8

МаргариТа корзо

[ Числа ]

Серия основанав 2013 году 

1выпуск

Бахыт Кенжеев

Странствия и

стихотворений

КиевLaurus2013

ББК 84Р7-5 К 83

Кенжеев, Бахыт. Странствия и 87 стихотворений. — К.: Laurus, 2013. — 176 с. — (Серия «Числа», вып. 1)  Бахыт Кенжеев — один из самых известных и титулованных русских поэтов конца ХХ – начала ХХI века. Родился в 1950 го-ду в Чимкенте. Закончил химфак МГУ. В начале 1970-х вме-сте с А.  Сопровским, С.  Гандлевским и А.  Цветковым стал учредителем поэтической группы «Московское время». Лауреат нескольких литературных премий, в том числе «Антибукер»  (2000) за книгу стихов «Снящаяся под утро», «Москва-транзит» (Большая премия,  2003), «Русская пре-мия» (2008) за книгу стихотворений «Крепостной остываю-щих мест».

В новый сборник вошли стихотворения и стихотвор-ные циклы последних лет, избранная лирика и «Стихи о рус-ских поэтах».  

Составитель серии Инна Булкина

ISBN 978–966–2449–32–7 (Кенжеев) 2013 © Бахыт КенжеевISBN 978–966–2449–31–0 («Числа») 2013 © Издательство Laurus 2013 © Инна Булкина, составление, послесловие

5

ОГЛАВЛЕНИЕ

9 Странствия31 Светлое будущее39 Имена47 Послания

СТИХИ О РУССКИХ ПОЭТАХ

77 Заснувший над Книгою перемен...79 Любому веку нужен свой язык...81 Каждому веку нужен родной язык... Воспоминания о Брюсове83 Эй, каменщик в фартуке! Что ты...84 Словно тетерев, песней победной...86 Смеется, дразнится, шустрит, к закату клонится...87 Вечер страны кровав и лилов...88 мороз, твержу, и порох, мраз и прах...89 Где моря пасмурного клёцки...91 Не призывай в стихах невзгод...92 Памяти Арсения Тарковского93 После пьянки в смоленской землянке...94 Памяти Александра Сопровского95 Допустим вот какой курбет...97 Для чего радел и о ком скорбел...99 Левочке Рубинштейну101 Умрешь — и все начнется заново...102 я знаю плохого поэта...

6

ИЗ РАЗНЫХ КНИГ

105 Ну что молчишь, раскаявшийся странник?...106 Хорошо безруким нищим ...108 Ворованный ветер. Разомкнутый круг...109 То ли выдохся хмель, то ли скисло вино...111 Есть в природе час, а вернее — миг...112 Оттревожится все: даже страстный, сухой закат...113 Вещи осени: тыква и брюква...114 От райской музыки и адской простоты...115 Напрасно рок тебе немил...117 «Я всегда высоко ценил (восточный акцент) лубов»...118 У двери порог. На дворе пророк...119 Зимой в Венеции туристы топ да топ...121 «Небесные окна потухли»...122 Сколько воды сиротской...123 Мой земноводный Орион за облаками схоронен...124 Расскажи, возмечтавший о славе...125 Как парашютные натянутые стропы...126 Отложена дуэль. От переспелой вишни...127 Как я завидую великим!...128 Прислушайся — немотствуют в могиле...130 На утесе, размышляя, наблюдал я бездну вод...132 Ликовал, покидая родимый дом...134 Под свист метели колыбельной...135 Засыпая в гостинице, где вечереет рано...137 Вот гениальное кино...139 Значит, и ты повторник...141 Вечером первого января...143 Запамятовал все, и мало впрок припас...144 Бледнеет марс, молчит гомер...

7

НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

147 Люблю хозяйничать, знаю шурупы...149 И в море ночь, и во вселенной тьма...150 ...и когда мой растерянный взгляд...151 Обнаженное время сквозь пальцы текло...153 Я забыл о душе-сведенборге...154 Любо мальчику-поэту с плошкою муки...155 Стаканы падают наземь, а души падают оземь...156 Грусть-тоска (пускай и идет к концу третья серия)157 я люблю мою страну а какую не пойму...158 Вот сочинитель желтеющих книг...159 пусть водосвинкой двигает слепящий160 Пещера мрачная бывает...162 Один предмет шепнул другому...164 Где князю волконскому снились дубы... 167 Инна Булкина. Все воробьи и вороны

[ СТ РА Н СТ В И Я ]

11

I

Дождь кончился. Прохладно было дажене для экватора, для средней полосы,а ехал в тропики! Ну что ж, беданевелика, как говорил Гандлевский. Вышелпройтись по городу. Добрел до сквера передсобором, на скамейку отдышатьсяприсел. Здесь трудно пешеходам — чтони переулок, то бежит наверх,Сизифу подражая; местный жительсух и поджар, что греческий атлет,без всякого спортзала. Да, приселна лавочку. Вообще, в чужих краяхлюбая жизнь волнует сердце, иботы одинок, свободен, беззащитен,а значит, молод.Ряды кирпичных башен в отдаленьекарабкались по склону, над горамизелеными сияла радуга, белели,заплатками нехитрых огородовокружены, сараи самостроя.А в воздухе тяжелом состязалисьотряды ярких мыльных пузырейс бледнеющею радугой, торговецигрушечными птицами кидалих в высоту, и те вовсю резвилисьбия крылами на резиновом приводе,

12

под взглядами своих живых соперниц,чернофигурных, как аттические вазы,ревнующих и плачущих о прошлом.А между тем военный вертолетревел в недобром небе, совершаяогромные круги. «Повстанцы, — думал я, —наркобароны. Трудно, неспокойно».И то сказать — одиннадцать жандармов(я посчитал) по скверику ходилисосредоточенно, как всякий страж порядка.Вдруг дернулась одна из их овчарок,срываясь с поводка, к моей скамейке. Я,признаться, вздрогнул. Молодой сержант,напрягся, посуровел, оживился,увидев под скамейкой дурачка-крысенка, тут же подозвал, смеясь,товарищей. Зверек несчастный сжалсяот страха, окруженный псамии великанами, лопочущими что-тона благородном языке конкисты.А девушка-жандарм с индейскимразрезом глаз уже почти сняланамордник со своей овчарки, ноначальник седовласый без улыбкикачнул суровой головой. И было многоохотничьих восторгов. Наконецодин жандарм нашел в густой травеосколок кирпича и запустилего в зверька. Тот тихо пискнул,и дернулся, и отошел туда,где ни гражданских войн, ни кокаина,ни престарелых глиняных соборов.

13

Жандармы разошлись, пластмассовая птицазастряла в ветках пальмы. Пожилыеходатаи на стульчиках складныхпечатали на пишущих машинкахпрошения в полицию для робкихкрестьян. И бородатый гитаристс повязкой на глазах признательно кивал,когда невидимые доброхотыбросали нержавеющие деньгив его двухцветную соломенную шляпу.

II

Богатые не ездят в Коктебель,который при царе горохе нашейИталией считался, голубейи призрачней, чем в среднерусской чашеразбавленное небо. И, в сезонпереполняясь публикою среднейруки, к началу октября пустеет он,как сердце опустеет в час последний.

Где грохот сахариновой попсы?Где барышни, искательно и робкохихикающие? Мальчики, усыприглаживающие? С заморской газировкойкиоски? «Кушать — только у татар».«Я весь сгорел». «Ведь мы договорились!»«Какой портвейн — амброзия, нектар!»Разъехались, распались, растворились

14

в пространстве. Или времени? Не суть.Они же братья — вместе разделяюти властвуют. Бледнеет Млечный путь.Хозяйская овчарка тихо лаетна чью-то тень. Настойчив и горючживой прибой. Пустыня внемлет Богу.Торчит в замке забытый длинный ключ.Мир вообще пустеет понемногу —

то в дискотеке пляшет подшофе,то смотрит виновато, то не веритв смерть, то в прибрежном морщится кафе,то съеживается, как подросток передударом розги. Что, дружок Харон,тяжел твой челн? Волна — неоспорима?И листьями сухими испещренмой школьный табель, поздний берег Крыма.

III

Он был не просто бомж, а изрядный бывший поэт. Сутул,

опрятен, с речью нескладной, носил он с собою стулскладной, чемоданчик, и буковый ящик из-под вина

носил,и в отличие от бродяг настоящих, милостыни не просил.

Наша жизнь — ноль, бормотал, неволею скручена, отравлена сулемой.

В Нью-Йорке в марте пахнет магнолией и цветами сакуры, Боже мой!

15

И в оттаявший парк любители-лабухи привозят рояль — и труды легки,

когда слушают Баха под эти запахи разнополые юные лопухи.

Какое же множество праздных и добрых собралось под открытым небом в час

быка и медведя. Поставлю автограф, сочиню элегию на заказ.

Мы живем в королевстве фальшивых денег, лениво думал он,

и хрустел огурцом, на острых коленях держа обшарпанный ремингтон.

Да, к нему и ленты уже не купишь, и клавишу треснувшую в груди

не сменишь. Любому покажет кукиш старуха-смерть, погоди,

твердил про себя он, к любому опию привыкаешь. А где ответ?

Разложенные на ящике ксерокопии иногда покупали, но чаще — нет.

Я, признаться, привык к бездомному этому, скучал, когда он исчез

без следа, как водится между поэтами и всеми прочими. Наотрез

не хочется верить, что дух его, хмурясь, носится, удручающе тих,

в краях суматошных тридцатых улиц, а может, сороковых...

16

IV

Вышивая китайским бисером, женщины молча глядят в окошки

на розовые столбы дыма и пара над крышами приземистого городка.

Небольшое солнце коптит, словно китовый жир в каменной плошке.

Топят мазутом, в навигацию привезенным на танкере с материка,

добытым где-то в Дубае. Пахнет смерзшейся музыкой и забвеньем.

Посвистывает поземка, шуршит снежной крупою. У-у! О-о!

Мужчины закусывают контрабандный спирт тюленьимсалом, и глаза у них покрываются сонной пленкою.

Ничего

не скажешь — славно устроена жизнь в столице. Всякий день самолеты

доставляют чипсы и молоко, кока-колу и противоцинготный лук.

Кинотеатр есть и спортзал. «А больница хорошая?»«Разумеется, что ты!

С пунктом предотвращения самоубийств и стационаромдля чахоточных». Клуб —

роскошнее некуда. Библиотека в три тысячи книг с открытым

доступом. Бережно пьем дефицитное пиво. Хозяйкапоказывает образцы

17

мыльного камня, из которого режет на продажу фигурки.

Он схож с нефритом,по цвету, но мягок и теплоемок. Темнеет рано.

Во все концы

света плывут волны тьмы, северного сияния волны.Звезды огромны. Слово

звучит приглушенно, сыплется дальними огонькамина погребальный лед

залива. Это наши ребята на снегоходах возвращаются с зимнего лова,

говорит она с гордостью. Дай им Бог знатной добычии вечера без забот.

V

Художник нам изобразилпочти последний день Помпеи,скрипучих красок портупеина холст, как розы, положил.На заднем плане там волканогонь и лаву изрыгает.За истуканом истуканс вершины храма упадает.А перепуганный народ,включая женщины, и дети,и стариков седобород,бежит, спасение в предметеимея, за город, в поля,вопит, утрачивая разум —

18

и вся окрестная землязаражена сернистым газом.

Печально это полотно,сей памятник людским мученьям!Зато пропитано оноаллегорическим значеньем.Упал языческий кумирэпохи эпиграмм и танцев,так погибал античный мирс приходом варваров-германцев!Изящно умирал, с такимвосторгом! Ядом пахли розы.Герои падали ничком,приняв пластические позы,и зритель радуется, ибокакой бы пепел ни летелпо небу черному, в изгибахих полуобнаженных телсквозит гармония. Художник!Певец наездниц в декольте!Не зря ты ставил свой треножник,молясь добру и красоте!

И я от смерти не успеюсбежать — одет ли, нагишом.Как много ящериц в Помпеях,на этом кладбище большом!Вольно приезжим ротозеямблуждать меж собственных могил,и сетовать, что по музеямразвезены все фрески. Был

19

отменный град, а стал неважный —иссушенный, малоэтажный.Харчевня, булочная, домтерпимости. С таким трудоммы создаем свою вселенную,засыпанную пеплом. Длячего, сухая и мгновенная,крошилась желтая земляпод плугом, и глаза воловьиразглядывали мир с любовьюи благодарностью? Трудыи дни. Железный век случайней,чем бронзовый, зато печальнейи дольше...

VI

Думает лысый — паршиво идут дела.Мысли мои скудны, голова голаи похожа на череп, обросший обвисшей кожей,тот, которому впору лежать в песке,с дождевым червем, свернувшимся на виске,с мертвой мечтой в зубах, на кроличью кость похожей.

А волосатый рассчитывает: в юбилейсбацаю стрижку тысяч за шесть рублей,новыми гордо буду зубами клацать,и сам черт мне будет тогда не брат,потому что проснусь я не стар, а млад,беззаботный и благостный, словно в двадцать

20

лет. Вечереет праздник с живою му.Отцветают женщины, но емухорошо. Хряпнув крепкого, гласом хриплымзапевает он во главе стола(балычок, шампанское, все дела),и трясет кудрями, и пахнет «Шипром»,

то есть ладаном и дубовым мхом.А поют про рябину, про отчий дом,и раскачиваются, и глядит на другалысый друг, и кривится его губа.Ах, судьба, бормочет он, ах, судьба,Только песня, в сущности, степь да вьюга...

VII

Поздняя осень в московских пределах,поле сражения красных и белых.Кашляет сын, нездоров.Гибли мы на поле, плакали во поле.Две отставные вороны на тополе —Бехтерев и Дегтярев.

Важно слетели к помойке. Обедают.Каркают вдумчиво — верно, беседуютпро молодые голодные дни.Жены и дети слушают речи их,кружат вороны в краях человечьих —как расплодились они!

Не говори мне, что мы проиграли.Дальние теплоэлектроцентрали

21

паром исходят. Бредут по деламжители города транспортных пробок,трещин, железобетонных коробок,города жалких реклам,

хмуро несут колбасу и капустув тонких пакетах. Просторно и грустно.Сыплет колючим снежкомна отсыревшие гнезда вороньи.Где же ты, где, суета новогодняя,рокот гитары ночной?

Странствия, милый, обычно кончаются.Именно этим наш брат отличаетсяот одноклеточных ангелов. Знать,голос и город в нем необратимы,слезы, как шлюзы по краю плотины —и ничего не отнять.

VIII

Строительные краны над Сайгономтак высоки, что страшно. Облицовкагостиниц — полированный гранит,в торговых центрах чисто и просторно.Толпа на мотороллерах спешиткуда-то, презирая светофоры,все в масках марлевых, в американских джинсах.И малый разрешается, и средний,и крупный бизнес. Кто-то продаетшашлык из тараканов, кто-то — супчик,

22

который неимущие хлебают,присев на корточки, иной торгуетфранцузскими багетами, наследьемэпохи колониализма, словом,подъем при сохранении командныхвысот в руках у партии.Прости мне,читатель, эту чушь. Меняем тему.

Диктаторы есть разные. Пройдохиживут народным потом, паханы —народной кровью. Хо Ши Мин, конечно,был не из них, он был неисправимыйромантик, и борец, и патриот.Он даже молодому Мандельштаму,когда в Москву заехал из Парижаразжиться денежкой у Коминтерна,сумел мозги запудрить в интервьюжурналу «Огонек». Потом дружилс усатым людоедом, накололяпонцев и французов, раздолбаламериканцев. И скончался в славе,и завещал товарищам свой прахразвеять над отчизною, а темногоколонный чудный мавзолейсоорудили, мумию вождяв стеклянный гроб вложили, с притяженьемземного лона грубую поверхностьморей, как полагается поэту,сличать.И пионеры юные поют:

23

«Зачем мы по пятницам, дядюшка Хо,змеиное пьем молоко?»«Чтоб биться с врагами, чтоб яростней быть,и родину жарче любить.Ведь наша отрада, единый Вьетнам,затем и завещана нам,чтоб алое знамя с гербом золотымплескалось над краем святым!»

Билборды хороши в Сайгоне: мертвый вождьс отеческой улыбкой созерцаетсолдат, рабочих, химиков, колхозниц,смеющихся от счастья. А толпана мотороллерах спешит, и деловитоглядит, и шлейфом газов выхлопныхокутывает немногочисленные церкви.

IX

...Нет, мы здесь не одни — шарахаются тенипредшественников наших к подворотням,свои стихи беспомощно твердя —не заклинанье, а предупрежденье.

Что Александр? на все лады клянетглобализацию, автомобилии — Бог весть почему — велосипеды,потом, смирясь, мягчеет, замечаетцветы Италии — на первом месте ирис,сияющий и синий.

24

Николай,воспев и розовый миндаль, и запахтосканских трав, в историю ныряет,созвездие имен употребляя:«Савонарола», «Леонардо», «Алигьери».А Михаил, распутный сибарит,серьезного вообще не говорит.Флоренция ему — лишь веточка мимозыв петлице, сладкая игра, хрусталь, балкон,апрель, безумие, одеколон,и на рассвете — после всех объятий — слезыблаженные.Вот Алексей Сурковв костюме мешковатом. Он, толков,суров и вдохновеньем чудным полон,в чужой стране, где пот рабочий солон,сложил эклогу (мы так не смогли б)Буонаротти, со словами вроде«власть времени», «экстаз» и «холод глыб».

Все в мире повторится,как уверял экклезиаст: и птицанад Понте Веккио (сорока), и несметныещедроты юности, и нищета, и смертныедвижения долота. Канва. Елена. Пяльцыи мрамор — бывший мел, то есть углекислый кальций,сплоченный временем, как ткань стиха —изгнанием.Душа моя глуха.Искусства — чувство, Арно — лучезарно,трепещет — блещет, город — ворот, тоткоторый поднимает, от красот

25

постылых отворачиваясь, жительблокадного дождя.А ветр бредет на север,и дева просвещенная моясмеется кошкам в окнах, каруселямна площадях, и немудреный профиль(носатый, в непомерном капюшоне)знай чертит пальцами на пыльных стеклахзаброшенной скрипичной мастерской.

X

Не рыдай, мой Леонардо, мой конструктор голубой.Не летает? Ну и ладно, ну и славно, Бог с тобой.Свет сожжет, любовь изгложет, потускнеют честь и медь.Человек взмывать не может, но зато умеет петь,

тешься: sapiens не кролик и не смертный раб совсем.Есть такой в ютьюбе ролик (или девять, или семь):Навострился homo в пропасть прыгать ради юных дев,перепончатую лопасть на конечности надев.

Боже, как парят ребята, всякий смел, свободен, горд!Так на родине когда-то парашютный правил спорт,стратостат взлетал сквозь тучи, пузырился хлебный квас —только нынешний покруче. Ах, как жаль, что не про нас,

не про наше поколенье. Знаешь, мы зараженыкак у Лермонтова, ленью, черной верностью женыиз Багрицкого. На скальпах плешь горит, зелена мать.Не хотим в швейцарских Альпах трезвых птиц

изображать.

26

Лучше сяду на летадло, крылья из люминия,Пусть меня доставит, падла, в те блаженные края.где поют, сбиваясь часто, кровный мед и молокобезвоздушные гимнасты в черных сталинских трико.

XI

Кто у нас лишний кто у нас грешныйв яблонях старых шелковый дымпервенца вишней братца черешнейдевочек майским дождем проливным

Слезем-ка с дрожек вступим во дворикехали долго и далекопервенцу ножик братцу топорикмалым сестренкам сережки в ушко

Тучей влюбленной, картой крапленойтешится время, плюшевый лев.Молнией грянет, горло поранит,ляжет на стол шестеркою треф.

Что мы ответим выросшим детямтолько полсвета исколесимключик скрипичный свечки привычнойв нашем предместье неугасим

а домовые, ножки кривые,бродят по дому ручки скрестяв карты играют дверь отворяюти просыпаясь плачет дитя.

27

XII

По важным господам, негордый бард,я шестерил тогда, горячих точекнемало повидавший… переводчик?Нет, чуть повыше рангом. Лангобард?Нет. Перельман? А! Вспомнил — драгоман!В костюмчике, в очочках, скромный гномикпри гоблинах тайком мечтал романо крахе постсоветских экономиксостряпать, взяв примером некий хим-завод или колхоз, светло и простосваять бессмертный памятник лихим,(как морщатся сегодня) девяностым.

Увы мне! Труд мой был отвергнут всемиредакциями. Выяснилось, что ядурной стилист, что в социальной темене разбираюсь, и вообще, друзья,за прозу браться — видит Бог, нелепостьдля тех, кто по лирической тропеползет. Ведь эрос мне милей, чем эпос,танатос — как-то ближе ВВП.Но это к слову. (А дороже словая ничего не знал). Беги, строка —бесснежной музыки нетвердая основа —не дольше сна, не гибче языка

гадючьего, не слаще волчьих ягод.Ни на день не загадывать, ни на год.Все отберут. Не восторгаться. Жмыхжизни: черепа архаров круторогих

28

(из Красной книги) на обочине дорогив Китай, и джигитовку удалых

кара-киргизов, и росу на розе —пожертвуем, смеясь, той самой прозе,к которой неспособны.Вертолетскользил между горами. Зябко, грустно,беспомощно мне было.Для искусстваи для дыхания Господь создал природужасно много.Например, Тосканаворонежская. Суздаль, огородмонашеский. Байкал, приют бурятаи хариуса. Бронзовый Тибет,которым просвещенные юнцыну прямо бредят, да.Но знаешь образцынеобжитой вселенной? Там ни гонга,ни фрески, ни отважного Армстронга.Базальт и снег. Озера синие мертвы.Свобода, но чужая. Немощь, тяжесть.Я, тот, кто смерти лепетал «иду на вы»,с Памиром спорить не отважусь.

У, как серьезно! Соплеменник, бросьзанудствовать, радея ли, рыдаяо юности.

Умрем.

Зато земная осьнаклонена, как шпага молодая

147

* * *

Люблю хозяйничать, знаю шурупы, отвертки и гвозди,скороварки и губки. Леночка, друг золотой, налей,не спрашивай, почему обгорелые спички,

как соловьиные кости,до утра белеют в пепельнице моей.

Молодежь, дурачье, не ведает, точнее, почти не смеетосознать, что я не просто мертвую воду пью,что быт (без мягкого знака) прямое имеет,даже если и косвенное, отношение к бытию.

Возьмешь, например, фунт окровавленного мясадомашнего животного, предположим,

добродушной свиньи.Обработаешь газом, состроишь гуманистическую

гримасу —жалко зверька! Жил, волновался, имел свои

представления о свободе и равноправии. Просвещенным гостям

несешь, сдобрив французской горчицей и перцем — сероватым,

безнадежным, как смерть неверующего. Смотришь в окно — а там

воображаемые грядки розмарина и базилика, радиоактивный атом

148

беспредельной, но уходящей жизни. Подступает неяркий час,

когда отдаленный костер начнет освещать противоположную сторону

моей небольшой планеты. Что делать? Что делать? Wasist das? Успокойтесь, друзья, все схвачено,

все воробьи и вороны.

149

* * *

И в море ночь, и во вселенной тьма, и голоса, способные с ума

свести, переплывают воздух мрачный. Так неразборчивы, забывчивы — беда! А все шумят,

как вешняя вода, как оправданье жизни неудачной.

Предупреждал пророк: распалась связь времен. Что лицемерить? Удалась,

и до сих пор, похоже, удается. Поет еще над сахаром оса, ночная влага (мертвых голоса) по капле с неба рыночного льется.

А ты, завороженный океан, сегодня пьян и послезавтра пьян —

чем? Бытием отверженным? Конечно, нет. Будущим и только, той игрой, в которой

и гомеровский герой все отдает красавице кромешной.

Читатель, друг любезный, отзовись! Ну, голоса, ну, пасмурная высь

над океаном. Дело наживное.Побудь со мной, пусть на миру красна и смерть сама.

Не пей ее вина. Не уходи, побудь со мною.

150

* * *

…и когда мой растерянный взгляд оборачивается назади навостряются уши словно у кролика на лугуя вижу снег на ялтинских гиацинтах я слышу закат — яда любовь — луч а горло в звонком долгу

перед всеми кого любил кому сердце в ростотдавал надолго может быть навсегдаи кого бросал как олимпийский метатель звездсвой горящий снаряд кидает на беззащитные города

в страхе я всматриваюсь в бесповоротную тьмуна колени встаю перед пьяненьким мудрецом а он мненаливает зеленого чаю и молвит: быть по сему,поглаживает лысину и добавляет: не плачь во сне

веселая мать твоя умерла незадачливый сгинул отецродины нет и в помине, но ты, оставшись среди живых,превратишься в стук не доставшихся Богу сердецнад нефтеносным сланцем натруженных мостовых

ловко же ты устроился, хмыкаю я в ответвечен умен пристроен а я тебе кто блоха вошьнет возражает бьет мне в глаза светкоторого ты мальчик советский не перенесешь

151

* * *

Обнаженное время сквозь пальцы текло, и в квартире прокуренной было тепло, обязательной смерти назло. Распевала предательница-звезда, и журчала ей в такт простушка-вода, утверждая: так будет всегда.

Говорливый товарищ, апрель городской — уходили снега, наливаясь тоской и восторгом, полынь пробивалась сквозь беззвучные трещины в мостовых, не библейская, нет, потому что в живых оставалась прощальная жалость.

Перелетные сны, и любовную явь я умел, как ученый, исследовать вплавь, по-собачьи, державинский мел зажимая в зубах и довольно кряхтя, с петушком леденцовым простое дитя, а еще — ничего не умел.

Надо пробовать жить, коли выхода йок. Снится мне вечный свет, православный паек, и другие бездомные вещи. Матерей, дурачок, — говорят, — трепещи, по карманам веселия не ищи — пусть полынью под ветром трепещет.

152

Нет, любовь, не состарился — просто устал. Устает и младенец кричать, и металл изгибаться. Как бережный йод, время льется на ссадины, только беда — после тысячелетий пустого труда и оно, как и мы, устает.

153

* * *

Я забыл о душе-сведенборгеи костюмчик домашний надел в рассуждении влажной уборки и других обязательных дел.

Ведь не зря меня мама училаи не зря продолжает жена уверять, что словесная сила в наши дни не особо нужна

ни в быту, ни на празднике кротком. В ветках сакуры розовый дым. Молча пьем мы лимонную водку, молча ужин нелегкий едим.

Даже Господу строя гримасы в антраша, словно грузный Антей, человек изготовлен из мяса и довольно непрочных костей.

Не алкай же возвышенной пищи, позаботься-ка лучше о том, чтобы пыль не летала в жилище, не томился носок под столом.

154

* * *

Любо мальчику-поэту с плошкою мукине по ту бродить — по эту сторону реки,исходить начальной речью, на рассвете дняпеть тенистое заречье, голову склоня. Он поник душой, проникся рябью черствых нот,он ладошкою из стикса влаги зачерпнет,тесто липкое замесит, сладко засопит — ничего любовь не весит, никогда не спит,

знай исходит легким паром, как учил харон.Как кружатся дрожжи даром в воздухе сыром!Всходит время, пузырится, голову кружа —что ж ты, жизнь меня, девица, режешь без ножа?

Что ты злишься, что ты плачешь в топких берегах,от кого улыбку прячешь, речь в шелках, в долгах —а огонь родной вздыхает, и дитя во сне грустит,птичьим взмахом полыхает, хлебной корочкой хрустит

155

* * *

Стаканы падают наземь, а души падают оземь,и тают снежные хлопья, не достигая земли.Ты жив ли еще? Похоже. Ты счастлив? Бывало и хуже.Ночь пахнет настойкой опия. Оттепель. Гости ушли,

отдавши должное ужину, не засиживаясь, как положено,и таксомоторы ловят, щурясь на мокрый снег,и жалуются: мало либидо. Поделом: слишком

много выпито, держалась на честном слове жизнь, но почти уже нет

слов, тем более честных. Гаснут в домах окрестныхогни. Телеэкраны стынут в опустевших гостиных. Веб-адреса ненадежны, там одноклассники обрывают

друг другу хлястики,две минуты — и передвинут мебель в доме твоем, и хлеб

испекут поминальный. Чудны дела твои, Господи. Мало видела,

детская душа моя, пела мало — ни двора у нее, ни кола,мечтала стать небесною рыбою или медведицей.

Я попробую —где наша не пропадала, не каялась, не звала.

156

* * *

Грусть-тоска (пускай и идет к концутретья серия) молодцу не к лицу.Дисциплина, сержант мой твердил. И снова,заглядевшись с похмелья на тающие снега,призадумаюсь, вспомнив, что жизнь долга,словно строчка Дельвига молодого, словно белый свет, словно черный хлеб,словно тот, кто немощен был и слепот щедрот Всевышнего. Значит, времясобираться в путь. Перед баулом пораразложить пожитки, летучей воды с утра отхлебнуть для храбрости вместе с теми, кто мою обступал колыбель, кто пелнад бездумной бездной, во сне храпел,почечуем ли, бронхиальной астмойисходя. Еще поживем, жена,дожидаясь, пока за стеной окнастает снег, единственный и прекрасный.

157

* * *

я люблю мою страну а какую не пойму

в легкой дреме леденцовой может быть чимкент свинцовый

там где тетушки мои в серых платьях до кровисушат персики и пламя разжигают поутру

в печке или тополями на овечьем на ветру грустно так скрипят а может быть Москвы усердный лес с транспарантами и без  с нищетою и тщетою с бескорыстной наготою обучающихся дев с детским горем нараспев а быть может школьный дворик где с калиной георгин

там всевышний алкоголик андрофоб и мизогин посылает мне знамения сны и прочие имения боже как же ты один маешься больных смущаешь

соучастье обещаешь в дивном заговоре но обязательно обманешь улетишь и тенью станешь и застынешь как кино сломанное в поселковом

клубе ах как нелегко вам дети праха вот и я митру тяжкую снимаю вещих снов не понимаю не вития не судья никому ступайте дети

в парусиновые эти небеса свою страну а какую не усну

158

* * *

Вот сочинитель желтеющих книг лбом толоконным к окошку приник —

припоминает, уставясь в окно, то, что им в юности сочинено.

Сколько он перья чужие чинил, сколько истратил дубовых чернил!

Счастье мужское — бутыль да стакан. Жалкие слезы текут по щекам.

А за окном, запотевшим стеклом, ветер и свежесть — конкретный облом.

Мутная осень, бездомная брага, царская химия бога живаго,

что растворяет любые слова, стертые, будто старушка-Москва

с карты отечества. Сколько труда! Слезы — учили нас — соль и вода.

Это не самый мудреный коан: капля воды — мировой океан,

где инфузория гимны поет, в воздух загробный ресничками бьет.

159

* * *

пусть водосвинкой двигает слепящийинстинкт а мною правит зоркий разумсине-зеленая растительная силаи к безволосым самочкам любовь

еще я веру ведаю посколькугосподь тростник из глины сотворили душу однокрылую вдохнулв прямоходящие тела своих питомцев

се парки сгорбившись над колыбельюосанно совещаются решаякто будет сердцевед кто доктор жизникто клеопатра умственных наук

пусть ползает на пухлых четверенькахкипит на двух и кашляет на трехвполнеба вырезая запасную частьиз кости ископаемого сфинкса

пусть украшает ладный набалдашникподслеповатым ликом прометеяне оставляя отпечатков пальцевна гранях обнаженных пирамид

160

* * *

Пещера мрачная бывает заросшая разрыв-травой там мыш летучий проживает висящий книзу головой он непохож на педераста он обладает мышь-жена а голова его ушаста и ультразвуком снабжена

о смертный! Грусть тебя тревожит когда ты кушаешь азу а мыш во тьме увидеть может любую муху стрекозу и без упадочных эмоций сверкнув зрачком как какаду вдруг непосредственно рванется чешуекрылой на беду

пускай исполнена страданья жизнь но однако есть в ней смысл разнообразные созданья гармония небесных числ что мыш? Он лишь один из многих млекопитающих зверей отчасти и четвероногих но тоже мудрых как еврей

161

Так! Многоликая природа цикады мирные поет, морской шаляпин год от года на сцене оперной встает. Снег падает, кружится, тает, шиповник шепчет соловью, купаясь в море, обретает Венера девственность свою.

Дрожит писатель полупьяный над строчкой — вышла или нет? Над ним закат струит багряный, двусмысленный и горький свет. А мыш, архангельские крылья сложив за хрупкою спиной, висит на лапках без усилья, как детский шарик надувной.

162

* * *

Один предмет шепнул другому:«Дружок, на свете счастья нет!И отгремит, подобно грому,любой возвышенный предмет. Подлунным миром правит злато а не бессмертная душа вотще стрела по циферблату ползет, окружности верша!»

«О нет, наш жребий все же светел, хоть сон господень и глубок, —другой предмет ему ответил, блеснув хромированный бок.Пускай мы вечными не будем,не сочиняем, как Парни, но мы с тобою служим людям и так же смертны, как они».

На чью же сторону я встану,какой я выберу предмет?Одушевленную сметану,в которой молодости нет?Графин? Печальный ли транзистор?Велосипедный ли насос?Немало в жизни неказистойзамысловатейших вопрос.

163

Ликуй, предмет, слуга народа,и многочислен, и хорош.Но что есть плен, а что свобода,ты вряд ли, бедный, разберешь.Лишь мы, мы, сапиенсы то есть,умеем, в частности и я,понять родительскую повестьо тайных крохах бытия.

164

* * *

Где князю волконскому снились дубы и слышалось грубое «пли!», растут на лугу молодые грибы, прохладные губы земли.

От взгляда пытливого погребена, грибница под ними поет. В погибельной тьме проживает она, но свет, словно Яхве, дает.

Ах, пятое царство! Не белка, не рожь. Чеша вдохновенную плешь, мыслительных нитей грибницы не трожь, ножом перочинным не режь.

Кто любит свободу? Кто дует в трубу? Кто теплому дождику рад? Утихну во гробе — и стану грибу любимый двоюродный брат.

Да, был я нахлебник, и был однолюб, с корзинкой гулял по лесам, а волк или князь, боровик или дуб — пускай разбирается сам

165

грибной судия. От лесной полосы тропинка сквозь поле ведет.А там и часы у него, и весы, и гири, и ночь напролет.

167

Все воробьи и вороны

Когда эта книга придумывалась, она виделась несколь-ко иначе. Сперва была идея представить лишь кенжеев-ские циклы последних лет, — собственно, «Странствия», «Светлое будущее», «Имена», возможно, некоторое ко-личество стихов, приписываемых мальчику Теодору,  — и назвать все это «Непрямая речь». В самом деле, здесь есть некая объектность и объективность, продиктован-ная временем и уловленная из его шума, — она мало по-хожа на «прямое высказывание», лирическую материю, по определению — субъективную, и для Кенжеева — са-мую что ни есть привычную и узнаваемую.

В конечном счете, в этом сборнике представлены и последние циклы, и старая-новая лирика, — такое по-строение, возможно, конфликтно и разноречиво, но от-того непривычное эпическое качество первых разделов кажется нагляднее.

Новые циклы заведомо отличаются и от «фирмен-ной» кенжеевской лирики, и от косноязычно-отстра-ненных, персонажных сочинений мальчика Теодора. В «Странствиях» есть очевидный — «путевой», а не «путе-водительный» нарратив, та повествовательность и эпи-ческая связность, которая с некоторых пор присуща по-эзии нового времени.

«Странствия» — это 12 дорожных историй про горо-да и местности, иногда названные, иногда легко узнава-емые, иногда неведомые и понятные лишь по намеку и

168

мелодии, — так по еврейско-цыганской скрипке и неуло-вимой цитате из Давида Самойлова опознается молдав-ский дворик («Кто у нас лишний кто у нас грешный»), но порой достаточно лишь обрывка ямщицкой песни про степь да вьюгу. Истории разностопные, оптика меняет-ся, прием всякий раз другой, но ни разу не прямой и не описательный. Лирический герой, как правило, присут-ствует, но редко — «первым лицом». Там где он есть, ря-дом с ним все равно оказывается некий двойник, будь то забившийся под скамейку перепуганный зверек или бездомный нью-йоркский поэт. В заключительном фраг-менте он предстает переводчиком («драгоманом при го-блинах») и незадачливым прозаиком, но суть, кажется, не в лукавой оговорке про неудачи с «эпосом» (венча-ющей, к слову, очередной, не канонический на этот раз «эпический опыт»), но в этих разных обличьях человека, ведающего словами, будь то стихи, проза или их пере-толкование с языка на язык. «А дороже слова я ничего не знал», — признается служивый «драгоман», поэт и автор романа про «золото гоблинов».

И в какой-то момент оказывается, что все эти стран-ствия по «городам и природам», знакомым и незнако-мым местностям («эту местность я узнал», — как сказал бы другой персонаж), по большому счету, передвижения, скорее, в памяти и во времени, нежели в пространстве, и время там идет вспять и по кругу, а «земная ось наклоне-на как шпага молодая».

И все же «Странствия»  — пусть лишь декларатив-но, но предполагают сюжет пространства, и даже при известной отстраненности приема, они создают некое субъективное пространство и еще более субъективное, обусловленное этим пространством и обращенное назад

169

время. «Светлое будущее» — стихи об историческом вре-мени, о его коллективно-подсознательном ощущении и переживании, о том, что не может быть знанием, но мо-жет быть предчувствием и ожиданием. Это краткая исто-рия ХХ века, где катаклизмы остались за скобками, а на-яву — лишь утопии, не то, что было, а то, о чем мечталось. В условии задачи есть некая дата и наше знание наперед, название выглядит ироническим оксюмороном, и по су-ти это самое безысходное из кенжеевских сочинений, хо-тя Кенжеев, в принципе не самый радостный из поэтов.

Прием здесь того же порядка, что и в «Стран ст-виях», — не прямой и не описательный, но косвенный и фабульный, с поэтическим или живописным ключом (флорентийским ирисом Блока или «Будущими летчи-ками» Дейнеки), иногда  — с узнаваемой анекдотиче-ской деталью (гагаринский шнурок). Все семь стихотво-рений имеют цифровое название (дату), их последова-тельность диктует не хронология, т.е. не историческая логика, но эмоция, тот самый слом ожидания. Там есть еще и технический сюжет: по большей части перед нами технократические утопии ХХ века. — В начальном сти-хотворении цикла (1904) появляется трамвай, в пред-последнем (1961) — ликующие толпы встречают перво-го космонавта, а между ними  — без видимого истори-ческого порядка: мальчики, мечтающие о самолетах, «Туманность Андромеды» на обложке «Техники молоде-жи», первый персональный компьютер на Монреальской выставке  1988-го. Впрочем, кроме утопии «научпопа» есть еще «утопия духа», и здесь Дейнека, Гайдар и Лени Рифеншталь одинаково смотрят в небо и видят, вероят-но, одних и тех же «альбатросов дюралевых» или «до-брых ангелов в облаках».

170

Пресловутый лирический герой выходит на сцену лишь однажды, в самом конце, и он не главное действу-ющее лицо в том печальном спектакле, он гость случай-ный, он — тот, в чьих занятиях нет смысла, потому что механизмы словесного означения сломаны.

«А кем вы работаете?» — «Поэтом». Озадаченный Васяпереспрашивает: «Поэтому? Но почему?Все спутал, простите. У нас в десятом классетоже имелся поэт, про Герасима и Муму».

Наверное, этот «озадаченный Вася», добрый бес-смысленный ангел — и есть ключевой персонаж «исто-рического цикла». Он, очевидно, параллелен происходя-щему, — по крайней мере, он не понимает каких-то важ-ных смыслов, которые, как нам кажется, понимаем мы. И он безмятежно верит в свое светлое будущее — на бли-жайшие тридцать лет, не более того.

Не  исключено, что мораль  — в затертом bon mot: Хочешь рассмешить Бога — расскажи ему о своих планах, вернее, о своих ожиданиях, — о «светлом будущем». Хотя на деле, все устроено иначе, и в этом сложении утопий — социальных и научно-технических — есть свой историче-ский урок. И все же главное здесь не в морали, главное — в приеме, в том фокусе, когда через некую случайно-неслу-чайную деталь, культурную оказию, — означается время, причем не время как таковое, но его ощущение, не исто-рия, но предвкушение истории. И в замысловатом ри-сунке внутренних рифм и аллюзий, когда рождение це-саревича Алексея (1904) запрятано в «химическую коду» о царевиче Хлоре и неизбежно отсылает к событиям, ко-

171

торые последуют лет через десять, а если точнее — в апре-ле  1915-го, когда у бельгийского местечка Ипр проснет-ся тот самый «хлор в баллонах». И точно так же песенка о гражданской войне по начальной интонации отсылает к Окуджаве, но вся присущая этой ассоциации пыльная романтика рассыпается буквально сразу, — когда вступа-ет хор — греческий или краснознаменный, какой угодно: хор здесь — некая архаическая масса, которая несет в себе идею рока. «Светлое будущее» в принципе представляет собой партию хора, — если «лирический поэт» по опреде-лению солист, то здесь редкое «первое лицо» — лишь голос из хора, обезличенный снимок времени.

За  стихами об историческом времени следуют «Имена» с мифологией ближнего круга, где все сюжеты сводятся к предметному миру и к «малому времени» — длиной в человеческую жизнь. Персонажи напоминают «старосветских помещиков», и если бы в интонации рас-сказчика была хоть какая-то доля пафоса, можно было бы говорить о патриархальной идиллии (еще один эпи-ческий жанр). Но пафоса здесь нет, совсем наоборот, дей-ствующие лица этого «домашнего эпоса» — не старики даже, но псевдородственные «дяди и тети». Центральное стихотворение («прекрасный моря тихий вид…»), по первому ощущению, выбивается из цикла,  — кажется, что эта скороговорка-на-два-шага со здоровым налетом абсурда явилась сюда из «Стихов мальчика Теодора» и в «именной» цикл попала из-за обилия тех самых имен. Но как ни странно, здесь более, чем где бы то ни было, оказывается наяву смысловой механизм: превращение единственных в своем роде имен собственных — в нари-цательные, субъекта — в объект. — Все эти «who is who» не более чем frutti de mare, они будут проданы и съеде-

172

ны другими «who is who». И забавная мировая гармония «рыбного натюрморта» как будто намеренно отменяет присущую жанру высокую символику: а звать этого ры-бака … да как угодно, в конце концов, все будут счастли-вы и накормлены.

Завершают «эпический раздел» давние «Послания» из канадской глубинки, белые пятистопные ямбы с оглядкой на «Зима. Что делать нам в деревне?», упраж-нения в «стихотворной прозе». Тут можно было бы при-думать несложную умственную конструкцию: как есте-ственным образом из посланий  — из традиционного «кружкового» жанра выстраиваются «Стихи о русских поэтах». Но в этом нет нужды. «Стихи о русских поэтах» явились не из сочиненной по случаю композиции это-го отдельно взятого сборника, но из внутренней логики всех кенжеевских сборников, из его поэтической систе-мы, первый и главный смысл которой — в длинной па-мяти стиха, в наследовании, в оглядке на предшествен-ников, сознательной или спонтанной. Если перефрази-ровать известный тезис Бродского о «диктате языка» и о том, что не язык — «инструмент поэта», но ровно на-оборот, — поэт это «средство языка к продолжению его — языка  — существования», то применительно к Бахыту Кенжееву речь идет о диктате языка поэтического. Это некий фонетический шум, музыкальный ритм, который появляется раньше смысла и несет в себе смысл. Он не умещается в границах строк, в буквальном смысле пере-шагивает (enjamber), переливается через границы стро-ки и строфы, смывая знаки препинания и прописные буквы. Эти стихи, в самом деле, тяжело читать глаза-ми, они должны восприниматься на слух. Там, где Бахыт Кенжеев — это Бахыт Кенжеев, а не мальчик Теодор, ин-

173

тонации его стиха, безусловно, мелодические (не говор-ные), трехдольные (не двудольные). В «Стихах о русских поэтах» все его боги и герои, неизменно присутствую-щие и подразумеваемые внутри поэтической материи, наконец, названы и сами по себе становятся персонажа-ми. Это, в первую голову, — Баратынский и Тарковский. Для тех, у кого, как у меня, Тарковский ассоциируется с акмеистической инерцией (ударение на слове «инер-ция»), в таком соединении есть некоторое напряжение. Оно отчасти разрешается, если знать, что посредник, центральная неназванная фигура — Мандельштам.

В целом, обращение к акмеизму через Тарковского в конце 70-х понятно и симптоматично. Вообще поэти-ческое поколение  70-х принципиально отличалось от тех, кто входил в поэзию двадцать лет спустя: тогда от-талкивались от советской сурдинки, культурного опро-щения, тогда поэтический язык следовало усложнить, и за этим усложнением обращались назад, к традиции Серебряного века. Акмеизм с его «тоской по культуре» оказался самым уместным. Это уже потом, чуть позже, в кибировские 80-е, всю эту тотальную цитату потребова-лось отстранить, а еще позже — вновь опростить, обра-тившись — в который раз — к подслушанному уличному просторечию, к рэпу и прочим стихам.doc. Сегодняшние герои дня — в своем роде базаровы, не желающие «гово-рить красиво». А Бахыт Кенжеев по-прежнему остается «обитателем старинного дома языка», — так в свое вре-мя назвал его Сергей Аверинцев, заметив попутно, что в таких домах самый резонанс стен придает пафос всяко-му звуку. Возможно, потому и требуется это намеренное косноязычие — что-то вроде гримасы языка, стесняюще-гося излишне патетических высот.

174

Если что и роднит Кенжеева с Баратынским, то это, как ни странно, сложноумышленная выстроенность ре-чи. Только у Баратынского все эти метафизические фи-гуры накладываются на рационально прозрачный фран-цузский синтаксис, а у Кенжеева ровно наоборот, — син-таксис гуляет, и поэтическая метафизика обнаруживает себя в сопряжении далековатых идей, в столкновении стилистических и культурных аллюзий. В этом всегда присутствует известное щегольство  — мол, слабо вам играючи зарифмовать таблицу Менделеева? А «поже-нить» в одном стихотворении Державина с Исаковским, сведя два на первый взгляд несоразмерных предмета, «гром» одических побед с «медалью за город Будапешт» («Один предмет шепнул другому»)? И точно также в этом зачастую видится какое-то барочное излишество, а мно-гочисленное зверье, населяющее кенжеевские стихи, — все эти хтонические обитатели вод и земных нор, все птицы небесные, воробьи и вороны, — могут показаться частью огромного натюрморта, застывшими «символа-ми и эмблематами». Но вот они оживают, обретают име-на, …важно слетают к помойке. Обедают. Каркают вдум-чиво — верно, беседуют, и далее по тексту…

Літературно-художнє видання

Серія «Числа»Випуск 1

Бахит Кєнжеєв

Мандрівки і 87 віршів(Російською мовою)

Редактор-упорядник Інна БулкінаОбкладинка Тетяни ЛаскаревськоїВідповідальний за випуск Микола Климчук

Підписано до друку 20.04.2013. Формат 70х100 1/32.Гарнітура PT Serif Pro, PT Sans Pro. Папір офс. Друк офс.Тираж 1000 прим.

Видавництво «Laurus»ДК № 4240 від 23.12.201104114, Київ, вул. Дубровицька, 28Телефон: 0 (44) 234-16-30laurus.info@yahoo.comwww.laurus.me

Віддруковано у ТОВ «Друкарня “Бізнесполіграф”»ДК № 2715 від 07.12.200602094, Київ, вул. Віскозна, 8Телефон/факс: 0 (44) 503-00-45