизбежного. Слабости, неле-пости, неуклюжести и высшего проявле-ния разнообразной общечеловеческой ерундистики – обыкновенной глупости. Он наше все другое, Николай Василье-вич, потому что, и французов также, и шведов, да и у чехов, осмелюсь доло-жить. И всегда современен. Поскольку учит главному – не задаваться. Ведь бритва неизменно в руке у Воробьяни-нова. Я хотел сказать Павла Ивановича Чичикова. Ноздрева и Коробочки.

Сергей Солоух«Все другое»

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

70

Владимир Шпаков Гоголь - всегда живой

Хорошо было Поприщину, считавшему себя испанским королем. А если ты понимаешь, что не король, и никогда им не станешь? Да что там – королем, ты не станешь даже приличным менедже-ром, потому что не тому учился, и не там. А еще ты неправильно читал классиков. Думал, классики – это великие мертвецы, ан нет, они живее всех живых.

Выходишь, например, гулять на Невский проспект, красивый нынче, как Елисейские поля. Настроение соответ-ствующее, то есть, приподнятое,и как-то вылетает из головы предосте-режение Гоголя: «О, не верьте этому Невскому проспекту! Все обман, все не то, что кажется!» Ты заводишь бесе-ду с двумя незнакомыми приезжими, которые тут же становятся знакомыми. Им хочется узнать поближе город трех революций, город Пушкина, Достоев-ского и, конечно, Гоголя. И что ты делаешь? Рассказываешь об этом всем, причем взахлеб, ведь знакомые незнакомцы тебя уже угостили – от всей широты русской души. Потом еще угощение, и ты уже токуешь, как глухарь, не слыша и не видя ничего. Ты похож на Чертокуцкого, без удержу

расхваливающего «чрезвычайную коля-ску настоящей венской работы»; а ход событий между тем втаскивает тебя в совсем иной сюжет.

Постепенно вы удаляетесь от Невского, прихлебывая из горлышка нечто крепкое и возбуждающее. И приходите в район, где проживал безумный Раскольников, укокошивший гордыни ради двух чело-век. Что, испугались? Не в этот ли сюжет втащили героя знакомые незнакомцы? Успокойтесь, не в этот, иначе он просто не смог бы написать эти строчки. Дело в том, что о ту пору он щеголял в новень-ком кожаном плаще. На плащ откладыва-ли несколько месяцев, потому что вторая кожа в наших краях – вещь крайне необ-ходимая, очень способствует сохранению доброго здоровья. Ну, и красиво, опять же. Надо, в конце концов, соответство-вать Невскому проспекту, красивому, как Елисейские поля.

Теперь вы, конечно, угадали сюжет.То есть, не вы – угадал его Гоголь, а герой забыл, что есть вечные сюже-ты, каковые повторяются из века в век, особенно в жизни тех, кто учился не тому и не там. В одном из темных углов, короче говоря, знакомые незна-комцы стаскивают с тебя плащ и, врезав на прощанье в переносицу, скрываются в неизвестном направлении. А ты стано-вишься Акакием Акакиевичем, у которого отобрали шинель. Представители властей предержащих (попросту сказать: менты) ведут себя вполне по Гоголю, то есть, плевать хотят на твои прошения о розы-ске утраченной ши… Тьфу ты, плаща, конечно! И ты решаешь попробовать его найти самостоятельно.

Одевшись в старую болоньевую куртку, абсолютно не соответствующую Невско-му, ты утюжишь проспект в надежде обнаружить если не злоумышленников, то хотя бы свой плащ. И таки находишь его! Вот он, мелькает впереди, ты дого-

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

71

няешь его обладателя, а это какой-нибудь менеджер, приличный, значит, человек. Или вообще — Нос! Не твой, слава богу, чей-то Нос, но тоже весь из себя важный, так что не подступишь-ся. Вскоре ты понимаешь: так и до испанского короля недалеко, точнее сказать – до Поприщина. Которому было хорошо, конечно, но тебе таким же становиться совсем не хочется.

Смирись, говоришь ты себе, разве самому Гоголю лучше? Шинель у него, положим, не отбирали, но вот дом отняли и до сих пор не желают вернуть. Нету в нашем городе дома-музея Гоголя, не хотят его устраивать значительные лица! И улицу у него отобрали, в угаре переименований сделав улицу Гоголя обратно Малой Морской. Почему тогда, скажите, не Ново-Исаакиевской, каковой она тоже была?! Гоголь, между прочим, когда писал свои петербургские повести, жил на улице именно с таким названием.

Зато сами значительные лица, то есть, политические и прочие «менеджеры», которые учились там, где надо, и тому, чему надо, охотно селятся на фешене-бельной Малой Морской (бывшей улице

Гоголя). Они все и вся тянут к себе, как завещал один банкир, проживавший на этой улице еще в позапрошлом веке. Увидев на входной двери только что отстроенного банка табличку «Толкать от себя», банкир, как утверждает молва, тотчас приказал перевесить дверь и заменить надпись на другую: «Тянуть к себе». Ну, это больше соответствовало его жизненным принципам. Вот и тянут с той поры, никак остановиться не могут. Ох, дождутся эти лица, пока дух Нико-лая Васильевича заявится к ним в гости и выселит какого-нибудь чиновника или нувориша из шикарной квартирки. «А! – воскликнет дух, - Так вот ты, нако-нец! Твоей-то квартиры мне и нужно!»

Кстати, о Поприщине. То есть, о Елисейских полях. Точнее сказать, о Гоголе, который в «Записках сумас-шедшего» устами своего персонажа утверждал: говорят, мол, во Франции уже большая часть народа признает магометанскую веру! В смысле: испове-дует мусульманство. Ну, разве не пророк?! Разве не современник?! Нет, ребята, Гоголь – всегда живой, и читать его нужно внимательно!

Владимир Шпаков«Гоголь - всегда живой»

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

72

Многоуважаемый Николай Васильевич! Я чувствую некоторую неловкость, обра-щаясь к Вам с этим посланием, могущим нарушить Ваш покой. Но хочется думать, что у подобной смелости, а в чем-то и дерзости есть основания.

Страна, о которой Вы так много дума-

ли, над чьими горестями страдали, над которой смеялись и плакали, жива. Мало того, она Вас помнит и собирается в этом году отметить Вашего двухсотле-тие. Даже в мировом масштабе Вас чтут, и 2008 год ЮНЕСКО назвало так — Год Гоголя. На сие мероприятие казна российская выделила 155 000 000 рублей ассигнациями, которые теперь обеспечиваются не золотом, а нефтью. А нефть — это такое вещество, которое является результатом гниения древних растений. Его и добывают из-под земли вместе с газом, и отправляют всем странам. Одним словом, представьте Тараса Бульбу или какого еще сечевика спящего, раздувшегося от горилки и сала, храпящего и пускающего ветру… Родина наша Россия богата планетарны-ми экскрементами, и богатеет день ото

дня, продавая это «добро» задорого. Но как решили власти — музея Вашего в Санкт-Петербурге не будет, да и улицы имени Гоголя не будет, да и литератур-ной премии им. Гоголя в этом году не будет. Зато отреставрируют Ваш памят-ник на милом Вашему сердцу Невском проспекте напротив Казанского собора. Говорят, вместо отсутствующего Вас позировал один нынешний «авторитет». «Авторитеты» — это такие люди… как бы это вам объяснить… наподобие капита-на Копейкина! В прежние годы они по лесам буянили и на проезжих нападали, а теперь иногда бывают в чине ни ниже «Вашего сиятельства».

Знали б Вы, Николай Васильевич, как у нас любят праздники и юбилеи, как любят пулять в небо фейерверками, как к трехсотлетию Санкт-Петербурга в город приехал японский иллюзионист и за много мильонов обещал над Невой пока-зать секретные огни и весь город вышел, но огней не увидели мы. А японец сказал, будто погода подкачала. Но денег не отдал, а поделился, поди, со статскими советниками… На Ваш юбилей затевает-ся то же грандиозное – по городу станут бегать лотошники и предлагать горожа-нам «носы запеченные по-гоголевски». Такие, вот, шутки на фоне глобального потепления и таянья арктических льдов.

Теперь Вы поняли - веселого в нашей жизни не стало меньше. В определен-ном смысле мы и приучены смеяться (но и горевать, однако), разглядывая мир через призму Ваших историй. Расскажу и я одну – ведь не чиновникам нынешним ее рассказывать! Дело случилось уже в этом столетие – решил и я примерить свое тело к должности и, когда мне пред-ложили возглавить секцию прозаиков Союза писателей Санкт-Петербурга, я не отказался, а наоборот – пришел на выборы расфуфыренный, с заготовлен-

Владимир Рекшан Письмо Гоголю

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

73

ной речью в кармане… Простите, Нико-лай Васильевич, что я так, вот, сразу, без объяснений. Осознавая вину, спешу расшифровать – писатели теперь объеди-няются в своеобразные гильдии, наподо-бие купеческим, и центральная власть, в разные времена по разному, но, в принципе, благоволит к тем писакам и бумагомаралам (это Вы так сказали,а не я!), под которыми стул того или иного чиновничьего чина. Еще недавно членам гильдии литераторов подарили дворец князя Шереметева – кланяйтесь барину, коли увидите – но писаки поссо-рились с бумагомаралами и не уследили за хозяйством. Дворец и сгорел у бедных. Теперь там что-то такое особенное с джукузями и закусками… Но я не о том. Собралось нас несколько десятков сочинителей прозаических произведений на выборы. И предложили меня сделать кошевым. Все так благостно смотрели, что я и решил повыкаблучиваться. Взяв слово, я согласился баллотироваться, но официально потребовал диктаторских полномочий, что и было внесено в прото-кол. Писатель Штеммлер поинтересовал-ся: « В каком это смысле диктатор?» «В таком смысле, – ответил я, – что диктатор никому не отчитывается. И ниче-го не обещает». Когда все стали тайно заполнять бюллетени, я призвал присут-ствующих обратить взоры и, подняв бюллетень, сказал, что против диктатуры, и вычеркнул себя из бюллетеня. Хочу вам сказать, Николай Васильевич, – всякий писака писаке рознь. Гильдия, в которой проходили выборы, выбрала себе за пример европейский либерализм. Есть и другие гильдии, в которых истово молятся и расшибают лбы. Так вот! Весело это и даже смешно! Итоги голо-сования в либеральной гильдии получи-лись такими – сорок семь беллетристов проголосовало «за» диктатуру, и только

«один», то есть, я, диктатор, выказался против писательской тирании.

Город у нас холодный, безразличный, партикулярный. В Москве о таком казу-се закричали б все СМИ, а здесь никому дела нет: впервые в истории официально избранный писака-диктатор! Впрочем, ничего путного из затеи не получилось – увидев бездны дна, интриги и тщеславие, я дал деру, и теперь частное лицо снова.

Хотя тревожит меня, Николай Василье-вич, другое. Писатели, вообще, как бы они не были отвратительны, сходят на нет. Теперь собираются издатели с книгопродавцами и решают – какой-такой темы нет на рынке? Нет, к примеру, романов про подростков, их любови, и их онанизмы. Тут же нанимают за пригорш-ню целковых бородатых филологов или редакторов, каких-нибудь Иванова, Петрова, Сидорова и Рабиновича. Те и строчат по десять романов-онанистов в месяц.

Много о чем мне хотелось бы расска-зать в письме, про литературные премии, например, или о футболе, но тут подвер-нулась оказия и я умолкаю, надеясь на ответ, если такое чудо технически, гносеологическо-метафизически или эзотерически возможно.

И еще, Николай Васильевич, есть у меня к Вам сокровенный вопрос: скажи-те пожалуйста, когда все-таки приедет Ревизор?

Второе письмо ГоголюМногоуважаемый, и это вовсе

не формула речи, Николай Васильевич! Вот взялся писать и сразу как-то развол-новался. Виданое ли это дело – писать на тот свет. Хотя, какая разница, тот или этот – свет везде одинаков. Было бы разумней дождаться ответа от Вас, любезнейший Николай Васильевич, но мне ведь не ведомо в каком виде

Владимир Рекшан«Письмо Гоголю»

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

74

дошло до Вас мое первое послание, как сумели Вы его прочесть, и имеете ли возможность ответить. Посему я и осмели-ваюсь побеспокоить вас вторым письмом.

Одним словом, Николай Васильевич, у нас все по-прежнему, но беспокойства и некоторой встревоженности за последние две недели стало значитель-но меньше и даже можно произносить отдельные вольные слова, от которых мы стали уж несколько отвыкать. Но к Вашему 200-летию (а оно произой-дет все-таки в следующем году) мы продолжаем готовиться – в связи с этим я и хотел бы об этих самых словах посоветоваться, или хотя бы просто посетовать на некоторые из них.

Вы, конечно, помните о полуострове Крым и новых городах Николаеве и Одессе. Спешу вас обрадовать – все это теперь исконная украинская земля, о которой Вы так блистательно рассказа-ли нам в своих малороссийских повестях. Да и вообще – Украина теперь страна поболее Англии какой-нибудь или, не приведи боже, Италии. И проживают там разные народы и говорят эти народы, как водится, по разному.

Вы же не дадите мне соврать, если я скажу, что нынешнее великоросское письмо создано в средние века киевски-ми монахами. То есть, пишем мы, велико-россы, на правильном украинском языке, а если говорим криво... Так то прямая речь – она у каждого крива по своему. А в самой Малороссии нынешние паны придумали такую тарабарщину! Они взяли за основу черт знает что, сложенное из простонародных диалектов разных обла-стей. Понять всего этого невозможно!

На днях я имел счастие перечитать «Вечера на хуторе близ Диканьки» – что за наслаждение от стиля, от малорос-сийских картин, от южнорусского нашего юмора! В начале Вы даете перевод тех

слов, которые, как Вам кажется, не поймут жители центральной России: «голодрабец» (бедняк, бобыль), «лысый дидько» (домовой, демон), «плахта» (нижняя одежда женщин), «соняшница» (боль в животе), «путря» (кушанье, род каши)…Всего в вашем списке семьде-сят четыре слова. Хотя я бы исключил из списка слова типа: «бублик», «дивчина», «жинка», «хутор», «дуля» и еще с десяток. Допустим, Вы, Николай Васильевич, в силу ограниченного объема книги не назвали всех слов, допустим еще сколько-то новых появилось у малороссийцев за минувшие почти двести лет. В любом случае, будет справедливым сказать: и великорусский, и малорусский, и белорусский языки – это практически один язык с малой толи-кой различия. Но вот какой Вам подарок ко дню рождения приготовили тамош-ние паны. Кино всем теперь положено смотреть в переводе на диалект… Ах, да – кино! Это такое изобретение человеческо-го гения, похожее на театр, но не он. На белую стену в больших избах направляют-ся разноцветные тени. Становятся они то человеком, то ружьем, то сценой, посмею заявить, любовного безнравствия. Кста-ти, правильно ли будет сказать – сцыни распутнего коханства? Поверьте мне на слово — из всех искусств для нас важней-шим является кино. Все теперь знают актерок, стараются им понравиться и короли, и знать, хотят даже жениться на этих часто ветреных созданиях. И правда, милы они глазу, как ночь в Миргороде. Джулия, допустим, Робертс, или Жюльетт Бинош, или наши гарны дивчины, которые никак не уступают иностранкам… Но не о том я хотел смеять-ся и плакать. А о том, что, вот, придется все это самое кино, изготовленное, какое по «Вию», какое по «Ревизору» или «Шине-ли», переиначивать на другой язык. То есть, Вас, великого нашего россий-

Владимир Рекшан«Письмо Гоголю»

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

75

ского и малороссийского классика и гения станут искажать и коверкать. Да и половина Малороссии не понимает государственного диалекта.

Про школы же я еще и не начал заду-мываться. Ведь в школах то же перестают учить не на русском. Хорошо, пусть учат физике по-своему: дважды два – четыре, или Земля круглая и крутится вокруг Солн-ца. Но ведь Вы, Николай Васильевич не писали на диалекте! Как это у них получит-ся перевести Вас? Не могу удержаться и процитирую из вечеров, где Вы рассказы-ваете про школьника, вернувшегося к отцу, и ставшего «таким латынщиком, что позабыл даже наш язык православный. Все слова сворачивает на ус. Лопата у него – лопатус, баба – бабус. Вот, случилось раз, пошли они вместе с отцом в поле. Латынщик увидел грабли и спрашивает отца: «Как это батько по вашему называет-ся?» Да и наступил, разинувши рот, ногою на зубцы. Тот не успел собраться с отве-том, как ручка, размахнувшись, поднялась и – хвать его по лбу. «Проклятые грабли!» – закричал школьник… Так вот как! Припом-нил и имя, голубчик!»

И еще вам аргумент, Николай Василье-вич! Испанское королевство то же оста-лось без заморских владений. Так никто не стал переименовывать свои языки в аргентинский или венесуэльский. Как был, так и остался испанский. Или другой пример с американскими колониями Объе-диненного королевства. Отсоединились, воевали даже, но все равно называют свой язык английским. Много смеху, одним словом. Хорошо, что не слез!

И последнее. Неловко, поверьте, второй раз задавать один и тот же вопрос. Но настоятельно прошу мне ответить. Когда все-таки приедет Ревизор! Скорей бы уж!

Ответ ГоголяУважаемый Владимир Ольгердович! Пись-

ма я Ваши, конечно же, получил. Другое дело, что связь между нашими сторонами мира носит, скорее, односторонний харак-тер. Но у нас тут многие достойные имена работают над более стабильной связью. Сразу хочу Вас поблагодарить за проде-ланный труд – и про Малороссию и про мой юбилей в следующем году наговорено уже достаточно. Но прежде, чем вызказать Вам некоторые соображения о текущем моменте, хочу заявить – вы зря писали мне в квази-стилистике позапрошлого столетия. Мы здесь абсолютно современны и следим за развитием русского языка, который, нах, стопудовый и ништяковый, как мобильник «Нокия».Повторюсь – ново-сти до нас доходят в тот же день, мы тут переживаем за отчизну и хотим быть полезными. Я не про отморозков, маньяков и работников ГИБДД говорю – им на нашей стороне света руки подавать не приня-то, – но про людей с чистыми помыслами, холодными руками и горячими сердцами. Мне кажется, что стороннее мнение нашей стороны света даже будет ценнее своей объективностью, некоторой отстраненно-стью. Хочу заметить – все в России относи-тельно, как это говорят, ничего. Но ниче-го – это не предмет для фанфар! У всего происходящего нет смысла, нет сверхидеи, сверхзадачи, которая только и может сплотить такую огромную страну в одно целое. Православие сплачивало и комму-низм сплачивал, сверхнапряжение войны с Гитлером сплачивало. Если б теперь власть надумала всех россиян убедить собраться с духом и улететь в сторону Малой Медведицы, то такой призыв бы возимел действие, и вы б заше-велились, забегали б с флагами, и... улетели. Но это совсем уж невероятное предложение следует рассматривает, как своеобразное утрирование, гиперболиза-

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

76

цию, необходимые для заострения мысли. Но ведь сверхзадача есть. Она лежит на поверхности. Ее даже кто-то из живу-щих озвучивал, но предложение приняли за шутку. Но это не шутка – уверяю вас! Одним словом, что объединяет нынеш-нюю Россию? Территория и история скорее разъединяют. Первое стоимостью авиационных билетов, а второе – дискус-сией о зарывание Ленина в землю. (Я бы предложил принять нулевой вариант: и ваши коммунисты зарывают тело свое-го вождя и православные перестают трясти мощами святых и хоронят их на погостах. Можно б и мумии из Эрмитажа куда-нибудь закопатьть для справедливо-сти, чтобы не смущали нашу демократию своими Рамзесами и Аменхоттепами). Объединяет Великороссию, милые Вы мои, воровство! Ее понимает и поляр-ник, и сын степей калмык! Даже слепой с глухонемым поймут друг друга и дого-ворятся. Но в таких чудовищных объемах воровство для России гибельно, как Напа-олеон в 1812 году. Зря ваш убывающий с поста президент отвечал предпенси-онному Зюганову. что, мол, руки будем рубить. Хватит этой жестокости, право! Полстраны будет безрукой! Все прави-тельство, парламент, суды, оборотни в погонах и без погон, санитарные и пожарные службы, члены администраций всех уровней! Остальное, милые вы мои, впишите сами – только никакой бума-ги не хватить всех перечислить. Надо не рубить руки, а сокращать это самое гибельное и понятное российскому люду-электорату воровство. Сделать сокра-щение воровства модным, как джоггинг! Сократить воровство на 50 % практически невозможно. Скорее гражданская война начнется. Сократить, допустим, на треть проблематично, может начаться пере-грев экономики. А вот на 25 % сократить воровство может каждый — и олигарх, и думец, и чинуша, и бабуля-повар, прущая сгущенку из летнего лагеря для домо-рощенных скаутов. Представьте себе

благостную картинку: новости на центральном канале, репортаж с пресс-конференции, один встает из правящей элиты и говорит под обвал аплодисментов: «В этом кварте мне удалось снизить мое воровство, вырази-вшееся во взяткобрательстве и откатстве на 8, 5 %. Этот показатель превышает предыдущий квартал на 0,7%» А другой краснеет и что-то лепечет про 2%. А новый президент прерывает чинушу и ставит вопрос ребром – что б к новому году отчитался от сокращение на 10 %!.. Энтузиазм народных масс и взаимное доверие масс и власти гарантированны. Хочу вкратце рассказать как устроена эта сторона света. Вовсе не так как предпола-гают живущие. Все тут находятся вместе в объеме чем-то похожем на турецкую баню. Черти и ангелы оценивают дела и уводят на экзекуции или сеансы наслаж-дений. Некоторых же только иногда выво-дят проветриться и возвращают назад, чтобы жарить на сковородах вечно. В департаменте, заведующем Росси-ей, склоняются к мнению, что воров всех сортов, как особо опасных для судеб родины, теперь не станут просто мете-лить плетьми и кошками, но переведут на тотальную жарку на углях и кипячение в смоле. Может, знаете кого? Сообщите такому кандидату, пожалуйста. Пусть одумается.

На Ваш вопрос о приезде Ревизора хочу сообщить следующее – Ревизор, конечно же, приедет. Вопрос стоит о его миссии, и мнения тут разделились. У некоторых из наших кипят эмоции. Такие требуют прислать Ревизора с полномочиями на мор и сибирскую язву для всех, утверждая, что каков народ –такова и власть, пусть все и ответят еще при жизни, а здесь уже с каждым разбе-рутся. Иные говорят о милосердии. Чья линяя возобладает – не скажу. Но Реви-зор обязательно приедет. На сим пребы-ваю всегда Ваш и откланиваюсь.

Владимир Рекшан«Письмо Гоголю»

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

77

Елена Долгопят

Мокрые кусты, мокрый асфальт. Пожух-лый лист не шевельнется на черной ветке.

В сером, обескровленном экране я видела отражение улицы. Ничего не происходило. Город спал. Дом спал. Я сидела в фойе пансиона, в первом этаже громадного, покоем стоявшего дома. Я только что приехала (ночь в поезде, гудки и стук колес, запах железной дороги, запах моего детства).

Кроме серого «уличного» экрана был еще один, большой, яркий. Передавали новости. Только что освободили залож-ников на Дубровке. Это было раннее утро 26 октября 2002 года. Я сидела в старом кресле в молчаливом, мрачном доме.

Следующим утром хозяйка принесет мне чай в белой, чешуйчатой кружке (морского, подводного, очевидно, происхождения). Сахар насыплет на блюдце белой горкой. У меня возникнет ощущение, что я здесь единственный постоялец. Возможно, сам дом – нежилой. Очень уж тихий. Вода из крана идет ржавая, застоявшаяся в трубах.

Вечером я шла прямой, строго расчисленной улицей. Здесь было тише, чем на Невском. Падал мелкий,

мокрый снег. Устала я безумно за день хождения по чужому городу (город из тревожного сна). Я шла медленно, прохожие меня обгоняли.

В одном из каменных зданий зажглось окно. - Здесь жил Некрасов, – сказал кто-то – кому-то. – Или Гоголь. Уже не помню.

Окно было во втором этаже, очень высоком. Громадные потолки в этом доме. Я только потолок и видела снизу, с улицы, с черного, мокрого тротуара. Лепнина, старинная люстра… В окне проплыла чья-то тень. И я поняла, что они никуда отсюда не ушли, не исчезли. Сидят за столом, ужинают. Ведется разговор. Но он разговора не слышит, занят мыслью, видением. Пьет чай и не чувствует вкус. Никто не мертв, все существуют – тенью за освещенным окном.

Что-то подобное по силе ощущения (и по составу) было в детстве.

Починили старый приемник, огром-ный, со стеклянной шкалой. Загорел-ся за стеклом свет (точно как за тем окном). Приемник заговорил. Поначалу невнятно. Я повернула черную круглую ручку. Люди говорили на разных языках, звучала музыка. И я поняла вдруг, что все эти голоса, музыка, эфирные шумы были всегда, наполняли воздух, которым я дышала. Приемник сделал их доступ-ными моему слуху. Уловил. И я ощутила наш дом перекрестком мира.

Белела печь, часы тикали на буфете.

У меня была книжка грузинских сказок, осенние, пожелтелые страницы. Одна из сказок притягивала меня своей мрачностью. К богатому принцу пришел нищий. Он хранил в тряпице живой чело-веческий глаз. Принц поразился, что глаз живой сам по себе. Захотел его купить. Нищий согласился взять за глаз столько

Глаз

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

78

золота, сколько глаз весит. Принесли весы, положили на одну чашу живой глаз, на другую пару монет. Глаз пере-весил. Насыпали еще золота и еще. Глаз был тяжелее (как он при этом смотрел, в книжке не описывалось, а я – боялась представить). Глаз перевесил все золо-то, которое было у принца в казне. Он бы перевесил все золото мира.

Прохожий старик спас принца от нище-ты. Посоветовал покатать глаз в земле. Только земля и смогла его насытить.

Много позднее, читая «Портрет» Гого-ля, я вспомнила этот глаз. Точнее — взгляд. Не описанный в сказке. Взгляд, который я боялась представить.

Гоголь не побоялся.

Для меня истории Гоголя — самые страшные истории на свете. Они все как будто глядят на меня. И даже земля не может их насытить.

Китайцы под Новый год пишут пожела-ния своему Богу. Написанное сжигается, дымом уходит в небеса. Только сожжен-ные мольбы могут быть услышаны Богом. Возможно, Гоголь, сжигая свою руко-пись, хотел быть услышанным Богом, а не людьми?

Сам он слышал, наверно, слишком много. Если бы приемник из моего детства уловил столько, он бы взорвался, дом бы взорвался, весь город.

Мы боимся услышать, уловить столько. Знаем, что не вынесем.

Елена Долгопят«Глаз»

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

79

Наталья Ключарова

Гоголь вошел в мою жизнь как оборо-тень: прикинувшись одним из тех, кто рассказывает обжигающие истории о призраках, русалках и ведьмах. Одна-ко мельтешение веселой нечисти могло обмануть лишь ненадолго. Гоголь был по-настоящему страшен. Этот страх совсем не касался сюжета, он прятался где-то под ним, но всегда присутствовал и был гораздо реальнее всех тех наро-читых сказочных ужасов, которые даже детское сознание воспринимало как захватывающую и безопасную ложь.

В первом же «Диканьском» рассказе – «Сорочинской ярмарке» – меня до дрожи испугал финал. Когда автор, всю дорогу балагуривший и скаливший зубы, доведя дело до счастливой свадь-бы, вдруг посреди всеобщего веселья сбрасывает смеющуюся маску и оборачивается к нам унылым непод-вижным лицом, говоря под звуки плясо-вых песен: «и тяжело и грустно стано-вится сердцу, и нечем помочь ему».

В «Вие» страшной была вовсе не панночка и даже не гроб, летавший по церкви. Это все были привычные, ручные страшилки – наподобие всевоз-

можных красных пластинок и черных простыней, которыми мы до одури забалтывали друг друга по вечерам. По-настоящему жуток был Хома, кото-рый, напившись горилки, плясал от обеда и до заката. Без радости, без удали, без смысла. Просто плясал и не мог остановиться – так что даже зеваки наскучили зрелищем и разо-шлись. И в этой неподвижной пляске опять проступил сквозь плотную яркость мира бесплотный и тусклый лик автора.

«Страшная месть» пугала такой же неудержимой и невеселой пляской безу-мной Катерины, которую даже бесстраш-ные запорожцы не могли вынести, отводили глаза, выходили вон из хаты. Опереточный колдун и мертвецы, потря-сающие отросшими ногтями, на фоне этой пляски были просто смешны.

Но все перекрывали головокружитель-ные метаморфозы пространства, когда «стало видно далеко во все концы света», от Киева до Черного моря и Карпатских гор. Откуда он это взял в своем уютном объяснимом веке – уму непостижимо. Этот ужас, ужас ненадежного простран-ства, меняющихся расстояний и направ-лений (скачет на запад – оказывается на востоке) – целиком и полностью принад-лежит 20 веку, обнажившему относитель-ность видимого и измеримого.

Следующий виток гоголевского страха был связан непосредственно с ним самим. Меня пугало в Гоголе практически все. И то, что он считал самым светлым своим рассказом «Старосветских поме-щиков» – эту тошнотворную безысходную вселенную, сжавшуюся до размеров кухни, где человеческая жизнь сводит-ся к дурной бесконечности закусок, а любовь – к соленым рыжикам и арбузам. Пугало и то, как в тех же «Помещиках» он вдруг проговаривается о самом себе, что в детстве часто слышал, будто кто-то сзади

Гоголь: эволюция страха

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

80

зовет его по имени среди «ужасной тишины безоблачного дня», и только вид живого человека «изгонял эту страшную сердечную пустыню».

Мертвенность — вот слово, опреде-ляющее для меня Гоголя. Не потусто-ронность, не мистичность, а именно мертвенность, безжизненность, анемия. С восемнадцати лет он жалуется своим корреспондентам на упадок сил – «я весь истомлен, чуть движусь» – а после тридцати уже неделями не встает с постели.

Страшно мне и его заявление, что он хотел посмеяться над чертом. Здесь невольно вспоминаются его последние годы. Навязчивый кошмар пробуждения в гробу, сжигание рукописи, болезненное истощение, многостраничные пропове-ди, рассылаемые губернаторам и свет-ским дамам... Я не знаю, было ли это состояние безумием, но от него тянет такой нехорошей, ледяной тоской, что неизвестно, кто над кем в итоге посмеял-ся. Потому что переиграть темные силы можно только в воображении, в литера-туре (как в «Пропавшей грамоте» казак играет с ведьмами в дурака и выигрыва-ет), в жизни же все по-другому.

Мечта перехитрить лукавого, видимо, очень занимала Гоголя. Повторяющийся мотив — герой, оседланный нечистью, не просто сбрасывает ее с себя, но сам, в свою очередь, садится на нее. Так поступает Хома с ведьмой, Вакула с бесом. И даже детоубийца Тарас скачет верхом на Черте — так зовут его коня.

Перефразируя Абрама Терца, говорив-шего, что «Пушкин вбежал в литературу на тоненьких эротических ножках», можно сказать, что Гоголь влетел в нее верхом на нечистой силе, кишмя кишащей в ранних рассказах, которые и сделали ему имя.

Омертвелость, гальванизируемая судорожным хохотом, поразительная,

будто заколдованная настроенность зрения на одно только мрачное и мерз-кое и отчаянная неспособность увидеть хорошее – кажется, прямые следствия этих скачек.

Гоголь смотрел на белый свет сквозь черное стекло. Но почему-то этот субъек-тивный отравленный взгляд был принят всеми за объективную картину мира. В «Избранных местах» Гоголь признается, что все персонажи «Мертвых душ» — это его собственные пороки и похоти, разду-тые до самостоятельных характеров. Однако даже умнейший Пушкин обманулся и, слушая поэму, восклицал: «Как печальна Россия», а не «как печален Гоголь».

Почему так произошло? Напрашиваю-щийся ответ — это, наверное, самое страшное в Гоголе. Но чем дольше я вглядываюсь в место, где догадалась родиться, тем очевиднее для меня, что Россия не отшатнулась от Гоголя, как от кривого зеркала, потому что узнала себя в омертвелостях его души.

В мире Гоголя есть два вида мертве-цов. Это собственно мертвые – утоплен-ницы и прочие панночки – и мертвые души при живых телах, говорящие мерт-вецы в мундирах. Гоголь первым вскрыл некрофильскую суть бюрократии, этой выхолощенной бумажной вселенной, гигантской фабрики пустоты, которая всасывает в себя тысячи живых существ и превращает их в движущиеся автоматы с пластинкой в голове.

Чиновниками мир живых мертвецов, «существователей», как называл их Гоголь, не ограничивается. Они повсю-ду, во всех уголках страны: от деревен-ских усадеб с солеными рыжиками до столичных министерств. Обостренное чувство отсутствия жизни преследовало его с ранней юности. В одном из писем гимназист Гоголь с возвышенным косно-язычием жалуется товарищу: «Как тяжко

Наталья Ключарова«Гоголь: эволюция страха»

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

81

быть зарыту вместе с созданьями низкой неизвестности в безмолвие мертвое! Существователи задавили корой своей земности, ничтожного самодоволия высокое назначение человека!»

Я не смотрю на мир глазами Гоголя. Я вижу людей, а не существователей. Лица, а не рыла. Но у меня был опыт подобного взгляда, вызванный, напро-тив, созерцанием живого человека. Это произошло в подмосковной электрич-ке. В вагон вошла девушка. У нее было такое лицо, что я не могла отвести глаз. Каждая черточка в нем жила, присутство-вала здесь и сейчас, светилась и дыша-ла. Оно не было каким-то необыкно-венным, оно было просто человеческим, наполненным живой жизнью и мыслью.

Рассматривать ее в упор было как-то неловко, и я перевела взгляд. Тут-то со мной и случилось «гоголевское зрение»: вокруг девушки сидели мертвые рыла. Целый вагон рыл. Со стеклянными глазами, застывшими гримасами недо-

вольства или самодовольства. Обвис-шие, обрюзгшие, будто выдернутые из розетки. Живое лицо девушки невольно подчеркнуло их мертвенность, как слишком яркая лампа высвечивает потертость мебели и пыль в углах.

Я не смогла долго выдержать этот взгляд. Перешла в другой вагон. Но теперь я знаю, что он возможен. Возможно, ничего не преувеличивая и не «очерняя», посмотреть на людей и увидеть их мертвыми. И всю Россию – населенной мертвецами.

Но, по-моему, гораздо нужнее (хотя, конечно, намного труднее) попытаться увидеть этих же людей и страну – живы-ми. Прозреть за образами реальности, очевидными и безотрадными, невы-думанную надежду, которую невозмож-но увидеть, а только всем существом угадать. Угадать и поверить. Просто поверить. Что она не умерла, но спит. Летаргическим сном. Как Гоголь.

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

82

Сергей Шаргунов Живем по Гоголю: в страхе

У меня было три любимых Гоголя. Первого Гоголя («Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Вия») я любил в детстве, в пять, как только научился читать. Второго Гоголя («Тараса Бульбы» и «Ревизора») я любил в двенадцать. Третьего (автора «Мертвых душ» и «Петербургских повестей») я полюбил в семнадцать лет.

Гоголь — писатель страхов. Толстая книга под корявой ободранной обло-жкой, на которой красовался шоколад-ный коричневый профиль (с усиками) была моей настольной. Или постельной. Я болел, маленький, и листал пожел-тевшие хрупкие страницы, и внимание приковывали дикие переспелые картины магической Малороссии. Скалил клыки старик-колдун. Звонко, ознобно залива-лась русалка, маня в омут, серебристый от звезд. Черная кошка кралась, пронзая зелеными глазищами и выгибала спинку. Панночка кружила по храму вместе с гробом. Эта панночка занимала и будоражила меня гораздо сильнее, чем Карлсон с его пропеллером. Обяза-тельно я читал страшилки Гоголя во время простуды. Лежал и перечиты-

вал с восторгом и отвращением. Мама гасила свет, и в темноте росла темпера-тура, а книжные образы делались явны-ми, превращались в видения, возникали в темноте пунктирные, искрящиеся.

И другой Гоголь был писателем жести, но более реалистичной. Плодород-ная почва, жадно всасывающая кровь. Ржач коней, скошенные на лету головы, пылающий костел и зареванные мона-хини, шапочки, плывущие по воде, как последний привет от утопленников. Отец, умерщвляющий сына, влюбленного в красавицу из врагов, изуверская казнь этого же отца и другого сына, влюблен-ных в войну. «Тарас Бульба» — остросю-жетное романтическое рубилово, затмив-шее для меня Майн Рида и Фенимора Купера. «Ревизор» тоже пьеса страха. Безумно смешная, но смех невротичный, потому что пружина — патология страха. В пьесе расставлено множество скры-тых камер. Скрытая камера – ключевая метафора «Ревизора». Хлестаков боится бедствий и разоблачения, городская власть боится разоблачения и бедствий. Страх доводит всех до абсурда, и в какие бы пышные тоги фальши персонажи не кутались – постыдно обнажаются все. Победитель один — страх. Его псевдо-ним: «немая сцена».

Третий Гоголь, которого я читал, уже заканчивая школу, писатель само-го изощренного кошмара. Боязнь быть захороненным заживо, свойственная Гоголю, воплощается в «Мертвых душах». Они все — коробочки. Кружат над душной пылью бездорожья во гробах-коробочках. Выразительные, предельные роли соединяются с призрачностью и заданностью. «Мерт-вые души» — предтеча фильма «Матри-ца». Люди-голограммы Ноздрев и Собакевич. Цветные внешне, но полые и пустые. Агент Смит — Плюшкин. Лишь

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

83

Сергей Шаргунов«Живем по Гоголю: в страхе»

Нео-Чичиков так и не успел восстать. Бричка катит в компьютерной программе, и это в компьютерной программе нари-сованные мужики спрашивают: далеко ли она доедет. Непрерывное удушье, бескрайняя клаустрофобия – вот про что «Мертвые души». В «Петербургских повестях» жуть нежити, полноправно шагающей по жизни еще гротескнее. Нос направляется в Казанский собор, где молится, и небеса не разверзлись. Неужели и Божий храм – нарисованный?

Гоголь боялся всю жизнь.Гоголь — это небывалый сверкающий

язык, великолепный юмор, изумитель-ная занимательность, это чувства, быт, точный и тонкий психологизм, красо-та, добротолюбие, честь, молитва, это дымчатая вишня во цвету и дымящиеся пампушки с вишней. И все-таки еще страх, страх, страх…

Один страх он вытеснял другим. Сумрачный Гоголь — потусторонний сквозняк, голос из склепа. Солнеч-ный Гоголь — писатель земных сочных ужасов. Вот пример из оптимистичного Гоголя, характерный отрывок из черно-вика: «Это был человек... но без кожи. Кожа была с него содрана. Весь он был закипевший кровью. Одни только жилы синели и простирались по нем ветвями. Кровь капала с него. Бандура на кожаной ржавой перевязи висела на его плече. На кровавом лице страшно мелькали глаза...». Звучит, как тост. Тут нет замкну-тости, а есть горячий ветер, радость стра-сти, победное насилие, сладкий восторг. В этом инстинкте атаки – разгадка амби-ций и необычайной горделивости писате-ля, который прежде чем отдаться литера-туре пробовал поступить на сцену и стать чиновником, то есть хотел властвовать.

Но высочайшая самооценка непре-менно родственна крайнему самоот-речению. В стремлении метко поразить

цели — тайное желание перечеркнуть все разом и сломать лук об колено. У Гоголя есть две правды: наглое сгуще-ние красок и очищающее от всяких красок покаяние. За этими правдами один бесконечный страх.

Именно страх он преодолевал жесто-кими поворотами сюжета – страх, кото-рый внушало ему все на свете. Страх мог принимать любые формы, иногда был просто тишиной, как в «Старосвет-ских помещиках»: «Если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного среди непро-ходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины среди безоблачного дня. Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и зани-мавшимся дыханием». Кошмар будничен. Из никчемной тишайшей будничности рождается злейшая вражда, как в «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Кошмар может начаться из-за пустя-ка, и справиться с ним возможно разве что ценой жертвы, выходки, безумства. Известно подлинное происшествие из детства Гоголя, где он предстает героем рассказа Юрия Мамлеева. Маль-чик остался среди комнатной тишины. Тишину нарушила кошка. Она осторожно кралась и мяукала. Сначала он прятался от кошки, потом схватил ее, бросил в пруд и шестом утопил. На этом страх не закончился, ему показалось, что он утопил человека, он рыдал, признал-ся во всем отцу. Василий Афанасьевич высек сына. И только, когда пороли, новыми слезами Гоголь смыл прежние. Художник Пискарев в «Невском проспек-те» освобождается от наваждения брюнетки, перерезав себе горло («можно было заключить, что рука его была неверна и что он долго еще мучился»). Художник Чартков в «Портрете» кромсает

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

84

чужие картины, все деньги бросив на то, чтобы их скупать: так и умирает, не оста-вив после себя ничего, кроме обрывков. Надворный советник Подколесин сигает в окно, внезапно убоявшись непоправи-мости женитьбы в «Женитьбе».

Каждый боится разного — войти в лифт, собак, машин, сделать круг на чертовом колесе, заблудиться, быть зарытым при жизни. В русской литера-туре есть один писатель, чей профиль различим на всяком страхе без исклю-чения. Проверено. Скреплено печатью. Он пугает, пугается сам и нам страшно. Если специально озадачиться, можно увидеть: вся проза Гоголя – это энцикло-педия страхов. Страх открывает пове-

ствование, крепнет, и полновесно все пересиливает. Акакий Акакиевич чуждал-ся людей, был боязлив, чтобы призра-ком, без стеснения пугать всех, сдирая шинели.

Но в каждой пугающем произведении Гоголя плещется надежда. Надежда в пепле истребленных «Мертвых душ». Надежда в том, что Акакий Акакиевич перестал являться на улицах, добив-шись пробуждения страха у «значитель-ного лица», которое перестало распе-кать подчиненных.

От страха, через еще больший страх – к покаянному просвету.

Однако и в этом просвете прорастает новый страх.

Сергей Шаргунов«Живем по Гоголю: в страхе»

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

85

Владимир Шаров [без названия]

В своей третьей лекции Кучмий, нако-нец, добрался и до Гоголя. Судя по всему, Гоголь не относился к числу его люби-мых писателей. Походя он обвинил его в излишнем увлечении малороссийской живописностью и в использовании чужих сюжетов, потом отпустил несколько довольно плоских шуток о гоголевском носе, а дальше так, что мы сразу и не заметили, перешел к повести, носящей то же название, — «Нос». Мы думали, что он задержится на данной параллели, — все направление лекции как будто вело к этому, – но он заговорил о другом. Сославшись на Виноградова, Кучмий сказал, что сюжет «Носа» бродячий, нос — герой многих анекдотов, анекдотом в первом вари-анте решалась и повесть, когда в конце концов оказывалось, что все, случивше-еся с майором Ковалевым, было сном. Однако затем Гоголь переписал повесть: действие стало происходить наяву и сразу как бы повисло в воздухе, превратилось в полную и совсем незаземленную фанта-зию, вещь от этого совсем не проиграла, отнюдь, просто сделалась еще более странной. Но для самого Гоголя, сказал

Кучмий, история Ковалева с самого начала имела не только это отстраненное и легкое, как и всякий анекдот, решение, но и другое, куда более страшное: оно зашифровано в датах повести и дает всему, что было в «Носе», совсем иное объяснение и толкование.

Хотя действие во втором варианте и не сон Ковалева, оно идет в испор-ченное, искаженное, на самом деле никогда не бывшее на земле время, то есть как бы и не происходит вовсе. Если это время и есть, оно из мира дьявола, а не Бога.

Нос исчезает у майора 25 марта, в самый важный для человеческого рода день – в Благовещенье, когда судьба людей была решена и изменена, когда начался путь спасения. От Адама до этого дня грех и страдания людей множились и росли, в Благовещенье народы узнали, что будут спасены. 25 марта – день Благо-вещенья у католиков, 7 апреля — день возвращения носа к Ковалеву – у право-славных, и поскольку весь календарь и вся история человеческого рода идет от Благовещенья и от Рождества Христова и, значит, нового рождества человека, и вне Христа никакой истории нет и не может быть, то это время есть время мнимое, несуществующее, время, когда благая весть, что родится Христос, уже была дана людям и еще не была дана, род человеческий знал, что будет спасен, и еще не знал, что скоро Христос, Сын Божий, будет наконец послан на землю, чтобы своей кровью искупить грехи людей. В сущности, эта разница в датах и в календаре, отнесенная туда, назад, на две тысячи лет, есть главное отличие веры православной от веры католической, и это расхождение, раз возникнув и с каждым столетием нарастая, рождает странное, поистине дьявольское время, время, кото-рого нет и которого становится все больше.

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

86

Гоголь, говорил Кучмий, от своей сумас-шедшей матери унаследовал необычайно живое, зримое и такое реальное, что отре-шиться от него и забыть его было нельзя, въденье ада. Этот ад с его муками, страда-ниями, грешниками всегда был рядом с ним, начинался сразу же там, где кончал-ся Гоголь, а может быть, частью захва-тывал и его, был в нем. Эта постоянная близость с самых первых лет, как он начал осознавать себя, к вечным и нестерпимым даже мгновение мукам (никогда не остав-ляющие его болезни и боли – их пред-дверие, а никому не понятные спонтанные переезды-бегства и почти восторженная, полная веры страсть к ним и к дороге – надежда скрыться и спастись) осмыслива-лась, объяснялась и дополнялась им всю жизнь. Вслед за пифагорейцами и кабба-листами он из цифр дат своего рождения, из места своего рождения, из своей судь-бы построил и понял и то, кто есть он сам и какая роль предназначена ему в судьбах России, мира.

Гоголь родился там, где два христиан-ства – католичество и православие – давно пересекались, сходились и врастали друг в друга, где братья по крови: поляки, русские, украинцы – и братья по вере – и те и те христиане – враждовали сильнее, ожесточеннее и дольше всего – в месте, где они убивали друг друга, и в самом деле дьявольском. Украйна, бывшая окраиной и для Польши и для России, была рождена их смешением и их ненавистью. То убийство нечистой силы, какое есть у Гоголя, – из его веры, что страна эта проклята и нет на земле места, где бы нечистой силе было бы лучше и вольготнее, чем здесь. Но той же верой был рожден и его пафос стоящего над всеми пророка и примирителя, соедините-ля и посредника, глашатая мира, братства,

союза, терпимости между католиками и православными и учителя жизни, и вся его миссионерская деятельность, так плохо понятая современниками, и его жизнь после Украины сначала в столицах православия Петербурге и Москве, потом в столице католичества Риме, и мечта, наконец, осуществлен-ная – поездка в Иерусалим – на родину начального, цельного, единого, нерас-колотого христианства.

День рождения Гоголя по Григориан-скому календарю – первое апреля – точно середина между католическим и право-славным Благовещеньем, нутро смутного, глухого времени – времени особой силы всякой нечисти, но и та дата, где должен был бы находиться компромисс между двумя церквами, где они могли бы сойтись, стать заодно и уничтожить нечистое время. В этой мистике дат вера Гоголя, что он как мессия предназначен соединить собой, а, может быть, и в себе самом католиков и православных – основание всего того, что он делал, чего желал и для чего жил, но также и безумие, и реальность, и страх, и невозможность бежать и скрыться от всякой чертовщины, которая искушала и окружала его, как когда-то Христа в пустыне. И в книгах он всегда хотел писать светлое и прекрасное, быть учите-лем и творцом идеального и чистого, гармонии, красоты, правды, а удавались ему одни карикатуры, почти дьявольские по точности и верности фигуры, явная нечистая сила во плоти, только зло удава-лось ему писать талантливо, только фарс удавался ему, и когда перед смертью он сжег последнюю часть «Мертвых душ», это было его признанием, что писать и изображать он может лишь нечистое и неправедное в людях.

Владимир Шаров[без названия]

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

87

Алексей Лукьянов Гоголь-моголь

Для многих моих друзей уже не секрет, что с 30 марта по 2 апреля я был в Париже на так называемом «Фестивале Гоголя», посвященным 200-летию оного. В программе «фестиваля» был заявлен «круглый стол» с темой «Живем по Гоголю» (как вариант — «Гоголь — наш современник»),в рамках которого требовалось выступить с краткой речью. Я, как мог, эту речь сократил. Предлагаю ее вашему вниманию.

Некоторые врачи полагают, что разви-тие медицины пагубно отражается на здоровье человечества. Слабыеи болезненные выживают, дают слабое и болезненное потомство, и так далее. Может, в литературе так же? Всеобщая ли доступность алфавита и печатной продукции тому виной, или интернет с Гоголем… простите, Гуглом, но чем даль-ше мы уплываем в возможностях опубли-ковать свои сочинения, тем расплывчатее представляются перспективы литературы в целом. Зачем нам Гоголь в условиях, когда каждый норовит реализоваться творчески именно через книгу? Взять, к примеру, вашего покорного слугу.

Вместо того, чтобы стоять у наковальни и махать молотком, я сижу здесь, за несколько тысяч верст от родного города, треплюсь за Николая Васильеви-ча, а про себя думаю, доедет ли то коле-со, на котором я сюда приехал, обратно, и на всякий пожарный повторяю самую распространенную в русском языке фразу на французском: «Же не манж па сис жур». Вот где Гоголь с мужиками у кабака напротив гостиницы, Ильф и Петров с пикейными жилетами и Жванецкий с раками по пять вчера и по три сегодня. Литература стала очередной медийной площадкой, с которой вещают о своих политических, эстетических, религиоз-ных и прочих взглядах, о сексуальной ориентации; суди же, читатель, да суди беспристрастно! Мы пишем не потому, что не можем не писать, или, скажем, у нас язык хорошо подвешен, а тут весь-ма кстати интересная история подвер-нулась. Мы пытаемся напомнить о себе: если этак и государю придется, то скажи-те и государю, что вот, мол, ваше импе-раторское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский.

Говорить о Гоголе, Пушкине или Достоевском всерьез после Доброхо-товой и Пятницкого невозможно: они настолько достали нас в школе, что так и подмывает сказать «Однажды Гоголь переоделся Пушкиным…»

Я вовсе не призываю сбросить клас-сиков с атомохода современности, но давным-давно подозреваю, что мы удерживаем их на борту насильно, в трюме, вместе с крысами.

Нас всю жизнь убеждали, что лучше уже не будет, что Пушкин – солнце русской поэзии, а Гоголь в него все время переодевался. Золотой век, серебряный век… Существует даже маленькая серия книжечек в мягких обложках «Поэзия свинцового века». Замечательная града-

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

88

ция, позвольте вставить и свои пять копе-ек: «каменный век русской литературы», а своего земляка Лешу Иванова объявляю родоначальником «пермского зверино-го стиля», хотя это уже похоже на школу восточных единоборств. Мы с вами сейчас в палеолите по самые набедренные повяз-ки. Может, ещеи не самый палеолит, а так, медно-каменная эпоха.

Как безнадежный троглодит с камен-ным молотком вместо железного, я пред-лагаю даже не пытаться дотянуться

до носа Гоголя, который, как всем широ-ко известно, наполнен глубочайшим содержанием. Мы лепим натуральные макеты, царапаем на стенах, и абстракт-ное наше мышление стремится к нулю априори, так чего зря стараться? Устро-им оргию под девизом «Закат солнца вручную», и откроем, наконец, кингстоны атомохода современности. Наиболее жизнеспособные спасутся.

Подозреваю, что это будут крысы.

Алексей Лукьянов«Гоголь-моголь»

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

89

Игорь Малышев Три штриха о Гоголе

Хочу рассказать, одно из самых ярких воспоминаний детства связан-ное с Гоголем. Ноябрьским утром мать прохладными руками потрогала мой горячий лоб и согласилась, что в школу мне идти не стоит – заболел. И я остал-ся в постели. Мать ушла на работу. Не зажигая света, я притащил из кухни приемник и включил его. Передавали «Ночь перед Рождеством».

А теперь представьте себе. Ноябрь. Утро. Темно. Тихо. Человек лет десяти – двенадцати лежит в кровати и думает, что в ближайшие три дня ему точно не придет-ся идти в школу. А по радио рассказывают, как кузнец Вакула, едва не задевая звез-ды, летит на спине черта в Санкт-Петерург за черевичками для красавицы Оксаны. Ну и как тут было не влюбиться в Гоголя?

Современный ли писатель Гоголь? Да, несомненно. Как показывает исто-рия, Россия постоянно меняется, чтобы неизменно оставаться прежней. И с непокорными горцами воюем не первое столетие, и западные поли-тики все так же смотрят на нас как на полудиких, хотя и могущественных,

«московитов», и взяточничество процве-тает, пусть даже и называется теперь «системой откатов», и казенные сред-ства разворовываются, хоть и зовут этот процесс «распилом», и ковыляют через бескрайние просторы дороги, в которых не увязнешь, так перевернешься, и дядя Митяй с дядей Миняем опять не могут расцепить запутавшихся лошадей… Дети перемазанные землей и землянич-ным соком, все так же бегают в лугах; неспешно и плавно текут, оглаживая песчаные плесы, реки; колокольный перезвон звонким стеклом рассыпается по грязным улицам городов и затихает в диких полевых травах, по-прежнему светятся в ночных лесах цветы папо-ротника, танцуют русалки по берегам сонных озер, и некий длинноносый мальчик, работающий мелким клерком в пыльной конторе, не спит, пишет, пишет обо всем этом ночь напролет…

Ничего не меняется. Все та же веко-вечная тоска и мучительное счастье русского бытия.

Считается, что талант Гоголя особенно ярко проявляет себя на стыке язычества и христианства. И действительно, восхи-щение природой, ее красотой, силой, у него едва не переходят в обожест-вление. И это при том, что Николай Васильевич был глубоким и искренним христианином. Долгое время мне чуди-лось здесь какое-то саднящее противо-речие. Причем, я отчетливо понимал, что противоречие это надуманное, что называется, от головы. Внутри я всегда чувствовал, что Гоголь абсо-лютно гармоничен. И русалки, и цветы папоротника, прекрасно уживаются с «Выбранными местами из переписки с друзьями» и «Рассуждениями о боже-ственной литургии».

Круглый стол «Живем по Гоголю» Л

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

90

Но это были всего лишь мои личные чувства, предчувствия и прочая эфемер-ная материя, которая голову успокоить может далеко не всегда. А потом в «Философии свободы» Н. А. Бердяева я наткнулся на любопытный отрывок. И всесразу встало на свои места. Все пришло в равновесие.

Вот что писал Николай Алексан-дрович: «Третий Завет, завершающий диалектику истории, осуществляющий завет любви истинной антропологии, восстановит всю полноту язычества, но просветленного и освобожденного от тления, освятит всю плоть куль-туры, но осмысленную и побеждаю-щую смерть. Вся языческая полнота жизни, так соблазняющая многих и в наше время, не есть зло и не подлежит уничтожению; все это богатство бытия

должно быть завоевано окончательно, и недостаточность и ложь язычества в том и заключалась, что оно не могло отвоевать и утвердить бытие, что закон тления губил мир и язычество беспо-мощно перед ним останавливалось. Возрождение ценностей и благ языче-ского мира, всей заключенной в этом мире подлинной жизни, почувствованной языческим миром святости первозданной плоти, есть дело религиозное и с религи-ей воскресенья плоти связанное...».

И так светло стало, когда дошел до меня смысл этих слов. Как будто снова, как в первый раз, прочитал буйные, раздольные, степные «Вечера на хуторе близ Диканьки» – живое вопло-щение веселого язычества Третьего Завета.

Игорь Малышев«Три штриха о Гоголе»

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

91

Литературный конкурс

Лорье Фурнио: первая премияlLcеe Camille Jullian а Bordeaux

Алис Бертье: вторая премия Lycеe Henry IV Paris

Поль-Симон Бенак: третья премияLycеe Sud Medoc de Taillan-Medoc, Gironde

Морган Малие: вне конкурса Lycеe Camille Jullian а Bordeaux

При написании сочинения участники кон-курса свободны в выборе литературных произведений (произведения), авторов и эпох, благодаря которым они откры-ли и полюбили мир русской литературы. Предоставляя полную свободу выбора темы, жюри будет принимать во внима-ние лишь содержание и форму личного изложения автора, раскрывающего вы-бранную тему.

Сочинение может быть написано на русском или французском языке.

Объем сочинения: не менее 2-х и не более 5-и страниц печатного текста.

Срок присылки сочинений: до 28 фев-раля включительно согласно почтовому штемпелю для сочинений, посланных по почте, и согласно автоматически про-ставляемой дате для сочинений, послан-ных по электронной почте.

В состав жюри входят Чрезвычайный и полномочный посол РФ во Франции А. К. Орлов, Председатель Франко-русского литературного Комитета ма-дам И. Ю. Рекшан, почетный профессор Эколь нормаль суперьер Франции мадам Ирен Сокологорский, главный инспектор русского языка Министерства образова-ния Франции мадам Франсуаз Дюшень, профессор Сорбонны мадам Лор Тру-бецкой, литературный критик ревю де Де Монд Пьер Канаваджо, писательница, лауреат литературных премий мадам Беатрис Команже.

Председатель жюри: мадам И. Ю. Рек-шан.

Жюри увенчает победой 3 работы.

Конкурс лицеистов франции на лучшееСочинение о русской литературе

Proclamation des rеsultatsDu concours des lyceens

Le 28 mars 2009, le jury réuni par le Comité Littéraire franco-russe, présidé par Madame Irina Rekchan, a proclamé les résultats du concours organisé par ses soins, auxquels ont participé des élèves français, ayant ou non étudié le russe en première ou deuxième langue.

Le sujet imposé était le suivant: «La littérature russe»

Ce jury, franco-russe, présidé par S.E. Monsieur Orlov, ambassadeur de

Russie à Paris, était composé de: Mmes: Irène Sokologorsky, Laure Troubetskoi, Françoise Duchegne, Beatrice Commenge, Irina Rekchan, M. Pierre Canavadjo.

Il a attribué trois prix:Le premier a distinguй l’envoi de Luarier

Fournier jugé comme... Il a reçu, en récompense du talent qu’il a manifesté: un séjour de 4 jours pour lui et ses parents a Saint-Pétersbourg a l’hôtel Astoria, offert

par hôtel, 3 billets d’avion offerts par «Air-France», visites guidés de musées et de lieux historiques (Ermitage et Musée russe), offerts par ces établissements.

Le deuxiиme est allé à Alice Berthet. Elle a

reçu les œuvres de Gogol et de Dostoïevski publiées dans la bibliothéque de la Pleiade.

Le troisième, à Paul Constance. Il a reçu les œuvres de Gogol publiées dans la bibliothèque de la Pleiade.

Первая премия:Путешествие лауреата в Санкт-Петербург в сопро-вождении своих родителей.Путешествие включает:Авиабилеты — подарок авиакомпании «Эирфранс»Гостиница «Астория» (4 ночи) — подарок гостини-цы «Астория»Вечер в Мариинском театре — приглашение Ва-лерия Абиссаловича Гергиева — художественного руководителя театра.Посещение Русского музея в сопровождении гида — приглашение Владимира Александровича Гусева — директора Русского музея.Посещение Эрмитажа в сопровождении гида – приглашение Михаила Борисовича Пиотровского – директора Эрмитажа.

Вторая премия:Произведения Гоголя и Достоевского в издании библиотеки «Плеяда» — подарок издательства «Галимар».

Третья премия:Произведения Гоголя в издании библиотеки «Плеяда« —подарок издательства «Галимар».

Вручение премий состоится 1 апреля 2009 года на праздновании двухсотлетия со дня рождения писателя.

Открытие праздничного ужинаРекшан Ирина после торжественной речи Посла РФ во Франции Орлова А. К. и выступления Сергея Стадлера открыла праздник словами:

«У нас есть все, чтобы достойно отпраздновать День рождения писателя: Здесь собрались его собратья по перу, специалисты его творчества, его издатели, лите-ратурные критики, его поклонники и музы. Среди нас присутствуют даже члены его семьи.

Все мы бесконечно счастливы присутствовать на Дне рождения пришедшего в наш мир двести лет назад со-кровища человечества, каковым является Гоголь.

Не станем бесконечно аплодировать друг другу, как это стало сегодня модно в наших странах. Я просто Вас приглашаю поднять бокалы за виновника нашего торжества, здоровье всех нас, за мэтров прошлого и настоящего».

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

96

Laurier Fournieu “Concours Gogol”

Pendant les vacances d’été qui précé-daient ma rentrée au lycée, j’étais parti, comme chaque année, avec ma famille chez mes grands parents au bord de la plage. Malgré la beauté du lieu,je me complaisais dans une solitude pleine d’ennui, faute de camarades de mon âge. Sur le bord de mer, alors que je fixais l’horizon, perdu dans mes pensées, mon attention fut détournée par le bruissement presque sourd du sable foulé par des pas légers qui se rapprochaient de plus en plus, comme si quelqu’un se dirigeait dans ma direction. Je me retournai sans vigueur, comme animé par le réflexe inconscient de rompre l’ennui, et c’est une femme irréelle que j’avais devant les yeux: sa chevelure blonde, divisée symétriquement de part et d’autre de son béret blanc, sem-blait arrangée tout spécialement pour lais-ser entrevoir son visage d’étrangère… Enfin pas tout а fait d’étrangère; entre occident et orient, ses yeux clairs, palette harmonieuse d’azur et de bleu nuit, étaient les prémices d’un pays de fraîcheur, et son regard pro-fond, l’avant-goût d’un espace d’immensité. Puis elle se mit à parler dans une langue que je ne comprenais pas encore, ponctuée de « roulés entre douceur et rugosité, et rythmée par une prononciation chantante qui parais-sait autant chargée d’images que de sens. Et je buvais ses paroles, que je libérais d’un sens figé par l’usage, persuadé de les ressentir faute de pouvoir les comprendre. Je croyais reconnaître du russe, ce que me confirma l’emploi de ce célèbre mot "da". Son débit rapide m’enivrait jusqu’au vertige, et je souffrais de ne pouvoir répondre à ces paroles, qui de toute faзon n’étaient pas des questions et surtout ne m’étaient pas adressées, car c’est à son petit chien qu’el-le promenait qu’elle proférait ces quelques mots, dont la traduction m’aurait proba-blement déçu, compte tenu de la simplicité de la situation. Elle était si proche de moi et pourtant si lointaine; à chacun de mes clignements de paupières, je doutais déjà

un court instant que cette image, que je parais déjà de tous les mystères sibériens, fut belle et bien réelle. Et je restais inerte face à ce défilé immobile de tous les char-mes de la Russie, qui s’incarnaient pour moi dans cette insaisissable représentation. Avant-goût du voyage, parfum des plaines enneigées, notre proximité si éphémère et si fortuite ne semblait servir qu’à me faire mesurer la déception de passer à côté d’un univers si intriguant, puisque déjà elle poursuivait son chemin, m’ayant à peine re-marqué. Tout cela ne dura qu’un instant, un court instant qui abolit le cours du temps. Je ne savais si c’était cette femme ou bien si c’étaient toutes les images que je lui associais qui me laissaient l’amer impres-sion de n’avoir pas su saisir l’occasion d’une rencontre.

Mais il fallait se résoudre à tourner la page. Et justement, la page suivante du livre que je tenais entre les mains me tira violemment de ce rêve éveillé. L’avais-je bien vu cette femme russe, absente de mon horizon et pourtant si présente

à mon esprit? L’ambiguïté demeure, déni d’évidence presque consenti, je l’avais seu-lement rencontré dans la "dame au petit chien" de Tchékhov, que j’avais pris presque par hasard dans la bibliothèque de mes grands-parents le matin même, dans un mouvement de lassitude, "sans vigueur, comme animé par le réflexe inconscient de rompre l’ennui" et le récit avait servi de décor à ma rêverie. J’avais parcouru les premières lignes d’une page ouverte au hasard dans le recueil de nouvelles au moment de la rencontre entre Dmitri Gourov et "la dame", et mon imagination avait fait le reste. Mais le passage de l’illusion à la plate réalité ne me laissait pas le sentiment d’une déception. J’avais réellement fait une rencontre ce jour-là, celle d’une enchante-resse initiatique. C’était à la fois une femme et une page de littérature qui m’avait ouvert les portes de la culture russe et je n’aspirais

Первая премия

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

97

plus désormais qu’à pénétrer son univers. Je rouvrais le livre à la page comme pour me venger de l’indifférence que m’avait témoigné cette femme rêvée, puis je rentrai chez mes grands-parents pour continuer ma lecture…

…C этого дня я понял, что красота русской литературы меня особенно очаровает. Hа следующий год я начал изучить русcкий язык с боль-шим удовольствием. До этого времени я бы некогда не подумал, что я выбeру русcкий как первыи язык. Это же не часто для французскoго гимназистa! Я побоялся быть разочарованным спустя но к счастью это не произашло. Я сам задавал себе этот вопрос: почему же мне так внезапно понравились русскиe авто-ры? Pазве наша французская литература не достаточно богатая ! После обучения других известных мастерoв в лицее или читав сам, я осознал, что русская лите-ратура имеет особенную силу на моем воображении: я считаю ее оккутанной мистицисмoм. Даже самые реалисти-чиские описания, такие как на пример деревянская жизнь ХIХoго века в романах Тургенева или история заво-евания Наполеона в романе Толсто-во Война и Мир, производят сильные впечатления : так как эти элементы для меня чужие я их не воспринимаю как реалистистические oбрaзы, обилие дета-льев сначало меня казались нереаль-ными. Это совсем другой мир со своей атмосферой, это приглащение к путешествию. Я не говорю о фанта-стических романах или рассказах, как

Мастер и маргарита Бульгаковa или даже Нос Гоголья, которые меня глубо-ко потрясли.

C моего точки зрения француского чита-теля, это чудесный мир, такой гипноти-ческйи, что впечатления преврaщаются в реальности, вопреки однообразной жизни, вопреки сопроваждающей меня петляющей неясности. Mне нравится эту способность изображать события как чуственный опыт, совершенно конкретный, лишенный риторики; читая русскиx авторов, особенно описанные пеизажи, мне кажется, что я могу отодви-гаться дальше от своих собственных корней, обогащая их чужим подходом.

Pусскуe мастера литepaтypы, которыx я читал меня позволили вocпринимать мир и ежедневнyю жизнь по-другому, кодга все вокруг дышит волнами моно-тонной cкуки, как для героя Достоевско-го который пишет из своего подвала, oни позволили выслеживать бессобы-тийные картины, скрывающие почву для лишного. Mне сразу нравилось анализи-ровать как литература может адаптиро-ватьсяк любой ситуацией, на пример как литература реагировала перед советскoй реальностью, в том заключается спеси-фичности русской атмосферы в совет-ском и сейчас в пост-советском периоде. Кроме литературы, мне затрагивают тоже русская культура, язык, мелодия слов и я мечтаю oткрить по-настоящему места и романов, которые я люблю.

Laurier Fourniau

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

98

Alice Berthed“La langue russe est le plusfort des alcools”

Вторая премия

Elle enivre et grise. C’est un feu qui court, dans votre bouche, dans votre corps, et vous brûle, et vous électrise.

Alors, sans même comprendre comment, ou pourquoi, des larmes coulent de vos yeux, et inondent vos joues lorsque vous entendez ce peuple d’oiseaux qui ne sait pas parler, mais chanter.

Quand? Comment nous sommes nous rencontrйes pour la première fois? Je se-rais bien incapable de le dire, comme c’est souvent le cas avec les vieux amis, ou avec les gens qui comptent beaucoup pour vous. Il me semble la connaître depuis toujours et même si chaque rencontre est une nouvelle rencontre, la toute première, elle, s’est effacée. Et j’ai beau me torturer l’esprit ce n’est pas un instant précis, mais une va-gue de souvenirs, de moments importants, d’instants forts montent en moi.

Par exemple ce poème de Essenine, "Je ne regrette, ni n’appelle ni ne pleure…".

C’est une langue, désespérée au goût aigre-doux, on ne peut en parler que par images, que par émotions… et dès que l’on essaie de la saisir, on ressent un profond sentiment d’insatisfaction, parce que l’on sait que c’est cela, mais pas totalement, et, on voudrait dire ce qu’on ressent, mais on sait que l’on n’y parviendra jamais completement. Essenine a quelque chose de Rimbaud, âmes fortes et brûlantes, profondément tourmentées, qui, toujours rattrapées par elles-mêmes, ont sans cesse tenté de fuir, en Europe, dans l’alcool, dans le silence, dans la mort…

La langue de Essenine c’est l’épi de blé, qui ploie sous le vent, c’est l’érable qui ruisselle de cuivre, c’est le pays des bou-leaux, les pommiers blancs en fleurs, c’est le cheval qui court dans la steppe, le bosquet d’or, et la large lune sur le bleu de l’étang….

Les mots fusionnent dans une harmonie et un profond respect. Ils traduisent un élan, une force jaillissante, et unissent le poète à une croyance profonde, religieuse, presque mystique dans la nature, dans la religion.

Et la langue est chargée de dire tout cela.Et, pourtant, il y a quelque chose

de désespéré dans cette poésie, comme deux larmes qui roulent sur les joues…

C’est la peur de ne plus savoir écrire, de ne plus pouvoir écrire. C’est un vent glacé à l’idée que les mots deviennent mensonge et mascarade.

Oui, un profond désespoir court dans ton écriture. Et tu voudrais le fuir, t’échapper, t’oublier, mais il faut bien écrire… ce qu’on est…, avec des mots, avec son sang, pour toi c’est pareil. Mots qui rient et qui pleu-rent. Et qui ne savent où aller.

Chanter, pour ne pas mourir, chanter le désespoir pour ne pas qu’il vous étouffe, et pour continuer à être libre, libre même dans la souffrance.

C’est assez.C’est aussi Akhmatova: dans l’océan

gris, dans la nuit sans fin, brille encore une étoile, celle de l’espoir.

La langue d’Akhmatova, c’est celle de ceux que de trop nombreuses fois on a voulu faire taire. Chant du silence, et du respect.

Akhmatova qui, dans l’attente infinie, sans cesse recommencée, devant les prisons, dans le froid, la faim et l’angoisse, répond à une jeune femme, alors que le jour ne se distingue plus de la nuit, et que la peur devient une habitude, que oui elle peut dire tout cela.

Langue si forte et si faible, sans cesse marquée par les épreuves, fourbue, et courbaturée, tu continues pourtant d’avancer et tu tentes même petite jument de galoper, alors que tu es blessée.

C’est ce goût aigre-doux de la langue russe.La Russie, c’est aussi celle du «là-bas»

de Pouchkine, et en quelque sorte, cha-que auteur, par un rapport singulier et personnel à la langue et aux mots, a su retrouver le chemin de ce "là-bas". A chaque auteur, poète, romancier… le chat a raconté un seul conte. Et ce conte il le livre à travers son écriture.

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

99

Chaque auteur a une façon de chanter, et cette façon même c’est le "là-bas" de Pouchkine.

"Là-bas" c’est les personnages de Gogol qui hantent les canaux de Saint-Péters-bourg, tandis que ceux de Tchekhov luttent contre l’ennui, luttent contre l’oubli et que Radichev voyage de Moscou à Saint-Péter-sbourg. C’est un monde fantastique où l’es-prit des bois rencontre des sirènes, alors que la sorcière avance dans son mortier, et la princesse pleure doucement du haut de sa tour, mais le loup brun vient à elle pour la servir et l’aider. C’est un auteur fou, qui s’amuse avec une langue encore plus folle encore, et le diable arrive tandis qu’une sorcière vole les étoiles dansle ciel! Pendant ce temps Akaki Akakiévitch vit dans les entrailles d’un ministère.

Et dans le lointain et une troïka vole em-portée par des chevaux d’airain...

C’est ce peuple qui rit de tout et avant tout de lui-même, preuve en est les Ames Mortes, dans lesquelles, l’auteur à partir de quelques détails, d’un détail arrive à faire une généralisation et montre par sa perspicacité, par sa façon même de peindre ce qu’il raconte, arrive à faire une critique, pas toujours voulue, mais toujours présente de cette société si facile-ment caricaturale, trop facilement?

C’est l’écriture même de Gogol, écriture aussi folle que la langue, qui parvient à faire une définition, un portrait si juste, et si incisif, esquisse qui saisit en deux traits la chose, la scène, et sa profondeur véritable. Cela relève de l’écriture même.

C’est une clameur qui roule comme un torrent, une chute de pierre, elle enfle, et s’élève parfois Aquilon, parfois Zéphyr. Langue de la souffrance, et du bonheur, en tout cas de l’émotion. Russie, fée grise aux yeux d’or, jamais tu n’es inactive.

C’est la marche vers la mort de personna-ges tellement humains dans cette mosaïque qu’est Vie et Destin, de Vassili Grossman.

Tous sont unis, comme les fils d’une gigantesque toile d’araignée, et l’ouvrage montre non seulement une société, une époque mais aussi, la logique implacable du système stalinien, et que lorsqu’on ac-cepte cette logique, on met la main dans un engrenage, on ne pourra plus refuser la suite. C’est la lettre de la mère à son fils, alors que enfermée dans le ghetto elle va mourir, et elle le sait, elle raconte un monde, qui est sur le point de disparaît, et la lettre continue, comme un chemin, comme un cordon ombilical, car elle sait que lorsqu’elle posera le point final cela signifiera, non seulement la séparation d’avec son fils alors que la lettre a juste-ment été moyen de retrouver ce contact, mais aussi, le point final c’est la mort. Mort physique transmise, contenue dans ce point final.

La langue russe est terriblement femme, c’est la langue d’Anna Karénine, impatiente, et mystérieuse, elle échappe à tous. Elle n’est pas de ce monde, elle connaît sa propre loi, ses propres règles.

C’est une langue sans cesse en mouve-ment, une marche, un oiseau qui s’envole, un train qui roule... C’est tout un ensemble, une conception particulière, un langage haut, et fort, et poétique, qui n’évoque pas le réel, mais le peint s’y attache, et nous lie à la réalité. C’est la beauté de la langue russe.

Langue au goût aigre-doux, au charme aigre-doux qui ne quitte jamais ceux qui la connaissent, elle les affecte, leur une donne une façon d’être, de penser, si vive, si fragile, si incisive, et si drôle!

Et on peut finir, en montrant la figure mi-russe, mi-française, ô combien Russe et ô combien française de Romain Gary, auteur d’une très grande sensibilité, à la fois très fort, et très faible, ou toutdu moins très fragile.

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

100

Третья премия

Paul-Simon BenacConcours franco-russe 2009

C’est lors de lectures portant sur lesrelations entre la Russie et l’Europe que je découvris cette pensée de Winston Chur-chill: celui-ci voyait la Russie comme «un rébus enveloppé de mystère au sein d’une énigme cette phrase m’intrigue et m’interroge à la fois. Ce large pays, en effet, a longtemps fasciné l’Europe occi-dentale par son art, par sa culture, et ce peut-être pour sa situation géogra-phique, entre Europe et Asie. Cet Etat aussi grand qu’un continent a ainsi longtemps hésité entre deux influences culturelles opposées représentées par l’Orient et l’Occident; la Russie s’est finalement tournée vers la culture occidentale, et c’est pourquoi il est possible de trouver des racines communes entre ce pays slave et les pays proches de l’atlantique, et ce particulièrement en littérature: les tsars, en effet, ne parlaient-ils pas français? Ainsi, la lecture d’œuvres d’auteurs rus-ses comme Tchékhov, Dostoïevski, Pouch-kine ou encore Nabokov m’ont permis de découvrir un pays qui n’est pas si différent du nôtre.

De nombreux ouvrages peuvent illustrer ce rapprochement. Ainsi, dans le roman Le Joueur, de Fédor Dostoïevski, toute la société semble vivre dans la frénésie du jeu, espérant à chaque mise s’enrichir. Le personnage principal, en effet, Alexis Ivanovitch, vit dans une famille endettée d’une telle façon que ses membres ne vi-vent plus que dans l’attente de la mort de la «babouchka», riche comtesse qui leur apportera un immense héritage. Ainsi, au cours du récit, se personnage, influen-cé par le milieu dans lequel il évolue, som-bre dans la démence du jeu, s’enrichissant, se ruinant à une cadence effrénée, sans pouvoir jamais s’arrêter… Mais que cherchent véritablement ces hommes et ces femmes dans cette folie? Car cet exemple n’est pas unique dans la littérature russe, et les auteurs

du XIXème siècle font même de l’ivresse du jeu un sujet favori. Pouchkine lui-même, dans cette célèbre nouvelle qu’est La Dame de Pique (que son adaptation à l’opéra par Tchaïkovski m’a fait connaître) relate l’histoire d’un officier du génie, Hermann, qui est prêt à tout pour s’emparer d’une mystérieuse combinaison de cartes qui est censée le mener à la richesse… Les diverses nationalités des personnages de ces ouvrages mettent ainsi en évidence que ce thème est commun à tous les pays d’Europe et pas seulement à la Russie. Car ce que cherchent ces personnages, membres de la société du XIXème siè-cle, est avant tout la progression dans la hiérarchie sociale, pour pénétrer dans les plus grands salons de ce siècle-ci, entre autre. Cette ambition n’est pas inconnue aux lecteurs français: ainsi, Stendhal dans Le Rouge et le Noir met en scène un jeune homme ambitieux, Julien Sorel, qui use de son hypocrisie pour parvenir à ses fins. Rou-ge et noir… n’est-ce pas aussi les couleurs sur lesquelles les joueurs peuvent miser à la roulette? Ainsi, le lecteur qui découvre la lit-térature russe n’est pas dépaysé devant ces œuvres qui lui permettent d’élargie sa vision de la société des épopées napoléoniennes. La littérature russe présente donc en effet un "intérêt historique". Mais là n’est pas la principale force de cette littérature. Ses écrivains savent se détacher de cette dimension qu’il pourrait leur être attribuée, la dépasser par leur talent, par le tragique mélancoli-que et le comique de leurs œuvres. Dans Le joueur, en effet, malgré l’existence de ce cycle infernal, qui représente l’ivresse du jeu, Fédor Dostoïevski sait rendre son récit amusant, et de telle manière que le lecteur ne peut retenir son rire. Il ne le peut en tout cas lorsqu’il découvre par la magie de l’écriture les visages livides et déconte-nancés du général et de sa famille, lorsque ceux-ci trouvent dans leur salon la mou-rante "babouchka", pleine de vigueur

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

101

et d’énergie. Elle, si frêle et si fragile pour son âge détient en fait plus de pouvoir que tous les autres personnages réunis, et le fait qu’elle profite de son pouvoir à force d’invectives dirigées contre le géné-ral qui ne peut rien contre cette véritable furie déclenche le rire du lecteur, médusé. Ce comique de situation pourrait repré-senter à lui seul toute la force de ce livre qui oscille entre comique et tragique, mais l’auteur sait "varier les plaisirs". Alexis Iva-novitch est effectivement tombé amoureux de la belle-fille du général mais ne peut réaliser son rêve, qui est de l’épouser, en grande partie à cause de son manque d’argent. Là sont d’ailleurs les grands dé-buts de l’existentialisme, car dès le moment où il comprend qu’il ne réalisera jamais son rêve, il se désintéresse complè-tement de sa vie et de sa ruine, à Paris par exemple; nous nous interrogeons alors sur le but de son existence, qui semble vouer а une fin tragique, la folie. Ainsi, la fin de ce roman passionne le lecteur, qui voit sombrer le personnage dans l’ivresse du jeu. Le lecteur aimerait intervenir, sauver le personnage du désastre, mais cela est bien entendu impossible, et le personnage ne contrle bientt plus ses gestes, à notre grand désespoir…

Cette passion du jeu traverse les épo-ques, et nous la retrouvons aussi d’une façon quelque peu différente dans ce ma-gnifique roman qu’est incontestablement La défense Loujine, écrit par Vladimir Nabo-kov. Cet auteur issu d’un milieu aristocra-tique russe a fui la révolution de 1917 pour se faire plus tard naturaliser à Londres, où il écrivit ce roman, parut en 1930. Com-ment aimer ce livre? Ou plutôt, comment ne pas l’aimer… Le lecteur se laisse bercer par l’écriture de Nabokov, qui narre avec virtuosité l’histoire d’un homme, Loujine, passionné par le jeu d’échecs depuis son enfance. Mais sa passion est trop impor-tante et elle lui masque la vision du monde qui l’entoure, de la société qui évolue autour de lui. De ce fait, il ne vit que pour les échecs, et cela causera sa perte, au terme d’un roman profondément tragique. Comment apprécier ce livre avons-nous dit? En le lisant, tout simplement. Ainsi, la dimension échiquéenne est particulièrement présente dans ce livre, et notamment grâce à de nombreuses allusions: l’enchaînement du récit donne au lecteur l’impression d’assister à une véri-table partie d’échecs, dont la fin, le mat, est représentée par la mort du personnage principal. Nabokov l’affirme lui-même dans sa préface comme le met en évidence la

phrase "vers la fin du chapitre IV, je joue un coup inattendu dans un coin de l’échi-quier". Cette métaphore filée des échecs, la vie du personnage, n’est pas pour nous déplaire, car le lecteur se prend facile-ment au jeu de l’auteur, et ce même s’il ne pratique pas ce sport mental. Il ne faut pas oublier que ce jeu ou cet "art" comme le qualifie Loujine a été instauré par Staline dans les institutions scolaires de l’URSS dans le but de fortifier l’esprit des jeunes soviets. Ainsi, la passion pour les échecs exprimée par l’écrivain tout au long du récit s’étend à toute la Russie, ce qui nous donne donc une vision assez res-treinte mais tout aussi significative du fonctionnement de l’URSS, de cette soif de vaincre à tout prix. Elle peut ainsi, com-me le montre l’auteur dans cet ouvrage, aller jusqu’à la démence. Loujine cherche à trouver la défense relative à l’ouverture de l’italien Turati, s’enfermant seul dans son appartement pour y réfléchir En outre, le titre lui aussi exprime toute la folie tragi-que du personnage par le nom "défense", qui symbolise aussi le repli sur soi, l’en-fermement, qui n’est pas sans rappeler la position politique de l’URSS tout au long de son "existence". L’exil de Nabokov ne change cependant rien à sa nature russe, à son âme slave profondément mélancolique. De la sorte, le lecteur qui ne joue pas aux échecs n’est pas sans reste devant cet ouvrage: Nabokov crée une atmosphère tout au long du récit qui se veut angoissante, aiguisant notre intérêt pour le destin du personnage, destin qui semble de plus en plus inéluctable. Iné-luctable dès le moment où Loujine découvre le jeu d’échecs lors d’une curieuse soirée. Inéluctable à partir de l’instant où l’enfant qu’il est au début du roman se passionne pour le jeu, ne pouvant plus sortir de cette spirale qui le mène droit à la folie. Inélucta-ble, enfin, lorsque Loujine arrive à abandon-ner la pratique de ce jeu, ce qui précipite sa destinée. Son cerveau, en effet, conti-nue de fonctionner comme dans une partie d’échecs et Loujine s’imagine la victime d’une machination absolument inexistante visant à lui faire reprendre ce jeu. Finale-ment, ce dernier se suicide pour échapper à ces fantasmes, nouant ainsi le dernier fil de cette intrigue dramatique. Pathétique. C’est en effet comme cela que nous pouvons qualifier ce personnage, comparable aux plus grands héros mytho-logiques classiques, victimes eux-aussi du destin inévitable, des "Moires" antiques, coupant le fil de la vie des condamnés. Le lecteur prend en pitié ce monstre

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

102

de folie, qui voit dans les facettes d’une pierre précieuse le damier de sa folie… Nabokov insiste sur ce registre pathéti-que et déshumanise son personnage, par le biais du point de vue de son entoura-ge, par force de descriptions et de dégoût. Car ils ne le comprennent pas! Et il est comme une tâche sombre informe dans un tableau réaliste. Au final, tous ces procé-dés maîtrisés à la perfection par cet auteur contemporain qu’est Nabokov contribuent à renforcer le tragique de son œuvre, com-parable aux grandes tragédies de Racine par l’omniprésence du destin du personna-ge. Là réside toute la magie de ce roman. Là est toute sa profondeur et sa gravité.

Ce roman a fort logiquement connu un grand succès et, de ce fait, il fut adap-té en 2000 au cinéma par Marleen Gorris. Si un livre passionnant peut donner envie au lecteur de visualiser son adaptation cinématographique, l’inverse est également possible. Ainsi, j’ai eu le plaisir de décou-vrir l’adaptation de La Mouette, d’Anton Tchékhov, une pièce de théâtre en quatre actes: ce film m’a ainsi donné envie de lire le livre, parut en 1896, dans une Russie qui parait désenchantée, triste. C’est d’ailleurs ce sentiment, la tristesse, qui est transcrite dans cette pièce de Tchékhov, ce grand auteur russe de la fin du XIXème siècle. Cette dimension peut ainsi se percevoir à plusieurs niveaux. Tout d’abord, le jeune Constantin, fils d’une actrice de théâtre célèbre, est dé-senchanté par le peu d’amour et d’attention que semble lui porter sa mère, extrême-ment égoïste, par son refus de lui prêter de l’argent, à lui ni à quiconque, et par son refus d’accepter les pièces qu’il écrit. Elles sont en effet d’un genre nouveau, un peu comme celle de Tchékhov, qui ne connut pas un très grand succès au début de sa carrière (ces œuvres étant elles aussi considérées comme une fracture avec les grandes œuvres de Tourgueniev, com-me Un mois à la campagne, de facture plus classique). Cette désillusion s’étend ainsi à toute la famille, et même jusqu’au vieux Sorine, en fauteuil roulant, qui pense n’avoir jamais pu profiter de la vie.Cependant, ces deux sentiments de regret s’effacent devant le pathétique de l’histoire de Nina, jeune provinciale qui tombe amou-reuse d’un grand écrivain, Trigorine. Une fois encore, le destin semble plus fort que le bonheur, l’amour et la félicité que pour-rait éprouver la jeune femme. "Puis par ha-sard arrive un homme, il la voit et comme ça, pour passer le temps, il la détruit (acte II)" tout est dit, et Tchékhov annonce

tout de suite le tragique de sa pièce, dans cette phrase prononcée par Trigorine à la jeune femme... Ce dernier se lassera de Nina, et l’abandonnera, de la même manière que Thésée abandonna Ariane. Cela sera alors à l’origine de la mort de Constantin, éperdu de douleur et de tristesse. Ainsi, de ce point de vue-là, il serait possible de dire que La mouette ressemble à La défense Loujine, par sa fin tragique, le destin inévitable de ses per-sonnages, et la pitié que ressent le lecteur pour Nina, son héroïne. Le mal être de ses personnages est très présent dans les pièces de Tchékhov et se retrouve dans les œuvres françaises du même siècle. La sombre atmosphère des romans de Zola, ou encore les désillusions amou-reuses des personnages de Flaubert, qui traduit dans son roman Education senti-mentale sa propre expérience, permettent en effet une nouvelle fois un rapproche-ment intéressant avec la littérature russe. Mais la pièce de Tchékhov ne serait-elle pas triste et déprimante si le génie de l’auteur n’insérait pas dans son récit cette ironie qui rendra par brefs endroits son sourire au lecteur? Cela se produit, par exemple, lorsque la mère de Constantin, célèbre actrice, fait montre de toute son extravagance et de sa prétention. Elle est ainsi jugée ridicule par le lecteur lorsqu’elle s’affirme plus jeune qu’une jeune fille qui a vingt ans de moins qu’elle, justifiant cela par le fait qu’elle s’habille toujours "exactly how it should be" comme elle le dit elle-mê-me lors de l’acte II. Mais cet excès dans le comportement de l’actrice n’est pas le seul qui fait sourire le lecteur: il conviendrait effectivement de ne pas oublier les rêves du vieil homme, Sorine, qui aurait voulu se marier, devenir un homme de lettres, mais qui n’a jamais réussi à exaucer ses vœux. Il affirme а son médecin qu’il n’a, à soixan-te ans, pas encore vécu, et ce refus de mourir, cette volonté dérisoire de s’agripper à la vie comme un enfant s’agripperait à un jouet provoque le rire du lecteur. Ainsi, c’est bien cette faculté de nuancer le tra-gique de ses pièces qui fait que Tchékhov se démarque du théâtre classique, au plus grand plaisir du lecteur, et du spectateur!

En définitive, bien que tous ces ouvrages soient à première vue assez différents les uns des autres, que ce soit par le genre littéraire, par l’auteur, l’époque, classique ou contemporaine, les comparer permet de mettre en évidence une certaine mélancolie dans la littérature russe. L’aspect tragi-que de ces quatre œuvres (de Pouch-kine, Dostoïevski, Tchékhov et même

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

103

de Nabokov, qui sera naturalisé anglais peu de temps après l’écriture du roman ici présenté) est particulièrement évident. Mais il ne s’agit pas seulement de la gra-vité de la littérature russe mais aussi de l’humour de ses écrivains qui fait qu’il est difficile de ne pas tomber sous son charme.De surcroît, la littérature russe présente un autre grand intérêt, car elle permet de faire un rapprochement avecla littérature française, entre autre,

et de ses auteurs comme Stendhal ou même avec le tragique de Racine, la destinée de ses personnages. Ainsi, étudier les romans, nouvelles et pièces de théâtre français seuls pourrait donner une vision restreinte et restrictive du monde de l’écriture, alors que lire en plus des auteurs étrangers, russes ou d’autres nationalités offre un point de vue plus général et plus complet sur la littérature dans le sens large du terme.

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

104

Вне конкурса

Morgan Malie“Ba¿kal”Couronne а l’вme russe de Pouchkine а Bezymenski"La lune rouge s’est levée..."Derjavine, Le Naufrage

Le Phénix d’acier, silencieusement, se posa sur le sol humide et noir d’as-phalte. Autour de lui, rien — rien d’autre que la neige blanche et la nuit du ma-tin. Les passagers sortaient et, déjà, la longueur et la difficulté du trajet n’étaient plus que des souvenirs qui s’endorment dans le vent glacé d’un ailleurs. Comme un souffle nouveau. La neige blanche de la Russie. Je posai le pied sur ce Nouveau Monde et avanзai sur cette terre inconnue qui m’ouvrait ses bras à la peau opaline. Comme celle d’une femme. Tout était blanc, tout était clair. Dans le vaste bâtiment de l’aéroport, je m’assis à un café et commandai un thé. Le garçon ayant posé la tasse à ma table, j’observai les gens qui passaient à travers les volutes de vapeur du liquide brunâtre. Comme des fantômes brumeux, ils mar-chaient tous, le rythme rapide. Vers où? Ils semblaient flotter comme des pensées du passé, errant sans but dans l’éten-due dépouillée. Comme une conscience. D’abord sans les lâcher du regard, je traçai quelques lignes sur ce carnet que je ne quittais jamais depuis qu’était né en moi le besoin déchirant de sauver par les mots ce qui pouvait encore l’être, huit ans après. Après quelques heures, je posai mon stylo, puis massai ma senestre fatiguée.Je relevai ensuite les yeux, les fit cligner pour tenter de dissiper le brouillard. Les mouvements dans l’aéroport s’étaient tus, comme ceux dans ma mémoire. Une joyeuse aurore toute rougeoyante d’espérance s’était levée, et les lieux-dé-peuplés. Contemplant le manteau de neige à l’extérieur par les grandes portes de verre teintées par la brume, j’eus soudain envie de réchauffer mon corps frissonnant avec une cigarette. Extirpant mon paquet de mon balluchon, le l’ouvris. Avec dépit,

constatant son vide. Depuis huit ans, je n’étais plus qu’une ombre pâle et rou-geoyante, abandonné aux valeurs mortifè-res d’un Occident décadent. Alcool, tabac, drogue douce, oisiveté et luxure: je menais une vie de stéréotype. Exit, tout ce qui avait fait de moi un être à part entière. Mais Pou-chkine avait écrit:

A qui pense et vit, l'impossible Est de sans mépris voir les gens Et vient troubler un coeur sensible Le spectre sans retour des temps. Celui-là plus rien ne l'enchante Des serpents sa mémoire hantent Le repentir est son enfer.

Voilà pourquoi je voulus un jour régénérer mes ailes ailleurs, loin du passé et loin de l’Occident. Comme Chateaubriand qui partait pour Jérusalem avec Virgile et Homère, j'avais avec moi Pouchkine et Tolstoï – et tant d'autres! – et Dostoïevski au fond de l'âme... J'errais comme un per-sonnage de Gorki, réprouvé par ce que je ne pouvais plus appeler mes semblables... Baillant, j’aperçus à quelques mètres une jeune femme, assise avec droiture à une autre table. Avec grâce et sobriété, elle re-posait sa propre tasse de thé. Je constatai que la mienne était froide. Me levant avec lourdeur, je m’approchai d’elle et lui de-mandai si elle avait du tabac. Elle leva ses yeux… Un regard empli de flammes vives et douces, couleur réminiscence... Je secouai la tête et entendit sa réponse. Elle n’avait pas de cigarettes, mais elle allait me mener jusqu’au tabac le plus proche. Se relevant et rassemblant ses affaires, parmi lesquelles un cahier de dessin qu’elle referma, dissimulant les mots et les ima-ges qu’elle y avait gravés, elle rajusta son manteau, son écharpe, je fis de même avec mon cache-col sanguin, et elle me guida.

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

105

Nous prîmes le bus, parmi le silence des usagers, jusqu’au centre-ville de Saint-Pé-tersbourg. J’achetai un paquet rouge vif aux enlumi-nures dorées de Rousski Stil et jetai celui de mes Davidoff dans la neige, qui accueillit cette tache sang de bœuf. Otant mes mou-fles à la fourrure noir encre, j’ouvris rapi-dement le plastique et saisit une cigarette entre mes doigts qui commenзaient déjà à gercer sous la morsure du vent. Puis je tendis la boîte cartonnée à la jeune femme slave. Elle refusa d’un geste poli de la main, avec un sourire. Je discutai avec la jeune femme. Elle semblait avoir une vingtaine d’années, pas plus - presque une enfant, pensai-je. Cela ne faisait pourtant que vingt-huit ans que j’arpentais la vie et ses rocailles terre de Sienne. Elle me dit habiter à Irkoutsk, près du lac Baïkal. Baïkal… Ce lac dont on parle tant… J’eus soudain l’envie de constater par moi-même sa beauté… Ce nom… Qui me rappelait, sans raison… Je lui mentis et lui dis que je devais m’y rendre aussi. Elle me regarda avec mé-fiance. J’inventais une histoire, des amis russophiles qui m’invitaient… J’y mis les mots et la rhétorique. Elle se détendit. Je lui demandai son nom. Je frémis en entendant la première syllabe, ces conson-nes, cette voyelle… Nadia me sembla l’un des plus beaux prénoms du monde. Elle demanda le mien.

"M.", dis-je

La discussion nous inspira l’idée de voyager quelques temps ensemble. J'avais évoqué ma passion – si un occidental peut savoir ce qu'est la passion! - pour la culture russe, et elle m’avait proposé de nous promener autour de quelques monuments d’ici et de Moscou. En prenant le train de nuit, nous pourrions y être dès le lendemain matin. Nous prîmes le chemin de la gare.Il m’est difficile de transcrire ce que l’on ressent en traversant Saint-Pétersbourg, cette ville bâtie pour singer un singe – l'Oc-cident – et qui paraît pourtant si russe... Il ne faisait pas si froid que l’occidental que j’étais l’avait cru de prime abord. Peut-être parce qu’il n’y avait pas de vent, cvent frais qui embrasse et qui mord... Nadia me mon-tra la Néva gelée. Je me penchai par-des-sus la rambarde pour tenter d’observer la glace, mais le fleuve était déjà recouvert par une neige qui ne disparaîtrait qu’au prin-temps. Dépité, je me redressai et pensai au Baïkal, ce fabuleux Baïkal qui s’offrirait à mon regard tôt ou tard… Nous reprîmes

la marche. Nadia me demanda pourquoi j’avais si peu de bagages en désignant mon petit sac à dos quasiment vide, juste quel-ques affaires de toilette. Je voulus lui expli-quer que j’essayais aussi d’abandonner un lourd fardeau qui me pesait depuis huit ans, trop longtemps, qui m’empêchait de vivre, que je venais chercher une autre existence, tout refaire, tout reconstruire, tout rebâtir, comme une cathédrale que l’on érige sur des ruines. Elle fronça les sourcils. J’allai répéter, mais je venais de compren-dre: pour la première fois, je lui avais parlé en français, ma langue originelle, le dialecte de mon passé. Je haussai les épaules. Elle observa un moment la pointe des bâti-ments, songeuse, et nous reprîmes la route. Nous prîmes le train pour Moscou. Quel-ques heures de trajet, une nuit parmi les fantômes immobiles. Et avec Nadia. Ses yeux tranquilles et animés, comme ceux d’un enfant qui observe le monde avec candeur et espoir. Comme un fleuve flamboyant qui parcourt les terres. Nous nous assîmes, l’un en face de l’autre. Le train démarra. Très vite, je sentis la fati-gue venir. Bercé par le regard de Nadia et par les doux cahots sur la voie ferrée, je me laissai aller à la somnolence… Un décor blanc. Angélique et lumineux. Immatériel. Deux silhouettes écarlates, un homme, une femme, se rapprochent et s’unissent, se fondent subitement l’une dans l’autre sur des draps immaculés qui accueillent la figure rubis. Tableau fugitif. Second plan, soudain, comme des photo-graphies jaunies que l’on fait défiler entre des doigts tremblants par le souvenir.Les corps ardents se sont séparés. L’étreinte a pris fin. La forme féminine recule lentement, fébrilement, tristement. Chute dans un néant infini et éternel. L’autre – moi – avance soudain, tend une main vers l’abîme. N’ai que le temps de voir disparaître le visage auréolé de feu. De vie. Ces traits si semblables à ceux de Nadia… Les miens déjà, ainsi que mon corps et mon être, perdent leur chaleur, jusqu’а ne ressembler plus qu’à une braise sombre et mourante. Fin de la torpeur. Le rideau du cauche-mar tombe pour en révéler un autre plus obscur, couleur d’opéra. Je rouvre les yeux. Cligne. Le regard embrasé de Nadia est posé sur moi, silencieux. Elle semblait s’amuser de ce battement de mes paupiè-res, ce tic né avec mes insomnies, huit ans auparavant. Mes lèvres se crispèrent en un sourire faible et douloureux. Elle demeura comme songeuse un instant, puis détourna

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

106

la tête vers le ciel. Quelques minutes plus tard, nous arrivions à Moscou. Une nuit de moins avant le Baïkal… Nadia me mena à un restaurant rapide. L’idée me rebuta de prime abord: le rou-geâtre des paquets de frites Mac Donald’s que j’essayais de fuir, cette décadence occidentale se répandaient-ils partout, fatalement, même ici, en Russie, dans cette Russie dans laquelle je croyais trouver un nouvel univers loin de ces inepties? Mais même cet avatar méprisable se trouvait glo-rieusement travesti dans ce royaume froid. Ici, c’était de vrais plats russes que l’on proposait, Pirojkis et compagnie. Je savou-rai ce goût du renouveau sous ma langue. Nadia semblait s’amuser de ma gloutonne-rie. Je contemplai son visage dans lequel brillait un foyer d’espoir dans le futur. J’eus un bref moment l’impression d’y voir scin-tiller un drapeau rouge, vif et agressif, cette faucille et ce marteau qui avaient portés tant d’hommes et de femmes qui rêvaient de réaliser un rêve, illusoire peut-être, mais un rêve. Le rêve. Nous sortîmes. Il devait être onze heures du matin. En traversant les longues rues blanches à travers le cortège de la foule, Nadia me montrait les monuments… Les cathédrales aux cimes enluminées… Les vieux quartiers que le gouvernement cherchait à circonscrire pour les détruire, disait-elle, emplie de regrets… Les bâti-ments… Les choses… Pourtant, tout incli-nait à l'occidentalisation – hélas! Moscou, rongée par les ronces amères et meur-trières du capitalisme qui phagocytent l'âme – et l'âme russe, surtout! Songer que la Russie a perdu la troisième guerre... Je m’en lassai finalement, préférant aux paysages trompeurs les expressions de ma belle russe, si belle… Son regard… Cette promesse du Baïkal dont les reflets devai-ent sembler bien pâles à côté de ceux qui miroitaient dans ses yeux… Le soir, après avoir fait quelques courses en la compagnie de cette étoile, mon Al-débaran, je découvris le Transsibérien. Une machine imposante, comme un vaisseau d’argent qui traverse les terres enneigées.Pendant les trois jours que durait le voyage, nous regardions souvent le paysage. Il me semblait y voir le passй de Nadia, celui que l’on percevait dans le fond de son regard, dans les traits de son visage. Ses boucles pareilles au cristal marin – dans l'éblouis-sement de ses vagues qui roulent au fond d'un inconnu lointain... Ce passé qui était celui de la Russie… Ce sang qui avait tant coulé pour un rêve de bonheur, pour une grande illusion… Cet espoir… Nous écri-vions parfois, chacun de notre côté. Elle

dessinait. De jolis dessins d’un ciel rempli d’étoiles, scintillantes comme son aura an-gélique... Mais le paysage! Du blanc, du blanc! Et sur ce blanc imprimé, le sou-venir des mille poètes... Toi mon pays, mon pays natal – la course folle du cheval – au ciel le cri des troupes d'aigles – la voix des loups dans la plaine – je te salue, ma patrie! — je te salue, forêt infranchissable! — le chant du rossignol à minuit – le vent, la steppe et les nuages!... Il n'y a plus rien à décrire après ces mots; il faut admirer. Nous tentions de discuter, aussi. Le deuxième jour, à la lueur amoureuse d’une bougie, nous faisions des croquis pour essayer d’expliquer ce que nous res-sentions, nos pensées. Peine perdue: nos références étaient trop éloignées pour que l’on puisse se comprendre réellement. Je crois juste que l’étoile portait la même symbolique d’espoir pour chacun de nous. Mais celles que je traçais au crayon étaient grises. Les siennes étaient déposées par une mine jaune, éclatante, lumineuse. Un jaune vivant. Songeur et envahi par la mé-lancolie, je soufflai. La flamme de la bougie vacilla, puis s’éteignit. Le troisième jour, quelques heures avant la fin du voyage en train, je regardai une dernière fois les paysages blancs défiler. Et je jetais de temps en temps des coups d’œil en direction de Nadia qui souriait en observant le ciel. Entre Nadia Mikhaïlovna et moi régnait le même abîme, me semblait-il, que celui qui s’étend entre la neige et la pierre, le même que celui qui apparaît entre les nuances du drapeau rouge et du rideau sombre du théâtre. Le néant face а l’espoir. Le Transsibérien s’arrêta finalement et nous sortîmes dans le froid polaire. Chaudement habillés, nous nous rendîmes sur le lac Baïkal après avoir pris un petit train rapide. Enfin… Ce Baïkal que j’avais tant attendu, ce Baïkal que j’avais considéré comme le symbole glorieux d’un renouveau, d’un printemps qui renaît au cœur de l’hiver froid de mon existence, de ma radieuse résurrection, après…! Nous posâmes le pied sur la neige et la glace qui craquait sous nos pas, comme des os blancs. Au milieu du lac, enfin… J’ouvris les yeux. L’hiver russe… Sur le lac Baïkal, je ne voyais nulle trace du ciel de brume des soirs d’hiver de Pouch-kine. Aucun infini. Aucune merveille. Aucun miracle… Qu’était-il, ce Baïkal? Finalement… Une immense mare d’eau gelée, rien d’autre. Un mélange âcre de mélancolie et de vide. Je jetai un œil sur le visage de Na-dia. Elle souriait, semblant savourer la sen-sation du vent froid qui agitait ses cheveux, son écharpe rouge vif. Que voyait-elle, elle, émerveillée, dans cette étendue de glace?

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

107

Je m’assis sur le grand étang. Enlevai mes gants. Plongeai mon visage entre mes doigts déjà rougis. Nadia me passa le bras autour du cou, s’approchant de moi. Je sentis pour la première fois le contact de sa peau sur la mienne. Si douce… Si belle… Je répondis à son regard inter-rogatif et implorant. Je lui racontai tout. Comment j’avais rencontré Nadège, dix ans auparavant. Comment nous avions vécu un bonheur immense pendant deux ans fabu-leux. Combien je l’avais aimée! Combien nous avions nourri d’espoirs, de feux dan-sants qui devaient brûler pour toujours, pour l’éternité, sans fin... Et surtout... Comment… Nous nous embrassions… Sans voir… La voiture… Ce chauffeur ivre… Je l’avais cherchée, Nadège… A terre… Elle se relève… Vivante! Et… Les flammes déchi-rantes et assassines… La voiture qui prend feu… Hurlement de douleur… Son visage défiguré, qui retombe, inerte… Si vite… Si terrible… Ce sang sombre qui coule, comme la mort de tout espoir, comme la mort de tous mes espoirs… Nadège! Huit ans! Huit ans que je ne vivais plus! Huit ans… Et elle, Nadia, au même prénom d’es-pérance, au même éclat dans le regard! Si ressemblant…

Je pleurais… Elle me serrait dans ses bras. Je savais qu’elle n’avait pas compris mon récit, mais elle ressentait ma souffrance… Mais Dostoïevski seul peut transcrire ce que ressent l'homme seul et étranger; Nadia n’avait jamais été si pro-che de moi… Et pourtant… Elle était si loin… Comme cette Nadège que je ne suis jamais parvenu à oublier… Nous quittâmes le lac Baïkal. Nadia m’amena chez elle. Dans la datcha de ses parents se côtoyaient trois générations et une abondance de sourires… Les enfants cessèrent de jouer pour m’accueillir à grands renforts de salutations enjouées. Son père, sa mère et les parents de ce dernier m’embrassèrent tous. Nadia discuta avec eux dans cette langue rapide et trouble qui était la sienne, dont je ne comprenais que quelques mots à la volée. Puis un homme ouvrit la porte, le visage affable et doux, et Nadia se jeta dans ses bras. Son mari lui caressa le ventre et je compris qu’elle aurait bientôt un enfant. Une

famille unie, joyau dans tous les mondes, joyau en Russie, pierre philosophale en Occident – vieux rêve, vieille chimère! Je n’étais pas à ma place. Apres avoir saluêet remerciй pour le thé qu’on m’avait offert, je repartis. Sur le lac Baïkal… Je n’étais pas chez moi ici. J’étais comme dans un rêve, mais ce n’était qu’une chimè-re, justement. Ce monde n’était pas le mien, mes maigres racines étaient ailleurs. Nadia n’était pas Nadège. Mes racines… Comme les jambes frêles et pâles de Nadia s’an-craient dans la neige rougie par le passé de la Russie pour mieux l’aider à avancer, suivant une étoile qui lui servait de guide,un idéal, les miennes baignaient dansla terre sombre de mon passé et de mon pays. Plus d'idéal chez nous; un tout est vanité s'est fixé en nos coeurs comme un рак – une écrevisse – ou un cancer. Un cancer contagieux!... Pourtant, ce que Saint-Pétersbourg avait refusé; ce que Moscou semble tant avoir perdu; ce rêve mythique que les mots des grands auteurs de là-bas – seuls! - parviennent encore à nous permettre de sentir dans les paysa-ges – je le voyais – mais dans Nadia seule, comme s'il s'était enfoui, inaccessible, derrière les yeux de la femme russe, cet idéal – l'âme russe – la russité!... Et entre cette lune rouge et l'Occident – il n'y a pas plus grand раскол... La guerre froide n'est pas terminée; mais ceux qui croient encore au vieux rêve se cachent; attendent; espèrent... Ils sont quelques-uns encore, éparpillés à travers l'empire de la Pieuvre; ils sont quelques-uns à haïr – et à comprendre encore la gran-deur de l'âme russe, ce jardin fertile dans lequel rejailliront mille fruits; ils sont pourtant tous devenus nihilistes; mais puisque tout est vanité, ils ont choisi le seul moyen de rendre notre séjour supportable – tout en restant humain. Je rentrai en moi. Je rentrai chez moi. Du regard pourpre de Nadia, je ne gardais qu’une chose, une seule chose, fragile, puissante: la rage de bâtir de nouvelles cathédrales. Comment oublier Bezymenski malgré tout, le cri unique de la foule que notre jeunesse n'a vu que sur des vidéos... "Ce monde, nous, nous allons le refaire!"; mais peut-on refaire les mondes brûlés? Горе, горе, горе...

* * * Sous la douceur des fantemes de co-tons qui volettent au gré des brises et des bourrasques, sous les étoiles et leurs mains tendues comme celle du Pas-seur qui amène le voyageur solitaire vers

Ah! Comme il m’était doux De regarder ses yeux Des yeux emplis D’amoureuses pensées!Et ces yeux clairs sont éteints, et dort d’un sommeil de tombe La belle jeune fille!

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

108

un autre monde en le gorgeant d'espoir, sous les constellations qui paraissent tou-jours tellement inaccessibles et que mon regard cherche - et auxquelles il revient toujours, comme celui d'un homme en quête des chimères illuminées de vie, les seules qui le portent finalement, filles d'un rêve essentiel et transcendant le cercle éternel des minutes mourantes, sous tout cela, minuscule, au milieu des terres en-neigées sur lesquelles dansent les brumes hivernales, la peau empourprée de froid et de félicité — j'errais. Cette terre est faite d'espoir et d'horreur. Sa beauté porte les hommes et déchaîne leur monstruosité. Tes appels, tes invoca-tions, sont autant de drapeaux rougeoyants qui montre le chemin d'un univers qui ne semble jamais se révéler. Le feu de tes doigts, du coeur de celui qui t'a aimêe et t'aimera toujours — celui qui se veut révolutionnaire, ces flammes unies détruisent les barricades ennemies, les adversaires, les peurs et les doutes. Mais elles finissent par se consumer quand la révolte face à la condition humaine s'achève, échec, pitoyable mouvement finalement si vain puisque rien n'a changé après tant d'erreurs de la part de l'homme. Seul son coeur se répand en cendres qui s'envolent vers nulle part. Toi, tu continues de porter en ton sein, sous la couche épaisse de la neige mor-dante, tes espérances. Et tu emportes au lointain le pont de lumière et le monde meilleur vers lequel il aurait dû laisser ce lien magique. Tu affectionnes le para-doxe et tu refuses la demi-mesure. Tou-jours, l'homme regrettera de ne pas avoir mis encore plus de volonté pour préserver

ce pays blanc et rouge. Ce pays qui exige la liberté malgré les chaînes d'acier qui en-taillent les chairs des membres de chaque être; on a voulu te la donner, mais chacun ne rend que plus esclave ce qu'il veut ren-dre libre... Pardonne-moi de n'avoir rien pu faire - mais je le paie du sacrifice de ce qui me restait de vie, aujourd'hui. Tu as conçu les fois les plus vives et taché de sang noir toute l'histoire d'un monde. Terre d'espoir et d'horreur... Mais elle est loin, maintenant. D'autres voyageurs erreront sur sa peau blanche — mais pour moi, elle n'est plus qu'un triste et regretté souvenir. Le vent qui caressait mon corps en un baiser et une morsure s'est enfui à l'heure du crépuscule. Où t'es-tu évanouie, ma terre de vie et d'espoir? J'ai marché si peu de temps sur tes chemins blancs, j'ai si peu combattu pour toi. Pensée de l'ailleurs, où vogues-tu? Tu ne m'as laissé qu'un désir, celui de tout recommencer, recommencer la marche, re-commencer la lutte, rebâtir tes monuments sur le sol instable et périlleux. Comme les anciens révolutionnaires qui ont voué leur vie à la Russie, je veux donner la mienne pour toi, terre de neige. Ce vent froid qui embrasse et qui mord... Un pays enneigé et brûlant de vie. Un pays de vie. Des pays semblables au fond d'eux. La passion de la Russie et l'amour d'une femme...

Songer aux brumes de Russie Où tant j'ai souffert, tant aimé Qu'est resté mon coeur inhumé...

enfer – ... mais tout cela souvent confère – Du charme aux choses que l'on dit

Festival Nicolas Gogol a Paris 2009Le

rapport litte

raire

109

C’est lors de lectures portant sur les relations entre la Russie et l’Europe que je découvris cette pensée de Winston Churchill : celui-ci voyait la Russie comme « un rébus enveloppé de mystère au sein d’une énigme « ; cette phrase m’intrigue et m’interroge à la fois. Ce large pays, en effet, a longtemps fasciné l’Europe occidentale par son art, par sa culture, et ce peut-être pour sa situation géographique, entre Europe et Asie. Cet Etat aussi grand qu’un continent a ainsi longtemps hésité entre deux influences culturelles opposées représentées par l’Orient et l’Occident ; la Russie s’est finalement tournée vers la culture occidentale, et c’est pourquoi il est possible de trouver des racines communes entre ce pays slave et les pays proches de l’atlantique, et ce particulièrement en littérature : les tsars, en effet, ne par-laient-ils pas français ?

Ainsi, la lecture d’œuvres d’auteurs russes comme Tchékhov, Dostoïevski, Pouchkine ou encore Nabokov m’ont permis de découvrir un pays qui n’est pas si différent du nôtre.

De nombreux ouvrages peuvent illustrer ce rapprochement. Ainsi, dans le roman Le Joueur, de Fédor Dostoïevski, toute la société semble vivre dans la frénésie du jeu, espérant à chaque mise s’enrichir. Le personnage principal, en effet, Alexis Ivanovitch, vit dans une famille endettée d’une telle façon que ses membres ne vivent plus que dans l’attente de la mort de la « babouchka «, riche comtesse qui leur apportera un immense héritage. Ainsi, au cours du récit, se personnage, influencé par le milieu dans lequel il évolue, sombre dans la démence du jeu, s’enrichissant, se ruinant à une cadence effrénée, sans pouvoir jamais s’arrêter…

Mais que cherchent véritablement ces hommes et ces femmes dans cette folie ? Car cet exemple n’est pas unique dans la littérature russe, et les auteurs du XIXème siècle font même de l’ivresse du jeu un sujet favori. Pouchkine lui-même, dans cette célèbre nouvelle qu’est La Dame de Pique (que son adaptation à l’opéra par Tchaïkovski m’a fait connaître) relate l’histoire d’un officier du génie, Hermann, qui est prêt à tout pour s’emparer d’une mystérieuse combinaison de cartes qui est censée le mener à la richesse… Les diverses nationalités des personnages de ces ouvrages mettent ainsi en évidence que ce thème est commun à tous les pays d’Europe et pas seulement à la Russie. Car ce que cherchent ces personnages, membres de la société du XIXème siècle, est avant tout la progression dans la hiérarchie sociale, pour pénétrer dans les plus grands salons de ce siècle-ci, entre autre. Cette ambition n’est pas inconnue aux lecteurs français : ainsi, Stendhal dans Le Rouge et le Noir met en scène un jeune homme ambitieux, Julien Sorel, qui use de son hypocrisie pour parvenir à ses fins. Rouge et noir… n’est-ce pas aussi les couleurs sur lesquelles les joueurs peuvent miser à la roulette ? Ainsi, le lecteur qui découvre la littérature russe n’est pas dépaysé devant ces œuvres qui lui permettent d’élargie sa vision de la société des épopées napoléoniennes. La littérature russe présente donc en effet un « intérêt historique «.

Mais là n’est pas la principale force de cette littérature. Ses écrivains savent se détacher de cette dimension qu’il pourrait leur être attribuée, la dépasser par leur talent, par le tra-gique mélancolique et le comique de leurs œuvres. Dans Le joueur, en effet, malgré l’exis-tence de ce cycle infernal, qui représente l’ivresse du jeu, Fédor Dostoïevski sait rendre son récit amusant, et de telle manière que le lecteur ne peut retenir son rire. Il ne le peut en tout cas lorsqu’il découvre par la magie de l’écriture les visages livides et décontenancés du général et de sa famille, lorsque ceux-ci trouvent dans leur salon la mourante « babouchka «, pleine de vigueur et d’énergie. Elle, si frêle et si fragile pour son âge détient en fait plus de pouvoir que tous les autres personnages réunis, et le fait qu’elle profite de son pouvoir à force d’invectives dirigées contre le général qui ne peut rien contre cette véritable furie déclenche le rire du lecteur, médusé. Ce comique de situation pourrait représenter à lui seul toute la force de ce livre qui oscille entre comique et tragique, mais l’auteur sait « varier les plaisirs «. Alexis Ivanovitch est effectivement tombé amoureux de la belle-fille du général mais ne peut réaliser son rêve, qui est de l’épouser, en grande partie à cause de son man-que d’argent. Là sont d’ailleurs les grands débuts de l’existentialisme, car dès le moment où il comprend qu’il ne réalisera jamais son rêve, il se désintéresse complètement de sa vie et de sa ruine, à Paris par exemple ; nous nous interrogeons alors sur le but de son existence, qui semble vouer à une fin tragique, la folie. Ainsi, la fin de ce roman passionne le lecteur, qui voit sombrer le personnage dans l’ivresse du jeu. Le lecteur aimerait intervenir, sauver le personnage du désastre, mais cela est bien entendu impossible, et le personnage ne

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

112

ПУБЛИКАЦИЯ В ¹5 ВЕСТНИКА АН РФ (ноябрь)Гл.редактор Гуревич А.М.

Владимир Рекшан

«Гоголевский фестиваль в Париже»

31 марта – 1 апреля в Париже прошел Гоголевский фестиваль, посвященный 200-летию со дня рождения великого пи-сателя. В мероприятие, организованным франко-русским литературным комите-том приняли участие авторитетные спе-циалисты по творчеству русского класси-ка, популярные писатели из Франции и России, художники, музыканты.

День ученыхСобственно, франко-русский лите-

ратурный комитет — это несколько энтузиастов, поставивших своей це-лью продвигать современную русскую литературы в западно-европейское информационное пространство, сбли-жать литературные сообщества России и Франции, стимулировать проявления интереса французского читателя к ли-тературе современной России. Юбилей Гоголя оказался хорошим поводом по-казать парижской публике лучшие силы. Целый год ушел на поиск средств, со-ставление плана и приглашения достой-ных. Писатели – товар штучный. Собрать их в одну команду дело почти неподъ-емное. Автор данного сообщения имел непосредственное отношение к менед-жированию проекта и знает, с какими

проблемами пришлось столкнуться. Но все получилось на удивление удачно. Имя Гоголя открывало сердца и двери. Все без исключения дипломатические представительства Франции на терри-тории России, к которым обращались будущие участники фестиваля за шен-генской визой, были благожелательны и заинтересованно помогали соискателям. Но успешным этот амбициозный проект стал возможен только после поддержки его Фондом «Русский мир».

Сам фестиваль открылся 31 марта в амфитеатре легендарной Националь-ной школы L′ENA на авеню Обсерватуар напротив Люксембургского сада, и в приветственной речи франко-русского литературного комитета прозвучало обо-снование того, почему ученые и писа-тели собрались в Париже. Оказывается (многие этого не знали), когда в Москве в 1909 году праздновали столетие со дня рождения русского классика, из Франции прибыла большая делегация. В Париже, как известно, Гоголь написал значитель-ную часть поэмы «Мертвые души»…

После протокольной части место в пре-зидиуме заняли докладчики, представ-ленные крупнейшим европейским специ-алистом по русской литературе Жоржем Нива. К сожалению, мы можем привести лишь несколько цитат, надеясь на то, что даже такое скромное цитирование даст представление об интеллектуальной на-полненности представленных докладов.

Профессор Манн, «Парадокс о Гоголе»:

«При жизни Гоголя, да и в течение мно-гих десятилетий позже, никто бы не по-думал, что двухсотлетие со дня его рож-дения будет отмечаться как культурное событие мирового значения. Белинский в 1842 г. писал: «Где, укажите нам, где веет в созданиях Гоголя этот всемирно-исторический дух, равно общее для всех народов и веков содержание? Скажите нам, чтобы сталось с любым созданием

Festival Nicolas Gogol a Paris 2009Le

rapport litte

raire

113

Гоголя, если б оно было переведено на французский, немецкий или англий-ский язык? Что интересного (не говоря уже о великом) было бы в нем для фран-цуза, немца или англичанина?» Позднее французский литератор Мельхиор де Вогюэ высказывал надежду, что в буду-щем у каждого образованного читателя рядом с Дон Кихотом» Сервантеса будет стоять том «Мертвых душ». Кажется, это время уже наступает».

Профессор Жорж Нива «Кто и что вы-шло из «Шинели» Гоголя»: «Мертвые души потому «поэма», что вещи у Гоголя всегда приобретают некий мистический статус. Писать для Гоголя — это прежде всего взять и описать вещь, дом, ули-цу, самовар... Другими словами уметь смотреть. Самый простой предмет может стать неким целым, а это малень-кое целое в свою очередь становится фрагментом другого и большего целого, вплоть до контуров самого Целого.

Наблюдение ведет к созерцанию. Так оно и есть у великих мистиков, так оно и есть у великих художников. Гоголев-ское созерцание вещей ведет к Сезанну, к Прусту, к мистической конкретности Роб-Грийье». Сергей Бочаров, «Пара-докс негативной антропологии Гоголя»:

Сергей Гончаров, «Между проповедью и исповедью»: «Жизнетворческие задачи Гоголя, стремление словом «произвести доброе влияние на общество» поставило перед ним проблему эффективности и силы действия художественного и рели-гиозного дискурса. Стремление сказать прямое слово, призыв к воскрешению жизни на христианских началах не сдела-ли из Гоголя проповедника, но не уни-чтожили в нем литератора».

Леонид Гаккель, «Н. В. Гоголь и музы-ка»: «Среди русских писателей-классиков нет ни одного, кто бы казался более легкой добычей для театральной и про-граммной музыки, чем Гоголь. Покоряю-щие сюжеты (анекдотические и фанта-стические), ярчайшая интонационная окраска литературного языка – все это манило неудержимо. Но нет и ни одного писателя, который ускользал бы от своих музыкальных интерпретаторов с таким же постоянством».

Игорь Волгин, «Гоголь и Достоевский»: «Нравственный максимализм русской литературы идет от Гоголя. Его родовые черты властно проступают в ликах Тол-стого и Достоевского. Им троим мало одной литературы; они пытаются уста-новить новое соотношение между искус-ством и действительностью. Они хотят воссоединить течение обыденной жизни

с ее идеальным смыслом, сделать этот смысл мировой поведенческой нормой. Эта попытка прорваться к читателю сквозь литературу».

Наталья Грякалова, «ХХ век открывает Гоголя»: «Гоголю вообще невозможно поставить хорошего памятника». «Гоголь, изваянный в бронзе, – задача неразре-шимая», – утверждает Розанов. Почему? Как соединить в бронзе лирика и реа-листа, каковым Гоголь являлся? Какой период его творчества запечатлеть – пе-риода малороссийских повестей, петер-бургских фантасмагорий или религиоз-ного мистицизма «Избранных мест»?

С интересом было выслушано и вы-ступление директора Института филосо-фии Академии наук Украины Мирослава Поповича на тему «Семантика образов Гоголя»

Интересно заметить, что профессор Гаккель так увлекся выступлением и ответами на вопросы, что чуть не опо-здал на самолет, вылетавший в Санкт-Петербург. Соединение высот литера-туроведческой и философской мысли, перемежающиеся дежюнерами и дине-рами, создавали пьянящую обстановку духовного единства. Ученые мужи читали заранее подготовленные тексты, а публика, французского и русского про-исхождения благодарно внимала доклад-чикам.

Не обошлось и без курьеза. В конце первого рабочего дня, начавшись в пре-зидиуме, а затем распространившись и на зал, запылала дискуссия. Как из-вестно в 1909 году в Москве установили памятник Гоголю (скульптор Андреев). В сталинские времена мрачный образ писателя, закутавшегося в шинель, заме-нили на советский монумент (скульптор Томский), убрав депрессивную скуль-птуру в сквер возле дома, где писатель скончался. Памятники находятся непо-далеку друг от друга, и между ними идет молчаливое противостояние, в которую недавно вмешалась общественность. Нужно ли возвращать памятник Андреева на прежнее место? Что делать с памят-ником Томского? Профессора довольно страстно отстаивали разные точки зре-ния, а местные слушатели внимали этому сугубо российскому спору с изумлени-ем. Наше вечное желание что-нибудь переименовать или кого-нибудь пере-захоронить французам, чтящим свою историю в ее многообразии, не понятно. Но интересно. Правда и у них роняли Вандомскую колонну и сносили конные статуи королей. Но это все дела давно

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

114

минувших дней. Выступления синхронно переводили через наушники, и динамика речей и спора не теряла остроты.

День писателей1 апреля, собственно сам День рож-

дения Гоголя, был отдал писателям. До перерыва в президиуме под председа-тельством Даниель Саленав находились французские писатели, точнее сказать, писательницы Ноель Шателе, Лиан Гийом, Мари-Луиз Одиберти, Беатрис Клеманже, и речь зашла о судьбах рома-на. Постепенно в дискуссию включились, сидящие в зале. Прозвучало мнение, что важнее не то, каким будет роман, а то, где он окажется. Эпоха Гуттенберга, связанная с возникновением печатной книги, похоже, закончилась. Информаци-онная революция породила множество новых носителей. Телевидение, Интер-нет, аудио-книги и т. п. значительно по-теснили и традиционную книгу, и роман, как наиболее важную часть литературы. Как выжить литературе в новом инфор-мационном пространстве? Французская и русская публика довольно страстно обменивалась мнениями, забыв о столах с дежюнером, накрытых в фойе.

После перерыва в президиум пере-местились писатели из России. Но перед началом работы в пространстве перед сценой появился мужчина средних лет, представился Герасимом, сказал, что он ученик Марселя Марсо, что его попросил выступить на фестивале Вячеслав По-лунин. Актер мастерски исполнил пан-томиму на тему гоголевской «Шинели», чем удачно подготовил атмосферу перед выступлениями россиян, которые по очереди выходили к микрофону и произ-носили короткие спитчи на тему «Гоголь и современность».

Автор данного сообщения начал пер-вым и сказал: «Когда оказываешься на территории Гоголя, то понимаешь,что все возможно, любое буйство фанта-зии». Он рассказал, как вел переписку с юбиляром, написав Гоголю два письма, и опубликовал их в одной из газет Санкт-Петербурга. И Гоголь прислал ответ. Этот ответ и был прочитал. При-сутствующие с некоторым содроганием узнали о том, что к нам едет Ревизор.

Французский специалист по творче-ству Сервантеса Жан Канаваджо отве-тил: «Когда Пушкин обсуждал с Гоголем идею написания «Мертвых душ», то он размышлял о Сервантасе. Пушкин счи-тал уместным включения в книгу своего младшего коллеги эпизода, в котором

Чичиков раскрывает свое планы-мечты. Ведь Чичиков, как и Дон-Кихот, — это классический образец конфликта между повседневной реальностью и мечтой. И результатом этого конфликта становит-ся смех. Если Дон-Кихот смешен своими запоздалыми рыцарскими идеалами, то Чичиков вызывает смех преждевремен-ной буржуазной аферой.

В игровом ключе выступил писатель Сергей Носов: « Недавно в магазине на Невском проспекте я приобрел продукт «Гоголь. Карамель сливочная. Поэма в сливочном вкусе». Конфета была проде-монстрирована присутствующим. Далее последовала талантливая импровизация на тему товарности произведений клас-сика.

Несколько умерил игровой стиль круглого стола Герман Садулаев. «Пи-сатель – по его мнению, – это вообще тот, кто видит» А что увидел Гоголь? Он увидел несущеюся Россию-тройку, а в ней — мертвые души.

Валерий Попов постарался придать разговору толику лирического чувства: «Смешное и грустное соединяет людей гораздо верней, чем гордость и сила. В смешном и грустном – великая че-ловечность. И пока Гоголь с нами – мы останемся людьми».

Писатель Владимир Шаров постарался раскрыть причину внутренней трагедии гения Гоголя: «И в книгах он всегда хотел писать светлое и прекрасное, быть учите-лем и творцом идеального и чистого, гар-монии, красоты, правды, а удавались ему одни карикатуры, почти дьявольские по точности и верности фигуры, явная не-чистая сила во плоти, только зло удава-лось ему писать талантливо, только фарс удавался ему, и когда перед смертью он сжег последнюю часть «Мертвых душ», это было его признанием, что писать и изображать он может лишь нечистое и неправедное в людях».

Чтобы полнее раскрыть содержание выступлений довольно большой делега-ции российских писателей, имеет смысл привести еще несколько цитат.

Сергей Шаргунов: «Гоголь – это небы-валый сверкающий язык, великолепный юмор, изумительная занимательность, это чувства, быт, точный и тонкий психо-логизм, красота, добротолюбие, честь, молитва, это дымчатая вишня во цветуи дымящиеся пампушки с вишней. И все-таки еще страх, страх, страх…»

Алексей Грякалов: «Сорочинской ярмарке» речь идет о принципиальной бесформенности: одной из черт русского национального характера с достаточно

Le rap

port litte

raireFestival Nicolas Gogol a Paris 2009

115

давних времен считалось именно отсут-ствие интереса к форме – бесформен-ность, расплывчатость, незаконченность…»

Сергей Солоух: «А потому чудесен и пре-красен Николай Васильевич Гоголь, певец этого вечного и неизбежного. Слабости, нелепости, неуклюжести и высшего про-явления разнообразной общечеловеческой ерундистики – обыкновенной глупости».

Михаил Бутов: «Можно не сомневаться, что появись сегодня подобный Гоголь (да еще где-нибудь в глубинке), он не будет востребован вообще никак, даже в российских «культурных столицах».

Объем текста не позволяет дать харак-теристику всем участникам, но, можно с уверенностью заявить, что все авторы проявили старательность и изобрета-тельность при подготовке спичей. В ре-зультате полномасштабной работы было установлено, что наш классик абсолютно современен, а в условиях экономическо-го кризиса, порожденного действиями мирового чиновничества, еще и чрезвы-чайно актуален.

В фойе перед амфитеатром разме-стилась выставка работ иллюстраторов Гоголя Сергея Лемехова и Николая При-деина. Тут же были вывешены и картины Николая Копейкина из его известной серии про слонов. Сами слоны прямого отношения к Гоголю не имели, но были красивы, многочисленны и гротескны, от-четливо перекликаясь с «Петербургскими повестями». Тут же расположились стен-ды с выставкой русских книг, изданных французскими издательствами за по-следние несколько лет. Особый интерес участников чтений и гостей фестиваля вызвала выставка фото-работ студентов Сорбонны. Под руководством Сары Бель-монт, собравшейся писать докторскую диссертацию о Гоголе, студенты нашли и сфотографировали места, связанные с пребыванием русского классика в Пари-же. На основе этого фото-исследования Франко-русский литературный комитет планирует обратиться к властям Парижа с предложением подобрать место для размещения мемориальной доски.

Следует также отметить, что пока шла работа писательского дня в мэрии YI округа столицы Франции по приглаше-нию мэра г. Лекока российские ученые выступили с лекциями о гоголе на рус-ском языке.

К сожалению, на фестивали не появи-лись представители российских средств массовой информации. Позднее, на дипломатическом приеме в посоль-стве журналисты отшутились, сослав-шись на «свободу прессы».

Вершины дипломатииДипломатическим апофеозом случив-

шегося стал прием в резиденции посла Российской Федерации на улице Грен-нель. Это, надо заметить, настоящий дворец с золочеными потолками, широ-кими мраморными лестницами и роялем «Стейнвей» в главном зале. Дипломаты, писатели, ученые, лицеисты, художники, представители парижской обществен-ности, любители русской словесности, литературные критики и… даже прямые потомки юбиляра уселись посреди тор-жественно освещенной залы и выслу-шали речь посла г. Орлова. Далее слово взяла хозяйка приема председатель Франко-русского литературного коми-тета Ирина Рекшан: «Мы хотели, чтобы эта дата стала настоящим праздником, достойным гения Гоголя, русской литера-туры и русской культуры».

Можно смело сказать, что последую-щее появление Сергея Стадлера, испол-нившего несколько скрипичных компози-ций, стало неоценимым по красоте и щедрости подарком фестивалю от Петербургской Консерватории.

Официальную часть завершило подве-дение итогов конкурса среди парижских лицеистов на лучшие сочинения о русской литературе. Почетный ректор Университета Парижа сказала: «Сегод-няшняя молодежь и читает классиче-ские литературные произведения, и обращается к ним, как к мерилам прав-ды и неправды в острые минуты своей жизни». Финалисты конкурса получили призы и ценные подарки, а победителя с родителями наградили поездкой в Санкт-Петербург с именной экскурсией в Эрмитаж и Русский музей.

Вкусные блюда фуршета и мягкие вина окончательно смягчили нравы и все поми-нали Николая Васильевича Гоголя слова-ми полными искренней признательности.

Парижская весна2 апреля подарило солнечную и летнюю

погоду, одновременно напомнив при-шельцам из дождливой России о реали-ях сегодняшнего дня. Встречу лидеров «двадцатки» Париж отметил массовыми народными манифестациями разного толка. Возле Сорбонны митинговали за либеризацию Ирана, по Елисейским по-лям шли какие-то военные ветераны с флагами, а по бульвару Монпарнас прошла внушительная колонна студентов и профессоров. Демонстранты требовали что-то в поддержку университетов, а также сохранения профессорам зар-платы в 3 тысячи евро. Русские профес-

Лите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

116

сора тоже было порывались поддержать требование и влиться в колонны, но по российской застенчивости делать этого не стали.

Не ясно, чем закончится история с про-движением русской литературы на за-падные рынки, но можно смело сказать, что выступавшие на Гоголевском фести-вале были внимательно выслушаны.

РезюмеДля европейской цивилизации созда-

ние общего культурного пространства необходимо, хотя бы для более эффек-тивного противодействия внешним вы-зовам, с которыми столкнулась в новом столетие наш континент. Это очевидно. Но культурное пространство, без равно-правной конвергенции литератур невоз-можно. И здесь речь идет, скорее, не о классике, бесспорно остающейся опорой интеллектуального диалога, а о литера-туре современной. Постоянное взаимное

«прочтение» избавляет от сложившихся стереотипов. А именно ложные стерео-типы мешают народам и странам со-трудничать ко взаимной пользе. При взаимном «прочтение» националь-ные литературы становятся богаче, впитывая эстетические, стилистические и прочие открытия соседей. А ощущение коллективной литературной «мощи» при-даст уверенности всей большой Европе в новом глобальном мире информацион-ного общества.

Фестиваль закончен. «Закончен бал, погасли свечи». Хочется верить — это только начало. Разговор о современной русской литературе впереди. А такой разговор – начало интереса к России двадцать первого века.

ПриложенияЛ

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

118

Приложение 1Электронное приглашение гостей чтений

irinarekchan@hotmail.comcomlit@hotmail.com

INVITATION

Le Comité littéraire franco-russe a l’honneur de vous inviter au festival Gogol à Paris:31 mars et 1 avril 2009 Journées GogolENA, amphithéâtre Parodi2, avenue de l’Observatoire Paris

31 mars 10-17hConférences en français avec la participation de nombreux spécialistes.1er avril 10h-17hTables rondes en français sur le thème «Tant qu’il y aura des romans». 1er avril à 18.00h Conférence en russe sur Gogol à la mairie du VIe arrondissement.

comite

FRANCO-RUSSElitteraire

Festival Nicolas Gogol a Paris 2009Le

rapport litte

raire

119

Приложение 2Персональное приглашение французскимписателям принять участие в круглом столе чтений «пока существует роман»

Madame, Monsieur,

C’est en tant que présidente du Comité littéraire franco-russe que je vous propose de participer à la célébration du Bicentenaire de la naissance de Gogol. Elle aura lieu les 31 mars et 1er avril 2009, dans l’amphithéâtre de l’ENA (2, avenue de l’Observatoire, 75 006 Paris). Vous trouverez sous ce pli, une documentation en détaillant le programme. D’ores et déjà, je peux vous préciser que

le 31 mars sera consacré à une conférence donnée par des spécialistes de Gogol et de son œuvre. Le 1er avril verra une rencontre entre

des écrivains russes et français. Nous les inviterons à s’exprimer, autour d’une Table ronde «Tant qu’il y aura des romans «sur la conception qu’ils ont de la littérature du XXI ème s., la leur. Cela, au travers de leurs œuvres et de leurs préoccupations. Il est peut être temps d’entendre, après que tant de personnes se sont exprimées à propos de la littérature d’aujourd’hui, l’avis des auteurs, de ceux qui mettent en œuvre cette mutation. L’idée du Comité est de profiter de l’occasion offerte par la célébration du bicentenaire de l’auteur éternel et universel qu’est Gogol, pour échanger des idées, des opinions, des réflexions à propos de la littérature qui est en train de prendre son essor en Russie comme en France.

Que signifie aujourd’hui, à l’heure de la mondialisation, une littérature nationale? Quelle force d’impact sur la littérature

possèdent les nouveaux moyens de diffusion des œuvres littéraires ? Il ne faudrait pas que, pour l’heure, le livre

nous cache plus longtemps la littérature. Alors que l’occasion de cette rencontre nous est offerte de s’exprimer en toute liberté, face à face, de vive voix entre confrères.C’est dans cette intention que le Comité

littéraire franco-russe à Paris a invité des écrivains russes qui représentent le plus justement la littérature russe actuelle à rencontrer des auteurs français partageant sans doute, sous d’autres cieux, les mêmes préoccupations qu’eux.

Cette Table ronde sera, si vous acceptez de vous joindre à nous, ce que vous en ferez. Faites-nous savoir le plus tôt possible

si vous acceptez de vous joindre pour réfléchir ensemble à votre avenir d’écrivain et à celle des littératures russe et française qui cousinent harmonieusement depuis quelques siècles.

Attendant de votre part une réponse rapide, sinon urgente, acceptant notre invitation, nous vous prions, Madame (Monsieur), d’agréer nos salutations les plus distinguées.

Irina RekchanPrésidente

ПриложенияЛ

ите

рат

урны

й о

тчет

Фест

ива

ль Н

ико

лая

Гого

ля в

Пар

иж

е

120

Приложение 3 Анонс о фестивале

Франко-русский литературный Комитет готовит фестиваль Н. В. Гоголя в Париже в честь двухсотлетия со дня рождения писателя. В России это событие имеет национальное значение. Давние и пло-дотворные творческие отношения между нашими странами, исключительная роль Франции в мировой современной куль-туре и ее интерес к культуре России побудили нас пригласить французское общество присоединиться к празднова-нию столь важной литературной даты. Фестиваль включает: литературную

программу: гоголевские чтения, изда-ние произведений русских современных авторов – лауреатов Премии Гоголя, салон книг русских авторов, изданных во Франции, ретроспективный показ кинофильмов по произведениям Гоголя, выставку иллюстраций к произведениям Н. В. Гоголя, конкурс лицеистов Франции на лучшее сочинение о русской литера-туре и музыкальную программу: вечера симфонической музыки, написанной на произведения Н. В. Гоголя, в исполнении оркестра Санкт-Петербургской государ-ственной Консерватории под руковод-ством С. Стадлера, , На чтения мы приглашаем известных

российских и французских писателей и философов, а также крупнейших спе-циалистов по творчеству Гоголя. Музы-кальная программа Фестиваля готовится

под руководством Президента междуна-родного фестиваля консерватории Л. Волчек, среди музыкантов – студентов Консерватории - лауреаты престижных музыкальных конкурсов. В наши цели входит представить

современную литературную Россию, напомнить о прошлых замечательных традициях. Мы задумываем фестиваль живым и содержательным, высокого интеллектуального и творческого уровня и стремимся сделать его также интерес-ным для молодежной публики. Особое значение придается освещению

Фестиваля в средствах массовой инфор-мации, начиная уже с его подготовитель-ных мероприятий. Мы нацелены через освещение этих мероприятий в СМИ побудить французскую публику к раз-говору о России и о русской культуре. Уже есть договор с французским «Радио Классик» о репортажах, освещающих подготовку студентами петербургской консерватории музыкальной програмы Фестиваля. Россия заинтересована в творческом

диалоге, особенно с Францией, с кото-рой нас связывает давние и богатые тра-диции взаимного влияния. Задуманный нами фестиваль Н. В. Гоголя в Париже станет еще одним этапом, призванным упрочить эти связи и традиции.

Festival Nicolas Gogol a Paris 2009Le

rapport litte

raire

121

Приложение 5Участники гоголевского фестиваля (Россия)

Писательский день

1. Бутов Михаил, писатель, зам. глав-ного редактора журнала «Новый мир», лауреат премии «Русский Букер» (роман «Свобода»)2. Грякалов Алексей, писатель, доктор

философских наук, автор книги прозы «Последний святой» и романа «Раненый ангел» 3. Долгопят Елена, писатель, сцена-

рист, автор многочисленных журнальных публикаций, книг «Тонкие стекла» и «Гардеробщик»4. Иличевский Александр, писатель, ав-

тор нескольких поэтических и прозаиче-ских книг, лауреат премии «Русский Бук-кер» (роман «Матисс»), финалист премии «Большая книга» (роман «Ай-Петри»)5. Ключарева Наталья, писатель, лауре-

ат премии «Дебют» в номинации «Поэ-зия», лауреат премии Юрия Казакова, автор романа «Россия: общий вагон»6. Лукьянов Алексей, писатель, лауре-

ат Новой Пушкинской премии (роман «Спаситель Петрограда») в номинации «За новаторское развитие отечественных культурных традиций»7. Малышев Игорь, писатель, автор

книги «Лис»8. Носов Сергей, писатель, драматург,

финалист премии «Русский Букер» (ро-ман «Хозяйка истории»), лауреат Гого-левской премии (роман «Грачи улетели»)9. Попов Валерий, писатель, автор не-

скольких десятков книг прозы, лауреат многих литературных премий, учреди-тель Гоголевской премии 10. Прилепин Захар, писатель, публи-

цист, лауреат литературной премии «Ясная поляна» (роман «Санкья»), «На-циональный бестселлер» ( роман «Грех»)11. Рекшан Владимир, писатель и рок-

музыкант, публицист, лауреат Гоголевской премии ( роман «Ужас и страх»), премии журнала «Фуз» (книга «Самый КАЙФ»)12. Славникова Ольга, писатель, критик,

лауреат премии «Русский Буккер» (роман «2017»)13. Рыбакова Мария, писатель, фило-

соф, автор многих журнальных публика-ций и нескольких книг прозы, номиниро-валась на премию «Русский Буккер»

14. Советов Владимир, писатель, автор книг «Папа Заппа», «Шизгара», «Клуб Одиноких Сердец Унтера Приши-беева», финалист премии «Анти-Букер»15. Шаманов Алексей, поэт, драматург,

прозаик, автор книг «Коллекция отраже-ний», «Ассистент»16. Шаргунов Сергей, журналист, про-

заик, критик, лауреат премии «Дебют», автор романа «Малыш наказан»17. Шаров Владимир, писатель, автор

шести романов, один из которых ( «Будь-те как дети») выдвигался на премию «Большая книга»18. Шпаков Владимир, писатель критик,

автор нескольких крупных журнальных публикаций и книги «Год петуха».

2010La restitution des jardinsde Pеtersbourg

Восстановление садовПетербурга

Санкт-Петербург – город не только вели-чественных дворцов и каналов, но и кра-сивейших парков и садов. Всем известны Царское село, Павловск, Петергоф, но не менее прекрасны и старинны сады, рас-положенные в сердце Петербурга.

В самой близости с бурлящим жизнью Невским проспектом под тенью Казан-ского собора Государственный педагоги-ческий университет, основанный еще в 1797 году русским царем Павлом 1, от-крывает картину своего прекрасного го-родского парка, блистающего в кружеве крон столетних деревьев. Парк входит в старинный архитектурно-парковый ан-самбль Университета, расположенного на одной из сторон Золотого Треугольника, опирающегося на набережную реки Мойки.

Согласно одному из Указов петровской эпохи всякое строительство дворцов в этой части Санкт-Петербурга должно было сопровождаться разбивкой парков и садов, что и исполнялось с особым ве-ликолепием. Императрица Мария, оценив гармонию, рождаемую красотой и площадями этих садов, создала об-разцовый Сиротский дом, объединив несколько усадеб и осуществив необ-ходимые работы по созданию единого архитектурно-паркового ансамбля. В дальнейшем на месте Сиротского при-юта был создан Педагогический Универ-ситет и по наши дни — престижное госу-дарственное высшее учебное заведение, в котором обучается 25 тысяч студентов. В Университете размещена кафедра ЮНЕСКО, премьер министр России Вла-димир Путин посетил Университет в дека-бре 2009 года.

Сады архитектурно-паркового ансам-бля Педагогического университета — это не сады спящей красавицы. Они напол-нены жизнью студентов, пересекающих их, работающих, мечтающих и прогулива-ющихся в них. Но более чем двухсотлет-ний парк нуждается в особой заботе, а теперь уже и в реставрации, еще бо-лее верно, в спасении, оказавшись в та-ком состоянии из-за недостатка средств и отсутствия традиции меценатства.

Чтобы вновь зажить полнокровной жиз-нью и приобрести свой истинный блеск парк нуждается в заботливом и благоде-тельном партнере. Наградой станут глубо-чайшая благодарность студентов и педа-гогов Университета и всех петербуржцев. Сады на Мойке — один из наиболее доро-гих им символов Санкт-Петербурга. Этот жест будет широко известен и останется навсегда в памяти будущих поколений россиян.

Год Франция – Россия 2010 должен стать моментом, избранным для того, чтобы эта мечта обратилась в быль.

2011Ленинград – спасительСанкт-Петербурга

Leningrad-le saveur de Sainte-Petersbourg

С 20.01.11 по 27.01.11 в Париже состоится Неделя памяти Ленинграда. Организатор — Франко-русский литературный Комитет. Блокада Ленинграда — одно из наиболее важных исторических событий ХХ века остается малоизвестным во Франции, достойной и готовой знать об этом событии больше. Рассказать французам о Блокаде Ленинграда — цель Недели памяти.

Программа Недели включает:

1. Философский семинар с участием фи-лософов Франции, России, Германии и Израиля

2. Выставка о блокадном Ленинграде, ор-ганизованная совместно с Санкт-петербургским музеем блокады Ленинграда

3. Встречи блокадников и писателей – авторов произведений о блокаде французскими школьниками

4. Торжественный ужин в честь снятия блокады 27 января 2011 года в Посольстве России во Франции

5. Исполнение Симфонии Шостаковича

6. Трансляция по радио Франции музы-кальных произведений российских ком-позиторов, написанных в честь Великой Отечественной войны

7. Конкурс лицеистов Франции на лучшее сочинение об истории Ленинграда

8. В России: творческий конкурс на луч-шее художественное (литературное, ки-нематографическое, музыкальное, теа-тральное), документальное произведение, историческое исследование о блокадном Ленинграде

9. Издание (электронная версия) текстов российских писателей о блокаде – участ-ников Недели

Мы приглашаем Вас принять участие в неделе памяти Ленинграда в Париже.По всем вопросам обращаться к Рекшан Ирине Юрьевне(Тел. 0620465277, irinarekchan@hotmail.com)

2011150 ans de l'anniversaired'Anton Tchеkhov150 летсо Дня РожденияАнтона Чехова

По предложению Российской Федерации в ноябре 2009 года 35-я сессия Генеральной конференции ЮНЕСКО утвердила в качестве памятной даты 2010-2011 годов 150-летие со дня рождения писателя А.П.Чехова (1860-1904 гг.).

Программа мероприятий:

январь Премьера спектакля «Вишневый сад».Торжественный вечер, посвященный 150-летию со дня рождения А. П. Чехова

мартV Международный конкурс детского рисунка «А.П. Чехов и герои его произведений»

апрельВыставка иллюстраций к произведениям А. П. Чехова

майЛитературные чтения росийских писателей

сентябрьIV кинофорум «На родине А. П. Чехова»