I S S N 0 8 6 9 - 5 3 7 7

e I S S N 2 4 9 9 - 9 6 2 8

ЖУ

РН

АЛ

И

НД

ЕК

СИ

РУ

ЕТ

СЯ

Б

АЗ

АМ

И

ДА

НН

ЫХ

RSCI

Q1

Издается с 1991 года, выходит 6 раз в год Учредитель — Фонд «Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара»

Т ОМ 2 9 #3 2019

130

Ф и л о с о Ф с к о- л и т е р а т у р н ы й ж у р н а л

Выпускающий редактор Елена Попова Дизайн Сергей Зиновьев Верстка Анастасия Меерсон Обложка Владимир Вертинский Редактор Ксения Заманская Корректор Любовь Агадулина Руководитель проектов Кирилл Мартынов Редактор сайта Анна Лаврик Редактор английских текстов Уильям Уэскотт Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77-46739 от 23.09.2011 Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» — 44761, в каталоге «Почта России» — П6843 Публикуемые материалы прошли процедуру рецензирования и экспертного отбора. Журнал входит в перечень рецензируемых научных изданий ВАК по специальностям 09.00.00 (философские науки) 24.00.00 (культурология) 08.00.00 (экономические науки) Тираж 1000 экз.

Главный редактор Валерий Анашвили

Редакторы-составители Егор Соколов

Александр Павлов Редакционная коллегия

Вячеслав Данилов Дмитрий Кралечкин

Виталий Куренной (научный редактор) Инна Кушнарева

Михаил Маяцкий Артем Морозов

Яков Охонько (ответственный секретарь) Александр Павлов

Александр Писарев Артем Смирнов

Полина Ханова Игорь Чубаров

Редакционный совет Петар Боянич (Белград)

Вадим Волков (Санкт-Петербург) Борис Гройс (Нью-Йорк)

Славой Жижек (Любляна) Борис Капустин (Нью-Хейвен) Драган Куюнджич (Гейнсвилл)

Джон Ло (Милтон-Кинс) Дейдра Н. Макклоски (Чикаго)

Владимир Мау (председатель совета, Москва) Кристиан Меккель (Берлин)

Фритьоф Роди (Бохум) Елена Рождественская (Москва)

Блэр Рубл (Вашингтон) Сергей Синельников‑Мурылев (Москва)

Клаус Хельд (Вупперталь) Михаил Ямпольский (Нью-Йорк)

E-mail редакции: logosjournal@gmx. com Сайт: www.logosjournal.ru

Facebook: www.facebook.com/logosjournal Twitter: twitter.com/logos_journal

© Издательство Института Гайдара, 2019 http://www.iep.ru

Содержание

1 Мэри Калдор. Культура новых войн

С О В Р Е М Е Н Н Ы Е В О Й Н Ы

22 От редакции. Как мыслить войну сегодня? 25 Грэм Харман. Введение в Клаузевица 59 Карл Фон Клаузевиц. От некоего военного к Фихте,

автору статьи о Макиавелли, опубликованной в первом томе [журнала] «Веста»

67 Егор Соколов. Современность войны: Карл Клаузевиц и его теория

С П РА В Е Д Л И В Ы Е В О Й Н Ы

99 Арсений Куманьков. Философия войны: краткий очерк истории

117 Майкл Уолцер. Триумф теории справедливой войны (и опасности успеха)

139 ДжеФФ Макмаан. Переосмысляя «справедливую войну» 157 Николай АФанасов. Новые войны — старая этика

НО В Ы Е В О Й Н Ы

181 ГерФрид Мюнклер. Новые войны. О возвращении одной исторической модели

217 Федор Николаи. Дискурс безопасности и политическая анатомия страха в эпоху «новых войн»

231 Кирилл Мартынов. Этика автономных машин: деонтология и военные роботы

P. S .

247 Александр Павлов. Послесовременность войны

К Р И Т И К А

264 Денис Скопин. Нулевая степень репрезентации (Жан-Франсуа Лиотар. Либидинальная экономика)

i i i

i v

268 Денис Шалагинов. Апокалиптические митофизики и радикальный антропоморфизм (Дебора Дановски, Эдуарду Вивейруш де Кастру. Концы света)

279 Эдуард СаФронов. Как акселерационизм превратился в платформенный капитализм (Ник Срничек. Капитализм платформ)

290 Мария Меньшикова. Соблюдайте правила логического мышления (Эвальд Ильенков. От абстрактного к конкретному)

298 Ирина Дуденкова. Совершенный нечеловек (Джон О’Малорка. Все мысли равны: Ларуэль и нечеловеческая философия)

308 Анатолий Рясов. Психоанализ, феноменология и интонации умолчания (Младен Долар. Голос и ничего больше)

v

Published since 1991, frequency—six issues per year Establisher—Gaidar Institute for Economic Policy

LOGOSPhilosophical and Literary JournalVolume 29 · #3 · 2019

Editor-in-chief Valery Anashvili

Editors Egor Sokolov, Alexander Pavlov

Editorial Board : Igor Chubarov, Vyacheslav Danilov, Polina Khanova, Dmitriy Kralechkin, Vitaly Kurennoy (science editor), Inna Kushnaryova, Michail Maiatsky, Artem Morozov, Yakov Okhonko (executive secretary), Alexander Pavlov, Alexander Pisarev, Artem Smirnov

Editorial Council: Petar Bojanić (Belgrade), Boris Groys (New York), Klaus Held (Wuppertal), Boris Kapustin (New Haven), Dragan Kujundzic (Gainesville), John Law (Milton Keynes), Deirdre N. McCloskey (Chicago), Vladimir Mau (Council Chair, Moscow), Christian Möckel (Berlin), Frithjof Rodi (Bochum), Elena Rozhdestvenskaya (Moscow), Blair Ruble (Washington, D. C.), Vadim Volkov (St. Petersburg), Sergey Sinelnikov-Murylev (Moscow), Mikhail Yampolsky (New York), Slavoj Žižek (Lublyana)

Executive editor Elena Popova; Design Sergey Zinoviev; Layout Anastasia Meyerson; Cover Vladimir Vertinskiy; Editor Kseniya Zamanskaya; Proofreader Lyubov Agadulina; Project manager Kirill Martynov; Website editor Anna Lavrik; English language editor William Wescott

E-mail: logosjournal@gmx.com Website: http://www.logosjournal.ru Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal Twitter: https://twitter.com/logos_journal

Certificate of registration ПИ № ФС77-46739 of 23.09.2011 Subscription number in the unified catalogue “Pressa Rossii”— 44761, in the catalogue “Pochta Rossii”— П6843

All published materials passed review and expert selection procedure © Gaidar Institute Press, 2019 (http://www.iep.ru)

Print run 1000 copies

v i

Contents

1 Mary Kaldor. The Culture of New Wars

M O D E R N WA R S

22 How to Think About Wars Today 25 Graham Harman. An Introduction to Clausewitz 59 Carl von Clausewitz. To the gentlemen who wrote the essay

on Machiavelli in the first volume of Vesta 67 Egor Sokolov. Modernity of War: Carl von Clausewitz

and His Theory

J U ST WA R S

99 Arseniy Kumankov. Philosophy of War: A Brief History 117 Michael Walzer. The Triumph of Just War Theory (and the

Dangers of Success) 139 Jeff McMahan. Rethinking the Just War 157 Nikolai Afanasov. New Wars — Old Ethics

N EW WA R S

181 Herfried Münkler. The New Wars: On the Return of a Historical Model

217 Fedor Nikolai. A Security Discourse and the Political Anatomy of Fear in the Age of New Wars

231 Kirill Martynov. An Ethics of Autonomous Machines: Deontology and Military Robots

P. S .

247 Alexander Pavlov. The Post-Contemporaneity of War

C R I T IQU E

264 Denis Skopin. The Null Degree of Representation 268 Denis Shalaginov. Apocalyptic Mythophysics and Radical

Anthropomorphism 279 Eduard Safronov. How Accelerationism Became Platform

Capitalism

v i i

290 Maria Menshikova. Stick to Logical Rules of Reasoning 298 Irina Dudenkova. The Perfect Non-Human 308 Anatoly Ryassov. Psychoanalysis, Phenomenology and the

Intonation of Omission

Объединенный каталог« П р е с с а Р о с с и и »Подписной индекс 4 4 76 1

Каталог« П о ч т а Р о с с и и »Подписной индекс П 6 8 4 3

1

Культура новых войнМэри Калдор Профессор, руководитель, Центр исследований конфликтов и гражданского общества, Лондонская школа экономики и политических наук (LSE). Адрес: Houghton str., WC2A 2AE London, United Kingdom. E-mail: m.h.kaldor@lse.ac.uk.

Ключевые слова: «новые войны»; малые войны; теория справедливой войны; геополитика; биополитика; нерегулярные конфликты; авторитаризм; неолиберализм; культура безопасности; революционные движения.

Статья предлагает анализ домини-рующих тенденций в современных вооруженных конфликтах, известных как феномен «новых войн». В про-тивовес эмпирической оптике автор подчеркивает концептуальное содер-жание термина, задающее теорети-ческую рамку осмысления военных действий после завершения холодной войны. Она прослеживает генеалогию нерегулярных войн, представление о которых существовало со времен поздней Античности, однако не было определяющим для теории военного дела. Традиционные военные кон-фликты чаще всего разворачивались между армиями государств, которые официально объявляли друг другу войну. Они были ограничены во вре-мени и пространстве, имели чет-кие цели, после достижения которых появлялась возможность заключения мира. Термин «малая война» входит в обиход мыслителей лишь на рубеже XVII и XIX веков для описания про-цессов, происходящих на периферии классических конфликтов. Однако именно он представляется наиболее релевантным для понимания нерегу-лярного характера боевых действий в XXI веке.

«Новые войны» добавляют к тради-ционной сфере геополитики биопо-литическое измерение. На примере конфликтов и вооруженных рево-люционных движений второй поло-вины XX века автор демонстрирует основные трансформации, отличаю-щие нерегулярные военные действия: смещение стратегических акцен-тов, повстанческий и партизанский характер конфликтов, переопределе-ние категории «побочного ущерба», распространение террористических методов ведения войны в отсутствие паритета сил, частное финансиро-вание парамилитарных формирова-ний. Характеристика сущностных черт понятия «новые войны» вклю-чает в себя анализ факторов, привед-ших к переформатированию войны, основным из которых стало сочета-ние авторитаризма, экономической открытости и неолиберальной эко-номической политики. В заключение выдвигается предположение о том, что на фоне происходящей глобаль-ной интеграции изменения в веде-нии боевых действий порождают новую культуру безопасности, кото-рую и следует называть «новыми войнами».

2 Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 9

ЯИСПОЛЬ ЗУЮ термин «новые войны», чтобы обозначить доминирующие тенденции в конфликтах, которые мы на-блюдаем в  эпоху после окончания холодной войны. Тер-

мин «новые» необходим, чтобы показать, что фокус глобальной безопасности сместился (с  геополитической борьбы двух круп-ных соперников на современные формы политического насилия), и объяснить, почему классическая оптика холодной войны иска-жает наше восприятие этих конфликтов. В действительности тра-диционное представление о конфликте, лежащее в основе полити-ки, лишь усугубляет положение затронутого им гражданского на-селения и усложняет выработку политических целей.

Критики понятия «новая война» обращаются к вопросу о том, насколько новы различные аспекты этих войн — к примеру, та-кие, как роль негосударственных организаций, обладающие сла-бым влиянием страны, политика, основанная на принадлежности к той или иной группе, насильственное переселение или военные преступления1. Конечно, было бы странно, если бы все аспекты новых войн оказались эмпирически новыми; так же странно было бы, если бы у них вовсе не нашлось новых черт. В частности, гло-бализация, новые информационные и  коммуникационные тех-нологии создают контекст, прежде в подобном масштабе просто не существовавший. Однако термин «новые» по сути не столь-ко эмпирический, сколько концептуальный: он отсылает к логике войны, отличающейся от привычного нам представления о вой-не, в основе которого лежит «старый» набор допущений. Я наме-рена описать здесь, как объединение актуальных представлений о различных аспектах того, что принято называть войной с уча-стием нерегулярных вооруженных формирований, рождает эту новую логику.

Собственно, даже сам термин «конфликт» можно назвать не-корректным. Для нас война — это выражение политических про-

Перевод с английского Марины Бендет по изданию: © Kaldor M. Global Security Cultures. Cambridge, UK: Polity Press, 2018. Публикуется с любез-ного разрешения автора и издательства.

1. Анализ критики см. в: Idem. In Defence of New Wars // Stability: Internatio-nal Journal of Security and Development. 2013. Vol. 2. № 1. P. 1–16.

3м э р и   К а Л д о р

тиворечий между двумя непримиримыми сторонами: война разражается, когда не  срабатывают обычные мирные механиз-мы урегулирования конфликта, то есть политические меры или юридические системы. Однако новые войны проще представить в виде утвердившихся социальных условий или системы: это сво-его рода милитаризованный беспредел, уже сменивший или сме-няющий как управляемый капитализм, так и реально существую-щий социализм времен холодной войны. Это система, в которой основным методом распределения ресурсов и расстановки поли-тических сил является насилие, а не рынки и политика (в капита-листических системах) и не административные указания (в реаль-но существующих социалистических системах). Она раздроблена и децентрализована, но в то же время встроена в международ-ные схемы движения денежных средств, товаров, людей, в систе-мы коммуникации.

Войны, имеющие форму классического конфликта, сегодня чаще всего оказываются достаточно краткими, но  бескомпро-миссными, поскольку каждая сторона стремится к  победе. Но-вые войны обычно растянуты и во времени, и в пространстве; их сложно завершить и сложно удержать в строгих географиче-ских рамках. В этом смысле их можно даже назвать культурой. Различные участники новых войн словно попали в  замкнутый цикл с  повторяющимися действиями; воздействующие на  них стимулы, их поведенческие модели рождаются из бесконечного хаоса и волнений, которые они, в свою очередь, воспроизводят, словно запрограммированные.

Я начну с обсуждения генеалогии новых войн — их возникно-вения на основе революционных столкновений эпохи холодной войны. Затем я выделю их главные отличия от гражданских войн прежних времен, расскажу о различных факторах, ставших осно-вой для иной логики. В заключение я задам вопросы о том, дей-ствительно ли на наших глазах рождается некая, еще более новая форма войны, о том, какие возможности и методы можно найти, исследуя функционирование новых войн.

Генеалогия новых войн

Новые войны часто объединяют с так называемыми нерегуляр-ными войнами. Нерегулярная война, как подсказывает ее назва-ние, противопоставляется войне, официально объявленной го-сударством, и  предполагает участие бандитов, боевых форми-рований, преступных группировок и прочих подобных групп.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 94

Представление о нерегулярной войне существовало уже в круп-ных империях Древнего мира — в Древнем Китае, Индии, Пер-сии, Греции, Риме. Военный трактат «Стратегикон», написанный византийским императором Маврикием в  VI веке н. э., посвя-щен тактике войны с  «недисциплинированными, неорганизо-ванными народами»2. В 11-й книге «Стратегикона» приводится этнографический анализ различных врагов Византии (франков, лангобардов, аваров, турок, славян). Однако термин «нерегуляр-ные военные формирования» окончательно утвердился в Европе лишь с XVIII века, после формирования государств и создания регулярных армий, когда солдаты начали носить форму. Нере-гулярная война фактически стала противоположностью вой-нам европейских государств, носившим едва ли не ритуальный характер.

Для описания подобных военных конфликтов также широко использовался термин «малая война». После восстания в Испа-нии во  время наполеоновских войн в  обиход вошло слово «ге-рилья» («малая война» по-испански). В XVIII и XIX веках терми-нами petite guerre или kleine Krieg описывали военные действия с участием прусских гусар или русских казаков. В 1896 году англо-ирландский офицер британской армии Чарльз Калуэлл опубли-ковал ставшую классической книгу «Малые войны». По его опре-делению, малые войны — это «любые военные кампании помимо тех, в которых с каждой воюющей стороны выступают только ре-гулярные войска»3. Согласно Калуэллу, в таких кампаниях могут участвовать самые разные вооруженные группы: фанатики, пар-тизаны, армии диких африканских племен или организованные войска (к примеру, бурские).

Новые войны — особая форма нерегулярных войн, характер-ная для военных конфликтов XXI века. В их основу легли нере-гулярные войны конца XX века — как собственно герильи и ре-волюционные войны, так и ответные действия, которые принято называть противоповстанческими или карательными операция-ми. Подобно традиционным войнам, революционные войны тоже представляли собой конфликты, но только между революционе-рами и  режимом, а  не  между двумя государствами. Цель рево-

2. Цит. по: Boot M. Invisible Armies: An Epic History of Guerrilla Warfare from Ancient Times to the Present N.Y.: W.W. Norton, 2013. P. 54.

3. Whittingham D. Warrior-Scholarship in the Age of Colonial Warfare: Charles E. Callwell and Small Wars // The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency / A. Mumford, B. C. Reis (eds). L.: Routledge, 2014. P. 18.

5м э р и   К а Л д о р

люционной войны заключалась в свержении колониального или авторитарного/реакционного режима. В плане стратегии они от-личались от классических военных конфликтов, поскольку осо-бое значение в них придавалось в первую очередь политическим, а не военным методам. Революционеры не могли рассчитывать на то, что свергнут режим лишь военными силами. Они участво-вали в асимметричной войне, в которой на стороне режима вы-ступали гораздо более многочисленные вооруженные силы. Рево-люционеры не были способны захватить территорию военными методами. Вместо этого они добивались контроля над территори-ей, получив контроль над ее населением. Именно здесь, словами Клаузевица, и лежал «центр тяжести» революционной войны. Та-кие войны привнесли в сферу безопасности биополитику, проти-вопоставив ее геополитике.

В первые три десятилетия после окончания Второй мировой войны в Китае, Индокитае, Латинской Америке и Африке шли войны, развивавшиеся по  схожему сценарию, который разра-батывали легендарные лидеры Мао Цзэдун, Че Гевара, Во Нгуен Зяп. Все они были интеллектуалами, все были знакомы с класси-ческими трудами по военной стратегии — произведениями Клау-зевица и Сунь-Цзы, «Стратегиконом». Все готовились к много-этапной войне. На  начальном этапе революционные группы должны были собрать силы в надежном убежище или на осво-божденной территории  — в  горах, джунглях, приграничных районах. В странах с более развитой городской инфраструкту-рой — в Алжире или Южной Африке — заменой горам или джун-глям становились небольшие города, где повстанцы могли найти укрытие. Укрепившись в безопасной зоне, повстанцы применя-ли тактику коротких ударов по  стратегическим целям, тем са-мым изнуряя и ослабляя противника. Ключевой идеей подобной стратегии оставался уход от прямого столкновения, хотя неко-торые теоретики (Мао и Зяп) утверждали, что на завершающих этапах можно прибегнуть к традиционной наступательной во-енной операции.

Главным элементом такой стратегии оставались освобожден-ные зоны. В  этих зонах — «очагах» борьбы, если использовать терминологию Че Гевары, — революционеры заручались идеоло-гической поддержкой, превращая их в модель общества, которое собирались построить: они создавали административную инфра-структуру, строили школы и больницы, обеспечивали население другими благами. Безусловно, такая деятельность предполагала применение силы к тем, кто их не поддерживал: местное населе-

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 96

ние часто выступало против революционных идей об идеальном обществе и противилось таким сельскохозяйственным практикам, как, например, коллективизация. Цель революционеров заключа-лась в том, чтобы влиться в ряды местного населения, обеспечи-вавшего их всем необходимым для выживания: по словам Мао, почувствовать себя «в народе как рыба в воде».

Уильям Рино описывает, как повстанцы, выступавшие про-тив белого правительства в Родезии, создали приграничные базы в Мозамбике после провозглашения его независимости в 1975 году. После этого они сосредоточились на борьбе за власть в самой Ро-дезии. Один из повстанцев пояснял:

Сначала есть командир. Его задача — руководить. Потом появля-ется политический комиссар. Его задача — представить нас мас-сам, рассказать им, кто мы такие, что делаем и почему. Потом по-является ответственный за безопасность. Он узнает, кто на на-шей стороне, кто нас поддерживает, а кто может предать… Мы приходим в район, изучаем проблемы… а затем рассказываем людям об их проблемах, говорим, как мы можем их решить, по-боров врага4.

В таких войнах важнейшую роль играла поддержка извне. Соли-дарные соседние государства предоставляли безопасные террито-рии для создания баз, давали доступ к дорогам и оружию, обеспе-чивали другой материальной поддержкой. Для Восточного блока (СССР, Китая, Кубы) подобные войны были передовой холодной войны, так что эти страны блока оказывали помощь повстанцам, поставляли оружие, обучали солдат.

Стратегии западных государств и их союзников, направлен-ные на разгром революционеров, принято называть противопо-встанческими. Противоповстанческие кампании проводились Португалией в Анголе, Гвинее и Мозамбике, Францией в Алжи-ре и  Индокитае, Британией в  Малайе, Кении и  Северной Ир-ландии, США в Латинской Америке, на Филиппинах, во Вьет-наме (к более поздним военным операциям — в Ираке и Афга-нистане — я обращаюсь в других своих работах). В литературе о  противоповстанческих операциях силовые методы борьбы с повстанцами, которые сегодня принято называть «ориентиро-ванными на врага», часто отделяют от скорее «ориентированных

4. Reno W. Warfare in Independent Africa: New Approaches to African History. Cambridge: Cambridge University Press, 2012. P. 91.

7м э р и   К а Л д о р

на население» политических методов. Силовые методы направ-лены на убийство или захват как можно большего количества повстанцев с применением тактики «убить или взять в плен», на  разрушение или уничтожение освобожденных зон (такти-ка «отравления моря»). Они включают сознательное разруше-ние освобожденных зон с  применением бомбардировок, с  ис-пользованием гербицидов или напалма, как во Вьетнаме; осаду и голод, вызванный отсутствием доступа к пище и предметам первой необходимости; насильственное переселение и создание защищенных «безопасных зон»; попытки разжечь этнические и общественные конфликты и тем самым способствовать бес-порядкам; использование подставных повстанцев или тех, кого генерал Китсон называл «псевдобандами», — как для разведки, так и для провоцирования беспорядков; тюремное заключение, пытки и  жестокость ради получения информации. Политиче-ские методы, напротив, предполагают, что военные пользуют-ся доверием населения, поскольку защищают его от повстанцев, «завоевывают сердца и умы» (по выражению генерала Темплера времен войны в Малайе), знакомятся с местными реалиями, вне-дрившись в местные общины, устанавливают легитимные фор-мы правления, оказывают услуги, обеспечивают население сред-ствами к существованию.

На практике все типы противоповстанческих операций были ориентированы на  врага, но  включали элементы обоих подхо-дов. Классическим примером силового подхода считаются опе-рации в Алжире и Вьетнаме. Однако в них использовались и дру-гие приемы. В Алжире «интеллектуальной движущей силой» си-лового подхода принято называть полковника Роже Тринкье. Цель Тринкье заключалась в  регулярном и  безжалостном уничтоже-нии отрядов Фронта национального освобождения. Он создал строгую систему контроля населения, внедрив «Систему защи-ты городов» (Dispositifs de Protection Urbaine), применял агрессив-ные меры для получения разведданных (в том числе широко ис-пользовал пытки) и поддерживал создание партизанских отрядов, то есть отрядов повстанцев для борьбы с повстанцами. Считается, что он разработал «картезианское обоснование применения пы-ток в революционной войне»5. Благодаря столь жестокой такти-ке Франция действительно выиграла войну в Алжире в военном

5. Reis B. C. David Galula and Roger Trinquier: Two Warrior Scholars; one French Late Colonial Counter-Insurgency? // The Theory and Practice of Irregular Warfare. P. 35–69.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 98

смысле, но в плане политики она ее проиграла; в 1960 году, при-дя к  власти, генерал де Голль объявил о  независимости Алжи-ра. Для сравнения: еще одним теоретиком противоповстанческой войны в Алжире, интеллектуальным кумиром современных тео-ретиков противоповстанческих операций, таких как Дэвид Кил-куллен или Джон Нагл, был полковник Давид Галула. Он настаи-вал на том, что военные действия должны подчиняться политиче-ским целям, прежде всего давать защиту и поддержку на местном уровне, и скептически относился к убийству повстанцев, посколь-ку «герильи, подобно головам мифической гидры, имеют свойство снова отрастать»6. Помимо этого, Галула утверждал, что поисками, арестом и допросами подозреваемых мятежников или лиц, обла-дающих какой-либо информацией, должна заниматься граждан-ская, а не военная полиция.

Подобно французам в Алжире, американцы во Вьетнаме тоже применяли по большей части силовой подход, в основе которо-го лежала идея «убить или взять в  плен»; однако они проигра-ли войну в политическом плане, поскольку лишились поддержки дома, на территории США. Впрочем, применялись и альтернатив-ные подходы: их опробовали в основном американские морские пехотинцы, для которых в 1940 году было даже издано «Пособие по  малым войнам», впоследствии много раз переиздававшееся и включившее материалы операций США в Центральной Амери-ке, Карибском бассейне и на Филиппинах.

Британский теоретик противоповстанческих операций гене-рал Фрэнк Китсон призывал применять элементы и силового, и более политически ориентированного подхода. Он утверждал, что борцы с повстанцами должны обосноваться в районе, где идет военная операция, и собирать данные на местном уровне, поскольку лучший способ получить нужную информацию — за-воевать доверие местного населения. В то же время именно он создавал в  Кении подставные банды для борьбы с  повстанца-ми на  местном уровне. Разработанные им методы оказались весьма сомнительными, когда их стали применять в Северной Ирландии против граждан Британии. Подобно Тринкье, Кит-сон «не  интересовался этической стороной борьбы с  повстан-цами — он просто делал свою работу». К примеру, он использо-вал «военный спецназ… и недавних перебежчиков из Ирланд-ской республиканской армии, которых еще называли „фредами“, для поисков, установления личности, очных ставок, дискреди-

6. Ibidem.

9м э р и   К а Л д о р

тации и (по словам националистов) даже для убийства лидеров повстанцев»7.

Новые войны позаимствовали у противоповстанческих опе-раций силовые методы. Для переходного периода 1980-х годов было характерно распространение повстанческих групп, край-не схожих с подставными бандами Китсона или партизанскими отрядами Тринкье: часто их поддерживали США или — в Афри-ке — Южная Африка либо Родезия. В «доктрине Никсона» утвер-ждалось, что «в Азии должны воевать азиаты»; вот почему в так называемых войнах с низкой интенсивностью военных действий принято было обращаться к силам местных посредников и регио-нальным властям. Так, военизированные организации в Колум-бии, контрас в Никарагуа, партии РЕНАМО и УНИТА в Мозам-бике и Анголе, получавшие поддержку соответственно от Родезии и Южной Африки, а также, конечно, моджахеды в Афганистане представляли собой нерегулярные вооруженные силы и приме-няли самые разные силовые методы, заимствованные из проти-воповстанческих операций: это и насильственное перемещение, и широкое распространение пыток, и жестокое обращение, и раз-дувание межэтнических конфликтов, и обращение к заклинате-лям духов (в Африке).

В литературе, посвященной нерегулярным войнам, часто раз-деляют партизан и террористов. По мнению Макса Бута, парти-заны — это вооруженные группы, применяющие «тактику корот-ких ударов… направленную прежде всего против правительства и государственных силовых служб, в силу политических и рели-гиозных причин»8. В  противоположность им, терроризм — это «насилие, применяемое нерегулярными вооруженными силами и направленное в первую очередь против гражданского населе-ния (прежде всего, мирных жителей, а также правительственных чиновников, полицейских и внештатных военнослужащих) с це-лью запугивания и принуждения к смене официальной политики либо состава правительства»9.

Мамдани проводит аналогичное разграничение и описывает, как моджахеды под опекой США разрабатывали тактику терро-ристической деятельности.

7. Bennett H., Cormac R. Low-Intensity Operations in Theory and Practice: Ge-neral Sir Frank Kitson as a Warrior-Scholar // The Theory and Practice of Irre-gular Warfare. P. 114.

8. Boot M. Op. cit. Loc. 244. 9. Ibid. Loc. 225.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 0

Отличительный признак террора — то, что он направлен про-тив гражданской жизни: он подразумевает уничтожение ин-фраструктуры — мостов или электростанций, разрушение школ и больниц, минирование дорог и полей. Терроризм отличает от герильи то, что основной его целью являются гражданские лица. Если боевики левых взглядов утверждали, что чувствуют себя как рыба в воде, то террористы правых взглядов стремят-ся отвести воду — ценой любого количества человеческих жиз-ней, — чтобы рыбе было негде жить. То, что сегодня принято на-зывать сопутствующим ущербом, — вовсе не печальный побоч-ный продукт войны, но собственно цель терроризма10.

Участников новых войн XXI века правильнее называть террори-стами, а не партизанами. Уильям Рино называет их повстанца-ми, которых возглавляют полевые командиры, — в противополож-ность повстанцам, борющимся против колониализма, за власть большинства или за реформы. Повстанцы с полевыми команди-рами не стремятся освобождать территории и завоевывать сим-патии местного населения: они более заинтересованы в насилии как таковом, а не в свержении режима. «Почти все конфликты в Африке сегодня превратились из борьбы сторон за контроль над мирным населением и управление им в ситуации, в которых управление мирным населением чаще всего гораздо менее важ-но, чем собственно стратегия ведения войны»11. Иными словами, солдаты новых войн, подобно революционерам, стремятся скорее к контролю над населением, чем к захвату территории войсками. Однако если революционеры добивались своей цели через управ-ление освобожденными землями и смену режима, то есть сред-ствами биополитики, то новые воины добиваются того же за счет страха, беспорядков и постоянного напряжения — методов, кото-рые можно назвать антибиополитикой.

Характеристики новых войн

Различия между герильями конца XX века и новыми войнами XXI века определяются различным форматом войн.

Во-первых, изменилась природа вооруженных групп. Идеоло-гами герилий были выходцы из образованных слоев: левые, идеа-листически настроенные интеллектуалы, поднимавшие на борь-

10. Mamdani M. Good Muslim, Bad Muslim: A Political Perspective on Culture and Terrorism // American Anthropologist. 2002. Vol. 104. P. 770.

11. Reno W. Op. cit. P. 1.

1 1м э р и   К а Л д о р

бу крестьян и городскую бедноту. Они считали себя солдатами, а в основе организации войск лежали иерархия и командование. Обычно к ним со временем примыкали бывшие приверженцы по-литической системы, против которой они боролись; часто такие вооруженные группировки возникали в ответ на волну демокра-тизации, прокатившуюся по миру после окончания холодной вой-ны. Рино отмечает:

К 1990-м годам политические мятежники вышли из универси-тетских аудиторий, отвернулись от активистских сетей… и ста-ли полевыми командирами, процветающими в  контексте ме-ждоусобной политической борьбы. Важнейшая черта полевых командиров состоит в том, что их породили системы государ-ственной власти, против которых они боролись12.

В действительности новые сети, созданные бунтовщиками, часто состояли как из негосударственных, так и из организованных го-сударством групп военных, к примеру из остатков регулярной ар-мии или отрядов полиции. Они были гораздо менее строго орга-низованы и часто объединялись в местные соседские дружины или отряды самообороны, которые затем постепенно включались в более крупную сеть отрядов. Рино называет такие группы «по-встанцами местного масштаба». Новые сети чаще всего оказыва-лись транснациональными, что давало возможности для взаимно-го обучения. Многие бойцы перемещались с одной войны на дру-гую, к примеру из Боснии в Чечню, затем в Газу, Судан, Ливию; в особенности это было характерно для исламистов.

Во-вторых, произошел сдвиг в выборе целей: от смены режи-ма к  захвату контроля над конкретными сетями, дающими до-ступ к власти или деньгам. Новые солдаты стремились получить доступ к власти не для того, чтобы проводить новую политику, но для того, чтобы завладеть политическими и материальными ресурсами. Алекс де Вааль использует термин «политический ры-нок» для описания логики, доминирующей среди представителей власти Африканского Рога, где государство воспринимается как источник дохода, а должность в правительстве гарантирует по-стоянную прибыль от сетей, связанных с насилием13. Политиче-ский рынок во  многом напоминает режимы, которые в  разное время называли патримониальными, кумовскими или живущими

12. Ibid. P. 163. 13. De Waal A. The Real Politics of the Horn of Africa: Money, War and the Busi-

ness of Power. Cambridge: Polity, 2015.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 2

за счет эксплуатации единственного ресурса, однако в действи-тельности это особая монетаризованная форма, связанная с ро-стом частных финансовых вливаний на мировом уровне. Важно понимать, что политический рынок — это система либо логика. Для него характерна не только коррупция, обычно воспринимае-мая как частное явление, но прежде всего то, что доступ к сред-ствам является предварительным условием участия в официаль-ной политике. Даже те, кто ставит перед собой программные цели, вынуждены участвовать в деятельности на политическом рынке, ведь только это дает им надежду на успех.

В-третьих, этот сдвиг целей привел к смене нарратива. Если ре-волюционеры оправдывали свои действия программной полити-ческой идеологией, чаще всего социализмом, то нарратив новых воинов скорее связан с моральным популизмом и включает воз-звания к неоспоримым убеждениям, основанным на моральных допущениях, оказывающихся важнее разума, — таковы, в частно-сти, страх перед «Другим» и ненависть к нему. В данном случае речь может идти об этнической или религиозной идентичности либо, например в Африке, о страхе перед ведьмами, вампирами или иными враждебными потусторонними сущностями. Такие нарративы — плод войн14. В мирном обществе этническая иден-тичность редко воспринимается как единственная и определяю-щая, у большинства людей идентичностей несколько. Однако вой-на рождает страх и ненависть, противопоставляя идентичности друг другу; как следствие, люди вынуждены искать защиты у сво-ей собственной группы. Схожим образом кровопролитие и рас-пространенные среди африканских народов духовные практики приводят к более интенсивному восприятию идентичности.

В-четвертых, новые войны радикально сменили тактику: вме-сто создания освобожденных зон они выбирают в качестве цели насилие в отношении гражданского населения, умышленную де-стабилизацию, создание беспорядка, хаоса, которые обеспечи-вают новым воинам исключительный доступ к  власти. Причи-на возникновения слабых государств вовсе не в отсталости или нехватке ресурсов, а, скорее, в умышленном применении страте-гий, направленных на максимальное увеличение личной прибы-ли за счет доступа к государственной власти15. Принудительное

14. Более развернутый вариант этого довода см. в: Kaldor M. Identity and War // Global Policy. 2013. Vol. 4. № 4. P. 336–346.

15. См.: Bojicic V., Kostovicova D. Persistent State Weakness in a Global Age. L.; N.Y.: Routledge, 2014.

1 3 м э р и   К а Л д о р

переселение, систематическое сексуальное насилие, разрушение исторических и культурных памятников — все это составляющие продуманной стратегии, направленной на установление контро-ля через страх и террор.

В-пятых, развитие информационных и  коммуникационных технологий обеспечило новым войнам особый контекст. Эти тех-нологии позволяют создавать более свободные сети, коммуни-кация внутри которых идет по мобильным телефонам. Для мо-билизации, распространения страха, взаимного обучения ис-пользуются социальные сети. В  ходе новых войн широчайшее распространение получили самодельные взрывные устрой-ства — традиционное оружие боевиков, террористов и  анархи-стов; появилось множество инноваций, в  частности использо-вание мобильных телефонов в качестве удаленного детонатора16. Технологии, к которым прибегают новые воины, можно назвать «народными» в том смысле, что технологические нововведения ос-новываются на  характерных для конкретной местности умени-ях и подручных материалах (это могут быть удобрения, бутыл-ки со взрывчатым веществом, средства, применяемые в домаш-нем хозяйстве, и  т. п.). Хотя большое значение имеет и  умение изготавливать бомбы, полученное, к примеру, благодаря подго-товке, пройденной в  ЦРУ в  1980-е годы моджахедами или дру-гими группами боевиков, либо благодаря другим государствен-ным программам, таким как проект Аль-Гафики, проводившийся в Ираке при Саддаме Хусейне17.

Наконец, в-шестых, изменились источники дохода. Револю-ционеры зависели от  поддержки государств, будь то  соседние страны или страны — члены Восточного блока; позднее, в 1980-е годы, большую роль играла также поддержка западных неком-мерческих организаций. После окончания холодной войны эти источники дохода оказались перекрыты; им на смену пришли но-вые внешние источники дохода, в большинстве случаев частные, а не государственные. Тем не менее помощь извне продолжала играть важную роль. К  внешним источникам относятся сред-ства от продажи нефти и полезных ископаемых, частное финан-сирование, получившее особое распространение после кризиса

16. Revill J. Improvised Explosive Devices: The Paradigmatic Weapon of New Wars. Cham: Palgrave Macmillan, 2016.

17. Проект Аль-Гафики был посвящен разработке методов создания взрывча-тых веществ с использованием «книг, портфелей, ремней, курток, емко-стей для напитков, автомобильных сидений, напольных покрытий и ко-робок носовых платков» (Ibid. P. 63).

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 4

2008 года, и  коррупционные схемы, применяемые при торгов-ле оружием и в других крупных государственных проектах. Ре-волюционеры часто облагали местное население своего рода ру-диментарным налогом. Новые воины в отсутствие достаточных внешних источников финансирования часто обращаются к хищ-ническим действиям (похищение, захват заложников, вымога-тельство, контрабанда и т. д.). Подобные источники дохода стали основной разменной монетой на политическом рынке. Вот поче-му цели и финансовые средства взаимосвязаны и взаимозависи-мы. Доступ к  государственной власти дает возможность полу-чить доход. Финансовая поддержка насилия обеспечивает доступ к власти. Эта замкнутая логика воспроизводится на всех уров-нях общества. В контексте новых войн молодые люди очень ча-сто объединяются на местах и создают отряды самозащиты для охраны своих деревень и поселений. Они вступают в полуофи-циальные отношения с полицией и/или войсками и постепенно (или быстро) превращаются в отряды самообороны — это позво-ляет им выжить18.

Какими именно причинами можно объяснить подобные изме-нения? После окончания холодной войны прежде закрытые ав-торитарные и тоталитарные режимы оказались открытыми для внешнего мира и в экономическом, и в политическом плане. Уже многое было написано о том, что именно сочетание авторитариз-ма и  неолиберальной экономической политики породило кон-фликты нового типа. После того как традиционные, обеспечи-ваемые государством источники дохода оказались перекрыты, неолиберальные обязательства, принимаемые в ответ на предо-ставление кредитов, привели к  возникновению класса олигар-хов. Они сумели воспользоваться как доходами от  приватиза-ции, так и  снижением государственных расходов (прежде все-го на обеспечение безопасности или на зарплаты госслужащих) и понимали, что оставаться у власти можно только за счет аль-тернативных (частных) источников дохода. В то же время в силу

18. См., напр.: Tapscott R. Preventing Change and Protecting the Regime: Crime Preventers, Local livelihoods and 2016 Ugandan elections // The Justice and Se-curity Research Programme. 2016. Paper 31; Idem. The Government has Long Hands: Community Security groups and Arbitrary Governance in Uganda’s Acholiland // The Justice and Security Research Programme. 2015. Paper 24; Pendleton N. They Are Now Community Police: Negotiating the Boundaries and Nature of the Government in South Sudan through the Identity of Mili-tarised Cattle-Keepers // International Journal of Minority and Group Rights. 2015. Vol. 22. № 3. P. 410–434.

1 5м э р и   К а Л д о р

снижения государственных расходов и либерализации торговли параллельно наблюдался рост социального неравенства и уязви-мости сельского населения и городской бедноты. Новые олигар-хи были заинтересованы в сохранении связи с государством, ко-торое, даже будучи слабым, оставалось символом легитимности и  власти, а  значит, именно через него в  основном шел финан-совый приток извне. При этом безработное, обнищавшее насе-ление, в первую очередь мужчины, было готово к вступлению в  вооруженные группы как по  экономическим причинам, так и из-за привлекательности представлений (вызванных полити-кой идентичностей) о том, что в их плачевном положении вино-ват вполне конкретный Другой.

Столь же важную роль играло и политическое открытие гра-ниц. Многие новые войны стали результатом процессов демокра-тизации. Можно утверждать, что после революций 1989 года те молодые интеллектуалы, борцы за эмансипацию, которые рань-ше сформировали бы революционные группы, восприняли идеи ненасилия и гражданского активизма. Кстати, и сам термин «гра-жданское общество» снова вошел в моду как раз после 1989 года, наряду с  «глобализацией»19. Большинству новых войн предше-ствовали демократические протесты. Часто считается, что де-мократы присоединились к повстанцам, а новые войны приоб-рели форму классической гражданской войны, в которой режим противостоит мятежникам. Несмотря на то что в Сирии, к при-меру, некоторые протестующие действительно примкнули к во-оруженным группам, большинство несогласных продолжало на-стаивать на ненасилии, утверждая, что вооруженное восстание никогда не сможет противостоять военной мощи существующе-го режима. Аналогично предыдущее поколение гражданских ак-тивистов в Восточной Европе разочаровалось в революции как методе преобразования тоталитаризма20. В  действительности же начало гражданскому обществу положили демократические движения — группы, которые создавались для посредничества, предоставления гуманитарной помощи, документального под-тверждения случаев нарушения прав человека и т. д. А у истоков вооруженных групп стояли те, кого можно назвать предприни-

19. См.: Kaldor M. Global Civil Society: An Answer to War. Cambridge: Polity Press, 2003.

20. Michnik A. The New Evolutionism // Idem. Letters From Prison and Other Es-says. Berkeley: University of California Press, 1985.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 6

мателями-сепаратистами: их действия шли вразрез с демократи-зацией. По сути, стремление к демократизации оказывалось пре-образованным в  сепаратистский конфликт. В  некоторых случа-ях такой процесс был связан с выборами. Требование провести выборы, часто выдвигаемое под давлением источников финанси-рования, провоцировало насилие, поскольку находящиеся у вла-сти политики пытались сформировать удобный для себя электо-рат, устраняя или уничтожая социальные группы, которые вряд ли стали бы за них голосовать. Именно жестокими предвыборны-ми махинациями отчасти объясняются и геноцид в Руанде, и эт-нические чистки в Боснии или Багдаде.

Иными словами, новые войны правильнее рассматривать как атаку на гражданское общество, а не как конфликт между воору-женными группами. Это культура, в которой гражданское обще-ство маргинализовано или даже полностью уничтожено. Война в Сирии стала способом подавления демократических протестов и создания межконфессионального конфликта между шиитами и суннитами, едва ли существовавшего до того и раздутого на-столько, что в худшем случае гражданское общество будет уни-чтожено, а в лучшем — перестанет приниматься во внимание.

Это понимание крайне важно при выборе пути, который по-зволит отойти от  культуры новых войн. Местные группы гра-жданских активистов представляют собой раздражающий фак-тор для этой культуры. Во  многих случаях только эти группы оказывают базовые услуги и устанавливают простейшие формы управления. Как раз по этой причине они часто создают общедо-ступные формы легитимности. Однако, поскольку исследовате-лей и журналистов чаще всего интересуют вооруженные субъек-ты, роль таких групп остается незамеченной, а в других случаях их рассматривают как полезный придаток внешнего управления, но не как новый «центр тяжести».

Заключение

Я попыталась показать, как эволюция нерегулярных военных фор-мирований на фоне ускоряющейся глобальной интеграции поро-дила в некоторых частях света всеобъемлющую культуру безопас-ности (или небезопасности), которую я называю «новыми вой-нами». Для этой культуры характерен своего рода «встроенный» хаос, заставляющий государство, — уже само по себе встроенное в общемировую систему государств и зависящее от внешних ис-точников дохода, которые ею обеспечиваются, — вступать в раз-

1 7м э р и   К а Л д о р

личные экстремистские/криминализованные сети, участвующие в новых войнах. Эти сети прибегают к насилию, чтобы получить доступ к государственной власти, которая, в свою очередь, необ-ходима для финансовой поддержки творимого ими насилия. Обя-зательным условием для того, чтобы такие сети сумели получить контроль над населением и продолжали сосуществовать с госу-дарственными органами на всех уровнях власти (или ее отсут-ствия), является слабость государства, а именно неспособность обеспечивать население всем необходимым или поддерживать безопасность. Взаимосвязь и  взаимозависимость элементов та-кой культуры объясняют жизнестойкость и распространение но-вых войн.

Безусловно, такие войны постоянно меняются и адаптируют-ся. Внешние военные операции, к примеру война в Сирии, зна-чительно увеличили масштабы человеческих потерь и комплекс-ность новых войн, которые отныне подразумевают в том числе распространение экстремистского исламского фундаментализма. В то же время внешние миротворческие операции породили то, что можно назвать гибридным миром, — обеспечили ненадежную стабилизацию культуры новых войн.

Существуют ли противоречия, дилеммы, открытые вопро-сы, которые помогли бы нам разобраться в этой культуре? Одно из таких противоречий — глобальный характер новых войн. Эту культуру нельзя локализовать в определенных частях света; тер-рористические акты, организованные преступные группиров-ки (по  торговле наркотиками, предметами старины или людь-ми), отмывание денег через офшорные компании (влияющее, к примеру, на колебания цен на недвижимость в Лондоне) — вот пути распространения новых войн, возможно способные поро-дить сопротивление, пусть даже сегодня они чаще всего рожда-ют ровно противоположное, например военный ответ на  тер-рористические атаки. Другое противоречие — ограниченность хищнического поведения. Поскольку новые войны уничтожа-ют возможности для создания ценности, основа для хищниче-ства постепенно исчезает; это, безусловно, увеличивает давление, способствующее распространению новых войн, но одновремен-но также может подчеркнуть потребность в иных видах хозяй-ственной деятельности. Третье противоречие — усталость, ко-торую население испытывает в связи с царящим хаосом и бес-порядком: фактор, недооцененный Аль-Каидой в Ираке, но все же не  имевший достаточного веса, чтобы создать какую-либо альтернативу.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 8

Таким образом, при отсутствии структурных сдвигов на гло-бальном и  местном уровнях новые войны, вероятнее все-го, не просто не прекратятся, но продолжат распространяться. К возможным структурным сдвигам на глобальном уровне от-носится, к примеру, изменение политики в области энергетики и охраны окружающей среды, которое привело бы к сокращению сверхприбылей от продажи полезных ископаемых, в особенно-сти нефти; снижение объемов официальной торговли оружием, реструктуризация глобальной финансовой системы. На местном уровне важно создать легитимные органы власти, связанные с ве-дением хозяйственной деятельности, увеличивающей добавлен-ную стоимость: это даст населению законные средства к суще-ствованию, что, в свою очередь, обеспечит гражданские инициа-тивы на местах поддержкой извне и отвлечет людей от призывов к насилию.

БиблиографияBennett H., Cormac R. Low-Intensity Operations in Theory and Practice: General

Sir Frank Kitson as a Warrior-Scholar // The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency / A. Mumford, B. C. Reis (eds). L.: Routledge, 2014. P. 105–124.

Bojicic V., Kostovicova D. Persistent State Weakness in a Global Age. L.; N.Y.: Routledge, 2014.

Boot M. Invisible Armies: An Epic History of Guerrilla Warfare from Ancient Times to the Present. N.Y.: W.W. Norton, 2013.

De Waal A. The Real Politics of the Horn of Africa: Money, War and the Business of Power. Cambridge: Polity, 2015.

Kaldor M. Global Civil Society: An Answer to War. Cambridge: Polity Press, 2003.Kaldor M. Global Security Cultures. Cambridge, UK: Polity Press, 2018.Kaldor M. Identity and War // Global Policy. 2013. Vol. 4. № 4. P. 336–346.Kaldor M. In Defence of New Wars // Stability: International Journal of Security and

Development. 2013. Vol. 2. № 1. P. 1–16.Mamdani M. Good Muslim, Bad Muslim: A Political Perspective on Culture and

Terrorism // American Anthropologist. 2002. Vol. 104. Iss. 3. P. 766–775.Michnik A. The New Evolutionism // Idem. Letters From Prison and Other Essays.

Berkeley: University of California Press, 1985.Pendleton N. They Are Now Community Police: Negotiating the Boundaries

and Nature of the Government in South Sudan through the Identity of Militarised Cattle-Keepers // International Journal of Minority and Group Rights. 2015. Vol. 22. № 3. P. 410–434.

Reis B. C. David Galula and Roger Trinquier: Two Warrior Scholars; one French Late Colonial Counter-Insurgency? // The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency / A. Mumford, B. C. Reis (eds). L.: Routledge, 2014. P. 35–69.

Reno W. Warfare in Independent Africa: New Approaches to African History. Cambridge: Cambridge University Press, 2012.

м э р и   К а Л д о р 1 9

Revill J. Improvised Explosive Devices: The Paradigmatic Weapon of New Wars. Cham: Palgrave Macmillan, 2016.

Tapscott R. Preventing Change and Protecting the Regime: Crime Preventers, Local livelihoods and 2016 Ugandan elections // The Justice and Security Research Programme. 2016. Paper 31.

Tapscott R. The Government has Long Hands: Community Security groups and Arbitrary Governance in Uganda’s Acholiland // The Justice and Security Research Prigramme. 2015. Paper 24.

Whittingham D. Warrior-Scholarship in the Age of Colonial Warfare: Charles E. Callwell and Small Wars // The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency / A. Mumford, B. C. Reis (eds). L.: Routledge, 2014. P. 18–34.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 0

THE CULTURE OF NEW WARS

Mary Kaldor. Professor, Director of the Conflict and Civil Society Research Unit, Department of International Development, m.h.kaldor@lse.ac.uk. London School of Economics and Political Science (LSE), Houghton str., WC2A 2AE London, United Kingdom.

Keywords: new wars; small wars; just war theory; geopolitics; biopolitics; irregular conflicts; neoliberalism; security culture; revolutionary movements.

The article analyses the dominant trends in contemporary armed conflicts that are referred to as the “new wars.” Rather than debating the empirical aspects of the concept, the author focuses on its conceptual content, which provides a theoret-ical framework for understanding the military actions that came after the end of the Cold War. She traces the genealogy of irregular wars, which is a concept known since late antiquity, although it was not at that time a definitive part military theory. Traditional military conflicts often took place between armies of states that officially declared war on each other. They were limited in time and space and had clear goals that, once achieved, left open the possibility of a return to peace. The term “small war” came into use by theorists only at the turn of the eighteenth and nineteenth centuries to describe the processes taking place on the periphery of classical con-flicts. However, that term seems to be the most relevant for understanding the irreg-ular nature of combat actions in the twenty-first century.

New wars add a dimension of biopolitics to the traditional realm of geopolitics. Drawing examples from the conflicts and armed revolutionary movements of the second half of the twentieth century, the author argues that there were fundamen-tal transformations that set irregular warfare apart: a shift of strategic emphasis, the insurgent and guerrilla nature of the conflicts, the redefinition of “collateral damage,” the spread of terrorist methods for waging war between unequal forces, and private financing of paramilitary groups. The characterization of the essential features of the new wars concept includes an analysis of the factors that led to reformulating war; the key factor was the combination of authoritarianism with economic openness and neoliberal economic policy. The conclusion reached is that, against the background of ongoing global integration, the changes in the conduct of armed conflicts are cre-ating a new culture of security that is justifiably labelled “new wars.”

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-1-19

References

Bennett H., Cormac R. Low-Intensity Operations in Theory and Practice: Gen-eral Sir Frank Kitson as a Warrior-Scholar. The Theory and Practice of Irreg-ular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency (eds A. Mumford, B. C. Reis), London, Routledge, 2014, pp. 105–124.

Bojicic V., Kostovicova D. Persistent State Weakness in a Global Age, London, New York, Routledge, 2014.

Boot M. Invisible Armies: An Epic History of Guerrilla Warfare from Ancient Times to the Present, New York, W.W. Norton, 2013.

De Waal A. The Real Politics of the Horn of Africa: Money, War and the Business of Power, Cambridge, Polity, 2015.

Kaldor M. Global Civil Society: An Answer to War, Cambridge, Polity Press, 2003.Kaldor M. Global Security Cultures, Cambridge, UK, Polity Press, 2018.

м э р и   К а Л д о р 2 1

Kaldor M. Identity and War. Global Policy, 2013, vol. 4, no. 4, pp. 336–346.Kaldor M. In Defence of New Wars. Stability: International Journal of Security and

Development, 2013, vol. 2, no. 1, pp. 1–16.Mamdani M. Good Muslim, Bad Muslim: A Political Perspective on Culture and

Terrorism. American Anthropologist, 2002, vol. 104, iss. 3, pp. 766–775.Michnik A. The New Evolutionism. Letters From Prison and Other Essays, Berkeley,

University of California Press, 1985.Pendleton N. They Are Now Community Police: Negotiating the Boundaries and

Nature of the Government in South Sudan through the Identity of Milita-rised Cattle-Keepers. International Journal of Minority and Group Rights, 2015, vol. 22, no. 3, pp. 410–434.

Reis B. C. David Galula and Roger Trinquier: Two Warrior Scholars; one French Late Colonial Counter-Insurgency? The Theory and Practice of Irregular War-fare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency (eds A. Mumford, B. C. Reis), London, Routledge, 2014, pp. 35–69.

Reno W. Warfare in Independent Africa: New Approaches to African History, Cam-bridge, Cambridge University Press, 2012.

Revill J. Improvised Explosive Devices: The Paradigmatic Weapon of New Wars, Cham, Palgrave Macmillan, 2016.

Tapscott R. Preventing Change and Protecting the Regime: Crime Preventers, Local livelihoods and 2016 Ugandan elections. The Justice and Security Research Programme, 2016, paper 31.

Tapscott R. The Government has Long Hands: Community Security groups and Arbitrary Governance in Uganda’s Acholiland. The Justice and Security Research Prigramme, 2015, paper 24.

Whittingham D. Warrior-Scholarship in the Age of Colonial Warfare: Charles E. Callwell and Small Wars. The Theory and Practice of Irregular Warfare: War-rior-Scholarship in Counter-Insurgency (eds A. Mumford, B. C. Reis), London, Routledge, 2014, pp. 18–34.

2 2 Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 9

Как мыслить войну сегодня?

ВЕСНОЙ 2003 года вышел специальный номер «Логоса» (№ 36), отразивший реакцию на начало Иракской войны са-мых заметных интеллектуалов рубежа XX–XXI веков: Пер-

ри Андерсона, Иммануила Валлерстайна, Жака Деррида, Сла-воя Жижека, Юргена Хабермаса, Эрика Хобсбаума и др. Авторы номера занимались преимущественно критикой идеологии: они осуждали гегемонизм США и стремились вскрыть политическую логику, стоящую за картинами войны, разговорами об оружии массового поражения и терроризме, о нарушениях прав челове-ка и демократии. Они пытались понять не столько войну, сколь-ко американский империализм. Не сказать, что сегодня эта (или такого типа) работа потеряла актуальность, однако ее, очевидно, недостаточно.

Военные конфликты 2014–2019 годов (но также угрозы приме-нить ядерное оружие, отказ от подписанного в 1987 году Догово-ра о ликвидации ракет средней и меньшей дальности и т. д.) за-ставляют искать возможности мыслить войну иначе. О «новых» («асимметричных», «гибридных», «низкоинтенсивных» и  т. д.) войнах западные политологи спорили еще в 1990-е годы, но с 2013 года о трансформации войны заговорило и российское военное руководство. Сегодня уже в самой военной доктрине признается, что «правила войны» изменились и все более значимыми оказы-ваются «невоенные методы противоборства». Это означает, что граница между войной и миром стирается, становится все слож-нее различать, во-первых, «фронт» и «тыл» (поскольку источни-ком военных угроз считается теперь «информационное простран-ство и внутренняя сфера Российской Федерации»1), а во-вторых, солдат и «ополченцев» или бойцов частных военных компаний.

1. Военная доктрина Российской Федерации // Российская газета. 30.12.2014. URL: http://www.rg.ru/2014/12/30/doktrina-dok.html.

2 3

Это означает, далее, угрозу для гражданского общества, структур гражданской самоорганизации и коммуникации2.

Новые войны — это отнюдь не «просто» локальные конфлик-ты, они меняют политику и субъективность3, определяют нашу современность. Авторы настоящего номера работают с этими де-терминациями в  проблемном поле, которое может быть пред-варительно размечено с  помощью трех вопросов, тревожных, но и увлекательных:

1. «Новые войны»? Военные действия все чаще ведутся с помо-щью полуофициальных формирований, частных военных ком-паний и криминальных банд. Мы не обнаруживаем в этих кон-фликтах тринитарной структуры (правительство, армия, народ), а их участники по разным причинам заинтересованы не в «мире, лучшем, нежели довоенный», а, скорее, в  воспроизводстве на-силия (одновременно криминального и  политического). Одна-ко означает ли это, что Клаузевиц устарел? Возможно, напротив, его формула о войне как продолжении политики начинает зву-чать более современно, поскольку дает основания поставить во-прос о связи между иррегулярными войсками с их преступления-ми и государством, использующим, но не признающим их.

2. «Война 2.0»? Медиатизация политики и  публичных сфер расширяет список акторов военных конфликтов и влияет на фор-мирование цифрового милитаризма. Социальные сети стано-вятся важнейшим театром военных действий и  одновременно средством ведения войны. Каким образом современные медиа трансформируют привычные нормы ведения войны и представ-ления о ней? Какая реальность производится и транслируется участниками военных конфликтов в  социальных сетях? При-водит ли медиатизация войн к вовлечению в них все большего числа пользователей новых медиа или, напротив, к отчуждению и виртуализации?

3. Pro patria mori? Современное государство возникло в  ре-зультате монополизации легитимного насилия (и формирования сопутствующих экономических и административных структур).

2. Как говорит об этом Мэри Калдор, «новые войны правильнее рассматри-вать как атаку на гражданское общество, а не как конфликт между воору-женными группами» (см. статью «Культура новых войн» в настоящем но-мере «Логоса»).

3. Здесь оказывается плодотворной фукианская инверсия знаменитой фор-мулы Клаузевица. См. об этом статью Федора Николаи «Дискурс безопас-ности и политическая анатомия страха в эпоху „новых войн“» в настоя-щем номере «Логоса».

Е г о р с о к о Л о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 4

Концентрация средств принуждения сопровождалась концентра-цией символического капитала признания и легитимности. Что означают трансформация и медиатизация войны для конструи-руемых государствами идентичностей? Приводит ли прекраще-ние «большой войны» к  разрушению одной из  главных симво-лических опор государства? Или, напротив, патриотизм (и даже воинственный национализм) все в большей степени определяет сегодня производство субъективности?

Егор Соколов

2 5

Введение в КлаузевицаГрэм Харман Профессор, факультет философии, Американскии университет Каира (AUC). Адрес: AUC Ave., P. O. Box 74, 11835 New Cairo, Egypt. E-mail: gharman@aucegypt.edu.

Кючевые слова: Карл фон Клаузевиц; Джон Боид; Хосе Ортега-и-Гассет; Гражданская воина в США; объектно- ориентированная онтология; эстетика; военная история; военная стратегия; решение боя; генеральное сражение.

Статья предлагает анализ ряда сюже-тов из труда Карла фон Клаузевица «О воине». Автор подходит к разбору с философских позиции, не ставя под сомнение критику Клаузевица со сто-роны военных историков и теоре-тиков стратегии. Особое внимание уделено стилю Клаузевица. С опо-рои на труды Эдмунда Гуссерля и Хосе Ортеги-и-Гассета автор про-водит различие между двумя типами письма, которые можно было бы назвать «пустым» и «наглядным», придавая ему онтологическии смысл: пустое письмо предъявляет читателю отдельные качества предмета, тогда как наглядное указывает на пред-мет в его подлинном самоотсутствии, в дистанцированности от любых качеств и отношении. Клаузевиц постоянно обращается к нагляд-ному письму, и в статье рассматри-вается множество соответствующих примеров.

Разбирая поднимаемыи Клаузе-вицем вопрос измерения масштаба победы, автор подчеркивает, сколь много внимания Клаузевиц уде-ляет различного рода асимметриям в боевых деиствиях. К примеру, даже

если кровопролитие в равнои мере затрагивает обе стороны столкнове-ния, «минус» побежденного всегда будет перевешивать «плюс» побе-дителя. Автор иллюстрирует эту мысль Клаузевица на примере Гра-жданскои воины в США. Переходя к теме решения боя, автор подвергает критике онтологические направле-ния, отдающие предпочтение собы-тиям, а не объектам и неспособные признать, что события представ-ляют собои узкую разновидность объектов. Сражение является собы-тием, но в первую очередь это объект, которыи не исчерпывается своими внутренними или внешними отноше-ниями, и потому решение боя не зави-сит от происходящего в сражении. Наконец, при обращении к теории Клаузевица о генеральном сраже-нии автор излагает замечания к неи, высказанные полковником Джоном Боидом. В целом соглашаясь с крити-кои, автор тем не менее делает вывод, что акцент Клаузевица на генераль-ном сражении парадоксальным обра-зом отодвигает саму битву на заднии план по сравнению с вытекающими из нее следствиями.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 6

ГЕНЕРА Л Карл Филипп Готтлиб фон Клаузевиц родил-ся 1  июня 1780 года в  Пруссии — менее чем за  десять лет до того, как Европу преобразила Французская революция.

Он вступил в армию поразительно юным, в возрасте двенадца-ти лет, а затем достиг высоких званий в наполеоновских войнах 1806–1815 годов. В битве при Йене, во время которой, как всем известно, закончил свою «Феноменологию духа» Гегель, Клаузе-вица взяли в плен и целый год удерживали во Франции1. В ито-ге после освобождения он присоединился к  Прусской армии, пытавшейся противостоять вторжению Наполеона в  Россию, и даже участвовал в историческом Бородинском сражении, к ко-торому позднее часто обращался в своей книге «О войне». По-сле бегства Наполеона с Эльбы в 1815 году Клаузевиц включил-ся в кампанию, завершившуюся битвой при Ватерлоо, которая привела к низвержению бывшего императора; кульминационное столкновение того периода также время от времени обсуждается в «О войне», пусть и под менее привычным названием — сраже-ние при Бель-Альянсе. На следующий год Клаузевиц начал пи-сать свою великую книгу, однако не  дожил до  ее публикации. В ходе военного кризиса 1830 года в Польше развернулась эпи-демия холеры, и 18 ноября 1831 года Клаузевиц скончался от нее. Это вновь перекликается с  биографией Гегеля, поскольку тре-мя днями ранее философ умер в Берлине — и от той же болез-ни, если верить заключениям его врачей и последующей тради-ции (хотя ряд недавно вышедших исследований ставит под со-

Перевод с англииского Артема Морозова по изданию: © Harman G. An Introduction // Von Clausewitz C. On War. L.: Repeater, 2019. Публикуется с любезного разрешения автора и издателя.

1. В 1806 году Клаузевиц служит адъютантом прусского принца Августа, ко-мандовавшего батальоном гренадеров. Он участвует в битве под Аур-штедтом (сражение произошло 14 октября, в тот же день, что и битва под Йенои, но несколько севернее) и в отступлении армии (до ее капитуля-ции в конце месяца). В ноябре он сопровождает принца в Берлин, а в де-кабре 1806 года — во Францию. Во Франции и затем в Швецарии они проводят 10 месяцев: формально в плену, фактически скорее в светскои поездке, в которои, судя по письмам, Август развлекается, а Клаузевиц впадает в депрессию. — Прим. пер.

2 7

мнение причину смерти). Великий труд Клаузевица был наконец собран и опубликован в 1832 году его вдовой, графиней Марией Софией фон Брюль.

«О войне» — один из непревзойденных классических трудов по военному делу; в наши дни его проходят во многих военных училищах. До сих пор в этом поле с ним могут состязаться лишь несколько работ, включая «Искусство войны» Сунь-цзы (ок. 500 до н. э.) и более поздние, такие как «Влияние морской силы на ис-торию, 1660–1783» адмирала Альфреда Тайера Мэхэна и  сочи-нения британских военных теоретиков Лиддела Гарта и Колина Грея2.

В последние годы сочинения Клаузевица подверглись крити-ке со стороны крупных теоретиков стратегии: в 1987 году на него обрушился американский полковник Джон Бойд, а в 1991-м — из-раильский военный историк Мартин ван Кревельд3. Военные мыслители посвятили Клаузевицу сотни страниц, и я не соби-раюсь вступать с ними в спор, поскольку я не стратег, не воен-ный историк и даже не ветеран, а только чувствительный веге-тарианец, который почти что не держал в руках огнестрельного оружия. Впрочем, ранее я посвятил одну из своих статей воен-ному делу4. Однако военная история и стратегия довольно инте-ресны мне в философском отношении, ведь тема ведения войны всегда подразумевает значительную долю реализма, чего не ска-жешь о большинстве работ по человеколюбивой политической философии, в чьи задачи зачастую входит одно лишь утешение. Я выскажусь по поводу нескольких тем труда Клаузевица, кото-рые привлекают меня как философа. Что касается главной его мысли, а именно акцента на «генеральном сражении» как конеч-ной цели ведения войны, я обращусь к мысли полковника Бойда с тем, чтобы высветить некоторые проблемы, связанные с дан-ной перспективой.

2. См.: Мэхэн А. Т. Влияние морскои силы на историю, 1660–1783. М.: ACT; СПб.: Terra Fantastica, 2002; Лиддел Гарт Б. Х. Стратегия непрямых деи-ствии. М.: Иностранная литература, 1957; Gray C. S. Theory of Strategy. Ox-ford: Oxford University Press, 2018.

3. См.: Boyd J. R. Discourse on Winning and Losing. Montgomery, Alabama: Air University Press, 2018. URL: http://airuniversity.af.edu/Portals/10/AUP-ress/Books/B_0151_Boyd_Discourse_Winning_Losing.pdf; Ван Кревельд М. Трансформация воины. М.: ИРИСЭН, 2019.

4. См.: Harman G. War, Space, and Reversal // Philosophy After Hiroshima / E. De-menchonok (ed.). Cambridge, UK: Cambridge Scholars Press, 2010. P. 132–148.

Г р э м   Х а р м а н

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 8

Воображение

Интеллектуалы работают со  словесным медиумом. Учитывая неизбежную отделенность слов от  их  референтов, это означа-ет, что они всегда подвергаются опасности использовать слова ради самих слов, без четкого понимания их нацеленности. Я во-все не имею в виду, что значение имеют только непосредствен-ные переживания, ведь в таком случае чтение не приносило бы ровно никакого понимания, — в то время как очевидно, что впол-не можно расширить свое знание посредством книг, выходящих далеко за  горизонт непосредственного опыта. Если бы верить можно было только своим глазам, то в наше время не было бы, к примеру, историков античного или средневекового мира. Вме-сто этого я обращаюсь к разделению, наличествующему в самом письме, — между тем, что Гуссерль называет «пустыми интенция-ми» (таковы слова, которые передают значение, не вызывая како-го бы то ни было созерцания), и более наглядным языком, кото-рый каким-то образом помещает нас посреди своего предмета5.

Я  часто рассматривал разделение как различие между бук-вальным и небуквальным языком и придавал ему довольно стро-гий смысл. Читателям объектно-ориентированной онтологии (ООО) — моих книг или сочинений моих коллег Иена Богоста, Леви Брайанта и Тимоти Мортона — хорошо известно проводимое в ней различение между изъятыми реальными объектами, с кото-рыми нельзя столкнуться напрямую, подобно постылой кантов-ской вещи-в-себе, и чувственными объектами непосредственно-го опыта, выступающими основным предметом феноменологии6. И все же это лишь часть ви дения, предлагаемого ООО. Имеется и другое важное разделение, заимствованное у Гуссерля, а имен-но между объектами и их качествами. И неважно, изъяты ли под-разумеваемые здесь объекты из всех разновидностей доступа (та-кие объекты он не принимает во внимание) или же встречаются нам в непосредственных переживаниях (на этих он и делает упор).

Итак, то, что мы с вами называем «познанием», всегда пред-ставляет собой способ сведения или редукции объектов к их ка-

5. См.: Гуссерль Э. Логические исследования. Т. II. Ч. 1: Исследования по фе-номенологии и теории познания. М.: Академическии проект, 2011.

6. См.: Харман Г. Четвероякии объект. Пермь: Гиле Пресс, 2015; Богост И. Чу-жая феноменология. Пермь: Гиле Пресс, 2019; Bryant L. R. The Democracy of Objects. Ann Arbor, MI: Open Humanities Press, 2011; Morton T. Hyper-objects. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2013; Кант И. Критика чистого разума // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 3.

2 9

чествам, который не оставляет невыразимого избытка в объек-те. На самом деле существует всего две разновидности познания: (1) мы объясняем вещь, ссылаясь на то, из чего она состоит; (2) мы объясняем вещь, обращаясь к тому, что она делает.

В первом случае мы молчаливо допускаем, что физические со-ставляющие или каузальная предыстория объекта исчерпывают его полностью, тем самым закрывая глаза на тот факт, что любая вещь всегда эмерджентна, по меньшей мере отчасти: она обла-дает характеристиками, которых нет у ее составляющих, взятых по отдельности (вопрос о том, можно ли «предсказать» появле-ние таких характеристик, к делу не относится, как показал фило-соф Мануэль Деланда)7.

Во втором сценарии, более модном в наши дни, мы заранее по-лагаем, будто бы все, что нам нужно знать о вещи, — это «что она делает», как если бы сама убежденность в  существовании объ-ектов, реальность которых более глубинна, нежели их  публич-ные проявления, представляла собой предрассудок или суеверие. И мы не обращаем внимания на то, что любой объект способен на множество других действий наряду с теми, которые совершает в данный момент, и что даже совокупность всех возможных дей-ствий вещи нельзя свести в исчерпывающий ее перечень. Вещь может действовать, поскольку существует, а не существует, по-тому что действует. В любой момент времени существует бесчис-ленное количество реальных вещей, которые вообще не действу-ют, — в ООО они называются «дремлющими объектами» (dormant objects)8.

Наряду с познанием, которое сводит объекты к их элементам или действиям, есть и другой способ оповестить о существова-нии объектов — эстетика. В случае произведения искусства нас прежде всего привлекают отнюдь не его физические составляю-щие и не то воздействие, которое оно оказывает на зрителя, или социополитический контекст, а что-то между ними. Сэр Артур Стэнли Эддингтон в знаменитой лекции говорил о «двух столах»: стол науки состоит из крохотных частиц, а стол нашей бытовой практики — из видимых свойств и прагматических воздействий; предметом эстетики, который не могут высветить наука и прак-

7. См.: DeLanda M. Emergence, Causality, and Realism // The Speculative Turn: Continental Realism and Materialism / L. Bryant et al. (eds). Melbourne: re.press, 2011. P. 381–392.

8. См.: Harman G. Time, Space, Essence, and Eidos // Cosmos and History. 2010. Vol. 6. № 1. P. 1–17.

Г р э м   Х а р м а н

3 0 Л о Г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 9

тика, в свою очередь, выступает «третий стол»9. Речь идет вовсе не об узком феномене, принадлежащем исключительно искусству, поскольку сама философия должна рассматриваться скорее как эстетическая дисциплина, а не как разновидность познания. Philo-sophia Сократа, которая обозначает любовь к мудрости, а не саму мудрость, вкупе с его постоянными возвещениями своего невеже-ства обличает одержимость, завладевшую философией после Де-карта, — ее навязчивое стремление стать строгой наукой, подобно всем остальным. Философия представляет собой науку не в боль-шей мере, чем живопись или литература.

Современный французский рационализм (его яркие предста-вители  — Ален Бадью и  Квентин Мейясу) зачастую утвержда-ет тесное сродство философии и математики10. Это верно в неко-торых случаях, однако гораздо теснее связь философии с искус-ством: обе эти сферы должны так или иначе находить средства для того, чтобы предоставлять небуквальный доступ к  своему предмету. Рассказ о том, из чего состоит вещь или что она дела-ет, — замечательный способ демистификации и овладения, но он не предъявляет нам вещь как таковую.

Философы работают преимущественно с письменным медиу-мом, и потому любой, кто достоин называться философом, дол-жен показать свое литературное мастерство, ведь в противном случае он лишь жонглирует перед нами осмысленными знаками. Мы сможем оценить по достоинству мощь таких мыслителей, как Кьеркегор, Ницше или Бергсон, если только сумеем понять, ка-ким образом они вводят читателя в теснейшее взаимодействие с описываемым ими предметом. И даже те философы, чей стиль не слишком превозносили, к примеру Кант, Гегель, Гуссерль или Хайдеггер, обладают своеобразной литературной мощью: они ре-гулярно выпускают залпы захватывающих примеров и оборотов.

В отличие от познания, связывающего объект с рядом свойств, которыми он на деле обладает, то, что мы называем искусством (или философией в определении Сократа), — и в этом его величай-шая сила — указывает на вещь как на отчасти таинственный суб-страт подобных качеств. Вспомним критику бальзаковских рома-нов, принадлежащую перу Хосе Ортеги-и-Гассета (вопрос о том,

9. См.: Eddington A. S. The Nature of the Physical World. N.Y.: MacMillan, 1929; Harman G. The Third Table // The Book of Books / C. Christov-Bakargiev (ed.). Ostfildern, Germany: Hatje Cantz Verlag, 2012. P. 540–542.

10. См.: Badiou A. Being and Event. L.: Continuum, 2005; Мейясу К. После ко-нечности. Екатеринбург; М.: Кабинетныи ученыи, 2015.

3 1

насколько она справедлива по отношению к Бальзаку, не должен нас сейчас занимать):

По правде сказать, великий Бальзак (если не считать двух-трех книг) кажется сегодня совершенно невыносимым. Наши гла-за, привыкшие к куда более точным и верным картинам, тотчас обнаруживают приблизительность, условность, à peu près мира, изображенного в  «Человеческой комедии». На  вопрос, поче-му я нe приемлю Бальзака-писателя (как человек это прекрас-нейший образец людского рода), отвечу: созданная им картина всего лишь худосочный подмалевок. Чем отличается настоящая живопись от подобного подмалевка? Тем, что в настоящей жи-вописи изображаемый предмет представлен непосредственно, как бы лицом к лицу, во всей полноте бытия, в его самоприсут-ствии; дурной подмалевок, напротив, не представляет предме-та: на холсте — только туманные, слабые намеки, а на что — не-известно. Чем больше мы вглядываемся в надежде увидеть хоть что-то, тем яснее ощущаем отсутствие чего бы то ни было11.

В следующем же предложении Ортега повторяет свои основные термины:

Это различие между простым указанием (allusion) и самоприсут-ствием, на мой взгляд, главное во всех видах искусства, и пре-жде всего в романе12.

Он заостряет тезис при обсуждении писателя, которому отдает свое предпочтение перед Бальзаком, а именно Стендаля:

Важно, что, говоря «мадам Реналь полюбила Жюльена Сореля», мы просто указываем на событие. Стендаль же выставляет его в непосредственной действительности, наяву13.

Коль скоро моим предметом выступает Клаузевиц, а не роман, нет необходимости вступать в споры о том, кто из этих двух вы-дающихся французских авторов лучше. Я лишь хочу подписать-ся под разделением, которое Ортега проводит между двумя вида-ми письма, но отбросив его терминологию. Ведь та разновидность письма, которая взывает к нам предмет и делает его наглядным, лучше всего описывается с помощью не самоприсутствия, а как

11. Ортега-и-Гассет Х. Мысли о романе // Он же. Эстетика. Философия куль-туры. М.: Искусство, 1991. С. 263–264. Перевод изменен. — Прим. пер.

12. Там же. С. 264. Перевод изменен. — Прим. пер. 13. Там же. Перевод изменен. — Прим. пер.

Г р э м   Х а р м а н

3 2 Л о Г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 9

раз таки само-отсутствия: объект как таковой удаляется от нас, а не познается через свои определенные качества (ирония состоит в том, что Ортега и сам об этом прекрасно осведомлен — в рамках своей изобретательной теории метафоры)14.

Вдобавок термин «аллюзия» больше пригоден для обозначе-ния отсутствия вещи в ее подлинной реальности, нежели того ху-досочного подмалевка, о котором Ортега говорит — справедливо или же нет — применительно к Бальзаку, низводя его до уровня посредственности. В словаре ООО, когда мы производим аллю-зию на вещь, мы указываем на ее существование за пределами всех ее ощутимых качеств; и чем дольше она способна продер-жаться в таком существовании, тем более реальной нам кажется.

Итак, философская сторона Клаузевица проявляется не в бук-вально философских по своему тону высказываниях и не в «са-моприсутствии» утверждаемого им предмета — будь то в смысле Ортеги или Деррида15, — а в его блестящих стилистических наход-ках. Вот что я имею в виду, когда превозношу воображение Клау-зевица в те моменты, когда он сбрасывает свою подчас педантич-ную маску и переносит нас прямиком на поле битвы. Рассмотрим несколько примеров из его книги, начиная с простого и коротко-го. Клаузевиц, как и всякий опытный генерал, не понаслышке зна-ком с влиянием, которое оказывает на военные кампании пого-да. Фактор погоды вполне можно было бы описать скупой прозой:

Командир всегда должен принимать во внимание погоду, по-скольку действия, которые можно совершить при свете дня, ока-зываются более трудными для исполнения в условиях меньшей видимости.

Разумеется, с этим заявлением все в порядке: по меньшей мере оно ясное и  передает точные сведения. Однако проблема боль-шинства текстов заключается не в нехватке ясности, а в нехватке яркости, из-за которой пример оказывается подмалевком. Напро-тив, вот как представляет предмет Клаузевиц:

…например, погода. Здесь туман помешал вовремя обнаружить неприятеля, открыть огонь из орудия, доставить донесение на-

14. Он же. Эссе на эстетические темы в форме предисловия // Он же. Эстети-ка. Философия культуры. С. 93–112. Комментарии к этому важному эссе см. в главе 8 моеи «Партизанскои метафизики»: Harman G. Guerrilla Me-taphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things. Chicago: Open Court, 2005.

15. См.: Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000. С. 111–540.

3 3

чальнику; там из-за дождя один батальон не пришел вовсе, дру-гой не мог прийти вовремя, так как ему вместо трех часов при-шлось шагать целых восемь, в другом месте кавалерия увязла в размокшем грунте и не могла атаковать и т. п.16

Вместо того чтобы просто сообщить военный факт, Клаузевиц переносит нас в штабную палатку, где мы получаем кошмарные сводки по важной операции, которая развернулась посреди ту-мана и дождя; навряд ли это выйдет у нас из головы, коль ско-ро это наиболее близкий к полю боя опыт, доступный тем, кто не  был на  войне. В  кратком абзаце погода оказывается нашим личным врагом. Вот описание растерянности, с которой сталки-вается новичок:

Подобно тому как человеческий глаз, расширяя в темной ком-нате свой зрачок, использует небольшое количество налично-го света, мало-помалу начинает различать предметы и, наконец, вполне удовлетворительно разбирается в них, так и опытный солдат ориентируется на войне, в то время как перед новичком расстилается непроглядная тьма17.

Здесь мы напрямую отождествляемся с новичком, окутанным не-ведением, и нас захватывает стремление стать в конечном итоге опытными солдатами.

Но это лишь слабые всполохи художественной искры. В нача-ле книги «О войне» имеется фрагмент, который столь живо при-вивает читателю чувство сражения, что его можно счесть за один из важнейших моментов книги. Нижеследующая цитата весьма объемна, и хорошо известно, что многие читатели обходят вни-манием длинные выноски. И все же я попрошу своих читателей пройти через нее, не упустив при этом ни единого слова:

Пойдем за новичком на поле сражения. Приближаясь к послед-нему, мы замечаем, что гром орудий, становящийся с каждым мгновением все более ясным, сменяется, наконец, воем снарядов, привлекающим внимание новичка. Снаряды падают уже близко то спереди, то сзади. Мы спешим к холму, на котором командир корпуса расположился со своей многочисленной свитой. Здесь падает больше снарядов, а разрывы гранат уже настолько уча-щаются, что серьезная действительность начинает сквозить че-

16. Здесь и далее цитаты приводятся по изданию: Фон Клаузевиц К. О воине. М.: Логос; Наука, 1998. С. 106.

17. Там же. С. 109.

Г р э м   Х а р м а н

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 93 4

рез образы юношеской фантазии. Вдруг вы видите, как падает сраженным ваш знакомый: граната упала в строй и вызвала не-вольное смятение. Вы начинаете ощущать, что сохранять полное спокойствие и сосредоточенность становится уже трудно; даже самые храбрые становятся несколько рассеянными.

Сделаем еще шаг в  самое сражение, которое бушует перед нами, пока еще в виде картины. Подойдем к ближайшему на-чальнику дивизии; здесь снаряд летит за снарядом; грохот соб-ственных орудий увеличивает вашу рассеянность. От дивизи-онного — к бригадному генералу. Последний, человек испытан-ной храбрости, тем не менее осторожно укрывается за холмом, домом или деревьями. Картечь, верный признак нарастающей опасности, барабанит по полям и крышам; снаряды с воем про-летают около нас, и над головами во всех направлениях часто свистят ружейные пули. Еще один шаг к войскам, и мы среди пехоты, с неописуемой стойкостью часами выдерживающей ог-невой бой. Здесь воздух наполнен свистом пуль, дающих знать о своей близости коротким резким звуком, когда они пролетают в нескольких дюймах от ваших ушей, головы, самой души. В бес-покойно бьющееся сердце непрерывными мучительными удара-ми стучится сострадание к искалеченным и сраженным на ва-ших глазах.

Ни  одной из  этих различных ступеней опасности новичок не минует, не ощутив, что мысль здесь пробуждают иные силы и лучи ее преломляются иначе, чем при обычной умственной деятельности…18

Последнее предложение являет столь блестящий узор, что не тер-пится обрамить им все другие возможные области человеческих устремлений. Например: «Ни одной из этих различных ступеней красоты юный художник не минует, не ощутив, что мысль здесь пробуждают иные силы и лучи ее преломляются иначе, чем при обычной умственной деятельности». А если вспомнить наше со-кратическое определение того, что означает philosophia:

Ни одной из этих идей юный философ не минует, не ощутив, что мысль здесь пробуждают иные силы и лучи ее преломляют-ся иначе, чем при обычной умственной деятельности.

Я бы хотел привести еще один пример. Правда, он свидетельству-ет об иной силе Клаузевица — о том, сколь глубоко он чувствует определенные асимметрии, которыми проникнута война. Побе-да в сражении для одной стороны оборачивается поражением для

18. Там же. С. 99–100.

Г р э м   Х а р м а н 3 5

другой, так что возникает соблазн рассмотреть сражение как игру с нулевой суммой, где плюс с одной стороны уравновешивается минусом с другой. И тем не менее Клаузевиц настаивает, что ми-нус побежденного на деле превышает плюс победителя. Я вновь прошу читателя не упустить ни единого слова из нижеследующей цитаты:

Первое, что действует на воображение и, можно смело сказать, на рассудок в несчастливом сражении, — это таяние масс, затем потеря пространства, которая в той или другой степени имеет место всегда, а следовательно, и у наступающего, когда он терпит неудачу; затем — разрушение начального порядка, перемешива-ние частей, опасности, угрожающие отступлению, которые за не-многими исключениями всегда более или менее нарастают, а там и отступление, которое обычно начинается ночью или, по край-ней мере, продолжается в течение всей ночи. Уже на этом пер-вом переходе мы вынуждены оставить множество выбивших-ся из сил и отбившихся, порою как раз самых храбрых, которые в бою наиболее отважно продвигались вперед и держались доль-ше других; чувство поражения, охватывавшее на поле битвы од-них только старших офицеров, спускается теперь по всем сту-пеням до рядовых и усиливается отвратительным впечатлением оставления в руках врага стольких храбрых товарищей, которые как раз во время боя нам стали особенно дороги; чувство пора-жения еще увеличивается вследствие все более возрастающего недоверия к вождям, которым всякий подчиненный в большей или меньшей степени ставит в вину безуспешность своих уси-лий. И такое ощущение поражения не есть что-либо воображае-мое, с чем можно справиться; теперь это очевидная истина, что противник оказался сильнее нас; эта истина могла быть настоль-ко скрыта среди множества причин, что раньше ее не замечали; но при исходе боя она выступает всегда с настойчивой очевид-ностью, которую, может быть, и раньше уже сознавали, но ко-торой за неимением ничего более реального противопоставляли надежду на случайность, веру в счастье и в судьбу, дерзкую от-вагу. Теперь же оказалось, что всего этого недостаточно, и перед нами встает строго и повелительно суровая правда19.

При внимательном прочтении данного текста мы не  просто усваиваем набор фактов — мы становимся все более подавленны-ми, представляя ту беспомощную и деморализованную злобу, что охватывает нас, когда вокруг рассыпается армия. Быть может, мы дрейфуем и дальше, представляя себе, как отдается на разграб-

19. Там же. С. 295.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 93 6

ление наш город, как разоряется наша резиденция, как насилу-ют и убивают наших родных и любимых. Истинные ставки вой-ны предъявляются здесь так непосредственно, что мы понимаем: дело тут не в значении слов.

Пленные и трофеи

Ввиду жестокости нынешних сражений и зачастую решающего характера главных побед обыватель с легкостью представит себе массовые потери проигравшей стороны и сравнит их с потерями победителей. Однако Клаузевиц настаивает, что измерять мас-штаб победы следует не только и даже не столько числом погиб-ших на стороне противника. В самом деле, зачастую мы сталки-ваемся с удивительной симметрией в плане жертв обеих сторон. Если мы присмотримся к самому ходу сражения, то же окажется справедливым и в отношении количества пленных и захваченных артиллерийских орудий.

Наш основной источник по данной теме — глава 10 четвертой части книги. Генерал вводит тему в начале главы:

Тот, кто остановится лишь на ничтожной разнице между потеря-ми, понесенными на поле сражения убитыми, ранеными, плен-ными и отнятыми орудиями победителем и побежденным, тому последствия, вытекающие из этого ничтожного явления, пока-жутся совершенно непонятными20.

Уточнение «на поле сражения» указывает на средоточие войны в понимании Клаузевица: ущерб, который был нанесен отступа- ющим силам.

Убивать сдающихся солдат жестоко и бесчеловечно — в наши дни, к примеру, это самое что ни на есть военное преступление; однако отступающие солдаты, как правило, считаются законной мишенью, коль скоро в иной день они вновь могут оказаться ва-шими противниками. Недавний хороший пример — ущерб, на-несенный отступающим иракским силам на шоссе 80 (идущем из Эль-Кувейта через Сафван в Басру) в конце февраля в ходе вой-ны в Персидском заливе. Известное также как «Шоссе смерти», это сражение нередко приводится в качестве примера ненужной жестокости американских, британских, канадских и французских войск, которые уничтожили, вероятно, более 2000 отступающих боевых машин и убили от 200 до 10 000 иракских военнослужа-

20. Там же. С. 292.

3 7Г р э м   Х а р м а н

щих (хотя истинное число жертв, по всей видимости, несколько меньше 1000).

Общественное воображение того времени было захвачено кар-тинами тлеющих трупов, и со стороны левых журналистов, ООН и даже некоторых американских военных чиновников последова-ла критика инцидента. Отчеты и сводки расходились в вопросе о том, присутствовали ли среди иракских сил беженцы и залож-ники (и если да, то какой численности). Однако если ограничиться лишь военными жертвами нападения, отступающие — в отличие от капитулирующих — вооруженные силы не находятся в положе-нии «вне боя», что еще более справедливо для менее узаконенной и менее медиатизированной войны времен Клаузевица.

Как бы то  ни  было, Клаузевиц показывает свою чувстви-тельность к асимметриям в боевых действиях. В  XXI веке фра-за «асимметричные боевые действия» стала обозначать парти-занские действия или террористические операции, проводимые малыми ячейками, в  противоположность тщетным замыслам меньшей силы, сталкивающейся с крупными современными ар-миями. В «О войне», однако, асимметрия указывает на некий дис-баланс — заметный только опытным воинам — в ситуации, кото-рую обыватель вполне мог бы счесть за игру с нулевой суммой, где плюсы уравновешиваются минусами. Одно из глубочайших про-зрений Клаузевица на этот счет состоит в том, что сторона, кото-рая проиграла сражение, теряет куда больше, чем получает по его итогам победитель:

Моральные последствия, вызываемые исходом крупного боя, го-раздо значительнее у побежденного, чем у победителя; они ведут к весьма крупным материальным потерям, и последние, в свою очередь, отражаются новыми потерями моральных сил; в таком взаимодействии те и другие потери растут и усиливаются. Это-му моральному воздействию надлежит, следовательно, прида-вать особое значение21.

Так, даже когда кровопролитие затрагивает всех в равной мере, боевой дух больше падает у  побежденных, чем поднимается у победителей:

…главное воздействие все же сказывается на побежденном, ибо здесь оно является непосредственной причиной новых потерь; сверх того, оно обладает однородной природой с опасностью,

21. Там же. С. 293.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 93 8

трудами и лишениями, словом, со всеми теми тяготами, среди которых протекает война, и потому вступает с ними некоторым образом в союз и растет при их помощи… Таким образом, мы видим, что падение побежденного ниже уровня первоначально-го равновесия и много больше подъема над ним победителя…22

Даже если в уме мы спишем наше поражение на глупую ошиб-ку, допущенную в  какой-то  конкретной части сражения, эмо-циональное воздействие потерь ничуть не соответствует нашим рационализациям:

Сделанную ошибку можно в следующий раз исправить, от сча-стья и случая можно ожидать в другой раз больше благосклон-ности, но сумма моральных и материальных сил не меняется так быстро, а поэтому, видимо, и тот приговор, какой им вы-несла одна победа, имеет много большее значение для всего будущего23.

Хотя Клаузевиц и  не  застал американскую Гражданскую вой-ну — этот конфликт я  изучал более подробно, чем все осталь-ные, — в качестве иллюстрации данного принципа на ум прихо-дит прежде всего трехдневная битва при Геттисберге, штат Пен-сильвания. Генерал Конфедерации Роберт Ли вторгся во второй раз на Север в 1863 году и был встречен в Геттисберге Потомак-ской армией Союза. Отчасти из-за отсутствия сил южной кавале-рии сражение оказалось внезапным; Север сумел захватить стра-тегические холмы в маленьком студенческом городке, что оказа-лось решающим фактором. После трех дней напряженных боев Ли рискнул и предпринял знаменитое наступление, которое позд-нее назвали атакой Пикетта. Не сумев сломить ни левый, ни пра-вый фланги Севера в первые два дня, — если бы генерал Томас Стоунуолл Джексон не  погиб, победа конфедератов на  правом фланге не заставила бы себя ждать, — Ли решился на смелую ата-ку в самый центр Союза.

Солдаты генерала Пикетта отважно выполняли отданные им приказы и даже достигли вершины хребта, однако в конце концов были отброшены — и  с  немалым кровопролитием: они практи-чески перестали быть прочной военной силой и оказались более или менее удалены от остальных сражений. Ли успешно отступил на территорию Юга и следующим летом доблестно сразился с ге-

22. Там же. 23. Там же.

Г р э м   Х а р м а н 3 9

нералом Улиссом Грантом в Вирджинии, и все же «высшее дости-жение Конфедерации» было уже достигнуто в битве при Геттис-берге. Юг так и не сумел перехватить военную инициативу на Во-сточном фронте. К весне 1865 года Северовирджинская армия Ли распалась, и восстание Конфедерации затухло24.

Вероятно, основная неудача Севера при Геттисберге заключа-лась в неспособности генерала Джорджа Мида преследовать от-ступающую армию Ли, ведь, будучи нетронутой, она осталась прочной военной силой. Но мы симпатизируем Миду, который едва отразил атаку конфедератов и  увидел бесчисленных ране-ных и истощенных солдат своего войска. Тем не менее его неуда-ча в преследовании Ли оказалась решающим фактором: президент Авраам Линкольн произвел очередную смену командования, по-ставив над победоносным Мидом генерала Гранта, homme du des-tin войны, после триумфов второго в Миссисипи и Теннесси. Чи-тая следующий образчик блистательной прозы Клаузевица, пред-ставьте себе умонастроение поверженной при Геттисберге армии Ли:

Первое, что действует на воображение и, можно смело сказать, на рассудок в несчастливом сражении, — это таяние масс, затем потеря пространства, которая в той или другой степени имеет место всегда, а следовательно, и у наступающего, когда он терпит неудачу; затем — разрушение начального порядка, перемешива-ние частей, опасности, угрожающие отступлению, которые за не-многими исключениями всегда более или менее нарастают, а там и отступление, которое обычно начинается ночью или, по край-ней мере, продолжается в течение всей ночи. Уже на этом пер-вом переходе мы вынуждены оставить множество выбивших-ся из сил и отбившихся, порою как раз самых храбрых, которые в бою наиболее отважно продвигались вперед и держались доль-ше других; чувство поражения, охватывавшее на поле битвы од-них только старших офицеров, спускается теперь по всем сту-пеням до рядовых и усиливается отвратительным впечатлением оставления в руках врага стольких храбрых товарищей, которые как раз во время боя нам стали особенно дороги; чувство пора-жения еще увеличивается вследствие все более возрастающего недоверия к вождям, которым всякий подчиненный в большей или меньшей степени ставит в вину безуспешность своих уси-

24. Восхитительное историческое повествование о том, как разворачивался данныи конфликт, см. в классическом трехтомнике Шелби Фута: Foote S. The Civil War: A Narrative, Fort Sumter to Perryville: In 3 vols. Columbia, SC: Deckle Edge, 1958–1974.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 94 0

лий. И такое ощущение поражения не есть что-либо воображае-мое, с чем можно справиться; теперь это очевидная истина, что противник оказался сильнее нас…25

Вполне возможно, что Мид, а не Грант одержал бы победу в войне и в конечном итоге по праву стал бы президентом, если бы толь-ко пустился за армией Ли и разбил его силы на скопище пленных и кучу трофеев. Юг сражался бы еще года полтора, но на сей раз на родной земле. И все же по многим причинам мы можем ска-зать, что Юг проиграл войну в битве при Геттисберге. Вернемся к Клаузевицу:

Теперь о  влиянии поражения на  народ и  правительство. Это — внезапная гибель напряженнейших надежд, полное сокру-шение чувства собственного достоинства. На место этих уничто-женных сил в образовавшуюся таким образом пустоту вливает-ся страх с его пагубной способностью распространения, завер-шающий общий паралич. Подлинный нервный удар получает один из двух борцов от электрической искры, произведенной ге-неральным сражением. И это воздействие, в какой бы различной степени оно ни проявлялось тут и там, никогда не отсутству-ет полностью. Вместо того чтобы каждому решительно поспе-шить для отражения надвигающейся беды, каждый боится, что его усилие окажется напрасным, и в нерешительности останав-ливается в тот момент, когда он должен был бы спешить, или же малодушно опускает руки, становясь фаталистом и предостав-ляя все на волю судьбы26.

Отдельные солдаты Конфедерации вполне могли бы сохранять ре-шимость на протяжении десятилетий партизанской войны. Од-нако их командующему Ли и народу Юга пришлось столкнуться с призраком окончательного поражения в тот июльский день 1863 года, когда атака Пикетта была отражена.

Скрытая тенденция

Критики зачастую утверждают, что, делая упор на объекты, ООО не распознает важность событий. В конце концов, разве сраже-ние — не  событие, сотканное из  целого множества взаимодей-ствующих объектов? И разве не событие оставляет след в истории, в отличие от собрания статичных объектов? В ответ я сделаю два

25. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 295. 26. Там же. С. 296–297.

Г р э м   Х а р м а н 4 1

замечания. Во-первых, ООО вовсе не сужает область объектов до статичных твердых сущих; как упоминалось ранее, объектом является все, что обладает автономным существованием, которое нельзя объяснить через отсылку к совокупности его меньших со-ставляющих или его воздействий на мир. В этом отношении «со-бытие» — просто-напросто объект особого рода.

Битва при Геттисберге, к примеру, обладает независимым ха-рактером, который нельзя изменить преобразованием составляю-щих ее подсражений и судеб массы солдат, жизнь и смерть кото-рых измерялись долями дюймов. А быть может, даже перемена ис-хода никак не затронула бы ее характер. «Победа Конфедерации при Геттисберге» могла бы по факту оказаться иным объектом, нежели действительная «победа Союза при Геттисберге», однако в некотором смысле обе они оказываются одной вещью. Разница состоит лишь во внешних воздействиях двух битв. Обсуждение последнего обстоятельства можно оставить до следующего раза, равно как и различные мысленные эксперименты на тему того, что именно следует изменить, чтобы битва стала другим объек-том по сравнению с тем, каким она оказалась в действительности. К примеру, та же самая битва могла бы произойти в другом го-родке поблизости. И пускай ее название в наши дни было бы дру-гим, нельзя сказать с уверенностью, что сама битва оказалась бы иной, нежели была.

Во-вторых, мы также не можем сказать с уверенностью, буд-то события и впрямь важнее, чем объекты. В своей книге «Им-материализм»27, посвященной Голландской Ост-Индской компа-нии, я рассказываю, как эта ранняя корпорация сохраняла отно-сительную невозмутимость в ходе многих событий, в которых она принимала участие, в том числе самых пылких. Мои доводы мож-но подытожить так: при описании объекта мы в первую очередь должны обратить внимание не на некоторое произвольное коли-чество шумных происшествий, в которые тот оказался вовлечен, а на шесть-семь внутренних симбиозов объекта (если позаимство-вать термин из эволюционной теории Линн Маргулис)28. Какими бы торжественными или болезненными ни были для нас или дру-гого объекта некоторые события, они лишь иногда приводят к не-обратимым эффектам в отношении того, кем или чем объект яв-

27. Харман Г. Имматериализм. Объекты и социальная теория. М.: Издатель-ство Института Гаидара, 2018.

28. См.: Margulis L. Symbiotic Planet: A New Look at Evolution. N.Y.: Basic Books, 1999.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 94 2

ляется сам по себе. В случае Голландской Ост-Индской компании я указал следующие определяющие для нее симбиозы:

• 1610 год: назначение Питера Бота в качестве первого гене-рал-губернатора компании, уполномоченного принимать решения, вести сражения и  подписывать договоры без прямого руководства Амстердама.

• 1614 год: генерал-губернатор Ян Питерсзоон Кун публику-ет свое «Рассуждение о состоянии Ост-Индии», в котором утверждает, что компании следует не только укрепить мо-нополию на торговлю пряностями, вытеснив другие евро-пейские силы, но и монополизировать внутриазиатский рынок.

• 1619 год: основание Батавии (ныне Джакарта, Индонезия) как столицы компании.

• 1623 год: резня на Амбоне, в ходе которой компания уни-чтожила силы англичан и добилась господства на важней-ших Островах пряностей.

• 1625 год: переопределение курса компании  — от  рейсов из Амстердама и обратно на внутриазиатский рынок, с со-ответствующим преображением ее кораблей.

• 1641 год: завоевание Малакки соединяет старые арабские и китайские торговые пути в обширную сеть.

Заинтересованного читателя я отсылаю к моей книге. Важ-ный момент здесь заключается в том, что очень многие из самых важных сражений и торговых сделок компании просто не фигу-рируют в этом перечне, да и не должны. Пытаясь написать пре-жде всего онтологию компании-объекта, а не его историю, мы сосредоточиваемся лишь на тех преобразованиях, которые не-обратимо изменили его по сравнению с тем, чем он был рань-ше, и некоторые из них в то время не то чтобы считались важ-ными. Как только объект восполняет шесть-семь своих сим-биозов, он достигает зрелости и затем неизбежно восходит или же падает в  зависимости от того, насколько он приспособлен к среде, с которой взаимодействует, и как долго он сумеет в ней продержаться.

Голландская Ост-Индская компания продолжала улучшать свое состояние до тех пор, пока такие специи, как мускатный орех и гвоздика, сохраняли свои позиции на европейском рынке. Од-нако ее дела пошли на спад, когда французы начали выращивать те же специи в Карибском бассейне и в особенности когда Евро-па переключила свой интерес на шоколад, кофе и чай, которые поставлялись лучше подготовленными англичанами. С этого мо-

Г р э м   Х а р м а н 4 3

мента смерть Голландской Ост-Индской компании была лишь во-просом времени.

Я рассказываю вам об этом, поскольку Клаузевиц во многом мог бы подписаться под моей теорией, пускай она и сильно опе-режает его время. К примеру, в главе 7 четвертой части книги ге-нерал несколько умеряет решающий характер окончательного ис-хода битвы. По его словам, битва уже движется в определенном направлении до того, как это станет кому-либо известно. Данный тезис противоречит нашей интуиции, согласно которой исход боя не предрешен вплоть до некоторого финала, рокового поворота ближе к ее концу (быть может, то же самое относится и к атаке Пикетта, которую в таком случае придется подвергнуть соответ-ствующему пересмотру). Клаузевиц пишет:

Никогда решение боя не наступает в один определенный момент, хотя в каждом бою бывают моменты величайшей важности, ко-торые главным образом и обусловливают его участь. Таким об-разом, проигрыш боя есть постепенное опускание чаши весов. Но во всяком сражении наступает такой момент, когда его мож-но считать решенным, так что возобновление боя явилось бы на-чалом нового боя, а не продолжением старого29.

Способность распознать скрытый поворотный момент чрезвы-чайно важна, поскольку она дает командующему «возможность решить, можно ли еще возобновить с пользой бой при помощи подоспевших подкреплений»30. Можно предположить, будто это настолько базовый для военных навык, что любой высокопостав-ленный генерал им обладает, однако у Клаузевица наготове целый ряд контрпримеров:

В 1806 году под Иеной принц Гогенлое принял с 35 000 человек сражение против 60 000 или 70 000 человек Бонапарта и проиг-рал его, но так проиграл, что эти 35 000 были как бы совершен-но разгромлены; тогда генерал Рюхель попытался возобновить сражение с 12 000 человек; последствием этого был мгновенный разгром и этих 12 00031.

В другом месте Клаузевиц приводит пример, менее благоприят-ный для Наполеона: прославленный командир бросает в бой свою непобедимую Garde Impériale на последних этапах битвы при Ва-

29. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 274. 30. Там же. 31. Там же.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 94 4

терлоо. Гвардия отступила и была уничтожена в жесточайшей рез-не, так что Наполеон остался ни с чем. После этого более шести десятков орудий и множество пленных, включая генералов, были захвачены противостоящей Наполеону коалицией. В его защиту можно указать на то, что Наполеон столкнулся с противодействи-ем новых войск Голландии, а также прибывших позднее прусса-ков. Однако вопрос о том, не оставалось ли отступление лучшей альтернативой в той ситуации, остается открытым.

Помимо примеров Клаузевиц предлагает своеобразную тео-рию, которая позволяет узнать, при каких условиях битва будет неминуемо проиграна, для того чтобы не тратить на ее продолже-ние новые силы:

…когда же наступает обычно момент решения, то есть тот момент, когда новые, конечно, соразмерные, силы уже не могут изменить несчастного исхода боя? <…>

1. Когда целью боя было обладание подвижным предметом, то решительным моментом явится утрата этого предмета.

2. Когда такою целью было обладание участком местности, то в большинстве случаев решительным моментом явится так-же его утрата… <…>

3. Во всех остальных случаях, когда оба эти обстоятельства еще не  решают боя, — следовательно, когда уничтожение не-приятельских сил составляет главную цель, — решение насту-пает в тот момент, когда победитель перестает находиться в со-стоянии расстройства…

Таким образом, бой, в  котором успевающая сторона вовсе не вышла из состояния порядка и дееспособности или утрати-ла таковые лишь в малой части своих сил, в то время как наши силы более или менее расстроились, — такой бой восстановить уже нельзя, как нельзя его восстановить в том случае, когда про-тивник успел вполне восстановить свою боеспособность32.

Поскольку пункты 1 и 2 довольно очевидны, пункт 3 оказывает-ся ключевым. Бой решен, «когда победитель перестает находить-ся в состоянии расстройства». Можно возразить — другая сторона не может точно знать, какие именно чувства испытывает «побе-дитель» в данный момент, так что поворотный момент боя про-зрачен изначально лишь для одной из сторон. Но Клаузевиц вы-двигает другой критерий, который, хотя и ссылается на сознание самого победителя, может быть применен и стороной, находящей-ся на грани поражения:

32. Там же. С. 275–276.

Г р э м   Х а р м а н 4 5

Следовательно, чем меньше та часть вооруженных сил, кото-рая непосредственно сражается, и чем больше та их часть, ко-торая в качестве резерва своим простым присутствием участ-вует в достижении решения, тем менее возможности у свежих частей противника вновь вырвать у нас из рук победу. Тот пол-ководец и та армия, которые достигли наибольшего в смысле ве-дения боя с наивысшей экономией сил и используют в наиболь-шей мере моральное действие сильных резервов, идут по наи-более верному пути к победе33.

Вот в чем заключается секрет наиболее выдающегося генерала той эпохи: «В последнее время приходится признать за французами, особенно под командой Бонапарта, огромное мастерство в этом отношении»34. Исключение, которое подтверждает правило, — это, опять-таки, обращение Наполеона к императорской гвардии при Ватерлоо. В соответствии с принципами Клаузевица, ему следо-вало лучше оценить объем резервных сил, доступный коалиции. Однако неясно, мог ли Наполеон предвидеть наступление прус-саков на правый фланг. Есть и другой смягчающий фактор, кото-рый столь часто фигурировал в военной карьере Наполеона, со-стоящий в том, что «храбрым судьба помогает». Кроме того, если бой можно еще повернуть, то награды даже перевешивают риск. Клаузевиц пишет:

Но если удалось овладеть течением неудачного боя и повернуть его в свою пользу еще до окончания, то не только исчезает из на-шего счета связанный с ним минус, но он становится основани-ем еще большей победы. В самом деле, если ясно представить себе тактический ход боя, то легко убедиться, что до его завер-шения все результаты частичных боев представляют собою как бы условные приговоры, которые не только аннулируются об-щим успехом, но и могут получить совершенно обратное зна-чение. Чем больше наши вооруженные силы разгромлены, тем больше о них разбилось неприятельских сил, тем, следователь-но, сильнее будет кризис и у неприятеля и тем больший пере-вес получат наши свежие подкрепления. Если конечный резуль-тат обернется в нашу пользу, если мы вырвем из рук неприяте-ля поле сражения и захваченные им трофеи, то все затраченные им ради них силы окажутся нашей чистой прибылью, а наше начальное поражение обратится в ступень к более высокому триумфу35.

33. Там же. С. 276. 34. Там же. 35. Там же. С. 279–280.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 94 6

Мы не можем знать наверняка, чем могла бы обернуться победа Наполеона при Ватерлоо. Но Наполеон не был бы Наполеоном, если бы не поставил на карту все. Поскольку в заключительном разделе мы будем обсуждать возражения полковника Бойда про-тив Клаузевица, стоит упомянуть его критику Наполеона. Коло-ритный полководец XIX века добился многих блестящих тактиче-ских побед, причем на стороне противника зачастую был перевес. Но при этом Наполеон понес колоссальные и зачастую ненужные издержки — взять хотя бы авантюру в России, когда его силы рас-таяли en route, на ходу, — так что следует заключить, что он допу-стил стратегический провал.

Тогда как ранний Наполеон умело владел стратегической дву-смысленностью, Бойд замечает, что

…в  поздних кампаниях (будучи императором) он все больше полагался на  массированный прямой артиллерийский огонь, плотные пехотные колонны и тяжелую кавалерию, направляя их на участки с сильным сопротивлением, что в конечном итоге привело к многочисленным жертвам36.

Кроме того, в последние годы Наполеон

…создал высокоцентрализованную систему управления и контро-ля, которая в сочетании с практически неизменными тактиче-скими руководствами привела к тому, что одна сила разбивалась вдребезги о другую из-за все более неизобретательных, форма-лизованных и предсказуемых действий на все более и более низ-ких уровнях37.

Подытоживая стратегию позднего Наполеона, Бойд предлагает следующую формулу:

Стратегический «туман», за  которым следуют стереотипные и разрушительные тактические наступления38.

Генеральное сражение

Из всех теорий Клаузевица ни одна не была столь значима, как его представление о  том, что цель боевых действий — приведе-ние противника к  генеральному сражению, а  не  просто захват

36. Boyd J. R. Op. cit. P. 47. 37. Ibid. P. 55. 38. Ibid. P. 56.

Г р э м   Х а р м а н 4 7

и удерживание территории или выполнение какой бы то ни было иной второстепенной задачи. В случае Гражданской войны в США 1861–1865 годов довольно примечательно, что глубокая связь, ко-торая мгновенно возникла между президентом Линкольном и ге-нералом Грантом, во многом объяснялась согласием по данному вопросу.

Пускай Грант в своей кампании 1864 года постоянно отрывал-ся от Ли и продвигался — в четыре или пять этапов — к Ричмон-ду, столице Конфедерации, делал он это лишь затем, чтобы оттес-нить Ли с ряда сильных позиций, о чем свидетельствует то, что Грант не  закончил свой маневр прямым наступлением на  сто-лицу, а напал на важный железнодорожный узел в Питерсберге к югу от Ричмонда. Здесь он осадил Ли, который через несколько месяцев бежал, но при этом его армия начала рассеиваться. Це-лью Гранта всегда была Северовирджинская армия, которую он в итоге заставил сдаться в сражении при Аппоматтоксе в апреле 1865 года, фактически положив конец войне.

Клаузевиц в краткой форме излагает свое учение о генераль-ном сражении в главе 11 четвертой части «О войне». Многие из его слов могли принадлежать самому Гранту, который наверняка из-учал эту главу в Вест-Пойнте, а быть может, и позднее. Набросав пять общих принципов в начале главы, Клаузевиц подытоживает их следующим образом:

Из этих истин вытекает двойной закон, части которого взаимно подкрепляют друг друга, а именно: 1) уничтожение боевых сил неприятеля надо преимущественно искать в больших сражениях и в их результатах и 2) главная цель больших сражений должна заключаться в уничтожении неприятельских вооруженных сил39.

Здесь следует отметить: пятый принцип гласит, что только в боль-ших сражениях «полководец правит делом собственными рука-ми»40. В меньших сражениях за все вполне могут отвечать коман-диры дивизий. Действительно, в другом месте Клаузевиц указы-вает, что в армии не должно быть слишком мало дивизий. Ведь в армии, состоящей из двух или трех дивизий, подчиненные ко-мандиры получат слишком много пространства для автономных действий либо приказы должны будут проходить через слишком большое количество промежуточных уровней, чтобы успех их ис-полнения был обеспечен. Однако в общем действии главнокоман-

39. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 299–300. 40. Там же. С. 299.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 94 8

дующий должен отвечать за все происходящее сам. Именно здесь отвага генерала подвергается финальному испытанию, и по ито-гам всех сражений история выносит свой вердикт.

В американской Гражданской войне, судя по всему, данное ис-пытание полностью провалил генерал Севера Джозеф Хукер: бли-стательный план по обходу конфедератов, оставленных во Фре-дериксбурге, обернулся робким отступлением в леса и пораже-нием его правого фланга от рук зловеще библейского Стоунуолла Джексона. В примере самого Клаузевица фигурируют два его лю-бимых командира:

Едва ли Бонапарт когда-либо предпринимал какой-либо из сво-их походов без мысли, что он тотчас же, в первом же сражении, разгромит своего противника; то же думал и Фридрих Великий в более мелких условиях, при кризисе более ограниченного ха-рактера, когда он с небольшой армией стремился проложить себе путь в тылу русских или имперцев41.

Как и следовало ожидать, в этой главе Клаузевиц вновь обраща-ется к Наполеону:

Сам Бонапарт не достиг бы единственного в своем роде Ульма [где он захватил в плен 27 тыс. австрийцев в октябре 1805 года], если бы он боялся кровопролития; на этот эпизод надо смотреть именно как на второй укос, собранный с побед его предшеству- ющих походов42.

Из превосходного примера Клаузевиц делает вывод:

Не одни лишь отважные, отчаянные, дерзкие полководцы пы-тались выполнить свое дело при помощи великого риска реши-тельных сражений; этого пути держались все наиболее удач-ливые полководцы, и мы должны предоставить им дать ответ на столь широкообъемлющий вопрос43.

Из истории Гражданской войны в США можно привести другой блестящий пример. Речь о генерале Уильяме Текумсе Шермане, правой руке Гранта, известном такими броскими фразами, как «война означает борьбу» и «война — это ад», который сжег дотла

41. Там же. С. 304. 42. Там же. С. 303–304. 43. Там же. С. 304.

Г р э м   Х а р м а н 4 9

Атланту, прежде чем обрушиться на Джорджию, а также Север-ную и Южную Каролину44.

Ставки никогда не были так высоки: если нашим генералам недостает смелости и инициативы, генералы противника впол-не могут их продемонстрировать. Здесь Клаузевиц не стесняет-ся в выражениях:

Мы и слышать не хотим о тех полководцах, которые будто бы побеждали без пролития человеческой крови. Если кровопро-литное сражение представляет ужасное зрелище, то это должно служить основанием лишь к тому, чтобы смотреть на войну бо-лее серьезно, а не к тому, чтобы из чувства человеколюбия дать своим мечтам мало-помалу притупиться, пока, наконец, не по-явится вновь кто-нибудь с отточенным мечом и не отрубит нам руки45.

Хотя кровопролитие неизбежно, генеральное сражение не следу-ет рассматривать с точки зрения грубой силы:

…оно отнюдь не представляет простого взаимного убийства, и его воздействие заключается преимущественно в том, чтобы убить мужество врага, а не его солдат… однако кровь всегда является его оплатой, а бойня определяет его характер, имея общий фи-лологический корень с боем; вот перед чем содрогается челове-ческое сердце полководца46.

Клаузевиц демонстрирует нам отменное психологическое чутье, когда замечает, что офицеры куда меньше боятся умереть сами и пожертвовать солдатами, чем увидеть мгновенный крах своих карьер и наций:

Но  еще более смущается человеческий дух перед мыслью об окончательном решении одним ударом. В одной точке про-странства и времени сосредоточено здесь все действие; и в та-кие минуты в нас закрадывается смутное чувство, будто в этом тесном пространстве наши силы не имеют возможности раз-вернуться и проявить всю свою деятельность… именно эта сла-бость, которой подвержен человек при всяком ином великом ре-

44. Мемуары обоих генералов стоит прочесть: Grant U. S. Memoirs of U. S. Grant/Selected Letters, 1839–1865. N.Y.: Library of America, 1990; Sher-man W. T. The Memoirs of General W. T. Sherman. N.Y.: Library of America, 1990.

45. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 304. 46. Там же. С. 301.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 95 0

шении, может с особенной силой заговорить в душе полководца, когда он должен поставить на лезвие ножа дело столь огромной важности47.

В то время как Сунь-цзы и другие авторы утверждали, что вели-кие полководцы могут и вовсе избежать прямого боя, Клаузевиц считает это безрассудством, вызванным трепетом:

Вот почему и  правительства, и  полководцы во  все времена искали пути, чтобы обойти генеральное сражение — или для того, чтобы достигнуть своих целей без него, или чтобы мино-вать его незаметным образом. Историки и теоретики изо всех сил старались потом найти в таких походах и войнах каким бы то ни было образом не только эквивалент упущенного ге-нерального сражения, но даже проявление какого-то высше-го искусства… Мы приблизились было к тому, чтобы во имя экономии войны смотреть на генеральное сражение как на зло, делающееся неизбежным из-за допущенных ошибок, как на бо-лезненное явление, к  которому правильно организованная осторожная война никогда не должна приводить; лишь те пол-ководцы должны заслуживать лавров, которые умеют вести войну без кровопролития, а теория войны, подлинное учение браминов, как раз для того и существует, чтобы научить тако-му искусству48.

Далее следует резкое заключение: «История нашего времени раз-рушила эти фантазии…» Также важно отметить следующее об-стоятельство: великие победы требуют значительной подготов-ки и, как мы уже видели, достигаются скорее после боя, нежели в ходе самой битвы. Мы с куда большей вероятностью добьем-ся решающих результатов, если сумеем обойти вражеский фланг и начнем преследовать отступающие силы:

Сражение, разыгранное фронтально и без обхода, редко даст та-кой крупный результат, как сражение, в котором побежденный оказался обойденным или которое он вынужден был дать, имея более или менее перевернутый фронт. На пересеченной или го-ристой местности результат точно так же бывает меньше, ибо здесь сила удара вообще оказывается ослабленной.

Если побежденный имеет равную или превосходящую чис-ленностью, по сравнению с победителем, кавалерию, то воздей-

47. Там же. 48. Там же. С. 302.

Г р э м   Х а р м а н 5 1

ствие преследования, а следовательно, и большая часть резуль-татов победы отпадают49.

В случае если нынешнему читателю упоминание «кавалерии» ка-жется странным, следует напомнить, что этот термин все еще ис-пользуется для обозначения современных танковых дивизий, ко-торые выполняют ту же функцию мобильного удара, что и преж-ние конные войска, хотя и гораздо более эффективно.

Завершая свои замечания о Клаузевице, я хочу отметить, что вся его сложность как мыслителя видна в  неоднозначной уста-новке, которую он занимает по отношению к роли теории, опыта и врожденного характера в достижении решающих результатов. С одной стороны, он вроде бы превозносит прирожденного му-жественного воина над мыслителем, обитающим в башне из сло-новой кости:

Таким образом, здесь требуется мало такого, чему можно на-учиться из книг, и многое из того, чему если и можно научиться, то не путем грамоты, а иным путем.

Импульс к генеральному сражению, свободное, верное дви-жение к нему должны исходить из ощущения собственной силы и ясного сознания его необходимости; другими словами, этот импульс должен исходить из прирожденного мужества и из изо-щренного широкими жизненными горизонтами взгляда50.

Далее он продолжает, как кажется, очернять кабинетного солдата:

Великие примеры — лучшие наставники; но, конечно, будет при-скорбно, когда между ними и нами ляжет облако теоретических предрассудков, ибо даже солнечный свет, проникая через обла-ка, преломляется и окрашивается51.

Но все-таки, каким бы первоклассным солдатом ни был Клаузе-виц, он славен прежде всего теорией войны. Несомненно, он осо-знавал это и, не желая подорвать ценность собственного теоре-тического труда, подстраховался отрывком, который вполне мог сойти со страниц какого-нибудь труда Иммануила Канта:

Разрушить такие предрассудки, которые в известные эпохи об-разуются и распространяются, как миазмы, — настоятельный

49. Там же. С. 304–305. 50. Там же. С. 305–306. 51. Там же. С. 306.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 95 2

долг теории. То ложное, что порождено человеческим разумом, может уничтожить тот же чистый разум52.

Оппонент Клаузевица: полковник Бойд

Легендарный американский военный теоретик Джон Бойд (1927–1997)53 в ходе Корейской войны был пилотом, однако так нико-го и не сбил, да и в остальном ничем не отличился на короткой службе. Легендой он стал благодаря послевоенным достижениям. Поднявшись на  высшую ступень своего класса в  Школе летчи-ков-истребителей, позднее Бойд вступил в преподавательский со-став этого училища и разработал революционную летную тактику. Тактика подразумевала быстрое прохождение цикла, состоящего из четырех процессов: наблюдения, ориентации, решения и дей-ствия (так называемый цикл НОРД, известный также как «петля Бойда»). Предполагалось, что она настолько дезориентирует лет-чиков-неприятелей, что они врежутся прямо в землю.

Чтобы снизить расходы Пентагона, Бойд сформировал про-граммы истребителей F-15 Eagle и F-16 Fighting Falcon, чтобы сде-лать упор на более медленных, однако легких и потому более ма-невренных самолетах, способных гораздо быстрее проходить цикл НОРД, который стал все чаще применяться в сфере бизне-са и других невоенных областях. К тому же Бойду удалось произ-вести впечатление на министра обороны и вице-президента Дика Чейни, благодаря чему Бойд оказал существенное влияние на про-ведение американскими морскими пехотинцами решающей флан-говой атаки в пустыне под конец Войны в заливе.

За всю жизнь Бойд так и не написал ни одной книги, в кото-рой бы изложил свои теории. Вместо этого он подготовил бри-финг в виде слайд-шоу и постоянно занимался его расширени-ем; окончательная версия, цитируемая в  настоящем тексте, со-держит целых 327 слайдов. Брифинги Бойда посещали не только коллеги-офицеры, но  и  заинтересованные политики. Его под-ход к  стратегии часто называли «маневренными боевыми дей-ствиями», и, хотя идеи Бойда долгое время вызывали возмуще-ние у его бывших коллег из Военно-воздушных сил, Корпус мор-

52. Там же. Перевод изменен. — Прим. пер. 53. См. три различных книги, посвященных Боиду: Coram R. Boyd: The Figh-

ter Pilot Who Changed the Art of War. N.Y.: Little, Brown & Co., 2002; Osin-ga F. Science, Strategy, and War: The Strategic Theory of John Boyd. L.: Rout-ledge, 2006; Hammond G. T. The Mind of War: John Boyd and American Se-curity. Washington, D.C.: Smithsonian Institution Press, 2001.

Г р э м   Х а р м а н 5 3

ской пехоты взял их на вооружение довольно быстро и с немалым энтузиазмом.

После критики позднего Наполеона, которую я приводил ра-нее, Бойд посвящает один короткий слайд Клаузевицу. В нем Бойд подытоживает всю его концепцию войны, а в следующих двух он ее разбивает. Нас это не должно удивлять, ведь Бойд — поклонник Сунь-цзы, который считал, что следует стремиться к победе без поражений и что обман — одно из наиболее подходящих средств ведения войны, тогда как Клаузевиц был убежден, что избежать генерального сражения пытаются только трусы. Возражения Бой-да в адрес Клаузевица весьма поучительны, поскольку они про-ливают свет на слабые места его учения, а также выдвигают по-зитивную альтернативу. Упрекнув прусского теоретика за то, что тот отдает предпочтение сражению перед стратегическим мане-вром, а также за стереотипную тактику, сходную с тактикой позд-него Наполеона, Бойд выписывает свои основные возражения в правом столбце первого критического слайда. Стоит привести их здесь в полном виде:

• Клаузевиц был обеспокоен трением/неопределенностью и стре-мился их преодолеть или же свести на нет. Ему не удалось прий-ти к выводу, что трение/неопределенность следовало бы усилить на стороне противника.

• Клаузевица привлекало представление о том, что противника необходимо выматывать, заставляя его тратить все больше уси-лий. Ему не удалось открыть или выработать идею, что против-ника следует парализовать, лишив его возможности приклады-вать усилия.

• Клаузевиц сделал неверный вывод: «Центр тяжести всегда нахо-дится там, где собирается наибольшая масса», — а затем заявил, будто бы именно туда следует направлять удары и именно там можно оказать решающее воздействие. Ему так и не удалось раз-вить мысль о том, что можно создавать множество некоопера-тивных центров тяжести и наносить удары по уязвимым, но кри-тически важным сухожилиям, соединениям и мероприятиям, которые позволяют существовать более масштабной системе54.

Короче говоря, Клаузевиц намеревался бросить свои сосредо-точенные силы в бой против сосредоточенных сил неприятеля, но так, чтобы за ним осталось численное преимущество (особен-но в плане свежих резервных войск) и можно было воспользо-

54. Boyd J. Op. cit. P. 58.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 95 4

ваться последующим вражеским отступлением, заняв превосхо-дящие позиции (впрочем, это уже опционально). Подобная си-туация приведет к генеральному сражению, и от этой крайней необходимости войны никуда не денешься. В свою очередь, под-ход Бойда (который также опирался на классические примеры, на-чиная с Марафона и Канн до ужасающих нашествий монголов) состоит в  следующем: нужно влиться во  вражеский цикл при-нятия решения с тем, чтобы повергнуть способность противни-ка функционировать как единое целое, вызвав всеобщую панику и неразбериху.

Вот как Бойд формулирует свой подход во  втором критиче-ском слайде:

Клаузевиц не понимал, что многие центры тяжести, отказываю-щиеся сотрудничать друг с другом, а то и вовсе соперничающие, парализуют неприятеля, лишая его возможности действовать целенаправленно, и поэтому они препятствуют интенсивной деятельности и увеличивают трение55.

Он добавляет, что, скорее всего, как и в случае сражений поздне-го Наполеона, «в силу хорошо организованных стереотипных так-тик и неизобретательных сражений на изнурение, предложенных Клаузевицем, операции в итоге сведутся к „кровавой бане“»56. Те-зис Бойда, в соответствии с которым взаимосвязи между враже-скими частями важны и их желательно нарушить, в общем и це-лом покажется знакомым читателям современной философии. На ум приходят несколько очевидных параллелей, будь то из ак-торно-сетевой теории Бруно Латура или же из  размышлений Жиля Делёза и Феликса Гваттари о ризоме57.

Любого, кто прочел «О войне», критика Бойда в чем-то убе-дит. Тем не менее, если вспомнить о постоянной несправедливо-сти, с которой сталкивается любой более ранний великий мысли-тель, критикуемый более поздним, нам следует подготовить сво-его рода умственный контрудар, дабы воздать должное пруссаку. Если бы я выступал в качестве адвоката Клаузевица в судебных трениях с Бойдом, я бы, несомненно, подчеркнул вот что. Если

55. Ibid. P. 59. 56. Ibidem. 57. См.: Латур Б. Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую тео-

рию. М.: Издательскии дом Высшеи школы экономики, 2014; Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и  шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2007; Они же. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010.

Г р э м   Х а р м а н 5 5

тактика Клаузевица на поле боя и представляется «неизобрета-тельными сражениями на изнурение», то лишь потому (как мы видели), что дело здесь отнюдь не в самой битве. Зная, что обе стороны понесут значительные потери (и эти потери даже будут примерно друг другу соответствовать, полагает Клаузевиц), по-бедитель начинает генеральное сражение, чтобы повергнуть бое-вой дух неприятеля и прийти к сокрушительному триумфу, кото-рый будет измеряться числом солдат и тяжелых орудий против-ника, захваченных в ходе его отступления.

На  этой ноте я  избавлю читателей от  дальнейших задержек и пожелаю им успехов в умственных упражнениях, которые го-товит им чтение книги «О войне». Если же я сумел занять их тем, что предлагается в труде Клаузевица, то мой текст выполнил свою задачу. Я был бы также рад, если бы читатели проявили больший интерес к применению военной стратегии в других областях. По-сле прочтения этой удивительно систематичной работы Клаузе-вица им будет проще уследить за более афористическими (Сунь-цзы) или стремительными (полковник Бойд) рассмотрениями по-добных тем.

БиблиографияБогост И. Чужая феноменология. Пермь: Гиле Пресс, 2019.Ван Кревельд М. Трансформация воины. М.: ИРИСЭН, 2019.Гуссерль Э. Логические исследования. Т. II. Ч. 1: Исследования по феноменоло-

гии и теории познания. М.: Академическии проект, 2011.Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург:

У-Фактория, 2007.Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург:

У-Фактория; М.: Астрель, 2010.Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000.Кант И. Критика чистого разума // Он же. Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994.

Т. 3.Латур Б. Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию. М.:

ВШЭ, 2014.Лиддел Гарт Б. Х. Стратегия непрямых деиствии. М.: Иностранная литерату-

ра, 1957.Меиясу К. После конечности. Екатеринбург; М.: Кабинетныи ученыи, 2015.Мэхэн А. Т. Влияние морскои силы на историю, 1660–1783. М.: ACT; СПб.: Terra

Fantastica, 2002.Ортега-и-Гассет Х. Мысли о романе // Он же. Эстетика. Философия культуры.

М.: Искусство, 1991. С. 260–295.Ортега-и-Гассет Х. Эссе на эстетические темы в форме предисловия // Он же.

Эстетика. Философия культуры. С. 93–112.Фон Клаузевиц К. О воине. М.: Издательская корпорация «Логос»; Междуна-

родная академическая издательская компания «Наука», 1998.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 95 6

Харман Г. Имматериализм. Объекты и социальная теория. М.: Издательство Института Гаидара, 2018.

Харман Г. Четвероякии объект. Пермь: Гиле Пресс, 2015.Badiou A. Being and Event. L.: Continuum, 2005.Boyd J. R. Discourse on Winning and Losing. Montgomery, Alabama: Air

University Press, 2018. URL: http://airuniversity.af.edu/Portals/10/AUPress/Books/B_0151_Boyd_Discourse_Winning_Losing.pdf.

Bryant L. R. The Democracy of Objects. Ann Arbor, MI: Open Humanities Press, 2011.

Coram R. Boyd: The Fighter Pilot Who Changed the Art of War. N.Y.: Little, Brown & Co., 2002.

DeLanda M. Emergence, Causality, and Realism // The Speculative Turn: Continental Realism and Materialism / L. Bryant, N. Srnicek, G. Harman (eds). Melbourne: re.press, 2011. P. 381–392.

Eddington A. S. The Nature of the Physical World. N.Y.: MacMillan, 1929.Foote S. The Civil War: A Narrative, Fort Sumter to Perryville: In 3 vols. Columbia,

SC: Deckle Edge, 1958–1974.Grant U. S. Memoirs of U. S. Grant/Selected Letters, 1839–1865. N.Y.: Library of

America, 1990.Gray C. S. Theory of Strategy. Oxford: Oxford University Press, 2018.Hammond G. T. The Mind of War: John Boyd and American Security. Washington,

D.C.: Smithsonian Institution Press, 2001.Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things.

Chicago: Open Court, 2005.Harman G. The Third Table // The Book of Books / C. Christov-Bakargiev (ed.).

Ostfildern, Germany: Hatje Cantz Verlag, 2012. P. 540–542.Harman G. Time, Space, Essence, and Eidos // Cosmos and History. 2010. Vol. 6. № 1.

P. 1–17.Harman G. War, Space, and Reversal // Philosophy After Hiroshima / E. Demenchonok

(ed.). Cambridge, UK: Cambridge Scholars Press, 2010. P. 132–148.Margulis L. Symbiotic Planet: A New Look at Evolution. N.Y.: Basic Books, 1999.Morton T. Hyperobjects. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2013.Osinga F. Science, Strategy, and War: The Strategic Theory of John Boyd. L.:

Routledge, 2006.Sherman W. T. The Memoirs of General W. T. Sherman. N.Y.: Library of America,

1990.

Г р э м   Х а р м а н 5 7

AN INTRODUCTION TO CLAUSEWITZ

Graham Harman. Professor, Philosophy Department, gharman@aucegypt.edu. American University in Cairo (AUC), AUC ave., P. O. Box 74, 11835 New Cairo, Egypt.

Keywords: Carl von Clausewitz; John Boyd; José Ortega y Gasset; American Civil War; object-oriented ontology; aesthetics; military history; military strategy; decisive battle; absolute war.

The article analyzes a series of topics from Carl von Clausewitz’s On War by approaching them as philosophical positions without questioning the critique of Clausewitz by military historians and strategists. Special attention is given to Clause-witz’s writing style. Drawing on the works of Edmund Husserl and José Ortega y Gasset, the author distinguishes two types of writing, which may be called “empty” and “vivid” understood in their ontological sense: empty writing presents the reader with the separate qualities of an object, while vivid writing points to the object in its authentic self-absence, in its distancing from all qualities and relations. Clausewitz constantly turns to vivid writing, and the article examines a profusion of examples.

Discussing the scale of a victory, a topic raised by Clausewitz, the author empha-sizes how much attention Clausewitz devotes to various kinds of asymmetries in war-fare. For instance, even if both sides of a conflict are equally bloodied, the loss of the defeated party will always outweigh the gain of the victor. The author illustrates this thought with the example of the American Civil War. When it comes to the question of how combats are decided, the author criticizes ontological positions which favor events over objects and are unable to acknowledge that events are merely a special-ized kind of object. A battle is an event, but it is first and foremost an object, which is not exhausted by its internal or external relations, and therefore deciding the outcome of combat does not depend on what transpires in the battle. In his final examination of Clausewitz’s theory of absolute war, the author gives an account of Col. John Boyd’s remarks on it. While the author is generally in agreement with the critique, he draws the conclusion that Clausewitz’s focus on the decisive battle paradoxically pushes the battle itself into the background in comparison to the consequences that follow from it.

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-25-56

References

Badiou A. Being and Event, London, Continuum, 2005.Bogost I. Chuzhaia fenomenologiia [Alien Phenomenology], Perm, Hyle Press, 2019.Boyd J. R. Discourse on Winning and Losing, Montgomery, Alabama, Air Univer-

sity Press, 2018. Available at: http://airuniversity.af.edu/Portals/10/AUPress/Books/B_0151_Boyd_Discourse_Winning_Losing.pdf.

Bryant L. R. The Democracy of Objects, Ann Arbor, MI, Open Humanities Press, 2011.Coram R. Boyd: The Fighter Pilot Who Changed the Art of War, New York, Little,

Brown & Co., 2002.DeLanda M. Emergence, Causality, and Realism. The Speculative Turn: Continental

Realism and Materialism (eds L. Bryant, N. Srnicek, G. Harman), Melbourne, re.press, 2011, pp. 381–392.

Deleuze G., Guattari F. Anti-Edip: Kapitalizm i shizofreniia [L’Anti-Œdipe: Capital-isme et schizophrénie], Yekaterinburg, U-Faktoriia, 2007.

Deleuze G., Guattari F. Tysiacha plato: Kapitalizm i shizofreniia [Mille plateaux: Cap-italisme et schizophrénie], Yekaterinburg, Moscow, U-Faktoriia, Astrel’, 2010.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 95 8

Derrida J. O grammatologii [De la grammatologie], Moscow, Ad Marginem, 2000.Eddington A. S. The Nature of the Physical World, New York, MacMillan, 1929.Foote S. The Civil War: A Narrative, Fort Sumter to Perryville, Columbia, SC, Deckle

Edge, 1958–1974, 3 vols.Grant U. S. Memoirs of U. S. Grant/Selected Letters, 1839–1865, New York, Library of

America, 1990.Gray C. S. Theory of Strategy, Oxford, Oxford University Press, 2018.Hammond G. T. The Mind of War: John Boyd and American Security, Washington,

D.C., Smithsonian Institution Press, 2001.Harman G. Chetveroiakii ob”ekt [Quadruple Object], Perm, Hyle Press, 2015.Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things, Chi-

cago, Open Court, 2005.Harman G. Immaterializm. Ob”ekty i sotsial’naia teoriia [Immaterialism: Objects and

Social Theory], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2018.Harman G. The Third Table. The Book of Books (ed. C. Christov-Bakargiev), Ost-

fildern, Germany, Hatje Cantz Verlag, 2012, pp. 540–542.Harman G. Time, Space, Essence, and Eidos. Cosmos and History, 2010, vol. 6, no. 1,

pp. 1–17.Harman G. War, Space, and Reversal. Philosophy After Hiroshima (ed. E. Demencho-

nok). Cambridge, UK, Cambridge Scholars Press, 2010, pp. 132–148.Husserl E. Logicheskie issledovaniia. T. II. Ch. 1: Issledovaniia po fenomenologii i

teorii poznaniia [Logische Untersuchungen. Band 2. I. Teil: Untersuchungen zur Phänomenologie und Theorie der Erkenntnis], Moscow, Akademicheskii proekt, 2011.

Kant I. Kritika chistogo razuma [Kritik der reinen Vernunft]. Sobr. soch.: V 8 t. [Col-lected Works: In 8 vols], Moscow, Choro, 1994, vol. 3.

Latour B. Peresborka sotsial’nogo. Vvedenie v aktorno-setevuiu teoriiu [Reassembling the Social. An Introduction to Actor-Network-Theory], Moscow, HSE, 2014.

Liddell Hart B. H. Strategiia nepriamykh deistvii [Strategy: The Indirect Approach], Moscow, Foreign Literature, 1957.

Mahan A. T. Vliianie morskoi sily na istoriiu, 1660–1783 [The Influence of Sea Power Upon History: 1660–1783], Moscow, Saint Petersburg, AST, Terra Fantastica, 2002.

Margulis L. Symbiotic Planet: A New Look at Evolution, New York, Basic Books, 1999.Meillassoux Q. Posle konechnosti [Après la finitude], Yekaterinburg, Moscow, Kabi-

netnyi uchenyi, 2015.Morton T. Hyperobjects, Minneapolis, University of Minnesota Press, 2013.Ortega y Gasset J. Esse na esteticheskie temy v forme predisloviia [Ensayo de estética

a manera de prólogo]. Estetika. Filosofiia kul’tury [Aesthetics. Philosophy of Culture], Moscow, Art, 1991, pp. 93–112.

Ortega y Gasset J. Mysli o romane [Ideas sobre la novela]. Estetika. Filosofiia kul’tury [Aesthetics. Philosophy of Culture], Moscow, Art, 1991, pp. 260–295.

Osinga F. Science, Strategy, and War: The Strategic Theory of John Boyd, London, Routledge, 2006.

Sherman W. T. The Memoirs of General W. T. Sherman, New York, Library of Amer-ica, 1990.

Van Creveld M. Transformatsiia voiny [The Transformation of War], Moscow, IRISEN, 2019.

Von Clausewitz C. O voine [Vom Kriege], Moscow, Izdatel’skaia korporatsiia “Logos”, Mezhdunarodnaia akademicheskaia izdatel’skaia kompaniia “Nauka”, 1998.

5 9

От некоего военного к Фихте, автору статьи о Макиавелли, опубликованной в первом томе [журнала] «Веста»Карл фон Клаузевиц (1780–1831) Прусский военачальник, крупнейший мировой теоретик и историк войны, автор фундаментального трактата «О войне» (1832).

Ключевые слова: философия войны; военная теория; военная история; Карл фон Клаузевиц; Николо Макиавелли; Иоганн Готлиб Фихте.

Эта небольшая статья написана в 1809 году как ответ на «О Макиа-велли как писателе» (1807) Иоганна Готлиба Фихте. Взволнованный раз-громом прусской армии при Йене и Ауэрштедте (1806), Фихте пытается найти у Макиавелли рецепты возро-ждения национального духа и воен-ных побед. Клаузевиц отвечает Фихте как военный специалист, подчерки-вая значение легкой пехоты и артил-лерии (эффективность которой со времен Макиавелли «по меньшей мере удвоилась»), но также как фило-соф, проблематизирующий современ-ность войны. Искусственным формам (фалангам и легионам, в которых Макиавелли, а вслед за ним и Фихте видят секрет побед греков и римлян) он противопоставляет восстановле-ние «истинного духа» войны.

Клаузевиц не верит в универсаль-ность античных стратегем, он исто-ризирует войну и связывает боевой и социальный порядок, утверждая, что эффективность военных средств

определяют гражданские условия. Последние радикально меняет Фран-цузская революция, породившая новую политику, которая, как Клау-зевиц позднее отметит в «О войне», «выдвинула другие средства и дру-гие силы и потому сделала возмож-ным ведение войны с такой энергией, о которой вне этих условий нечего было бы думать». Ответ Клаузевица на французскую угрозу оказыва-ется, следовательно, двояким: сначала социально-политическая трансфор-мация должна создать новые силы, чтобы затем военное искусство могло рационально ими распорядиться. Он горячо соглашается с Фихте, когда тот призывает к пробуждению нацио-нальных чувств немцев, к объеди-нению и реваншу, поскольку это ведет к росту энтузиазма и боевого духа, необходимых в современной войне — войне, которую, как тогда казалось, немецкому народу пред-стоит вести «на своей земле за сво-боду и независимость».

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 96 0

ЯПР ОЧЕ Л это сочинение и, хотя не являюсь знатоком во-енного искусства, а еще менее — человеком влиятельным, одним из тех, кого Вы призываете изучать книгу Макиавел-

ли о военном искусстве, считаю себя свободным от предубежде-ний и вижу теперь, как в быстром потоке событий традиционные военные формы и  представления, среди которых я  вырос, рас-ползаются как шитые гнилыми нитками швы. Впрочем, шесть лет сосредоточенных размышлений об искусстве войны меня к это-му подготовили. Поскольку я прочитал книгу Макиавелли «О во-енном искусстве» несколько лет назад и сейчас у меня нет ее под рукой, я не могу уверенно рассуждать о частностях. Тем не менее я надеюсь, Вы позволите мне поделиться парой наблюдений, и, возможно, Вам доставит удовольствие связать их с собственны-ми исследованиями. Ибо сегодня больше, чем когда-либо, необ-ходимо, чтобы здравый взгляд на войну, возвышающийся над ме-лочными принципами ремесленников, получил всеобщее распро-странение и стал собственностью каждого гражданина, чтобы те, кто стремится к нему, могли понимать друг друга.

Артиллерией, как и всяким другим оружием, несомненно, зло-употребляли, особенно и больше всего в прусской армии в 1806 году, меньше — во французской, имеющей по современным стан-дартам не много артиллерии1.

Перевод Дианы Красовской по изданию: © Von Clausewitz C. Ein ungenann-ter Militär an Fichte, als den Verfasser des Aufsatzes über Machiavell im ers-ten Bande der “Vesta” // Fichte J. G. Machiavell. Nebst einem Briefe Carls von Clausewitz an Fichte. Kritische Ausgabe von Hans Schulz. Leipzig: Verlag von Felix Meiner, 1918. S. 59–65.

1. Клаузевиц отвечает здесь на пассаж Фихте: «Есть другой, более важный и в наше время решающий пункт в „Искусстве войны“ Макиавелли. Се-годня… общее мнение таково, что артиллерия на войне решает все и что уравновешена она может быть только лучшей артиллерией, но к артилле-рии как таковой нет противоядия. Действительно, исход последних сраже-ний, приведших Европу к тому печальному состоянию, в котором она на-ходится сегодня, был определен исключительно этими средствами. Макиа-велли придерживается совершенно другой точки зрения. Он считает, что артиллерия пугает только трусов, а храбрая и хорошо оснащенная армия не нуждается в своей и может презирать вражескую. <…> Если мы жела-ем не рабства Европы, но ее свободы и спокойствия, нужно еще раз тща-

6 1

Сложно, однако, отыскать лучшее соотношение [пушек к пехо-те], оставаясь только на теоретической почве, и, вероятно, мел-кие различия не имеют значения. Совсем упустить ее [артилле-рию] из виду означает, скорее всего, поставить себя в критически невыгодное положение, поскольку большой концентрации пушек невозможно что-либо противопоставить. Со времен Макиавелли эффективность артиллерии по меньшей мере удвоилась2. Корпус Ожеро при Эйлау был уничтожен одной лишь русской артиллери-ей, которую упрямый Наполеон, отступивший от привычных пра-вил, продолжал атаковать. Здесь, как и в других случаях, только опыт может привести нас к истине. Это пока все об артиллерии.

Наше (немецкое) военное искусство находится, без сомнения, в упадке; оно должно быть оживлено новым духом, оно должно служить нам и вознаграждать наши усилия, напряжение, самоот-речение, в которых нуждается любая война. Позвольте мне поде-литься с Вами соображениями о том, как это должно произойти и как с этим связаны работы Макиавелли.

Я часто находил у Макиавелли здравые суждения и новое по-нимание военных вопросов. Как в случае Фабия Кунктатора (ка-жется, в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия»), на примере которого он показывает, что главные решения редко определяют-ся обстоятельствами. Он медлил не потому, что считал эту страте-гию соответствующей обстоятельствам, а потому, что по природе своей был человеком нерешительным. Когда Сципион хотел пере-нести войну в Африку, он возражал. Если бы Фабий был правите-лем Рима, Рим был бы разрушен3.

тельно изучить мысли Макиавелли, чтобы понять, может ли быть и каким образом то, что, несомненно, было осуществимо на практике в его время, все еще осуществимо после прогресса, достигнутого артиллерией с тех пор» (Fichte J. G. On Machiavelli, as an Author, and Passages from His Writings / I. A. Moore, C. Turner (trans.) // Philosophy Today. 2016. Vol. 60. № 3. P. 771).

2. «Огонь тяжелой артиллерии для пехоты почти безвреден. <…> Артил-лерия не препятствует восстановлению воинских учреждений древних и доблести их» (Макиавелли Н. О военном искусстве // Искусство войны: Антология. СПб.: Амфора, 2004. С. 410, 413). См. также подробное обсу-ждение роли артиллерии в книге третьей: Там же. С. 406–415.

3. Ср.: «Впрочем, Фабий действовал таким образом скорее по характеру сво-его ума, чем по обдуманному плану. Это видно по тому обстоятельству, что, когда Сципион решился перевезти свое войско в Африку, чтобы там кончить войну, Фабий был одним из самых жарких противников это-го намерения, как человек, не могущий отказаться от своего образа дей-ствия и привычек, так что, если бы это зависело от него, Ганнибал остал-ся бы в Италии. Он не замечал, что обстоятельства изменились и что точ-но так же следовало изменить и систему ведения войны. Если бы Фабий

к а р л ф о н к л а у з е в и ц

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 96 2

Что касается книги Макиавелли о военном искусстве, то я вспо-минаю отсутствие свободной и независимой оценки, которая так отличает его политические труды. Военное искусство древних слишком привлекало его не только своим духом, но и своими фор-мами. В Средневековье легко было переоценить военное искус-ство греков и римлян: в то время оно находилось в глубоком упад-ке, опустилось до уровня ремесла, лучшим свидетельством чему являются армии наемников.

До  периода швейцарцев4 развитие военного дела, связан-ное с тяжелой рыцарской кавалерией, было искажено мелочным стремлением к постоянному наращиванию оборонительного во-оружения. Я нахожу замечательным суждение Макиавелли (кото-рое прочел у Иоганна Мюллера5), что в раннем Средневековье ис-кусство войны было лучше развито у тех народов, которые его, ка-залось бы, совсем не знали, чем у тех, которые изнуряли себя его совершенствованием. Швейцарцы, которым не были известны об-разцы греческой и римской тактики, заново открыли лучшие спо-собы ведения войны — по той лишь причине, что расположение страны и бедность вынуждали их идти на войну пешком, не имея другой брони, кроме героизма. Изолированные швейцарские горо-да, пребывая в счастливом неведении о заблуждениях других наро-дов, руководствовались здравым смыслом и потому преуспевали.

В отличие от Макиавелли, я считаю, что, чтобы возродить во-енное искусство, — выродившееся в ремесло, как было отмечено, не только в Средневековье, но даже в большей степени в после-дующие столетия, — необходимо не держаться за классические об-разцы, не стараться приблизиться к ним, а, скорее, стремиться

был царем римским, он, может быть, был бы побежден в этой войне, по-тому что он не умел бы менять свой образ действия, сообразуясь с раз-личными обстоятельствами» (Макiавелли Н. Разсужденiя на первыя три книги Тита Ливiя. СПб.: Русская книжная торговля, 1869. С. 404).

4. Речь идет о XIV–XV веках. Победы при Моргартене (1315), Лаупене (1339) и Земпахе (1386), которые швейцарская пехота, построенная в тесно со-мкнутые квадратные баталии, одержала над рыцарской кавалерией, обес-печили независимость Союзу кантонов и произвели столь сильное впе-чатление на европейских монархов, что те нанимали швейцарцев вплоть до XVIII века (эпизодически еще в XIX веке и до сих пор — в Ватикане). Появление на полях сражений организованной пехоты, сражающейся пиками и алебардами в плотном строю, часто описывается как «начало новой эпохи в истории военного искусства». См., напр.: Дельбрюк Г. Ис-тория военного искусства в рамках политической истории. СПб.: Наука; Ювента, 1996. Т. 3. С. 344–416.

5. Иоганн фон Мюллер (1752–1809) — немецкий историк, автор «Истории Швейцарии».

6 3

восстановить истинный дух войны. Таким образом, нужно начи-нать не с формы, а с духа и уверенно ожидать, что он сам разру-шит старые формы и создаст лучшие.

Истинный дух войны состоит в том, чтобы задействовать силы всякого солдата настолько, насколько это возможно, и  пробу-ждать в нем воинственные чувства так, чтобы огонь войны вос-пламенял каждый элемент армии, а не оставлял после себя по-тухшие угли. Это достигается (в том, что зависит от военного ис-кусства) через способ обращения с каждым [солдатом], но в еще большей степени — через то, как его используют. Современное во-енное искусство должно стремиться не к тому, чтобы использо-вать людей как машины, а к тому, чтобы оживить индивидуаль-ные силы, насколько это позволяет природа оружия. Разумеется, этот подход имеет границы, определенные необходимостью со-здать такие условия, которые позволили бы разумной воле руко-водить большими массами без сильного трения6.

Не стоит, однако, заходить дальше и стремиться, как это было в XVIII веке, превратить армию в машину, где моральные силы подчинены механическим, предназначенную для того, чтобы побе-ждать врага простыми формами; машину, почти не оставляющую места для применения интеллектуальных сил. История почти всех гражданских войн, в особенности войны за независимость Швей-царии и французских революционных войн, показывает, что ожив-лением индивидуальных сил можно достичь бесконечно большего, нежели искусственными формами. Современное оружие не толь-ко не противоречит этому принципу, но и в высокой степени ему благоприятствует. Древние не могли обходиться без фаланги и ле-гиона (а они, бесспорно, являются намного более искусственны-ми формами, чем простые современные построения в два или три ряда). В Античности бой вели (за исключением легких войск) эти, в  общем, довольно неповоротливые массы. В  современной вой-не большие массы используются только тогда, когда того требует цель; они также могут быть разделены на меньшие силы.

Численность легких войск (то  есть тех, кто сражается пооди-ночке) по отношению ко всей армии сейчас намного больше, чем у древних, а в некоторых видах войн — особенно в самой прекрас-ной из всех, которую народ ведет на своей земле за свободу и неза-

6. Трение — совокупность случайностей, непредвиденных обстоятельств и практических затруднений, которые «отличают действительную войну от бумажной». См. главу 7 части I «О войне»: Фон Клаузевиц К. О войне: В 2 т. М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 2002. Т. 1. С. 112–115.

к а р л ф о н к л а у з е в и ц

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 96 4

висимость, — это отношение может увеличиваться более чем вдвое. Вопреки общему мнению, для эффективного применения нашего главного оружия, огнестрельного, недостаточно лишь механическо-го навыка, так как не только в перестрелке, но и в бою сомкнутыми линиями действие пехотного огня различно в зависимости от того, насколько войска привычны к опасностям и умелы в обращении с оружием. Именно по этой причине огонь французской пехоты превосходил огонь прусской, несмотря на лучшую технику послед-ней. Самое важное преимущество древних в оживлении индивиду-ального боевого духа проявлялось, по мнению большинства, в ру-копашном бою, к которому приводило тогда почти любое сражение; и было бы предубеждением полностью это отрицать. Но и в совре-менной войне, сколь бы ни было велико значение огнестрельного оружия в том, чтобы подготовить успех, решающим может стать эн-тузиазм в схватке холодным оружием. В Античности ценность от-дельного воина определялась скорее гражданским устройством, не-жели техникой боя, — это сложно отрицать, поскольку народы, пре-восходно проявившие себя на войне, отличались от побежденных гражданскими условиями, а не большей склонностью к индивиду-альной схватке. И если в современной войне, наряду с этими при-чинами, недостаток воинственных чувств проявляется еще и в на-меренном пренебрежении истинным духом войны, в ошибочном стремлении сохранить отжившие формы ведения войны, то нам из-вестны два источника, которые необходимо очистить, чтобы воин-ственные чувства вновь наполнили нас, сделали нас грозными для наших соседей. Первый — гражданские условия, дело политическо-го порядка и воспитания; второй — рациональное использование военного потенциала, дело военного искусства.

Итак, если следовать этим принципам и организовывать армию, руководствуясь соображениями простоты, ставя во главе каждо-го подразделения людей, проникнутых воинственными чувства-ми, энергичных и предприимчивых; если главнокомандующий от-несется к ним с доверием, если сам он будет исполнен мужества, если будет заботиться о боевом духе и знать, как поднять его са-мопожертвованием; если, таким образом, силы всей армии разо-вьются — тогда военные добродетели распространятся сверху вниз, на каждый элемент армии. В любом случае воинственные чувства, вызванные в некоторых людях другими (например, политически-ми) причинами, не будут подавлены армейской машиной, как это обычно случалось раньше. Тогда предубеждения, касающиеся ору-жия и форм войны, исчезнут сами собой, поскольку в любом ис-кусстве естественным врагом всякого маньеризма является дух.

6 5

Я признаю, что убежден в превосходстве такой формы веде-ния войны, в которой военные добродетели оживляют все вой-ско, даже самую малую его часть, в которой главная цель военного искусства состоит в возможно более полном использовании это-го боевого духа. Я считаю, что такая форма ведения войны, поро-жденная разумом, возобладает над любой другой, что она, по при-роде своей, приблизится к  совершенной форме войны. И  если очевидно, как хорошо эта форма ведения войны соответствует нынешним обстоятельствам, то к ней мы должны стремиться пре-выше всего и в ней искать спасения.

Простите мне это откровенное сообщение, которое я  пишу без всяких притязаний, только лишь из  святого усердия, кото-рое нас всех сейчас объединяет. Если в нем есть хоть искра исти-ны, то даже слабый отсвет ее не ускользнет от великого филосо-фа, жреца этого святого пламени, которому открыт доступ к сущ-ности, к духу каждого искусства и науки.

Кёнигсберг, 11 января 1809 года

Я только сейчас прочитал оставшуюся часть Вашей апологии Ма-киавелли, и — хотя не считаю, что это относится к делу или доставит Вам особенное удовольствие, — должен, следуя своей природной от-кровенности, выразить высочайшее удовлетворение, которое Ваше исследование мне доставило. Его результаты полностью согласуются с моими убеждениями, в необходимости отстаивать которые я нико-гда не сомневался. Оставлять свое мнение при себе, — что большин-ство людей считает мудростью или по крайней мере благоразумным эгоизмом, — есть не что иное, как жалкая трусость или глупость.

БиблиографияFichte J. G. On Machiavelli, as an Author, and Passages from His

Writings // Philosophy Today. 2016. Vol. 60. № 3. P. 761–788.Von Clausewitz C. Ein ungenannter Militär an Fichte, als den Verfasser des Aufsatzes

über Machiavell im ersten Bande der “Vesta” // Fichte J. G. Machiavell. Nebst einem Briefe Carls von Clausewitz an Fichte. Kritische Ausgabe von Hans Schulz. Leipzig: Verlag von Felix Meiner, 1918. S. 59–65.

Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. СПб.: Наука; Ювента, 1996. Т. 3. С. 344–416.

Макiавелли Н. Разсужденiя на первыя три книги Тита Ливiя. СПб.: Русская книжная торговля, 1869.

Макиавелли Н. О военном искусстве // Искусство войны: Антология. СПб.: Ам-фора, 2004.

Фон Клаузевиц К. О войне: В 2 т. М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 2002.

к а р л ф о н к л а у з е в и ц

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 96 6

TO THE GENTLEMEN WHO WROTE THE ESSAY ON MACHIAVELLI IN THE FIRST VOLUME OF VESTA

Carl von Clausewitz, 1780–1831. Prussian general, prominent military theorist and historian, author of the fundamental treatise On War (1832).

Keywords: philosophy of war; theory of war; military history; Carl von Clausewitz; Niccolò Machiavelli; Johann Gottlieb Fichte.

This short article was written in 1809 as an answer to Johann Gottlieb Fichte’s essay On Machiavelli as an Author (1807). Fichte was unsettled by the defeat of the Prus-sian army at Jena and Auerstedt and tried to find in Niccolò Machiavelli’s works a prescription for restoring national spirit and military victory. Carl von Clausewitz answers Fichte not only as a military specialist emphasizing the role of light infantry and artillery (the efficiency of which has “at the very least doubled” since Macchia-velli’s time) but also as a philosopher who delves into the problems in the moder-nity of war. He contrasts the revival of “true military spirit” with artificial forms (the phalanxes and legions that are seen by Machiavelli and subsequently by Fichte as the key to the victories of the ancient Greeks and Romans).

Clausewitz does not accept the universality of ancient stratagems and instead his-toricizes war and draws a connection between the military and social orders. Clause-witz claims that efficiency of military means is determined by civil conditions. The latter were radically changed by the French Revolution, which produced a new politics that “proposed other means and other forces and therefore made it possible to conduct war with such energy that it could not be conceived in any other terms” as Clausewitz wrote afterwards (part VIII, chapter 6). Clausewitz’s answer to the threat from France appears therefore to be twofold: a sociopolitical transformation must first create the new forces that then permit the art of war to exploit them effectively. He eagerly agrees with Fichte’s call for rekindling German feelings of nationhood in order to unify the people and achieve revanche because those steps increase the enthusiasm and mili-tary spirit which are necessary in modern war — a war that, as it seemed at that time, the German nation had to wage “on its territory for freedom and independence.”

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-59-65

References

Delbrück H. Istoriia voennogo iskusstva v ramkakh politicheskoi istorii [Geschichte der Kriegskunst: Im Rahmen der politischen Geschichte], Saint Petersburg, Nauka, Iuventa, 1996, vol. 3, pp. 344–416.

Fichte J. G. On Machiavelli, as an Author, and Passages from His Writings. Philoso-phy Today, 2016, vol. 60, no. 3, pp. 761–788.

Machiavelli N. O voennom iskusstve [Dell‘Arte della Guerra]. Iskusstvo voiny: Antologiia [Art of War: An Anthology], Saint Petersburg, Amfora, 2004.

Machiavelli N. Razsuzhdeniia na pervyia tri knigi Tita Liviia [Discorsi sopra la prima deca di Tito Livio], Saint Petersburg, Russkaia knizhnaia torgovlia, 1869.

Von Clausewitz C. Ein ungenannter Militär an Fichte, als den Verfasser des Auf-satzes über Machiavell im ersten Bande der “Vesta”. In: Fichte J. G. Machia-vell. Nebst einem Briefe Carls von Clausewitz an Fichte. Kritische Ausgabe von Hans Schulz, Leipzig, Verlag von Felix Meiner, 1918, S. 59–65.

Von Clausewitz C. O voine: V 2 t. [Vom Kriege: In 2 vols], Moscow, Saint Petersburg, AST, Terra Fantastica, 2002.

6 7

Современность войны: Карл Клаузевиц и его теорияЕгор Соколов Магистрант, программа «История советской цивилизации», Московская высшая школа социальных и экономических наук (МВШСЭН). Адрес: 125009, Москва, Газетный пер., 3-5. E-mail: sokolovgeorg@gmail.com.

Ключевые слова: философия войны; военная теория; Карл фон Клаузевиц; советская история; советская философия; сталинизм.

В статье рассматривается теория войны Карла фон Клаузевица в связи с вопросом о современности войны. Эта связь проблематизируется двояко: через философские источники и эпи-стемологический статус теории, но также через ее рецепцию в совет-ской «военной философии». Пер-вая часть статьи посвящена вопросу о влиянии на Клаузевица «немец-кого идеализма». Во второй части анализируется оригинальный спо-соб построения теории, необходимый для работы с войной, понятой как сложный, изменчивый, не поддаю-щийся исчерпывающей концептуали-зации объект. Клаузевиц предлагает новый способ теоретизирования: релятивистский (противостоящий абстрактному или «абсолютному» мышлению), исторический (проти-востоящий самотождественности логических категорий) и прагматиче-ский (противостоящий философской «незаинтересованности»).

В заключение реконструируется место Клаузевица в советской воен-

ной теории. В 1920–1930-е годы Клау-зевиц — признанный классик; в конце 1940-х Сталин разоблачает его как «прусского реакционера», писавшего о «мануфактурном периоде войны»; в 1960–1980-е, несмотря на заверше-ние борьбы с «низкопоклонством перед Западом», исторические или теоретические исследования Клау-зевица не возобновляются, от него остается только упоминаемое по слу-чаю имя и формула «Война есть продолжение политики другими средствами». Автор рассматривает это «поражение Клаузевица» как победу сталинизма, результат вос-производства смысловых и силовых отношений, ментальных и профес-сиональных структур, сложившихся в позднесталинское время. Милита-ризованный режим сталинской науки отчасти сохраняется в военно-науч-ных структурах до сих пор. «Военные философы» воспроизводят устойчи-вые схематизмы в символическом пространстве, определяемом борьбой за «наследие Великой Победы».

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 96 8

КА РЛ фон Клаузевиц дает точку отсчета в разговоре о со-временности войны. Не потому, разумеется, что его книга «О войне», опубликованная в 1832 году, содержит «секреты

военного искусства», которыми можно было бы воспользовать-ся сегодня. Клаузевиц предлагает способ теоретизирования, спо-соб концептуализации войны — релятивистский, исторический и  прагматический. И  хотя тезис о  том, что мы живем в  «пост-клаузевицевскую» эпоху, можно более или менее убедительно об-основать1, сама необходимость снова и снова — вот уже полтора века — ставить вопрос, «не устарел ли Клаузевиц», свидетельству-ет о том, что наше мышление все еще зависит от этого способа.

Клаузевиц объясняет необходимость теории исторической трансформацией знания о/на войне, связанной с формировани-ем штабных структур: великие полководцы прошлого руковод-ствовались практическим чувством, «тактом суждения», однако

…когда стоит вопрос не о единоличных действиях, а о том, чтобы на совещании убедить других, тогда необходимы ясность пред-ставления и способность усмотреть внутреннюю связь рассма-триваемых явлений2.

Таким образом, его теория определена как институционализи-рующаяся инструментальная рациональность и  с  самого нача-ла связана с  вопросом о  современности войны. Здесь я  хотел бы проблематизировать эту связь: 1) проследив источники тео-рии Клаузевица, 2) проанализировав ее эпистемологический ста-

Статья подготовлена в рамках научно-исследовательской работы Школы актуальных гуманитарных исследований (ШАГИ РАНХиГС) «Человек в советской истории: государственные проекты, реальные судьбы и ис-торическая память» при поддержке Фонда Михаила Прохорова («Карам-зинские стипендии — 2019»).

1. См., напр.: Калдор М. Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху / Пер. с англ. А. Апполонова, Д. Дондуковского. М.: Издательство Института Гайдара, 2015. С. 400–411; Ван Кревельд М. Транс-формация войны. М.: Альпина Бизнес Букс, 2005. С. 64–77.

2. Фон Клаузевиц К. О войне: В 2 т. М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 2002. Т. 1. С. 14.

6 9

тус и 3) реконструировав историю советской рецепции Клаузеви-ца — историю, пожалуй, даже слишком современную.

Источники теории

Клаузевиц получил прекрасное военное образование: в 1801–1803 годах он учился в берлинском Институте для молодых офицеров, окончил его лучшим на  своем курсе, причем директор учебно-го заведения Герхард фон Шарнхорст специально отметил в вы-пускной оценке Клаузевица аналитические способности, знание математики и военной науки3. Между 1795 и 1805 годами он чита-ет преимущественно военно-историческую и военно-теоретиче-скую литературу: Раймунда Монтекукколи, Морица Саксонского, шевалье де Фоляра, Жака Антуана де Гибера, Лансело Тюрпена де Криссе, Жака Франсуа де Пюисегюра, Генри Ллойда, Дитриха Ген-риха фон Бюлова и многих других4.

Философские предпочтения Клаузевица известны. Это прежде всего Макиавелли, с которым он удивительно совпадает эмоцио-нально: во-первых, в своей «раздвоенности»5, в неудовлетворен-ном стремлении к практической реализации своих идей, к «пер-вым ролям», а во-вторых, в пафосе, в том специфическом роман-тически-прагматическом понимании политики, где «разум может стать основой героических решений»6. «Никакое чтение, — пишет он в 1807 году, — не принесет такой пользы, как чтение Макиавел-ли»7. Также это Монтескьё, единственный философ, на которого Клаузевиц прямо ссылается в труде «О войне», вернее, в замет-ке, которую его жена и издатель Мария приводит в предисловии:

В записанных здесь положениях затронуты, по моему мнению, главные начала, которые составляют то, что называется страте-гией. <…> Сначала я намеревался, не думая ни о какой систе-ме или строгой последовательности, записать в кратких, точных и сжатых положениях те из важнейших пунктов по этому пред-мету, относительно которых я пришел к определенному выводу. При этом мне смутно рисовалась форма, в которой Монтескьё

3. Stoker D. Clausewitz. His Life and Work. N.Y.: Oxford University Press, 2014. P. 31.

4. Ibid. P. 32; Снесарев А. Е. Жизнь и труды Клаузевица. М.; Жуковский: Куч-ково поле, 2007. С. 57.

5. О «раздвоенности» Клаузевица см.: Там же. С. 40–41, 45–47, 88–95, 123–125; Aron R. Penser la guerre, Clausewitz. P.: Gallimard, 1976. Vol. I. P. 34–61.

6. Фон Клаузевиц К. Важнейшие принципы войны // О войне. Т. 2. С. 489. 7. Цит. по: Снесарев А. Е. Указ. соч. С. 59.

Е г о р   С о к о л о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 97 0

обработал свой материал. <…> Однако моя природа всегда вела меня к систематизации и логическому развитию мысли; в конце концов она и в данном случае одержала верх8.

Влияние «немецкого идеализма» оценить сложнее: одни счита-ют Клаузевица едва ли не гегельянцем9, другие говорят о канти-анских мотивах10. Известно, что в Военной академии он слушал курс Иоганна Кизеветтера, популяризатора Канта, преподававше-го офицерам в 1801 году этику, а в 1802 году — эстетику11. Очевид-но, что Клаузевиц не разделяет представления о том, что вечный мир — это «цель, которую человеку вменяет в долг его собствен-ный разум»12. Его описания «моральных величин» — и  в  книге «О войне», и в исторических работах — также не нуждаются в по-нятии долга или любых других категориях кантовской этики. Од-нако вполне вероятно, что тот способ, которым Клаузевиц пы-

8. Фон Клаузевиц К. О войне. Т. 1. С. 6–7. 9. Этот тезис встречается в исследовательской литературе по крайней мере

с начала XX века. Возможно, одна из первых попыток доказать его была предпринята в изданной в 1911 году в Берлине работе: Creuzinger P. He-gels Einfluss auf Clausewitz. B.: Verlag von Eisenschmidt, 1911. URL: http://ia600407.us.archive.org/30/items/hegelseinflussau00creu/hegelseinflus-sau00creu.pdf#zoom=100. В этом же году в Париже вышла книга фран-цузского полковника Юбера Камона (Camon H. Clausewitz. P.: R. Chape-lot, 1911), который считает связь с Гегелем «ошибкой Клаузевица» (цит. по: Strachan H. Clausewitz and the Dialectics of War // Clausewitz in the Twen-ty-First Century. N.Y.: Oxford University Press, 2007. P. 20). См. также: Bent-ley L. W. Clausewitz and German Idealism: The Influence of G. W. F. Hegel on

“On War”. Master of Military Art and Science (MMAS) Thesis, USACGSC, Fort Leavenworth, Kansas, June 1988. URL: http://www.dtic.mil/dtic/tr/fulltext/u2/a198493.pdf; Cormier Y. Hegel and Clausewitz: Convergence on Method, Di-vergence on Ethics // International History Review. 2014. Vol. 36. № 3. P. 419–442. Антулио Эчеварриа II указывает на статью: Herberg-Rothe A. Clause-witz und Hegel: Ein Heuristischer Vergleich // Forschungen zur Brandenburgi-schen und Preußischen Geschichte. 2000. Vol. 10. № 1. P. 49–84. В Советском Союзе после ремарки Ленина о Клаузевице, «оплодотворенном Гегелем» (Ленин В. И. Крах II Интернационала // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: По-литиздат, 1969. Т. 26. С. 224), этот тезис фактически становится бесспор-ным, и если Александр Свечин еще пытается его обосновать (Свечин А. А. Клаузевиц. М.: Журнально-газетное объединение, 1935. С. 136–139), то впоследствии о влиянии Гегеля говорят как о чем-то само собой разу-меющемся. Например: Клаузевиц // Военный энциклопедический словарь. М.: Воениздат, 1983. С. 335.

10. Арон, например, полагает влияние Канта «более вероятным» (Aron R. Op. cit. Vol. I. P. 367).

11. Снесарев А. Е. Указ. соч. С. 285. 12. Кант И. К вечному миру // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7. С. 32.

7 1

тается решить проблему отношений «теории» и «действительно-сти», инспирирован теоретической философией Канта. Конечно, это школьный и тривиализированный Кант13, но именно такой Кант нужен, чтобы установить соответствие между «теоретиче-ской истиной» и «действительными событиями», как Клаузевиц делает в начале главы 5 части II. «Исторического расследования» недостаточно, говорит он, эмпирическая дескрипция должна быть дополнена критикой в двух смыслах:

1. Вывод следствий из причин. Это и есть подлинное крити-ческое исследование. Оно для теории необходимо, ибо все, что в  теории может быть установлено, или подтвержде-но, или хотя бы пояснено опытом, достигается лишь та-ким путем.

2. Оценка целесообразности применявшихся средств. Это критика в собственном смысле, содержащая в себе похвалу и порицание. Здесь уже теория служит истории или, скорее, тому поучению, которое можно почерпнуть из истории14.

Схема, которую предлагает Клаузевиц, состоит, таким обра-зом, из  пяти элементов: история  — критика-1  — теория  — кри-тика-2  — практика. Критика-1 («подлинная критика», возмож-но заимствованная из кантианской традиции) оказывается здесь звеном, с помощью которого монтируются «идеи» и «действитель-ность», а критика-2 (критика в «собственном» или обычном смыс-ле) позволяет переходить к действию и обосновывает его15.

Влияние Гегеля некоторые исследователи считают значитель-ным16, хотя после «Клаузевица» Раймона Арона большинство из них согласны, что диалектика Клаузевица не гегелевская. Дело не только в том, что противоречия у него не снимаются в синте-зе17; ему чужда гегелевская онтология, идеи тождества субъекта и объекта, саморазвития понятия и т. д. Клаузевиц любит работать с триадами (политика — стратегия — тактика, правительство — ар-мия — народ и т. д.) и подчеркивать противоречия, однако разрыв

13. Стрэчан считает, например, что «Клаузевиц узнал от Канта две формы ис-тины» (Strachan H. Clausewitz’s On War: A Biography. N.Y.: Atlantic Month-ly Press, 2007. P. 90).

14. Фон Клаузевиц К. О войне. Т. 1. С. 175–176. 15. Там же. С. 179. 16. Например, Мэри Калдор, одна из самых авторитетных исследовательниц

современных войн (Kaldor M. Elaborating the “New War” Thesis // Rethin-king the Nature of War. L.; N.Y.: Frank Cass, 2005. P. 220).

17. Howard M. Clausewitz: A Very Short Introduction. N.Y.: Oxford University Press, 2002. P. 35; Echevarria II A. J. Clausewitz and Contemporary War. N.Y.: Oxford University Press, 2007. P. 38.

Е г о р   С о к о л о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 97 2

между субъектом и объектом, теорией и практикой, разумом и во-лей всегда остается для него проблематичным (и в этом смысле он, скорее, «кантианец»). Стоит учитывать, кроме того, пренебре-жение Клаузевица к «туманным системам»18 — в его стиле, скорее, было бы сказать: «Тем хуже для теории». Андрей Снесарев приво-дит отрывок из письма (от 15 апреля 1808 года), где Клаузевиц пи-шет об Иоганне Готтлибе Фихте19:

Все не более, как чистая абстракция… Не очень жизненно (prak-tish) и мало связано с историей и опытным миром20.

Понятно, что к гегелевским текстам это суждение можно было бы отнести с бо льшим основанием.

Исторические аргументы в пользу гегелевского влияния нена-дежны. Клаузевиц никогда не ссылался на Гегеля ни в опублико-ванных работах, ни в переписке и, по-видимому, никогда не встре-чался с ним. Влияние, соответственно, приходится устанавливать косвенным образом, например через Густава фон Грисхайма21, студента Гегеля, конспектами которого мы пользуемся до сих пор. Однако даже если предположить, что после 1818 года (когда Гегель становится профессором философии в Берлинском университете, а Клаузевиц — директором Прусской военной академии) Клаузе-виц знакомится с философией Гегеля, «влиять на него, — как спра-ведливо замечает Снесарев, — да еще „глубоко“, было уже позд-но»22. Ряд ключевых положений его теории (в том числе «диалек-тика» стратегии/тактики) в  более или менее развернутом виде содержится в  работах, опубликованных даже до  выхода в  1807 году «Феноменологии духа», в частности в первой его значитель-ной работе, направленной против Бюлова, статье «Заметки о чи-стой и  прикладной стратегии господина фон Бюлова, или кри-тика содержащихся в ней взглядов», опубликованной в 1805 году в  журнале Neue Bellona23. Впоследствии Клаузевиц занимается военной историей, пытается понять причины катастрофы 1806 года, в 1810–1811 годах преподает в Военной академии курс «ма-

18. См., напр., предисловие («От автора») и главу 2 части II (Фон Клаузевиц К. О войне. Т. 1. С. 18–19, 135–140).

19. Вероятно, речь идет об «Основных чертах современной эпохи» Фихте (Снесарев А. Е. Указ. соч. С. 292–293; Свечин А. А. Указ. соч. С. 100).

20. Цит. по: Там же. С. 93. 21. Bouton C. Deux penseurs de la guerre: Hegel et Clausewitz // Cahiers philoso-

phiques. 2007. № 110. P. 31–32. 22. Снесарев А. Е. Указ. соч. С. 53. 23. Там же. С. 61–65; Stoker D. Op. cit. P. 34–35.

Е г о р   С о к о л о в 7 3

лой войны» и одновременно читает стратегию 15-летнему крон-принцу (будущему Фридриху Вильгельму IV). Эти лекции лягут в основу написанных в 1812 году «Важнейших принципов войны», в которых уже разработаны некоторые понятия «О войне» (по-литическая цель, трение и т. д.). Преемственность настолько оче-видна, что это короткое эссе, как с сожалением замечает Кристо-фер Бассфорд, известный военный историк, редактор The Clause-witz Homepage24, «часто рассматривается как итог зрелой теории Клаузевица»25. Это, разумеется, неверно, но показательно: Клау-зевиц похож на себя самого, его основные сюжеты развиваются годами и даже десятилетиями, но не переопределяются внешним влиянием.

Речь, скорее, должна идти о пересекающихся социальных кру-гах. В 1807–1808 годах в Берлине и Кенигсберге Клаузевиц нахо-дится в  центре интеллектуальной жизни Германии. Он испол-нен ненависти к французам и настаивает на продолжении борь-бы с Наполеоном, пусть даже самоубийственной. Он становится помощником своего учителя и друга генерала Шарнхорста, воз-главившего Комиссию по  военной реорганизации, и  сближает-ся с группой офицеров-реформаторов: Августом фон Гнейзенау, Германом фон Бойеном и Карлом фон Грольманом. Но он также проникается духом романтизма, становится другом Фридриха фон Шлегеля26 и Эрнста Морица Арндта27, знакомится с Ахимом фон Арнимом28. В переписке с женой Марией, урожденной гра-финей фон Брюль (исповедником которой, кстати, был Фридрих Шлейермахер29), он обсуждает Шиллера, Фихте, Гете и Стерна; сам пишет ей стихи30. И даже пытается написать работу по теории искусства31.

В 1809 году Клаузевиц пишет анонимный ответ на статью Фих-те «О Макиавелли как писателе» (1807), в котором первым делом возражает против преуменьшения значения артиллерии — на ос-новании как работ Макиавелли («со времен Макиавелли эффек-

24. См. URL: www.clausewitz.com. 25. Bassford C. Introduction // Von Clausewitz C. Principles of War. URL: http://

www.clausewitz.com/readings/Principles/index.htm. 26. С ним он познакомился еще в Швейцарии, у мадам де Сталь. Свечин пи-

шет, что в статье «Немцы и французы» Клаузевиц «только продолжает мысли Шлегеля» (Свечин А. А. Указ. соч. С. 91).

27. Stoker D. Op. cit. P. 71, 72. 28. Снесарев А. Е. Указ. соч. С. 90. 29. Там же. 30. Stoker D. Op. cit. P. 86. 31. Ibid. P. 89.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 97 4

тивность артиллерии по меньшей мере удвоилась»32), так и во-обще любой теории («Здесь, как и в других случаях, только опыт может привести нас к истине»33). Очень характерный пункт: Ма-киавелли, столь независимый в  своих суждениях о  политике, слишком доверился «древним» в военных вопросах. Однако вой-на изменилась — это, как я пытался показать34, совсем не триви-альная констатация, и для Фихте еще не очевидно. С точки зре-ния Клаузевица, Фихте ошибается, пытаясь следовать Макиа-велли, который, в  свою очередь, пытался следовать римлянам. Преодолеть современный кризис можно, руководствуясь не фор-мой, а духом35. «Истинный дух войны состоит в том, чтобы задей-ствовать силы всякого солдата настолько, насколько это возмож-но, и пробуждать в нем воинственные чувства, так чтобы огонь войны воспламенял каждый элемент армии»36. Противопостав-ляя «отжившим формам ведения войны» (фаланги и  легионы, как и военные «машины» XVIII века, кажутся ему «искусствен-ными») дух, энтузиазм и энергию, Клаузевиц решает частный во-прос — предлагает увеличить количество легкой пехоты37 и одно-временно определяет современность войны через субъекта: «Со-временное военное искусство должно стремиться… к тому, чтобы оживить индивидуальные силы, насколько это позволяет приро-да оружия»38. После Французской революции, после поражения от порожденных ею сил «техническое» решение (и Макиавелли, и Бюлова) невозможно. Решение Клаузевица центрировано на фи-гуре патриота, доблестного и энергичного, «сражающегося на сво-ей земле за свободу и независимость». Формирование этого субъ-екта связано с определенными «гражданскими условиями, делом

32. См. перевод письма Карла фон Клаузевица к Фихте в настоящем номере «Логоса».

33. Там же. 34. Соколов Е. С. Рождение современной войны // Вопросы философии. 2015.

№ 10. С. 175–186. 35. Использование Клаузевицем термина Geist служит для Стрэчана еще од-

ним основанием говорить о философских и романтических (хотя уже Монтескьё пишет о «духе» (l’esprit), анализируя социальные институты) корнях его теории. Стрэчан замечает также, что если в 1804 году Клаузе-виц использует слово Intelligenz для описания рациональных процессов, то позднее он почти всегда употребляет Geist (Strachan H. Clausewitz’s On War. P. 92–94).

36. См. письмо Клаузевица к Фихте. 37. Образ многочисленных застрельщиков следует, по-видимому, рассматри-

вать в связи с проектом ландвера, над которым он работал в 1812–1813 го-дах (Снесарев А. Е. Указ. соч. С. 116–117, 140–142; Stoker D. Op. cit. P. 149).

38. См. письмо Клаузевица к Фихте.

Е г о р   С о к о л о в 7 5

политического порядка и воспитания»39 — тезис, предваряющий новаторское, «социологизирующее» прочтение военной истории в главе 3 части VIII40. За правильное же его использование на по-лях сражений отвечает искусство войны.

Статус теории

Итак, Клаузевиц сообщает, что начинал работу,

…намереваясь, не думая ни о какой системе или строгой последо-вательности, записать в кратких, точных и сжатых положениях… важнейшие выводы41.

Этот тип письма («a la Монтескьё»), характерный для «Учения о  бое» (1811) и  «Важнейших принципов войны» (1812), сменяет-ся в «О войне» построением теории. Более того, систематическое теоретизирование становится в главной работе Клаузевица само-стоятельной ставкой. Наибольший интерес представляет здесь, конечно, часть II, посвященная вопросу о том, как возможна тео-рия войны.

Клаузевиц проблематизирует возможность познания войны, предлагая эскиз гносеологии, задача которой состоит в установле-нии связей между сложным объектом и познавательными способ-ностями субъекта. Война — это сложный объект, «подлинный ха-мелеон, в каждом конкретном случае несколько меняющий свою природу»42, изменчивый, текучий, не поддающийся исчерпываю-щей концептуализации. Клаузевиц — «философ войны» — не толь-ко не  претендует на  звание философа43, но  и  весьма скептиче-ски оценивает эвристический потенциал философии в отноше-нии такого рода объектов. Философский анализ понятия войны и его логических следствий он предпринимает на нескольких пер-вых страницах («теория абсолютной войны»), завершая его следу- ющим показательным рассуждением:

Витая в области отвлеченных понятий, рассудок нигде не нахо-дит пределов и доходит до последних крайностей. И это вполне естественно, так как он имеет дело с крайностью — с абстракт-

39. Там же. 40. Фон Клаузевиц К. О войне. Т. 2. С. 398–409. 41. Там же. Т. 1. С. 6. 42. Там же. С. 50. 43. Там же. С. 75. А вскоре и признается в «слабой философской подготовке»

(Там же. С. 88).

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 97 6

ным конфликтом сил, предоставленных самим себе и не подчи-ненных никаким иным законам, кроме тех, которые в них самих заложены. Поэтому если бы мы захотели взять отвлеченное по-нятие войны как единственную отправную точку для опреде-ления целей, которые мы будем выдвигать, и средств, которые мы будем применять, то мы непременно при наличии постоян-ного взаимодействия между враждующими сторонами попали бы в крайности, представляющие лишь игру понятий, выведен-ных при помощи едва заметной нити хитроумных логических построений. Если, строго придерживаясь абсолютного пони-мания войны, разрешать одним росчерком пера все затрудне-ния и с логической последовательностью придерживаться того взгляда, что необходимо быть всегда готовым встретить край-нее сопротивление и самим развивать крайние усилия, то такой росчерк пера являлся бы чисто книжной выдумкой, не имеющей никакого отношения к действительности44.

Клаузевиц, таким образом, отказывается от  философии, пони-маемой как работа с «чистыми» понятиями, как анализ, экспли-цирующий имманентную им логику, и, наконец, как «абсолют-ное» мышление, то есть мышление об объекте как таковом, са-мом по себе. Клаузевиц пишет не философию войны; его проект в некотором смысле более амбициозный — он хочет построить теорию, в которой философское суждение о сущности монтиро-валось бы с историей (всегда предпочитая историческое логиче-скому45). Более того, он предлагает другой тип теоретизирования, разрывающий с философским в нескольких ключевых пунктах.

1. Абстрактному, или «абсолютному», мышлению Клаузевиц противопоставляет мышление относительное: война должна быть понята не как таковая, не как сущность, но как (социальное) от-ношение, как принципиальная гетерономия. Война, помыслен-ная философски, предполагает крайнюю эскалацию: поскольку (по определению)

…цель войны — навязать противнику нашу волю, [то] мы… стре-мимся достичь перевеса… но к тому же стремится и наш про-тивник; отсюда возникает соревнование, заключающее в самом своем понятии устремление к крайности46.

44. Там же. С. 28–29. 45. «В военном искусстве опыт имеет гораздо большую ценность, чем любая

философская истина» (Там же. С. 192). 46. Там же. С. 23–28.

Е г о р   С о к о л о в 7 7

Однако

…действительная война… не  является крайностью47, [она] ис-ходит из общественного состояния государств и их взаимоот-ношений, ими она обусловливается, ими она ограничивается и умеряется48.

Война представляет собой взаимодействие, коммуникативный акт, она генетически определена политикой49 и  социально-эко-номической структурой. Философия раскрывает логику поня-тия; теория, о которой пишет Клаузевиц, должна иметь возмож-ность работать с исторически изменчивыми связями, отношения-ми и гетерономиями.

2. Философия, говорит Клаузевиц, имеет дело не с реальностью, а  с  понятиями50, она связана с  рассудком и  логикой, со  стрем-лением к ясности и отчетливости, с необходимым, а не случай-ным51. Однако война — это игра, область случайного и недосто-верного52, она не может стать предметом точного знания (образ-цом которого выступает для Клаузевица математика, он дважды упоминает Ньютона и Эйлера53). Научной рациональности — ма-тематической, логической или философской — Клаузевиц проти-вопоставляет иной тип интеллектуальной практики. Если науч-ные суждения рациональны, логически последовательны и связа-ны между собой необходимым образом, то суждения о войне (и, что важнее, на войне) ограниченно рациональны: они касаются «живых людей и моральных сил»54, соединяют «множество вели-чин, оценка значительной части которых может быть произведена только по законам вероятности»55, основываются на опыте и ин-

47. Там же. С. 46. 48. Там же. С. 24. 49. «Политика является тем лоном, в котором развивается война; в политике

в скрытом виде уже намечены контуры войны, как свойства живых су-ществ в их зародышах» (Там же. С. 164).

50. Там же. С. 48. 51. Там же. С. 44. 52. Там же. С. 43–45. 53. Там же. С. 101, 158. Строго говоря, даже трижды: первый фрагмент почти

дословно повторяется в главе 3 части VIII (Там же. Т. 2. С. 397). 54. Там же. Т. 1. С. 45. 55. Там же. С. 100. Об этом в части VIII: «Чтобы познать меру тех средств, ко-

торые надо подготовить для войны, мы должны продумать политиче-ский смысл ее как для нас, так и для противника; мы должны оценить силы и внутренние условия неприятельского и нашего государства, ха-рактер и качества правительства и народа как у неприятеля, так и у нас,

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 97 8

туиции (и, следовательно, исторически определены56). Клаузевиц делает еще один шаг, связывая модус суждения с познавательны-ми способностями субъекта: если рассудок стремится к ясности и определенности, то дух «привлекается неведомым», «предпочи-тает пребывать в царстве случая и счастья»57. Таким образом, тео-рия войны Клаузевица дважды преступает границы строго ра-ционального знания, одновременно проблематизируя «духовные силы» и опираясь на них.

3. Отказ от  философской «незаинтересованности» связан с  прагматикой: Клаузевиц пишет теорию для войны. Его зада-ча — не познание войны sub specie aeternitatis, но также и не пере-чень «стратагем», почерпнутых из опыта (или из трудов римских историков), и не «положительное учение», то есть набор принци-пов и правил, представляющих собой непосредственное руковод-ство к действию (в главе 2 части II Клаузевиц, не называя имен, критикует Бюлова и Жомини за попытку создать такого рода уче-ние, «однобокое» и  «исключительно геометрическое»58). Пере-ход от краткого изложения «важнейших выводов» к системати-ческому теоретизированию59 — это изменение не только формы, но и всей логики работы: не компендиум, не свод знаний и настав-лений, а теория, понятая как «рассмотрение», то есть интеллекту-альная практика, критическое исследование, установление связей и отношений, оценка. Цель теории как интеллектуальной прак-тики заключается в  трансформации субъекта познания, «вос-

наконец, политические отношения с другими государствами и то воз-действие, какое на них может оказать война. Легко понять, что взвеши-вание всех этих разнообразных обстоятельств, различным образом пе-реплетающихся друг с другом, представляет крупную задачу; требуется подлинное прозрение гения, чтобы быстро установить верное понима-ние, так как совершенно невозможно овладеть всем этим множеством данных с помощью лишь школьно-правильного размышления» (Там же. Т. 2. С. 397).

56. Там же. С. 410. 57. Там же. Т. 1. С. 44. 58. Клаузевиц приводит три решающих аргумента: «Все подобные попытки…

стремятся к определенным величинам, в то время как на войне все не-определенно, и в расчет входят явно переменные величины… направля-ют исследование лишь на величины материальные, в то время как воен-ные действия насквозь пронизаны духовными силами и воздействиями… всегда имеют в виду лишь действия одной стороны, между тем как вой-на представляет постоянное взаимодействие противных сторон» (Там же. С. 138–139).

59. Предисловие жены, Марии фон Клаузевиц, позволяет датировать его на-чало 1818 годом (Там же. С. 8–9).

Е г о р   С о к о л о в 7 9

питании суждения», «переходе из  объективной формы знания в субъективную форму умения»60. Но необходимость такой тео-рии определяет объект: изменчивость и неопределенность вой-ны, с одной стороны, и трение, с другой стороны, обусловливают двойной отказ от универсальности.

Во-первых, это отказ от базовой для новоевропейской филосо-фии пресуппозиции — об универсальности познавательной спо-собности. Если, как это формулирует Гоббс, «все люди рассужда-ют от природы одинаково и хорошо, когда у них хорошие прин-ципы»61, задача только в том, чтобы сформулировать «правила для руководства ума» или обнаружить границы познания. Клаузе-виц же использует понятие «трения», чтобы ввести различие ме-жду теоретическим и практическим суждениями («Трение — это единственное понятие, которое отличает действительную войну от  бумажной»62) и  продемонстрировать зависимость познания от «среды», или условий, в которых оно осуществляется. Способ-ность суждения о/на войне63 определяется рядом эмпирических обстоятельств: конкретной ситуацией, но также и «военным га-битусом», системой приобретенных диспозиций, порождающей и организующей практики мышления:

Как такт, почти обратившийся в привычку, всегда заставляет светского человека действовать, говорить и двигаться коррект-но, так же и военный опыт позволит обладающему им офице-ру всегда в больших и малых делах, при каждом… ударе пульса войны распорядиться правильно и кстати64.

Во-вторых, отказ от универсальности принципа тождества. Осно-ванная на картезианских аксиомах, одна из которых — «немысли-мо одновременно быть и не быть одним и тем же»65, новоевропей-

60. Там же. С. 147–148. 61. Гоббс Т. Левиафан. М.: Мысль, 2001. С. 33. 62. Фон Клаузевиц К. О войне. Т. 1. С. 113. 63. Клаузевиц понимает связь «о» и «на» диалектически: «Настоящий тео-

ретик похож на учителя плавания, заставляющего упражняться на суше в движениях, которые понадобятся в воде. Эти движения покажутся смешными и странными тому, кто, глядя на них, не вспомнит о воде. От-сюда же происходит непрактичность и даже пошлость теоретиков, кото-рые сами не погружались в воду или оказались неспособными извлечь из своего опыта каких-либо общих правил: они обучают только ходить, то есть учат тому, что и без них каждый умеет» (Там же. С. 114).

64. Там же. С. 115. 65. Декарт Р. Первоначала философии // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1989. Т. 1.

С. 333.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 98 0

ская философия «стабилизирует» объект познания, постулирует его самотождественность. Клаузевиц, напротив, говорит о том, что война  — это «подлинный хамелеон», изменчивый и  слож-ный объект66. Война «изменяет свою природу» и не поддается ис-черпывающей концептуализации. В теории, которая претендует стать основанием практики, объект должен быть задан нередук-ционистски, то есть как принципиальное множество. Клаузевиц делает это с помощью серии определений («война есть расширен-ное единоборство», «акт насилия», «продолжение политики дру-гими средствами», «игра», «акт человеческого общения», «дея-тельность воли», «столкновение противоположных сил» и т. д.), но прежде всего — вписывая войну в эмпирические ряды, пони-мая ее как социальное отношение, реконструируя исторически из-менчивые связи.

Итак, Клаузевиц предпочитает относительное абсолютному, историческое — логическому, прагматическое — философскому. Он пишет теорию для войны и хочет, чтобы она использовалась.

Для меня было вопросом честолюбия написать такую книгу, ко-торую не забыли бы через 2–3 года, — говорит он, — которую ин-тересующиеся делом могли бы взять в руки не один только раз67.

Можно ли сомневаться в том, что даже его обостренное често-любие было бы удовлетворено? Впрочем, несомненно и то, что Клаузевиц сильно удивился бы, узнав, как сложилась судьба его теории.

Судьба теории. Сталин vs Клаузевиц68

Марксистская рецепция Клаузевица начинается еще в середине XIX века, но  долгое время остается поверхностной и  фрагмен-тарной. В письме от 7 января 1858 года Фридрих Энгельс сообща-ет Марксу:

Читаю сейчас, между прочим, Клаузевица «О войне». Манера фи-лософствовать странная, но по существу очень хорошо. На во-

66. Фон Клаузевиц К. О войне. Т. 1. С. 50, 52. 67. Там же. С. 8. 68. Работа над этим разделом велась в рамках коллективного исследователь-

ского проекта под научным руководством Александра Бикбова. Я благо-дарен за плодотворный интеллектуальный обмен постоянным участни-кам семинара: Александру Бикбову, Вере Гусейновой, Марии Дубовик, Ге-оргию Коновалову, Марии Меньшиковой, Амалии Пртавян.

Е г о р   С о к о л о в 8 1

прос, следует ли употреблять название — военное искусство или военная наука, — ответ гласит, что война больше всего похожа на торговлю. Сражение на войне — то же, что платеж наличными в торговле: как ни редко в действительности приходится прибе-гать к нему, тем не менее все к нему устремлено, и в конце кон-цов рано или поздно он должен произойти и решить дело69.

Энгельс, которого марксисты считали «прекрасным знатоком во-енного дела» и даже называли в шутку «Генералом»70, высоко оце-нивал Клаузевица, называл его «звездой первой величины»71, од-нако не работал с его теорией72, не ссылался на «О войне» ни в од-ном из своих многочисленных военных сочинений73.

Владимир Ленин читал Клаузевица, по-видимому, в 1915 году. Во всяком случае летом этого года он цитирует формулу о войне как продолжении политики в «Крахе II Интернационала»74, а за-

69. Энгельс — Марксу, 7 января // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М.: Гос-политиздат, 1962. Т. 29. С. 207. Энгельс соединяет здесь два фрагмента: из главы 2 части I и из главы 3 части II. Ср.: «Бой в крупных и мелких во-енных операциях представляет то же самое, что уплата наличными при вексельных операциях: как ни отдаленна эта расплата, как ни редко на-ступает момент реализации, когда-нибудь его час наступит» (Там же. Т. 1. С. 68); «Итак, мы говорим: война относится не к области искусств и наук, а к области общественной жизни. <…> Скорее, чем с каким-либо из ис-кусств, ее можно сравнить с торговлей, которая также является конфлик-том человеческих интересов и деятельностей, а еще ближе к ней стоят по-литика, которую в свою очередь можно рассматривать как своего рода торговлю высокого масштаба» (Там же. Т. 1. С. 163).

70. Либкнехт В. Воспоминания об Энгельсе // Воспоминания о Марксе и Эн-гельсе. М.: Госполитиздат, 1956.

71. Энгельс Ф. Из введения к брошюре Боркгейма «На память Ура-патриотам 1806–1807 гг.» // Он же. Избр. воен. произв. М.: Воениздат, 1958. С. 610.

72. См. также: Gat A. Clausewitz and the Marxists: Yet Another Look // Journal of Contemporary History. 1992. Vol. 27. № 2. P. 363–370. Гат отмечает, в частно-сти, что «самым цитируемым военным автором в переписке Энгельса был Жомини, главный соперник Клаузевица за звание величайшего военно-го теоретика XIX века, на втором месте — последователь Жомини Виль-гельм Рюстов» (Ibid. P. 366).

73. Единственный раз во «Франко-прусской войне», рассуждая о законности народного сопротивления и осуждая репрессии прусской армии в отно-шении мирного населения, он упоминает Клаузевица в ряду немецких военных реформаторов: «Шарнхорст, Гнейзенау, Клаузевиц — все были одного мнения на этот счет» (Энгельс Ф. Бои во Франции // Он же. Избр. воен. произв. С. 543).

74. «В применении к войнам основное положение диалектики, так бесстыдно извращаемой Плехановым в угоду буржуазии, состоит в том, что „война есть просто продолжение политики другими“ (именно насильственны-ми) „средствами“. Такова формулировка Клаузевица, одного из великих

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 98 2

тем в «Социализме и войне»75, используя ее против «социал-шо-винистов» Плеханова и Каутского. Борьбу против оппортунистов, «проповедующих буржуазный шовинизм под названием патрио-тизма и защиты отечества… ограничивающихся в борьбе с ми-литаризмом сентиментально-мещанской точкой зрения вместо признания необходимости революционной войны пролетариев всех стран против буржуазии всех стран»76, Ленин вел, как из-вестно, с самого начала Первой мировой войны. Появление ссы-лок на Клаузевица в его статьях никак не сказывается на аргумен-тации, которая остается, по существу, неизменной с Базельского манифеста 1912 года77. Эти ссылки — не более чем полемический argumentum ad verecundiam. Еще раз Ленин использует Клаузевица подобным образом в 1918 году — в фракционной борьбе с «левыми коммунистами», выступающими против Брестского мира78. Ре-зультатом этого, вполне конъюнктурного, использования «О вой-не» становится, однако, легитимация Клаузевица в военно-тео-ретических исследованиях79, которыми в 1920–1930-е годы зани-

писателей по вопросам военной истории, идеи которого были оплодотво-рены Гегелем. И именно такова была всегда точка зрения Маркса и Эн-гельса, каждую войну рассматривавших как продолжение политики дан-ных, заинтересованных держав — и разных классов внутри них — в дан-ное время» (Ленин В. И. Крах II Интернационала. С. 224).

75. Он же. Социализм и война // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1969. Т. 26. С. 316.

76. Он же. Война и российская социал-демократия // Первая мировая война в оценке современников: власть и российское общество. 1914–1918: В 4 т. М.: РОССПЭН, 2014. Т. 4. С. 93.

77. Он же. Оппортунизм и крах II Интернационала // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1969. Т. 27. С. 99–103.

78. Он же. О «левом» ребячестве и мелкобуржуазности // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1974. Т. 36. С. 292.

79. «Труд идеалиста-Клаузевица нашел в Красной армии читателей, благода-ря его „подходу к марксизму“ и благодаря той роли, которую он сыграл в разоблачении Лениным социал-шовинизма и центризма в период им-периалистической войны. Диалектика Клаузевица никого в Советской стране не пугает: для нас она является ценнейшим качеством его труда. Идеалистический метод Клаузевица чужд нам, и мы, конечно, не являем-ся учениками Клаузевица. Но Клаузевиц представляет такую сокровищ-ницу размышлений над жгучими вопросами ведения войны, горячих об-личений часто воскресающих вновь ошибок и заблуждений в военных вопросах, обнаруживает такое мастерство в самой постановке вопросов, что ум каждого передового работника нашей страны, достаточно подго-товленный к тому, чтобы отличить, где Клаузевиц прав и где он ошибает-ся, может многое почерпнуть при странствовании с Клаузевицем по ос-новным вопросам войны» (Свечин А. А. Указ. соч. С. 278–279).

Е г о р   С о к о л о в 8 3

мались офицеры Генерального штаба РККА, бывшие выпускники Николаевской академии Генерального штаба.

В  1920–1930-е годы Клаузевиц — признанный классик, рабо-ты которого необходимо исследовать и комментировать. В 1924 году под редакцией Александра Свечина выходит перевод «Ос-нов стратегического решения», а Андрей Снесарев пишет «Жизнь и труды Клаузевица» (впервые изданы в 2001 году), в 1928 году публикуется «XII Ленинский сборник» с комментариями Лени-на к «О войне», в 1934 году выходит русский перевод opus mag-num Клаузевица (первый перевод Карла Войде 1902 года специа-листы считали неудовлетворительным80), в 1935-м — «Клаузевиц» Свечина (в серии ЖЗЛ), в 1937-м — перевод «1812». В этот период Клаузевиц (скорректированный по Ленину81) — одна из централь-ных фигур военной теории, которую можно использовать даже, как сделал Борис Шапошников, против Хельмута Мольтке и Аль-фреда фон Шлиффена82 (тогда как Сталин, напротив, поместит их в один ряд). Исследованиям кладут конец репрессии: Снесарев арестован в 1930 году, приговорен к расстрелу, по указанию Ста-лина расстрел заменен на 10 лет лагерей; Свечин арестован в 1937 году, расстрелян в 1938-м.

Важной вехой становится 1938 год, когда выходит «Краткий курс истории ВКП(б)», на который советские философы будут ссылаться десятилетием позже, в решающий момент реинституа-лизации дисциплины. Например, в программной передовой ста-тье «Наши задачи», опубликованной во втором номере журнала «Вопросы философии» (1947):

…впервые в истории философии диалектический материализм из-ложен систематически, путем выделения и раскрытия его основ-

80. «Переводчик был совершенно не подготовлен к этой ответственной зада-че и выполнил ее неудовлетворительно. Во многих местах этого перево-да мысль Клаузевица извращена, в других местах перевод вообще нель-зя понять. Это издание создало Клаузевицу в царской армии репутацию темного писателя, забравшегося в такие дебри метафизики, в которых уже нельзя отличить и подлежащего от сказуемого» (Там же. С. 278).

81. «Война есть отражение той внутренней политики, которую данная стра-на перед войной ведет» (Ленин В. И. Доклад на II Всероссийском съезде коммунистических организаций народов Востока // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1970. Т. 39. С. 319).

82. Шапошников Б. М. Мозг армии. М.: Военгиз, 1927–1929. Т. 1. С. 184–199, 243–257.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 98 4

ных черт в последовательном виде. <…> Не менее крупный вклад внес товарищ Сталин и в теорию исторического материализма83.

Сталин описывается здесь одновременно как новатор и  систе-матизатор, тот, кто «развивает» (учение Ленина) и «обогащает» (диалектический и исторический материализм), но в то же вре-мя — тот, кто закладывает основы и «учит работать»84. Эта схема действует и в военной теории — с несколькими симптоматичны-ми дополнительными деталями.

Второй номер «Вопросов философии» за 1949 год, посвящен-ный 70-летнему юбилею Сталина, открывается поздравлением ЦК и Совмина, в котором перечисляются заслуги «великого вождя и учителя, продолжателя бессмертного дела Ленина» и, в частно-сти, говорится: «…великий полководец и организатор победы, ты, товарищ Сталин, создал передовую советскую военную науку»85. «Сталин — организатор Победы» — это распространенный троп и сегодня86. Важно, однако, обратить внимание на два момента:

1) «победа» в тексте 1949 года пишется с маленькой буквы — она еще не стала гражданской религией, и культ Победы не сосуще-ствует с культом Сталина, а приходит ему на смену;

2) «сталинские удары» оказываются одновременно и  актом учреждения науки, сталинское руководство сражениями стано-вится парадигмальным образцом, его действия являют также и научное знание. Впечатляющая иллюстрация тезиса о единстве теории и практики.

В действительности этот тезис нуждается лишь в небольшом уточнении: политическая практика сталинизма определяет спо-соб теоретизирования. Рецепция Клаузевица в  советской воен-ной теории или «военной философии» может служить здесь ха-рактерным примером.

83. Наши задачи // Вопросы философии. 1947. № 2. С. 12. 84. Там же. С. 20. 85. Товарищу Сталину — великому вождю и учителю, продолжателю бес-

смертного дела Ленина // Вопросы философии. 1949. № 2. С. 5. В редак-ционной же передовой статье «И. В. Сталин — великий продолжатель бессмертного дела В. И. Ленина» этот тезис даже усилен: «товарищ Ста-лин создал передовую военную науку» еще в годы Гражданской войны (И. В.  Сталин — великий продолжатель бессмертного дела В. И. Лени-на // Вопросы философии. 1949. № 2. С. 10).

86. Google дает тысячу результатов по точному запросу («сталин организатор победы») и 458 тысяч по неточному (сталин организатор победы).

Е г о р   С о к о л о в 8 5

Сталин пишет о Клаузевице небольшую статью «Ответ товари-щу Разину», опубликованную в журнале «Большевик»87. Это от-вет на «Письмо товарищу Сталину» (30.01.1946) полковника Евге-ния Разина, военного историка, который просит разъяснить: «Как надо относиться к военно-теоретическому наследству Клаузеви-ца?» Здесь, как и  в  знаменитой дискуссии о  третьем томе «Ис-тории философии» (1944, 1947), проблема заключалась в оценке наследия немецкого классика, благословенного Лениным. Разин выступает против «ревизии ленинской оценки», возражая под-полковнику Мещерякову, опубликовавшему в  «руководящем» журнале «Военная мысль» (№ 6–7, 1945) статью «Клаузевиц и не-мецкая военная идеология». Он дает отпор этой «антиленинской вылазке» и, вероятно, не сомневается, что может рассчитывать на официальную поддержку. Однако Сталин, как и в случае с Ге-гелем, поддерживает разоблачение реакционного характера не-мецкой классики:

Мы обязаны с точки зрения интересов нашего дела и военной науки нашего времени раскритиковать не только Клаузевица, но и Мольтке, Шлиффена, Людендорфа, Кейтеля и других носи-телей военной идеологии в Германии88.

Клаузевиц устарел, говорит Сталин, он писал о мануфактурном периоде войны, а мы живем в машинном.

Клаузевиц несовременен, но  что делать с  Лениным? Ленин, объясняет Сталин, «подходил к трудам Клаузевица не как воен-ный, а как политик», он вообще «не считал себя знатоком воен-ного дела»89. Эгзегетически противопоставляя Ленину Ленина же, Сталин настаивает на том, чтобы «не руководствоваться отдель-ными положениями и высказываниями классиков», а занимать-ся «самостоятельной разработкой теории Маркса»90. Фактически «самостоятельная разработка» означала признание Сталина глав-ным военным авторитетом. В конце статьи он советует обратить внимание на контрнаступление: парфяне, «загубившие» легионы Красса, Кутузов, «загубивший» Наполеона, и… зияющее пустое место, в котором может находиться только Сталин, «загубивший» Гитлера. Олег Хлевнюк пишет об этом:

87. Сталин И. В. Ответ товарищу Разину // Большевик. 1947. № 3. 88. Там же. С. 22. 89. Там же. С. 21–22. 90. Там же. С. 23. Курсив Ленина. — Е. С.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 98 6

Конечно, Сталин напрямую не сопоставлял эти исторические прецеденты с событиями 1941–1942 годов. Однако необходимый намек был сделан. Поражения начального этапа Великой Отече-ственной войны фактически представлялись как вполне управ-ляемая фаза подготовки контрнаступления, как «законная фор-ма борьбы», а не как катастрофа, вызванная ошибками верхов-ного командования и утратой управления войсками91.

История эта плохо кончилась и для Разина, попавшего в тюрьму92, и для Клаузевица, «прусского реакционера», с «незаслуженным уважением» к которому, по настоянию Сталина, было покончено93. И хотя через несколько лет борьба с «низкопоклонством перед За-падом» завершилась, исторические или теоретические исследова-ния Клаузевица в Советском Союзе так и не возобновились.

Культ Победы приходит на смену культу Сталина, но остает-ся тесно связан с ним: через троп «организатора и вдохновите-ля», но также через легитимацию насилия, через государствен-ную монополию на интерпретацию и культурное наследие вой-ны. Клаузевиц, как и другие представители «немецкой военной идеологии», проиграл, следовательно, ошибался. Как известно, практика — критерий истины. Победители не нуждаются в тео-рии, чтобы снова и снова воспроизводить знание о войне, непо-средственная данность и подлинность которого гарантированы правом наследования. Критический анализ войны (а можно ли го-ворить о войне вообще, не говоря о Великой Отечественной, за-вершающей и формирующей по своему подобию ряд побед над французами, шведами, поляками, монголами и тевтонцами?), от-клоняющийся от лицензированных образцов, вызывает подозре-ние в предательстве или святотатстве. В конечном счете в этом отказе от теории — и выражение милитаристского национализма, и верность Победе как гражданской религии.

Если в  1920–1930-е годы Клаузевиц  — признанный классик, то в 1960–1980-е от него остается только тень, только упоминае-мое по случаю имя и формула «Война есть продолжение полити-ки другими средствами». В 1960–1980-х годах общими вопросами

91. Хлевнюк О. Сталин: Жизнь одного вождя. М.: АСТ; Corpus, 2015. С. 361. 92. Он получил десять лет исправительно-трудовых лагерей, но был осво-

божден, восстановлен в Военной академии имени М. В. Фрунзе и «зад-ним числом произведен в генерал-майоры» после того, как Сталин заин-тересовался в начале 1950 года его «Историей военного искусства». См.: Медведев Ж., Медведев Р. Неизвестный Сталин. М.: АСТ; Харьков: Фолио, 2002. С. 243–244.

93. Сталин И. В. Ответ товарищу Разину. С. 22.

Е г о р   С о к о л о в 8 7

военной теории занимаются «военные философы» Дмитрий Вол-когонов (1928 г. р.), Владимир Серебрянников (1927 г. р.), Степан Тюшкевич (1917 г. р.), Евгений Рыбкин (1924 г. р.), Василий Ше-ляг (1918 г. р.) и др. Авторы книг о «марксистско-ленинском уче-нии о войне и армии», «социальной сущности войн современной эпохи» или «критике современной буржуазной апологетики им-периалистической войны», все они — офицеры, окончившие Во-енно-политическую академию имени В. И. Ленина и адъюнктуру при ней, служившие в политических отделах и/или занимавшие-ся научно-педагогической деятельностью в военных вузах, став-шие в 1960–1970-е годы докторами философских наук и профессо-рами. Их волнуют замыслы империалистов, фальсификация исто-рии (особенно попытки «исказить политику СССР, направленную на обуздание фашистских агрессоров»94), типология современных войн, многочисленных угроз и опасностей, а впоследствии также «социология национальной безопасности» и «воспитание молодо-го поколения в духе патриотизма».

Клаузевица они знают как

…последователя философии Гегеля… сочетавшего прогрессив-ные буржуазные идеи с прусским национализмом… сформули-ровавшего положение о войне как продолжении политики, вы-соко оцененное классиками марксизма-ленинизма95.

Неявное (и, возможно, неосознаваемое) соединение ленинского и сталинского определений дает симптоматичный пример ком-промисса, конститутивного для позднесоветского академическо-го дискурса. Александр Бикбов описывает:

Продукт [этой] мыслительной и языковой ситуации — признан-ный официальным ученый комментарий, призванный блюсти чистоту использования первоисточников, — на деле таким же привычным образом объединяет и ретуширует самые разроз-ненные тематические контексты из различных периодов функ-ционирования официального высказывания96.

94. Тема неизменно актуальная с начала 1950-х годов. См.: Ржешевский О. А. Война и история (Буржуазная историография США о Второй мировой войне). М.: Мысль, 1976. С. 6–19.

95. Клаузевиц // Военный энциклопедический словарь. С. 335. 96. Бикбов А. Т. Грамматика порядка: Историческая социология понятий, ко-

торые меняют нашу реальность. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. С. 188.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 98 8

Теоретическое место Клаузевица задается в советской «военной философии» с помощью двух лицензированных жестов: «экзеге-тического» и «критического».

1. Ленинские определения нуждаются в  комментарии, уточ-няющем отношение «классиков марксизма-ленинизма» к Клаузе-вицу: они

…высоко ценили его как выдающегося военного мыслителя, [од-нако] было бы глубоким заблуждением думать, что марксист-ско-ленинское понимание сущности войны тождественно точ-ке зрения Клаузевица97.

Клаузевиц «понимал войну идеалистически»98,

…под политикой понимал лишь внешнюю политику… совершен-но не представлял обусловленности самой политики более глу-бокими причинами, коренящимися в  экономическом строе общества99.

Таким образом, проводятся границы, фиксируются иерархии, чи-стое отделяется от нечистого, предшественники — от классиков. Место Клаузевица в этом отношении гомологично гегелевскому, которое также определяется в  позднесоветской философии че-рез парадигматическую формулу компромисса «с одной стороны, с другой стороны»100. Эта гомология, подобие мест в структуре советского знания, совпадение логики анализа (разумеется, не-

97. Марксизм-ленинизм о войне и армии / Под ред. С. А. Тюшкевича и др. М.: Воениздат, 1968. С. 11.

98. Тюшкевич С. А. Философия и военная теория. М.: Наука, 1975. С. 49. 99. Марксизм-ленинизм о войне и армии. С. 12. 100. См., напр.: «В этом состоит глубокое противоречие между философской

системой Гегеля и его диалектическим методом, между консервативной и прогрессивной сторонами его философского учения. Это противоре-чие есть прежде всего противоречие между догматическими и, по суще-ству, метафизическими выводами гегелевской философии и диалектиче-скими принципами гегелевского метода. Но дело не только в этом. Сама диалектика Гегеля была весьма непоследовательна в силу своего идеали-стического характера. Энгельс указывал, что в диалектике Гегеля имеет место, так же как и в его системе, извращение реальных отношений дей-ствительности. Гегель, как идеолог нереволюционной немецкой буржуа-зии, неизбежно должен был ограничить и в значительной мере нейтра-лизовать революционные требования и выводы, логически вытекающие из последовательно диалектического подхода к существующему» (Крат-кий очерк истории философии / Под ред. М. Т. Иовчука и др. М.: Мысль, 1971. С. 292).

Е г о р   С о к о л о в 8 9

полное), мыслится как преемственность. Иначе говоря, прагма-тическое сходство, сходство способа использования фигур Геге-ля и Клаузевица в академическом дискурсе, дано в этом дискурсе как сходство теоретическое, как связь самих фигур:

К определению сущности войны Клаузевиц применил философ-ский метод Гегеля. Этот метод содержал в себе, с одной стороны, приближение к научному, диалектическому пониманию предме-та, а с другой — обладал достаточной исторической ограничен-ностью, чтобы лечь в основу буржуазной военной науки и воен-ной идеологии второй половины XIX, а отчасти и XX века, бы-стро развивавшихся в реакционную сторону. Вследствие такой противоречивости за теоретическое наследие Клаузевица (как и Гегеля) по сей день идет весьма острая борьба101.

2. «Борьба за наследие» разворачивается в рамках «критики бур-жуазных учений». Этот жанр с начала 1990-х годов нередко опи-сывается как способ держать фигу в кармане102, но на деле, даже в случае производителей, делающих ставку на интеллектуальные достижения, оказывается гораздо более сложной игрой по пере-определению и переприсвоению догмата103. Игрой, в которой, как показывает пример «военной философии», «чисто научное обсу-

101. Рыбкин Е. И. Критика буржуазных учений о причинах и роли войн в ис-тории. М.: Наука, 1979. С. 62.

102. См., напр., фрагмент книги Льва Клейна (Клейн Л. Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль. М.: НЛО, 2017): «Многие ученые понимали, что изоляция наносит советской науке колоссальный ущерб, что необходимо знакомить широкие круги научной обществен-ности с зарубежной классикой и с новейшим развитием научной мысли за рубежом. Но столпы режима и их идеологические церберы резонно ви-дели в этом опасность для очага социалистической истины. <…> Опеча-ленные этим ученые скоро нашли выход: когда критиковались западные концепции и их авторы, хоть что-то из критикуемого неизбежно воспро-изводилось. Вот это и использовали. Под предлогом борьбы с буржуаз-ной идеологией, под предлогом критики той или иной западной научной концепции можно было ее описать. Вступить в чисто научное обсужде-ние ее, в дискуссию по выдвигаемым проблемам — но при непременном условии: отпустить несколько „разоблачительных“ и „ниспровергающих“ фраз» (цит. по: Лукавый талмудизм: 12 приемов, которые помогали со-ветским ученым обойти цензуру // Theory and Practice. 01.02.2017. URL: https://theoryandpractice.ru/posts/15743-imitatsiya-marksizma-12-priemov- kotorye-pomogali-sovetskim-uchenym-oboyti-tsenzuru).

103. См. вариант анализа подобной игры в моей статье: Соколов Е. С. Филосо-фия передовиц. Мераб Мамардашвили как советский философ // Логос. 2017. Т. 26. № 6. С. 1–22.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 99 0

ждение» может сочетаться с  реактивацией сталинской логики. Например, Евгений Рыбкин пишет:

Идея «абсолютной войны» в последующем была широко исполь-зована идеологами германского милитаризма — от Людендорфа до Гитлера. Мысль Клаузевица о том, что ведение войны с пре-дельным напряжением сил есть ее своеобразный идеал, послу-жила для германского фашизма оправданием так называемой «тотальной войны»104.

На следующем шаге Клаузевиц становится орудием «идеологов реакционной буржуазии, особенно тесно связанных с верхушкой агрессивного блока НАТО», «охотно использующих в своих ко-рыстных целях его ошибочные положения»105.

Таким образом, теория Клаузевица в  позднесоветской «во-енной философии» редуцируется к проблеме соотношения вой-ны и политики, которая ставится как генеалогическая, фактиче-ски сводится к тому, чтобы определить отношение Клаузевица, с  одной стороны, к  классикам марксизма-ленинизма, а  с  дру-гой — к германским милитаристам и наследующим им американ-ским империалистам. Его теория больше не имеет значения как таковая, о ней стоит говорить лишь постольку, поскольку она мо-жет быть неправильно понята или злонамеренно использована.

Я полагаю, что этот тип рецепции связан с особенностями дис-курса советской «военной философии» (который благодаря сво-ей меньшей эвфемизированности позволяет зафиксировать неко-торые особенности советской философии «в чистом виде»). Я хо-тел бы в заключение остановиться на трех характерных чертах этого дискурса.

Милитаризованный режим сталинской науки отчасти сохра-няется в военно-научных структурах, ригидных и централизован-ных, не обладающих даже той очень ограниченной автономией, ко-торую получают с середины 1950-х годов академические институ-ции. Оригинальность исследования здесь практически полностью исключена, претендующие на научный статус тексты соединяют логику учебника и листка политинформации, лицензированные движения мысли и классификации вновь и вновь повторяются на протяжении 1960–1980-х годов. «Военная философия» — это:

1. Знание воспроизводимое — вечное возвращение одних и тех же схоластических дистинкций и концептуальных схем, «диалек-

104. Рыбкин Е. И. Указ. соч. С. 64. 105. Тюшкевич С. А. Война и современность. М.: Наука, 1986. С. 33.

Е г о р   С о к о л о в 9 1

тических» (форма и содержание, общее и частное) и «историче-ских» (причины и предпосылки войны, внутренние и внешние функции армии), ведет к формированию замкнутой дискурсив-ной системы, в  которой повторение подтверждает истинность повторяемого.

2. Знание асимметричное; социалистические и капиталистиче-ские агенты описываются различным образом, их действия дол-жны объясняться с помощью разных типов причин:

Первое требование состоит в том, чтобы при анализе и систе-матизации причин каких-либо войн… «замыкать» их  на  ко-ренную причину — источник войн. <…> В  настоящее время существует основное противоречие эпохи — между империа-лизмом и  социализмом. Анализируя его с  точки зрения при-чин военной опасности, нельзя причины войн делить на  две части, равномерно раскладывая их  на  обе стороны противо-речия. Конкретные, непосредственные причины войн выра-стают из  источника войн, коренящегося в  одной из  сторон противоречия — империализма106.

3. Знание воинствующее, причем в  методологическом смыс-ле, — во-первых, партийное107; во-вторых, прагматическое и «вос-питательно-патриотическое»108; в-третьих, разворачивающееся в пространстве, размеченном фигурами врага и Победы. Фигу-ра врага всегда принимается в  расчет — он обличается («веро-ломное нападение фашистской Германии») или разоблачается. Даже помогая СССР, «реакционные круги этих государств [Ан-глии и США] ни не минуту не забывали о своей главной классо-вой цели — уничтожении или ослаблении Советского Союза»109. Фигура Победы, обладающая в (пост)советском символическом контексте предельной легитимностью, задает горизонт теоретиче-ской работы — потому, что канонические описания Великой Оте-чественной войны оказываются основным историческим мате-

106. Там же. С. 17. 107. «Важнейшие понятия марксистско-ленинского учения о войне и армии…

являются оружием в  идеологической борьбе» (Марксизм-ленинизм о войне и армии. С. 347).

108. «Доведенные до сознания широких народных масс, понятия… в опре-деленных условиях материализуются, становятся военной силой. Идея защиты социалистического отечества в Гражданской и Великой Отече-ственной войнах выступала мощным фактором победы над врагом. Это не может не учитываться военной наукой» (Там же. С. 346–347).

109. Там же. С. 26.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 99 2

риалом, но также и потому, что «военные философы» стремятся назначить распорядителями наследия Победы самих себя.

Итак, Клаузевиц в позднесоветской «военной философии» пе-рестает быть классиком, тексты которого требуют постоянного комментирования и реактуализации. Он оказывается, скорее, фи-гурой-формулой, устойчивой, как дефиниция из учебника (Фа-лес — вода, Платон — идеи, а Клаузевиц — война как продолжение политики), и описываемой через деконтекстуализирующий ком-промисс между ленинским и сталинским определениями. Сегодня необходимость смахнуть пыль с русского перевода «О войне» ка-жется очевидной, однако возможность почерпнуть из этой книги что-то стимулирующее интеллектуальную работу зависит от на-шей способности построить генеалогию собственного мышления, увидеть, в какой степени советские академические институты все еще определяют мысль о современности.

БиблиографияБикбов А. Т. Грамматика порядка: Историческая социология понятий, который

меняют нашу реальность. М.: Издательский дом Высшей школы эконо-мики, 2014.

Ван Кревельд М. Трансформация войны. М.: Альпина Бизнес Букс, 2005.Гоббс Т. Левиафан. М.: Мысль, 2001.Декарт Р. Первоначала философии // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1989. Т. 1.И. В. Сталин — великий продолжатель бессмертного дела В. И. Ленина // Вопро-

сы философии. 1949. № 2.Калдор М. Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпо-

ху. М.: Издательство Института Гайдара, 2015.Кант И. К вечному миру // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7.Клаузевиц // Военный энциклопедический словарь. М.: Воениздат, 1983.Клейн Л. Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль. М.:

НЛО, 2017.Краткий очерк истории философии / Под ред. М. Т. Иовчука, Т. И. Ойзермана,

И. Я. Щипанова. М.: Мысль, 1971.Ленин В. И. Война и российская социал-демократия // Первая мировая война

в оценке современников: власть и российское общество. 1914–1918: В 4 т. М.: РОССПЭН, 2014. Т. 4.

Ленин В. И. Доклад на II Всероссийском съезде коммунистических организа-ций народов Востока // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1970. Т. 39.

Ленин В. И. Крах II Интернационала // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1969. Т. 26.

Ленин В. И. О «левом» ребячестве и мелкобуржуазности // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1974. Т. 36.

Ленин В. И. Оппортунизм и крах II Интернационала // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1969. Т. 27. С. 99–103.

Е г о р   С о к о л о в 9 3

Ленин В. И. Социализм и война // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1969. Т. 26.

Либкнехт В. Воспоминания об Энгельсе // Воспоминания о Марксе и Энгельсе. М.: Госполитиздат, 1956.

Лукавый талмудизм: 12 приемов, которые помогали советским ученым обойти цензуру // Theory and Practice. 01.02.2107. URL: http://theoryandpractice.ru/posts/15743-imitatsiya-marksizma-12-priemov-kotorye-pomogali-sovetskim-uchenym-oboyti-tsenzuru.

Марксизм-ленинизм о войне и армии / Под ред. С. А. Тюшкевича, Н. Я. Сушко, Я. С. Дзюбы. М.: Воениздат, 1968.

Медведев Ж., Медведев Р. Неизвестный Сталин. М.: АСТ; Харьков: Фолио, 2002.Наши задачи // Вопросы философии. 1947. № 2.Ржешевский О. А. Война и история (Буржуазная историография США о Вто-

рой мировой войне). М.: Мысль, 1976.Рыбкин Е. И. Критика буржуазных учений о причинах и роли войн в истории.

М.: Наука, 1979.Свечин А. А. Клаузевиц. М.: Журнально-газетное объединение, 1935.Снесарев А. Е. Жизнь и труды Клаузевица. М.; Жуковский: Кучково поле, 2007.Соколов Е. С. Рождение современной войны // Вопросы философии. 2015. № 10.

С. 175–186.Соколов Е. С. Философия передовиц. Мераб Мамардашвили как советский фи-

лософ // Логос. 2017. Т. 26. № 6. С. 1–22.Сталин И. В. Ответ товарищу Разину // Большевик. 1947. № 3.Товарищу Сталину — великому вождю и учителю, продолжателю бессмертного

дела Ленина // Вопросы философии. 1949. № 2.Тюшкевич С. А. Война и современность. М.: Наука, 1986.Тюшкевич С. А. Философия и военная теория. М.: Наука, 1975.Фон Клаузевиц К. О войне: В 2 т. М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 2002.Хлевнюк О. Сталин: Жизнь одного вождя. М.: АСТ; Corpus, 2015.Шапошников Б. М. Мозг армии. М.: Военгиз, 1927–1929. Т. 1.Энгельс — Марксу, 7 января // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М.: Госполит-

издат, 1962. Т. 29.Энгельс Ф. Бои во Франции // Он же. Избр. воен. произв. М.: Воениздат, 1958.Энгельс Ф. Из введения к брошюре Боркгейма «На память Ура-патриотам

1806–1807 гг.» // Он же. Избр. воен. произв. М.: Воениздат, 1958.Aron R. Penser la guerre, Clausewitz. P.: Gallimard, 1976.Bassford C. Introduction // Von Clausewitz C. Principles of War. URL: http://

clausewitz.com/readings/Principles/index.htm.Bentley L. W. Clausewitz and German Idealism: The Influence of G. W. F. Hegel on

“On War”. Master of Military Art and Science (MMAS) Thesis, USACGSC, Fort Leavenworth, Kansas, June 1988. URL: http://dtic.mil/dtic/tr/fulltext/u2/a198493.pdf.

Bouton C. Deux penseurs de la guerre: Hegel et Clausewitz // Cahiers philosophiques. 2007. № 110. P. 31–44.

Camon H. Clausewitz. P.: R. Chapelot, 1911.Cormier Y. Hegel and Clausewitz: Convergence on Method, Divergence on

Ethics // International History Review. 2014. Vol. 36. № 3. P. 419–442.Creuzinger P. Hegels Einfluss auf Clausewitz. B.: Verlag von Eisenschmidt, 1911.

URL: http://ia600407.us.archive.org/30/items/hegelseinflussau00creu/hegelseinflussau00creu.pdf#zoom=100.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 99 4

Echevarria II A. J. Clausewitz and Contemporary War. N.Y.: Oxford University Press, 2007.

Gat A. Clausewitz and the Marxists: Yet Another Look // Journal of Contemporary History. 1992. Vol. 27. № 2. P. 363–370.

Herberg-Rothe A. Clausewitz und Hegel: Ein Heuristischer Vergleich // Forschungen zur Brandenburgischen und Preußischen Geschichte. 2000. Vol. 10. № 1. P. 49–84.

Howard M. Clausewitz: A Very Short Introduction. N.Y.: Oxford University Press, 2002.

Kaldor M. Elaborating the “New War” Thesis // Rethinking the Nature of War / I. Duyvesteyn, J. Angstrom (eds). L.; N.Y.: Frank Cass, 2005.

Stoker D. Clausewitz. His Life and Work. N.Y.: Oxford University Press, 2014.Strachan H. Clausewitz and the Dialectics of War // Clausewitz in the Twenty-First

Century. N.Y.: Oxford University Press, 2007.Strachan H. Clausewitz’s On War: A Biography. N.Y.: Atlantic Monthly Press, 2007.

Е г о р   С о к о л о в 9 5

MODERNITY OF WAR: CARL VON CLAUSEWITZ AND HIS THEORY

Egor Sokolov. MA student, “The History of Soviet Civilization” Program, sokolovgeorg@gmail.com. Moscow School of Social and Economic Sciences (MSSES), 3-5 Gazetny ln, 125009 Moscow, Russia.

Keywords: philosophy of war; war theory; Carl von Clausewitz; Soviet history; Soviet philosophy; Stalinism.

This article discusses Сarl von Clausewitz’s theory of war in relation to war’s moder-nity. This relation is analyzed in two ways: by tracing its philosophical sources and the epistemological status of the theory, but also by following how it was received in Soviet “military philosophy.” The first part of the article looks into the influ-ence of German idealism on Clausewitz. In the second part, it analyzes his original way of constructing a theory of war, which understands war as a thing that is com-plex, changeable, and not amenable to comprehensive conceptualization. Clausewitz offers a new way of theorizing: relativistic (as opposed to abstract or absolute modes of thinking), historical (as opposed to the invariance of logical categories) and prag-matic (as opposed to philosophically disinterested).

In conclusion the author reconstructs Clausewitz’s place in Soviet military the-ory. In the 1920s-1930s Clausewitz was a regarded as an authoritative thinker; in the late 1940s, Stalin denounced him as a “Prussian reactionary” who wrote about the outdated “manufacturing period of war” rather than its modern machine age. In the 1960s-1980s even though the struggle against “kneeling before the West” was over, historical or theoretical studies of Clausewitz were not resumed. Only his name and his famous aphorism that “war is a continuation of politics by other means” were occasionally mentioned. The author considers this “overthrow of Clausewitz” as a victory for Stalinism, the result of ta replication of semantic and power relations and of mental and professional structures that were formed in late Stalinism. The mil-itarized regime of Stalinist science has been perpetuated to some extent in current military-scientific institutions. “Military philosophers” tend to reproduce the same symbolic schemes of thought which are determined by their struggle over the “leg-acy of the Great Victory.”

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-67-94

References

Aron R. Penser la guerre, Clausewitz, Paris, Gallimard, 1976.Bassford C. Introduction. In: Von Clausewitz C. Principles of War. Available at:

http://clausewitz.com/readings/Principles/index.htm.Bentley L. W. Clausewitz and German Idealism: The Influence of G. W. F. Hegel on

“On War”. Master of Military Art and Science (MMAS) Thesis, USACGSC, Fort Leavenworth, Kansas, June 1988. Available at: http://dtic.mil/dtic/tr/full-text/u2/a198493.pdf.

Bikbov A. T. Grammatika poriadka: Istoricheskaia sotsiologiia poniatii, kotoryi meni-aiut nashu real’nost’ [The Grammar of Order: A Historical Sociology of the Concepts That Change Our Reality], Moscow, Izdatel’skii dom Vysshei shkoly ekonomiki, 2014.

Bouton C. Deux penseurs de la guerre: Hegel et Clausewitz. Cahiers philosophiques, 2007, no. 110, pp. 31–44.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 99 6

Camon H. Clausewitz, Paris, R. Chapelot, 1911.Cormier Y. Hegel and Clausewitz: Convergence on Method, Divergence on Ethics.

International History Review, 2014, vol. 36, no. 3, pp. 419–442.Creuzinger P. Hegels Einfluss auf Clausewitz, Berlin, Verlag von Eisenschmidt, 1911.

Available at: http://ia600407.us.archive.org/30/items/hegelseinflussau00creu/hegelseinflussau00creu.pdf#zoom=100.

Descartes R. Pervonachala filosofii [Principia Philosophiæ]. Soch.: V 2 t. [Works: In 2 vols], Moscow, Mysl’, 1989, vol. 1.

Echevarria II A. J. Clausewitz and Contemporary War, New York, Oxford University Press, 2007.

Engel’s — Marksu, 7 ianvaria [Engels to Marx, January 7]. In: Marx K., Engels F. Soch. 2-e izd. [Works. 2nd ed.], Moscow, Gospolitizdat, 1962, vol. 29.

Engels F. Boi vo Frantsii [Battles in France]. Izbr. voen. proizv. [Selected Military Works], Moscow, Voenizdat, 1958.

Engels F. Iz vvedeniia k broshiure Borkgeima “Na pamiat’ Ura-patriotam 1806–1807 gg.” [From the Introduction to Borkheim’s “Zur Erinnerung fur die deutschen Mordspatrioten. 1806–1807”]. Izbr. voen. proizv. [Selected Military Works], Moscow, Voenizdat, 1958.

Gat A. Clausewitz and the Marxists: Yet Another Look. Journal of Contemporary His-tory, 1992, vol. 27, no. 2, pp. 363–370.

Herberg-Rothe A. Clausewitz und Hegel: Ein Heuristischer Vergleich. Forschun-gen zur Brandenburgischen und Preußischen Geschichte, 2000, vol. 10, no. 1, pp. 49–84.

Hobbes T. Leviafan [Leviathan], Moscow, Mysl’, 2001.Howard M. Clausewitz: A Very Short Introduction, New York, Oxford University

Press, 2002.I. V. Stalin — velikii prodolzhatel’ bessmertnogo dela V. I. Lenina [J. V. Stalin — Great

Successor of V. I. Lenin’s Immortal Affair]. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 1949, no. 2.

Kaldor M. Elaborating the “New War” Thesis. Rethinking the Nature of War (eds I. Duyvesteyn, J. Angstrom), London, New York, Frank Cass, 2005.

Kaldor M. Novye i starye voiny. Organizovannoe nasilie v global’nuiu epokhu [New and Old Wars: Organised Violence in a Global Era], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2015.

Kant I. K vechnomu miru [Zum ewigen Frieden]. Sobr. soch.: V 8 t. [Collected Works: In 8 vols], Moscow, Choro, 1994, vol. 7.

Khlevniuk O. Stalin: Zhizn’ odnogo vozhdia [Stalin: The Life of One Ruler], Moscow, AST, Corpus, 2015.

Klauzevits [Clausewitz]. Voennyi entsiklopedicheskii slovar’ [Military Encyclopedic Dictionary], Moscow, Voenizdat, 1983.

Klein L. Muki nauki: uchenyi i vlast’, uchenyi i den’gi, uchenyi i moral’ [The Agonies of Science: Scientist and Power, Scientist and Money, Scientist and Morals], Moscow, New Literary Observer, 2017.

Kratkii ocherk istorii filosofii [Epitome of the History of Philosophy] (eds M. T. Iov-chuk, T. I. Oizerman, I. Ia. Shchipanov), Moscow, Mysl’, 1971.

Lenin V. I. Doklad na II Vserossiiskom s”ezde kommunisticheskikh organizatsii narodov Vostoka [Address to the Second All-Russia Congress of Communist Organisations of the Peoples of the East]. Poln. sobr. soch. 5-e izd. [Complete Works. 5th ed.], Moscow, Politizdat, 1970, vol. 39.

Е г о р   С о к о л о в 9 7

Lenin V. I. Krakh II Internatsionala [The Collapse of the Second International]. Poln. sobr. soch. 5-e izd. [Complete Works. 5th ed.], Moscow, Politizdat, 1969, vol. 26.

Lenin V. I. O “levom” rebiachestve i melkoburzhuaznosti [“Left-Wing” Childish-ness and the Petty-Bourgeois Mentality]. Poln. sobr. soch. 5-e izd. [Complete Works. 5th ed.], Moscow, Politizdat, 1974, vol. 36.

Lenin V. I. Opportunizm i krakh II Internatsionala [Opportunism, and the Collapse of the Second International]. Poln. sobr. soch. 5-e izd. [Complete Works. 5th ed.], Moscow, Politizdat, 1969, vol. 27. S. 99–103.

Lenin V. I. Sotsializm i voina [Socialism and War]. Poln. sobr. soch. 5-e izd. [Com-plete Works. 5th ed.], Moscow, Politizdat, 1969, vol. 26.

Lenin V. I. Voina i rossiiskaia sotsial-demokratiia [War and Russian Social Democ-racy]. Pervaia mirovaia voina v otsenke sovremennikov: vlast’ i rossiiskoe obshchestvo. 1914–1918: V 4 t. [World War I in the Eyes of Contemporaries: Power and Russian Society. 1914–1918: In 4 vols], Moscow, ROSSPEN, 2014, vol. 4.

Libknekht V. Vospominaniia ob Engel’se [Memoirs of Engels]. Vospominaniia o Markse i Engel’se [Memoirs of Marx and Engels], Moscow, Gospolitizdat, 1956.

Lukavyi talmudizm: 12 priemov, kotorye pomogali sovetskim uchenym oboiti tsenz-uru [Crafty Talmudism: 12 tricks Which Helped Soviet Scientists to Circum-vent Censorship]. Theory and Practice, February 1, 2017. Available at: http://theoryandpractice.ru/posts/15743-imitatsiya-marksizma-12-priemov-kotorye-pomogali-sovetskim-uchenym-oboyti-tsenzuru.

Marksizm-leninizm o voine i armii [Marxism-Leninism on War and Army] (ed. S. A. Tiushkevich, N. Ia. Sushko, Ia. S. Dziuba), Moscow, Voenizdat, 1968.

Medvedev Zh., Medvedev R. Neizvestnyi Stalin [Unknown Stalin], Moscow, Kharkiv, AST, Folio, 2002.

Nashi zadachi [Our Tasks]. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 1947, no. 2.Rybkin E. I. Kritika burzhuaznykh uchenii o prichinakh i roli voin v istorii [Critique

of Bourgeois Doctrines Concerning Causes and Role of Wars in History], Moscow, Nauka, 1979.

Rzheshevskii O. A. Voina i istoriia (Burzhuaznaia istoriografiia SShA o Vtoroi miro-voi voine) [War and History (US Bourgeois Historiography on World War II)], Moscow, Mysl’, 1976.

Shaposhnikov B. M. Mozg armii [Army’s Brain], Moscow, Voengiz, 1927–1929, vol. 1.Snesarev A. E. Zhizn’ i trudy Klauzevitsa [Life and Works of Clausewitz], Moscow,

Zhukovsky, Kuchkovo pole, 2007.Sokolov E. S. Filosofiia peredovits. Merab Mamardashvili kak sovetskii filosof [The

Philosophy of Editorials. Merab Mamardashvili as a Soviet Philosopher]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2017, vol. 26, no. 6, pp. 1–22.

Sokolov E. S. Rozhdenie sovremennoi voiny [The Birth of Modern War]. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 2015, no. 10, pp. 175–186.

Stalin I. V. Otvet tovarishchu Razinu [A Reply to Comrade Razin]. Bolshevik, 1947, no. 3.

Stoker D. Clausewitz. His Life and Work, New York, Oxford University Press, 2014.Strachan H. Clausewitz and the Dialectics of War. Clausewitz in the Twenty-First

Century, New York, Oxford University Press, 2007.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 99 8

Strachan H. Clausewitz’s On War: A Biography, New York, Atlantic Monthly Press, 2007.

Svechin A. A. Klauzevits [Clausewitz], Moscow, Zhurnal’no-gazetnoe ob”edinenie, 1935.

Tiushkevich S. A. Filosofiia i voennaia teoriia [Philosophy and Military Theory], Moscow, Nauka, 1975.

Tiushkevich S. A. Voina i sovremennost’ [War and Contemporaneity], Moscow, Nauka, 1986.

Tovarishchu Stalinu — velikomu vozhdiu i uchiteliu, prodolzhateliu bessmertnogo dela Lenina [To Comrade Stalin — the Great Ruler and Teacher, the Succes-sor of Lenin’s Immortal Affair]. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 1949, no. 2.

Van Creveld M. Transformatsiia voiny [The Transformation of War], Moscow, Al’pina Biznes Buks, 2005.

Von Clausewitz C. O voine: V 2 t. [Vom Kriege: In 2 vols], Moscow, Saint Petersburg, AST, Terra Fantastica, 2002.

9 9

Философия войны: краткий очерк историиАрсений Куманьков Старший преподаватель, Школа философии, факультет гуманитарных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: akumankov@hse.ru.

Ключевые слова: война; право народов; теория справедливой войны; политический реализм; Блаженный Августин; Гуго Гроций; Майкл Уолцер.

Статья представляет собой краткий обзор истории осмысления войны в европейской мысли. Рассматри-вается хронология трансформации восприятия войны как социально-по-литического феномена, в частности, с позиции этики и политической тео-рии. Автор останавливается на основ-ных подходах античной философии к решению ключевых вопросов, свя-занных с моральной оценкой войны. В сочинениях Платона и Аристотеля закрепляется двойственность отно-шения к войне в зависимости от того, в какой мере конфликт соответствует природной справедливости. В даль-нейшем, в сочинениях христианских авторов, основанием этой дихото-мии станет представление о Боге как источнике справедливости.

Парадигма пунитивной, наказа-тельной войны станет ядром хри-стианского учения о справедливой войне. В новое время происходит

постепенный процесс секуляриза-ции философского восприятия войны. Теологическое рассмотрение воору-женных конфликтов сменяется юри-дическим. В статье рассматривается влияние, которое оказал Гуго Гро-ций и его последователи на про-цесс замены пунитивной парадигмы справедливой войны легалистской парадигмой. На примере Имма-нуила Канта отмечается закрепление в философской повестке представле-ний о необходимости отказа от войн и появление проектов вечного мира. Далее автор обращается к насле-дию Карла фон Клаузевица для того, чтобы определить основные особен-ности модерных взглядов на войну как практику, строго закрепленную за государством. Завершается ста-тья сравнительным обзором подходов к определению войны, характерных для политического реализма и совре-менной теории справедливой войны.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 0 0

Что такое война?

МОЖНО согласиться с определением канадского философа Брайана Оренда: война — это широкомасштабный вооружен-ный конфликт между политическими сообществами; кон-

фликт, фактически имеющий место и начатый умышленно1. В этой формуле фиксируется политическая (в конфликт вовлечены госу-дарственные и/или негосударственные субъекты) и насильственная (использование вооруженной силы) природа войны. Еще делается акцент на том, что боевые столкновения происходят в действитель-ности, — война представляет собой череду наступательных и оборо-нительных операций. Это определение позволяет отделить от войны действия в сферах дипломатии или экономики, также агрессивные или даже составляющие ее причину, но причислять их к войне озна-чало бы утрату ею собственного специфического смысла.

Здесь я собираюсь рассматривать войну в первую очередь как предмет политической философии и  этики. Мы познакомимся с тем, как в западной философской мысли воспринималась война, какие оценки давались участию в войне и способу ее ведения, как менялось само понимание этого феномена.

Античная философия о войне

Война находилась в центре внимания философов с момента появле-ния философии. Гераклит в 53-м и 80-м фрагментах говорит о войне (πόλεμος) как об общем законе мироздания: «все возникает через вра-жду и заимообразно»2, «одних она объявляет богами, других — людь-ми, одних творит рабами, других — свободными»3. Полемос опре-деляет становление сущности вещей, значение войны-полемоса для греческого понимания бытия хорошо объяснено Хайдеггером4.

1. Orend B. The Morality of War. N.Y.: Broadview Press, 2006. P. 2. 2. Гераклит. Фрагменты (80 DK) // Фрагменты ранних греческих филосо-

фов / Сост. и пер. А. В. Лебедев. М.: Наука, 1989. Ч. 1. 3. Там же (53 DK). 4. Хайдеггер М. Введение в метафизику / Пер. с нем. Н. О. Гучинской. СПб.:

Высшая религиозно-философская школа, 1998. С. 142–144.

1 0 1

Уже в Античности война выступает предметом этической ре-флексии. В сочинениях Платона и Аристотеля были поставлены вопросы, ставшие парадигмой моральной оценки войны: в каких случаях война считается нравственно оправданной и необходи-мой? что означает справедливость на войне? как дóлжно действо-вать на поле боя?

Платон и  Аристотель различают войну (πόλεμος) и  распрю (στάσις). Слово πόλεμος используется для обозначения борьбы эл-линов и варваров. Война с варварами всегда оправданна; более того, в  ней реализуется природная справедливость, поскольку она позволяет пленить и поработить «тех людей, которые, будучи от природы предназначенными к подчинению, не желают подчи-няться»5. Через понятие раздора или распри, στάσις, описываются конфликты между греческими полисами. Они сравниваются с хво-рью, поразившей Элладу. Избавиться от этой хвори невозможно и даже опасно — изнеженные отсутствием войны полисы ослабе-вают и теряют независимость6, — но следует сделать борьбу греков между собой менее жестокой, то есть подчинить ее определенным нормам. Так в европейскую философию входит идея нравственно-го ограничения войны.

На  следующем этапе ее концептуализации, в  Древнем Риме, дискуссия о войне будет помещена в юридический контекст. Со-чинения Марка Туллия Цицерона (106–43 до н. э.) хорошо демон-стрируют, как нормы гражданского права, например теория дого-ворных отношений, переносились на сферу войны, представляв-шую собой не что иное, как средство решения правовых коллизий. Сторона, чье право оказалось ущемлено, может обратиться к воен-ному насилию ради восстановления этого права. Справедливыми причинами войны Цицерон называет возвращение собственности, возмещение морального ущерба, поддержание славы государства, установление господства, войну на уничтожение против народа, соседство с которым невозможно, и помощь союзникам7. Однако к войне следует обращаться в последнюю очередь, она всегда ме-нее предпочтительна, нежели переговоры: «Так как существует два способа разрешать споры, один — путем обсуждения, другой — си-лой, причем первый свойствен человеку, второй — диким зверям,

5. Аристотель. Политика (1256b) // Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1983. Т. 4. 6. Платон. Политик (307e) // Собр. соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1994. Т. 4. 7. Цицерон. Об  обязанностях (1.11.36; 1.12.38) / Пер. с  лат. В. О. Горен-

штейн // Он же. О старости. О дружбе. Об обязанностях. М.: Наука, 1993; Он же. О государстве (3.23.34) / Пер. с лат. В. О. Горенштейн // Он же. Диа-логи. М.: Ладомир, 1994.

А р с е н и й   К у м А н ь К о в

1 0 2 Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 9

то ко второму надо обращаться тогда, когда воспользоваться пер-вым невозможно»8. Саму же войну должно вести сдержанно, от-казавшись от чрезмерного насилия, а «после победы надо сохра-нять жизнь тем, кто во время войны не был ни жесток, ни свиреп»9.

Христианская доктрина справедливой войны

Раннехристианские авторы занимали преимущественно пацифист-ские позиции. В сочинениях ряда Отцов Церкви (Ориген, Тертул-лиан) делается акцент на этике ненасилия, характерной для Еван-гелия. В трактате «Об идолопоклонстве» Тертуллиан подчеркивает запрет на участие в войне как непозволительном деле для христи-ан: «…хоть к Иоанну и приходили солдаты, и приняли они некую форму благочестия, а центурион так даже уверовал, но всю после-дующую воинскую службу Господь упразднил, разоружив Петра»10. После того как в IV веке христианство стало государственной рели-гией Римской империи, позиции Церкви относительно пацифизма и ненасилия были пересмотрены. Амвросий Медиоланский (340–397) и Аврелий Августин (354–430) создали христианскую доктрину справедливой войны (bellum justum), объяснявшую, когда и по ка-ким причинам христиане могут обращаться к военной силе и ка-ким образом следует ее применять. Миланский епископ вводит идею войны, санкционированной Богом. Примером для него слу-жит царь Давид, который «не начинал войны иначе, как по испро-шении совета (II Цар. V:19 и сл.) от Господа»11. Именно такая вой-на, ведущаяся с благословления Бога и буквально руководимая им, приемлема для христиан. Насилие не осуждается, когда оно стано-вится средством служения другим, способом обеспечения жизни политического сообщества, к которому принадлежат христиане12. На войне, однако, не все дозволено: «атлет Христов» получает ве-нец «только в том случае, если он сражается законно»13. Военная прагматика должна соотноситься с христианской моралью. Ми-лосердие, кротость и умеренность не менее важны, чем храбрость.

8. Он же. Об обязанностях (1.11.34). 9. Там же (1.11.35). 10. Тертуллиан. Об идолопоклонстве / Пер. с лат. И. Маханькова // Избр. соч.

М.: Прогресс, 1994. С. 266. Он ссылается на Новый Завет: Лк. 3:14 и Ин. 18:11. 11. Амвросий Медиоланский. Об обязанностях священнослужителей (I.XXXVI.

181–182) / Пер. с лат. Гр. Прохорова. М.; Рига: Благовест, 1995. 12. См. об этом: Johnson J. T. Ethics and the Use of Force: Just War in Historical

Perspective. Surrey: Ashgate, 2011. P. 16. 13. Амвросий Медиоланский. Указ. соч. (I.XXXVI.181–182).

1 0 3

Ученик Амвросия епископ Гиппонский, Аврелий Августин, сы-грал наиболее важную роль в формировании христианского уче-ния о войне. Он исходит из невозможности обретения вечного мира на земле. Насилие неизменно будет спутником земной жиз-ни, однако с его помощью можно бороться с грехами; война может стать средством воздаяния за прегрешение. В этом можно увидеть сходство с античным, римским представлением о войне. Принци-пиальное отличие заключается в том, что Августин и другие хри-стианские авторы воспринимают справедливую войну как дело, не-посредственно порученное им Богом, — мысль абсолютно чуждая римской правовой традиции понимания войны. По мнению Авгу-стина, война санкционируется Богом и в первую очередь являет-ся отмщением за грехи. Важно не только восстановить справедли-вость (как в Античности), но и наказать, а в дальнейшем исправить грешника. Война-наказание (bellum punitivum) на долгое время ста-новится главенствующей парадигмой осмысления этого явления.

Войну следует рассматривать как одну из духовных обязанно-стей правителей, а ее участники идут на жертвенное мученичество, причем не только ради себя, но и ради своего врага, через борьбу приводя его к спасению. Среди непосредственных справедливых причин войны (causa justa) Августин выделяет наказание грешни-ков, возвращение захваченной собственности и самооборону. Как и Цицерон, Августин называет войну крайним средством, к кото-рому обращаются, когда все иные, мирные способы решения кон-фликта исчерпаны и  не  остается иного выбора, кроме как при-менить силу. Вслед за Амвросием он утверждает, что милосердие определяет способ поведения на войне. Христианским воинам сле-дует действовать без любви к насилию, мстительной жестокости, необузданной и непримиримой враждебности, исступленной не-нависти, жажды власти.

Именно в сочинениях Амвросия и Августина кристаллизует-ся основная теоретическая рамка нравственного взгляда на войну: справедлива война, которая начинается при условии соблюдения ряда моральных правил (впоследствии получивших название jus ad bellum, в переводе с латинского буквально — «право на войну») и ведется сообразно еще одному набору нравственных принципов (jus in bello, буквально — «право во время войны»). Принципы ad bellum определяют условия вступления в войну. Они нужны для четкой регламентации и в итоге минимизации числа случаев, ко-гда война становится допустимым способом разрешения конфлик-тов. Принципы in bello определяют допустимые способы ведения войны, запрещая применение тех или иных средств и ограничи-

А р с е н и й   К у м А н ь К о в

1 0 4

вая круг лиц, на которых можно нападать. Они призваны снизить степень ожесточенности войны и сократить количество ее жертв.

Фома Аквинский (1225–1274) систематизировал и дополнил ав-густинианское учение о  войне. Оправдывая ее обоснованность, Фома вводит метафору врачебной операции по отсечению како-го-либо органа — это действие является необходимым злом, спо-собствующим оздоровлению всего организма14. В равной степени и справедливая война оздоровляет общественный организм. Ины-ми словами, она выступает как средство обеспечения общего блага.

К принципу правого дела (наличие веской причины для войны) добавляется четко артикулированный принцип легитимной власти, или «полномочности правителя» (auctoritas principis). По-настояще-му оригинальным стало учение Аквината о добрых намерениях. Он оправдывает военное насилие при условии, что оно служит нака-занию грешников, борьбе с тиранией, самозащите и борьбе с ере-тиками и отступниками. Этими причинами ограничиваются и до-зволенные цели войны, иначе «случается так, что война объявляет-ся законной властью и по справедливой причине, но, тем не менее, является несправедливой в силу злого намерения»15. Иными сло-вами, запрещается отступать от изначальной благой цели ведения войны. Для Фомы значимо, что справедливый воин-миротворец и остается им, даже когда начинает войну. Миротворчество в дан-ном случае связано с  очищением несправедливого противника от греха — поражение оказывается благом для грешника.

Новым этапом развития христианской доктрины справедли-вой войны стала концепция, предложенная в лекциях и тракта-тах докторов Саламанкской школы: Франсиско де Витории (1486–1546), Луиса Молины (1535–1600), Франсиско Суареса (1548–1617). Первый из них отказывается от концепта пунитивной войны, до-казывая, что единственной обоснованной причиной войны может быть только серьезное ущемление права, то есть правонарушение или несправедливость (iniuria)16. Это уже строго правовой подход к войне. Витория опирается на учение о праве народов (jus genti-um), что позволяет ему универсализировать свои выводы. Среди действий, нарушающих право народов, он особо выделяет агрес-сивное нападение. Также законным поводом для войны он называ-ет ограничение свобод передвижения, общения, коммерции, про-

14. Фома Аквинский. Сумма теологии. Часть II–II (Вопрос 64) / Пер. с лат. А. А. Юдина, С. И. Еремеева. Киев: Ника-Центр, 2013.

15. Там же (Вопрос 40). 16. Vitoria F. De iure belli // Relectiones theologicae. Matriti, 1725. P. 232.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 9

1 0 5

поведи и распространения христианской веры, нарушение зако-на гостеприимства, обеспечение безопасности беззащитных перед лицом нечестивых обычаев (человеческие жертвы, каннибализм), помощь союзникам. В этом списке явно просматривается апологе-тика права европейцев на завоевания в Новом Свете, однако идея справедливого приобретения земель здесь присутствует лишь опо-средованно17. Примечательна также идея частичной справедливо-сти обеих сторон конфликта: в затяжных войнах зачастую сложно однозначно выявить правонарушителя и его жертву. Противники могут приводить убедительные доводы в пользу справедливости своего участия в войне. Решение этой коллизии Витория находит в перемещении акцента с обсуждения оснований для войны на об-суждение того, как именно борются стороны. Витория готов при-знать войну справедливой, если она ведется с помощью сдержан-ного насилия и без обращения к запрещенным методам. В этом случае нормы jus ad bellum обладают меньшим значением, неже-ли принципы jus in bello. Он допускает, однако, и обратную ситуа-цию. Если одна из сторон однозначно справедлива, то для нее по-чти не существует ограничений в средствах ведения войны (поми-мо желательной сдержанности и христианского смирения)18.

Во многом труды Франсиско де Витории, Луиса Молины, Фран-сиско Суареса определили последующие трансформации доктри-ны справедливой войны. С опорой на их работы Гуго Гроций со-вершает своеобразную революцию, секуляризовав учение о войне.

Новое время: секуляризация этики войны

Нидерландский юрист Гуго Гроций (1583–1645) опубликовал в 1625 году объемный труд «О праве войны и мира. Три книги, в которых объясняются естественное право и право народов, а также прин-ципы публичного права» (De jure belli ac pacis libri tres)19. Гроций ис-пользует основные положения учения о войне Саламанкской шко-лы, но помещает их в контекст теории естественного права (jus natu-rale) и, что еще важнее для него, теории права народов (jus gentium). Таким образом, вопрос о нормативном статусе войны переносится Гроцием в сферу права, которое установлено между суверенными государствами. Появление этого права он связывает с их стремле-

17. Шмитт К. Номос земли в международном праве jus publicum Europaeum / Пер. с нем. К. Лощевского, Ю. Коринца. СПб.: Владимир Даль, 2008. С. 105.

18. Vitoria F. Op. cit. P. 251–252. 19. Гроций Г. О праве войны и мира / Пер. с лат. А. Л. Саккетти. М.: Ладомир, 1956.

А р с е н и й   К у м А н ь К о в

1 0 6 Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 9

нием жить в безопасности и вести благую жизнь. Ключевая обязан-ность, способствующая этому, — соблюдение государствами догово-ров, заключенных между собой. Нарушителя договоров, угрожаю-щего всеобщей безопасности, можно карать с помощью военной силы, поскольку не существует суда для решения споров в межго-сударственных отношениях: «война ведется против тех, кого невоз-можно принудить к чему-нибудь в судебном порядке»20.

Правонарушение — справедливая причина для начала войны. Це-лью справедливой, то есть получившей правовую легитимацию, вой-ны может быть защита себя или союзника (defensio), возвращение имущества (recuperatio rerum) и наказание преступника (punitio). Об-основание права государств на вынужденное применение насилия (ветхозаветное по своей природе, как доказывает Рубен Апресян) Гроций совмещает с христианской моралью и миролюбием. Он заме-чает, что «благочестивее и правильнее не воспользоваться»21 своим правом на применение насилия. Война для него — крайнее средство.

Гроций вводит еще одно положение, ограничивающее право государей начинать войну. Еще до боевых действий необходимо оценить собственные силы и шансы победить в войне. На совре-менном языке теории справедливой войны это называется прин-ципом вероятности успеха.

Примечательно также, что Гроций порицает участие в неспра-ведливой войне даже по принуждению. Ранние авторы, как пра-вило, не осуждали подчинение власти, вынуждающей участвовать человека в войне. Гроций повышает планку личной ответственно-сти, заявляя, что «Богу следует повиноваться более, чем людям»22. Требование объявлять войну публично и объяснять причины ее начала должно дать будущим ее участникам шанс оценить харак-тер конфликта и принять решение о допустимости участия.

В том, что касается способа ведения войны, он повторяет идею ограничения насилия нуждами «необходимой обороны»23. Жерт-вы и ущерб должны быть соразмерны причиненному вреду. Од-нако Гроций оправдывает косвенные последствия вреда, причи-няемого ведущим справедливую войну: ответственность за  не-преднамеренный или непредсказуемый ущерб снимается с него. Такая позиция делает Гроция одним из ранних апологетов док-трины двойного эффекта.

20. Там же. С. 50. 21. Там же. С. 547. 22. Там же. С. 566. 23. Там же. С. 572.

1 0 7

В интеллектуальном плане ему наследовала целая группа край-не сильных авторов, споря с ним или уточняя различные поло-жения его теории права войны и мира: Самуэль фон Пуфендорф, Христиан Вольф, Фрэнсис Хатчесон, Эмер де Ваттель.

В XVII–XVIII веках становится популярным еще один род лите-ратуры, проблематизирующий войну, — трактаты о вечном мире. Наиболее известен трактат Иммануила Канта, хотя он не  был ни  первым, ни  наиболее оригинальным автором в  этой сфере. До него работы схожей тематики публиковали аббат Шарль Сен-Пьер24 и Жан-Жак Руссо25. Тем не менее текст Канта показателен. Это не просто нравственная критика войны — таких радикаль-но пацифистских работ было немало и в Древнем Востоке, Ки-тае (Мо-Цзы), и в средневековой Европе (Эразм Роттердамский).

Кант признает, что для его эпохи война остается одним из необ-ходимых элементов взаимодействия государств между собой. Ис-порченность человеческой природы, по его мысли, заставляет людей прибегать к насилию. Однако человеку по природе присуще также стремление к жизни без страха и опасения быть убитым. Ради вы-полнения этого естественного требования необходимо путем посте-пенного реформирования перейти в состояние вечного мира, что Кант признает высшим политическим благом26. Можно говорить и об определенном прагматическом аргументе Канта против войны. Немецкий философ ощущает высокую степень международной ин-теграции, которая делает конфликты невыгодными даже для госу-дарств, не участвующих в них: «…тесное общение между народами земли развилось всюду настолько, что нарушение права в одном ме-сте чувствуется во всех других»27. Итак, состояние мира без войны можно помыслить, его следует использовать в качестве морального идеала, и Кант дает ряд рекомендаций относительно того, как со вре-менем можно было бы избавиться от вооруженных конфликтов.

Кант полагает, что государства могут выйти из состояния по-стоянной явной или скрытой враждебности, если заключат ме-жду собой договор, состоящий из шести прелиминарных, трех

24. Сен-Пьер Ш. Избранные места из проекта вечного мира (в изложении Ж.-Ж. Руссо, 1760) / Пер. с фр. И. И. Кравченко // Трактаты о вечном мире. СПб.: Алетейя, 2003. С. 136–161.

25. Руссо Ж.-Ж. Суждение о вечном мире / Пер. с фр. И. И. Кравченко // Трак-таты о вечном мире. СПб.: Алетейя, 2003. С. 162–172.

26. Кант И. Метафизика нравов в двух частях / Пер. с нем. С. Я. Шейнман-Топштейн, Ц. Г. Арзаканьяна // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 6. С. 392.

27. Он же. К вечному миру / Пер. с нем. А. В. Гулыги // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7. С. 279.

А р с е н и й   К у м А н ь К о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 0 8

дефинитивных статей и одной тайной. Все они призваны обес-печить такое изменение в отношениях между государствами, ко-торое сделало бы войну бессмысленной и абсолютно неприемле-мой. Наиболее важны дефинитивные, или окончательные, статьи:

1) гражданское устройство в  каждом государстве должно быть республиканским;

2) международное право должно быть основано на федера-лизме свободных государств;

3) право всемирного гражданства должно быть ограничено условиями всеобщего гостеприимства.

Реализация идеала вечного мира связана с построением гло-бальной федерации республиканских государств, граждане ко-торых руководствуются принципом всеобщего гостеприимства, то есть невраждебного отношения к чужестранцу. До появления такого союза народов Кант предлагает начинать войны и вести их, придерживаясь строгих ограничений. В этом отношении он оказывается близок к  теоретикам справедливой войны. Суще-ственный его вклад в теорию состоит в определении особых норм и правил действий на финальной стадии войны — уже после за-ключения мира. Кант запрещает контрибуции и наказания для побежденных, считает недопустимым лишать население повер-женной страны гражданских прав и свобод. Все эти меры должны служить прекращению враждебности, а в наше время в литерату-ре их выделяют в качестве третьего компонента теории справед-ливой войны — принципов jus post bellum («право после войны»).

Философия войны Клаузевица и формирование системы права войны и мира

Сочинения Канта, а также Иоганна Готлиба Фихте повлияли на ав-тора, за которым закрепилась слава «философа войны», — Карла фон Клаузевица (1780–1831). В незаконченном сочинении «О вой-не», опираясь на собственный опыт участия в наполеоновских войнах, Клаузевиц не  только дает конкретные рекомендации по ведению боевых действий, но и рассуждает о войне как тако-вой в ее абстрактной, чистой форме. В результате его труд подроб-но характеризует войну эпохи модерна.

Клаузевиц определил войну как «акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю»28. Это определение

28. Клаузевиц К. О войне / Пер. с нем. А. Рачинского. М.: Эксмо; СПб.: Мид-гард, 2007. С. 20.

1 0 9

указывает на ключевую характеристику войны — ее насильствен-ную природу. Однако подобная дефиниция не позволяет нам отли-чить от войны акт домашнего насилия, столкновение криминаль-ных групп или действия полицейского по отношению к правона-рушителю. Такое широкое понимание войны долгое время было типичным. С Античности и как минимум до Нового времени ав-торы выделяли публичные и частные войны: первые велись по-литическими сообществами, вторые — частными лицами. Однако сейчас, если о войне говорится в прямом смысле слова, подразу-мевается в первую очередь столкновение политических субъектов.

Клаузевиц наиболее известен тезисом «Война есть продолжение политики, только иными средствами», и этот тезис иллюстративен. Две сферы целеполагания — политическая и военная — разводятся, и последняя подчиняется первой. Политические цели, из которых рождается война, определяются правительством. Военные цели прежде всего имеют своим объектом вооруженные силы, терри-торию и волю противника, поскольку, как видно из приведенного выше определения, война предполагает принуждение противника исполнить нашу волю с помощью силы. На первый план выдви-нута не военная (лишить противника возможности сопротивлять-ся), но политическая цель, и состоит она в навязывании против-нику собственной воли. Достижение же этой цели лежит в обла-сти насилия. На фоне действия политических задач и целей война становится всего-навсего орудием, инструментом, с помощью ко-торого эти цели достигаются, и только в абстрактной, идеальной форме политическая и военная цели совпадают.

Совершенно естественным для Клаузевица становится пони-мание того, что война находится исключительно в ведении госу-дарства, но не частного лица, что отличает его, например, от Гро-ция, который называл столкновения между отдельными людьми частными войнами. Только конфликт политических субъектов признается войной, и все акторы политической жизни государ-ства — народ, армия и правительство — становятся полноправны-ми участниками войны.

Неверно было бы утверждать, что в  этой триаде преимуще-ство отдается армии как наиболее важному элементу системы. Коль скоро цель войны состоит в принуждении противника к ис-полнению нашей воли, то победа не обязательно определяется че-рез сумму успешно проведенных армейских операций. Клаузевиц акцентирует внимание на психологических и социальных аспек-тах войны. Генеральные сражения, напрягающие все силы армии, важны, однако успешное ведение и  понимание войны требует

А р с е н и й   К у м А н ь К о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 1 0

не  только анализа действий армий, но  и  внимательного иссле-дования моральных, экономических и политических сил каждо-го из  участников противоборства. А  победа в  войне предпола-гает не только необходимость уничтожения армии противника, но и возможность реализации собственной власти на завоеван-ной территории в  долгосрочной перспективе. Клаузевицу уда-лось дать обобщающую характеристику тому типу войны, кото-рый был актуален вплоть до наступления эпохи тотальных войн, однако в некоторых частях его учение релевантно и сейчас.

XIX век представляет собой значимый рубеж, поскольку в это время закладываются основы современной кодификации между-народного права. Проводятся мирные конференции в  Женеве, Гааге, Санкт-Петербурге. Принятые на них конвенции определяют правила ведения войны, обязанности и права участников воору-женных конфликтов и их жертв. Войну пытаются не только осу-дить морально, но и обозначить юридическую ответственность за чрезмерную агрессивность или жестокость. Первые женевские конвенции касались участи раненых и  больных военных. Гааг-ские декларации запрещали применение некоторых видов оружия (снаряды с  удушающими газами, метание взрывчатых веществ с  воздуха, разрывные пули), а  гаагские конвенции определяли правила ведения различных видов войны и статус их участников. После Первой и Второй мировых войн деятельность по развитию системы международного гуманитарного права продолжилась созданием Организации Объединенных Наций и принятием же-невских конвенций 1949 года. Была запрещена агрессивная война, зафиксировано различие статусов комбатантов и некомбатантов, определена мера ответственности за военные преступления. Ме-ждународное гуманитарное право не решает всех проблем, свя-занных с ведением войны, однако сама деятельность по установ-лению ограничительных мер и защите жертв войны крайне важна.

Политический реализм и новая парадигма теории справедливой войны

В середине XX века одной из наиболее влиятельных теорий полити-ки и войны становится концепция политического реализма, полу-чившая признание не только ученых, но и политиков и дипломатов. Она приходит из политической науки, из теории международных отношений, однако имеет в том числе и философскую составляю-щую. Важным элементом концепции оказываются исторические и философские сочинения Фукидида, Никколо Макиавелли и То-

А р с е н и й   К у м А н ь К о в 1 1 1

маса Гоббса. Принимая во внимание их представления о человеке, морали и политике, такие теоретики, как Эдвард Карр (1892–1982), Ханс Моргентау (1904–1980) и Райнхолд Нибур (1892–1971), развива-ют доктрину классического реализма, которая во второй половине XX века была обновлена Кеннетом Уолтцем (1924–2013).

Сфера международных отношений понимается реалистами как пространство борьбы за свои интересы между государствами, вы-ступающими с монополией на применение насилия. Они обеспо-коены, с одной стороны, жаждой власти, с другой — стремлением обезопасить себя. Сочетание этих амбиций и желаний заставляет искать состояния равновесия или баланса сил, когда ни одно го-сударство не является достаточно сильным, чтобы суметь подчи-нить себе все остальные. Это стремление продиктовано эгоисти-ческим благоразумием и не связано с необходимостью исполне-ния какого-либо морального закона или норм международного права. Этика если и не исключается в абсолютной степени поли-тическими реалистами из области мировой политики, то получа-ет инструментальное преломление.

Как видно, мир политики, по мнению реалистов, полемичен по своей сути. Государства находятся в гоббсовом естественном состоянии и не могут выйти из него. Война оказывается одним из целого ряда средств ведения политики, и обращаются к ней в ситуации, когда другие средства перестают служить делу под-держания баланса сил.

В полемике с реализмом в 1960–1970-е годы возрождается теория справедливой войны. Знаковым событием стала публикация в 1977 году книги Майкла Уолцера «Справедливые и несправедливые вой-ны: нравственный аргумент с  историческими иллюстрациями»29. В наше время эта теория превратилась в одну из самых разработан-ных философских концепций войны. В ее концептуализации участ-вуют, помимо самого Уолцера, множество авторов по обе стороны Атлантики: Джефф Макмаан, Брайан Оренд, Николас Фоушин, Дэ-вид Родин, Майкл Игнатьефф, Мартин Кук, Хенрик Сисе, Хелен Фроу.

Обновление теории справедливой войны связано с серьезной переоценкой ее исходных положений. Если в прошлом базовым элементом была доктрина войны как наказания или войны за без-опасность суверенного государства, то сейчас фокус теории пере-мещается на доктрину борьбы за права человека. Война признает-ся формой защиты прав допустимыми силовыми методами.

29. Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustra-tions. N.Y.: Basic Books, 2015.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 1 2

Теоретики справедливой войны исходят из  того, что основ-ным принципом международных отношений должен быть прин-цип невмешательства, но «война иногда необходима»30, если она может быть оправдана с точки зрения этики. Моральный компо-нент дискуссии о войне представляется определяющим, посколь-ку, принимая во внимание все опасности и пороки войны, нача-ло войны и ее ход всегда подлежат рассмотрению с точки зрения этики. При этом моральное обоснование дается не войне как та-ковой (она остается злом), но необходимости участия в ней и спо-собу ее ведения. Дать подобную моральную оценку войне можно с помощью ряда принципов jus ad bellum, jus in bello и jus post bel-lum. Если ведущее войну политическое сообщество соблюдает эти принципы, то война признается справедливой.

Нормы jus ad bellum действуют на  этапе принятия решения о войне. Их цель — ограничить ситуации, когда обращение к во-енному насилию может считаться обоснованным. К ним обычно относят следующие принципы:

• правое дело — должна существовать действительно веская причина, чтобы участие в войне было признано морально необходимым. Как правило, такими причинами являются: самооборона в случае агрессии и помощь жертве агрессии, то  есть союзническая помощь; борьба за  национальное освобождение; необходимость защитить граждан другого государства от порабощения или уничтожения, то есть гу-манитарная интервенция;

• легитимная власть — решение о войне должно принимать-ся только лицом или лицами, законным образом наделен-ными подобными полномочиями;

• вероятность успеха — необходимо оценить шансы на побе-ду в войне и при сомнениях в будущем успехе отказаться от участия в ней;

• пропорциональность — война должна быть уместной ме-рой ответа на  совершенное беззаконие. Только действи-тельно серьезные нарушения прав политических сооб-ществ или людей могут санкционировать войну. Кроме того, польза от  будущей кампании должна значительно превосходить все грядущие потери;

• добрые намерения — государство, вступая в  войну, в  со-ответствии с принципом правого дела отвечает на некое серьезное нарушение права. Необходимо ограничить цели

30. Ibid. P. 3.

А р с е н и й   К у м А н ь К о в 1 1 3

войны мерами, которые прекратят это нарушение. Спра-ведливая война не может служить тайным агрессивным или эксплуататорским целям государства, которое ее ведет;

• крайнее средство — перед тем, как обратиться к  военно-му насилию, необходимо испробовать все прочие спосо-бы урегулирования конфликтов: переговоры, экономиче-ские и политические санкции, выдвижение ультиматумов.

Принципы jus in bello регулируют способ ведения войны. Они должны снизить жестокость конфликта и минимизировать поте-ри. Традиционно выделяются два таких принципа:

• пропорциональность — при конкретной военной операции или акции необходимо соблюсти баланс пользы и вреда; недопустимо использовать излишнее насилие для достиже-ния целей, которые требуют меньшей меры насилия;

• различение (дискриминация) — участники войны должны проводить различение между легитимными и нелегитим-ными целями, между комбатантами и гражданским насе-лением; нападение на гражданское население всегда запре-щено и преступно, в некоторых случаях недопустимо ата-ковать и комбатантов.

В  последние годы активно обсуждаются нормы, которыми следует руководствоваться при заключении мирного соглашения. Они получили названия принципов jus post bellum, а смысл их за-ключается в  определении условий послевоенного восстановле-ния мирных отношений с несправедливым противником. Пока что не  существует единого списка этих принципов, как в  слу-чае с принципами jus ad bellum и in bello. Но, опираясь на рабо-ты Брайана Оренда, можно выделить ряд значимых положений:

• пропорциональность — требования в  отношении проиг-равшего врага должны соответствовать мере ущерба, ко-торый причинили его агрессивные действия;

• восстановление прав — не может оспариваться право про-тивника на суверенитет и территориальную целостность;

• наказание для политического руководства и  военных  — необходимо наказать обозначенные группы пропорцио-нально тому ущербу, который принесли их решения или действия;

• компенсации — агрессор обязан возместить убытки потер-певшей справедливой стороне;

• реконструкция — необходимо провести реформу политиче-ского и военного аппарата противника с тем, чтобы не до-пустить повторения агрессивных действий с его стороны.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 1 4

Теория справедливой войны не существует в виде школы с еди-ным каноном. Ее сторонников объединяет убеждение, что участие в войне при определенных условиях может быть морально оправ-данным, то есть она может быть названа справедливой. Но в кон-кретных деталях принципов, делающих войну справедливой, при-верженцы этой теории могут сильно расходиться. В узком смысле можно говорить о теории справедливой войны как об инструмен-те определения степени моральной обоснованности вооруженно-го конфликта — необходимо только обратиться к списку норм jus ad bellum, in bello и post bellum. Однако представляется, что значе-ние теории справедливой войны несколько больше — она во мно-гом определяет способы обсуждения войны, которые приняты как в мире политики, так и на обыденном уровне.

БиблиографияАмвросий Медиоланский. Об обязанностях священнослужителей. М.; Рига:

Благовест, 1995.Аристотель. Политика // Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1983. Т. 4.Гераклит. Фрагменты // Фрагменты ранних греческих философов / Сост. и пер.

А. В. Лебедев. М.: Наука, 1989. Ч. 1.Гроций Г. О праве войны и мира. М.: Ладомир, 1956.Кант И. К вечному миру // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7.Кант И. Метафизика нравов в двух частях // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 6.Платон. Политик // Собр. соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1994. Т. 4.Руссо Ж.-Ж. Суждение о вечном мире // Трактаты о вечном мире. СПб.: Але-

тейя, 2003. С. 162–172.Сен-Пьер Ш. Избранные места из проекта вечного мира (в изложении

Ж.-Ж. Руссо, 1760) // Трактаты о вечном мире. СПб.: Алетейя, 2003. С. 136–161.

Тертуллиан. Об идолопоклонстве // Избр. соч. М.: Прогресс, 1994.Фома Аквинский. Сумма теологии. Часть II–II. Киев: Ника-Центр, 2013.Фон Клаузевиц К. О войне. М.: Эксмо; СПб.: Мидгард, 2007.Хайдеггер М. Введение в метафизику. СПб.: Высшая религиозно-философская

школа, 1998.Цицерон. О государстве // Он же. Диалоги. М.: Ладомир, 1994.Цицерон. Об обязанностях // Он же. О старости. О дружбе. Об обязанностях.

М.: Наука, 1993.Шмитт К. Номос земли в международном праве jus publicum Europaeum. СПб.:

Владимир Даль, 2008.Johnson J. T. Ethics and the Use of Force: Just War in Historical Perspective. Surrey:

Ashgate, 2011.Orend B. The Morality of War. N.Y.: Broadview Press, 2006.Vitoria F. De iure belli // Relectiones theologicae. Matriti, 1725.Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations.

N.Y.: Basic Books, 2015.

А р с е н и й   К у м А н ь К о в 1 1 5

PHILOSOPHY OF WAR: A BRIEF HISTORY

Arseniy Kumankov. Senior Lecturer, School of Philosophy, Faculty of Humanities, akumankov@hse.ru. National Research University Higher School of Economics (HSE), 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia.

Keywords: war; law of nations; just war theory; political realism; Saint Augustine; Hugo Grotius; Michael Walzer.

The article provides a brief historical overview of the understanding of war in Euro-pean thought. It provides a chronological account of the transformation in the per-ception of war as a socio-political phenomenon, particularly from the standpoint of ethics and political theory. The author examines the main approaches that ancient philosophy applied to the moral assessment of war. Plato and Aristotle are ambiv-alent toward war, maintaining that judgment of a war depends on its compatibility with natural justice. In the works of Christian authors, the basis of this uncertainty rests on the idea that God is the source of justice.

The paradigm of punitive war became the core of the Christian doctrine of just war. In the modern era, the philosophical perception of war came to be secular-ized. Theological evaluation of armed conflicts was replaced by a legalistic appraisal. The article considers the influence of Grotius and his followers on the process of replacing the punitive paradigm of just war with a legalistic paradigm. However, by the eighteenth century renunciation of war and yearning for perpetual peace had become a popular line of thinking exemplified in Kant’s comments on that matter. The author then invokes the legacy of Clausewitz in order to explain the main fea-tures of modern views on war as a function reserved exclusively for the state. The article concludes with a comparative review of approaches to the evaluation of war by political realists and contemporary just war theorists.

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-99-114

References

Ambrosius Mediolanensis. Ob obiazannostiakh sviashchennosluzhitelei [De officiis ministrorum], Moscow, Riga, Blagovest, 1995.

Aristotle. Politika [Politics]. Soch.: V 4 t. [Collected Works: In 4 vols], Moscow, Mysl’, 1983, vol. 4.

Cicero. O gosudarstve [On State]. Dialogi [Dialogues], Moscow, Ladomir, 1994.Cicero. Ob obiazannostiakh [On Duties]. O starosti. O druzhbe. Ob obiazannostiakh

[On Old Age. On Friendship. On Duties], Moscow, Nauka, 1993.Grotius H. O prave voiny i mira [De Jure Belli ac Pacis], Moscow, Ladomir, 1956.Heidegger M. Vvedenie v metafiziku [Einführung in die Metaphysik], Saint Peters-

burg, Vysshaia religiozno-filosofskaia shkola, 1998.Heraclitus. Fragmenty [Fragments]. Fragmenty rannikh grecheskikh filosofov [Frag-

ments of Early Greek Philosophers] (ed., trans. A. V. Lebedev), Moscow, Nauka, 1989, pt. 1.

Johnson J. T. Ethics and the Use of Force: Just War in Historical Perspective, Surrey, Ashgate, 2011.

Kant I. K vechnomu miru [Zum ewigen Frieden]. Sobr. soch.: V 8 t. [Collected Works: In 8 vols], Moscow, Choro, 1994, vol. 7.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 1 6

Kant I. Metafizika nravov v dvukh chastiakh [Metaphysik der Sitten]. Sobr. soch.: V 8 t. [Collected Works: In 8 vols], Moscow, Choro, 1994, vol. 6.

Orend B. The Morality of War, New York, Broadview Press, 2006.Plato. Politik [Politician]. Sobr. soch.: V 4 t. [Collected Works: In 4 vols], Moscow,

Mysl’, 1994, vol. 4.Rousseau J.-J. Suzhdenie o vechnom mire [Judgment of Perpetual Peace]. Traktaty o

vechnom mire [Treatises on Perpetual Peace], Saint Petersburg, Aleteiia, 2003, pp. 162–172.

Saint-Pierre Ch. Izbrannye mesta iz proekta vechnogo mira (v izlozhenii Zh.-Zh. Russo, 1760) [Selected Fragments from the Perpetual Peace Project (as Expounded by J.-J. Rousseau)]. Traktaty o vechnom mire [Treatises on Perpetual Peace], Saint Petersburg, Aleteiia, 2003, pp. 136–161.

Schmitt C. Nomos zemli v mezhdunarodnom prave jus publicum Europaeum [Der Nomos der Erde im Völkerrecht des Jus Publicum Europaeum], Saint Peters-burg, Vladimir Dal’, 2008.

Tertullianus. Ob idolopoklonstve [On Idolatry]. Izbr. soch. [Selected Works], Mos-cow, Progress, 1994.

Thomas Aquinas. Summa teologii. Chast’ II–II [Summa theologiae. II–II], Kiev, Nika-Tsentr, 2013.

Vitoria F. De iure belli. Relectiones theologicae, Matriti, 1725.Von Clausewitz C. O voine [Vom Kriege], Moscow, Saint Petersburg, Eksmo, Mid-

gard, 2007.Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations,

New York, Basic Books, 2015.

1 1 7

Триумф теории справедливой войны (и опасности успеха)Майкл Уолцер Почетный профессор, Школа социальных наук, Институт высших исследований (IAS, Принстон). Адрес: 1 Einstein dr., 08540 Princeton, USA. E-mail: walzer@ias.edu.

Ключевые слова: теория справедливой войны; гуманитарная интервенция; jus in bello; jus post bellum; военные преступления; политический реализм; справедливость; пропорциональность; война во Вьетнаме.

Статья рассматривает критиче-ский потенциал теории справедли-вой войны для современных военных конфликтов и ставит вопрос о ее будущем развитии. Предлагая исто-рический экскурс в историю примене-ния принципов справедливой войны, автор указывает на роль этой тео-рии в формировании языка описания ведения войны. Он отмечает несовме-стимость нравственных принципов справедливой войны с политическим реализмом, господствовавшим в ака-демических и политических кругах в 1950–1960-е годы и решающее влия-ние войны во Вьетнаме на изменение парадигмы мышления об этическом характере боевых действий. Практика во вьетнамском конфликте предше-ствовала теоретическому переосмыс-лению, которое в конечном итоге привело к актуализации ряда поня-тий: агрессии, интервенции, спра-ведливости, пропорциональности, военных преступлений.

Война во Вьетнаме оказалась первой войной, способы ведения которой определили результаты кон-

фликта, а практическая ценность jus in bello стала очевидной. Для под-держки войны оказывается важной моральная забота о подвергающемся риску населении. Автор называет это «полезностью нравственности», зна-чение которой возрастает по мере роста масштабов освещения конфлик-тов в средствах массовой информа-ции. Этот факт меняет статус теории справедливой войны, наделяя ее осо-бой значимостью, поскольку соблюде-ние ее принципов связано не только с нравственностью, но и с успехом военного предприятия, зависящего от поддержки гражданского насе-ления. Потребность в определении нравственных принципов боевых дей-ствий порождает вопросы, связанные с анализом гуманитарных интервен-ций, наиболее важными среди кото-рых становятся цель безрискового ведения войны и проблема заверше-ния конфликтов. Для решения этих задач автор предлагает модифици-ровать теорию справедливой войны, основываясь на опыте реальных гума-нитарных интервенций.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 1 8

I

НЕКОТОРЫЕ политические теории умирают и возносят-ся на небеса; некоторые, я надеюсь, умирают и отправля-ются в  ад. Но  некоторые долго живут в  этом мире, чаще

всего — на  службе у  властей предержащих, но  иногда и  пребы-вая в оппозиции. Теория справедливой войны началась со служе-ния властям. По крайней мере, так я интерпретирую свершение Августина — замену радикального отказа христианских пацифи-стов от воинской службы на идею активной миссии христианско-го воина. Теперь благочестивые христиане могли воевать за град земной, ради имперского мира (в  данном случае  — буквально pax Romana); но они должны были воевать справедливо, только во имя мира и всегда, как настаивал Августин, с печалью, без гне-ва или страсти1. С точки зрения первоначального христианства такая трактовка справедливой войны была всего лишь оправда-нием, способом сделать войну нравственно и религиозно возмож-ной. И функция этой теории была именно такой. Но ее сторон-ники сказали бы — и я склонен с ними согласиться, — что она де-лала возможной войну в том мире, где война иногда необходима.

С самого начала у теории справедливой войны была и критиче-ская сторона: предполагалось, что солдаты (или, по крайней мере, их офицеры) должны отказываться сражаться в завоевательных войнах и противодействовать обычным военным практикам на-силия и грабежа после победы в битве или воздерживаться от них. Но теория справедливой войны была мирской теорией во всех

Перевод с английского Сергея Моисеева по изданию: © Walzer M. The Tri-umph of Just War Theory (and the Dangers of Success) // Social Research. 2002. Vol. 69. № 4: International Justice, War Crimes, and Terrorism: The U.S. Re-cord. P. 925–944. Публикуется с любезного разрешения автора и издателя.

1. Аргументацию Августина по поводу справедливой войны можно найти в: Augustine. The Political Writings of St. Augustine / H. Paolucci (ed.). Chicago: Henry Regnery Company, 1962. P. 162–183. Современным читателям потре-буется комментарий к этой работе, см.: Dean H. A. The Political and Social Ideas of St. Augustine. N.Y.: Columbia University Press, 1963. P. 134–171.

1 1 9

смыслах этого слова2, и она продолжала служить мирским инте-ресам, вопреки христианскому радикализму. Однако важно отме-тить, что у христианского радикализма было более одной версии: он мог выражаться и в пацифистском отказе от войны, и в самой войне — крестовом походе по  религиозным основаниям. Авгу-стин был противником первого; средневековые схоласты, следуя по стопам Аквината, противостояли второму. Классическая фор-мулировка принадлежит Франсиско де Витории: «Различие в ре-лигии не может быть основанием для справедливой войны». В те-чение веков, со времен крестовых походов до религиозных войн в  годы Реформации, многие из  священников и  проповедников христианской Европы, многие лорды и бароны (и даже несколь-ко королей) поддерживали правомерность применения военной силы против неверных: у них была своя версия джихада. Витория, напротив, утверждал, что «единственное и единственно справед-ливое основание для ведения войны имеется тогда, когда был при-чинен вред»3. Идея справедливой войны была формой аргумента-ции религиозного центра против пацифистов, с одной стороны, и сторонников священной войны — с другой. Хотя ее привержен-цы были богословами, но из-за своих противников эта идея при-няла вид светской теории — что есть попросту другой способ ука-зать на ее мирской характер.

Так что правители мира сего приняли эту теорию и не вели ни единой войны, не представив ее как войну за мир и справед-ливость (или нанимали интеллектуалов, дабы те представили ее таковой). Конечно, чаще всего подобная подача была лицемери-ем — данью, которую порок платит добродетели. Но  необходи-мость выплачивать эту дань открывает тех, кто ее платит, для кри-тики со стороны добродетельных, то есть смелых и добродетель-ных, каковых совсем немного (однако можно сказать — хотя бы немного). Я хочу сослаться на один героический момент из исто-рии академического мира: где-то около 1520 года преподаватели Университета Саламанки провели торжественное собрание и при-няли путем голосования заявление о том, что испанское завоева-ние Центральной Америки является нарушением естественного

2. В оригинале употреблено слово worldly, имеющее также значение «зем-ной», «приземленный», «практичный». — Прим. пер.

3. См.: De Vitoria F. Political Writings / A. Pagden, J. Lawrance (eds). Cambrid-ge: Cambridge University Press, 1991. P. 302–304; см. также комментарий в: Johnson J. T. Ideology, Reason, and the Limitation of War: Religious and Secu-lar Concepts, 1200–1740. Princeton: Princeton University Press, 1975. P. 150–171.

М а й к л   У о л ц е р

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 2 0

права и несправедливой войной4. Мне не удалось ничего узнать о дальнейшей судьбе этих достойных преподавателей. Конечно, моментов, подобных этому, было немного, но то, что произошло в Саламанке, говорит о том, что идея справедливой войны нико-гда не теряла своей критической направленности. Эта теория фор-мулировала мирские основания для ведения войны, но их число было ограничено — и они должны были быть мирскими. Обра-щение ацтеков в христианство не было справедливой причиной для войны; не были таковыми ни захват золота Америк, ни пора-бощение ее обитателей.

Такие авторы, как Гроций и  Пуфендорф, инкорпорировали теорию справедливой войны в  международное право, но  воз-никновение современного государства и юридического (и фило-софского) признания государственного суверенитета оттеснили ее на задний план. Теперь политическая авансцена была занята людьми, подобными описываемым Макиавелли государям, жест-кими мужчинами (а иногда и женщинами), которые руководство-вались «государственными соображениями» и делали (по их сло-вам) то, что должны были делать. Мирская предусмотрительность восторжествовала над мирской справедливостью; реализм — над тем, что все более третировалось как «наивный идеализм». Пра-вители этого мира продолжали отстаивать свои войны, исполь-зуя язык международного права, который также был — по край-ней мере, отчасти — языком справедливой войны. Но эти оправ-дания были несущественны, и я подозреваю, что их выдвигали самые малозначительные из интеллектуалов государства. Государ-ства притязали на право воевать тогда, когда посчитают нужным их правители, а правители понимали под суверенной властью то, что никто не вправе осуждать их решения. Они не только воева-ли когда хотели; они воевали как хотели, возвращаясь к старо-му римскому принципу, по которому война является беззакон-ной деятельностью: inter arma silent leges5. Он понимался так, что нет закона превыше или вне распоряжений государства; обычные ограничения на ведение боевых действий всегда могли быть от-

4. Босуэлл в «Жизни Сэмюэла Джонсона» цитирует его слова: «„Я люб-лю университет Саламанки, ибо, когда испанцы сомневались в закон-ности завоевания Америки, университет Саламанки представил в каче-стве своего мнения утверждение о том, что оно незаконно“. Он говорил об этом очень эмоционально…» (Boswell J. Life of Samuel Johnson L.L.D. Great Books of the Western World. Vol. 44 / R. M. Hutchins (ed.). Chicago: En-cyclopedia Britannica, 1952. P. 129).

5. Среди оружия законы безмолвствуют (лат.). — Прим. пер.

1 2 1

вергнуты ради победы6. Аргументы относительно справедливо-сти рассматривались как некая форма морализирования, неумест-ная в анархических условиях международной ситуации. Для того мира справедливая война была недостаточно мирской.

В 1950-е и в начале 1960-х годов, когда я учился в аспирантуре, реализм был господствующей доктриной в области «международ-ных отношений». Обычными были указания не на справедливость, но на интересы участников ситуации. Нравственная аргументация противоречила правилам этой дисциплины, хотя несколько авторов и отстаивали «интересы» в качестве новой морали7. Многие полито-логи гордились тем, что они — Макиавелли современности, и меч-тали шептать на ухо государю; и некоторые из них — достаточно много, чтобы возбудить амбиции остальных, — действительно до-бились этого. Они придерживались холодности и отсутствия сен-тиментальности; они учили государей (которых не всегда требова-лось этому учить), как достигать результатов расчетливым приме-нением силы. Результаты понимались в перспективе «национальных интересов», рассматриваемых как объективно детерминированная совокупность власти и богатства здесь и сейчас плюс вероятность будущих власти и богатства. Почти всегда считалось, что чем боль-ше и того и другого, тем лучше. Лишь немногие авторы выступали за благоразумные ограничения; моральные ограничения, насколько я помню эти годы, никогда не обсуждались. Теория справедливой войны была сослана на кафедры религиоведения, в богословские се-минарии и несколько католических университетов. И даже там, как бы ни были такие места изолированы от мира политики, ее подтал-кивали к принятию позиций реализма; возможно, в целях самосо-хранения сторонники теории частично отказались от ее критицизма.

Все это изменил Вьетнам. Хотя потребовалось немало времени, чтобы перемены зафиксировались на уровне теории. То, что произо-шло, поначалу проявилось в сфере практики. Война стала предметом политических дискуссий; ей противились многие, в основном люди левых убеждений. Они находились под сильным влиянием марксиз-ма; они также говорили на языке «интересов»; они разделяли с госу-

6. После некоторых колебаний я ссылаюсь на мой собственный разбор воен-ной необходимости (и имеющиеся там указания на более благожелатель-ные ее трактовки): Walzer M. Just and Unjust Wars. N.Y.: Basic Books, 1977. P. 144–151, 239–242, 251–255.

7. Наилучший анализ позиции реалистов дан в: Smith M. J. Realist Thought from Weber to Kissinger. Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1986. Глава 6, посвященная Гансу Моргентау, особенно значима для моей аргу-ментации здесь.

М а й к л   У о л ц е р

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 2 2

дарями и преподавателями курсов американской политики презрение к морализированию. И все же опыт войны подталкивал их к нрав-ственной аргументации. Конечно, война в их глазах была крайне не-благоразумной; ее невозможно было выиграть; ее издержки, даже если американцы думали только о себе, были слишком уж высоки; это была империалистическая авантюра, неблагоразумная даже для самих империалистов; она противопоставляла Соединенные Штаты делу национального освобождения, что вызывало отчуждение треть-его мира (и значительных частей первого). Но эти утверждения совер-шенно не могли выразить чувства большинства противников войны, чувства, связанные с тем, что вьетнамские мирные жители система-тически подвергались насилию со стороны ведущих войну американ-цев. Почти против своей воли левые «впали в мораль». Все мы в ан-тивоенном лагере внезапно начали говорить на языке справедливой войны, хотя и не знали, что это именно так называется.

Такие воспоминания о 1960-х годах могут показаться странны-ми, так как сегодня левые, как кажется, слишком поспешны в вы-движении моральных аргументов — и даже абсолютистских мораль-ных аргументов. Но такая характеристика современных левых мне представляется ошибочной. Политизированное, инструментальное и крайне избирательное морализирование действительно распро-страняется все шире среди левых авторов, но это не серьезная мо-ральная аргументация. Это не то, чему мы научились или должны были научиться за годы вьетнамской войны. Тогда произошло сле-дующее: люди на левой стороне политического спектра, да и мно-гие другие, искали общий моральный язык. И наиболее доступным был язык справедливой войны. Мы все были в несколько «запущен-ном состоянии», не привыкли говорить о морали публично. Господ-ство реализма лишило нас тех самых слов, в которых мы нуждались и которые медленно осваивали: агрессия, интервенция, справедли-вое дело, самооборона, неприкосновенность мирного населения, пропорциональность, военнопленные, гражданские лица, двойной эффект8, терроризм, военные преступления. И мы пришли к пони-манию того, что у этих слов есть смысл. Конечно, они могли исполь-

8. Согласно католической доктрине «двойного эффекта», совершение зла до-пустимо только в качестве побочного эффекта действий, направленных на достижение добра (когда этот побочный эффект неизбежен, по воз-можности минимизирован и т. д.). Применительно к теории справедливой войны это, например, означает, что допустимы бомбардировки военных заводов противника, даже если при этом будут гибнуть проживающие по-близости мирные жители (их гибель будет печальным побочным эффек-том действий, направленных на другое), но недопустимы бомбардировки

1 2 3

зоваться инструментально; это всегда верно в отношении политиче-ских и моральных понятий. Но если мы уделяли внимание их смыс-лу, то обнаруживали, что участвуем в дискуссии, которая имеет свою собственную структуру. Как герои романа, понятия теории форми-руют нарратив или аргументацию, в которой фигурируют.

Когда война закончилась, справедливая война стала одной из тео-ретических учебных дисциплин; теперь политологи и философы об-наружили эту концепцию; о ней писали в научных журналах, ее пре-подавали в университетах, а также в военных академиях и военных колледжах (американских). Небольшая группа ветеранов вьетнам-ской войны сыграла главную роль в том, чтобы этика заняла важ-ное место в учебных программах военных образовательных учрежде-ний9. У них были плохие воспоминания. Они приветствовали тео-рию справедливой войны именно потому, что она в их глазах была критической теорией. На самом деле она была дважды критической: по отношению к поводам для войны и к ее ведению. Я подозреваю, что для ветеранов самым важным было второе. Они не только хотели избежать чего-либо подобного резне в Сонгми (Май Лай) в будущих войнах; они хотели, как и все профессиональные солдаты, провести грань между своей профессией и кровавой бойней. И благодаря сво-ему вьетнамскому опыту они считали, что это должно быть сделано систематически; это требовало не только кодекса поведения, но и тео-рии. Когда-то давным-давно аристократическая честь, как я полагаю, была основой кодекса поведения на войне; в более демократический и эгалитарный век этот кодекс должен подкрепляться аргументами.

И поэтому мы выдвигали аргументы и спорили. Дискуссии и де-баты охватывали широкий круг участников, хотя после завершения войны проходили по большей части в академической среде. Легко упустить из виду, насколько велик академический мир в Соединен-ных Штатах: это миллионы студентов и десятки тысяч преподава-телей. Так что в дискуссиях участвовало множество людей, будущих граждан и армейских офицеров, и теория по большей части препод-носилась (хотя это тоже оспаривалось) как руководство к критике происходившего во время войны. Наши кейсы и примеры брались из истории войны во Вьетнаме и формулировались так, чтобы сти-мулировать критику (в дебатах о ядерном сдерживании также отча-

госпиталей противника (убийство лежащих в них раненых в этом случае выступает целью бомбардировок, а не побочным эффектом). — Прим. пер.

9. Энтони Хартл, один из этих ветеранов, в итоге написал собственную кни-гу об этике войны: Hartle A. Moral Issues in Military Decision Making. La-wrence: University Press of Kansas, 1989.

М а й к л   У о л ц е р

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 2 4

сти использовалась терминология справедливой войны, но это были очень специализированные дискуссии, которые занимали намного меньше людей, чем Вьетнам). Это была война, которую нам не сле-довало вести и в которой мы воевали плохо, жестоко, так, как буд-то моральных ограничений не существует. Поэтому ретроспективно она стала поводом провести разграничительную линию — и предать-ся нравственной казуистике, необходимой для определения точного местонахождения этой линии. Со времен блистательного осуждения Паскалем «казуистика» является ругательным словом у философов, занимающихся проблемами этики; она обычно воспринимается как нечто чрезмерно снисходительное, не столько применение, сколь-ко смягчение моральных норм. Однако, когда мы оглядывались в прошлое на случаи из истории вьетнамской войны, мы были бо-лее склонны отказать в разрешении, чем дать его, настаивая сно-ва и снова, что совершенное тогда не должно было быть совершено.

Но имеется и еще одна характеристика вьетнамского опыта, ко-торая придавала особую силу нравственной критике войны: это была война, которую мы проиграли; и жестокость, с которой мы вели войну, почти наверняка способствовала нашему поражению. В войне за «умы и сердца», а не за землю и ресурсы справедливость оказывается ключом к победе. Так что теория справедливой вой-ны снова выглядела мирской, практичной доктриной, каковой она и является. И здесь, как я полагаю, кроется глубочайшая причина ее современного триумфа: ныне имеются государственные сообра-жения в пользу того, чтобы воевать справедливо. Можно сказать, что справедливость стала практически военной необходимостью.

Вероятно, и раньше случались войны, в которых намеренное убий-ство мирных жителей, а также обычное при ведении военных дей-ствий легкомысленное отношение к их гибели оказывались контр-продуктивными. Возможный пример — Англо-бурская война. Но для нас Вьетнам оказался первой войной, в которой практическая цен-ность jus in bello10 стала очевидной. Конечно, «вьетнамский синдром» обычно воспринимается как отражение иного урока: мы не должны вести войны, непопулярные в нашей стране, на которые мы не склон-ны выделять необходимые для победы ресурсы. Но на самом деле был еще один урок, связанный с этим «синдромом», но не тожде-ственный ему: мы не должны вести войны, в справедливости кото-рых сомневаемся, а, ввязавшись в войну, должны воевать справедли-во, чтобы не вызвать враждебность у гражданского населения, чья политическая поддержка необходима для победы. Во Вьетнаме это

10. Правила ведения войны (лат.). — Прим. пер.

1 2 5

были сами вьетнамцы; мы проиграли войну, когда потеряли их «серд-ца и умы». Но эта идея о необходимости поддержки гражданского населения оказалась и вариативной, и продуктивной: современные боевые действия требуют поддержки различных гражданских лиц, помимо тех, кто непосредственно подвергается риску. Но моральная забота о подвергающемся риску населении по-прежнему крайне важ-на для обеспечения большей поддержки войны… любой современ-ной войны. Я буду называть это полезностью нравственности. Ее ши-рокое признание есть нечто радикально новое в военной истории.

Отсюда странное зрелище Джорджа Буша — старшего во время войны в Персидском заливе, рассуждающего как теоретик спра-ведливой войны11. Вообще-то не вполне, ибо речи и пресс-конфе-ренции Буша демонстрировали старую американскую тенденцию (унаследованную его сыном) путать справедливые войны с кресто-выми походами, как если бы война могла быть справедливой толь-ко тогда, когда силы добра выстроились против сил зла. Но Буш также, по-видимому, понимал — и это было постоянной темой вы-ступлений представителей американской армии, — что войне сле-дует быть войной армий, сражениями бойцов, от которых нужно защитить гражданское население. Я не считаю, что бомбардировки Ирака в 1991 году соответствовали стандартам справедливой вой-ны: защита гражданского населения, несомненно, исключала бы разрушение электроэнергетических сетей и водоочистных стан-ций. Городская инфраструктура, даже необходимая для ведения современной войны, также необходима для существования гра-жданского населения в современном городе, и в нравственном от-ношении она определяется этой второй характеристикой12. Все же американская стратегия во время войны в Персидском заливе была результатом компромисса между требованиями справедливости и неограниченными бомбардировками предыдущих войн; в прин-ципе выбор целей был намного более ограниченным и селектив-ным, чем, например, в Корее или Вьетнаме. Причины этих ограни-чений были сложны: отчасти они отражали приверженность ин-тересам народа Ирака (оказавшуюся не очень сильной), надежду на то, что иракцы не примут войну и свергнут начавший ее режим;

11. См. документы, в число которых входят речи Буша и широкий круг дру-гих мнений: The Gulf War: History, Documents, Opinions / M. L. Sifry, C. Cerf (eds). N.Y.: Times Books, 1991. P. 197–352.

12. Я приводил доводы против атак на инфраструктурные цели сразу же по-сле войны (однако другие делали это раньше): Walzer M. Justice and Inju-stice in the Gulf War // But Was It Just? Reflections on the Morality of the Per-sian Gulf War / D. E. DeCosse (ed.). N.Y.: Doubleday, 1992. P. 12–13.

М а й к л   У о л ц е р

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 2 6

отчасти же они отражали политические нужды коалиции, которая сделала войну возможной. Эти нужды, в свою очередь, были сфор-мированы освещением войны в средствах массовой информации, то есть непосредственным доступом СМИ к полю битвы, а людей по всему миру — к СМИ. Буш и его генералы считали, что эти люди не проявят терпимости к массовым убийствам мирных жителей, и они, вероятно, были правы (но что для них значила нетерпи-мость к чему-либо, было и остается совершенно неясным). Вслед-ствие этого, — хотя многие из стран, чья поддержка была крайне важна для успеха в войне, не были демократиями, — политика бом-бардировок в важных отношениях диктовалась демосом.

И это по-прежнему верно: средства массовой информации вез-десущи, и весь мир наблюдает за происходящим. В этих условиях война должна быть иной. Но означает ли это, что она должна быть более справедливой или лишь должна выглядеть более справедли-вой, что ее надо описывать — несколько убедительнее, чем в про-шлом, — языком справедливости? Триумф теории справедливой войны вполне очевиден. Поразительно, насколько охотно пред-ставители армии использовали ее категории в ходе войн в Косово и Афганистане: излагали причинно-следственную цепочку, оправ-дывавшую войну, и описывали битвы, подчеркивая сдержанность в применении боевых средств. В прошлом аргументы (и объясне-ния) очень отличались: обычно они исходили не из армии, не от ге-нералов, а от священнослужителей, юристов и профессоров, и им обычно недоставало конкретики и деталей. Но что означает ис-пользование этих категорий, этих справедливых и моральных слов?

Возможно, это несколько наивно, но  я  склонен думать, что во всех западных странах справедливость стала одним из тестов, ко-торые должна пройти любая предлагаемая военная стратегия или тактика, — только одним, и не самым важным, но это все же дает теории справедливой войны место и статус, которыми раньше она никогда не обладала. Теперь легче, чем когда-либо, представить себе генерала, заявляющего: «Нет, мы не можем делать этого; это вызовет слишком много жертв среди гражданского населения; нужно найти иные пути». Я не уверен, что таких генералов много, но представь-те себе на мгновение, что они есть; представьте себе, что стратегии оцениваются не только с военной точки зрения, но и с моральной; что жертвы среди гражданского населения сводятся к минимуму; что разрабатываются новые технологии, чтобы избежать побочно-го ущерба или ограничить его, и что эти технологии действительно эффективны в достижении заявленных целей. Моральная теория инкорпорирована в ведение войны как реальное ограничение в от-

1 2 7

ношении того, когда и как воевать. Помните, что это воображаемая картина, но она также отчасти верна; и она способствует намного более интересной аргументации, чем более стандартное утвержде-ние, что триумф справедливой войны есть чистое лицемерие. Три-умф реален, но тогда что остается делать теоретикам и философам?

Этот вопрос в достаточной степени присутствует в нашем созна-нии, чтобы появились люди, пытающиеся на него ответить. Име-ются два ответа, которые я хочу описать и подвергнуть критике. Первый исходит от тех, кого можно было бы назвать постмодер-нистскими левыми. Они не заявляют, что утверждения о справедли-вости лицемерны, поскольку лицемерие подразумевает стандарты; они, скорее, говорят о том, что нет никаких стандартов, никакого возможного объективного применения категорий теории справед-ливой войны13. Политики и генералы, которые принимают эти ка-тегории, занимаются самообманом — хотя и не в большей мере, чем те теоретики, которые первоначально разработали эти категории. Возможно, новые технологии убивают меньше людей, но не име-ет смысла спорить о том, кто эти люди и оправданно их убийство или нет. Невозможно никакое согласие по поводу справедливости или вины и невиновности. Эта позиция резюмируется одной стро-кой касательно нашей сегодняшней ситуации: «Террорист для од-них — это борец за свободу для других». С этой точки зрения теоре-тикам и философам ничего не остается, кроме как выбрать, на чью сторону встать, и нет никакой теории или принципа, которыми они могли бы руководствоваться в своем выборе. Но это неприемлемая позиция, ибо, согласно ей, мы не можем распознать убийство не-винных людей, осудить его и активно противодействовать ему.

Второй ответ — очень серьезно принять нравственную необхо-димость распознавать, осуждать и противодействовать, а затем под-нять теоретические ставки, а именно усилить ограничения, нала-гаемые идеей справедливости на ведение боевых действий. Для тео-ретиков, которые кичатся тем, что живут, так сказать, на передовых критических позициях, это очевидная и понятная реакция. Долгие годы мы использовали теорию справедливой войны для критики американских военных действий, а сейчас она присвоена генера-лами и применяется для объяснения и оправдания этих действий.

13. Статья Стэнли Фиша в The New York Times от 15 октября 2001 года, рас-положенная напротив колонки редактора, является примером постмо-дернистской аргументации в ее наиболее разумной версии (Fish S. Con-demnation Without Absolutes // The New York Times. 15.10.2001. URL: https://www.nytimes.com/2001/10/15/opinion/condemnation-without-absolutes.html).

М а й к л   У о л ц е р

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 2 8

Понятно, что мы должны сопротивляться. Самый легкий способ сопротивления — делать неприкосновенность мирных жителей все более и более сильным правилом, до тех пор пока оно не превратит-ся в нечто вроде абсолютного правила: всякое убийство граждан-ских лиц есть преднамеренное убийство (или нечто близкое к это-му); следовательно, любая война, которая ведет к убийству мирных жителей, несправедлива; следовательно, каждая война несправед-лива. Так пацифизм вновь восстает из самого сердца теории, ко-торая первоначально предназначалась для того, чтобы прийти ему на смену. Такова стратегия, принятая в самое недавнее время мно-гими противниками войны в Афганистане. Протестные демонстра-ции в кампусах американских университетов проходили под ло-зунгами «Прекратите бомбардировки!», и аргументация в пользу их прекращения была очень проста (и очевидно верна): бомбарди-ровки ставят под угрозу и убивают мирных жителей. Демонстран-ты, по-видимому, не ощущали, что стоит сказать что-то еще.

Поскольку я полагаю, что война по-прежнему иногда необхо-дима, это представляется мне плохим аргументом и, в более об-щем плане, плохим ответом на триумф теории справедливой вой-ны. Он сохраняет критическую роль теории по отношению к войне в целом, но лишает ее той критической роли, на которую она все-гда претендовала: внутренней роли по отношению к ведению вой-ны, требующей от критиков пристального внимания к тому, что солдаты пытаются делать, а что пытаются не делать. Отказ про-водить такие разграничения, обращать внимание на акты страте-гического и тактического выбора говорит о том, что это доктрина радикальной подозрительности. Это радикализм людей, не ожи-дающих, что им когда-либо придется осуществлять власть или применять силу, и не готовых выносить суждения, которых тре-буют эти действия. Напротив, теория справедливой войны, даже когда она требует резкой критики конкретных действий в воен-ное время, является доктриной людей, действительно ожидающих, что им придется осуществлять власть и применять силу. Мы мо-жем мыслить ее как доктрину радикальной ответственности, по-тому что она делает политических и военных руководителей ответ-ственными: прежде всего за благополучие своего народа, но также и за благополучие невинных мужчин и женщин на другой стороне. Ее сторонники восстают против тех, кто не мыслит реалистически оборону своей страны, а также против тех, кто отказывается ви-деть людей в противниках. Они настаивают, что есть вещи, кото-рые нравственно недопустимо совершать даже в отношении вра-га. Они, однако, также настаивают, что сами по себе боевые дей-

М а й к л   У о л ц е р 1 2 9

ствия не могут быть нравственно недопустимыми. Справедливая война считается — и должна быть — войной, которую можно вести.

Но  есть и  другая опасность, порожденная триумфом теории справедливой войны, — не радикальный релятивизм и почти абсо-лютизм, только что описанный мной, но, скорее, некоторое смягче-ние критичности, перемирие между теоретиками и солдатами. Если интеллектуалов часто приводят в благоговейное молчание поли-тические лидеры, приглашающие их на ужин, то насколько силь-нее это относится к генералам, говорящим на их языке? И если ге-нералы действительно ведут справедливые войны, если inter arma законы говорят, то какой смысл во всем, что мы можем сказать? Однако на самом деле наша роль изменилась не настолько силь-но. Мы по-прежнему должны настаивать на том, что война — это нравственно сомнительная и трудная деятельность. Даже если мы (на Западе) вели справедливые войны в Персидском заливе, в Ко-сово и Афганистане, это не дает гарантий и даже не является прак-тическим показателем того, что следующая война будет справедли-вой. И даже если признание неприкосновенности мирных жителей стало военной необходимостью, оно все равно входит в противо-речие с другими, более острыми потребностями. Справедливость по-прежнему необходимо защищать; решения о том, когда и как воевать, требуют постоянного и тщательного изучения, как и всегда.

В то же время нам необходимо расширить наше понимание «ко-гда и как», чтобы оно включало новые стратегии, новые техноло-гии и новую политику глобальной эры. Старые идеи могут не со-ответствовать возникающей реальности: «война против терро-ризма», если взять наиболее современный пример, требует такого международного сотрудничества, которое крайне плохо разрабо-тано как в теории, так и на практике. Нам следует приветствовать участие офицеров в теоретических дискуссиях; это лучше, чем си-туация, когда никто, кроме профессоров, не проявляет интереса к этим спорам. Но нам не следует предоставлять военным монопо-лию на аргументацию. Как гласит старое изречение, война — слиш-ком серьезное дело, чтобы доверять ее военным; это еще более вер-но в отношении справедливой войны. Постоянная критика веде-ния войны — крайне важная для демократии деятельность.

II

Позвольте мне тогда предложить два вопроса, порождаемые на-шими самыми последними войнами и требующие критического анализа в аспекте справедливости.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 3 0

Во-первых, это безрисковое ведение войны. Я слышал, как го-ворят, что это необходимая характеристика гуманитарных ин-тервенций, подобных войне в Косово: солдаты, защищающие че-ловечность, в противоположность солдатам, защищающим свою страну и сограждан, не будут рисковать своими жизнями; или же их политические руководители не осмелятся потребовать, чтобы они рисковали своими жизнями. Поэтому спасение людей, на-ходящихся в отчаянном положении, подвергающихся массовым убийствам или этническим чисткам, возможно только в том слу-чае, если возможна безрисковая война14. Но  очевидно, что она возможна: войны ведутся на  большом расстоянии, с  помощью бомб и ракет, очень точно нацеливаемых (в сравнении с крайней неточностью таких вооружений всего лишь несколько десяти-летий назад) на силы, осуществляющие убийства и депортации. И технические специалисты или солдаты, нацеливающие это ору-жие, в наше время в значительной степени неуязвимы для контр-атак. Нет никакого принципа в теории справедливой войны, ко-торый запрещает такого рода боевые действия. До тех пор пока они могут точно нацеливаться на военные цели, солдаты имеют полное право воевать на безопасном расстоянии. И какой коман-дир, заботящийся о своих солдатах, не предпочтет воевать таким образом, когда это только возможно? В ходе своих размышлений о бунте Альбер Камю утверждает, что никто не может убивать, если он не готов сам умереть15. Но этот аргумент не кажется при-менимым к солдатам в сражении, когда весь смысл в том, чтобы убивать, избегая того, чтобы быть убитым. И тем не менее в неко-тором более широком смысле Камю прав.

Теоретики справедливой войны, насколько мне известно, не  обсуждали этот вопрос, но  нам явно необходимо это сде-лать. Массовые убийства и этнические чистки обычно происхо-дят на земле. Эта ужасная работа может быть проделана и с по-мощью бомб и отравляющих газов с воздуха, но в Боснии, Ко-

14. Этот аргумент выдвигался несколькими участниками конференции, по-священной проблемам гуманитарной интервенции, в Центре междисци-плинарных исследований (Zentrum für interdisziplinäre Forschung) Биле-фельдского университета в Германии в январе 2002 года.

15. «Одна жизнь представала расплатой за другую, и обе эти жертвы служи-ли залогом неких грядущих ценностей» (Камю А. Бунтующий человек. М.: Издательство политической литературы, 1990. С. 249). См. также ар-гументацию в Акте I его пьесы «Праведники» (Camus A. The Just Assass-ins // Caligula and Three Other Plays / S. Gilbert (trans.). N.Y.: Vintage, 1958, особенно P. 246–247).

М а й к л   У о л ц е р 1 3 1

сово, Руанде, Восточном Тиморе и Сьерра-Леоне использовались такие виды вооружений, как винтовки, мачете и дубинки; убий-ства и терроризирование населения осуществлялись с близкого расстояния. И безрисковое вмешательство, предпринятое изда-лека, — особенно если оно в долгосрочной перспективе обещает быть эффективным, — с большой вероятностью вызовет немед-ленное ускорение убийственных действий на местности. Они мо-гут быть остановлены, только если сама интервенция сместится на землю, и этот сдвиг представляется мне нравственно необхо-димым. Целью интервенции, в конце концов, является спасение попавших в беду людей, и наземные боевые действия в описан-ном мной случае и есть то, что требуется для спасения. Но тогда они более не являются безрисковыми. Почему тогда кто-либо бу-дет их предпринимать?

В действительности риски такого рода обычны для jus in bel-lo; хотя есть много примеров того, как солдаты не желают идти на них, есть также много случаев их принятия. Принцип таков: когда именно наше действие, пусть и оправданное, создает рис-ки для невинных людей, мы обязаны делать все возможное для уменьшения этих рисков, даже если это связано с рисками для на-ших солдат. Если мы в ходе справедливой войны бомбардируем военные цели и имеется гражданское население, проживающее поблизости от этих целей, то нам необходимо внести корректи-вы в политику бомбардировок — допустим, снизив высоту поле-тов, — чтобы минимизировать те риски, которые мы создаем для гражданских лиц. Конечно, правомерно балансировать эти рис-ки; мы не можем требовать от наших пилотов вылетать в само-убийственные миссии. Они должны быть, как пишет Камю, го-товы умереть, но это совместимо с тем, чтобы предпринять меры по защите их жизней. Как достичь такого баланса, надо отдель-но обсуждать в каждом случае. Но мне представляется недопу-стимым то, что сделало НАТО в ходе войны в Косово, когда ру-ководство альянса заранее объявило, что не  пошлет в  бой су-хопутные силы, что бы ни происходило в Косово после начала воздушной войны. Ответственность за усиление сербской кам-пании против гражданского населения Косова, ставшее прямым следствием войны с воздуха, несомненно, лежит на сербских вла-стях и армии. Виноваты были они. Но в то же время такой резуль-тат наших действий вполне можно было предвидеть, и, посколь-ку мы ничего не сделали, чтобы приготовиться к этому результа-ту или предпринять какие-то действия в связи с ним, вина лежит также и на нас. Мы навлекли риски на других и отказались при-

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 3 2

нять их сами, даже когда это принятие было необходимо, чтобы помочь другим16.

Второй вопрос касается завершения войн. Со стандартной точ-ки зрения справедливая война (именно потому, что это не кресто-вый поход) должна завершаться реставрацией предшествовавшего положения дел. Образцовым примером здесь является агрессивная война, которая заканчивается справедливо тогда, когда агрессору нанесено поражение, его атака отбита и старые границы восстанов-лены. Возможно, этого не вполне достаточно для ее справедливого завершения: государство — жертва нападения может заслуживать репараций со стороны агрессора для возмещения ущерба, нанесен-ного его войсками, — более расширенное понимание реставрации, но все же реставрации. И возможно, мирный договор должен вклю-чать новые механизмы безопасности, не существовавшие до войны, чтобы статус-кво в дальнейшем был более стабилен. Но это касает-ся прав жертв; теория в обычном ее понимании не распространя-лась на какое-либо радикальное переустройство враждебного го-сударства, и международное право с его исходными постулатами о суверенитете рассматривало бы любое навязанное изменение ре-жима как новый акт агрессии. То, что произошло после Второй ми-ровой войны в Германии и Японии, было чем-то совершенно но-вым в истории войн, и легитимность оккупации и политической реконструкции в них по-прежнему является предметом дискуссий, даже среди тех теоретиков и юристов, которые рассматривают об-ращение с нацистским режимом минимум как оправданное. Поэто-му, когда война в Персидском заливе подходила к концу в 1991 году, имелось мало готовности к маршу на Багдад и свержению власти Саддама Хусейна, несмотря на обличения этой власти как нацист-ской по характеру во время приготовлений к войне. Конечно, были и военные, и геополитические аргументы против продолжения вой-ны после того, как нападение на Кувейт было отбито, но был также и аргумент о справедливости: о том, что даже если Ирак и «нуждал-ся» в новой власти, то данная потребность могла быть удовлетворе-на только самим иракским народом. Власть, навязанная иностран-ными армиями, никогда не была бы принята как результат его са-моопределения или будущий фактор такого самоопределения17.

16. Аргументы в пользу применения наземных сил в Косово см. в: Buckley W. J. Kosovo: Contending Voices on Balkan Interventions. Grand Rapids: William B. Eerdmans Publishing Company, 2000. P. 293–294, 333–335, 342.

17. Заявление Буша об остановке американского наступления и его деклара-цию о победе можно найти в: The Gulf War: History, Documents, Opinions.

М а й к л   У о л ц е р 1 3 3

Примеры, связанные со Второй мировой войной, однако, сви-детельствуют против этого утверждения. Если навязанная власть является демократической и быстро движется в направлении от-крытости политического пространства и  организации выборов, она может стереть память о том, что была навязана (отсюда разни-ца между западным и восточным режимами в послевоенной Гер-мании). В любом случае гуманитарная интервенция радикально меняет аргументацию по поводу завершения войн, поскольку те-перь война с самого начала является усилием по изменению режи-ма, ответственного за бесчеловечные действия. Это можно осуще-ствить через поддержку сецессии, как это сделали индийцы на той территории современной Бангладеш; или через изгнание диктато-ра, как танзанийцы поступили с Иди Амином; или путем создания новой власти, как это сделали вьетнамцы в Камбодже. В Восточ-ном Тиморе сравнительно недавно ООН организовала референ-дум по вопросу о сецессии и затем работала над созданием нового государства. Если бы имела место, как следовало бы, гуманитарная интервенция в Руанде, ее целью, несомненно, было бы смещение правящего режима хуту. Справедливость потребовала бы этого смещения. Но какого рода эта справедливость? Кто ее действующие силы и какими правилами они руководствуются в своих действиях?

Как свидетельствует пример Руанды, большинство государств не хотят брать на себя такого рода ответственность; когда они ее все же принимают в силу каких-либо политических причин, то не хотят подчиняться некоторым моральным правилам. В Камбодже вьет-намцы закрыли места массовых расстрелов, — что, несомненно, хо-рошо, — но затем поставили у власти своих сателлитов, настроен-ных на служение интересам Вьетнама, и это правительство никогда не смогло обрести легитимность в Камбодже или за ее пределами и не положило конец внутренним конфликтам в стране. Легитим-ность и прекращение таких конфликтов — это два критерия оцен-ки завершения войн. Оба они, вероятно, требуют почти во  всех случаях гуманитарной интервенции чего-то большего, чем восста-новление предшествовавшего положения дел, которое, в конце кон-цов, и вызвало кризис, подтолкнувший к интервенции. Однако те-сты на легитимность и прекращение пройти трудно. Возникающие здесь проблемы отчасти связаны со стратегическими интересами, как это было во вьетнамско-камбоджийском случае. Но также важ-ную роль играют и материальные интересы. Перестройка властных

P. 449–451; аргументы за и против остановки наступления приведены в: But Was It Just? P. 13–14, 29–32.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 3 4

структур — дело дорогое; она требует выделения значительных ре-сурсов, а выгоды от этого по большей части умозрительны и нема-териальны. Но все же можно указать на пользу морали в таких слу-чаях. Успешная и широкомасштабная интервенция приносит важ-ные блага: не только благодарность и дружбу, но и увеличение мира и стабильности в мире, где нехватка того и другого обходится до-рого — и не только для непосредственных жертв этой интервенции. Но все же у любой конкретной страны всегда будут хорошие ос-нования отказаться нести издержки, необходимые для получения этих выгод; или же она возьмет на себя это бремя, а затем найдет ос-нования плохо выполнять соответствующие функции. Поэтому мы по-прежнему нуждаемся в остро критичном взгляде справедливости.

Аргумент по  поводу завершения войн аналогичен аргументу о риске: после того, как мы предприняли действия, влекущие су-щественные негативные последствия для других людей (даже если имеются также и позитивные последствия), мы не можем просто уйти. Представьте себе гуманитарную интервенцию, которая за-канчивается остановкой массовых убийств и свержением крова-вого режима, — но страна опустошена, экономика лежит в руинах, люди голодны и напуганы; нет ни закона, ни сколько-либо эффек-тивной власти. Силы, осуществившие вмешательство, хорошо по-работали, но эта работа не завершена. Как такое может быть? Что же, за то, что ты действовал хорошо, тебе придется расплачивать-ся приобретением обязанностей опять действовать хорошо… и так снова и снова? Работа добродетельных никогда не заканчивается. Это не кажется справедливым. Но в реальном мире, в мире не толь-ко международной политики, но и обычной морали, именно так все и происходит (хотя добродетель, конечно, никогда не является столь незамысловатой). Возьмем афганско-советскую войну. Аме-риканское правительство осуществило масштабное вмешательство, воюя руками других, и в конечном счете одержало большую побе-ду: СССР пришлось вывести войска. Это была последняя битва хо-лодной войны. Американское вмешательство, несомненно, имело геополитические и стратегические мотивы; убежденность в том, что борьба в  Афганистане является национально-освободитель-ной войной против репрессивного режима, возможно, сыграла какую-то роль в мотивировании тех, кто это вмешательство осу-ществлял, но союзники, обнаруженные ими в Афганистане, имели очень ограниченные представления об освобождении18. После за-

18. Артем Боровик дает полезное, хотя и очень субъективное, описание рос-сийской войны в Афганистане в: Borovik A. The Hidden War: A Russian

М а й к л   У о л ц е р 1 3 5

вершения войны Афганистан оставили в состоянии анархии и раз-рухи. В этот момент американцы удалились и были в этом явно неправы, политически и морально; русские же ушли, и правильно сделали. Мы действовали (относительно) хорошо, то есть в под-держку, вероятно, подавляющего большинства афганского народа, но все же мы были обязаны продолжать действовать хорошо; рус-ские действовали плохо и избежали ответственности: даже если они и  были обязаны оказать афганскому народу материальную помощь (выплатить репарации), никто не хотел, чтобы они снова участвовали в афганских делах. Это кажется чем-то аномальным, однако я полагаю, что это точное описание распределения ответ-ственности. Но нам необходимо лучше понимать, как это работает и почему это работает именно так: нужна теория справедливости в завершении войн, использующая реальный опыт гуманитарных (и иных) интервенций, чтобы страны, ведущие подобные войны, знали, каковы будут их обязанности в случае победы. Было бы так-же полезно, если бы имелась международная организация, которая могла бы определять эти обязанности и даже принуждать к их вы-полнению (а пока такой нет).

Эта теория справедливости в  завершении войн должна бу-дет включать описания легитимных оккупаций, перемены ре-жимов и протекторатов, а также, очевидно, и описание нелеги-тимных и аморальных действий во всех этих сферах. Это соче-тание  — именно то, чем всегда являлась теория справедливой войны: она делает морально проблематичные действия и опера-ции возможными, ограничивая случаи их совершения и регулируя их проведение. Когда эти ограничения принимаются, действия и операции оправданны, и теоретик справедливой войны должен сказать это, даже если это звучит как апологетика властей предер-жащих. Когда они не принимаются, когда жестокости в ходе вой-ны или после нее не ограничены, то он должен сказать это, даже если его назовут предателем и врагом народа.

Важно не застрять ни в режиме оправдания, ни в режиме крити-ки. В действительности теория справедливой войны требует, что-бы мы одновременно сохраняли приверженность обоим режимам. В этом смысле справедливая война подобна хорошему правитель-ству: имеется глубокая и постоянная напряженность между этим

Journalist’s Account of the Soviet War in Afghanistan. L.: Faber and Faber, 1990; ее научную историю см. в: Goodson L. P. Afghanistan’s Endless War: State Failure, Regional Politics, and the Rise of the Taliban. Seattle: Universi-ty of Washington Press, 2001.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 3 6

прилагательным и существительным, но не обязательно противоре-чие. Когда реформаторы приходят к власти и улучшают правитель-ство (к примеру, делают его менее коррумпированным), мы дол-жны быть способны признать это улучшение. А когда они слишком долго цепляются за власть и уподобляются своим предшественни-кам, мы должны быть готовы критиковать их поведение. Теория справедливой войны не является ни апологией той или иной кон-кретной войны, ни отречением от войны как таковой. Она разраба-тывается так, чтобы выдерживать тщательную проверку и внутрен-нюю критику. Мы по-прежнему нуждаемся в этом, даже когда ге-нералы говорят как теоретики, и, я уверен, всегда будем нуждаться.

БиблиографияКамю А. Бунтующий человек. М.: Издательство политической литературы, 1990.Augustine. The Political Writings of St. Augustine / H. Paolucci (ed.). Chicago: Henry

Regnery Company, 1962.Borovik A. The Hidden War: A Russian Journalist’s Account of the Soviet War in Af-

ghanistan. L.: Faber and Faber, 1990.Boswell J. Life of Samuel Johnson L.L.D. Great Books of the Western World. Vol. 44 /

R. M. Hutchins (ed.). Chicago: Encyclopedia Britannica, 1952.Buckley W. J. Kosovo: Contending Voices on Balkan Interventions. Grand Rapids:

William B. Eerdmans Publishing Company, 2000.Camus A. The Just Assassins // Idem. Caligula and Three Other Plays. N.Y.: Vintage,

1958.De Vitoria F. Political Writings / A. Pagden, J. Lawrance (eds). Cambridge: Cam-

bridge University Press, 1991.Dean H. A. The Political and Social Ideas of St. Augustine. N.Y.: Columbia Universi-

ty Press, 1963.Fish S. Condemnation Without Absolutes // The New York Times. 15.10.2001. URL:

http://nytimes.com/2001/10/15/opinion/condemnation-without-absolutes.html.Goodson L. P. Afghanistan’s Endless War: State Failure, Regional Politics, and the

Rise of the Taliban. Seattle: University of Washington Press, 2001.Hartle A. Moral Issues in Military Decision Making. Lawrence: University Press of

Kansas, 1989.Johnson J. T. Ideology, Reason, and the Limitation of War: Religious and Secular

Concepts, 1200–1740. Princeton: Princeton University Press, 1975.Smith M. J. Realist Thought from Weber to Kissinger. Baton Rouge: Louisiana State

University Press, 1986.The Gulf War: History, Documents, Opinions / M. L. Sifry, C. Cerf (eds). N.Y.: Times

Books, 1991.Walzer M. Just and Unjust Wars. N.Y.: Basic Books, 1977.Walzer M. Justice and Injustice in the Gulf War // But Was It Just? Reflections on the

Morality of the Persian Gulf War / D. E. DeCosse (ed.). N.Y.: Doubleday, 1992. P. 1–17.

Walzer M. The Triumph of Just War Theory (and the Dangers of Success) // Social Research. 2002. Vol. 69. № 4: International Justice, War Crimes, and Terror-ism: The U.S. Record. P. 925–944.

М а й к л   У о л ц е р 1 3 7

THE TRIUMPH OF JUST WAR THEORY (AND THE DANGERS OF SUCCESS)

Michael Walzer. Professor Emeritus, School of Social Science, walzer@ias.edu. Institute for Advanced Study (IAS), 1 Einstein dr., 08540 Princeton NJ, USA.

Keywords: just war theory; humanitarian intervention; jus in bello; jus post bellum; war crimes; political realism; justice; proportionality; Vietnam War.

The article considers the potential of just war theory for critiquing contemporary military conflicts and attempts to project its future development. The author pro-vides a historical account of the application of the principles of the just war and indi-cates the role it played in forming the language used to describe warfare. He notes the incompatibility of the moral principles of just war theory with the political real-ism that prevailed in academic and political circles through the 1950s and 1960s and traces the decisive influence that the Vietnam War had in changing the paradigm for thinking about how to conduct ethical warfare. The practices applied in the Vietnam conflict preceded the theoretical rethinking which ultimately led to the actualization of a number of concepts: aggression, intervention, justice, proportionality, and war crimes.

The Vietnam War became the first in which the ways of conducting warfare deter-mined the outcome of the conflict, and it made the practical value of jus in bello obvious. Moral concern for the population at risk became essential to support for the war. The author refers to this as “the usefulness of morality,” and its importance has increased with the expanding coverage of conflicts in the media. This shift changes the status of just war theory and reinforces its special significance because follow-ing the principles of a just war not only serves morality, but also is required for the success of military enterprises that depend on the support of the civilian population. The need to define the moral principles that apply to combat brings up issues related to the analysis of humanitarian interventions, the most important of which are the desire to wage risk-free war and the problem of how to end a war. To solve these problems, the author proposes a modification of the just war theory based on the experience of actual humanitarian interventions.

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-117-136

References

Augustine. The Political Writings of St. Augustine (ed. H. Paolucci), Chicago, Henry Regnery Company, 1962.

Borovik A. The Hidden War: A Russian Journalist’s Account of the Soviet War in Afghanistan, London, Faber and Faber, 1990.

Boswell J. Life of Samuel Johnson L.L.D. Great Books of the Western World. Vol. 44 (ed. R. M. Hutchins), Chicago, Encyclopedia Britannica, 1952.

Buckley W. J. Kosovo: Contending Voices on Balkan Interventions, Grand Rapids, Wil-liam B. Eerdmans Publishing Company, 2000.

Camus A. Buntuiushchii chelovek [L’Homme révolté], Moscow, Izdatel’stvo politich-eskoi literatury, 1990.

Camus A. The Just Assassins. Caligula and Three Other Plays, New York, Vintage, 1958.

De Vitoria F. Political Writings (eds A. Pagden, J. Lawrance), Cambridge, Cambridge University Press, 1991.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 3 8

Dean H. A. The Political and Social Ideas of St. Augustine, New York, Columbia Uni-versity Press, 1963.

Fish S. Condemnation Without Absolutes. The New York Times, October 15, 2001. Available at: http://nytimes.com/2001/10/15/opinion/condemnation-without-absolutes.html.

Goodson L. P. Afghanistan’s Endless War: State Failure, Regional Politics, and the Rise of the Taliban, Seattle, University of Washington Press, 2001.

Hartle A. Moral Issues in Military Decision Making, Lawrence, University Press of Kansas, 1989.

Johnson J. T. Ideology, Reason, and the Limitation of War: Religious and Secular Con-cepts, 1200–1740, Princeton, Princeton University Press, 1975.

Smith M. J. Realist Thought from Weber to Kissinger, Baton Rouge, Louisiana State University Press, 1986.

The Gulf War: History, Documents, Opinions (eds M. L. Sifry, C. Cerf), New York, Times Books, 1991.

Walzer M. Just and Unjust Wars, New York, Basic Books, 1977.Walzer M. Justice and Injustice in the Gulf War. But Was It Just? Reflections on the

Morality of the Persian Gulf War (ed. D. E. DeCosse), New York, Doubleday, 1992, pp. 1–17.

Walzer M. The Triumph of Just War Theory (and the Dangers of Success). Social Research, 2002, vol. 69, no. 4: International Justice, War Crimes, and Terror-ism: The U.S. Record, pp. 925–944.

1 3 9

Переосмысляя «справедливую войну»Джефф Макмаан Именная профессура Томаса Уайта по моральной философии, факультет философии, Оксфордский университет. Адрес: Corpus Christi College, OX1 4JF Oxford, United Kingdom. E-mail: jeff.mcmahan@philosophy.ox.ac.uk.

Ключевые слова: теория справедливой войны; современная этика; аналитическая этика; «новые войны»; ревизионистская теория справедливой войны; справедливость; международное право; некомбатанты; самозащита.

Статья предлагает ретроспектив-ный анализ генезиса теории справед-ливой войны, анализирует причины разногласий, возникших вокруг поня-тия в современной этической мысли. Обращаясь к развитию теории спра-ведливой войны, автор подчерки-вает, что на протяжении истории, начиная с Августина, общий подход в этом вопросе оставался единооб-разным, укорененным в общих этиче-ских представлениях эпох. В период с XVII и до конца XX века теория раз-вивалась в тесной связи с междуна-родным правом. Это привело к тому, что теория справедливой войны на содержательном уровне стала смы-каться с уставом ООН и женевскими конвенциями.

И в профессиональной воен-ной среде, и при необходимости дать нравственную оценку тому или иному конфликту точкой отсчета выступает именно теория справедливой войны. Тем не менее определяющий статус этого комплекса этических воззре-ний все чаще ставится под сомнение.

В первую очередь это связывается с практическими трансформациями самой войны. Изменение действу- ющих акторов в военных конфликтах ставит вопрос об адекватности воз-ложения ответственности на государ-ства, а не на отдельных комбатантов. Предметом самой теории также явля-ется не закон, но нравственность, что часто упускается из виду при прак-тическом применении идей. Тради-ционная теория справедливой войны оказывается ограниченно примени-мой, если рассматривать феномен войны с позиций все более широ-кого включения в боевые действия гражданского населения. В ней скры-вается целый ряд противоречий, уко-рененных в желании создать набор кодифицированных правил веде-ния конфликтов, исключив при этом вопрос о справедливости самой войны. Все это в конечном счете при-водит к попыткам создать реви-зионистскую теорию справедливой войны, которая будет избавлена от указанных автором недостатков.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 4 0

ЕС ЛИ говорить о нравственности, то едва ли найдется хоть несколько вопросов, по которым все в мире придерживаются одного мнения. Представления о нравственности в различ-

ных обществах удивительно вариативны, на  что нам с  удоволь-ствием указывают моральные релятивисты. Помимо этого, внутри каждого отдельно взятого сообщества тоже существуют фундамен-тальные разногласия, касающиеся нравственной сферы. К приме-ру, в Соединенных Штатах Америки люди высказывают радикаль-но противоположные взгляды, когда речь заходит о допустимости абортов, сексуальных отношениях, справедливом распределении благ и многом другом. Такие разногласия начинаются с частных во-просов и заканчиваются более общими, поскольку в сфере морали почти не существует общепризнанных норм, на которые люди мог-ли бы сослаться в спорной ситуации. В то же время на протяжении веков и религиозные, и светские мыслители придерживались од-них и тех же нравственных позиций в связи с конкретным вопро-сом морали. Это вопрос о войне; связанные с ним принципы при-нято объединять в так называемую теорию справедливой войны.

Теория справедливой войны — одновременно и философская традиция, и учение, возникшее на ее основе; у него нет единого канонического изложения, однако в бесчисленных книгах и стать-ях, посвященных этике войны в целом или нравственности от-дельных войн, приводится основной набор составляющих его принципов. В последние десятилетия наиболее весомым аргумен-том в поддержку философской основы традиционной теории ста-ла классическая книга Майкла Уолцера «Справедливые и неспра-ведливые войны», в которой также исследуется влияние теории на некоторые вопросы — о превентивной войне, гуманитарной интервенции, терроризме или политике ядерного сдерживания.

Перевод с английского Марины Бендет. Статья представляет собой пе-реработанный вариант одноименного текста, вышедшего в двух частях в блоге Opinionator газеты The New York Times (McMahan J. Rethinking the “Just War”, Part 1 // Opinionator. 11.11.2012. URL: https://opinionator.blogs.nytimes.com/2012/11/11/rethinking-the-just-war-part-1; Idem. Rethinking the

“Just War”, Part 2 // Opinionator. 12.11.2012. URL: https://opinionator.blogs.nytimes.com/2012/11/12/rethinking-the-just-war-part-2).

1 4 1

Традиционная теория справедливой войны, повлиявшая на развитие правил ведения войны и потому тесно с ними свя-занная, на протяжении по крайней мере нескольких веков не вы-зывала никаких разногласий. Однако наконец они стали возни-кать; ниже я расскажу о причинах этого. В своем эссе я кратко опишу развитие традиционной теории справедливой войны, а за-тем приведу аргументы, которые помогут мне продемонстриро-вать ее несостоятельность.

Развитие теории

Принято считать, что теория справедливой войны берет начало от сочинений блаженного Августина, хотя многие ее элементы сло-жились лишь много позже, в ее «классический» период — с нача-ла XVI до середины XVII века. В те времена основные положения теории воспринимались как часть единой системы объективных нравственных принципов, регулирующих все сферы жизни чело-века. Принципы справедливой войны, подобно принципам, дей-ствовавшим в  отношении честности, торговли, сексуальных от-ношений и т. д., применялись в качестве ориентира и при оценке действий отдельных людей. Однако позже, после образования не-зависимых государств и появления у людей четкого представления о том, гражданами какой страны они являются, связанные с вой-ной вопросы стали все более эффективно решаться посредством договоров между странами: тогда же теория стала рассматривать войну как взаимодействие государств, а отдельных солдат — как инструменты, посредством которых действуют государства.

В период с XVII и до конца XX века теория справедливой вой-ны развивалась параллельно с международным правом. Но если поначалу она определяла, как именно развивается право, то к XIX веку и в особенности на протяжении XX столетия право приобре-ло такое практическое значение, что его теоретики стали инициа-торами наиболее значительных изменений в нормативных пред-ставлениях о войне, а разработчики теории справедливой войны лишь послушно с ними соглашались.

После окончания Второй мировой войны постепенно сложи-лось представление о том, что нравственные принципы войны точно выражены в системе принципов справедливой войны, ко-торая, в свою очередь, практически идентична законам, вошед-шим в устав ООН и женевские конвенции.

И теория справедливой войны, и международное право разде-ляют право на вступление в войну (jus ad bellum) и правила веде-

Д ж е ф ф   М а к М а а н

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 4 2

ния войны (jus in bello). Большинство вариантов теории справедли-вой войны включает шесть принципов jus ad bellum c собственны-ми названиями: морально оправданная цель, легитимность власти, справедливость намерений, необходимость или последнее средство, пропорциональность, наличие разумных шансов на успех. Jus in bel-lo включает три принципа: разделение на военных и гражданское население, необходимость или минимальное применение силы и, опять же, пропорциональность. Система этих принципов дает неко-торое представление о нравственности войны, по своей сути прак-тически не изменившееся за последние триста лет. Теория справед-ливой войны в нынешнем виде значительно отличается от пред-шествующего, классического варианта этой же теории — прежде всего потому, что она развивалась одновременно с корпусом пра-ва, субъектами которого стали не отдельные люди, а государства. Чтобы отличить его от классической основы, некоторые теоретики называют современный вариант традиционной теорией справедли-вой войны; я же для краткости буду называть его просто Теорией1.

Важность Теории

Теорию постоянно упоминают в общественных дискуссиях, по-священных конкретным войнам и военной политике. Когда в на-чале 1980-х годов Епископальная церковь и католические еписко-пы США сделали официальные заявления относительно нрав-ственной составляющей политики ядерного сдерживания, они сравнили эту политику с принципами справедливой войны, ко-торые были подробно изложены и проанализированы католиче-скими епископами. Спустя несколько лет епископы Единой ме-тодистской церкви опубликовали книгу, в которой было сказано:

В то время как заявления римских католиков и сторонников епископальной церкви в конечном итоге отсылают к представ-лениям о справедливой войне, призванным оправдать полити-ку ядерного сдерживания, мы убеждены в том, что логика этой теории полностью дискредитирует приемлемость такой полити-ки с точки зрения нравственности.

Авторы этого труда критиковали ядерное сдерживание с тех же позиций, что и католики, и сторонники Епископальной церкви.

1. Автор различает: (1) классическую теорию справедливой войны, (2) сменив-шую ее традиционную теорию справедливой войны (в данной статье — Тео-рия) и (3) актуальную ревизионистскую интерпретацию теории. — Прим. ред.

1 4 3

Некоторые профессиональные военные также вполне всерь-ез относятся к  Теории. Ее изучают в  основных военных акаде-миях США, причем часто преподающие ее офицеры сами выпу-скают учебники, призванные пояснить Теорию или продемон-стрировать ее применение в  деле. (Время от  времени военные цинично используют тот или иной принцип Теории. Так, генерал Колин Пауэлл отмечал, что был рад кодовому названию операции по вторжению США в Панаму Just Cause (дословно — «справедли-вое дело»), поскольку «даже самым ярым нашим критикам при-дется, обличая нас, произнести эти слова — „справедливое дело“».)

Порой к Теории обращаются и политические лидеры, исполь-зуя ее в качестве ориентира или для оправдания. За десять дней до вторжения США в Ирак в 2003 году Джимми Картер в газете The New York Times утверждал, что вторжение будет неправиль-ным решением, поскольку нарушит такие принципы справедли-вой войны, как последнее средство, разделение на военных и гра-жданских, пропорциональность и  легитимность власти, — при этом он, к несчастью, неверно интерпретировал все четыре прин-ципа. В своей благодарственной речи по случаю вручения ему Но-белевской премии мира Барак Обама тоже ссылался на представ-ления о справедливой войне и упомянул такие принципы Теории, как последнее средство, пропорциональность и разделение. Позд-нее один из помощников Обамы попытался объяснить активное участие президента в актах точечной ликвидации тем, что, про-чтя посвященные справедливой войне труды блаженного Авгу-стина и Фомы Аквинского, Обама убедил себя в том, что обязан принять личную ответственность за эти действия.

Наступление на традиционную Теорию

Я уже отметил, что в последнее время в связи с Теорией возни-кает все больше разногласий. Первые трещинки в  ее незыбле-мом фундаменте появились вскоре после публикации в 1977 году «Справедливых и несправедливых войн» Уолцера: тогда несколь-ко философов поставили под вопрос сделанные в книге допуще-ния. Однако за последние пятнадцать лет трещинки превратились в зияющие расщелины. Тому есть две причины.

Первая причина — изменение характера войн. Конфликты по-следних лет по большей части совершенно не похожи на войны, к которым применима Теория. Сегодня мы часто наблюдаем про-тивостояние не регулярных государственных армий, но регулярной армии и сил, неподконтрольных какому-либо государству. Под это

Д ж е ф ф   М а к М а а н

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 4 4

описание подходят основные военные операции США во Вьетна-ме, Афганистане и Ираке, а также недавние внутригосударствен-ные конфликты меньших масштабов в Ливии и Сирии. Кроме того, вспомним продолжающееся противостояние между государствами и децентрализованными террористическими организациями, в ко-торые входят представители самых разных стран. Подобные кон-фликты, особенно с участием боевиков, не поддаются нравствен-ной оценке в рамках государствоцентричной традиционной Теории.

Вторая причина критики, которую сегодня вызывает Теория, в целом не связана с изменениями в практике военных действий. Однако сюда имеет отношение тот факт, что войны во Вьетнаме, Персидском заливе, Югославии и на Ближнем Востоке заставили приверженцев традиции аналитической философии вновь обра-титься к теории справедливой войны. При применении Теории для оценки упомянутых войн эти философы столкнулись с труд-ностями, ранее ускользнувшими от внимания их коллег. Поэто-му они попытались разработать более адекватную теорию спра-ведливой войны. Работа над «ревизионистской» интерпретацией еще не завершена, однако в определенных аспектах она являет-ся возвратом к классическому варианту, несколько столетий на-зад уступившему место традиционной теории. К примеру, новая интерпретация возвращается к представлению о том, что в ходе войны гибнут и совершают убийства отдельные люди, а не госу-дарства и что именно они, а не их страны несут основную ответ-ственность за участие в войне и военные действия.

Ревизионистский подход получил широкую поддержку у совре-менных теоретиков справедливой войны. Можно с уверенностью утверждать, что существенное большинство авторов или по мень-шей мере философов, пишущих об этике войны, сегодня работают в основном в рамках ревизионистского подхода, а не Теории. Од-нако новость о переменах в отношении к Теории едва ли вышла за  пределы малочисленного круга западных профессиональных философов и исследователей, занятых этим вопросом. Будучи сам приверженцем ревизионистского подхода, я полагаю, что всем, кто не входит в эту небольшую группу, тоже важно знать об изменени-ях в совокупности убеждений, которые на протяжении многих ве-ков определяли нравственные представления о войне и по-прежне-му влияют на общественное мнение о ее нравственных принципах.

Ревизионистская теория справедливой войны — не  доктрина, но направление научной мысли. Ревизионисты во многом не соглас-ны между собой, однако у них есть преимущества: это и давняя тра-диция размышлений о нравственности войны, которую они исполь-

1 4 5

зуют в качестве фундамента, и более поздняя традиция четко орга-низованного, кропотливого аналитического обдумывания вопросов морали; у последней они заимствуют, помимо прочего, более широ-кий, чем у их предшественников, диапазон различий и иных анали-тических инструментов. Результатом их усилий должно стать новое представление о справедливой войне, не просто существенно отли-чающееся от традиционной Теории, но и в целом более приемлемое.

Прежде чем перейти к  критике Теории, я  дам два пояснения. Во-первых, хотя в целом Теория и соответствует международному праву военных конфликтов, предметом теории справедливой вой-ны остается не закон, но нравственность. Если бы противоречия и несообразности, о которых я буду говорить ниже, можно было свести к праву, они вызывали бы меньшую тревогу. Закон — это ар-тефакт, суть которого вовсе не в том, чтобы поведать истину о реа-лиях, не зависящих от действий человека. Поэтому закон допуска-ет существенные разночтения. Однако теорию справедливой войны обычно воспринимают как систему принципов, — скорее записан-ных, чем разработанных с нуля, — которые дают нам объективное представление о  нравственной составляющей войны. Если тео-рия справедливой войны больше, чем просто система условностей, и если предложенные мною далее возражения справедливы, нам не-обходимо отказаться от традиционной Теории справедливой войны.

Во-вторых, термин «война» неоднозначен. В одном из значений «война» — это совокупность всех военных действий, ведущихся всеми сторонами конфликта. В этом значении говорится о Второй мировой войне. Однако «войной» также можно назвать и воен-ные действия одной стороны — возьмем в качестве примера вой-ну, которую Великобритания вела против Германии в рамках Вто-рой мировой. Мои возражения будут касаться в основном войн во втором значении, поскольку лишь таковые могут быть спра-ведливыми или несправедливыми. Так, хотя война Великобрита-нии против Германии была справедливой, Вторая мировая война в целом не была ни справедливой, ни несправедливой.

Вопрос о допустимых действиях и несправедливой войне

Я перехожу к критике Теории. Как я уже отметил выше, теория справедливой войны различает принципы jus ad bellum (право на вступление в войну) и принципы jus in bello (правила ведения войны). Согласно Теории, последние не зависят от первых в том смысле, что допустимость действий воюющих не зависит от того,

Д ж е ф ф   М а к М а а н

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 4 6

справедлива или несправедлива война, в которой они участвуют. Все действия, допустимые для тех, кто борется за справедливые цели («справедливые участники войны»), допустимы и для тех, кто борется за несправедливые цели («несправедливые участни-ки войны»). Участники военных действий с  обеих сторон име-ют одни и те же права, полномочия и обязанности: это так на-зываемое нравственное равенство воюющих сторон, означающее, что, если мы признаем право справедливых комбатантов на уча-стие в военных действиях, мы должны также признать это пра-во и за несправедливыми участниками войны. И те и другие дей-ствуют недопустимо лишь в том случае, если нарушают правила jus in bello, то есть воюют недопустимым образом.

У этой идеи есть одно непосредственное парадоксальное след-ствие: если несправедливые участники войны воюют, не нарушая правил ведения войны, все их действия по отдельности считают-ся допустимыми; в то же время в совокупности эти действия об-разуют несправедливую, а значит, недопустимую войну. Но как последовательность отдельных допустимых действий может быть недопустимой в целом?

Разрешая этот парадокс, Теория утверждает, что принципы jus ad bellum применимы только к государству или к представляюще-му его правительству. А значит, если государство ведет несправед-ливую войну, то недопустимо действуют лишь члены правитель-ства, ответственные за решение о вступлении в эту войну. Пред-положим, к примеру, что армия страны Агрессинии несправедливо вторглась в соседнюю страну Миролюбию и захватила ее. Солда-ты агрессинской армии не нарушали принципов jus in bello. Одна-ко для того, чтобы разбить армию противника, им пришлось убить более миллиона солдат Миролюбии, причем большинство этих солдат в начале вторжения были гражданскими лицами, которые отправились на фронт добровольцами или были призваны на во-енную службу лишь для того, чтобы защитить страну от Агресси-нии. Если следовать Теории, то единственные люди, поступившие неправильно в связи с этим чудовищным кровопролитием, — это кучка агрессинских политических лидеров, которые всю войну просидели в своих кабинетах и никого даже пальцем не тронули.

Такая точка зрения несовместима с нашими представлениями об убийстве в иных контекстах. Принято считать, что человек, не-посредственно совершивший убийство, отвечает за смерть жерт-вы по меньшей мере в той же степени, что и его сообщник, запла-тивший ему или заставивший его совершить убийство. В то же время Теория утверждает, что ответственность за несправедли-

Д ж е ф ф   М а к М а а н 1 4 7

вую войну, которая ведется по правилам jus in bello, несут лишь соисполнители, спровоцировавшие убийство (политические лиде-ры) и, таким образом, поступившие несправедливо; при этом соб-ственно исполнители (несправедливые участники войны) не не-сут никакой ответственности и не поступают несправедливо.

Однако как несправедливые участники войны могут действо-вать допустимо в случае, если — и это признает Теория — их цели несправедливы, применяемые ими средства включают намерен-ное убийство людей, которые не сделали ничего дурного, а в ре-зультате их действий погибает также невинное гражданское на-селение? Конечно, они могут быть оправданы, то есть признаны не заслуживающими осуждения, в том случае, если они ошибоч-но, в порядке заблуждения полагают, что их война справедлива, или если они воюют по принуждению. Но это совсем не похоже на допустимые действия в объективном смысле слова, хотя имен-но о них в данном случае говорит Теория.

Убежденность Теории в том, что несправедливые участники войны не делают ничего дурного, если соблюдают правила, пре-доставляет правительствам больше возможностей для развязы-вания несправедливых войн. Сама Теория не  дает никаких мо-ральных объяснений тому, почему человек не  должен участво-вать в несправедливой войне, вне зависимости от того, насколько она несправедлива. Если бы в 1939 году молодой немец обратился к Теории за ответом на вопрос, вступать ли ему в ряды вермахта, то узнал бы, что для него допустимо участвовать в нацистских во-енных операциях при условии, что он будет соблюдать принципы jus in bello (к примеру, не станет намеренно нападать на граждан-ских лиц). В той мере, в которой Теория определила наши пред-ставления о нравственности войны, она также позволила солда-там считать, что допустимо убивать людей, которые просто пыта-ются защитить себя и окружающих от несправедливой агрессии, при условии что жертвы одеты в военную форму, а убийство со-вершается по приказу компетентных органов власти.

Нравственные принципы самозащиты

Приверженцы традиционной Теории ищут оправдание своему неслыханному заявлению о том, что солдаты, убивающие людей в ходе несправедливой войны, не делают ничего дурного, если уби-вают по правилам. Они ссылаются на широко распространенное представление: хотя нападать на невинных людей недопустимо, зато нападать на не-невинных людей и убивать их вполне может быть

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 4 8

допустимо. Однако Теория придает этим словам особое значение. «Невинный» означает «не представляющий угрозы»: таким образом, во время войны гражданское население считается невинным, а все солдаты — не-невинными. Как следствие, говоря словами Уолцера, право не подвергаться нападению «утрачивают те, кто носит ору-жие… поскольку они представляют опасность для других людей». Это верно и для справедливых, и для несправедливых участников войны. «Лишь за участие в войне», делает вывод Уолцер, они теряют «право на жизнь… пусть даже они, в отличие от государств-агрес-соров, не совершили ничего дурного»2. С такой точки зрения любое насильственное действие, совершаемое ради защиты, оправдыва-ет само себя, при условии что оно необходимо и пропорционально.

Подобная интерпретация прав на защиту никак не учитывает разницы между преступными агрессорами и их жертвами или ме-жду справедливыми и несправедливыми участниками войн. Пра-во защищаться имеет любой. Такая точка зрения не имеет никаких оправданий вне военного контекста. К примеру, если полицейский вот-вот застрелит бесчинствующего убийцу, убийца не имеет пра-ва убить полицейского ради самозащиты, пусть даже для него это единственный способ спастись. В этой и других подобных ситуаци-ях вне военного контекста нравственность самозащиты становится асимметричной: преступные агрессоры и невинные жертвы (а также третьи лица, пытающиеся их защитить) имеют разные права. Жерт-ва имеет и право не подвергаться нападению, и право защищаться, а агрессор — ни того, ни другого. Такое асимметричное представ-ление о нравственности защиты можно обнаружить даже в тради-ционном понимании прав jus ad bellum, поскольку Теория соглас-на, что нравственность защиты в отношениях между государствами асимметрична. Нравственные принципы защиты сохраняют симме-трию только в рамках прав jus in bello, применимых к непосредствен-ным участникам войн. А значит, Теория включает две точки зрения на нравственность защиты: асимметричный вариант для государств и симметричный — для непосредственных участников войны.

Самозащита гражданского населения

Согласно второй, симметричной интерпретации, все участники войны могут подвергнуться нападению в порядке защиты про-сто потому, что представляют угрозу для других. Любопытно, что

2. Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustra-tions. N.Y.: Basic Books, 1977. P. 136.

Д ж е ф ф   М а к М а а н 1 4 9

при этом считается, будто нападать на них могут только другие военные, но не гражданские лица. Почему? Приверженцы тради-ционной Теории сказали бы, что гражданские лица имеют право на нападение ради защиты только в том случае, если на них на-меренно напали, — в подобной ситуации нападающие комбатан-ты, безусловно, могут подвергнуться нападению со стороны за-щищающихся гражданских лиц. Однако в действительности есть еще три ситуации, в которых нападение на военных со стороны гражданского населения может считаться защитой:

• гражданские лица могут нападать на  участников войны, чтобы не  пострадать от  непреднамеренных последствий военных действий, то есть чтобы не стать «потерями сре-ди мирного населения»;

• гражданские лица могут нападать на враждебных им участ-ников войны в порядке защиты участников войны, высту-пающих на их стороне. Не всякая защита есть самозащита;

• гражданские лица могут нападать на  участников войны, чтобы не пострадать в результате достижения противни-ком целей войны, к примеру ради защиты собственного имущества или свободы: точно так же солдаты воюют, за-щищая территории или политическую независимость.

Вопрос о самозащите гражданского населения от военных прак-тически не обсуждался в рамках традиционной теории справедли-вой войны. Однако, поскольку мне представляется крайне маловеро-ятным, что гражданские лица могут не иметь права на самозащиту от намеренного и несправедливого нападения со стороны военных, я буду считать, что Теория допускает первый вариант защиты.

Кроме того, принято считать, что Теория не допускает послед-ний из четырех типов защиты прежде всего потому, что самозащи-та при подобных обстоятельствах равносильна тому, что человек участвует в войне, не идентифицируя себя с военными и не прово-дя никаких различий между участниками войны и теми, кто в ней не участвует. (Второй и третий варианты защиты в рамках тради-ционной Теории обсуждались так мало, что я не стану о них гово-рить.) Однако если Теория признает за гражданскими лицами пра-во на защиту от солдат, которые в ином случае намеренно нанесут им физический ущерб, то  логично предположить, что она так-же должна признать за ними право на защиту от солдат, которые в ином случае нанесут им ущерб, вызванный поражением в войне (подчинение чужому правительству, которое может отобрать у них земли и прочее имущество, уничтожить их политические институ-ты, отправить их в тюрьму или казнить за попытки сопротивления).

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 5 0

Поскольку последний вид ущерба может быть более длительным, он может оказаться и более значимым, чем ущерб, нанесенный тем же гражданским лицам в результате намеренного, но не летально-го физического нападения. Разве могут гражданские лица получить право защищаться от меньшего ущерба, но не право противосто-ять большему ущербу, наносимому им одними и теми же людьми?

Пусть Теория и не запрещает гражданским защищаться от на-меренных нападений со  стороны военных, она все же снижает их нравственный статус, если они решаются на защиту. Дело в том, что гражданские лица, пытающиеся защититься, уже представляют собой угрозу, а потому удовлетворяют критерию Теории и могут подвергнуться нападению. Самозащита превращает их из невин-ных людей в законную цель. Неважно, что единственная причина, по которой они представляют угрозу, — это несправедливое напа-дение, которое вынудило их защищаться. А если по этой причине они не несут ответственности за то, что представляют собой угро-зу, то ровно по этой же причине справедливые участники войны также не несут ответственности за то, что защищаются от неспра-ведливого нападения на них самих и на их невинных сограждан.

Защитники Теории, безусловно, придут в ужас от вывода о том, что, намеренно нападая на гражданское население, участники вой-ны, в том числе и несправедливые, могут создать условия, в кото-рых получат законное право убивать то самое гражданское населе-ние ради самозащиты. Однако именно к такому заключению при-водит нас Теория.

Последствия утверждения, что на всех участников войны можно нападать

Приведенная выше критика основана в том числе и на гипотезах, по-скольку Теория никогда не  предлагала полностью эксплицитного и определенного взгляда на допустимость защиты от военных для гражданских лиц. В то же время она всегда четко высказывалась о том, что любые участники войны в любой момент войны могут подверг-нуться нападению со стороны других участников (предполагается, что раненые, капитулировавшие или планирующие капитулировать солдаты уже не представляют собой угрозы, а значит, более не счи-таются участниками войны). Важно обсудить два последствия этого заявления: одно противоречивое, другое — лишь отчасти логичное.

Предположим, что несправедливые участники войны прини-мают участие в непрекращающихся зверствах, таких как уничто-жение гражданского населения. В войну вступают справедливые

Д ж е ф ф   М а к М а а н 1 5 1

участники: они нападают на несправедливых, стремясь прекра-тить бойню. Согласно Теории, даже несмотря на то что неспра-ведливым участникам войны недопустимо убивать мирное насе-ление, они все же действуют допустимо, убивая тех, кто пытается спасти мирное население. Мне сложно представить себе, что это допустимо с позиций нравственности.

Еще одно — и, вероятно, даже более дискредитирующее — воз-ражение состоит в следующем: проистекающее из Теории утвер-ждение, что все участники войны могут подвергнуться нападению, поскольку представляют опасность, несовместимо с другим утвер-ждением — что они не делают ничего дурного, когда начинают вой-ну с внезапного удара по немобилизованным силам другого госу-дарства. Если нападающие участники войны действуют допустимо, причина этого — в том, что они нападают на законные цели, то есть на тех, кто может подвергнуться нападению. Однако в такой ситуа-ции противник в момент нападения не представляет угрозы, а зна-чит, согласно Теории, не может подвергнуться нападению.

Приверженцы Теории могут ответить, что во время войны лю-бой ее участник представляет угрозу и  что состояние войны на-ступает в момент, когда осуществляется первый акт агрессии. Что-бы понять, насколько правомерно такое замечание, поставьте себя на место американского моряка в Перл-Харборе накануне неожи-данной атаки японской авиации и флота. Моряк не сделал ничего, что могло бы лишить его права не подвергаться нападению со сторо-ны японцев. США и Япония не находятся в состоянии войны, а зна-чит, этот моряк не представляет угрозы для Японии. Безусловно, он, скорее всего, попытается защищаться в случае нападения, однако это не означает, что прямо сейчас он представляет собой угрозу для кого бы то ни было. Считать его угрозой в подобной ситуации — зна-чит признать, что большинство людей большую часть своей жизни представляют собой угрозу для других людей, поскольку большин-ство людей будет защищаться, если на них нападут. Итак, получается, что моряк не представляет собой угрозы, а значит, сохраняет право не подвергаться нападению. В то же время, если верить Теории, япон-ские военные, неожиданно атаковавшие Перл-Харбор, действовали допустимо даже несмотря на то, что совершенное ими нападение на-рушило правила jus ad bellum. Все дело в том, что эти правила приме-нимы только к правительствам, но не непосредственно к военным.

Однако как можно считать, что японские военные не наруши-ли принципов jus in bello, если они напали и на этого американско-го моряка, и на множество других моряков, которые не представ-ляли для них угрозы, а значит, не должны были подвергнуться

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 5 2

нападению? Я  предполагаю, что ответ, сообразный Теории, бу-дет таким: само по себе нападение японцев уже создало состоя-ние войны, в рамках которого начали действовать нравственные принципы jus in bello. Неожиданное нападение, провоцирующее войну, служит сигналом для применения нравственных принци-пов, которыми она регулируется. Перед атакой состояния войны не было, так что американский моряк имел право не подвергать-ся нападению. Однако с началом атаки началось и состояние вой-ны, вследствие чего моряк утратил право не подвергаться нападе-нию со стороны солдат противника. Как именно он его утратил? Теория может дать лишь один ответ на этот вопрос: он утратил его, поскольку на него напали. Однако такой ответ не может быть справедливым по двум очевидным причинам.

Во-первых, как я отметил, он несовместим с разработанным Теорией критерием ответственности, ведь моряк не был угрозой в момент, когда на него напали. Во-вторых, такой ответ предполага-ет, что несправедливые участники войны, вступившие в войну пу-тем неожиданного нападения на противника, лишают своих жертв права не подвергаться нападению, просто нападая на них. Одна-ко право не подвергаться нападению, исчезающее в момент, ко-гда на его носителя нападают, вообще не может считаться правом.

Действительно ли у войны иные нравственные принципы?

Выше я заметил, что симметричное представление о нравственно-сти защиты имеет право на существование только в контексте вой-ны. Вероятно, сторонники Теории с этим согласны, поскольку они часто говорят о том, что война крайне не похожа на обычную жизнь и потому ею должны управлять не те принципы, что применяют-ся в любой другой ситуации. Таким образом, разработчики теории справедливой войны отчасти согласны с политическими реалиста-ми, которые также заявляют, что во время войны обычные нрав-ственные принципы неприменимы. Разница в следующем: реалисты решительно заявляют о том, что на смену принципам, регулирую-щим обычную жизнь, не приходят никакие другие нравственные принципы, так что война в целом оказывается за пределами нрав-ственности; тогда как сторонники традиционной теории справед-ливой войны лишь скромно замечают, что, когда начинается вой-на, обычное асимметричное представление о праве на защиту пе-рестает применяться к участникам войны, и ему на смену приходит симметричное представление, входящее в свод правил jus in bello.

Д ж е ф ф   М а к М а а н 1 5 3

Идея о том, что состояние войны требует применения иного свода нравственных законов, широко распространена, но в кор-не неправильна. Если бы эта идея была корректна, понятие войны приобрело бы огромное практическое значение. В таком случае решение о том, является ли конкретный конфликт войной, опре-деляло бы, какой именно набор нравственных принципов приме-ним к его участникам. Отдельно взятое убийство могло бы счи-таться вполне допустимым, если бы конфликт, в рамках которого оно совершено, был признан войной, — или совершенно недопу-стимым, если бы он не расценивался как война. А значит, разни-ца между войнами и конфликтами, которые ими не являются, дол-жна была бы быть достаточно значимой для того, чтобы объяс-нить, как одно и то же действие может быть допустимым в одном контексте и недопустимым в другом.

Так какие же критерии позволяют отличить войну от  иных конфликтов? В своей недавней колонке в The New York Times Джо-шуа Голдстейн и Стивен Пинкер отметили, что

…обычно под определение [войны] подпадают вооруженные кон-фликты, в результате которых в бою гибнет не менее 1000 чело-век в год3.

Однако этот критерий свидетельствует лишь о  масштабе кон-фликта. Объединив его с  представлением о  том, что во  время войны действуют иные, симметричные нравственные принци-пы, мы придем к абсурдным выводам. Предположим, к приме-ру, что в ходе вооруженного конфликта между двумя большими группами, длившегося почти год, в бою погибло 990 человек. Если до конца года больше никто не погибнет, представители неправой стороны будут считаться виновными в убийстве. Однако если им удастся убить еще хотя бы десятерых представителей правой сто-роны, конфликт будет признан войной, а совершенные ими убий-ства станут допустимыми. Такая логика могла бы заложить осно-ву для потрясающих алхимических опытов в области нравствен-ности, хотя сама идея в данном случае совершенно абсурдна.

С точки зрения закона войной считается ситуация, когда одно государство применяет против другого вооруженные силы, вне зависимости от масштабов или длительности конфликта. Когда начинается война, происходит нечто, весьма значимое юридиче-ски: отношения между воюющими государствами начинает регу-

3. Goldstein J. S., Pinker S. War Really Is Going Out of Style // The New York Times. 17.12.2011. URL: https://nyti.ms/2Ddg2Bf.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 5 4

лировать законодательство, применяемое во время вооруженных конфликтов. Однако это совершенно обычное явление, не даю-щее оснований полагать, что причина, приводящая к применению определенного свода законов, автоматически приводит и к приме-нению иного набора нравственных принципов.

Все дело в том, что однозначного представления о войне не су-ществует. Отличать войны от иных форм вооруженных конфлик-тов позволяют разные критерии, применяемые в разных контек-стах и по разным причинам. В этой связи важно отметить, что сторонники традиционной теории справедливой войны не разра-ботали ни единого критерия, который позволил бы предполагать, что с началом войны действие нравственных принципов, приме-нимых к иным формам вооруженных конфликтов, приостанавли-вается, и им на смену приходят иные принципы.

Ревизионистская альтернатива

Традиционная теория справедливой войны непоследовательна и во многом полна противоречий: здесь приведены лишь отдель-ные примеры. Однако это еще не означает, что невозможно соста-вить непротиворечивое представление о справедливой войне. За-дачей ревизионистов стало не только выявление проблем в самой Теории, но и разработка альтернативной теории. В том, что касает-ся нравственных принципов, ревизионистский подход приравни-вает войну к другим формам вооруженных конфликтов и тем са-мым отметает представление о том, что во время войны действуют другие нравственные законы. Согласно ревизионистскому подходу, принципы jus ad bellum применяются не только к правительствам, но и к отдельным солдатам, которые в целом не должны участво-вать в несправедливых войнах. Ревизионисты отрицают, что пра-вила jus in bello могут не зависеть от jus ad bellum, и делают вывод о том, что в целом при участии в несправедливой войне невозмож-но совершать объективно допустимые действия.

Все эти утверждения позволяют заключить, что в основе реви-зионистского представления о jus in bello лежит асимметричное представление о нравственных принципах защиты. Если справед-ливых участников войны обычно оправдывает то, что они напада-ют на несправедливого противника, то несправедливые участни-ки войны, в свою очередь, вряд ли могут оправдать свои действия тем, что нападают на справедливого противника. Важное исклю-чение составляют случаи, когда справедливые участники войны действуют недопустимо, к примеру добиваются справедливых це-

1 5 5Д ж е ф ф   М а к М а а н

лей недопустимыми методами. Однако тот факт, что большинство военных действий, совершаемых несправедливыми участниками войны, объективно недопустимы, не означает, что эти участни-ки достойны порицания или заслуживают наказания. Ревизио-нисты признают, что участники войны действуют под давлени-ем и не уверены ни в фактической, ни в нравственной подопле-ке своих действий. Обычно такие смягчающие обстоятельства уменьшают бремя ответственности за причиненное зло, а порой даже делают некоторые действия полностью объяснимыми, хотя и не оправдывают их в объективном плане. Многие ревизионисты, и я в их числе, полагают, что в современных условиях было бы не-честно и непродуктивно подвергать солдат предусмотренному за-коном наказанию за одно лишь участие в несправедливой войне.

Как следствие, ревизионисты признают, что по меньшей мере сегодня принципы jus in bello, входящие в законы войны, должны быть симметричны — хотя бы по большей части — как для спра-ведливых, так и для несправедливых участников войны. Иными словами, ревизионисты полагают, что законы войны, примени-мые к ее участникам, сегодня не должны быть связаны не только с нравственными законами, но и с уголовным законодательством, действующим внутри конкретных стран и закрепляющим асим-метричные права на защиту за преступными агрессорами и их по-тенциальными жертвами. Основная причина этого — в отсутствии общедоступных, надежных с точки зрения как нравственности, так и закона способов отличить справедливые войны от несправедли-вых, а также в отсутствии беспристрастного, наднационального механизма применения асимметричного свода правил. Ревизиони-сты возлагают надежду на то, что их работа может стать руковод-ством для создания новых международных институтов, которые сумеют пересмотреть законы вооруженных конфликтов и приве-сти их в большее соответствие с нравственным законом.

БиблиографияGoldstein J. S., Pinker S. War Really Is Going Out of Style // The New York Times.

17.12.2011. URL: http://nyti.ms/2Ddg2Bf.McMahan J. Rethinking the “Just War”, Part 1 // Opinionator. 11.11.2012. URL: http://

opinionator.blogs.nytimes.com/2012/11/11/rethinking-the-just-war-part-1.McMahan J. Rethinking the “Just War”, Part 2 // Opinionator. 12.11.2012. URL: http://

opinionator.blogs.nytimes.com/2012/11/12/rethinking-the-just-war-part-2.Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations.

N.Y.: Basic Books, 1977.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 5 6

RETHINKING THE JUST WAR

Jeff McMahan. White’s Professor of Moral Philosophy, Faculty of Philosophy, jeff.mcmahan@philosophy.ox.ac.uk. University of Oxford, Corpus Christi College, OX1 4JF Oxford, United Kingdom.

Keywords: just war theory; modern ethics; analytical ethics; new wars; revisionist just war theory; justice; international law; noncombatants; self-defense.

The article offers a retrospective analysis of the genesis of the just war theory and analyzes the reasons behind controversies over the concept in modern ethical think-ing. The author emphasizes that the development of the just war theory throughout its history since Augustine was generally governed by a uniform approach rooted in common ethical concepts through each succeeding era. From the nineteenth cen-tury to the end of the twentieth, the theory evolved in close coordination with inter-national law; at the conceptual level the just war theory began to merge with the UN Charter and the Geneva Conventions.

Just war theory is now the starting point for both the professional military estab-lishment and also for anyone judging the morality of a conflict. Nevertheless, the definitive status of this set of ethical views is increasingly coming into question. These doubts are to a great extent connected with transformations in the practice of war itself. The changing actors in armed conflicts constitute a challenge to the view that states rather than individual combatants are responsible for them. The true sub-ject of just war theory is not law but morality, a fact often overlooked in the practical application of its ideas. Traditional just war theory has only limited application when the increasing inclusion of civilians in armed conflicts is taken into account. The theory papers over a number of contradictions rooted in the desire to create a set of codified rules for management of conflict while excluding the question of the justice of war itself. All these considerations lead ultimately to a revisionist theory of just war, which will be free from the shortcomings exposed by the author.

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-139-155

References

Goldstein J. S., Pinker S. War Really Is Going Out of Style. The New York Times, December 17, 2011. Available at: http://nyti.ms/2Ddg2Bf.

McMahan J. Rethinking the “Just War”, Part 1. Opinionator, November 11, 2012. Available at: http://opinionator.blogs.nytimes.com/2012/11/11/rethinking-the-just-war-part-1.

McMahan J. Rethinking the “Just War”, Part 2. Opinionator. November 12, 2012. Available at: http://opinionator.blogs.nytimes.com/2012/11/12/rethinking-the-just-war-part-2.

Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations, New York, Basic Books, 1977.

1 5 7

Новые войны — старая этикаНиколай Афанасов Младший научный сотрудник, сектор социальной философии, Институт философии РАН (ИФАН). Адрес: 109240, Москва, ул. Гончарная, д. 12, стр. 1. E-mail: n.afanasov@gmail.com.

Ключевые слова: «новые войны»; теория справедливой войны; социальная философия; аналитическая этика; образы современности; Майкл Уолцер; Брайан Оренд; Ник Фоушин; Джефф Макмаан.

Феномен «новых войн», возникший во второй половине XX века, изме-нил привычную парадигму мышле-ния о военных конфликтах, поставив под вопрос актуальность размышле-ний теоретиков прошлого. Наиболее актуальный подход к анализу войны тем не менее опирается на полу-чившую широкое распространение концептуальную рамку теории спра-ведливой войны, в основе которой лежит аналитическая этика. Концеп-ции справедливой войны Майкла Уол-цера, Ника Фоушина, Брайана Оренда и Джеффа Макмаана являются цен-тральными при обращении к этиче-скому осмыслению войны, но лишь ограниченно продуктивными на мате-риале «новых войн», которые продол-жают стремительно изменяться.

Философская мысль оказыва-ется в ситуации, когда она не успе-

вает за динамикой трансформации объекта своего рассмотрения. Война становится медиафеноменом, объ-ектом футуристического рассмотре-ния, повседневной реальностью для ряда стран и территорий. Она теряет свои четкие пространственные и вре-менные контуры, и, получая все больший контроль над средствами ее ведения, увеличивая разнообра-зие форм военных конфликтов, мы утрачиваем контроль над ситуацией. Необходимо начать рассматривать войну в качестве комплексного фено-мена социальной реальности и одно-временно обновлять устаревший и ограниченный этический базис осмысления этого «неизбежного зла». Военные конфликты остаются в ряду образов современности, кото-рые следует рассматривать во всей их сложности.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 5 8

Война изменилась. Дело уже не в противостоянии стран, идео-логий или народов. Теперь это бесконечная череда битв, в ко-торых участвуют наемники и машины. Война с ее жертвами превратилась в хорошо отлаженный механизм. Война измени-лась. Солдаты с ИС (идентификационной системой) использу-ют оружие с ИС и снаряжение с ИС. Наномашины внутри их тел усиливают и регулируют способности. Контроль над генами. Контроль над информацией. Контроль над эмоциями. Контроль за ходом боя. Все отслеживается и тщательно кон-тролируется. Война изменилась. Эпоху ядерного сдерживания сменила эпоха тотального контроля. Все ради того, чтобы све-сти к минимуму возможность применения оружия массового уничтожения. И тот, кто контролирует обстановку на поле боя… тот контролирует саму историю. Война изменилась. Ко-гда поле боя находится под абсолютным контролем… война становится рутиной.

Солид Снэйк. Metal Gear Solid 4: Guns of the Patriots

Война… Война никогда не меняется.

Fallout

СОВРЕМЕННЫЕ дискуссии о  войне захватывают во-ображение. Ведение войны, отношение к  войне полити-ков и народов, перспективы войн — все это меняется так

быстро, что социально-философская и этическая мысль теряет-ся в  попытках ухватить происходящее. Мир, казалось, был го-тов к тому, что идеологическая война за образ будущего положит конец всем возможным войнам1. Но даже после завершения хо-лодной войны, которой было суждено решить спор между дву-мя системами, «горячие войны» никуда не исчезли и продолжают оставаться важным средством достижения политических целей в мировой политике, как понимал их еще в начале XIX века прус-

1. Cм.: Gilbert A. Marx on Internationalism and War // Philosophy & Public Af-fairs. 1978. Vol. 7. № 4. P. 346–369.

1 5 9

ский генерал Карл фон Клаузевиц2 и как продолжают их понимать многие из тех, кто принимает решения о начале войн в наши дни.

Новые войны в новом мире

Мир изменился не так, как мы этого хотели, и даже не так, как ожидали. Война, перспектива которой всегда вызывала страх и ужас из-за ее неопределенности3, заняла важное место в мас-совой культуре: боевые действия и объекты их ведения остают-ся в числе наиболее популярных сюжетов, особенное внимание привлекает военная техника4. Компьютерные игры предлагают игрокам самим стать участниками вымышленных или историче-ских боевых действий, не вставая с удобных компьютерных кре-сел и диванов в гостиных. Тем самым опыт переживания военных действий входит во многие дома не как универсальный опыт стра-ха, обретения идентичности, скуки, отчаяния, а может, и вооду-шевления5 — в зависимости от занимаемой позиции в конфлик-те, — но как развлечение.

Во многом именно из-за особой культурной интерпретации войны как медиафеномена дискуссия о современной войне пре-вратилась в дискуссию об изображении войны и об этичности ее репрезентации в медиа6. Изображение военных действий заметно влияло на их ведение. Яркий пример — война во Вьетнаме (1965–1975). В странах с развитыми и независимыми средствами массо-вой информации, предлагающими захватывающие и кровавые ка-дры жестокости с мест ведения боевых действий, массовая вой-на с большим числом жертв уже непредставима7. Хайрем Максим, изобретатель пулемета, полагал, что столь смертоносное оружие послужит хорошей причиной не начинать войну, но медиа оказа-лись более влиятельными в вопросе деэскалации насилия. Изуче-ние репрезентации боевых действий, впрочем, не единственный

2. Фон Клаузевиц К. О войне. М.: Логос; Наука, 1998. С. 55–56. 3. Bourke J. Fear. A Cultural History. L.: Virago Press, 2005. P. 69. 4. Stahl R. Digital War and the Public Mind: Call of Duty Reloaded, Decoded //

In/visible War: The Culture of War in Twenty-First-Century America / J. Si-mons, J.-L. Lucaites (eds). New Brunswick: Rutgers University Press, 2017. P. 144.

5. Banerjee S. Reproduction of Subjects in Historical Structures: Attribution, Iden-tity, and Emotion in the Early Cold War // International Studies Quaterly. 1991. Vol. 35. № 1. P. 24.

6. См.: Бодрийяр Ж. Дух терроризма. Войны в заливе не было. М.: РИПОЛ классик, 2016.

7. Hammond W. Reporting Vietnam: Media and Military at War. Lawrence: Uni-versity of Cansas Press, 1998. P. 278, 293.

Н и к о л а й   а ф а Н а с о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 6 0

возможный исследовательский подход, который может предло-жить современная социальная философия для понимания войны.

Разрушительный потенциал военного конфликта, многократно возросший с развитием огнестрельного оружия и в особенности артиллерии8, привел к значительному увеличению потерь среди комбатантов. С формированием национальных государств актуа-лен стал вопрос о войне не армий, но наций9; за этой трансфор-мацией последовало увеличение числа жертв, но теперь и среди некомбатантов. Вместе с уменьшением роли каждого отдельно-го солдата и его личной храбрости в бою, а также с развитием ло-гистических возможностей современных государств война стала предметом этического размышления — не с позиции анализа вы-бора, перед которым оказывается ее участник, но с точки зрения ее оправданности вообще. Издержки становятся слишком высо-ки. Вероятно, Иммануил Кант в  конце XVIII века первым осо-знал действительно грядущую опасность всеобщего человеческо-го кладбища, где только и случится вечный мир10.

Но  мысль и  предостережение Канта лишь показали прозор-ливость философии и  философов: «вечного мира» заключено не было, пусть с развитием ядерных арсеналов ирония названия и приблизилась к возможности своего воплощения. Остальным понадобилось немало крупных военных конфликтов, две мировые войны и угроза взаимного ядерного уничтожения, чтобы отка-заться от крупномасштабных войн между странами. Хотя и этого в конечном итоге не произошло, как показали примеры военных конфликтов США в Афганистане и Ираке, традиционно относи-мых к «гибридным»: были задействованы значительные воинские контингенты, что повлекло большие потери как армейского со-става, так и мирного населения11. Война не исчезает из физиче-ской реальности, но, переносясь и в медиапространство, букваль-но удваивается. Мелких и компактных вооруженных конфликтов, которые имеют тенденцию к перерастанию в крупные и продол-жительные, не становится меньше. На разработку вооружений по-прежнему уходит значительная часть бюджетов стран, претен-дующих на значимую роль в мировой политике.

8. Cohen E. A Revolution in Warfare // Foreign Affairs. 1996. Vol. 75. № 2. P. 38. 9. Kestnbaum M., Skocpol T. Review: War and Development of Modern National

States // Sociological Forum. 1993. Vol. 8. № 4. P. 663–664. 10. Кант И. К вечному миру // Соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7. С. 6. 11. Eide M., Gibler M. After Combat: True War Stories from Iraq and Afghanistan.

Lincoln: University of Nebraska Press, 2018. P. xii.

1 6 1

В самом конце 1980-х годов вместе с ликвидацией Восточного блока теоретики войны осознали, что это историческое событие не приведет к исчезновению войн вообще. Война изменится. Мар-тин ван Кревельд, автор книги «Трансформация войны», вышед-шей в 1991 году12, высказал соображение о необходимости реин-терпретации основных теоретических понятий, связанных с во-енными конфликтами. Уже появление ядерного оружия изменило баланс сил и характер ведения боевых действий, создав то, что называется «конфликт низкой интенсивности», а снятие напря-женности между двумя суперсилами только приведет к появле-нию новых феноменов и форм применения силы в международ-ных отношениях. Именно как конфликты низкой интенсивности ван Кревельд характеризует большинство военных столкнове-ний после 1945 года13. Автор предлагает обновление теоретиче-ских разработок Клаузевица с оглядкой на современные реалии, но самым важным его шагом является описание войн будущего, с которыми мир уже столкнулся.

Не вдаваясь в военно-технологическую футурологию, сосре-доточимся на философском и рациональном смысле произошед-ших изменений. Важнейшая характеристика новых войн — то, что в них не вовлечены крупные страны, то есть государства, пред-ставляющие нации. В современных, «новых» войнах используют-ся партизанские тактики ведения боевых действий, субъектами которых — часто при внешней поддержке — выступают наемные отряды либо ополчение, террористы, бандиты14. Качественное изменение феномена войны, о котором писали многие теорети-ки, потребовало создания понятия «новая война»15, введенного в научный оборот в середине 1990-х годов Мэри Калдор. Поня-тие, созданное

…для обозначения войн последних двух-трех десятилетий, не означает, что характерные для них явления — участие субъ-ектов, не имеющих государственного статуса; применение асим-метричных средств и стратегий борьбы; определяющее влияние, оказываемое на ход боевых действий коммерческими, а не соб-ственно военно-политическими соображениями; использование в качестве воинов детей и женщин; вооруженное насилие по от-

12. Ван Кревельд М. Трансформация войны. М.: Альпина Бизнес Букс, 2005. 13. Там же. С. 13–14, 43. 14. Там же. С. 295. 15. Калдор М. Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную

эпоху. М.: Издательство Института Гайдара, 2015.

Н и к о л а й   а ф а Н а с о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 6 2

ношению к гражданскому населению и т. д. — никогда не встре-чались в войнах прошлого16.

Но именно перечисленные выше черты стали системообразующи-ми для современных военных конфликтов, вызвав необходимость введения нового термина.

Наибольшее изменение в  феномене «новых войн» претерпе-вает сама логика модернистской, рационально просчитываемой войны. Определение ее целей и задач становится новой важной проблемой, поскольку их понимание, а также осознание того, кто ответственен за происходящее, ускользают от интерпретаторов и общественного мнения. Театры военных действий, которыми чаще всего на рубеже XX и XXI веков становятся страны треть-его мира, не предоставляют такого же объема достоверной ин-формации о ходе конфликта, как это было даже во времена Пер-вой мировой войны:

…записи редки, неточны, а часто и недоступны; правительства ре-гулярно претендуют на то, чтобы скрывать как успехи, так и не-удачи, представлять в ложном виде состояние сторон; на рас-крытие смысла долгосрочных последствий любого действия мо-жет потребоваться несколько лет17.

Если следовать логике переопределения классических понятий ве-дения войны, то «туман современной войны» — это ситуация, ко-гда недостаточность данных, ограниченность человеческого ума и вмешательство случая не позволяют получить достоверное зна-ние о происходящем на поле боя18. Современная, «новая» война принципиально неясна и противоречива, а единого мнения каса-тельно ее последствий, выгодоприобретателей и оправданности по завершении конфликта редко удается достичь.

Действительно ли у нас все под контролем, как нам это видит-ся? И  нет ли в  феномене войны чего-то  такого, что по  умолча-нию не может быть взято под контроль? Эти два вопроса прихо-дят в голову, когда мы обозреваем дискуссии о феномене совре-менных военных конфликтов. Но замешательство перед гнетущей сложностью реальности, как показывают попытки некоторых фи-лософов, не останавливает ход мысли об этическом осмыслении

16. Дмитриев Т. А. Войны XXI века // Сократ. 2010. № 2. C. 30. 17. Cohen E. Distant Battles: Modern War in the Third World // International Secu-

tiry. 1986. Vol. 10. № 4. P. 143. 18. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 79–80.

1 6 3

войн. Можно даже сказать, что новый феномен войны позволил больше унифицировать представления и  размышления о  ней, ограничив элемент рефлексии над национальной традицией. Вой-на превратилась в транскультурный феномен, став полем поиска универсальных представлений и принципов19.

К теории справедливой войны

Одной из  наиболее интересных попыток систематизировать и  ограничить наше знание о  войне стало аналитическое пере-осмысление теории справедливой войны, преимущественно в ан-глоязычной философской традиции XX века20. Теоретики спра-ведливой войны поставили задачу определить процедуры ведения войн и возможности нравственной кодификации процедур кон-фликта исходя из этических представлений о том, чтобы по воз-можности исключить нанесение ущерба сторонам, не несущим ответственности, и минимизировать ущерб от военных действий вообще21.

Теория справедливой войны распадается на две фундаменталь-ные составляющие. В первую очередь она ставит вопрос о право-мерности22 начала военных действий, а после, когда решение о на-чале вооруженного конфликта принято, анализирует этичность ведения войны. В терминологии эти два вопроса обозначаются

19. Коппитерс Б., Фоушин Н. Предисловие // Нравственные ограничения вой-ны: проблемы и примеры / Под общ. ред. Б. Коппитерса и др. М.: Гардари-ки, 2002. С. 7.

20. Хотя некоторые исследователи указывают на развитие дискурса теории справедливой войны в странах континентальной, преимущественно Се-верной Европы (см.: Куманьков А. Д. Современные классики теории спра-ведливой войны: М. Уолцер, Н. Фоушин, Б. Оренд, Дж. Макмахан. СПб.: Алетейя, 2018. С. 8.), полагаю, что законодателями философской моды в этом разделе этической теории остаются преимущественно мыслители из Северной Америки.

21. Коппитерс Б., Фоушин Н. Заключительные замечания // Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры. С. 388.

22. Перевод устоявшегося обозначения теории just war theory как «теория справедливой войны» может вызывать вопросы у русскоязычного чи-тателя, поскольку привносит дополнительные этические коннотации в предмет, не передавая юридический и ценностно-нейтральный смысл термина, который можно было бы выразить такими словами, как «оправ-данная», «обоснованная», «правомерная» и др. Этот аспект нельзя упу-скать из внимания при работе с идеями теоретиков справедливой войны.

Н и к о л а й   а ф а Н а с о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 6 4

как jus ad bellum и jus in bello23 соответственно. Но и сам предмет теории справедливой войны изменяется, включая в фокус своего рассмотрения новые понятия:

В последнее время началось активное обсуждение еще одной, третьей категории принципов — jus post bellum, определяющих понятие справедливости на завершающей стадии войны, когда боевые действия уже завершены и встает вопрос о построении справедливого послевоенного мира24.

Оказалось достаточно сложно определить принципы, которые позволили бы легитимировать преследование национальных или частных групповых интересов военными средствами. А  в  эти-ческой дискуссии вокруг ведения войны консенсус достигается в фигуре некомбатанта, к которой и применяется разработанный теорией принцип различия:

В самом широком смысле этот принцип утверждает, что во вре-мя ведения военных действий воюющие стороны обязаны раз-личать допустимые и недопустимые для уничтожения цели25.

Но что точно можно сказать о войне, так это то, что, даже понимая ее как неизбежное зло, люди стремятся определить, как во время боевых действий оставаться максимально моральными26.

Любопытную метафору предложил философ и  этик Дуглас Лакки, сказав о позиции Майкла Уолцера, автора книги о спра-ведливых и несправедливых войнах, будто тот

…обошел цинизм и пацифизм и занял позицию между Гоббсом и Ганди: он утверждает, что некоторые войны справедливы, а не-которые нет, что некоторые средства ведения войны не мораль-ны, а некоторые допустимы и что у философа одна главная за-дача — предоставить различные суждения по каждому конкрет-ному случаю27.

23. Cady D. From Warism to Pacifism: A Moral Continuum. Philadelphia: Temple University Press, 1990. P. 26.

24. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 6. 25. Хартл Э. Различие // Нравственные ограничения войны: проблемы и при-

меры. С. 188. 26. Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Agreement with Historical Illustrati-

on. N.Y.: Basic Books, 2015. P. 41. 27. Lackey D. Review: A Modern Theory of Just War // Ethics. 1982. Vol. 92. № 3.

P. 533.

1 6 5

В целом такая метафора может описать всю теорию справедливой войны, если задаться целью бегло обозреть и объяснить ее сущ-ность. Сам подход, признающий войну неизбежным злом и пы-тающийся путем рационального размышления сделать это неиз-бежное зло меньше, заслуживает уважения. Но, с нашей точки зрения, для того, кто не занимается теорией профессионально, а озабочен ужасом неопределенности конфликтов, более продук-тивна и интересна вторая часть приведенной выше мысли о том, что у теоретика войны есть задача высказываться по конкретным кейсам.

Множество иллюстраций этой методологической установки можно обнаружить в работах, посвященных теории справедли-вой войны. В частности, коллективная монография международ-ной команды авторов «Нравственные ограничения войны: про-блемы и примеры»28, помимо фундаментальных и абстрактных рассуждений об этических принципах в их применимости к вой-не, предлагает читателю самому рассмотреть различные показа-тельные кейсы из истории военных действий: Советско-японскую войну 1939 года, Карибский ракетный кризис 1962 года, войну в Персидском заливе 1990–1991 годов, Чеченскую войну 1994–1996 годов и ряд других конфликтов. Не пренебрегает анализом кон-кретных войн и специалист в области теории справедливой вой-ны философ Борис Кашников29.

Для понимания частных ситуаций и  вынесения философ-ских оценок все же нельзя обойтись без фундаментальной тео-рии. И большая удача, что на русском языке в 2018 году вышла мо-нография философа Арсения Куманькова «Современные класси-ки теории справедливой войны: М. Уолцер, Н. Фоушин, Б. Оренд, Дж. Макмахан», в которой представлены философские разработ-ки крупнейших представителей теории справедливой войны. Сам автор, определяя ее роль, утверждает:

…эта доктрина инкорпорируется в  международное гуманитар-ное право, используется политиками и специалистами по ме-ждународным отношениям, включается в образовательные про-граммы для подготовки профессиональных военных и, таким образом, создает наравне с концепцией политического реализ-

28. Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры. 29. См.: Кашников Б. Н. Терроризм на Святой Земле // Российский научный

журнал. 2007. № 1. С. 69–74; Он же. Частные военные компании и прин-ципы Jus in Bello // Военно-юридический журнал. 2010. № 6. С. 62–73.

Н и к о л а й   а ф а Н а с о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 6 6

ма идейное поле, которое формирует представление западного мира о войне30.

Так что знакомство с этими теориями особенно важно: именно они создают интеллектуальную картину отношения к военным действиям в  западном экспертном сообществе, что, очевидно, имеет и практические следствия, с которыми будут вынуждены мириться другие участники международных отношений.

Характеризуя ситуацию разработки теории справедливой вой-ны в российской философии, автор справедливо указывает на изо-ляцию, «которой способствует также отсутствие переводных ра-бот, раскрывающих философские подходы к феномену войны»31. Пусть книга и не является переводом, осмелимся утверждать, что для преодоления «изоляции» отечественной мысли от современ-ного хода размышления о войне в рамках теории справедливой войны она делает больше любого возможного перевода класси-ков. Несмотря на намерение изложить концепции четырех круп-нейших современных философов, занимающихся проблематикой войны, труд имеет не только историко-философский смысл, как мы увидим в дальнейшем.

В историко-философском плане работа, помимо обращения к современным концепциям, предлагает читателю обстоятельный очерк истории теории справедливой войны. Из этой перспекти-вы становится ясно, что осмысление феномена войны с тех пози-ций, которые стали нормативными для современной философии (вопрос оправдания войны и вопрос личной ответственности ее участников), имеет длительную историю, берущую начало в Ан-тичности. Нервом всякого размышления о войне, как мы увидим, является вопрос о справедливости вообще:

Война не может рассматриваться вне контекста решения вопро-са о политической справедливости. Но что такое политическая справедливость, в чем заключается справедливое причинение ущерба или насилия?32

И здесь мы сталкиваемся с тем, что вопрос о справедливости во-обще решается в рамках дискуссий этических доктрин, не сосре-доточивающихся главным образом на феномене войны, чему есть много исторических примеров в этических концепциях прошлого.

30. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 9. 31. Там же. С. 12. 32. Там же. С. 23.

1 6 7

Представление об универсальном характере моральных зако-нов — краеугольный камень современного учения о справедли-вой войне. <…> Насилие порочно не само по себе, а только в тех случаях, когда используется недолжным образом33.

Таково было положение дел для Аристотеля, таковым оно оста-ется и для современных теоретиков. При обращении к современ-ным концепциям мы видим, что есть некоторые универсальные предпосылки, которые определяют и делают возможной рацио-нальную дискуссию о  справедливой войне, в  том числе несо-мненная ценность человеческой жизни и моральное равенство субъектов вне зависимости от  их  принадлежности к  какой-ли-бо стороне в конфликте. Jus in bello детерминируется универса-листской этикой ценности человеческой жизни и невиновностью некомбатантов34.

Если обратиться к историческим аргументам к jus ad bellum, воз-никает более сложная картина, поскольку ценностная легитимация справедливости вступления в войну в мысли философов прошлого не может, на первый взгляд, найти себе конкретного применения в современности. Идет ли речь об Аристотеле, философски разра-ботавшем несколько причин для начала справедливой войны, в том числе и с целью создания правильно устроенного политического сообщества35, или об Августине, для которого агрессивная экспан-сионистская война с целью расширения территории, если она ве-дется «добрыми» людьми, представляется делом не просто достой-ным, но необходимым36, — легко определить, что jus ad bellum коди-фицируется представлением о благе вообще. Это единственное, что мы можем увидеть ясно. Но это наблюдение не должно нас обеску-ражить. Напротив, оно само становится аргументом в пользу того, что и в современных итерациях транскультурной и универсалист-ской теории справедливой войны ничего не  изменилось, и  этот структурный «консерватизм» теории может быть зафиксирован.

Современная теория справедливой войны

Рассмотрим кратко наиболее интересные идеи философов, кото-рым главным образом и посвящена монография Куманькова. Зна-

33. Там же. С. 26. 34. Rengger N. On the Just War Tradition in the Twenty-First Century // Internati-

onal Affairs. 2003. Vol. 78. № 2. P. 358–359. 35. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 26–27. 36. Там же. С. 44.

Н и к о л а й   а ф а Н а с о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 6 8

комство с содержанием конкретных концепций теории справед-ливой войны предлагается начать с мысли Майкла Уолцера, ко-торого Куманьков называет «патриархом теории справедливой войны»37. Такое сравнение вполне оправданно, поскольку имен-но Уолцеру довелось изменить статус теории справедливой войны, бывшей объектом историко-философских исследований, и реак-туализировать ее идейный потенциал в применении к политиче-ской ситуации 1960-х годов и кризиса после войны во Вьетнаме. Именно в те годы в обществе значительно усилился запрос на пе-реосмысление войны и произошла делигитимация военного кон-фликта38. Общественное недовольство и легализм нашли отраже-ние в мысли философа, который ригористично ограничил причи-ны для начала войны агрессией противника.

Взаимоотношение прав людей вне состояния войны напоми-нает положение государств на международной арене. Этот мыс-лительный ход в истории философии не нов39. Но все меняется, когда некоторые граждане государств становятся комбатантами, а другие остаются некомбатантами, поскольку для первых начи-нают действовать другие этические принципы и их неприкосно-венность исчезает. Кодификация этих правил — отдельная боль-шая задача, которая должна соотноситься с принципом мораль-ного равенства, в рамках которого

…солдаты отказываются от  особо жестоких методов ведения войны, уважая противника за  мужество и  честь, но  в  боль-шей степени из-за опасений ответной жестокости со стороны противника40.

Положение государств, не начинавших агрессию, можно отожде-ствить с мирным населением во время конфликта.

Главной проблемой становится определение критериев аг-рессии. Учитывая, что основной задачей государств, закреплен-ной в международном праве, является сохранение суверенитета и обеспечение безопасности граждан, под определение агрессии может попасть достаточно большое количество не  только дей-

37. Там же. С. 95. 38. Там же. С. 97. 39. См., напр.: Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства

церковного и гражданского // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1991. Т. 2. С. 193–195, 260.

40. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 104.

Н и к о л а й   а ф а Н а с о в 1 6 9

ствий, но и угроз41. Здесь мы сталкиваемся с теми положениями теории Уолцера, которые, с одной стороны, иллюстрируют сво-боду его мысли от наивного пацифистского утопизма, но с дру-гой — обращают внимание на уязвимые положения теории спра-ведливой войны: консенсус относительно агрессии представляет-ся малодостижимым в международной политике.

Определяя jus in bello, Майкл Уолцер постулирует независи-мость этих принципов от jus ad bellum:

Если справедливой причиной войны, по мнению Уолцера, может обладать в лучшем случае только одна сторона, то вести войну справедливо способен каждый из противников42.

Рассматривая его теорию дальше в том аспекте, когда философ прибегает к определению конкретных положений и принципов, которые помогли бы сориентироваться в классификации ведения войны гуманными способами, мы сталкиваемся с тем, что и сам автор понимает некоторую ограниченность в этическом отноше-нии своего принципа «пропорциональности», который он заим-ствует у Хеда Сиджвика43. Война по определению порочна, и, как бы мы ни старались облагородить и гуманизировать ее ход, дан-ная черта не изменится. Дополнительно иллюстрирует эту мысль метафора «этики чрезвычайных обстоятельств», заключающаяся в том,

…что, с одной стороны, в силу крайней необходимости возмож-ным становится нарушение военной конвенции, но, с другой стороны, нельзя говорить о полном освобождении участников операции от моральной ответственности44.

Отдельная глава книги Куманькова посвящена еще одному аме-риканскому теоретику справедливой войны, Николасу Фоушину. Отталкиваясь от того, что хронологическая рамка существования теории справедливой войны не полностью совпадает с появлени-ем феномена «новых войн», обратим внимание, что монография Фоушина «Война и этика: новая теория справедливой войны»45 вышла в 2007 году. Это позволило ему занять метапозицию по от-ношению к  классическому дискурсу теории справедливой вой-

41. Там же. С. 106. 42. Цит. по: Там же. С. 112. 43. Там же. С. 114. 44. Там же. С. 132. 45. Fotion N. War and Ethics: A New Just War Theory. L.; N.Y.: Continuum, 2007.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 7 0

ны и использовать для анализа богатый эмпирический материал, предоставленный войнами самого начала XXI века, а также пе-реосмыслением военных конфликтов XX столетия. Рассмотрение этих кейсов приводит к тому, что, по мнению философа, «теория справедливой войны должна быть модифицирована в нескольких отношениях»46. Куманьков отмечает:

Фоушин анализирует современное состояние теории справедли-вой войны и обсуждает проект ее обновления за счет создания концепции bellum justum, которая работала бы как для класси-ческих, регулярных войн, так и для асимметричных, иррегуляр-ных конфликтов47.

Именно разделение войн на  два вышеприведенных типа, впер-вые подвергнутое настолько серьезной рефлексии в рамках тео-рии справедливой войны, делает его теоретический подход столь важным для нас:

Одна теория, которую я  назову регулярной теорией справед-ливой войны, будет заниматься угрозами войны и реальными войнами между нациями. <…> Другую теорию я назову ирре-гулярной теорией справедливой войны. Она разбирает «войны» (столкновения, конфликты) между нациями и вненациональны-ми группами48.

Фоушин задается вопросом о возможности единства теории спра-ведливой войны49. Разнообразие подходов в пределах стилистиче-ского единства нормативности на деле не создало никакой общей теории, но сформировало парадигму размышлений о войне. Вне-сение в эту парадигму размышлений о статусе негосударственных участников военного конфликта, которое в классической теории скорее описывалось в терминах их легитимности, стало большим шагом вперед для этической мысли о войне.

Брайан Оренд, принадлежащий к  новому поколению теоре-тиков справедливой войны50, в  значительной степени отталки-вался от идей Майкла Уолцера. Нам, однако, гораздо интереснее, что именно оригинального привнес Оренд и насколько критич-на была его опора на «патриарха» теории справедливой войны.

46. Ibid. P. 83. 47. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 139–140. 48. Fotion N. Op. cit. P. 111–112. 49. Ibid. P. 143. 50. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 177–178.

Н и к о л а й   а ф а Н а с о в 1 7 1

Как это демонстрирует Куманьков, канадский философ, понимая ограниченность самых основ теории, апеллирует к этике Имма-нуила Канта, предпринимая попытку «совместить теорию спра-ведливой войны, кантианскую политическую философию и эти-ку»51. Чтобы дать обоснование дискурсу военных действий как неизбежного зла, Оренд отказывается от  традиционной интер-претации фигуры Канта как философа-пацифиста и  указыва-ет на допустимость ведения войны в его философии. Опираясь на историю мысли для обоснования своих идей, Оренд прибега-ет в том числе к традиции мысли о правах человека и закладыва-ет гуманистические основания для начала конфликта. Ряд госу-дарств, не заботящихся о правах собственных граждан, не может «рассматриваться как полноправные участники политических от-ношений»52. Следовательно, война против них справедлива.

Подход к теории справедливой войны Джефферсона Макмаа-на53, четвертого героя книги Куманькова, отличается от рассмо-тренных выше концепций наибольшей методологической рефлек-сивностью, так как философ рассматривает моральный статус военных конфликтов с более общих позиций этической теории, наиболее ясно постулируя необходимость метаэтики для анали-за справедливости ведения военных конфликтов. Это осознание противоречивости самого концепта справедливой войны находит отражение в главном объекте исследования теоретика:

Для Макмахана проблема оправдания убийства на войне стано-вится постоянным мотивом, который открыто или имплицитно проявляется в каждом элементе его теории54.

Моральные парадоксы военных конфликтов — вообще не в цен-тре интересов Макмаана. В первую очередь философа интересу-ют проблемы насильственной смерти, права на убийство, аборты:

51. Там же. С. 178. 52. Там же. С. 184. 53. Принятая транскрипция фамилии американского философа Джефферсо-

на Макмаана (McMahan) как «Макмахан» не передает оригинального про-изношения. Тем не менее она вошла в российский научный оборот, в том числе именно как «Макмахан» фигурирует философ в монографии Арсе-ния Куманькова, и при цитировании мы сохраняем орфографию авторов. Однако, вне зависимости от вариантов написания, речь в данной статье идет об одном и том же человеке.

54. Там же. С. 214.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 7 2

Только… определив, когда один человек может убивать друго-го, мы, по мнению Макмахана, можем переходить к обсужде-нию этики войны55.

Обстоятельное рассмотрение философских концепций наиболее важных теоретиков справедливой войны, предложенное Арсе-нием Куманьковым, не должно вводить нас в заблуждение. Кни-га не  может считаться лишь историографической работой. На-оборот, логическая структура труда, собственный анализ каж-дой концепции, а также помещение в более общее дискурсивное поле дискуссий о минимизации последствий насилия в философ-ской мысли XX века говорят о высоком уровне именно продук-тивной историко-философской работы. Монография не только указывает на  принципиальную незавершенность теорий спра-ведливой войны, но и обрисовывает наиболее перспективные на-правления, в которых будет развиваться этическая мысль о во-оруженных конфликтах далее, тем самым помогая отечественной философской мысли включиться в процесс осмысления одного из важнейших феноменов современности и, возможно, в будущем сказать свое слово в решении одной из главных проблем теории:

Ценностный раскол теории справедливой войны приводит к тому, что изначальная цель борьбы за мир уходит на второй план или совсем теряется, уступая место побочным целям, ре-шение которых требует применения силовых методов56.

Старая аналитическая этика

Мы видим, что с теорией справедливой войны случилось нечто сходное с тем, что произошло в современной дискуссии об эти-ке. Авторы теорий справедливой войны часто апеллируют к ар-гументам из получившей достаточный кредит доверия аналити-ческой этики, дабы придать солидности и убедительности своей аргументации57. Но этого оказывается недостаточно для построе-ния непротиворечивой и цельной нормативной теории. А претен-зия на построение именно нормативной теории, подходящей для применения на  практике, то  есть такой, которая могла бы слу-жить основой для международного права, очевидна. Эта претен-

55. Там же. С. 213–214. 56. Там же. С. 249. 57. Lazar S. Risky Killing and the Ethics of War // Ethics. 2015. Vol. 126. № 1. P. 93–95.

Н и к о л а й   а ф а Н а с о в 1 7 3

зия и  практический аспект всегда артикулируются самими фи-лософами. В частности, Николас Фоушин надеялся, что если его разделение теории справедливой войны на две части не послужит целям вынесения превентивного этического суждения о происхо-дящем, то ретроспективно может стать критерием для оценки58.

Аналитическая этика второй половины XX века сама по себе — проблемный объект изучения. Новый стиль мышления, включающий в себя множественные мысленные эксперименты, гипотезы, логические построения и критическую рефлексию над другими концепциями, не освобождает дискуссию от ценностной априорности, когда аналитик намеревается высказать позитивное суждение. Важно, что

…аналитический подход по своей сути критичен: он вскрывает слабые места теорий и учений, освященных традицией и вели-кими именами, выявляет неточности в самой постановке обсу-ждаемых проблем, логические ошибки в аргументации и, соот-ветственно, концептуальные ошибки в выводах59.

Этот аспект интересует нас, поскольку в этике, лежащей в основе теорий справедливой войны, воспроизводится критическая уста-новка аналитического подхода.

Эвристичность теорий справедливой войны оказывается не-однородной. Jus in bello осмысляется, в сущности, уже после при-нятия этического решения о  вступлении в  войну и  ограничи-вает свободу комбатантов и  некомбатантов ситуацией боевых действий. Это вынесение за скобки внешнего для ситуации этиче-ского контекста позволяет теории прекрасно работать и на уров-не нормативности гуманизирует военные действия, потому что теория становится критикой естественного положения дел, когда фигура врага лишается человеческого статуса и, следовательно, этической неприкосновенности. Поэтому содержание аргумен-тов и идей Майкла Уолцера, Николаса Фоушина, Брайана Оренда, Джефферсона Макмаана и других теоретиков справедливой вой-ны в отношении ведения боевых действий соответствует интен-ции построения нормативной теории.

При осмыслении jus ad bellum философия оказывается огра-ничена в  негативистском мышлении, по  большей части указы-вая на недопустимость и неоправданность каких-либо решений.

58. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 176. 59. Максимов Л. В. Об аналитическом стиле в этике // Этическая мысль. 2018.

Т. 18. № 1. С. 6.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 7 4

Отметим также, что логическая унификация принципов ведения войны и вступления в войну осознается философами как задача, требующая решения, от положительного характера которого за-висит статус когерентности теории вообще60. Полноценное разре-шение обозначенной проблемы — одна из наиболее трудновыпол-нимых задач в современной этике. Мы видели, что самый распро-страненный подход при определении оправданных причин для вступления в  войну ориентируется на  отражение агрессии: то-гда теория справедливой войны способна замечательно описать и дать оценку произошедшему. Но в определении агрессии, кото-рая, как мы помним, не всегда актуально-военная, но может быть и  потенциальной, в  формате воспринимаемой угрозы, теория справедливой войны не всегда может прояснить ситуацию. Это происходит потому, что и национальные государства, и даже па-рамилитаризованные формирования в качестве основных субъ-ектов новых войн не могут быть редуцированы к полностью ра-циональным субъектам, способным, а главное, желающим взве-шивать все за и против или, говоря иначе, мыслить в категориях и стиле аналитической этики.

Коллективные субъекты ведения военных действий всегда в достаточной степени иррациональны, если понимать под ирра-циональностью ценностные установки, которые становятся руко-водством к действию для акторов. Возвращаясь к аналогии с хо-дом современной дискуссии вокруг этики, следовало бы заметить, что теория справедливой войны нуждается в модернизации или дополнении, которое для аналитической этики произведено арти-куляцией важности ценности в этике добродетели. Актуальность этики добродетели остается характерной не только для традици-онного, но и для современного общества61. Такая модернизация не может опираться только на улучшение применения аналити-ческого метода.

Теория справедливой войны оказывается в ловушке парадиг-мы двух старых этик и аналитического подхода, а в результате нормативная доктринальная система лишь ограниченно практи-чески применима к реальности международной политики, если

60. Toner C. The Logical Structure of Just War Theory // The Journal of Ethics. 2010. Vol. 14. № 2. P. 84–85.

61. См., напр.: Gong Q., Zhang L. Virtue Ethics and Modern Society — A Respon-se to the Thesis of the Modern Predicament of Virtue Ethics // Frontiers of Phi-losophy in China. 2010. Vol. 5. № 2. P. 255–265; Zuckert C. Aristotelian Vir-tue Ethics and Modern Liberal Democracy // The Review of Metaphysics. 2014. Vol. 68. № 1. P. 61–91.

Н и к о л а й   а ф а Н а с о в 1 7 5

мы, конечно, продолжаем ставить перед собой «этические» цели. Во-первых, аналитический стиль мышления, который так много дал при разработке критического анализа парадоксов и системы взаимоотношений между комбатантами и некомбатантами, тре-бует некоторых дополнений. Во-вторых, аналитический метод также базировался на ценностных основаниях универсализации и глобализации, имеющей один вектор. Нельзя сказать, что теоре-тики справедливой войны этого не осознавали, но и утверждать, будто эта позиция наиболее удачно отражает реальное положение дел, было бы наивно. Подход теории справедливой войны в исто-рической перспективе нельзя назвать ошибочным, тем более что его положительные результаты видны на практике, но и он тре-бует обновления, ведь война изменилась.

Всякая эпоха имела свои собственные войны, свои собственные ограничения и свои затруднения. Каждая война имела бы, сле-довательно, также свою собственную теорию, если бы даже по-всюду и всегда люди были бы расположены обрабатывать тео-рии войны на основе философских принципов62.

«Новые», не  похожие ни  на  что в  истории войны нашей эпохи тоже требуют своей философской теории. Вероятно, она будет выстроена вокруг методологии теории справедливой войны, ко-торая учтет их специфику, но и осознает ограниченность своего метода и подхода. Предстоит определить сами новые войны, ведь скорость, с которой все меняется, не позволяет довольствовать-ся классификациями, созданными даже несколько десятков лет назад. Перечисление процессов современности, оказавших влия-ние на феномен войны, заняло бы непозволительно много време-ни, но отметим самое важное, что уже осознается теорией и, с на-шей точки зрения, поможет этике и философии осмыслить но-вые войны.

Война, как никогда ранее, становится включенной в более об-щий процесс функционирования общественных структур, и стре-мительно изменяющаяся современность захватывает ее в своем течении. Война теряет свою замкнутую чистоту, выступающую противоположностью мира. Размывается граница между воен-ными действиями и мирным состоянием. Возможно, мы стоим на  пороге перехода такого же масштаба, как тот, над которым размышлял Клаузевиц. Глобализация ослабляет контроль нацио-нальных структур над ситуацией, порождая «эрозию способности

62. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 216.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 7 6

государств управлять» ситуацией63. Роботизация, развитие техни-ки, систем слежения, возможностей трансляции и создания захва-тывающего медиашоу из военных действий — все это порождает иллюзию контроля над ситуацией, упраздняя чувство опасности, на самом деле делая войну рутиной, будто бы мир уже стал реаль-ностью научной фантастики из компьютерных игр. Наша мысль оказывается мало готова к новым войнам, и их сложность потре-бует от нас не только развития теории справедливой войны, мо-дификации базиса аналитической и ценностной этик, но и ново-го «параллаксного ви дения»64.

БиблиографияБодрийяр Ж. Дух терроризма. Войны в заливе не было. М.: РИПОЛ классик,

2016.Ван Кревельд М. Трансформация войны. М.: Альпина Бизнес Букс, 2005.Гоббс Т. Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гра-

жданского // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1991. Т. 2.Дмитриев Т. А. Войны XXI века // Сократ. 2010. № 2. С. 30–35.Жижек С. Устройство разрыва. Параллаксное видение. М.: Европа, 2008.Калдор М. Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпо-

ху. М.: Издательство Института Гайдара, 2015.Кант И. К вечному миру // Соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7.Кашников Б. Н. Терроризм на Святой Земле // Российский научный журнал.

2007. № 1. С. 69–74.Кашников Б. Н. Частные военные компании и принципы Jus in Bello // Военно-

юридический журнал. 2010. № 6. С. 62–73.Коппитерс Б., Фоушин Н. Заключительные замечания // Нравственные огра-

ничения войны: проблемы и примеры / Под общ. ред. Б. Коппитерса, Н. Фоушина, Р. Апресяна. М.: Гардарики, 2002.

Коппитерс Б., Фоушин Н. Предисловие // Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры / Под общ. ред. Б. Коппитерса, Н. Фоушина, Р. Ап-ресяна. М.: Гардарики, 2002.

Куманьков А. Д. Современные классики теории справедливой войны: М. Уол-цер, Н. Фоушин, Б. Оренд, Дж. Макмахан. СПб.: Алетейя, 2018.

Максимов Л. В. Об аналитическом стиле в этике // Этическая мысль. 2018. Т. 18. № 1. С. 5–17.

Павлов А. В. Параллаксы лисы: к определению предмета и границ социальной философии // Социологическое обозрение. 2018. Т. 17. № 3. С. 149–172.

Фон Клаузевиц К. О войне. М.: Логос; Наука, 1998.

63. Brzoska M. “New Wars” Discourse in Germany // Journal of Peace Research. 2004. Vol. 41. № 1. P. 109–110.

64. См.: Павлов А. В. Параллаксы лисы: к определению предмета и границ социальной философии // Социологическое обозрение. 2018. Т. 17. № 3. С. 149–172; Жижек С. Устройство разрыва. Параллаксное видение. М.: Ев-ропа, 2008.

Н и к о л а й   а ф а Н а с о в 1 7 7

Хартл Э. Различие // Нравственные ограничения войны: проблемы и приме-ры / Под общ. ред. Б. Коппитерса, Н. Фоушина, Р. Апресяна. М.: Гарда-рики, 2002.

Banerjee S. Reproduction of Subjects in Historical Structures: Attribution, Identity, and Emotion in the Early Cold War // International Studies Quaterly. 1991. Vol. 35. № 1. P. 19–37.

Bourke J. Fear. A Cultural History. L.: Virago Press, 2005.Brzoska M. “New Wars” Discourse in Germany // Journal of Peace Research. 2004.

Vol. 41. № 1. P. 107–117.Cady D. From Warism to Pacifism: A Moral Continuum. Philadephia: Temple

University Press, 1990.Cohen E. A Revolution in Warfare // Foreign Affairs. 1996. Vol. 75. № 2. P. 37–54.Cohen E. Distant Battles: Modern War in the Third World // International Secutiry.

1986. Vol. 10. № 4. P. 143–171.Eide M., Gibler M. After Combat: True War Stories from Iraq and Afghanistan.

Lincoln: University of Nebraska Press, 2018.Fotion N. War and Ethics: A New Just War Theory. L.; N.Y.: Continuum, 2007.Gilbert A. Marx on Internationalism and War // Philosophy & Public Affairs. 1978.

Vol. 7. № 4. P. 346–369.Gong Q., Zhang L. Virtue Ethics and Modern Society — A Response to the Thesis of

the Modern Predicament of Virtue Ethics // Frontiers of Philosophy in China. 2010. Vol. 5. № 2. P. 255–265.

Hammond W. Reporting Vietnam: Media and Military at War. Lawrence: University of Cansas Press, 1998.

Kestnbaum M., Skocpol T. Review: War and Development of Modern National States // Sociological Forum. 1993. Vol. 8. № 4. P. 661–674.

Lackey D. Review: A Modern Theory of Just War // Ethics. 1982. Vol. 92. № 3. P. 533–546.

Lazar S. Risky Killing and the Ethics of War // Ethics. 2015. Vol. 126. № 1. P. 93–95.Rengger N. On the Just War Tradition in the Twenty-First Century // International

Affairs. 2003. Vol. 78. № 2. P. 353–363.Stahl R. Digital War and the Public Mind: Call of Duty Reloaded, Decoded // In/

visible War: The Culture of War in Twenty-First-Century America / J. Simons, J.-L. Lucaites (eds). New Brunswick: Rutgers University Press, 2017.

Toner C. The Logical Structure of Just War Theory // The Journal of Ethics. 2010. Vol. 14. № 2. P. 84–85.

Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Agreement with Historical Illustration. N.Y.: Basic Books, 2015.

Zuckert C. Aristotelian Virtue Ethics and Modern Liberal Democracy // The Review of Metaphysics. 2014. Vol. 68. № 1. P. 61–91.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 7 8

NEW WARS — OLD ETHICS

Nikolai Afanasov. Junior Research Fellow, Social Philosophy Department, n.afanasov@gmail.com. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science (RAS), 12/1 Goncharnaya str., 109240 Moscow, Russia.

Keywords: new wars; just war theory; social philosophy; analytical ethics; images of modernity; Michael Walzer; Brian Orend; Nick Fotion; Jeff McMahan.

The emergence of “new wars” in the second half of the twentieth century has changed the conventional paradigm for thinking about military conflicts and called into question the relevance of what previous theorists have offered. However, the most useful approach to the analysis of war is based on the widely accepted concep-tual framework of the theory of just war, which is itself grounded in analytical eth-ics. The interpretations of just war theory by Michael Walzer, Nick Fotion, Brian Orend and Jeff McMahan are central to an ethical understanding of war, but they are of only limited value for considering the topic of “new wars,” which meanwhile are in constant flux.

Philosophical thinking on these matters is failing keep pace with the transforma-tion of the object it is considering. War is becoming a media phenomenon, a sub-ject for futuristic speculation, and a routine reality for a number of countries and regions. It is losing its clear spatial and temporal contours, and although we are gain-ing greater control over its management and increasing the variety of forms that military conflicts take, we are losing control over the overall situation. War should be now seen as a complex phenomenon of social reality that demands a revision of the outdated and limited ethical supports that have been provided for this “neces-sary evil.” Military conflicts are among the images of modernity that must be appre-hended in all their complexity.

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-157-177

References

Banerjee S. Reproduction of Subjects in Historical Structures: Attribution, Iden-tity, and Emotion in the Early Cold War. International Studies Quaterly, 1991, vol. 35, no. 1, pp. 19–37.

Baudrillard J. Dukh terrorizma. Voiny v zalive ne bylo [L’esprit du terrorisme. La Guerre du Golfe n’a pas eu lieu], Moscow, RIPOL klassik, 2016.

Bourke J. Fear. A Cultural History, London, Virago Press, 2005.Brzoska M. “New Wars” Discourse in Germany. Journal of Peace Research, 2004,

vol. 41, no. 1, pp. 107–117.Cady D. From Warism to Pacifism: A Moral Continuum, Philadephia, Temple Univer-

sity Press, 1990.Cohen E. A Revolution in Warfare. Foreign Affairs, 1996, vol. 75, no. 2, pp. 37–54.Cohen E. Distant Battles: Modern War in the Third World. International Secutiry,

1986, vol. 10, no. 4, pp. 143–171.Coppieters B., Fotion N. Predislovie [Preface]. Nravstvennye ogranicheniia voiny:

problemy i primery [Moral Constraints on War: Principles and Cases] (eds B. Coppieters, N. Fotion, R. Apressyan), Moscow, Gardariki, 2002.

Coppieters B., Fotion N. Zakliuchitel’nye zamechaniia [Concluding Comments]. Nravstvennye ogranicheniia voiny: problemy i primery [Moral Constraints

Н и к о л а й   а ф а Н а с о в 1 7 9

on War: Principles and Cases] (eds B. Coppieters, N. Fotion, R. Apressyan), Moscow, Gardariki, 2002.

Dmitriev T. A. Voiny XXI veka [Wars in XXI century]. Sokrat [Socrates], 2010, no. 2, pp. 30–35.

Eide M., Gibler M. After Combat: True War Stories from Iraq and Afghanistan, Lin-coln, University of Nebraska Press, 2018.

Fotion N. War and Ethics: A New Just War Theory, London, New York, Continuum, 2007.

Gilbert A. Marx on Internationalism and War. Philosophy & Public Affairs, 1978, vol. 7, no. 4, pp. 346–369.

Gong Q., Zhang L. Virtue Ethics and Modern Society — A Response to the Thesis of the Modern Predicament of Virtue Ethics. Frontiers of Philosophy in China, 2010, vol. 5, no. 2, pp. 255–265.

Hammond W. Reporting Vietnam: Media and Military at War, Lawrence, University of Cansas Press, 1998.

Hartle A. Razlichie [Discrimination]. Nravstvennye ogranicheniia voiny: problemy i primery [Moral Constraints on War: Principles and Cases] (eds B. Coppiet-ers, N. Fotion, R. Apressyan), Moscow, Gardariki, 2002.

Hobbes T. Leviafan, ili materiia, forma i vlast’ gosudarstva tserkovnogo i grazhdan-skogo [Leviathan or The Matter, Forme and Power of a Common-Wealth Ecclesiasticall and Civil]. Soch.: V 2 t. [Collected Works: In 2 vols], Moscow, Mysl’, 1991, vol. 2.

Kaldor M. Novye i starye voiny. Organizovannoe nasilie v global’nuiu epokhu [New and Old Wars: Organised Violence in a Global Era], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2015.

Kant I. K vechnomu miru [Zum ewigen Frieden]. Soch.: V 8 t. [Collected Works: In 8 vols], Moscow, Choro, 1994, vol. 7.

Kashnikov B. N. Chastnye voennye kompanii i printsipy Jus in Bello [Private Mil-itary Companies and the Principles of Jus in Bello]. Voenno-iuridicheskii zhurnal [Military Legal Journal], 2010, no. 6, pp. 62–73.

Kashnikov B. N. Terrorizm na Sviatoi Zemle [Terrorism in the Holy Land]. Rossiiskii nauchnyi zhurnal [Russian Scientific Journal], 2007, no. 1, pp. 69–74.

Kestnbaum M., Skocpol T. Review: War and Development of Modern National States. Sociological Forum, 1993, vol. 8, no. 4, pp. 661–674.

Kumankov A. D. Sovremennye klassiki teorii spravedlivoi voiny: M. Uoltser, N. Foushin, B. Orend, Dzh. Makmakhan [Contemporary Classics in the Theory of Just War: M. Walzer, N. Fotion, B. Orend, J. MacMahan], Saint Petersburg, Aleteiia, 2018.

Lackey D. Review: A Modern Theory of Just War. Ethics, 1982, vol. 92, no. 3, pp. 533–546.

Lazar S. Risky Killing and the Ethics of War. Ethics, 2015, vol. 126, no. 1, pp. 93–95.Maksimov L. V. Ob analiticheskom stile v etike [On the Analytic Style in Ethics].

Eticheskaia mysl’ [Ethical Thought], 2018, vol. 18, no. 1, pp. 5–17.Pavlov A. V. Parallaksy lisy: k opredeleniiu predmeta i granits sotsial’noi filosofii

[The Parallaxes of the Fox: Towards Definition of the Subject and Sta-tus of Social Philosophy]. Sotsiologicheskoe obozrenie [Russian Sociological Review], 2018, vol. 17, no. 3, pp. 149–172.

Rengger N. On the Just War Tradition in the Twenty-First Century. International Affairs, 2003, vol. 78, no. 2, pp. 353–363.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 8 0

Stahl R. Digital War and the Public Mind: Call of Duty Reloaded, Decoded. In/visi-ble War: The Culture of War in Twenty-First-Century America (eds J. Simons, J.-L. Lucaites), New Brunswick, Rutgers University Press, 2017.

Toner C. The Logical Structure of Just War Theory. The Journal of Ethics, 2010, vol. 14, no. 2, pp. 84–85.

Van Creveld M. Transformatsiia voiny [The Transformation of War], Moscow, Al’pina Biznes Buks, 2005.

Von Clausewitz C. O voine [Vom Kriege], Moscow, Logos, Nauka, 1998.Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Agreement with Historical Illustration, New

York, Basic Books, 2015.Žižek S. Ustroistvo razryva. Parallaksnoe videnie [The Parallax View], Moscow,

Europe, 2008.Zuckert C. Aristotelian Virtue Ethics and Modern Liberal Democracy. The Review of

Metaphysics, 2014, vol. 68, no. 1, pp. 61–91.

1 8 1

Новые войныО возвращении одной исторической моделиГерфрид Мюнклер Почетный профессор, кафедра теории политики, Институт социальных наук, факультет гуманитарных и социальных наук, Университет Гумбольдта в Берлине (HU Berlin). Адрес: 6 Unter den Linden, 10099 Berlin, Germany. E-mail: herfried.muenkler@sowi.hu-berlin.de.

Ключевые слова: исследования войны; «новые войны»; Вестфальская система; Тридцатилетняя война; ближневосточные конфликты.

Статья посвящена развитию тео-рии «новых войн». Автор утверждает, что разработанные после Вестфаль-ского мира (1648) системы регули-рования войны перестают работать в современных условиях. Структур-ная новизна «новых войн» видится ему в том, что происходит 1) реком-мерциализация военного насилия, которая вновь превращает войну в инструмент достижения определен-ных (не обязательно политических) интересов; 2) сращивание военного и криминального насилия — полевые командиры и их окружение живут за счет войны и вступают в альянс с международной преступностью; 3) использование стратегии асимме-тризации, при которой уступающая в силе сторона не стремится к захвату территории и утверждению государ-ственности, но, напротив, использует расширение войны (в простран-стве и времени), чтобы добиться преимущества.

Автор анализирует Вестфаль-скую систему, в которой война и мир понимаются как равноправные агре-гатные состояния политики. Пере-ход от одного к другому совершается

в ней по воле суверена, право кото-рого (jus ad bellum) не ограничено внешней инстанцией (какой была в Средневековье власть импера-тора или папы). Однако с утвержде-нием государственной монополии на войну происходит кодифика-ция правил ее ведения (jus in bello), заканчивающаяся принятием Женев-ской и Гаагской конвенций. Автор анализирует также Тридцатилет-нюю войну, рассматривая ее как типологический шаблон, отли-чающийся от Вестфальского типа отсутствием единой регуляцион-ной системы. Продолжительность и особенная жестокость конфлик-тов этого типа связаны с размыва-нием границ между войной и миром, межгосударственной и граждан-ской войной. Характерные черты этой исторической модели обнару-живаются в некоторых войнах совре-менности, в частности на Ближнем Востоке. Автор развивает эту ана-логию и предлагает использовать исторический опыт для того, чтобы предотвратить объединение ближне-восточных конфликтов в одну опу-стошительную войну.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 8 2

Три предварительных замечания

ТЕ ЗИСЫ о фундаментальных изменениях методов ведения войны мы с Мэри Калдор сформулировали и полемически заострили наши тезисы в форме теоремы новых войн1. Тези-

сы подвергались критике в том числе потому, что эти якобы «но-вые войны» нельзя с  уверенностью назвать совершенно новы-ми: во многих отношениях они схожи с колониальными войнами за пределами Европы, то есть представляют собой возврат к бо-лее ранним формам ведения военных действий2. В посвященных этой теме работах я, конечно же, не утверждал, что в новых войнах, как называем их мы с Мэри Калдор, изменилось абсолютно все. Мой основной тезис заключался в том, что те системы регулирова-ния войны и мира, которые европейцы разрабатывали с XVII века, но сами никогда в полной мере не применяли в колониальных вой-нах на территориях Америки, Азии и Африки, не были обязатель-ными и универсальными, а современные войны ведутся уже и во-все без оглядки на принятые в Европе регуляционные системы3.

Перевод с немецкого Ирины Ивакиной по изданию: © Münkler H. Die neu-en Kriege. Zur Wiederkehr eines historischen Musters. Stuttgart: Stiftung Bun-despräsident-Theodor-Heuss-Haus, 2018. Публикуется с любезного разре-шения автора.

1. Kaldor M. Neue und alte Kriege. Organisierte Gewalt im Zeitalter der Globali-sierung. Fr.a.M.: Suhrkamp, 2000; Münkler H. Die neuen Kriege. Reinbek bei Hamburg: Rowohlt, 2002; см. также: Idem. Der Wandel des Krieges. Von der Symmetrie zur Asymmetrie. Weilerswist: Velbruck Wissenschaft, 2006.

2. Kahl M., Teusch U. Sind die “neuen Kriege” wirklich neu? // Leviathan. 2004. Bd. 32. № 3. S. 382–401; Langewiesche D. Wie neu sind die neuen Kriege? // Kriegs-erfahrungen — Krieg und Gesellschaft in der Neuzeit / G. Schild, A. Schindling (Hg.). Paderborn: Ferdinand Schoeningh, 2009. S. 289–302; см. также: Klein-schmidt H. Wie neu sind die “Neuen Kriege”? Kriegsdenken im langen 20. Jahr-hundert // Politisches Denken. Jahrbuch 2014. B.: Duncker & Humblot, 2015. S. 155–182. Тезисы в защиту нашей теории см. в: Brzoska M. “New Wars” Dis-course in Germany // Peace Research. 2004. Vol. 41. № 1. P. 107–117; Heupel M., Zangl B. Von “alten” und “neuen” Kriegen — Zum Gestaltwandel kriegerischer Gewalt // Politische Vierteljahresschrift. 2004. Bd. 45. № 3. S. 346–369.

3. Более подробно о моих взглядах на эту проблему см.: Münkler H. Kriegs-splitter. Die Evolution der Gewalt im 20. und 21. Jahrhundert. B.: Rowohlt, 2015. S. 208–228.

1 8 3Г е р ф р и д   М ю н к л е р

Но и в этом не было ничего нового. Действительно новой была связанная с Лигой Наций, а позже с ООН надежда на то, что евро-пейская система все больше глобализуется и процесс глобализации способствует повсеместному распространению положений, к кото-рым Европа пришла в середине XX века: войны себя не оправды-вают, и весьма разумно будет полностью отказаться от попыток утверждать свои интересы и претензии посредством военного на-силия. Эта надежда была напрямую связана с глобализацией евро-пейской системы регулирования войны и мира: войн больше не бу-дет, так как власти стран Северного полушария перестанут развя-зывать их за его пределами. Иначе на весь мир распространится позиция Европы, согласно которой стоимость войны оказывает-ся настолько высока, что она неспособна окупиться даже при бла-гополучном исходе. Эту перспективу всеобщего мира не оспари-вали даже самые ярые критики европоцентризма. Теория новых войн, в свою очередь, доказывает, что уже не существует некоторых условий, необходимых для того, чтобы эти надежды оправдались, а потому не стоит ожидать воцарения всеобщего мира, как второ-го пришествия4. Серьезные возражения против теории новых войн связаны скорее со следующими из нее логическими выводами, чем с наблюдениями, которые в ней содержатся. Претензии к ней носят преимущественно политический, но не научный характер. Это пер-вое замечание, предваряющее дальнейшие размышления.

Помимо наблюдения за  рядом войн совершенно нового типа — тех, что начались после завершения холодной войны, а по-тому не  могут рассматриваться как опосредованные войны ме-жду государствами богатого Севера за сферы влияния или геопо-литическую гегемонию, — какие элементы системы помешали во-плотиться возникшим после холодной войны надеждам на то, что войны исчезнут из общественной и политической жизни? В тео-рии новых войн на  этот вопрос дается два ответа: Мэри Кал-дор в своих работах, посвященных в первую очередь исследова-нию югославских войн конца 1990-х годов, объясняла структур-ную новизну новых войн тем, что превосходство интересов было заменено ориентированностью на  коллективную идентичность как в этническом, так и в религиозно-конфессиональном смыс-ле. Я, в свою очередь, указывал на то, что война может приносить

4. Развернутые дебаты, которые я вел с критиками и сторонниками теории «новых войн» на страницах журнала Erwägen — Wissen — Ethik: Idem. Wie lässt sich eine Theorie des Krieges entwickeln und eine Geschichte des Krie-ges schreiben? // Erwägen — Wissen — Ethik. 2008. Bd. 19. № 1. S. 126–142.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 8 4

экономическую выгоду целому ряду заинтересованных лиц как раз потому, что вести ее теперь стало значительно дешевле. По-иск идентичности в эпоху глобализации и изменение экономиче-ских взаимосвязей, таким образом, оказываются ключевыми при-чинами возникновения новых войн.

Стоимость войны падает в первую очередь в регионах, подвласт-ных полевым командирам (Warlords). Для своих военных нужд они покупают дешевое оружие на  переполненных оружейных скла-дах государств бывшего ост-блока, вербуют несовершеннолетних, а ради повышения мобильности армии захватывают транспортные средства, принадлежащие ООН и различным гуманитарным ор-ганизациям, и используют их как транспорт или боевые машины, оснащая пулеметами и пусковыми ракетными установками. Стои-мость обычных войн слишком высока из-за необходимости разви-вать и поддерживать различные военные подразделения, морской флот и авиацию. Но для полевых командиров это не имеет значе-ния: они воюют не с современными армиями, но в первую очередь с себе подобными, или терроризируют мирное население, прину-ждая его оказывать необходимые услуги, или занимаются маро-дерством. Они не хотят брать на себя ответственность за матери-альное обеспечение мирного населения на оккупированных тер-риториях, создавать или сохранять необходимую инфраструктуру, начиная с транспорта и заканчивая системой здравоохранения. От-четность о военных расходах и прибыли ведется в подобных во-оруженных формированиях иначе, чем в государственных армиях.

Поскольку военно-полевые командиры отказываются от все-го, что повышает стоимость военных действий, они способны ве-сти войну без особых затрат. У некоторых из них, вероятно, есть политический проект, ориентированный на классическую госу-дарственную модель, другие же — и их, судя по всему, большин-ство — хотят лишь достаточно долго использовать ресурсы захва-ченных территорий и превратить их в стабильный капитал. Для этого они заключают стратегические союзы с международными криминальными группировками и получают серьезную прибыль от нелегальной торговли5. Они не заботятся о последствиях разру-шений в разграбленных ими районах, предоставляя заботу о мест-ном населении и восстановление опустошенных областей между-народному сообществу и его благотворительным организациям.

5. Об этом аспекте «новых войн» см.: Lock P. Ökonomien des Krieges // Die Zu-kunft des Friedens. Eine Bilanz der Friedens- und Konfliktforschung / A. Sahm u.a. (Hg.). Wiesbaden: Westdeutscher Verlag, 2002. S. 269–286.

1 8 5

Так полевые командиры снова превращают войну в экономиче-ский ресурс, который не только обеспечивает их существование, но и снабжает необходимыми запасами. В некотором смысле эти люди — призраки кондотьеров, игравших важнейшую роль в во-енном деле с XV по XVII век6.

Этот «возврат» к  довестфальскому порядку, то  есть выход за  пределы системы согласованных государственных отноше-ний и регуляции войны и мира, утвержденной в мирных дого-ворах Мюнстера и  Оснабрюка (так называемом Вестфальском мире), по  своей военной жестокости7 напоминает обстоятель-ства Тридцатилетней войны 1618–1648 годов. Она охватила зна-чительную часть территории Германии и  унесла жизни четвер-ти или даже трети населения затронутых конфликтом районов. Причина огромного количества жертв, однако, не в масштабных боях и сражениях (в отличие от войн эпохи Вестфальской систе-мы), но в сочетании военного насилия, голода и нескольких волн эпидемий, уничтоживших значительную часть населения страны. Именно поэтому в свою книгу «Новые войны», опубликованную в 2002 году, я включил главу «Тридцатилетняя война как образец и инструмент анализа новых войн», в которой речь идет не столь-ко о структурных моделях, сколько о сходстве феноменов8. Струк-турные же модели, в которых прослеживается сходство современ-ных войн с Тридцатилетней, я подробно (имплицитно и экспли-цитно) рассматривал в своем исследовании о ней, основанном на тезисе, что эпоха Вестфальской системы завершилась9. Это вто-рое достаточно развернутое предварительное замечание.

6. Работы о параллели между полевыми командирами и кондотьерами, в ко-торых особое внимание уделено сходствам в приватизации безопасности: Ruckkehr der Condottieri? Krieg und Militär zwischen staatlichem Monopol und Privatisierung: Von der Antike bis zur Gegenwart / S. Förster u.a. (Hg.). Paderborn u.a.: Schöningh, 2010.

7. Регулирование войны в условиях Вестфальской системы и последователь-ное утверждение ius in bello вовсе не означает, что после Тридцатилетней войны из европейских войн исчезла и военная жестокость. Но при срав-нительном анализе становится очевидно, что она была вытеснена на пе-риферию континента и воспринималась как военное преступление. См.: Kriegsgreuel. Die Entgrenzung der Gewalt in kriegerischen Konflikten vom Mittelalter bis ins 20. Jahrhundert / S. Neitzel, D. Hohrath (Hg.). Paderborn: Schöningh, 2008.

8. Münkler H. Die neuen Kriege. S. 75–89. 9. Idem. Der Dreißigjährige Krieg. Europäische Katastrophe, deutsches Trauma.

1618–1648. B.: Rowohlt, 2017. Особенно S. 817–843.

Г е р ф р и д   М ю н к л е р

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 8 6

Некоторое время назад на торжественном заседании в Осна-брюке Франк-Вальтер Штайнмайер, тогда еще занимавший пост министра иностранных дел Германии, говорил о том, что Ближ-нему Востоку необходим свой «Вестфальский мир», скроенный по его собственной мерке. Насколько подробно министр, его со-ветники или спичрайтеры разобрались в  договорах Мюнсте-ра и Оснабрюка? Была ли это просто дань уважения месту? Или Штайнмайер действительно сравнил Тридцатилетнюю войну с нынешним положением дел на Ближнем Востоке, дабы привлечь внимание к тому, что этим регионам необходим процесс по за-ключению мира, подобный процессу, проходившему с 1644 по 1648 или 1650 год?10 Это размышление было бы достойно внимания, ведь в преамбуле Вестфальского договора говорится о необходи-мости установить вечный мир. Из этого ничего не вышло: уже через несколько лет на территории империи разгорелись новые войны, но уже совсем другого рода. О типологии войн или, точ-нее, об изменении и замещении одного типа войны другим и пой-дет речь далее. Если бы Штайнмайер учитывал изменения в си-стеме регуляции войны и мира, он ставил бы во главу угла не за-вершение войны как таковой, но скорее разделение гражданских и межгосударственных войн, религиозных войн и войн за гегемо-нию. Это было бы достойное заявление, непосредственно связан-ное с реальной политикой. И это третье предварительное замеча-ние, относящееся к вопросу о том, что мы имеем в виду, когда рас-сматриваем Вестфальский мир не только как исторический факт, но и как образец для прекращения войн современности.

Некоторые особенности новых войн

Одна из характерных особенностей европейской военной истории с раннего Средневековья и вплоть до XX века — непрерывный рост цен на создание военной мощи. Поначалу для решения территори-альных конфликтов в форме военного противостояния было доста-

10. Как правило, речь идет о мирных переговорах и договорах, заключенных в Мюнстере и Оснабрюке. Эти переговоры продолжались более четы-рех лет и несколько раз оказывались под угрозой срыва (см.: Westphal S. Der Westfälische Friede. Munchen: Beck, 2015). Однако после подписания договоров в Мюнстере и Оснабрюке все еще не было уверенности в том, что удастся сохранить утвержденный мир. Лишь по итогам проведения Нюрнбергского конгресса, проходившего с мая 1649 по июнь 1650 года, было установлено, соблюдаются ли мюнстерские и оснабрюкские дого-воренности, в первую очередь касавшиеся отвода и роспуска войск.

1 8 7Г е р ф р и д   М ю н к л е р

точно лишь замка, нескольких лошадей, оружия и доспехов, а так-же небольшой дружины. Но со временем расходы, необходимые для успешного ведения войны, непрерывно возрастали. Благодаря развитию оружейной индустрии и пространственному расшире-нию сфер влияния с XV–XVI столетий с успехом вести войну могли только те, у кого в распоряжении имелись пехота, кавалерия и ар-тиллерия, а это означало, что численность войска постоянно воз-растала лишь за счет его более сложного внутреннего устройства. Эта тенденция проявлялась и в соотношении нападения и оборо-ны: с появлением литых пушек высокие замковые стены потеряли свою защитную функцию — чем выше они были, тем проще их было разрушить. На месте замков стали появляться обширные крепост-ные комплексы с бастионами, на которых устанавливались пушки и в которых, благодаря их ширине и глубине, пробить брешь было куда сложнее, чем в более ранних замковых или городских стенах. Но сооружение и содержание подобных укреплений было куда до-роже, чем строительство обычного замка, а осада замка, в свою оче-редь, обходилась значительно дешевле осады крепости. Повышение стоимости войны привело к тому, что круг лиц, способных ее вести, постепенно сужался — до тех пор, пока эту способность не сохра-нили лишь большие территориальные государства.

Процесс развития ускорялся еще и потому, что призывные или наемные отряды заменялись регулярными армиями — miles perpe-tuus, — которые должны были сохраняться в мирное время и при необходимости быстро переходить с мирного положения на воен-ное. Однако формирование постоянной армии было необходимо не только из-за все более стремительного перехода от мира к вой-не. К этому принуждало и развитие тактики, ведь теперь исход сражения зависел от дисциплинированности пехоты и использо-вания различных типов войск. Обеспечить тактическое объеди-нение разных отрядов и осуществить оперативную совместную работу нескольких вооруженных подразделений гораздо дороже, чем разбудить боевой дух солдат перед атакой (для чего не нуж-на продолжительная строевая подготовка). Но подобная тактиче-ская работа возможна только в регулярной армии, а содержать ее постоянно могут себе позволить лишь территориальные государ-ства с соответствующим стабильным налоговым доходом. В Евро-пе развитие налоговых государств и усовершенствование воен-ной промышленности шли рука об руку. Этот процесс поддержи-вался и международным военным правом, которое связало право объявления войны — jus ad bellum — с независимостью правите-лей. Предписанное и фактическое развитие дополняли друг друга.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 8 8

С началом индустриальной революции эти процессы разива-лись еще стремительнее, ведь теперь войну могли вести лишь го-сударства, которые обладали соответствующей военной инду-стрией, позволявшей им участвовать в бесконечной гонке за са-мыми современными технологиями. С середины XX века лишь две системы власти, или, точнее, лишь две властные коалиции, были в состоянии вести большую войну друг против друга: на од-ной стороне «Запад» — США и государства, связанные с ними че-рез НАТО, на другой — «Восток», Советский Союз и заключен-ные им в рамках Варшавского договора альянсы. Если учитывать разрушительную силу боевых систем, находившихся в распоря-жении обеих сторон, и в особенности ядерное оружие, становит-ся совершенно очевидно, что эту войну было необходимо предот-вратить, ведь в подобных обстоятельствах никакие политические цели больше не могли бы ее оправдать. Увеличение стоимости войны привело к уменьшению количества лиц, способных ее ве-сти. Это, в свою очередь, снизило вероятность самого возникно-вения подобной войны, ведь теперь появилась возможность обду-манно взвесить все расходы и прибыль. Можно было ожидать, что военное насилие рано или поздно исчезнет из политического ар-сенала11. Надежда на мир после событий 1989–1990 годов в значи-тельной степени основывалась на этом развитии, все ждали, что оно завершится вместе с падением Советской империи.

Как уже отмечено, одно из важнейших свойств новых войн за-ключается в том, что со временем количество людей, участвующих в военных действиях, не уменьшается. Удешевление войны приве-ло к резкому увеличению количества воюющих, в результате ста-ло очевидно, что не стоит рассчитывать на наступление эпохи все-общего мира, по крайней мере сейчас. Для этого было бы необхо-димо, чтобы государства оставались «властителями войн». Однако, согласно одному из центральных положений теории новых войн, они таковыми уже не являются. В результате удешевления войны произошла рекоммерциализация военного насилия, которая снова превратила войну в привлекательный инструмент преследования определенных (совсем не обязательно политических) интересов.

11. Эту идею во многих своих работах формулирует Ян Моррис: Morris I. Krieg. Wozu er gut ist. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 2013. Особенно S. 474–476. Смысл этого рассуждения в различении «продуктивных» и «контрпро-дуктивных» войн, предложенном Моррисом: последние не уменьшают численность военного руководства, в то время как продуктивные вой-ны ускоряют и усиливают этот минимизирующий военную силу процесс, у истока которого находится гоббсовская война «всех против всех».

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 1 8 9

Одним из условий этого стало переформирование открытой во-енной экономики, ресурсы которой не могли быть исчерпаны. При таком экономическом устройстве участники военных действий че-рез теневые каналы налаживали связи с процветающими эконо-мическими центрами и неограниченно использовали их ресурсы. Поэтому их силы не ослабевали в ходе войны, следовательно, в за-ключении мирного договора не было необходимости. Классическое территориальное государство преимущественно основывалось на закрытой системе военной экономики, которая включала нало-говые доходы, мобилизуемую армию, военную промышленность, размещенную в его пределах, а также терпимость и самопожертво-вание населения. Когда все эти ресурсы исчерпывались и возмож-ности их восстановить уже не было, война заканчивалась. В клас-сических войнах наряду с военной победой над вражескими воору-женными силами важную роль играет и экономическое истощение ресурсов противника: «обезвоживание» его военной экономики. Морские державы чаще всего использовали блокаду как средство борьбы с материковыми государствами, чтобы парализовать вра-жескую военную экономику, обескровить ее и выиграть войну.

В последние десятилетия международное сообщество, оказав-шись на пороге объявления военной блокады, обращается к эко-номическим санкциям как способу насаждения своих норм и пра-вил в  государствах, где эти нормы и правила очевидным обра-зом игнорируются. В большинстве случаев эти санкции следуют за преступлениями против прав человека или несоблюдением по-литики вооружения, в ходе которого кто-то пытается стать участ-ником военных действий — как правило, стремится получить до-ступ к  ядерному оружию. Система санкционных ограничений эффективна до тех пор, пока применяется к  государствам, чья экономика, благодаря их географическому положению, могла бы быть «закрыта». Подобную тактику, однако, почти невозможно применить к сетевым организациям, которые per se располагают открытой военной экономикой и регулярно обращаются к ресур-сам «темной» стороны процессов глобализации. Полевое коман-дование из-за  своей территориальной мобильности и  постоян-ной изменчивости редко влезает в корсет закрытой экономиче-ской системы, тем более когда оно, занимаясь наркоторговлей, вступает в стратегические коалиции с международной преступ-ностью12. Поэтому попытки экономически «перекрыть воздух»

12. Об этом работы: Politische Ökonomie der Gewalt. Staatszerfall und die Pri-vatisierung von Krieg und Gewalt / W. Ruf (Hg.). Opladen: Leske + Budrich,

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 9 0

новым участникам военных действий, будь то полевые команди-ры или террористические сетевые организации, далеко не всегда эффективны.

Однако упомянутая уже не  раз приватизация военных дей-ствий не ограничивается действиями полевых командиров или террористических организаций. Образования с подобной струк-турой есть и в некоторых странах богатого Севера, где в более или менее узаконенной форме существуют частные поставщики ми-литаристских услуг, так называемые Private Military Companies, без поддержки которых США вряд ли смогли бы вести войну в Ира-ке в 2003 году13. Они управляются в соответствии с принципами частной экономики и базируются в США, Великобритании или Франции. Как правило, в их распоряжении есть сформированный кадровый штат, который по мере необходимости пополняется за-вербованными по всему миру сотрудниками. В этом случае мы имеем дело с группой бойцов, которые (по каким бы то ни было причинам) согласны вести солдатскую жизнь на содержании у по-литической силы, стоящей у них за спиной. Этот тип негосудар-ственных войск наследует традиции военных кочевых отрядов14. Экономическая поддержка государства, оставшегося в тени, соче-тается здесь с определенной долей авантюризма и политической ангажированностью. И наконец, последний, третий тип: группы джихадистов, в основном из мусульманских стран; в зависимости от своего положения и перспектив они стекаются в определенные районы и, благодаря финансовой поддержке организаций сетево-го типа, формируют там боевые части и ведут борьбу за утвержде-ние своих политических проектов. Как правило, в условиях этих проектов особо высоко ценится готовность бойцов посвятить

2003; Napoleoni L. Die Ökonomie des Terrors. Auf den Spuren der Dollars hinter dem Terrorismus. Munchen: Kunstmann, 2004; Idem. Menschenhänd-ler. Die Schattenwirtschaft des islamistischen Terrorismus. Zurich: Rotpunkt-verlag, 2016.

13. До сих пор сохранившее свою актуальность исследование частных во-енных компаний: Singer P. Die Kriegs-AGs. Über den Aufstieg der privaten Militärfirmen. Fr.a.M.: Zweitausendeins, 2006; см. также: Private Military and Security Companies. Chances, Problems, Pitfalls and Prospects / T. Jäger, G. Kummel (eds). Wiesbaden: Verlag fur Sozialwissenschaften, 2007; Priva-te Sicherheits- und Militärfirmen. Konkurrenten — Partner — Totengräber / W. Feichtinger u.a. (Hg.). Wien; Köln; Weimar: Böhlau, 2007; об истории на-емничества на протяжении последних пятидесяти лет см.: Geraghty T. Guns for Hire. The Inside Story of Freelancing Soldiering. L.: Piatkus Books, 2007.

14. Об этом некоторые статьи в сборнике: Testfall Ukraine. Europa und seine Werte / K. Raabe, M. Sapper (Hg.). B.: Suhrkamp, 2015.

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 1 9 1

свою жизнь военным действиям. Подобным центром притяжения для международных отрядов джихадистов была чеченская война, равно как и война в Боснии и Герцеговине, до этого — в Афгани-стане, а позже проект «Исламского государства» (ИГ) по утвер-ждению халифата на территории Сирии и Северного Ирака15.

Три выделенных типа боевиков можно объединить термином «наемник»: после формирования национальных государств и вве-дения всеобщей воинской повинности это явление превратилось в исторически устаревшее и уж точно маргинальное. В новой во-енной истории использование наемных солдат все менее популяр-но — это одна из основных характеристик новых войн. Богатые северные сообщества, в том числе под влиянием падающего ко-эффициента рождаемости, превратились в постгероические сооб-щества16. Вступая в войну, которая не представляет прямой угро-зы, они оказываются не в состоянии справиться с огромным ко-личеством жертв; если говорить о демократически устроенных сообществах, то политическая линия, в которой масштабные по-тери оправдываются защитой отечества, будет отвергнута боль-шинством граждан. Чтобы обойти эту проблему, в США обраща-ются к услугам частных военных компаний, а у британцев есть на-нятые в Непале гуркхи. В каждом случае, однако, политическую ответственность за использование наемной силы может нести го-сударство. Иначе дело обстоит с международными отрядами джи-хадистов, поэтому они представляют собой особенно трудный случай при определении границ или попытке ликвидации кон-фликтов, которые они ведут или в которых участвуют.

Важнейшая особенность новых войн — практикуемая в  них стратегия асимметризации: уступающая в силе сторона не стре-мится достичь уровня развития технологий, на  котором нахо-дится превосходящий ее противник, но концентрируется на том, чтобы превратить преимущества врага в  недостатки таким об-разом, чтобы разница в материальном положении между оппо-

15. Об ИГ см.: Steinberg G. Kalifat des Schreckens. IS und die Bedrohung durch den islamistischen Terror. Munchen: Knaur, 2015. S. 149–163; о более общих последствиях для Ближнего Востока: Perthes V. Das Ende des Nahen Ostens, wie wir ihn kennen. B.: Suhrkamp, 2015. S. 91–119.

16. О термине «постгероическое сообщество» и сферах его применения см.: Münkler H. Kriegssplitter. S. 169–187; о взаимосвязях демографических по-казателей и военной деятельности: Heinsohn G. Söhne und Weltmacht. Ter-ror im Aufstieg und Fall der Nationen. Zurich: Orell Fussli, 2003. Особенно S. 13–36.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 9 2

нентами не проявилась или проявилась минимально17. Отправ-ные точки в стратегии асимметризации — это использование про-странства и времени. Пока сильные концентрируют свои войска в пространстве и стремятся как можно быстрее утвердить соб-ственное превосходство, слабые, осознающие свои слабые сторо-ны и не желающие становиться их жертвами, полагаются на пол-ную противоположность: они расширяют пространство ведения войны, отказываются от скопления войск в одном месте, чтобы избежать атаки со стороны противника, превосходящего их в во-енно-технических и  тактических аспектах. Им важно «продер-жаться», и тогда время уже будет работать на них. По большому счету это главный принцип ведения партизанской войны; одна-ко, будучи «малой» войной, герильей, она была низведена в Ев-ропе, существующей по вестфальским договоренностям, до вспо-могательного средства «большой» войны и не имела собственно-го стратегического значения18. Все изменилось, когда после 1808 года, во время антинаполеоновских восстаний в Испании, народ-ная и «большая» войны впервые объединились19. Но из-за «рекон-струкции» Вестфальского порядка на Венском конгрессе20 этот способ ведения войны вплоть до XX века был оттеснен на задвор-ки континента и по большей части рассматривался как свидетель-ство социально-экономической и политической отсталости. Та-ким образом, асимметричные методы ведения войны, возникшие из-за слабости одной из сторон, существовали всегда, но на про-тяжении долгого времени в политико-стратегическом сознании европейцев не воспринимались как возможный путь развития во-енной тактики. Это следующая особенность новых войн: асимме-трия из маргинального явления превратилась в центральный эле-мент политики и военной стратегии.

17. Об асимметричной войне и стратегиях асимметризации см.: Münkler H. Der Wandel des Krieges. S. 135–247; Asymmetrische Kriegfuhrung — ein neu-es Phänomen der Internationalen Politik? / J. Schröfl, T. Pankratz (Hg.). Ba-den-Baden: Nomos, 2004; см. также: Wassermann F. Asymmetrische Kriege. Eine politiktheoretische Untersuchung zur Kriegfuhrung im 21. Jahrhundert. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 2015.

18. См.: Kunisch J. Der Kleine Krieg. Studien zum Heerwesen des Absolutismus. Wiesbaden: Steiner, 1973.

19. См.: Partisanen und Volkskrieg. Zur Revolutionierung des Krieges im 20. Jahr-hundert / G. Schulz (Hg.). Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1985.

20. Вслед за политиком Клеменсом фон Меттернихом термин «реконструк-ция» использую здесь в значении «реставрация» (Siemann W. Der Wiener Kongress 1814/15. Restauration, Rekonstruktion oder imperiale Neuordnung Europas? Wien: Picus, 2017. S. 37).

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 1 9 3

Новые войны, можно сказать, совершили историческую «во-енную революцию»21; среди важнейших новшеств — рекоммер-циализация военного насилия, в  ходе которой война (снова) становится отдельной формой жизни для ее командиров и  пе-рестает быть ограниченным во времени нарушением мира, стан-дарта и нормы. Полевые командиры и их окружение в букваль-ном смысле живут за счет войны. Вторая характеристика новых войн — их  паразитарное финансирование: на  месте территори-ально закрытой экономики, которая находится под политиче-ским контролем властей, рассчитывающих на ее военный потен-циал, возникает запутанная система каналов, связанных с мирной экономикой не задействованных в конфликте государств. Новые участники военных действий используют эти каналы, чтобы обес-печить себя деньгами, оружием и служащими. И наконец, третья особенность новых войн — стратегия асимметризации, посред-ством которой слабая (или, в случае симметричного конфликта, безнадежно поверженная) сторона способна противостоять силь-ной, пока не решится, как в последнее время это делает ИГ, на за-хват территорий и не начнет процесс утверждения собственного государственного режима. В этом случае она становится настоль-ко уязвима, что легко может быть уничтожена противником.

Войны Вестфальской системы

Термин «Вестфальский порядок», или «Вестфальская система», впервые возник в американской политологии, точнее, в теории по-литического реализма международной политики, которая не поль-зовалась особым успехом среди немецких историографов, более за-интересованных в описании и анализе отдельных конфигураций, чем в создании типологий и моделировании22. Поэтому критики

21. Термин «военная (милитаристская) революция» заимствован из работы Майкла Робертса The Military Revolution 1560–1660 (переиздание: The Mili-tary Revolution Debate. Readings on the Military Transformation of Early Mo-dern Europe / C. Rogers (ed.). Boulder: Westview Press, 1995. P. 3–35); на эту тему также см.: Parker G. Die militärische Revolution. Die Kriegskunst und der Aufstieg des Westens 1500–1800. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 1990. В то время как прежние военные революции сводились к упрочению силы, в недав-нем времени вектор развития изменился: теперь революция покровитель-ствует не превосходящим в силе и технической оснащенности, но слабым и отстающим.

22. Развернутую критику термина «Вестфальский порядок» см.: Teschke B. The Myth of 1648. Class, Geopolitics and the Making of Modern International Re-lations. L.; N.Y.: Verso, 2003.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 9 4

термина в своей аргументации обращаются к противоречиям и ис-ключениям в системе, определяемой как «Вестфальская». Сторон-ники термина, в свою очередь, говорят о структурирующем эффек-те принятой модели и обращают внимание на то, что противоречия и исключения проявляются и могут быть изучены лишь благодаря существованию самой модели. По большому счету эти дебаты о на-учных и методологических аспектах оказываются куда интереснее, чем применение самой системы для изучения трехсот лет европей-ской истории, ведь в итоге они были и остаются посвящены вопро-су о том, возможно ли вообще применять методы историко-анали-тической типизации или они влекут за собой искажающие упроще-ния, жертвой которых становятся частные особенности процессов исторического развития. В самом широком смысле методы гумани-тарных наук используются здесь против методов социологии. Од-нако это расхождение не будет интересовать нас в дальнейшем. Ко-гда мы говорим о Вестфальской системе, наши аргументы в боль-шей степени относятся к области социологии.

Теоретическая модель Вестфальской системы международных отношений состоит из трех частей: это мирные договоры Мюнсте-ра и Оснабрюка, положившие конец Тридцатилетней войне, труд Гуго Гроция De Jure Belli ас Pacis libri tres и, наконец, опыт государ-ственной политики начиная с середины XVII века. Взаимодействие этих трех элементов привело к возникновению политического по-рядка, определившего соотношение сил вплоть до XX века, а так-же ввело правовую предсказуемость. В этом смысле Вестфальская система стала важной составляющей того, что Макс Вебер называл «рационализацией мира», — процесса развития, инициированного Европой и ограниченного ее территорией, в ходе которого произ-вол ограничивается решениями правовых структур, а доминирую-щими оказываются те импульсы, которые идут на пользу самым рациональным политическим деятелям. В этом смысле Вестфаль-ская система стоит в одном ряду с системой законности, бюрокра-тией и денежной экономикой, которые Вебер называл основными элементами процесса рационализации. Политика поддавалась ис-числениям, потому что придерживалась правил.

Если мы рассмотрим мирные договоры Мюнстера и Оснабрю-ка не только как документы, положившие конец Тридцатилетней войне, но и как точку отсчета для возникновения нового полити-ческого порядка23, то увидим, что акцент переносится с иерархии

23. Этот вектор подробно рассмотрен в: Burkhardt J. Der Dreißigjährige Krieg. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1992.

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 1 9 5

на равенство рангов, которое стало следствием введения принци-пов суверенности. Таким образом, в договорах был подведен итог затянувшейся опустошительной войне, развернувшейся на немец-кой территории, но ставшей по большому счету общеевропейской. Политический порядок, в котором власть была разделена между императором и папой, с принятием Мюнстерского соглашения безвозвратно ушел в прошлое, а на его месте возникла система равноправных государств, в  которой каждый носитель верхов-ной власти принимал независимые решения, не требующие одоб-рения или подтверждения со стороны вышестоящего института. Непреложность суверенных решений была решающим пунктом для новой политической системы Европы. Но когда упразднен высший уровень принятия решений, к авторитету которого мож-но было обратиться для урегулирования конфликта и к которому прислушивались враждующие стороны, то как конфликт может быть разрешен? В конце концов, лишь с помощью войны, то есть в соответствии с резолюцией вооружения.

В документах Вестфальского мира об этом, конечно же, ниче-го не сказано, но таково их неизбежное следствие: из-за запре-та на кооперацию между Венской и Мадридской ветвями дома Габсбургов, принятого в Мюнстере, в Европе больше не существо-вало властной инстанции, способной не только выносить судеб-ные постановления, но хотя бы выдвигать предложения по реше-нию конфликтных вопросов. Кроме того, согласно положениям о конфессиональных порядках, принятым в Оснабрюке одновре-менно с мюнстерскими, папа римский перестал воспринимать-ся всеми без исключения европейскими державами как обла-дающая непрямой властью правовая инстанция24. Главной целью иерархического устройства средневековой Европы был устойчи-вый мир, а любой спорный вопрос мог быть решен без исполь-зования военного насилия — так выглядит теоретически рекон-струированная модель, которая, однако, не вполне соответство-вала действительности. В Вестфальской системе, напротив, мир и война были по большому счету равноправными агрегатными состояниями политики, и суверен мог по собственной воле выби-рать одно из них. Так как в случае нападения он больше не имел возможности обратиться к вышестоящим инстанциям за помо-

24. Этот процесс начался уже в эпоху Реформации, когда папа перестал быть для правителей-протестантов авторитетом в вопросах духовности и уже не имел власти в решении общемировых дел. Однако законодательную форму это положение приобрело только в Вестфальском договоре.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 9 6

щью, война становилась для него не политической возможностью, которую возможно выбрать или избежать, но политической необ-ходимостью: теперь он был вынужден заботиться о навыках ве-дения боя ради сохранения собственных прав. Историк Йоханнес Буркхардт определил эти взаимосвязи как «Беспокойство ранне-го Нового времени»25. В то же время договоры Мюнстера и Осна-брюка способствовали тому, чтобы войны велись строго в преде-лах безусловных и универсальных ценностных систем, в отличие от конфессиональных войн начиная с XVI века и до завершения Тридцатилетней войны. Теперь ведение войны подчинялось ис-ключительно рациональным интересам государственных вла-стей. Основным ориентиром стала теория национальных инте-ресов во всем своем разнообразии26.

Однако если война была таким же легитимным агрегатным со-стоянием политики, как и мир, то ее можно было не восприни-мать как чрезвычайное положение, утрату порядка, который не-обходимо восстановить как можно скорее. Следовало подчинить войну конкретным правилам, которые упорядочили бы сам про-цесс ее ведения и юридически урегулировали процесс перехода между войной и миром. Этот свод правил уже существовал в виде теоретического проекта за четверть века до подписания договора в 1648 году. Речь идет о работе голландца Гуго Гроция, уже в на-звании которой обозначено равноправие войны и мира: Три кни-ги о праве войны и мира27. Уже в самом начале трактата Гроций утверждает тезис о нормологическом равноправии обоих полити-ческих агрегатных состояний: «Все взаимные споры лиц, не свя-занных воедино общим внутригосударственным правом, отно-сятся к состоянию войны или мира»28.

Без сомнения, Гроций осознавал подчиненность войны миру, но  для него эта иерархия имела не  нормативный, а  политико-стратегический характер: «войны ведутся ради заключения ми-ра»29. Если мир — это цель войны, а война становится средством для достижения мира, то  политике стоит всерьез позаботить-

25. Idem. Die Friedlosigkeit der Fruhen Neuzeit. Grundlegung einer Theorie der Bellizität Europas // Zeitschrift fur Historische Forschung. 1997. Bd. 24. № 4. S. 509–574.

26. См.: Münkler H. Im Namen des Staates. Die Begrundung der Staatsraison in der Fruhen Neuzeit. Fr.a.M.: S. Fischer, 1987.

27. Гроций Г. О праве войны и мира / Пер. с лат. А. Л. Саккетти. М.: Ладомир, 1994 (репринт с изд. 1956 года).

28. Там же. C. 67. 29. Там же.

1 9 7Г е р ф р и д   М ю н к л е р

ся о том, какие средства оправдывают эту цель и стоит ли всту-пать в войну, исход которой неизвестен. В определенном смыс-ле война переходит из области норм, ориентированной на мир, в  область рационального расчета, где сравниваются расходы и  прибыль. Гроций не  признавал единоличного права сувере-нов на принятие решений о войне и мире, поэтому он обращал внимание на несправедливые и сомнительные причины возник-новения войн: даже при наличии справедливого повода нельзя объявлять их слишком поспешно. Однако окончательное реше-ние о том, началась ли война из добрых или злых побуждений, выносит вовсе не участвующая в происходящем инстанция, ко-торую Гроций не знал и вводить которую не предлагал; это су-ждение задним числом выносят юристы, философы и историки, а представителям власти приходится учитывать его при приня-тии решений в  будущем. Изобретенная Гроцием народно-пра-вовая система не предполагала наблюдателей, она основывалась на  взаимодействии рационального преследования интересов и внутреннего стремления суверенов к норме. В ней изложены как дескриптивные, так и прескриптивные основы Вестфальско-го мира.

И  наконец, третий фактор, наряду с  договорами Мюнстера и Оснабрюка и трудом Гроция необходимый для создания боль-шой международной системы, результатом которой мог бы стать Вестфальский порядок,  — это опыт государств, в  котором за-фиксированные на  бумаге принципы превратились в  структу-ру политического порядка во всей Европе. Две главные задачи этой структуры: если ведутся войны, они должны быть ориен-тированы на интересы государства; вопросы о нематериальных ценностях и убеждениях, в особенности религиозно-конфессио-нального характера, недопустимы — подобные конфликты дол-жны решаться не в режиме принятия военных решений30. Реше-ния о мире и войне выносятся в соответствии с национальными интересами, а не религией. Согласно второму критерию, наряду с государственными войнами, которые строго регулируются, гра-жданские войны должны быть полностью упразднены, а полити-ческая система — организована таким образом, чтобы ни в коем случае не допустить возникновения внутригосударственных кон-

30. См.: Klueting H. Die Lehre von der Macht der Staaten. Das außenpolitische Machtproblem in der “politischen Wissenschaft” und in der praktischen Poli-tik im 18. Jahrhundert. B.: Duncker und Humblot, 1986.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 91 9 8

фликтов31. Для этого Томас Гоббс предлагал совместить конфес-сиональную терпимость (разумеется, исключительно в пределах христианских вероисповеданий), политическую сдержанность ру-ководящих сил при вмешательстве в личные дела граждан и обес-печение безоговорочной физической безопасности населения, при этом государственная власть должна безраздельно принад-лежать одному руководящему лицу32.

Вестфальская система при всех изменениях и модификациях, через которые она прошла со временем, основывалась на распре-делении власти между пятью державами, так называемой пентар-хии. Ее члены, обладающие региональным превосходством, вы-двигали к более мелким государствам определенные требования, касающиеся внешней или союзной политики, а также, в зависимо-сти от собственных интересов, сотрудничали или конкурировали между собой33. При этом между властными державами не возни-кало пропорции 4 : 1, но преобладало соотношение 3 : 2, вероят-нее всего установившееся, когда одной из них удалось сохранить гибкость в отношениях с союзниками и стать своего рода стрел-кой на весах и, как следствие, восстанавливать в Европе равнове-сие сил, как только оно нарушалось. Франция со времен Ришелье стремилась к роли «блюстителя порядка», в то время как Вели-кобритания фактически заняла место стрелки весов. Следствием этого стали напряженные отношения между французами и бри-танцами, определявшие европейскую политику почти до самого начала Первой мировой войны.

31. О необходимом прекращении гражданских войн см.: Schnur R. Die fran-zösischen Juristen im konfessionellen Burgerkrieg des 16. Jahrhunderts. Ein Beitrag zur Entstehungsgeschichte des modernen Staates. B.: Duncker und Humblot, 1962; о теории гражданской войны см.: Idem. Revolution und Weltburgerkrieg. Studien zur Ouverture nach 1789. B.: Duncker & Hum-blot, 1983. S. 120–145. Размышления Романа Шнура определяются тези-сом, согласно которому конфессиональные конфликты и их потенци-альное превращение в гражданские войны переживали ренессанс после новой волны политических идеологий, возникшей во времена Француз-ской революции. Если применить данное рассуждение к нашей форму-лировке Вестфальского порядка, это будет означать, что Вестфальская система никогда не была бесспорной и непреложной, но все время дол-жна была утверждать себя через противопоставление другим правовым системам.

32. См.: Münkler H. Thomas Hobbes. Eine Einfuhrung. 3, aktualisierte Auflage. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 2014. S. 109–131.

33. См.: Simms B. Der Kampf um Vorherrschaft. Eine deutsche Geschichte Euro-pas. 1453 bis heute. Munchen: Deutsche Verlags-Anstalt, 2014. S. 81–162.

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 1 9 9

Вестфальский порядок как бинарная система

«Порядок без надзирателей» — без участия инстанции, которая в сложных и спорных случаях добивается ясности, создает нор-мы и правила и применяет их на практике, — может исправно ра-ботать только в  том случае, если правила сформулированы од-нозначно и ясно. В Вестфальской системе царит принцип бинар-ности: либо-либо, два противоположных друг другу варианта, третьего пути не существует. Формула tertium non datur (третьего не дано) — организующий принцип этой системы, который выну-ждал всех действующих внутри нее к принятию точных решений: никакой двусмысленности и гибридности, никакого объединения противопоставленных друг другу альтернатив. Только таким об-разом должна функционировать система, в которой не существу-ет инстанции непрерывного наблюдения, позволяющей себе вме-шиваться в ход дела при нарушении правил. Это недостижимо в случае «порядка надзирателей», то есть в империалистических системах, где централизованная власть контролирует систему, ис-правляет ее и выступает гарантом порядка34. Поэтому империа-листический режим способен стремительно и гибко реагировать на  изменения общих (или внешних) условий. А  системы, кото-рые стремятся к утверждению собственных сводов правил и норм, в своих реакциях медлительны и неповоротливы.

На примере оппозиций войны и мира, государственной войны и гражданской, «малой» войны и «большой», а также участвую-щих и не участвующих в военных действиях (комбатантов и не-комбатантов) мы рассмотрим, как оппозиции — речь всегда идет о симметричных оппозициях — создавали основу Вестфальской системы. Симметричные оппозиции отличаются от асимметрич-ных тем, что в них нет менее значимого элемента, а их компонен-ты находятся в условиях паритета35.

В  Вестфальской системе состояния войны и  мира отделены друг от друга как два возможных агрегатных состояния полити-ки, и переход от одного состояния к другому должен быть форма-лизован юридически — в виде объявления войны или заключения

34. Об империалистических системах см.: Münkler H. Imperien. Die Logik der Weltherrschaft. Vom alten Rom bis zu den Vereinigten Staaten. B.: Rowohlt, 2005; о понятии порядка и принципах регуляции бинарности см.: Idem. Ordnung. Vom Nutzen und Nachteil eines soziopolitischen Begriffs // Merkur. 2016. Bd. 70. № 809. S. 17–25, особенно S. 22–25.

35. См.: Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1979. S. 211–259.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 0 0

мирного договора. Тридцатилетняя война являла противополож-ную модель, не подразумевающую «объявлений», так как импера-тор воспринимал военные действия своих противников на терри-тории империи как восстание или мятеж, а не как военную опе-рацию и планировал положить конец насильственным военным действиям не в форме заключения мирного договора, но в форме просьбы о  помиловании или наказания. Правители-протестан-ты и протестантские сословия, сражавшиеся против императо-ра и связанной с ним католической коалиции, воспринимали это как акт легитимного сопротивления несправедливой власти. Вне-шние силы, также принимавшие участие в войне, — Дания и Ис-пания — выступали не в роли внешних захватчиков, но вели во-енные действия на  пограничных территориях, находившихся во власти кайзера. В результате они также оказывались задейство-ваны в войне, хотя и не объявляли ее официально. Таким обра-зом, эта война скорее была противопоставлением абсолютистских претензий на господство с одной стороны и права на сопротив-ление с другой36, но вряд ли ее причины были в дифференциации войны и мира. Это привело к тому, что стороны с трудом могли оповещать друг друга о перемирии или вести мирные переговоры, ведь в этом случае они рисковали поступиться своими правовыми взглядами, а вместе с тем могли и делегитимизировать собствен-ные действия. В Вестфальской системе разрешение подобных кон-фликтов вменяется в обязанности суверену и потому может быть формализовано.

С утверждением о том, что право на объявление войны (jus ad bellum) принадлежит только носителю верховной власти, связана вторая системная модель, также ориентированная на создание би-нарности: четкое разделение межгосударственной и гражданской войн, противопоставление внутреннего и внешнего, где не может быть ни  «рядом», ни  «возле». Межгосударственная война при этом шаг за шагом все больше попадает под правовую юрисдик-цию (jus in bello), в том числе благодаря разделению участвующих и не участвующих в боевых действиях, а также разработке пра-вил, по которым комбатант может получить статус некомбатанта. Принятие решений, прежде предоставленное произволу («мило-сти») победивших военачальников и офицеров, например уничто-жение либо разоружение побежденного врага или эксплуатация вражеских сил ради собственных нужд, теперь стало частью воен-

36. См.: Bermbach U. Widerstandsrecht, Souveränität, Kirche und Staat // Pipers Handbuch der politischen Idee. 1985. Bd. 3. S. 101–162.

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 2 0 1

но-правовой системы, которой должны были подчиняться воена-чальники, офицеры и солдаты. Итогом процессов урегулирования и юридификации войны, которые, естественно, не были одобре-ны сразу, но все время прерывались периодами застоя, стали гааг-ские и женевские конвенции. Первые содержали свод правил ве-дения войны для участников боевых действий, вторые обеспечи-вали защиту тех, кто в них не участвует37.

В отличие от межгосударственных войн, которые восприни-мались как урегулированный способ решения трудных междуна-родных вопросов, внутригосударственные (гражданские) войны с тех пор стали считаться недопустимыми — не в последнюю оче-редь потому, что их почти невозможно урегулировать: конфлик-тующие политические объединения не подчиняются принятым законам. Следствием гражданских войн всегда становится рас-пространение жестокости, которая встает на пути у любого кон-сенсуса или компромисса, необходимого для заключения мира38. Соответственно, можно предположить, что jus ad bellum принад-лежит лишь тому, кто в состоянии придерживаться принципа jus in bello, а на это способны лишь государства, но не гражданские военные партии. Благодаря разделению гражданской и межгосу-дарственной войн, направленному как раз на разрушение взаи-мосвязей, возникших в условиях Тридцатилетней войны, война была вытеснена за пределы государства и стала, по крайней мере в правовом смысле, делом международного сообщества. На этом основывалось разделение армии и полиции, равно как и противо-поставление военной и криминальной парадигм — двух осново-полагающих форм «обработки» любых сил, направленных против существующей государственной власти.

Следующая оппозиция, о которой нужно упомянуть, хотя ее бинарность и, следовательно, системообразующая однозначность

37. Соответствующие документы опубликованы в: Documents of the Laws of War / A. Roberts, R. Guelff (eds). Oxford: Oxford University Press, 1982.

38. Гражданская война снова стала важной темой в поствестфальских отно-шениях и в условиях холодной войны обозначалась как «мировая гра-жданская война». Когда Агамбен пишет о «глобальной гражданской вой-не», он имеет в виду не то же самое, что Роман Шнур: Agamben G. Stasis. Der Burgerkrieg als politisches Paradigma. Fr.a.M.: S. Fischer, 2016. S. 7. Два сборника, вышедшие в последнее время, посвящены тому, как граждан-ские войны завершаются переговорами, а государственные войны — за-ключением юридически оформленных договоров: Burgerkrieg. Erfahrung und Repräsentation / I. von Treskow u.a. (Hg.). B.: Trafo, 2005; Burgerkriege erzählen. Zum Verlauf unziviler Konflikte / S. Ferhadbegović, B. Weiffen (Hg.). Konstanz: Konstanz University Press, 2011.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 0 2

всегда вызывали затруднения, — это «большая» и «малая» (гери-лья) войны. В сущности, эта оппозиция основывается на различ-ном использовании пространства и времени: «большая» война ориентируется на скопление сил в пространстве и времени, своей целью полагает одно решающее сражение, исход которого должен определить содержание последующего мирного договора. «Малая» война, в свою очередь, направлена на дестабилизацию логисти-ки противника, при этом все время расширяет границы време-ни и пространства. Вести «малую» войну можно и с небольшими войсками, которые значительно подвижнее, появляются и снова исчезают, так как не привязаны к сложной и тяжеловесной транс-портной системе, но обеспечивают себя «тем, что есть», то есть грабежами и мародерством. Герилья, таким образом, форма веде-ния войны, которая все время ставит под сомнение существую-щий уровень военно-правового регулирования. Поэтому Вест-фальская система пытается ограничить «малые» войны и остав-ляет им лишь функцию «поддержки» больших войн39. Но герилья, стоит ей слиться с народной войной, непрерывно пытается разо-рвать свою связь с «большой» войной и нарушает связанные с ней запреты, из-за чего другая бинарная оппозиция Вестфальской си-стемы — противопоставление комбатантов и некомбатантов — по-степенно выходит из употребления. Так как политики, как прави-ло, были осведомлены об этой опасности и осознавали близость герильи к гражданской войне, они стремились вытеснить малые и народно-освободительные войны как можно дальше, на самую периферию Вестфальской системы, подальше от ее центра. Эта инициатива была весьма успешной вплоть до середины Второй мировой войны: Испания и в первую очередь Балканы оставались регионами малых войн.

Вестфальская система была предназначена для того, чтобы пре-вратить войну в политический инструмент и ограничить этим ее функции. В этом смысле процесс легитимизации государственной войны и криминализация всех остальных форм политически мо-тивированного насилия — две стороны одной медали. Все зависело от того, способно ли государство монополизировать не только за-конность войны, но и фактические навыки ее ведения. Кроме того, из-за своей «материальности», то есть единства государственных территорий и населения, в случае нарушения установленного по-

39. См.: Partisanen und Volkskrieg; подробный анализ исторических обстоя-тельств см. в: Hahlweg W. Guerilla. Krieg ohne Fronten. Stuttgart; B.; Köln: Kohlhammer, 1968.

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 2 0 3

рядка ведения войны страна могла быть подвергнута санкциям со стороны мирового сообщества. Поэтому государственное ру-ководство отказывалось от использования нестандартных мето-дов ведения военных действий, даже если они оказывались при-влекательными в определенных условиях, чтобы избежать куда бо-лее серьезных последствий в виде экономических санкций. В то же время государства принадлежат к незначительному числу полити-ческих союзов, которые способны принимать решения, действуя коллективно, и безнаказанно применять их против собственных представителей. Договоренности и результаты переговоров до сих пор в значительной степени приравнивались к обязательствам, что положительно сказывалось на стабильности Вестфальской систе-мы. Естественно, все это зависело от того, что государства были (и  остаются) военными монополиями. В  тех странах, где ситуа-ция сложилась иначе, не удается применить Вестфальскую систе-му — со временем она разрушается. И процесс постепенного рас-пада выражается в том, как базовые положения бинарных оппо-зиций теряют свою значимость.

Войны типа Тридцатилетней войны

Приведенные выше размышления и наблюдения позволяют сде-лать вывод о  том, что Тридцатилетняя война, разразившая-ся в  Центральной Европе в  первой половине XVII века, была не  единственным конфликтом подобного рода, но  может быть рассмотрена как пример целого типа «Тридцатилетняя война». От войн вестфальского типа его отличает то, что он не вписывает-ся ни в одну регуляционную систему. В нем объединяются, связы-ваются или пересекаются типы войн, разделенные в рамках Вест-фальского порядка. Такая война не обязательно должна длиться тридцать лет, однако в каждом случае речь идет о продолжитель-ном военном конфликте, который обходит или разрушает все си-стемы регуляции, в которых он мог развернуться. В войнах этого типа всегда проявляется особая жестокость, в особенности по от-ношению к мирному населению, не-участникам боевых действий. И продолжительность, и ярко выраженная жестокость связаны с размыванием границ между войной и миром, межгосударствен-ной и гражданской, «большой» и «малой» войнами.

Тип этот представлен в истории Пелопонесской войной кон-ца V века до н. э., описанной историком Фукидидом, а также раз-вернувшейся на территории Франции Столетней войной. В Но-вое время к этому типу относятся войны на Великих Африкан-

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 0 4

ских озерах в Тропической Африке, в первую очередь в Руанде, Бурунди и Восточном Конго, а также войны на Ближнем Восто-ке, в Сирии и Йемене, в Ираке и на территории Ливийской пу-стыни. В них прослеживается опасная тенденция к объединению отдельных военных конфликтов в одну большую войну. Эти вой-ны ранее (и до сих пор) постоянно прерывались мирными дого-ворами и перемириями. Из-за их продолжительности и диффуз-ности современники и историки описывают их как одну непре-рывную войну. В случае Пелопонесской войны это был Фукидид, которого принято считать родоначальником политической исто-риографии и чей труд под общим заголовком Xyngraphie сохра-нился до  наших дней40. Так же воспринимали Столетнюю вой-ну уже ее современники в конце XIV века, а ее описание в рабо-те американского историка Барбары Тухман в 1970-е годы стало одним из  самых важных и  влиятельных трудов по  историогра-фии в XX веке41. В случае с Тридцатилетней войной 1618–1648 го-дов привычное терминологическое обозначение начали исполь-зовать сразу после ее окончания. Оно приобрело популярность благодаря «Истории Тридцатилетней войны» Фридриха Шиллера и впоследствии стало устойчивым определением42. По заверше-нии войн, относящихся к типу Тридцатилетней, как наблюдате-ли, так и аналитики приходят к осознанию их исключительности, несопоставимости ни с одной из войн, свидетелями или участ-никами которых им доводилось быть. Вероятно, этот ретроспек-тивный опыт связан с разрушительными для мирового порядка последствиями. Однако подобные последствия не запланированы и не предусмотрены теми, кто ведет эту войну, — они проявляют-ся лишь по прошествии определенного времени.

Апокалиптические масштабы войн этого типа наблюдают-ся уже в их динамике. Четыре всадника из Откровения Иоанна Богослова помогают им уничтожать целые народы: эпизоотии

40. Grant M. Klassiker der antiken Geschichtsschreibung. Munchen: Deutscher Ta-schenbuch Verlag, 1981. S. 65–107; о Фукидиде как примере для историков см. также: Meister K. Thukydides als Vorbild der Historiker. Von der Antike bis zur Gegenwart. Paderborn: Schöningh, 2013.

41. Tuchman B. W. Der ferne Spiegel. Das dramatische 14. Jahrhundert. Dusseldorf: Claassen, 1980.

42. См.: Repgen K. Seit wann gibt es den Begriff “Dreißigjähriger Krieg?” // Welt-politik, Europagedanke und Regionalismus. Festschrift fur Heinz Gollwitzer / H. Dollinger u.a. (Hg.). Munchen: Munster Aschendorff, 1982. S. 59–70; см. также: Idem. Über die Geschichtsschreibung des Dreißigjährigen Krieges. Be-griff und Konzeption // Krieg und Politik. 1618–1648. Europäische Probleme und Perspektiven / K. Repgen (Hg.). Munchen: R. Oldenbourg, 1988. S. 1–34.

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 2 0 5

и эпидемии обрушиваются на измученных голодом людей, кото-рые, смешавшись с потоками беженцев, ищут спасения за стена-ми укрепленных городов, где погибают от эпидемий, чаще все-го называемых чумой43. «Апокалиптические масштабы» войн это-го типа вместе с тем обстоятельством, что от насилия погибает не только вооруженный противник, но и прежде всего — в резуль-тате осадной или опустошительной войны — мирное население, являются причиной драматических демографических спадов в це-лых регионах. Для того чтобы справиться с их разрушительными последствиями, может понадобиться не одно десятилетие.

Тридцатилетняя война как повторяющаяся историческая модель

Сопоставление моделей в диахронии или синхронии — средство для выявления сходств и различий. Это важно отметить с самого начала, так как сопоставление часто путают с уподоблением. Со-поставляющий может в итоге обнаружить, что различия преоб-ладают над сходствами, отражение одного в другом не содержит исследовательских перспектив и потому непродуктивно. Дело об-стоит иначе, если сходства, на первый взгляд, преобладают над различиями, но об одном случае известно очень много, а о дру-гом — слишком мало. Наблюдаемые сходства могут подарить на-дежду на то, что через параллели между хорошо известным и не-изученным можно узнать больше о том, как неизвестное, порой скрытое или вовсе не проявившееся, могло бы выглядеть или раз-виваться. Сослагательная форма в обоих случаях необходима по-тому, что речь идет лишь о возможностях, которые, однако, стано-вятся все правдоподобнее, когда компаративистские методы под-меняют уже известное схожими историческими случаями. Из этой тесной параллели хорошо известного и заново открытого можно вывести новый тип, к которому мы можем и отнести частично из-вестное, и уточнить до сих пор не изученное. События, отделенные от нас значительным промежутком времени, могут помочь пред-сказать дальнейшее развитие событий современности.

Конечно, это нельзя назвать точным знанием. Речь идет скорее об убедительности, чем об уверенности. Приблизительное знание, которое возникает при использовании этого метода, всегда дол-

43. См.: Büchner K. Die Pest. Ihre Darstellung bei Thukydides, Lukrez, Montaig-ne, Camus // Humanitas Romana. Studien uber Wesen und Werke der Römer / K. Buchner (Hg.). Heidelberg: Carl Winter Universitatsverlag. 1958. S. 64–79.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 0 6

жно быть обозначено как приблизительное. Достаточное количе-ство исторических примеров, из совокупности которых выводит-ся новый тип, так же помогает увеличить эффективность этого мо-дельного анализа, как и тщательность изучения и классификации примеров, отобранных для выделения нового типа. В этом смысле остается только утверждать, что тип «Тридцатилетней войны», рас-смотренный в этой статье, вряд ли может считаться исчерпываю-щей основой для всех схожих случаев, и за отсутствием достаточ-ного количества подходящих примеров не стоит возлагать серьез-ные надежды на критерии, по которым могли бы быть выявлены сходства. Без сомнения, в этом методологическая ахиллесова пята выбранного подхода. Но в отсутствие альтернативы все же прихо-дится его принять, не забывая о его сомнительном научном статусе.

Тип «Тридцатилетней войны» базируется, таким образом, на не слишком крепком фундаменте. Он не помогает прогнози-ровать исход современных военных конфликтов, тем более что мы должны учитывать контингентность политических решений, которую не могут исключить совершенствование или уточнение типологий: невозможно в точности предсказать решения участни-ков военных действий или представителей политической власти, их поведение зависит от факторов, которые неспособна предуга-дать никакая система. Однако с помощью типизации можно на-блюдать за динамикой развития и структурными моделями и со-ставить возможный сценарий развития событий, придерживаясь которого можно на основе конструкций «когда-если» с большой долей уверенности предсказать некоторые варианты развития со-бытий. Это мы и имеем в виду, когда говорим о «возвращении ис-торической модели» в некоторых войнах современности, в част-ности на Ближнем Востоке, или называем Тридцатилетнюю вой-ну типологическим шаблоном44.

Если в качестве главного признака войн типа «Тридцатилет-ней войны» мы рассматриваем соединение и наслоение разных типов военных действий, в  первую очередь объединение госу-дарственной и гражданской, а также «большой» и «малой» войн, то  очевидным становится сходство войн на  Великих Африкан-ских озерах Тропической Африки и войн последних лет, развер-нувшихся на Ближнем Востоке. Здесь в военных действиях в роли

44. Об этом аспекте см.: Münkler H. Der Dreißigjährige Krieg. S. 29–39, 821–843; см. также: Idem. Der Dreißigjährige Krieg als Analysefolie fur heutige Krie-ge // Politik im Zeichen der Reformation — Der lange Schatten von 1517 / K. Ab-meier (Hg.). St. Augustin; B.: Konrad-Adenauer-Stiftung, 2017. S. 47–51.

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 2 0 7

полноправных военных партий участвуют не только государства, но  и  представители субгосударственной власти и  внешние ин-тервенты, вступающие в войну, потому что неучастие в военных действиях может нанести серьезный ущерб их власти и влиянию. В итоге мы становимся свидетелями войны, которая направлена как на вооруженного противника и его полярные политические цели, так и на мирное население территорий, затронутых военны-ми действиями (а на определенных этапах — в основном на него). Чаще всего подобный сценарий разворачивается в условиях от-крытой военной экономики, которая подразумевает постоянное снабжение оружием, деньгами и боевой силой извне — из отда-ленных или близлежащих источников. Вследствие этого подоб-ная война не может «перегореть»: ее ресурсы не исчерпываются, а значит, ничто не может вынудить военные формирования пре-кратить боевые действия и вступить в мирные переговоры45.

Из-за наслоения различных военных моделей и открытой во-енной экономики эти войны могут продолжаться очень долго; ни баланс между расходами и прибылью, ни дефицит ресурсов не способны положить им конец. Войны в упомянутых регионах кардинально отличаются от войн Вестфальской системы, и есть основания полагать, что конфликты типа «Тридцатилетней вой-ны» будут в значительной степени определять военную полити-ку XXI века. Если это наблюдение хотя бы частично подтвердится, то его последствия скажутся не только на аналитической терми-нологии и системах научной классификации, но и на политиче-ской реакции на эти новые войны, особенно в попытках их геогра-фической и хронологической локализации: в утверждении «Ближ-нему Востоку необходим Вестфальский мир» акцент сместится с «мира» на «Вестфальский».

В заключение нужно привести еще одно наблюдение, выходя-щее за пределы существующих типологий: Тридцатилетняя вой-на началась с богемского восстания, символически выраженно-го в Пражской дефенестрации. Войны на Ближнем Востоке на-чались с ожесточенного внутреннего конфликта при разделении власти. Этот конфликт, разгоревшийся одновременно в несколь-ких государствах, вошел в историю как «арабская весна»46. Борьба

45. Эта особенность выходит далеко за пределы того, что привычно понима-ется под определением «межнациональные войны». По большому счету этот термин объясняет лишь то, что государства потеряли монополию на ведение войны.

46. Весьма подробное исследование того, чем отличается эта борьба за вну-треннее устройство и распределение власти в различных арабских госу-

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 0 8

за конституцию и значимость ее основных положений для суще-ствующей власти шла весьма напряженно еще до того, как оказа-лась связана с религиозно-конфессиональным противостоянием, имевшим значение и ранее: в Богемии это были протестанты и ка-толики, сторонники и противники Реформации, в Сирии — сун-ниты и шииты. В обоих случаях «конституционный конфликт» привел к тому, что радикальные религиозные группировки, до-бившиеся абсолютной гегемонии на  истолкование священных текстов, определяли темп его эскалации. Конституционный кон-фликт, поначалу ограниченный конкретной географической об-ластью, обращается к вопросам идентичности и веры, разраста-ется и становится причиной «солидаризации» других государств с противоборствующими партиями, превращаясь из внутригосу-дарственного в международный.

Однако было бы заблуждением объяснять эту «солидариза-цию» исключительно религиозными взаимосвязями. С  самого начала важную роль играют споры о пограничных территориях, а также борьба за гегемонию в соответствующем регионе. То, что в случае Центральной Европы определялось наследственностью (например, конфликт между Гессен-Касселем и Гессен-Дармштад-том, спровоцировавший борьбу за Марбург), на Ближнем Востоке было военным конфликтом из-за границ, установленных Велико-британией и Францией после Первой мировой войны (соглаше-ние Сайкса — Пико) и разделивших территории бывшей Осман-ской империи на целый ряд государств, возглавляемых представи-телями династий с собственными национальными притязаниями. Так же как Европа беспокоилась о христианском (латинизирован-ном) единстве, Ближний Восток беспокоится о том, что именно должно формировать его политический облик: единство или по-литический плюрализм. Можно рассматривать это как основопо-лагающий спор о типе политической системы: империя с центром и периферией или мозаика государств с одним или несколькими носителями власти, первыми среди формально равных47. В Евро-пе на имперские позиции претендовал дом Габсбургов, Casa d’Aus-

дарствах: Die arabische Revolution. Demokratischer Aufbruch von Tunesien bis zum Golf / F. Nordmann, T. Schmid (Hg.). B.: Ch. Links Verlag, 2011; ана-лиз причин краха большинства движений и неоправданных ожиданий см. в: Clasmann A.-B. Der arabische (Alb-)Traum. Aufstand ohne Ziel. Wien: Pas-sagen, 2015; Lynch M. Die neuen Kriege in der arabischen Welt. Wie aus Auf-ständen Anarchie wurde. Hamburg: Körber-Stiftung, 2016.

47. О различиях между двумя моделями политического порядка см.: Münkler H. Imperien. S. 41–77.

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 2 0 9

tria, с их испанской и австрийской ветвями, где Мадрид отвечал за материальные ресурсы, а Вена — за императорскую власть и во-ображаемую легитимность. Франция, Швеция и Англия, в свою очередь, настаивали на государственном порядке, в условиях ко-торого каждая страна заявляла претензию на господство. Эта кон-фликтная область на Ближнем Востоке не так однородна, так как здесь империалистические позиции занимает только ИГ со сво-им проектом установления халифата, в то время как Иран, Сау-довская Аравия и Турция, скорее, стремятся к гегемонии, кото-рая помогла бы им и за пределами государственных границ завое-вать политическую и экономическую власть над целым регионом. В обоих случаях можно отметить, что религиозно-конфессиональ-ные вопросы усугубляют борьбу за гегемонию, хотя и не затраги-ваются в ней напрямую.

Продолжив эту параллель, можно сопоставить масштабные и незначительные театры военных действий с определенной хро-нологической последовательностью этих действий: Тридцати-летняя война охватила всю территорию современной Германии от Рейна до Одера и от Альп до Северного и Балтийского морей. Поля сражений находились и на территории датской Ютландии, Нидерландов, стран Балтии, части Польши, а  также герцогств Пьемонт и Мантуя и на венгерских территориях. То же относится и к центральному конфликту на Ближнем Востоке, развернувше-муся на территории Сирии и Ирака, но захватившему «внешние районы» Йемена, Ливии и некоторые области Кавказа.

Что касается временной последовательности, то Тридцатилет-няя война постепенно превращалась из отдельных «театров во-енных действий» в большую объединенную войну. По этой шка-ле измерений война на Ближнем Востоке пока находится на на-чальной стадии, так как войны в Ливии и Йемене еще не cтали частью Сирийской войны. Предотвратить подобное развитие со-бытий смогла бы умная и проницательная политическая страте-гия, ведь как раз в этом случае источником ума и проницатель-ности может стать пример Тридцатилетней войны: еще не поздно локализовать отделенные друг от друга военные конфликты. Если бы эта возможность была использована, например, в 1622 или 1629 году, сегодня мы, скорее, говорили бы не о Тридцатилетней войне, но о богемско-пфальцской и датско-нижнесаксонской войнах48. В случае с Ближним Востоком этот шанс еще не упущен. Но если

48. О «разделенных» войнах см.: Idem. Der Dreißigjährige Krieg. S. 121–240, 241–379.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 1 0

аналогия верна и если конфликты не удастся разрешить — будет слишком поздно, и тогда все войны объединятся в одну опусто-шительную войну. История многому учит, однако это обучение куда опаснее и сложнее, чем думают те, кто столь часто и с таким удовольствием рассуждает об «уроках истории».

БиблиографияГроций Г. О праве войны и мира. М.: Ладомир, 1956.Agamben G. Stasis. Der Burgerkrieg als politisches Paradigma. Fr.a.M.: S. Fischer,

2016.Asymmetrische Kriegfuhrung — ein neues Phänomen der Internationalen Politik? /

J. Schröfl, T. Pankratz (Hg.). Baden-Baden: Nomos, 2004.Bermbach U. Widerstandsrecht, Souveränität, Kirche und Staat // Pipers Handbuch

der politischen Idee. 1985. Bd. 3. S. 101–162.Brzoska M. “New Wars” Discourse in Germany // Peace Research. 2004. Vol. 41. № 1.

P. 107–117.Buchner K. Die Pest. Ihre Darstellung bei Thukydides, Lukrez, Montaigne,

Camus // Humanitas Romana. Studien uber Wesen und Werke der Römer / K. Buchner (Hg.). Heidelberg: Carl Winter Universitatsverlag. 1958, S. 64–79.

Burgerkrieg. Erfahrung und Repräsentation / I. von Treskow u.a. (Hg.). B.: Trafo, 2005.

Burgerkriege erzählen. Zum Verlauf unziviler Konflikte / S. Ferhadbegović, B. Weiffen (Hg.). Konstanz: Konstanz University Press, 2011.

Burkhardt J. Der Dreißigjährige Krieg. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1992.Burkhardt J. Die Friedlosigkeit der Fruhen Neuzeit. Grundlegung einer Theorie der

Bellizität Europas // Zeitschrift fur Historische Forschung. 1997. Bd. 24. № 4. S. 509–574.

Clasmann A.-B. Der arabische (Alb-)Traum. Aufstand ohne Ziel. Wien: Passagen, 2015.

Die arabische Revolution. Demokratischer Aufbruch von Tunesien bis zum Golf / F. Nordmann, T. Schmid (Hg.). B.: Ch. Links Verlag, 2011.

Documents of the Laws of War / A. Roberts, R. Guelff (eds). Oxford: Oxford University Press, 1982.

Geraghty T. Guns for Hire. The Inside Story of Freelancing Soldiering. L.: Piatkus Books, 2007.

Grant M. Klassiker der antiken Geschichtsschreibung. Munchen: Deutscher Taschenbuch Verlag, 1981.

Hahlweg W. Guerilla. Krieg ohne Fronten. Stuttgart; B.; Köln: Kohlhammer, 1968.Heinsohn G. Söhne und Weltmacht. Terror im Aufstieg und Fall der Nationen.

Zurich: Orell Fussli, 2003.Heupel M., Zangl B. Von “alten” und “neuen” Kriegen — Zum Gestaltwandel

kriegerischer Gewalt // Politische Vierteljahresschrift. 2004. Bd. 45. № 3. S. 346–369.

Kahl M., Teusch U. Sind die “neuen Kriege” wirklich neu? // Leviathan. 2004. Bd. 32. № 3. S. 382–401.

Kaldor M. Neue und alte Kriege. Organisierte Gewalt im Zeitalter der Globalisierung. Fr.a.M.: Suhrkamp, 2000.

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 2 1 1

Kleinschmidt H. Wie neu sind die “Neuen Kriege”? Kriegsdenken im langen 20. Jahrhundert // Politisches Denken. Jahrbuch 2014. B.: Duncker & Humblot, 2015. S. 155–182.

Klueting H. Die Lehre von der Macht der Staaten. Das außenpolitische Machtproblem in der “politischen Wissenschaft” und in der praktischen Politik im 18. Jahrhundert. B.: Duncker und Humblot, 1986.

Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1979. S. 211–259.

Kriegsgreuel. Die Entgrenzung der Gewalt in kriegerischen Konflikten vom Mittelalter bis ins 20. Jahrhundert / S. Neitzel, D. Hohrath (Hg.). Paderborn: Schöningh, 2008.

Kunisch J. Der Kleine Krieg. Studien zum Heerwesen des Absolutismus. Wiesbaden: Steiner, 1973.

Langewiesche D. Wie neu sind die neuen Kriege? // Kriegserfahrungen — Krieg und Gesellschaft in der Neuzeit / G. Schild, A. Schindling (Hg.). Paderborn: Ferdinand Schoeningh, 2009. S. 289–302.

Lock P. Ökonomien des Krieges // Die Zukunft des Friedens. Eine Bilanz der Friedens- und Konfliktforschung / A. Sahm u.a. (Hg.). Wiesbaden: Westdeutscher Verlag, 2002. S. 269–286.

Lynch M. Die neuen Kriege in der arabischen Welt. Wie aus Aufständen Anarchie wurde. Hamburg: Körber-Stiftung, 2016.

Meister K. Thukydides als Vorbild der Historiker. Von der Antike bis zur Gegenwart. Paderborn: Schöningh, 2013.

Morris I. Krieg. Wozu er gut ist. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 2013.Munkler H. Der Dreißigjährige Krieg als Analysefolie fur heutige Kriege // Politik im

Zeichen der Reformation — Der lange Schatten von 1517 / K. Abmeier (Hg.). St. Augustin; B.: Konrad-Adenauer-Stiftung, 2017. S. 47–51.

Munkler H. Der Dreißigjährige Krieg. Europäische Katastrophe, deutsches Trauma. 1618–1648. B.: Rowohlt, 2017.

Munkler H. Der Wandel des Krieges. Von der Symmetrie zur Asymmetrie. Weilerswist: Velbruck Wissenschaft, 2006.

Munkler H. Die neuen Kriege. Reinbek bei Hamburg: Rowohlt, 2002.Munkler H. Die neuen Kriege. Zur Wiederkehr eines historischen Musters. Stuttgart:

Stiftung Bundespräsident-Theodor-Heuss-Haus, 2018.Munkler H. Im Namen des Staates. Die Begrundung der Staatsraison in der Fruhen

Neuzeit. Fr.a.M.: S. Fischer, 1987.Munkler H. Imperien. Die Logik der Weltherrschaft. Vom alten Rom bis zu den

Vereinigten Staaten. B.: Rowohlt, 2005.Munkler H. Kriegssplitter. Die Evolution der Gewalt im 20. und 21. Jahrhundert. B.:

Rowohlt, 2015. S. 208–228.Munkler H. Ordnung. Vom Nutzen und Nachteil eines soziopolitischen

Begriffs // Merkur. 2016. Bd. 70. № 809. S. 17–25.Munkler H. Thomas Hobbes. Eine Einfuhrung. 3., aktualisierte Auflage. Fr.a.M.;

N.Y.: Campus, 2014.Munkler H. Wie lässt sich eine Theorie des Krieges entwickeln und eine Geschichte des

Krieges schreiben? // Erwägen — Wissen — Ethik. 2008. Bd. 19. № 1. S. 126–142.Napoleoni L. Die Ökonomie des Terrors. Auf den Spuren der Dollars hinter dem

Terrorismus. Munchen: Kunstmann, 2004.Napoleoni L. Menschenhändler. Die Schattenwirtschaft des islamistischen

Terrorismus. Zurich: Rotpunktverlag, 2016.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 1 2

Parker G. Die militärische Revolution. Die Kriegskunst und der Aufstieg des Westens 1500–1800. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 1990.

Partisanen und Volkskrieg. Zur Revolutionierung des Krieges im 20. Jahrhundert / G. Schulz (Hg.). Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1985.

Perthes V. Das Ende des Nahen Ostens, wie wir ihn kennen. B.: Suhrkamp, 2015.Politische Ökonomie der Gewalt. Staatszerfall und die Privatisierung von Krieg und

Gewalt / W. Ruf (Hg.). Opladen: Leske + Budrich, 2003.Private Military and Security Companies. Chances, Problems, Pitfalls

and Prospects / T. Jäger, G. Kummel (eds). Wiesbaden: Verlag fur Sozialwissenschaften, 2007.

Private Sicherheits- und Militärfirmen. Konkurrenten — Partner — Totengräber / W. Feichtinger u.a. (Hg.). Wien; Köln; Weimar: Böhlau, 2007.

Repgen K. Seit wann gibt es den Begriff “Dreißigjähriger Krieg?” // Weltpolitik, Europagedanke und Regionalismus. Festschrift fur Heinz Gollwitzer / H. Dollinger u.a. (Hg.). Munchen: Munster Aschendorff, 1982. S. 59–70.

Repgen K. Über die Geschichtsschreibung des Dreißigjährigen Krieges. Begriff und Konzeption // Krieg und Politik. 1618–1648. Europäische Probleme und Perspektiven / K. Repgen (Hg.). Munchen: R. Oldenbourg, 1988. S. 1–34.

Ruckkehr der Condottieri? Krieg und Militär zwischen staatlichem Monopol und Privatisierung: Von der Antike bis zur Gegenwart / S. Förster u.a. (Hg.) Paderborn u.a.: Schöningh, 2010.

Schnur R. Die französischen Juristen im konfessionellen Burgerkrieg des 16. Jahrhunderts. Ein Beitrag zur Entstehungsgeschichte des modernen Staates. B.: Duncker und Humblot, 1962.

Schnur R. Revolution und Weltburgerkrieg. Studien zur Ouverture nach 1789. B.: Duncker & Humblot, 1983.

Siemann W. Der Wiener Kongress 1814/15. Restauration, Rekonstruktion oder imperiale Neuordnung Europas? Wien: Picus, 2017.

Simms B. Der Kampf um Vorherrschaft. Eine deutsche Geschichte Europas. 1453 bis heute. Munchen: Deutsche Verlags-Anstalt, 2014.

Singer P. Die Kriegs-AGs. Über den Aufstieg der privaten Militärfirmen. Fr.a.M.: Zweitausendeins, 2006.

Steinberg G. Kalifat des Schreckens. IS und die Bedrohung durch den islamistischen Terror. Munchen: Knaur, 2015. S. 149–163.

Teschke B. The Myth of 1648. Class, Geopolitics and the Making of Modern International Relations. L.; N.Y.: Verso, 2003.

Testfall Ukraine. Europa und seine Werte / K. Raabe, M. Sapper (Hg.). B.: Suhrkamp, 2015.

The Military Revolution Debate. Readings on the Military Transformation of Early Modern Europe / C. Rogers (ed.). Boulder: Westview Press, 1995.

Tuchman B. W. Der ferne Spiegel. Das dramatische 14. Jahrhundert. Dusseldorf: Claassen, 1980.

Wassermann F. Asymmetrische Kriege. Eine politiktheoretische Untersuchung zur Kriegfuhrung im 21. Jahrhundert. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 2015.

Westphal S. Der Westfälische Friede. Munchen: Beck, 2015.

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 2 1 3

THE NEW WARS: ON THE RETURN OF A HISTORICAL MODEL

Herfried Münkler. Professor Emeritus, Chair of Political Theory, Department of Social Sciences, Faculty of Humanities and Social Sciences, herfried.muenkler@sowi.hu-berlin.de. Humboldt-Universität zu Berlin (HU Berlin), 6 Unter den Linden, Berlin 10099, Germany.

Keywords: study of war; “new wars”; Westphalian sovereignty; Thirty Years’ War; Middle East conflict.

The article is devoted to the development of the theory of “new wars.” The author maintains that the system for regulating war developed after the Peace of Westphalia (1648) has ceased to function under current conditions. The structural changes intro-duced in the new wars are: 1) re-commercialization of military violence, which once again turns war into an instrument for advancing certain (not necessarily political) interests; 2) merging military and criminal violence as warlords and their entourages make their living by profiting from war and forge alliances with international crime; 3) using strategic asymmetries in which the party with inferior power does not try to capture territory and win recognition by the state, but instead uses the expansion of the war (in space and time) to obtain advantages.

The author analyses the Westphalian conception of sovereignty in which war and peace are understood as equally valid states for political aggregates. The transi-tion from one to the another comes through an exercise of the will of the sovereign, whose right to wage war (jus ad bellum) is not limited to external campaigns (as the power of the Emperor or the Pope was in the Middle Ages). However, as war became accepted as a state monopoly, there was a codification of the rules of conducting it (jus in bello) that resulted in the adoption of the Geneva and Hague Conventions. The author also analyses the Thirty Years’ War as a typological model which differs from the Westphalian type by not being governed by a unitary regulatory system. The extraordinary duration and brutality of this type of conflict comes from blurring the boundaries between war and peace and between inter-state and civil war. The characteristic features of this non-Westphalian historical model are found in some modern wars, especially in the Middle East. The author develops this analogy and recommends using historical experience in order to prevent the conflicts in the Mid-dle East in from merging into a single devastating war.

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-181-212

References

Agamben G. Stasis. Der Bürgerkrieg als politisches Paradigma, Frankfurt am Main, S. Fischer, 2016.

Asymmetrische Kriegführung — ein neues Phänomen der Internationalen Politik? (Hg. J. Schröfl, T. Pankratz), Baden-Baden, Nomos, 2004.

Bermbach U. Widerstandsrecht, Souveränität, Kirche und Staat. Pipers Handbuch der politischen Idee, 1985, Bd. 3, S. 101–162.

Brzoska M. “New Wars” Discourse in Germany. Peace Research, 2004, vol. 41, no. 1, pp. 107–117.

Buchner K. Die Pest. Ihre Darstellung bei Thukydides, Lukrez, Montaigne, Camus. Humanitas Romana. Studien über Wesen und Werke der Römer (Hg. K. Buch-ner), Heidelberg, Carl Winter Universitatsverlag, 1958, S. 64–79.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 1 4

Bürgerkrieg. Erfahrung und Repräsentation (Hg. I. von Treskow u.a.), Berlin, Trafo, 2005.

Bürgerkriege erzählen. Zum Verlauf unziviler Konflikte (Hg. S. Ferhadbegović, B. Weiffen), Konstanz, Konstanz University Press, 2011.

Burkhardt J. Der Dreißigjährige Krieg, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1992.Burkhardt J. Die Friedlosigkeit der Fruhen Neuzeit. Grundlegung einer Theorie der

Bellizität Europas. Zeitschrift für Historische Forschung, 1997, Bd. 24, No. 4, S. 509–574.

Clasmann A.-B. Der arabische (Alb-)Traum. Aufstand ohne Ziel, Wien, Passagen, 2015.

Die arabische Revolution. Demokratischer Aufbruch von Tunesien bis zum Golf (Hg. F. Nordmann, T. Schmid), Berlin, Ch. Links Verlag, 2011.

Documents of the Laws of War (eds A. Roberts, R. Guelff), Oxford, Oxford Univer-sity Press, 1982.

Geraghty T. Guns for Hire. The Inside Story of Freelancing Soldiering, London, Piat-kus Books, 2007.

Grant M. Klassiker der antiken Geschichtsschreibung, Munchen, Deutscher Taschen-buch Verlag, 1981.

Grotius H. O prave voiny i mira [De Jure Belli ac Pacis], Moscow, Ladomir, 1956.Hahlweg W. Guerilla. Krieg ohne Fronten, Stuttgart, Berlin, Köln, Kohlhammer,

1968.Heinsohn G. Söhne und Weltmacht. Terror im Aufstieg und Fall der Nationen, Zurich,

Orell Fussli, 2003.Heupel M., Zangl B. Von “alten” und “neuen” Kriegen — Zum Gestaltwandel krieger-

ischer Gewalt. Politische Vierteljahresschrift, 2004, Bd. 45, No. 3, S. 346–369.Kahl M., Teusch U. Sind die “neuen Kriege” wirklich neu? Leviathan, 2004, Bd. 32,

No. 3, S. 382–401.Kaldor M. Neue und alte Kriege. Organisierte Gewalt im Zeitalter der Globalisierung,

Frankfurt am Main, Suhrkamp, 2000.Kleinschmidt H. Wie neu sind die “Neuen Kriege”? Kriegsdenken im langen 20. Jah-

rhundert. Politisches Denken. Jahrbuch 2014, Berlin, Duncker & Humblot, 2015, S. 155–182.

Klueting H. Die Lehre von der Macht der Staaten. Das außenpolitische Machtproblem in der “politischen Wissenschaft” und in der praktischen Politik im 18. Jahr-hundert, Berlin, Duncker und Humblot, 1986.

Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1979, S. 211–259.

Kriegsgreuel. Die Entgrenzung der Gewalt in kriegerischen Konflikten vom Mittelalter bis ins 20. Jahrhundert (Hg. S. Neitzel, D. Hohrath), Paderborn, Schöningh, 2008.

Kunisch J. Der Kleine Krieg. Studien zum Heerwesen des Absolutismus, Wiesbaden, Steiner, 1973.

Langewiesche D. Wie neu sind die neuen Kriege? Kriegserfahrungen — Krieg und Gesellschaft in der Neuzeit (Hg. G. Schild, A. Schindling), Paderborn, Ferdi-nand Schoeningh, 2009, S. 289–302.

Lock P. Ökonomien des Krieges. Die Zukunft des Friedens. Eine Bilanz der Friedens- und Konfliktforschung (Hg. A. Sahm u.a.), Wiesbaden, Westdeutscher Verlag, 2002, S. 269–286.

Lynch M. Die neuen Kriege in der arabischen Welt. Wie aus Aufständen Anarchie wurde, Hamburg, Körber-Stiftung, 2016.

Г е р ф р и д   М ю н к л е р 2 1 5

Meister K. Thukydides als Vorbild der Historiker. Von der Antike bis zur Gegenwart, Paderborn, Schöningh, 2013.

Morris I. Krieg. Wozu er gut ist, Frankfurt am Main, New York, Campus, 2013.Munkler H. Der Dreißigjährige Krieg als Analysefolie fur heutige Kriege. Politik im

Zeichen der Reformation — Der lange Schatten von 1517 (Hg. K. Abmeier), St. Augustin, Berlin, Konrad-Adenauer-Stiftung, 2017, S. 47–51.

Munkler H. Der Dreißigjährige Krieg. Europäische Katastrophe, deutsches Trauma. 1618–1648, Berlin, Rowohlt, 2017.

Munkler H. Der Wandel des Krieges. Von der Symmetrie zur Asymmetrie, Weilerswist, Velbruck Wissenschaft, 2006.

Munkler H. Die neuen Kriege, Reinbek bei Hamburg, Rowohlt, 2002.Munkler H. Die neuen Kriege. Zur Wiederkehr eines historischen Musters, Stuttgart,

Stiftung Bundespräsident-Theodor-Heuss-Haus, 2018.Munkler H. Im Namen des Staates. Die Begründung der Staatsraison in der Frühen

Neuzeit, Frankfurt am Main, S. Fischer, 1987.Munkler H. Imperien. Die Logik der Weltherrschaft. Vom alten Rom bis zu den Ver-

einigten Staaten, Berlin, Rowohlt, 2005.Munkler H. Kriegssplitter. Die Evolution der Gewalt im 20. und 21. Jahrhundert, Ber-

lin, Rowohlt, 2015, S. 208–228.Munkler H. Ordnung. Vom Nutzen und Nachteil eines soziopolitischen Begriffs.

Merkur, 2016, Bd. 70, No. 809, S. 17–25.Munkler H. Thomas Hobbes. Eine Einführung. 3., aktualisierte Auflage, Frankfurt am

Main, New York, Campus, 2014.Munkler H. Wie lässt sich eine Theorie des Krieges entwickeln und eine Geschichte

des Krieges schreiben? Erwägen — Wissen — Ethik, 2008, Bd, 19, No. 1, S. 126–142.

Napoleoni L. Die Ökonomie des Terrors. Auf den Spuren der Dollars hinter dem Ter-rorismus, Munchen, Kunstmann, 2004.

Napoleoni L. Menschenhändler. Die Schattenwirtschaft des islamistischen Terrorismus, Zurich, Rotpunktverlag, 2016.

Parker G. Die militärische Revolution. Die Kriegskunst und der Aufstieg des Westens 1500–1800, Frankfurt am Main, New York, Campus, 1990.

Partisanen und Volkskrieg. Zur Revolutionierung des Krieges im 20. Jahrhundert (Hg. G. Schulz), Göttingen, Vandenhoeck & Ruprecht, 1985.

Perthes V. Das Ende des Nahen Ostens, wie wir ihn kennen, Berlin, Suhrkamp, 2015.Politische Ökonomie der Gewalt. Staatszerfall und die Privatisierung von Krieg und

Gewalt (Hg. W. Ruf), Opladen, Leske + Budrich, 2003.Private Military and Security Companies. Chances, Problems, Pitfalls and Prospects

(eds T. Jäger, G. Kummel), Wiesbaden, Verlag fur Sozialwissenschaften, 2007.Private Sicherheits- und Militärfirmen. Konkurrenten — Partner — Totengräber

(Hg. W. Feichtinger u.a.), Wien, Köln, Weimar, Böhlau, 2007.Repgen K. Seit wann gibt es den Begriff “Dreißigjähriger Krieg?”. Weltpolitik, Europ-

agedanke und Regionalismus. Festschrift für Heinz Gollwitzer (Hg. H. Doll-inger u.a.), Munchen, Munster Aschendorff, 1982, S. 59–70.

Repgen K. Über die Geschichtsschreibung des Dreißigjährigen Krieges. Begriff und Konzeption. Krieg und Politik. 1618–1648. Europäische Probleme und Perspek-tiven (Hg. K. Repgen), Munchen, R. Oldenbourg, 1988, S. 1–34.

Rückkehr der Condottieri? Krieg und Militär zwischen staatlichem Monopol und Pri-vatisierung: Von der Antike bis zur Gegenwart (Hg. S. Förster u.a.) Paderborn u.a., Schöningh, 2010.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 1 6

Schnur R. Die französischen Juristen im konfessionellen Bürgerkrieg des 16. Jahrhun-derts. Ein Beitrag zur Entstehungsgeschichte des modernen Staates, Berlin, Duncker und Humblot, 1962.

Schnur R. Revolution und Weltbürgerkrieg. Studien zur Ouvertüre nach 1789, Berlin, Duncker & Humblot, 1983.

Siemann W. Der Wiener Kongress 1814/15. Restauration, Rekonstruktion oder imperi-ale Neuordnung Europas?, Wien, Picus, 2017.

Simms B. Der Kampf um Vorherrschaft. Eine deutsche Geschichte Europas. 1453 bis heute, Munchen, Deutsche Verlags-Anstalt, 2014.

Singer P. Die Kriegs-AGs. Über den Aufstieg der privaten Militärfirmen, Frankfurt am Main, Zweitausendeins, 2006.

Steinberg G. Kalifat des Schreckens. IS und die Bedrohung durch den islamistischen Terror, Munchen, Knaur, 2015, S. 149–163.

Teschke B. The Myth of 1648. Class, Geopolitics and the Making of Modern Interna-tional Relations, London, New York, Verso, 2003.

Testfall Ukraine. Europa und seine Werte (Hg. K. Raabe, M. Sapper), Berlin, Suhrkamp, 2015.

The Military Revolution Debate. Readings on the Military Transformation of Early Modern Europe (ed. C. Rogers), Boulder, Westview Press, 1995.

Tuchman B. W. Der ferne Spiegel. Das dramatische 14. Jahrhundert, Dusseldorf, Claassen, 1980.

Wassermann F. Asymmetrische Kriege. Eine politiktheoretische Untersuchung zur Kriegführung im 21. Jahrhundert, Frankfurt am Main, New York, Campus, 2015.

Westphal S. Der Westfälische Friede, Munchen, Beck, 2015.

2 1 7

Дискурс безопасности и политическая анатомия страха в эпоху «новых войн»Федор Николаи Доцент, кафедра всеобщеи истории, Нижегородскии педагогическии университет им. К. Минина (НГПУ). Адрес: 603950, Нижнии Новгород, ул. Ульянова, 1. E-mail: fvnik@list.ru.

Ключевые слова: «новые воины»; Мишель Фуко; биополитика; анатомия страха; дискурс безопасности; дисциплинарные практики; тактики субъективации.

Неолиберальнои «правительности» принадлежит ведущая роль на совре-меннои политическои сцене. Асим-метричные конфликты или «новые» (гибридные, постгероические) воины восстанавливают в правах, каза-лось бы, оставшиеся в прошлом механизмы сувереннои и дисципли-нарнои власти. В статье рассматри-ваются проблемы «палимпсеста» или специфическои двоинои связи этих властных практик. Они возникают последовательно, но деиствуют одно-временно, хотя их требования могут противоречить друг другу. Между транслируемым «сверху» неолибе-ральным биополитическим дискур-сом, армеискои дисциплинарнои системои и формирующимися «снизу» практиками воспроизводства суве-ренного насилия возникает серьезное силовое напряжение. Оно стано-вится основои изменения тактик субъективации и десубъективации не только для комбатантов, но и для общества в целом. Мишель Фуко связывал с этим напряжением пер-спективы сопротивления и эманси-

пации, однако сегодня оно приводит, скорее, к реактивации весьма консер-вативных властных практик, прикры-вающихся риторикои безопасности и исключительных обстоятельств воины с террором.

Дискурс безопасности превра-щает внешние угрозы во внутрен-ние и в конечном счете переводит социальные проблемы в медико-био-логическую или даже расовую пло-скость. Важно подчеркнуть, что речь идет не о демодернизации, но о сохра-нении и пересборке своиствен-ных эпохе «модерности» стратегии. В этих условиях попытки неитраль-ного анализа «новых» воин с позиции академическои экспертизы работают на сохранение статус-кво. Предельно актуальным поэтому представляется перенос внимания с анализа дискурса безопасности на механизмы воспро-изводства жизненного опыта, тактики субъективации и выживания отдель-ных акторов, которые становятся основои как современнои микрофи-зики власти, так и макрополитики, выступающеи продолжением воины.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 1 8

ВЦЕНТРЕ развернувшихся в 2000-е годы дискуссий о «но-вых», «гибридных», «постгероических» войнах1 оказался тезис о качественном отличии современных миротворче-

ских/полицейских/военных операций — их тактики, технических составляющих, мотивации участников — от предшествующих кон-фликтов. С  другой стороны, смешение и  «гибридизация» форм войны характерны не только для «постмодернистской» эпохи: ко-лониальные захваты и антиколониальные восстания, революцион-ные мятежи и контрреволюционные операции, гражданские вой-ны и националистические вооруженные движения XIX–XX веков при ближайшем рассмотрении оказываются весьма гетерогенным сочетанием властных практик и военных стратегий борьбы. Про-блема демаркации и определения «современности» здесь во мно-гом совпадает с полемикой в военной антропологии и критических исследованиях терроризма, которые также оспаривают противо-поставление государственной политики безопасности и совершае-мого частными акторами насилия. Они проблематизируют дисци-плинарное оформление дискурса «борьбы с террором» как псев-донаучной экспертизы, поставленной на службу существующему режиму знания-власти2; деконструируют различия в трактовках понятия «безопасности», выявляют их непосредственную взаимо-связь с прагматическими интересами милитаристских элит и рас-ширяющимися практиками «управления рисками»3.

1. См., в частности: Калдор М. Новые и старые воины. Организованное на-силие в глобальную эпоху / Пер. с англ. А. Апполонова, Д. Дондуковского. М.: Издательство Института Гаидара, 2015; Murray W., Mansoor P. R. Hyb-rid Warfare: Fighting Complex Opponents from the Ancient World to the Pre-sent. N.Y.: Cambridge University Press, 2012.

2. Например, Лиза Стампницки из Университета Шеффилда доказывает, что 80–84% участников полемики о терроризме в 1970–2000-е годы состав-ляли не академические исследователи, а журналисты и чиновники, ко-торые не занимались этои проблемои систематически, но публиковали лишь одну статью или выступали только на однои конференции (Stamp-nitzky L. Disciplining Terror: How Experts Invented “Terrorism”. Cambridge: Cambridge University Press, 2014. P. 46).

3. Подробнее см., в частности: Peoples C., Vaughan-Williams N. Critical Security Studies: An Introduction. L.; N.Y.: Routledge, 2010; Shepherd L. Critical Appro-aches to Security: An Introduction to Theories and Methods. L.: Routledge, 2013.

2 1 9

Все эти векторы анализа в  значительной степени продолжа-ют идеи Мишеля Фуко, его интерес к техникам управления и ми-крофизике власти. Однако часто отсылки к его наследию грани-чат с признанием неизбежности и, следовательно, легитимности современного неолиберального менеджмента, критика политиче-ской риторики которого, по сути, ничего не меняет4. Такая «экс-пертная» позиция все реже обращается к  аналитике властных практик, генерируемых не столько «сверху» (государственными институтами), сколько «снизу» (разными социальными группа-ми и отдельными акторами). Акцент на дискурсивном уровне ото-двигает на задний план вопрос о практиках существования, ме-ханизмах воспроизводства жизненного опыта и  возникающих на их стыке тактиках субъективации. Свойственный этой крити-ке социальный конструктивизм встречает отклик в самых разных направлениях гуманитарной мысли, включая культурную исто-рию эмоций. Значительная часть ее сторонников склонна рассма-тривать повседневные практики через призму широких обоб-щающих теорий. Например, представители культурной истории страха (Джоанна Бурк, Джеффри Сколл, Питер Стернс и др.) объ-ясняют работу сложных комплексов аффектов-ощущений-габи-тусов-эмоций-интересов-ценностей устойчивыми режимами со-циального «воспитания чувств». Так, британский социолог Фрэнк Фуреди в работе «Культура страха: мораль умеренных ожиданий и принятие рисков» (1997) доказывает, что современный рост об-щественных страхов во многом подменяет персональный опыт:

Сегодня многие наши страхи не связаны с личным опытом. На-селение западных обществ гораздо меньше знакомо с  болью, страданием, болезнями и смертью, чем когда-либо прежде. И тем не менее, несмотря на беспрецедентный уровень личной безопас-ности, страх стал неотъемлемой и неуклонно растущей частью нашей жизни. Культура страха доминирует в западном обществе. Ее определяющей чертой стало убеждение, что человечество по-стоянно сталкивается с мощными разрушительными силами, ко-торые угрожают нашему повседневному существованию5.

4. Как отмечает профессор Эндрю Нил из Эдинбурга, такая критика призна-ет разделение «популярного» и «экспертного» знания, способствуя тем самым воспроизводству дискурса безопасности и расширению техник контроля (Neal A.W. Exceptionalism and the Politics of Counter-Terrorism: Liberty, Security and the War on Terror. L.; N.Y.: Routledge, 2010. P. 4–7).

5. Furedi F. Culture of Fear: Risk Taking and the Morality of Low Expectation. N.Y.; L.: Continuum, 2002. P. vii.

Ф е д о р   Н и к о л а и

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 2 0

Большинство представителей культурной истории страха напря-мую соединяют уровни социальных опасений и индивидуального опыта: политики и медиа используют алармистский дискурс для мобилизации электората, а общество стремится смягчить подоб-ные идеологические воздействия или даже прямо им сопротивля-ется, апеллируя к существующим культурным традициям. Такая точка зрения предполагает возможность рационального управле-ния страхом и важность его морализаторского использования. За-дачей исследователя в этом контексте становится не просто декон-струирование медийных и политических техник интернализации страха, но и выбор «правильной» (левой, критической) позиции в разоблачении дискурса безопасности6.

Однако столь линейное объяснение механизмов интернали-зации тревоги/страха общими культурными трендами представ-ляется достаточно редуктивистским, ибо полностью нивелирует специфику опыта акторов и возможности микровыборов в слу-чае нестыковки социальных фреймов. Парадоксальным образом и критические исследования безопасности, и культурная история эмоций за редким исключением7 останавливаются на функцио-нировании дискурса, уделяя жизненному опыту и вариативности повседневных практик минимум внимания.

Применительно к «новым войнам» именно акцент на офици-альном дискурсе обусловливает тезис о принципиальном отличии современных миротворческих и  «полицейских» операций (яко-бы ограничивающих прямое насилие, но использующих проли-ферацию страха8) от вооруженных конфликтов прошлого. С этой точки зрения либеральная риторика безопасности в сочетании с  «управлением рисками» сегодня полностью возобладала над механизмами дисциплинарной и суверенной власти («позволить жить, заставить умереть»). Однако разрыв между соответствую-щими типами властных практик у Фуко не так очевиден9. И пуб-

6. То, что конструктивистская традиция критики понятия безопасности и идеи «манипуляции страхом» двоиственна, подробно разбирают Брэд Эванс и Джулиан Рид, которые, впрочем, приходят к выводу о принципи-альном отличии современного общества, ориентированного на «управле-ние рисками» через повышение «жизнестоикости» (Evans B., Reid J. Resili-ent Life: The Art of Living Dangerously. Cambridge: Polity Press, 2014. P. 1–3).

7. Примером гораздо более продуктивнои позиции может выступать сбор-ник под редакциеи Яна Плампера: Fear: Across the Disciplines / J. Plamper (ed.). Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2012.

8. Duffield M. Global Governance and the New Wars: The Merging of Develop-ment and Security. L.; N.Y.: Zed Books, 2001. Р. 14.

9. Подробнее см.: Neal A. W. Op. cit. Р. 115–116.

2 2 1

ликация его лекционных курсов в 2000-х годах позволяет заново проблематизировать отношение биополитики, дисциплинарной власти и суверенного насилия в современном мире.

Как известно, для Фуко война выступает центром политики эпохи модерности par excellence: «политика — это война, продол-женная другими средствами»10. Она формирует властные практи-ки, определяет рамки процесса субъективации и постепенно захва-тывает даже тела граждан. Правовые и государственные институ-ты не заменяют и не прекращают состояние войны, но прорастают из нее. Соответственно, либеральная биополитика XIX–XX веков не полностью сменяет суверенную власть и милитаристские дис-циплинарные практики раннего Нового времени — их отношения представляют собой своеобразный палимпсест11. В этом смысле, как справедливо отмечает Майкл Диллон из Ланкастерского уни-верситета, «логос войны вписан в логос мира»12.

Безусловно, такая взаимосвязь не исключает силового напря-жения между различными типами властных практик. Можно со-гласиться с Дидье Биго, который указывает на важность разрыва между ними у Фуко, когда речь идет о проблематизации трактов-ки государства как единого трансисторического целого  — ука-зании на принципиальное различие средневековых и модерных техник наказания/контроля13. Однако там, где Фуко исследует топологии пространств власти внутри модерна, можно говорить, скорее, о двойной связи этих практик. Они возникают последова-тельно, но действуют одновременно; при этом их требования мо-гут противоречить друг другу. Именно поэтому

10. Фуко М. Нужно защищать общество / Пер. с фр. Е. А. Самарскои. СПб.: Наука, 2005. С. 36. Далее он уточняет: «Именно стратегия позволяет по-нимать воину как метод ведения межгосударственнои политики; именно тактика позволяет понимать армию как принцип, поддерживающии мир в гражданском обществе. Классическии век видел рождение великои по-литическои и военнои стратегии противостояния государств экономиче-скои и демографическои силе других государств, но он видел и рождение тщательно разработаннои военнои и политическои тактики, в соответ-ствии с которои государства осуществляют контроль над индивидуаль-ными телами и силами» (Там же. С. 246).

11. Генеалогия «имеет дело с неразборчивыми, полустертыми, множество раз переписанными пергаментами» (Он же. Ницше, генеалогия, исто-рия // Философия эпохи постмодерна: сборник переводов и рефератов. Минск: Красико-принт, 1996).

12. Dillon M. Security, Race and War // Foucault on Politics, Security and War / M. Dillon, A. Neal (eds). N.Y.: Palgrave Macmillan, 2008. P. 170.

13. Bigo D. Security: A Field Left Fallow / J. Dillon (trans.) // Foucault on Politics, Security and War. Р. 94–95.

Ф е д о р   Н и к о л а и

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 2 2

…между функционированием тактик телесной индивидуации че-рез дисциплину и стратегиями биополитического конструиро-вания населения нет дисконтинуитета14.

Такая двойная связь предполагает зазор между стратегиями, ин-тегрирующими индивидов в социальное тело, и тактиками, фраг-ментирующими любые общности. С  одной стороны, она обес-печивает устойчивость контроля, с другой — поддерживает аф-фективную интенсивность, без которой ни  капиталистическая политэкономия, ни  армейская машина не  могли бы работать. Трактовка войны и политики модерна как силовых отношений (предполагающих ресурсы сопротивления внутри существующих институтов) у  Фуко объясняет их  амбивалентность, включаю-щую и сохранение расистского колониального насилия, и мощ-ное эмансипационное движение сопротивления, как в случае во-енных кампаний раннего Нового времени.

Как известно, в следующих курсах лекций после «Нужно за-щищать общество» стремление Фуко отделить войну от служения государству и мыслить ее позитивно не получило своего разви-тия. Частично оно нашло свое продолжение в работах Джорджо Агамбена, Джудит Батлер, Роберто Эспозито, которые, с одной стороны, демонстрировали взаимосвязь либеральной биополи-тики с дискурсом расовой борьбы рубежа XIX–XX веков, а с дру-гой — подчеркивали отличие современной пролиферации стра-тегий выживания15 от дисциплинарных и суверенных властных практик XVII–XVIII веков. Впрочем, не  стоит преувеличивать масштабы этого различия риторики безопасности и «управления рисками» — оно опирается на указанную взаимосвязь биополи-тического дискурса и возвращения суверенных властных прак-тик, центром которых становится тело и его аффекты. Именно эта двойная связь позволяет говорить о  «политической анато-мии» страха — двусторонней работе интернализации дисципли-нарных практик и активном захвате полномочий суверенной вла-сти «снизу».

14. Reid J. Life Struggles: War, Discipline and Biopolitics in the Thought of Michel Foucault // Foucault in an Age of Terror: Essays on Biopolitics and the Defence of Society / S. Morton, S. Bygrave (eds). N.Y.: Palgrave Macmillan, 2008. P. 19.

15. «В  наше время решающим деиствием биовласти является не  жизнь и не смерть, а производство модулируемого и практически бесконечно-го выживания» (Агамбен Д. Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.: Европа, 2012. С. 164).

2 2 3

Кроме того, фукианский анализ войны позволяет увидеть за фасадом современных военных машин (которые Жиль Делёз считает гомогенными и предельно онтологизирует) внутренние противоречия. Разумеется, их  не  стоит идеализировать и  при-равнивать к революционному сопротивлению/эмансипации. Эти противоречия связаны с  нестыковкой и  силовым напряжени-ем между тактиками присвоения полномочий суверенной вла-сти (например, широко распространенных среди солдат и офи-церов «новых войн» действий «по обстоятельствам, а не по уста-ву»), дисциплинарными практиками (востребованными на уровне полковников и позволяющими армейской машине воспроизво-дить свою структуру и контролировать низовые аффекты), а так-же либеральной риторикой миротворческих операций и «прину-ждения к миру». Ведь для Фуко

…отношения власти не однозначны; они выражаются в бесчис-ленных точках столкновения и очагах нестабильности, каждый из которых несет в себе опасность конфликта, борьбы и по край-ней мере временного изменения соотношения сил16.

В  условиях «новых войн» реактивация насильственных и  дис-циплинарных практик, оказывающихся в  принципиальном си-ловом напряжении с либеральным биополитическим дискурсом «заботы о населении», ведет к пересборке тактик субъективации и десубъективации.

Весьма перспективным полем для их исследования представ-ляется работа с российскими ветеранами локальных войн (кото-рые, начиная с кампании в Афганистане 1979–1989 годов, можно отнести к «новым», или «гибридным») в жанре устной истории или полуформализованного интервью, включающего вопросы о способах поддержания дисциплины, страхе, наиболее сильных ощущениях, практиках выживания на войне и адаптации после ее окончания17.

16. Фуко М. Нужно защищать общество. С. 42. 17. Вопросы о структуре и формате проведения этих интервью представля-

ют собои отдельную тему разговора. Подробнее см.: Николаи Ф. В., Ко-былин И.И. Американские trauma studies и проблемы их транзитивности в России // Логос. 2017. Т. 25. № 5. С. 115–136. В рамках даннои статьи ссыл-ки на материалы проведенных в 2013–2018 годах интервью с россииски-ми ветеранами локальных воин выступают скорее иллюстрациеи и обо-значением перспективы дальнеиших исследовании, чем презентациеи ре-зультатов завершенного проекта.

Ф е д о р   Н и к о л а и

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 2 4

Большинство рядовых, сержантов и младших офицеров с опре-деленной ностальгией вспоминает о степени своей значимости на войне, ответственности и «свободе», прямо противопоставляе-мым «ненужности» в мирной жизни.

Борис (прапорщик, Северный Кавказ, 1995, 1999):Мы всех, кроме командира полка, на хрен посылали. <…> Был случай, когда мы дорогу чистили, и нам семья навстречу попа-лась — муж с женой и двое детей. Мы передали по рации, и ко-мандир нам говорит, что их, мол, убрать надо. У меня даже сер-жант, который это услышал, сказал: «Он что, дурак?» Так прямо и сказал. Мы им говорим: «Вон в тот лес идите и не высовы-вайтесь часа два. А то пехота пойдет, они разбираться, как мы, не будут».

Борис (капитан, Северный Кавказ, 1995, 1999–2000):У  нас один замполит продал чехам информацию. Мне дру-гие офицеры говорят: давай соберем суд чести и расстреляем его. Собрались, рассмотрели дело, приговорили его к расстре-лу. Тут же фэсы [представители ФСБ] приехали. Мне говорят: зачем тебе эта уголовка нужна, не лезь. Так и не дали нам его расстрелять.

Здесь принцип суверенной власти «позволить жить или заставить умереть» напрямую присваивается младшими и средними офи-церами, систематически принимающими такие решения на вой-не и сохраняющими представления о власти как действиях суве-рена после возвращения домой18.

Полковники в своих интервью делают акцент на необходимо-сти соблюдения дисциплины и слаженности взаимодействий.

Константин (полковник, Афганистан, 1982–1984):Самое страшное на  войне  — это не  смерть, а  паника. Если кто-то скажет, что он не боится, — он врет. Я воевал, я знаю, что это такое. Да, мне было страшно, меня могли убить. Но я шел и выполнял свои обязанности.

Эта дисциплина соединяет «высокий» (политический) уровень и  повседневное поддержание порядка, прагматику снабжения и выживания.

18. Обратнои сторонои таких властных практик становится широко распро-страненное ощущение фатализма и пассивности в мирнои жизни (про-тивопоставляемои военнои экстраординарности).

2 2 5Ф е д о р   Н и к о л а и

Олег (полковник, Афганистан, 1985–1987):Гляжу, два таких размандеванных сержанта в  столовую идут — воротник расстегнут, ремень висит. Жарко им, видите ли. А дежурный капитан им ни слова не говорит. Я к нему подхожу: «Вот вы, товарищ капитан, видите — эти сержанты нагло наруша-ют форму одежды. Вы смотрите, какой вы большой, а я малень-кий. Но смотрите, как я их сейчас отрегулирую, они у меня как огурчики будут стоять…» 40 минут побеседуешь с ними — рас-стаешься как отец родной. «Товарищ полковник, если бы все как вы относились, то мы бы… да мы бы…» ну и так далее. <…> Се-годня он дисциплину нарушает — значит, завтра он небоеготов.

Дисциплина здесь выступает как более высокий уровень власти; авторитет зарабатывает такой командир полка или начальник шта-ба, который не прибегает к физическому воздействию на подчи-ненных, но систематически их контролирует, пусть даже занудно и формализованно, — «человек-устав» (Алексей, лейтенант, Афга-нистан, 1982–1984).

Биополитический дискурс почти не присутствует в высказывани-ях комбатантов. Он возникает в крайне редких интервью «советни-ков», в чьи функции входило распределение гуманитарной помощи, пропаганда среди местного населения, помощь при строительстве гражданских объектов, взаимодействие с местными органами власти.

Николай (капитан, инструктор отдела спецпропаганды и рабо-ты среди населения, Афганистан, 1987–1989): Я всю жизнь старался на службе физическое воздействие к млад-шим по званию не применять. Наша колонна шла из Кундуза на Талукан. Август, уже второй урожай собрали в скирды. Едем спокойно, нас никто не  трогает. И  вдруг слышу — сзади оче-редь. Оглядываюсь — трассерами по такой скирде со снопами. Вших — и все это сгорело. Потом уже остановились, нашел я это-го отморозка. «Да что вы, товарищ капитан, да что я сделал — это же духи!» Я говорю: «Ты сейчас лишил хлебушка несколько семей. Им надо детей кормить. А завтра он возьмет у душмана мину и подложит под твой БТР. И не ты погибнешь, так твои друзья погибнут…» Были такие отморозки. Ну, есть такие люди — они везде есть. А тут ему дали оружие, и все боевое, и все стреляет! Власть! А мозги еще недоразвитые. Вот тут я не выдержал…

Соотнесение заботы о жизни своих подчиненных и жизни местно-го населения (предельно ориентализируемого солдатами и млад-шими офицерами) нехарактерно для других категорий ветеранов и вызывает их возражения и недовольство.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 2 6

Нестыковка этих практик — присвоения полномочий суверен-ной власти, поддержания дисциплины, прагматики обеспечения безопасности (как своего «контингента», так и гражданского насе-ления) — порождает существенные разногласия: сержанты и лей-тенанты очень не любят «штабных» и всячески это демонстри-руют; и те и другие критически комментируют вопросы о взаи-модействии с местными органами власти и населением. Как уже было отмечено, эти разногласия не стоит рассматривать как ос-нову возможного «низового сопротивления». Речь идет именно о  зазоре между властными практиками разных типов, создаю-щем пространство для тактик субъективации или десубъектива-ции. Чаще всего эти тактики оказываются достаточно традицио-налистскими и предполагают «возвращение» к идеалистически описываемому прошлому («семейным ценностям», «фронтово-му братству», социальной справедливости, которая приписыва-лась советскому обществу). Но встречаются и более перформа-тивные схемы: стремление описать свой опыт в мемуарах и худо-жественных текстах, связанные с организацией локальных музеев или сообществ коммеморативные практики, отказ от дальнейшей службы и проблематизация политических решений о начале во-енных действий19. Весьма показательным в этом контексте пред-ставляется также стремление к артикуляции специфических фи-зических ощущений и аффективных реакций на военный опыт, присутствующее во всех интервью комбатантов.

Виктор (сержант, Северный Кавказ, 2000–2001):Как по мне, на войне все мерзко [здесь и далее курсив мой. — Ф. Н.].

Александр М. (сержант, Северный Кавказ, 2004–2008):Страшна вся война. Каждый новый день тяжел особенно в мо-ральном плане, потому что никогда не знаешь, что он готовит, что следует ожидать, вернешься с задания или нет. Особенно тя-жело переживать гибель товарищей и первые смерти, происхо-дящие на твоих глазах.

Александр Ш. (сержант, Северный Кавказ, 2000):Тяжело было и физически, и морально.

19. Александр (старшии леитенант, Северныи Кавказ, 1999–2000): «Лично я считаю, что воина была не нужна. Это было неправильное решение». Борис (прапорщик, Северныи Кавказ, 1995, 1999): «Я считаю, правильно говорят: воины начинают политики, а заканчивают простые солдаты».

Ф е д о р   Н и к о л а и 2 2 7

Одна из  наиболее актуальных задач при исследовании «новых войн» — проследить весь спектр взаимосвязи аффектов-ощуще-ний-габитусов-эмоций-интересов-ценностей как основы микро-физики властных практик и  тактик субъективации20. Именно на местах подобных стыков возникают гибридные идентичности, дающие наиболее интересные свидетельства пограничного опыта и позволяющие раскрыть (феноменологически или критически) актуальные механизмы согласования властных практик.

Эту масштабную задачу невозможно решить на  уровне ана-лиза отдельных высказываний комбатантов: она требует серьез-ного социально-антропологического анализа, выходящего далеко за рамки данной статьи. Принципиально важным шагом в этом направлении становится отказ от маргинализации «новых войн», от рассмотрения их как исключения в контексте общей динами-ки демократизации политических отношений модерна. Фуко на-поминает нам, что

…войну нельзя заклясть, что закон — не способ примирения, ибо в присутствии закона война продолжает свирепствовать внутри всех, даже самых упорядоченных институтов власти21.

Его лекции задают концептуальную оптику, позволяющую выйти за рамки социального конструктивизма культурной истории стра-ха, критических исследований безопасности или дискурса «контр-терроризма». Также их принципиальной особенностью становит-ся установка на проблематизацию позиции исследователя — во-влеченности «экспертного» знания во властные практики.

В этом контексте тезис о сокращении прямого насилия в «но-вых войнах» легитимирует реактивацию суверенных и дисципли-нарных властных практик (прикрывающихся дискурсом безопас-ности и исключительных обстоятельств войны с террором). Бла-годаря нагнетанию страха дискурс войны превращает внешние угрозы во внутренние и в конечном счете переводит социальные проблемы в  медико-биологическую плоскость. Важно подчерк-нуть, что речь идет не о де-модернизации, но о сохранении и пе-

20. Наиболее удачными примерами в этом отношении можно считать рабо-ты Кеннета Маклиша, акцентирующего уровень аффектов, и Зои Вул, ис-пользующеи понятия «столкновения» и «экстра/ординарности» военного опыта (MacLeish K. Making War at Fort Hood: Life and Uncertainty in a Mi-litary Community. Princeton: Princeton University Press, 2013; Wool Z. After War: The Weight of Life at Walter Reed. Durham: Duke University Press, 2015).

21. Фуко М. Нужно защищать общество. С. 68.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 2 8

ресборке свойственных эпохе модерности стратегий. Стремление к «управлению рисками» в рамках асимметричных конфликтов не исключает либеральный дискурс безопасности, но воспроиз-водит его двойную связь с практиками суверенной и дисципли-нарной власти.

БиблиографияАгамбен Д. Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.:

Европа, 2012.Калдор М. Новые и старые воины. Организованное насилие в глобальную эпо-

ху. М.: Издательство Института Гаидара, 2015.Николаи Ф. В., Кобылин И. И. Американские trauma studies и проблемы

их транзитивности в России // Логос. 2017. Т. 25. № 5. С. 115–136.Фуко М. Ницше, генеалогия, история // Философия эпохи постмодерна: сбор-

ник переводов и рефератов. Минск: Красико-принт, 1996. С. 74–97.Фуко М. Нужно защищать общество. СПб.: Наука, 2005.Bigo D. Security: A Field Left Fallow // Foucault on Politics, Security and War /

M. Dillon, A. Neal (eds). N.Y.: Palgrave Macmillan, 2008. Р. 93–116.Dillon M. Security, Race and War // Foucault on Politics, Security and War /

M. Dillon, A. Neal (eds). N.Y.: Palgrave Macmillan, 2008. P. 166–196.Duffield M. Global Governance and the New Wars: The Merging of Development

and Security. L.; N.Y.: Zed Books, 2001.Evans B., Reid J. Resilient Life: The Art of Living Dangerously. Cambridge: Polity

Press, 2014.Fear: Across the Disciplines / J. Plamper (ed.). Pittsburgh: University of Pittsburgh

Press, 2012.Furedi F. Culture of Fear: Risk Taking and the Morality of Low Expectation. N.Y.; L.:

Continuum, 2002.MacLeish K. Making War at Fort Hood: Life and Uncertainty in a Military

Community. Princeton: Princeton University Press, 2013.Murray W., Mansoor P. R. Hybrid Warfare: Fighting Complex Opponents from the

Ancient World to the Present. N.Y.: Cambridge University Press, 2012.Neal A. W. Exceptionalism and the Politics of Counter-Terrorism: Liberty, Security

and the War on Terror. L.; N.Y.: Routledge, 2010.Peoples C., Vaughan-Williams N. Critical Security Studies: An Introduction. L.; N.Y.:

Routledge, 2010.Reid J. Life Struggles: War, Discipline and Biopolitics in the Thought of Michel

Foucault // Foucault in an Age of Terror: Essays on Biopolitics and the Defence of Society / S. Morton, S. Bygrave (eds). N.Y.: Palgrave Macmillan, 2008. P. 14–42.

Shepherd L. Critical Approaches to Security: An Introduction to Theories and Methods. L.: Routledge, 2013.

Stampnitzky L. Disciplining Terror: How Experts Invented ‘Terrorism’. Cambridge: Cambridge University Press, 2014.

Wool Z. After War: The Weight of Life at Walter Reed. Durham: Duke University Press, 2015.

Ф е д о р   Н и к о л а и 2 2 9

SECURITY DISCOURSE AND THE POLITICAL ANATOMY OF FEAR IN THE AGE OF NEW WARS

Fedor Nikolai. Associate Professor, Department of General History, fvnik@list.ru. Minin University, 1 Ulianov str., 603950 Nizhny Novgorod, Russia.

Keywords: “new wars”; Michel Foucault; biopolitics; anatomy of fear; security discourse; disciplinary practices; tactics of subjectification.

A neoliberal “governmentality” lies at the center of the modern political scene. Asymmetric conflicts or “new wars” (hybrid or post-heroic wars) seemingly reassert as their right the mechanisms of sovereign and disciplinary power that have been carried over from the past. The article deals with the problems of “palimpsest” and the particular double bind between these exercises of power. They have come about consecutively but are now acting simultaneously. The friction between the neo-lib-eral biopolitical discourse transmitted “from above” and the military disciplinary system and replication of the practices sovereign violence emerging “from below” is generating an extremely powerful force field. This then becomes the basis for chang-ing tactics of subjectivation and desubjectivation not only for combatants but also for society as a whole. Michel Foucault saw prospects for resistance and emancipa-tion in this tension, but today it leads instead to the reactivation of utterly conserv-ative practices for wielding power veiled by security discourse and the exceptional circumstances of the war on terror.

Security discourse turns external threats into internal ones and ultimately trans-fers social problems to a biomedical or even racial plane. And this is not a process of de-modernization but the preservation and rearrangement of modern strategies. Under these conditions, attempts to conduct a neutral analysis of new wars from the standpoint of academic expertise merely preserve the status quo. Therefore, a shift from the analysis of security discourse to the rehabilitation of lived experience and to tactics of subjectivization and the survival of individual actors seems essential. Those tactics will be the foundation of both a modern microphysics of power and of the macro-politics that still sustain the continuation of war.

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-217-228

References

Agamben G. Homo sacer. Chto ostaetsia posle Osventsima: arkhiv i svidetel’ [Homo sacer. Quel che resta di Auschwitz. L’archivio e il testimone], Moscow, Europe, 2012.

Bigo D. Security: A Field Left Fallow. Foucault on Politics, Security and War (eds M. Dillon, A. Neal), New York, Palgrave Macmillan, 2008, pp. 93–116.

Dillon M. Security, Race and War. Foucault on Politics, Security and War (eds M. Dillon, A. Neal), New York, Palgrave Macmillan, 2008, pp. 166–196.

Duffield M. Global Governance and the New Wars: The Merging of Development and Security, London, New York, Zed Books, 2001.

Evans B., Reid J. Resilient Life: The Art of Living Dangerously, Cambridge, Polity Press, 2014.

Fear: Across the Disciplines (ed. J. Plamper), Pittsburgh, University of Pittsburgh Press, 2012.

Foucault M. Nitsshe, genealogiia, istoriia [Nietzsche, la généalogie, l’histoire]. Filosofiia epokhi postmoderna: sbornik perevodov i referatov [Philosophy

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 3 0

in the Postmodern Age: Collected Translations and Summaries], Minsk, Krasiko-print, 1996, pp. 74–97.

Foucault M. Nuzhno zashchishchat’ obshchestvo [Il faut defendre la societe], Saint Petersburg, Nauka, 2005.

Furedi F. Culture of Fear: Risk Taking and the Morality of Low Expectation, New York, London, Continuum, 2002.

Kaldor M. Novye i starye voiny. Organizovannoe nasilie v global’nuiu epokhu [New and Old Wars: Organised Violence in a Global Era], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2015.

MacLeish K. Making War at Fort Hood: Life and Uncertainty in a Military Commu-nity, Princeton, Princeton University Press, 2013.

Murray W., Mansoor P. R. Hybrid Warfare: Fighting Complex Opponents from the Ancient World to the Present, New York, Cambridge University Press, 2012.

Neal A.W. Exceptionalism and the Politics of Counter-Terrorism: Liberty, Security and the War on Terror, London, New York, Routledge, 2010.

Nikolai F. V., Kobylin I. I. Amerikanskie trauma studies i problemy ikh tranzitivnosti v Rossii [American Trauma Studies and the Limits of Their Transitivity in Russia]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Lit-erary Journal], 2017, vol. 25, no. 5, pp. 115–136.

Peoples C., Vaughan-Williams N. Critical Security Studies: An Introduction, London, New York, Routledge, 2010.

Reid J. Life Struggles: War, Discipline and Biopolitics in the Thought of Michel Fou-cault. Foucault in an Age of Terror: Essays on Biopolitics and the Defence of Society (eds S. Morton, S. Bygrave), New York, Palgrave Macmillan, 2008, pp. 14–42.

Shepherd L. Critical Approaches to Security: An Introduction to Theories and Methods, London, Routledge, 2013.

Stampnitzky L. Disciplining Terror: How Experts Invented ‘Terrorism’, Cambridge, Cambridge University Press, 2014.

Wool Z. After War: The Weight of Life at Walter Reed, Durham, Duke University Press, 2015.

2 3 1

Этика автономных машин: деонтология и военные роботыКирилл Мартынов Доцент, Школа философии, факультет гуманитарных наук, Национальныи исследовательскии университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: kmartynov@hse.ru.

Ключевые слова: деонтология; летальные автономные вооружения; этика; Иммануил Кант; полицеиская операция; воина.

Статья посвящена этическои дис-куссии вокруг автономного леталь-ного вооружения. Появление военных роботов, способных самостоятельно деиствовать на поле боя, рассматри-вается как неизбежныи этап развития современнои воины, поскольку они способны дать критическое преиму-щество однои из сторон конфликта. Несмотря на общественные движения, призывающие запретить «роботов-убииц», существуют этические аргу-менты в поддержку развития таких технологии. В частности, утилитарист-ская традиция соглашается с допусти-мостью военных роботов, при условии что «нечеловеческая воина» будет ста-новиться более гуманнои и вести к меньшему числу жертв. Деонтологи-ческии анализ, в свою очередь, пред-полагает, что этика невозможна без этического субъекта.

Моральная философия Имма-нуила Канта коррелирует с интуи-циеи о том, существует ли значимая разница между ситуациеи, в которои человек принимает решение об убии-

стве другого человека, и ситуациеи, в которои такое решение принимает машина. Роботы, как и животные, становятся пограничными агентами на границах «моральных сообществ». На примере дискуссии о правах животных мы видим, как работает этика Канта применительно к нече-ловеческим агентам. Ключевои про-блемои использования автономных вооружении становится трансформа-ция воины и непредсказуемые риски, связанные со стиранием различии между воинои и полицеискои опера-циеи. Гипотеза автора состоит в том, что роботам не нужно будет убивать, чтобы побеждать противника. Если на воине никто не гибнет, то не суще-ствует причин не распространять ее практики на нонкомбатантов или стремиться к миру. Анализ, пред-ставленныи в утилитаризме, игнори-рует возможность таких последствии. Главнои проблемои автономного летального вооружения становится автономность, а не способность при-чинять смерть.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 3 2

Нанимать людеи, для того чтобы они убивали или были убиты, означает пользоваться ими как простыми машинами.

Иммануил Кант. К вечному миру

СТА НДА Р ТНОЙ темой дискуссии в  последние десять лет стала автоматизация труда как прикладное примене-ние искусственного интеллекта. Если интеллектуальный

труд человека можно рассматривать как последовательность дей-ствий по обработке информации, то существует ли хотя бы одна профессия, которую нельзя делегировать программе? Практиче-ские импликации этого вопроса обсуждаются в первую очередь в рамках социальной теории: основным коррелятом автоматиза-ции труда становится проблема роста имущественного неравен-ства, экзистенциальный кризис «общества конца работы», а так-же понятие базового дохода1. Акценты меняются, когда в контек-сте автоматизации труда мы обсуждаем профессию солдата. Тогда проблема автономных машин, действующих в мире наряду с че-ловеком, становится par exellence предметом этики2.

Какие этические вопросы возникают с появлением военных роботов? И как отвечают на них деонтология и утилитаризм? Те-зис данного текста заключается в том, что убедительного разреше-ния этической дилеммы «роботов-убийц» в рамках утилитариз-ма не существует, хотя эта традиция хорошо сочетается с нашими первичными моральными интуициями. Кантианская этика будет склонять нас к полному запрету использования роботов на войне, несмотря на очевидную пользу и технологическую неизбежность этого решения. Основным аргументом для запрета военных ро-ботов способно стать стирание грани между войной и полицей-ской операцией, что, в свою очередь, может обернуться разруше-

1. It’s Basic Income. Global Debate / A. Downes, S. Lansley (eds). Bristol: Policy Press, 2018.

2. Strawser B. J. Moral Predators: The Duty to Employ Uninhabited Aerial Vehic-les // Journal of Military Ethics. 2010. Vol. 9. № 4. P. 342–368.

2 3 3

нием «правил войны» и непредсказуемыми рисками для социаль-ного порядка и политических систем.

Под автономными машинами здесь мы понимаем алгоритмы, способные анализировать данные, поступающие в реальном вре-мени, и принимать на их основе решения, имеющие моральные и социальные последствия3. Такие машины в целом имеют мало общего с антропоморфными роботами, описанными в массовой культуре. Машины, пригодные для принятия решений, не обя-зательно обладают конкретной физической реализацией. Разу-меется, их применение не ограничивается военной сферой: ана-логичные машины сегодня используются в  финансах (высо-кочастотные торги), медицине (автономные диагностические системы), лингвистике (машинный перевод). Наиболее узнавае-мый пример автономной машины — беспилотный автомобиль. Масштабное исследование, проведенное в последние годы Мас-сачусетским технологическим институтом (MIT), показало, что робот-автомобиль, принимающий решения в условиях реально-го мира, неизбежно сталкивается с моральным выбором, а зна-чит, может быть описан в качестве «субъекта этики»4. Элемен-тарным аналогом этического выбора для него становится дилем-ма вагонетки5.

Наиболее острые споры в контексте этики робототехники вы-зывает именно применение автономных машин на войне6. В этой дискуссии используется термин «автономные летальные воору-жения» (lethal autonomous weapons, LAW), обозначающий маши-ну, которая, будучи активированной, принимает решение об огне на поражение без прямого контроля со стороны человека. Вне-дрение подобных систем обещает военным многочисленные пре-имущества: они будут быстрее и точнее человека, так что армия, располагающая таким вооружением, может получить решаю-щее преимущество над противником7. Как будет показано ниже,

3. Minsky M. Steps Towards Artificial Intelligence // Proceedings of the IEEE. 1961. Vol. 49. P. 8–30.

4. Awad E. et al. The Moral Machine Experiment // Nature. 2018. Vol. 563. P. 59–64; Charisi V. et al. Towards Moral Autonomous Systems // ArXiv.org 14.03.2017. URL: https://arxiv.org/pdf/1703.04741.pdf.

5. Foot P. The Problem of Abortion and the Doctrine of Double Effect // Oxford Review. 1967. № 5. P. 5–15.

6. Purves D. et al. Autonomous Machines, Moral Judgment, and Acting for the Right Reasons // Ethical Theory and Moral Practice. 2015. Vol. 18. № 4. P. 851–872.

7. Singer P. W. Wired for War. The Robotics Revolution and Conflict in the Twen-ty-First Century. N.Y.: Penguin Books, 2010.

К и р и л л   М а р т ы н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 3 4

этические оценки соответствующих практик могут быть диа-метрально противоположными: от утверждения о полной амо-ральности военных роботов до тезиса о том, что их использова-ние — это единственный гуманный способ ведения современной войны8. Предположу, что в этих дискуссиях из виду упускается ключевая особенность автономных боевых роботов: чтобы по-беждать в войне, роботам, в отличие от людей, не обязательно убивать.

Отметим, что вопрос об автономных машинах, как они пони-маются в данном тексте, не имеет связи с дискуссией о возможно-сти сильного искусственного интеллекта, представленной у Джо-на Серла9. Вне зависимости от способности машин пройти тест Тьюринга и ее философских следствий, мы уже сегодня сталкива-емся с тем, что поведение неантропоморфных и способных к об-учению систем слишком сложное, чтобы объяснять его «замыс-лом программистов». Субъектность алгоритмов обсуждалась еще в  контексте победы суперкомпьютера Deep Blue над Гарри Кас-паровым в шахматном матче 1998 года10. Очевидно, что ни один из разработчиков суперкомпьютера не смог бы предложить вы-игрышной стратегии игры против чемпиона мира — сильнейшего из игроков-людей. В отличие от реального мира, шахматы пред-ставляют собой игру с полной информацией и конечным числом возможных ситуаций. Это означает, что машину, способную дей-ствовать наравне с людьми в реальном мире, с прагматической точки зрения необходимо воспринимать в  качестве морально-го субъекта. Наиболее последовательный анализ этой проблемы представлен в начавшейся несколько лет назад дискуссии о пра-вовом статусе роботов. Может ли машина быть субъектом права? И если нет, то почему?11 При этом, по всей видимости, существу-ет разрыв между прагматическим описанием машин в качестве членов правового и морального сообщества и интерпретации ис-

8. Muller V. Autonomous Killer Robots Are Probably Good News // Drones and Responsibility: Legal, Philosophical and Socio-Technical Perspectives on the Use of Remotely Controlled Weapons / E. Di Nucci, F. S. de Sio (eds). Basings-toke: Taylor & Francis, 2016.

9. Searle J. Minds, Brains, and Programs // Behavioral and Brain Sciences. 1980. Vol. 3. № 3. P. 417–457.

10. Hamilton S. Impersonations: Troubling Person in Law and Culture. Toronto: University of Toronto, 2009.

11. Chopra S., White L. A Legal Theory for Autonomous Artificial Agents. Ann Ar-bor: University of Michigan Press, 2011.

2 3 5

кусственного интеллекта в качестве реального морального субъ-екта. Этот разрыв между тем, как мы должны относиться к ма-шинам, и тем, чем они на самом деле являются, особенно важен для деонтологии.

Наше определение подразумевает, что действие автономных машин предписывается не столько программой, сколько данны-ми, полученными в реальных «полевых условиях», что позволя-ет алгоритму гибко адаптироваться к различным ситуативным контекстам. Такой подход к  машинному обучению стал возмо-жен в  последние десятилетия вместе с  удешевлением вычисле-ний и резким ростом доступных для анализа данных. Адаптив-ная стратегия машины, в свою очередь, влияет на дальнейший ход событий (состояние финансового рынка, тактика терапии в ме-дицине, формулировка перевода текста). В случае с военным ро-ботом, принимающим решение о поражении цели, поведение ма-шины непосредственно определяет жизнь или смерть людей. Со-ответственно, этические вопросы, с которыми мы сталкиваемся, звучат так:

1. Может ли машина убивать, при условии что аналогичное действие совершил бы профессиональный военный?

2. Можно ли делегировать машине право на  убийство без прямой санкции со стороны человека, при условии что это-го требуют соображения безопасности?

3. Может ли убийство совершаться субъектом, который не несет моральной ответственности за него?

Классический утилитаризм, представленный в работах Дже-реми Бентама и Джона Стюарта Милля12, на первый взгляд, дает удовлетворительные ответы на эти вопросы. Взяв за аксиому ис-числение страданий, мы получаем тривиальное решение вопро-са о применении автономных машин на войне. Так, робот может убивать, если это необходимо и компетентный человек совершил бы такой же выбор. Убийство человека машиной или другим че-ловеком является эквивалентным с точки зрения утилитарист-ской морали, если общая сумма страданий оказывается неиз-менной. Именно в этом состоит здравый смысл, представленный в эксперименте MIT, в котором людям предлагали решать за бес-пилотный автомобиль, чью жизнь следует спасать, а чьей — по-жертвовать. Робот может считаться моральным, если он при-нимает те решения, которые большинство (компетентных) лю-

12. Scarre G. Utilitarianism. L.: Routledge, 1996.

К и р и л л   М а р т ы н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 3 6

дей признали бы моральными. Утилитаризм в этике выглядит естественным союзником вычислительного разума, ведь обе си-стемы принятия решений построены на калькуляции — послед-ствий в первом случае и приоритетов во втором. Соответствен-но, ответ на  второй вопрос для утилитаризма также является тривиальным: делегировать право на убийство машине можно во всех случаях, когда отказ от этого шага ведет к увеличению числа страданий. Более того, третий вопрос вообще не имеет для последователей Бентама конкретного смысла: статус морально-го субъекта неисчислим, следовательно, его можно не учитывать. Итогом этих размышлений становится тезис: автономные маши-ны на войне возможны, если их использование позволяет сокра-тить число жертв.

Позиция, которую можно назвать «продвинутым утили-таризмом», пойдет дальше: согласно ей, использование авто-номных машин для ведения войны является единственным ра-зумным выбором. Аргументация здесь начинается с довольно очевидного соображения: если война избегнет участия челове-ка, то  в  идеальных условиях она будет вестись без человече-ских жертв, что будет гуманно и, следовательно, оправданно в моральном отношении. Эта логика действует даже в том слу-чае, если роботы заменяют человека лишь частично и позволя-ют снизить число жертв до некоторой степени — по сравнению с обычной войной. Рассуждение верно и в том случае, если ав-тономные машины ведут войну против людей, то  есть сторо-ны конфликта находятся на качественно разном уровне техно-логического развития, что регулярно случается в современном мире. Если военные роботы атакуют террористов и это ведет к уменьшению жертв среди людей по сравнению с традицион-ной военной операцией или невмешательством, значит, исполь-зование роботов было морально приемлемым. Как и  прежде, в общем случае утилитаристы будут утверждать, что любое ис-пользование автономных машин, которое ведет к снижению ко-личества страданий, будет оправданным. Дегуманизация войны в буквальном смысле слова, то есть устранение человека из чис-ла комбатантов, в такой перспективе рассматривается как наи-лучший из возможных сценариев. Есть некоторая ирония в том, что в этом ключе разыгрывается сценарий кантовского трактата «К вечному миру»: роботы-убийцы становятся все более гуман-ными, а попутно отменяются войны как таковые. Никто не мо-жет сопротивляться машинам, так что даже если конфликты и случаются, то они ведутся без участия людей. Путь к пацифиз-

2 3 7

му предполагает в данном контексте не столько отказ от про-фессиональных армий, делающих из  людей машины, сколько отказ от участия людей в войне.

Подход деонтологии оказывается более сложным. Основная проблема применения этики Канта к вопросу об искусственном интеллекте связана с тем, что для философа источником этиче-ского суждения является автономный рациональный субъект. Свойственная Просвещению вера в разум и универсальность че-ловеческой природы позволяла Канту отождествлять в челове-ке разумность и способность к моральному суждению («Осно-вы метафизики нравственности»13). Следовательно, три вопро-са, представленные выше, становятся для деонтологии трудными этическими дилеммами. В трактате «К вечному миру» Кант кри-тиковал профессиональные армии за то, что они превращают людей в  «простые машины или орудия» для убийства14. Одна-ко случай роботов-убийц переворачивает эту формулу: что если убийство совершается существом, не  имеющим человеческих моральных интуиций? Наиболее известная в  культуре попыт-ка создания этических правил для роботов связана с  «закона-ми робототехники» Айзека Азимова, и она строится по анало-гии с категорическим императивом15. Азимов предполагал, что у роботов могут быть правила, безусловно подлежащие испол-нению. «Законы робототехники» непригодны для решения ди-леммы вагонетки и, таким образом, не слишком подходят для большинства реальных этических кейсов. Но еще большие про-блемы возникают при попытке занять антиутилитаристскую позицию этики в отсутствие морального субъекта. Любопытна в этом смысле статья Феликса Линднера и Мартина Бентцена, которые попытались формализовать в контексте этики робото-техники вторую, наиболее безличную формулировку категори-ческого императива16.

Вопрос о возможном моральном статусе роботов для деонто-логии тесно связан с дискуссией о моральном статусе существ, не относящихся к нашему биологическому виду в целом. Наи-

13. Кант И. Основы метафизики нравственности // Собр. соч.: В 6 т. / Под общ. ред. В. Ф. Асмуса и др. М.: Мысль, 1965. Т. 4. Ч. 1. С. 219–310.

14. Он же. К вечному миру // Собр. соч.: В 6 т. М.: Мысль, 1966. Т. 6. С. 261. 15. Moor J. Four Kinds of Ethical Robots // Philosophy Now. 2009. Vol. 72. P. 12–14. 16. Lindner F., Bentzen M. A Formalization of Kant’s Second Formulation of

the Categorical Imperative // ArXiv.org. 09.01.2018. URL: https://arxiv.org/abs/1801.03160.

К и р и л л   М а р т ы н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 3 8

более известное расширение этики за пределы сообщества лю-дей связано с утилитаристской традицией и представлено в клас-сической работе «Освобождение животных» Питера Сингера17. Альтернативой этого подхода стала недавняя работа Fellow Cre-atures: Our Obligations to Other Animals философа Кристин Корс-гард18. В своем деонтологическом анализе она исходит из идеи о том, что не существует способа нейтрального измерения бла-га в терминах баланса удовольствий и страданий, поскольку бла-го всегда бывает благом для кого-то. Следовательно, начинать дискуссию о  включении нечеловеческих существ в  простран-ство этического следует с вопроса о границах наших моральных обязательств. Корсгард утверждает, что, хотя другие биологиче-ские виды не могут быть носителями морали в кантовском смыс-ле слова, поскольку не являются разумными, у нас тем не менее нет никаких оснований исключать их из числа субъектов, к ко-торым применима вторая формулировка категорического импе-ратива («Относись к  кролику всегда как к  цели и  никогда как к средству»).

Кант придерживался идеи о  том, что нерациональные жи-вотные не могут быть частью морального сообщества, и в этом пункте кантианский анализ Корсгард выходит за пределы соб-ственно кантовской интерпретации. Она различает моральных субъектов в активном и пассивном смыслах слова, то есть тех, кто в состоянии формулировать правила морали с помощью ра-зума, и тех, на кого они распространяются. Второе множество не  обязательно совпадает с  первым. В  конечном счете мы по-лагаем, что наши моральные обязательства распространяются на младенцев или людей, находящихся в коме, которые не явля-ются разумными.

Классическая кантовская интерпретация была связана с по-пыткой вывести человека из списка биологических видов, но мы знаем, что это когнитивное заблуждение, предложенное западной интеллектуальной культурой. Об этом есть чудесная книга Жа-на-Мари Шеффера «Конец человеческой исключительности»19. Аналогия с животными позволяет нам увидеть ту категориаль-ную ошибку, которая предопределяет ход современных дискус-

17. Singer P. Animal Liberation. N.Y.: Avon Books, 1975. 18. Korsgaard C. Fellow Creatures: Our Obligations to Other Animals. Oxford: Ox-

ford University Press, 2018. 19. Шеффер Ж.-М. Конец человеческои исключительности. М.: НЛО, 2010.

2 3 9

сий об использовании роботов на войне. Нет никаких причин считать, что машины будут находиться на одном уровне разви-тия с человеком. Аргументация Корсгард применительно к ро-ботам означает, что хотя они могут быть членами «морального сообщества», но вряд ли обладают способностью устанавливать для себя моральные законы. Следовательно, деонтология дает от-рицательные ответы на три вопроса, представленные выше, при-чем этот вывод совпадает с моральными интуициями заметной части людей.

Действительно, современная война предполагает, что суще-ствуют определенные правила, ограничивающие как поведение враждующих сторон, так и использование целых классов воору-жения, в частности химического и биологического20. В практику войны тем самым органически инсталлированы этические огра-ничения, даже несмотря на то, что словосочетание «этичная вой-на» может выглядеть оксюмороном. Базовые этические констан-ты, признанные в мире, связаны с разграничением комбатантов и некомбатантов, утверждением права на справедливую (оборо-нительную) войну, а также с фактическим запретом на примене-ние ядерного оружия. Отказ от применения ядерной бомбы мож-но назвать величайшим этическим достижением человечества, а такие военные теоретики, как Мартин ван Кревельд, отсчиты-вают историю современной войны именно с 1945 года — с момен-та, когда война без правил стала синонимом самоуничтожения человечества21.

В русле этих этических ограничений на ведение войны воз-никают движения против использования роботов на войне; са-мое известное из них — Stop Killer Robots. Документы, опублико-ванные на сайте движения, выражают беспокойство по поводу того, что появление автономных машин на войне означает по-степенное исключение человека из цепочки принятий решений: сначала за людьми сохранится роль стратегического командова-ния, но  затем и  она сойдет на  нет — ради эффективности. Со-гласно докладу Human Rights Watch22, автономные боевые маши-

20. Price R. The Chemical Weapons Taboo. Ithaca, NY; L.: Cornell University Press, 1997.

21. Ван Кревельд М. Трансформация воины. М.: ИРИСЭН, 2008. 22. The “Killer Robots” Accountability Gap // Human Rights Watch. 08.04.2015.

URL: https://www.hrw.org/news/2015/04/08/killer-robots-accountability- gap.

К и р и л л   М а р т ы н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 4 0

ны должны быть запрещены из-за неопределенности их право-вого статуса и проблемы ответственности за возможные военные преступления.

Аргументация противников летальных автономных воору-жений представляется убедительной, так что «роботы-убийцы» вполне могут пополнить собой список запрещенных вооружений. Можно предполагать, что алармистские образы из массовой куль-туры сыграют здесь свою роль, а конвенция об ограничении робо-тов на войне будет принята под давлением общественного мнения и международных организаций. Однако парадоксальным образом запрет автономных летальных вооружений может привести лишь к переходу конфликта о статусе военных роботов на следующий уровень. Давление общественных кампаний заставит производи-телей дронов инвестировать в создание нелетальных автономных видов вооружения.

Интуиция Клаузевица, стоящая за классическим пониманием войны как продолжения политики другими средствами, предпо-лагает, что разрешение наиболее интенсивных конфликтов воз-можно только в случае физического устранения их источников. Иными словами, тринитарная война разворачивалась как кон-фликт двух государств, ведущийся армиями и нацеленный на по-ражение противника любой ценой. Практика войны предполага-ет убийство в качестве финального средства, поскольку в ином случае пацифисты будут уничтожены своими противниками. Тем не менее нет никаких причин предполагать, что так должно быть всегда. Людям нужно убивать людей, чтобы избежать поражения в войне. Более совершенные в технологическом отношении ма-шины смогут избегать убийств в ходе военных действий, доби-ваясь при этом традиционных военных целей (заключение мира на выгодных условиях, оборона территории, устранение угроз, в том числе летальных для некомбатантов). Разработчики воен-ных роботов могут сделать ставку на создание машин, которые способны эффективно уничтожать машины противника и при этом гуманно относиться к противникам-людям, к примеру вы-водя их из строя, обездвиживая. В этом случае военные роботы будут заимствовать арсенал полицейских средств, направленных на противодействие толпе или задержание преступников. Наи-более перспективной технологией считаются полицейские тазе-ры. Даже если предположить, что нелетальные роботы будут нес-ти более высокие потери, их создатели смогут утверждать, что их относительная неэффективность является приемлемой пла-той за отказ от летальных последствий для людей. Сама идея ро-

2 4 1

бота-убийцы, популяризованная массовой культурой, является примером ложного антропоморфизма — предположения о том, что машины будут заимствовать человеческие модели поведения и находиться на одном уровне развития с нами. Чтобы побеждать в войнах, машинам не нужно ни выглядеть как люди, ни убивать своих противников23.

Соответственно, производители автономного оружия пред-ложат политическим силам выбор между нелетальными бое-выми роботами и массовыми жертвами людей в случае запрета таких роботов, если войны будут вестись традиционными ме-тодами. Утилитаристские аргументы отводятся сразу; вопрос о допустимости делегирования внеморальным существам пра-ва убивать также снимается. Развитие нелетальных автономных вооружений приводит к тому, что развитые страны делегируют ведение войн машинам, причем это касается уровня как такти-ческих единиц, так и стратегических центров принятия реше-ний. Возможно, число жертв военных конфликтов в итоге дей-ствительно бы уменьшилось, что позволило бы демократиче-ским режимам продолжать инвестировать в развитие военных роботов.

Ключевая проблема связана, однако, именно с размыванием понятия войны, за чем следует ее нормализация. Война как прак-тика взаимного уничтожения людей является радикальной чер-той современной культуры и осуждается с моральной точки зре-ния; даже идея «справедливой войны» находит своих критиков. В то же время идея обеспечения безопасности с помощью поли-цейских мер не вызывает специальных негативных коннотаций и считается частью нормального порядка вещей. Война без жертв может идти бесконечно, а военные действия станут неотличимы-ми от «поддержания мира», а точнее, от полицейских операций. Различия комбатантов и некомбатантов уйдут в прошлое, а ар-мия и полицейские силы, сдерживающие, скажем, городские бун-ты, станут неотличимы друг от друга. Идея гибридной войны на-ходит логическое завершение в образе бесконечной полицейской акции, которая ведется автономными машинами в отношении не-

23. McKendrick K. Banning Autonomous Weapons Is Not the Answer // Chatam House. The Royal Institute of International Affairs. 02.05.2018. URL: https://www.chathamhouse.org/expert/comment/banning-autonomous-weapons-not- answer.

К и р и л л   М а р т ы н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 4 2

ограниченного круга лиц. Если на войне нет жертв, то нет ника-ких причин, почему нельзя применять военные практики к не-комбатантам. Таким образом, изменение баланса в сфере военной техники и правил ведения войны вместе с появлением автоном-ных машин может радикально переопределить наши представле-ния о войне и мире.

Если исчезает различие мирного и военного времени, то по-литические режимы могут использовать военные машины для поддержания стабильности, не испытывая при этом морально-го давления. Гоббсовская война всех против всех впервые будет надежно остановлена. Но  вместе с  риском погибнуть гражда-не теряют и право на восстание против тиранического государ-ства или корпорации, которые отныне и всегда избегают отни-мать у кого-либо жизнь, довольствуясь простым «поддержани-ем порядка».

Очевидно, что утилитаризм в данном контексте сталкивается с почти неразрешимой проблемой калькуляции, в которой на од-ной чаше весов «вечный мир», а на другой — состояние перма-нентной полицейской операции. В то же время одна из проблем деонтологии связана с отсутствием в ней иерархии моральных обязательств. Категорический императив имеет абсолютную при-роду, что описано Кантом в его парадоксе, посвященном недопу-стимости лжи во спасение («О мнимом праве лгать из человеко-любия»24). В данном случае ригоризм деонтологического проекта становится точкой, из которой мы можем критиковать развитие любых автономных машин, использующихся в военных и/или по-лицейских операциях, поскольку реализация сценария «машин-ного вечного мира» оказывается несовместима с  человеческой свободой.

Проблема автономных машин на  войне, таким образом, за-ключается не в том, что они могут убивать людей. Беспилотный автомобиль или робот-хирург тоже может совершить убийство, по крайней мере непреднамеренное. Кантианская оптика показы-вает, что автономные машины, использующие человека как сред-ство для достижения мира и безопасности, несовместимы с че-ловеческими представлениями о свободе морального субъекта. Ключевая особенность военных роботов заключается именно в их автономности и при этом исключенности из «морального со-

24. Кант И. О мнимом праве лгать из человеколюбия // Трактаты и пись-ма / Под ред. А. В. Гулыги. М.: Наука, 1980. С. 292–297.

К и р и л л   М а р т ы н о в 2 4 3

общества». Когда из войны исключаются люди, она дегуманизиру-ется в моральном отношении: разрывается связь между субъек-том морального выбора и тем миром, в отношении которого мо-ральный выбор совершается.

БиблиографияВан Кревельд М. Трансформация воины. М.: ИРИСЭН, 2008.Кант И. К вечному миру // Собр. соч.: В 6 т. М.: Мысль, 1966. Т. 6.Кант И. О мнимом праве лгать из человеколюбия // Он же. Трактаты и письма.

М.: Наука, 1980. С. 292–297.Кант И. Основы метафизики нравственности // Собр. соч.: В 6 т. / Под общ. ред.

В. Ф. Асмуса, А. В. Гулыги, Т. И. Оизермана. М.: Мысль, 1965. Т. 4. Ч. 1. С. 219–310.

Шеффер Ж.-М. Конец человеческои исключительности. М.: НЛО, 2010.Awad E., Dsouza S. et al. The Moral Machine Experiment // Nature. 2018. Vol. 563.

P. 59–64.Charisi V., Dennis L. et al. Towards Moral Autonomous Systems // ArXiv.org

14.03.2017. URL: http://arxiv.org/pdf/1703.04741.pdf.Chopra S., White L. A Legal Theory for Autonomous Artificial Agents. Ann Arbor:

University of Michigan Press, 2011.Foot P. The Problem of Abortion and the Doctrine of Double Effect // Oxford Review.

1967. № 5. P. 5–15.Hamilton S. Impersonations: Troubling Person in Law and Culture. Toronto:

University of Toronto, 2009.It’s Basic Income. Global Debate / A. Downes, S. Lansley (eds). Bristol: Policy Press,

2018.Korsgaard C. Fellow Creatures: Our Obligations to Other Animals. Oxford: Oxford

University Press, 2018.Lindner F., Bentzen M. A Formalization of Kant’s Second Formulation of the

Categorical Imperative // ArXiv.org. 09.01.2018. URL: http://arxiv.org/abs/1801.03160.

McKendrick K. Banning Autonomous Weapons Is Not the Answer // Chatam House. The Royal Institute of International Affairs. 02.05.2018. URL: http://chathamhouse.org/expert/comment/banning-autonomous-weapons-not-answer.

Minsky M. Steps Towards Artificial Intelligence // Proceedings of the IEEE. 1961. Vol. 49. P. 8–30.

Moor J. Four Kinds of Ethical Robots // Philosophy Now. 2009. Vol. 72. P. 12–14.Muller V. Autonomous Killer Robots Are Probably Good News // Drones and

Responsibility: Legal, Philosophical and Socio-Technical Perspectives on the Use of Remotely Controlled Weapons / E. Di Nucci, F. S. de Sio (eds). Basingstoke: Taylor & Francis, 2016. P. 67–81.

Price R. The Chemical Weapons Taboo. Ithaca, NY; L.: Cornell University Press, 1997.

Purves D., Jenkins R., Strawser B. J. Autonomous Machines, Moral Judgment, and Acting for the Right Reasons // Ethical Theory and Moral Practice. 2015. Vol. 18. № 4. P. 851–872.

Scarre G. Utilitarianism. L.: Routledge, 1996.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 4 4

Searle J. Minds, Brains, and Programs // Behavioral and Brain Sciences. 1980. Vol. 3. № 3. P. 417–457.

Singer P. Animal Liberation. N.Y.: Avon Books, 1975.Singer P. W. Wired for War. The Robotics Revolution and Conflict in the Twenty-

First Century. N.Y.: Penguin Books, 2010.Strawser B. J. Moral Predators: The Duty to Employ Uninhabited Aerial

Vehicles // Journal of Military Ethics. 2010. Vol. 9. № 4. P. 342–368.The “Killer Robots” Accountability Gap // Human Rights Watch. 08.04.2015. URL:

http://hrw.org/news/2015/04/08/killer-robots-accountability-gap.

К и р и л л   М а р т ы н о в 2 4 5

AN ETHICS OF AUTONOMOUS MACHINES: DEONTOLOGY AND MILITARY ROBOTS

Kirill Martynov. Associate Professor, School of Philosophy, Faculty of Humanities, kmartynov@hse.ru. National Research University Higher School of Economics (HSE), 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia.

Keywords: deontology; lethal autonomous weapons; nonhuman ethics; Immanuel Kant; war.

The article is a contribution to the ethical discussion of autonomous lethal weapons. The emergence of military robots acting independently on the battlefield is seen as an inevitable stage in the development of modern warfare because they will provide a critical advantage to an army. Even though there are already some social move-ments calling for a ban on “killer robots,” ethical arguments in favor of develop-ing those technologies also exist. In particular, the utilitarian tradition may find that military robots are ethically permissible if “non-human combat” would minimize the number of human victims. A deontological analysis for its part might suggest that ethics is impossible without an ethical subject.

Immanuel Kant’s ethical philosophy would accommodate the intuition that there is a significant difference between a situation in which a person makes a decision to kill another person and a situation in which a machine makes such a decision. Like animals, robots become borderline agents on the edges of “moral communi-ties.” Using the discussion of animal rights, we see how Kant’s ethics operates with non-human agents. The key problem in the use of autonomous weapons is the trans-formation of war and the unpredictable risks associated with blurring the distinc-tion between war and police work. The hypothesis of the article is that robots would not need to kill anyone to defeat the enemy. If no one dies in a war, then there is no reason not to extend its operations to non-combatants or to sue for peace. The anal-ysis presented by utilitarianism overlooks the possibility of such consequences. The main problem of autonomous lethal weapons is their autonomy and not their poten-tial to be lethal.

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-231-244

References

Awad E., Dsouza S. et al. The Moral Machine Experiment. Nature, 2018, vol. 563, pp. 59–64.

Charisi V., Dennis L. et al. Towards Moral Autonomous Systems. ArXiv.org, March 14, 2017. Available at: http://arxiv.org/pdf/1703.04741.pdf.

Chopra S., White L. A Legal Theory for Autonomous Artificial Agents, Ann Arbor, University of Michigan Press, 2011.

Foot P. The Problem of Abortion and the Doctrine of Double Effect. Oxford Review, 1967, no. 5, pp. 5–15.

Hamilton S. Impersonations: Troubling Person in Law and Culture, Toronto, Univer-sity of Toronto, 2009.

It’s Basic Income. Global Debate (eds A. Downes, S. Lansley), Bristol, Policy Press, 2018.

Kant I. K vechnomu miru [Zum ewigen Frieden]. Sobr. soch.: V 6 t. [Collected Works: In 6 vols], Moscow, Mysl’, 1966, vol. 6.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 4 6

Kant I. O mnimom prave lgat’ iz chelovekoliubiia [Über ein vermeintes Recht aus Menschenliebe zu lügen]. Traktaty i pis‘ma [Treatises and Letters], Moscow, Nauka, 1980, pp. 292–297.

Kant I. Osnovy metafiziki nravstvennosti [Grundlegung zur Metaphysik der Sitten]. Sobr. soch.: V 6 t. [Collected Works: In 6 vols], Moscow, Mysl’, 1965, vol. 4, pt. 1, pp. 219–310.

Korsgaard C. Fellow Creatures: Our Obligations to Other Animals, Oxford, Oxford University Press, 2018.

Lindner F., Bentzen M. A Formalization of Kant’s Second Formulation of the Cate-gorical Imperative. ArXiv.org, January 9, 2018. Available at: http://arxiv.org/abs/1801.03160.

McKendrick K. Banning Autonomous Weapons Is Not the Answer. Chatam House. The Royal Institute of International Affairs, May 2, 2018. Available at: http://chathamhouse.org/expert/comment/banning-autonomous-weapons-not-answer.

Minsky M. Steps Towards Artificial Intelligence. Proceedings of the IEEE, 1961, vol. 49, pp. 8–30.

Moor J. Four Kinds of Ethical Robots. Philosophy Now, 2009, vol. 72, pp. 12–14.Muller V. Autonomous Killer Robots Are Probably Good News. Drones and Respon-

sibility: Legal, Philosophical and Socio-Technical Perspectives on the Use of Remotely Controlled Weapons (eds E. Di Nucci, F. S. de Sio), Basingstoke, Taylor & Francis, 2016, pp. 67–81.

Price R. The Chemical Weapons Taboo, Ithaca, NY, London, Cornell University Press, 1997.

Purves D., Jenkins R., Strawser B. J. Autonomous Machines, Moral Judgment, and Acting for the Right Reasons. Ethical Theory and Moral Practice, 2015, vol. 18, no. 4, pp. 851–872.

Scarre G. Utilitarianism, London, Routledge, 1996.Schaeffer J.-M. Konets chelovecheskoi iskliuchitel’nosti [La fin de l’exception humaine],

Moscow, New Literary Observer, 2010.Searle J. Minds, Brains, and Programs. Behavioral and Brain Sciences, 1980, vol. 3,

no. 3, pp. 417–457.Singer P. Animal Liberation, New York, Avon Books, 1975.Singer P. W. Wired for War. The Robotics Revolution and Conflict in the Twenty-First

Century, New York, Penguin Books, 2010.Strawser B. J. Moral Predators: The Duty to Employ Uninhabited Aerial Vehicles.

Journal of Military Ethics, 2010, vol. 9, no. 4, pp. 342–368.The “Killer Robots” Accountability Gap. Human Rights Watch, April 8, 2015. Availa-

ble at: http://hrw.org/news/2015/04/08/killer-robots-accountability-gap.Van Creveld M. Transformatsiia voiny [The Transformation of War], Moscow,

IRISEN, 2008.

2 4 7

Послесовременность войныАлександр Павлов Доцент, Школа философии, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ); заведующий, ведущий научный сотрудник, сектор социальной философии, Институт философии РАН (ИФАН). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: apavlov@hse.ru.

Ключевые слова: современность; постмодерн; война; теория справедливой войны; «новые войны», социальная теория.

Статья представляет собой подыто-живающий материал к тематическому номеру «Логоса», посвященному исследованиям войны. Автор отме-чает, что, вопреки предсказа-нию Ханны Арендт, не революции, но войны сопровождают социальную деятельность человека в XXI столе-тии. И поскольку войны повсеместны, существует их философское осмыс-ление. При всем многообразии рас-суждений о войне можно выделить три теоретических дискурса, сосре-доточенных на собственных темах. Первый дискурс — это попытка реак-туализировать военную мысль Карла фон Клаузевица, первого теоретика «современной» войны; второй — тео-рия справедливой войны, сосредо-точенная на вопросах прикладной этики (правомерно ли начинать войну, как вести боевые действия, что делать

после окончания конфликта и т. д.); третий — дискуссии о «новых войнах».

Автор отмечает, что второй дис-курс слишком инструментален, и часто аппарат теории справедливой войны отстает от эмпирических реа-лий, а первый может быть в лучшем случае абстрактно-теоретическим, но отнюдь не прикладным. Из этого делается вывод, что наиболее важным для практической философии оста-ется третий дискурс о войне, то есть спор о «новых войнах». Вот почему основное внимание следует уделять развитию и исследованию теории и, самое главное, практики «новых войн». В заключение отмечается, что обогатить этот дискурс могла бы социальная теория (пост)современно-сти, тем самым намечаются дальней-шие области для исследовательской работы.

2 4 8 Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 9

СВ ОЮ знаменитую книгу «О революции» Ханна Арендт начинает с  очевидного утверждения: ХХ век, в  соответ-ствии с ленинским предсказанием, стал столетием войны

и революции — двух феноменов социальной деятельности, в осно-ве которых лежит насилие. Сама Арендт сосредоточивается при этом именно на проблеме революции, а с войной как важной сфе-рой социального действия стремится распрощаться:

И если нам не суждено исчезнуть вовсе, то более чем вероят-но, что именно революции, а не войны будут сопровождать нас в обозримом будущем1.

Это суждение она объясняет тем, что сама природа войны изме-нилась. Но если мы предположим, что она оказалась настолько прозорливой, чтобы предсказать возникновение «новых войн», то жестоко ошибемся, потому что, с точки зрения Арендт,

…новизна же проблемы заключается в том, что сегодня избежа-ние войны является не столько действительной или мнимой це-лью глобальной политики, сколько направляющим принципом самих военных приготовлений2.

Сегодня мы видим, насколько недальновидным оказалось такое утверждение. Конечно, можно спорить о том, что такое «обозри-мое будущее» и что такое «революция», но очевидно одно: то, что ранее считалось революциями, и то, что сама Арендт под ними подразумевает (Американская революция, Великая французская революция и «Великая русская революция»), пока что не повто-рялось. То же, что часто называют революциями сегодня («оран-жевая революция», «арабская весна» и т. д.), может быть так опре-делено, только если понимать этот термин крайне широко, как, например, социолог Джек Голдстоун, то есть фактически как «го-сударственный переворот»3. И  хотя очередной мировой вой-

1. Арендт Х. О революции. М.: Европа, 2011. С. 12. 2. Там же. С. 10. 3. См.: Голдстоун Д. Революции. Очень краткое введение. М.: Издательство

Института Гайдара, 2017.

2 4 9

ны не произошло (во всяком случае пока), военные конфликты до сих пор развиваются во многих точках земного шара. И даже утверждение о том, что война перетекает в революцию, и то ока-залось перевернутым — теперь, как мы видим, «революция» может перетекать в войну, а не наоборот. Одним словом, если нам не су-ждено исчезнуть вовсе, то более чем вероятно, что именно войны, а не революции будут сопровождать нас в обозримом будущем.

Хотя ученые продолжают ожесточенно спорить о сущности фе-номена революции, очень часто их исследования посвящены про-шлому, то есть классике; многие же из осмысляющих войну фи-лософов обращают свой взор в том числе на сегодняшние реалии. То есть война остается в фокусе внимания социальной и полити-ческой теории, а также этики. Но вот что любопытно. О войне пи-шут много и часто. Однако кажущееся многообразие современных, то есть актуальных на сегодняшний день, философских подходов к анализу феномена войны на самом деле без труда можно систе-матизировать в рамках трех дискурсов — дискурсов, определяющих начало работы мысли с проблематикой инициации, ведения, завер-шения и последствий военных действий. Очень важно, что эти дис-курсы, хотя и могут переплетаться, оказываются самостоятельны-ми полями сражений за то, как следует мыслить войну. Лучшей иллюстрацией этой позиции является тема этого номера «Логоса». Каждый из блоков — самостоятельный дискурс о войне. Это попыт-ка актуализации военной мысли Клаузевица, теория справедливой войны и, наконец, дискуссии о «новых войнах». Далее я постараюсь аргументировать, казалось бы, очевидный (но на деле — не такой уж и очевидный) тезис о том, что эти дискурсы имеют разный эври-стический потенциал для актуальной социальной теории и факти-чески для всех нас — тех, кто проживает свои жизни в XXI столетии.

Итак, в первую очередь в рассуждениях философов о войне вы-деляется стиль мышления, отталкивающийся от установок прус-ского военного теоретика Карла фон Клаузевица. В самых разных текстах, посвященных вопросам военных конфликтов, мы встре-чаем обязательные ссылки на Клаузевица и его образ мысли. При-мечательно, что даже Ханна Арендт не может избежать этого со-блазна, цитируя набившее оскомину выражение «продолжение по-литики иными средствами». Впрочем, для Арендт это упоминание не случайно, но необходимо: Клаузевиц ей нужен, чтобы в итоге его изящно оспорить4. Самое удивительное, что современные тео-ретики продолжают обращаться как к авторитетному источнику

4. Арендт Х. Указ. соч. С. 7.

А Л е к с А н д р   П А в Л о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 5 0

к книге «О войне», хотя она издана в 1832 году, когда важную роль в боевых действиях играли смена времен года, дня и ночи, пого-да и даже кавалерия5, а адресована она в первую очередь не фило-софам, но военным. Вероятно, самого Клаузевица это удивило бы, учитывая, что он отдавал себе отчет в том, что война в новую эпо-ху будет новой и многое из его идей потеряет актуальность.

Второй дискурс, завоевавший большое число приверженцев сре-ди философов и исследователей и ставший фактически официаль-ным дискурсом размышлений о  войне, — это, несомненно, ком-плекс теорий, объединенный обозначением «теории справедливой войны» (just war theory). Слово «официальный» — не преувеличение, поскольку сама задумка и реализация современных теорий спра-ведливой войны ориентированы на регламентацию военных дей-ствий государств, неизбежно сопровождающих международный процесс6. К тому же по духу и философской методологии теория справедливой войны находится в авангарде развития аналитиче-ских средств философии и аналитической этики. Наиболее авто-ритетные из авторов, пишущих о ней, принадлежат к англо-саксон-ской традиции, что во многом определяет как содержание теории вкупе с проблематикой, так и особое ее значение для процесса при-нятия решений в современном мире, о чем будет сказано далее.

Третий дискурс во многом сформировался как реакция на не-способность двух первых адекватно работать с социальной реаль-ностью военных конфликтов рубежа XX и XXI веков. Его мето-дологию сложнее определить, однако речь идет об изменении са-мого объекта рассмотрения — войн, что, в свою очередь, требует модернизации оптики анализа. Войны меняются под влиянием процессов двух классов. Международная политика, развитие ко-торой в ХХ веке по очевидным причинам было малоконтролируе-мым, наконец дошла до такого состояния, когда глобальное сооб-щество в большинстве случаев способно предотвратить эскалацию конфликта, а значительная часть стран первого мира не участву-ет в военных конфликтах на своей территории. По крайней мере, именно это декларируется как достижения международного про-цесса во второй половине прошлого века7. Но не только внешнепо-литическая структура изменила характер военных конфликтов: на-

5. Фон Клаузевиц К. О войне. М.: Логос; Наука, 1998. С. 334. 6. Baer H. D., Capizzi E. J. Problem of International Politics: On the Central Role

of Just Intention // Journal of the Society of Christian Ethics. 2006. Vol. 26. № 1. P. 164–165.

7. См.: Игнатьев М. Права человека как политика и как идолопоклонство. М.: НЛО, 2019.

2 5 1

учно-техническое развитие повлекло за собой множество перемен, позволяющих задаться вопросом о политической первопричине трансформации «старых войн» в «новые войны». Но, возможно, мы переоцениваем политический гуманизм и разумность между-народного сообщества, одновременно недооценивая социально-экономические и технологические трансформации современности.

Мы видим, что третий дискурс размышления о войне появля-ется как реакция на ограниченную применимость теоретической рамки первых двух и отталкивается от изменившейся социаль-ной реальности ведения войны. Однако «новые войны» при вы-несении этического суждения опираются на теорию справедливой войны и, в сущности, вне концептуальных рамок аналитическо-го стиля мышления не ставят фундаментальных вопросов о вой-не вообще: оправдана ли война? Возможно ли будущее без войн? Эта теоретическая рамка инструментальна, и мы вправе задаться вопросом: следует ли вообще отказываться от попыток вновь по-мыслить войну по-философски, радикально?8 Тем более что, как мы увидим, и в своей прикладной части концепция «новых войн» не до конца схватывает сложность актуальной реальности.

Комплексное переплетение трех модусов мышления требует, чтобы мы хотя бы кратко рассмотрели их сущностные черты, про-должающие оказывать влияние на современную мысль. Проблема, однако, в том, что эти модусы в рамках теории мало пересекаются между собой, а в той части, где пересекаются, не просто обогаща-ют друг друга, но вступают в противоречия, критикуя концепту-альные основания друг друга. Очевидно, что хронологически пер-вым «современным» теоретиком войны является Клаузевиц, чья теория не только и не столько остается в фокусе внимания фило-софов и теоретиков культуры, сколько продолжает служить фун-даментом размышления о ведении войны для тех, кому приходит-ся участвовать в боевых действиях по долгу службы, тем более что излишнего философствования генерал старался избегать:

Научная форма заключается здесь в  стремлении исследовать сущность явлений войны и показать их связь с природой элемен-тов, из которых они состоят. Философские заключения не избе-гались, но в тех случаях, когда связь доходила до крайне тонкой нити, автор предпочитал ее обрывать и снова прикреплять к со-ответствующим явлениям опытного порядка9.

8. См.: Жижек С. Размышления в красном цвете: коммунистический взгляд на кризис и соответствующие предметы. М.: Европа, 2011.

9. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 32.

А Л е к с А н д р   П А в Л о в

2 5 2

Для военных Клаузевиц является и философом, поскольку сте-пень предложенной им новизны в понимании природы войны, а  также удачная, логическая систематизация основных трудно-стей, которые необходимо обозревать стратегам, была достаточ-на для изменения парадигмы вообще10.

В  статье с  более чем показательным названием «Воскрешая „икону“», направленной против критического рассмотрения влия-ния идей Клаузевица на стратегическое планирование военных действий американскими военными в Ираке и некоторых других современных конфликтов, Николас Гарднер пишет:

Более чем любая другая работа, «О войне» предлагает основания для понимания природы войны, что является необходимым пер-вым шагом в процессе изобретения разумной и надежной стра-тегии. Вместо того чтобы отбросить его в сторону, нам следует читать Клаузевица более внимательно, чем когда-либо11.

Этой же точки зрения придерживается Егор Соколов, — то ли тре-буя актуализировать Клаузевица, то ли переживая о том, что он не может быть актуализирован в России, — в статье «Современ-ность войны: Карл фон Клаузевиц и его теория»12. Любопытно во всем этом то, что речь идет о стратегическом и тактическом планировании современности, и логика войны воспроизводится, не меняясь, с XIX века.

Существуют, однако, и попытки реактуализировать Клаузеви-ца и для малых конфликтов, которыми занимается теория «но-вых войн». Из них важнейшими являются партизанские войны:

Многие критики Клаузевица концентрируются на его незакон-ченном главном произведении «О войне». Они при этом упу-скают из виду, что ранее он в многочисленных работах уделял особое внимание рассмотрению вопросов партизанской войны и вооруженного народа13.

10. King J. On Clausewitz: Master Theorist of War // Naval College Review. 1977. Vol. 30. № 2. P. 3.

11. Gardner N. Resurrecting the “Icon”: The Enduring Relevance of Clausewitz’s On War // Strategic Studies Quarterly. 2009. Vol. 3. № 1. P. 131.

12. См. статью Егора Соколова «Современность войны: Карл Клаузевиц и его теория» в настоящем номере «Логоса».

13. Daase C., Schindler S. Clausewitz, Guerillakrieg und Terrorismus. Zur Aktuali-tät einer missverstandenen Kriegstheorie // Politische Vierteljahresschrift. 2009. Vol. 50. № 4. S. 703.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 9

2 5 3

Большие войны изменились, и  поэтому идеи основной рабо-ты Клаузевица начинают терять объект приложения, но  поче-му-то к нему обращаются для описания «малых», периферийных войн. Не будет удивительным, если при определенной историко-философской удаче Клаузевиц, с учением которого и так все в по-рядке, если мыслить в категориях актуальности, получит второе дыхание и  в  своем приложении к  современности. Это не  будет удивительным, но будет неправильным. Потому что поклонники Клаузевица до некоторой степени мешают развитию новой теоре-тической оптики для понимания актуальных военных конфликтов. Например, многие критики концепции «новых войн» Мэри Калдор, о которой речь пойдет ниже, задавались вопросом, можно ли опи-сать такие войны вне пределов понимания войны Клаузевицем14. Спойлер: могут. Но проблема в том, что поклонники Клаузевица не просто считают его «иконой», но и некоторым образом блоки-руют иные подходы к пониманию войн XXI столетия, которые, как бы нам того ни хотелось, все же не являются войнами XIX века.

Заметим, что взаимосвязь актуальности Клаузевица для веде-ния реальной войны могла повлиять и на его рецепцию в фило-софии; то есть след, оставленный им в истории мысли, не обяза-тельно может считаться «прямым», но опосредованным: его идеи показались чрезвычайно актуальными для военачальников, и уже это влияние во многом пробудило интерес философов к «О войне». Лучшим подтверждением этого тезиса является предисловие к это-му труду Грэма Хармана, которое можно прочесть в данном номе-ре «Логоса»15. Пытаясь определить, что было так интересно пуб-лике в сочинении Клаузевица, можно сказать, что это в некотором роде макиавеллевский дух его концепции. Сравнение «О войне» с «Государем» Никколо Макиавелли может структурно обогатить понимание значения первого труда для философии. Прагматиче-ски ориентированная работа, неудачи в основной сфере деятель-ности (политика и командование войсками), жанр, последующее влияние — достаточно многое формально объединяет судьбу ра-бот двух мыслителей. Иными словами, Клаузевиц для теории вой-ны — примерно то же, что и Макиавелли для политической теории. Некоторая ирония в данном случае состоит в том, что насколько современен оказался Макиавелли в политической мысли, настоль-

14. Калдор М. Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху. М.: Издательство Института Гайдара, 2015. С. 379, 400–411.

15. Harman G. An Introduction // Von Clausewitz C. On War. L.: Repeater, 2019 (см. перевод статьи Грэма Хармана в настоящем номере «Логоса»).

А Л е к с А н д р   П А в Л о в

2 5 4 Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 9

ко же архаичен в теории и практике войны. Что должна предо-ставить уму эта аналогия, так это предостережение от буквально-го и наивного понимания — и у Макиавелли, и у Клаузевица есть глубокие и тонкие рассуждения о своих предметах. Иными слова-ми, мы же не применяем «вредные советы» Макиавелли букваль-но? В этом отношении и теория Клаузевица должна нам быть ин-тересна скорее как теория, а не как руководство к действию.

Но каков тогда, в сущности, главный тезис Клаузевица? Можно предположить, что в нем кроется секрет популярности теорети-ка войны в среде военных, потому что, определяя природу воен-ного конфликта, он ограничивает реальность, предоставляя прак-тикам поле для деятельности. Речь идет о наиболее цитируемом пассаже из «О войне»:

Итак, мы видим, что война есть не только политический акт, но и подлинное орудие политики, продолжение политических отношений, проведение их другими средствами16.

Смысл его для построения теории ведения войны очень прост: война неизбежна, ведь политика никуда не уйдет, учитывая по-литическую природу человека. Затем Клаузевиц говорит нечто о «подлинности орудия», что должно быть особенно приятно лю-дям, профессионально связанным с военной сферой, поскольку это не только легитимирует их деятельность, признавая ее есте-ственный характер, но и в некотором роде говорит об ее предпо-чтительности, «чистоте» в сравнении с другими.

А вот интерпретации Клаузевица, собственно, в философском осмыслении войны многообразны и подчас крайне любопытны. Они могут включать в себя почти немыслимый диапазон рецеп-ций: от обращения к Клаузевицу в марксизме до интерпретации лингвистических репрезентаций власти Мишелем Фуко17. Наибо-лее интересным и  актуальным примером понимания логики Клаузевица с философской точки зрения будет работа Рене Жи-рара «Завершить Клаузевица»18, поскольку именно она вопло-щает в себе понимание логики войны, которая определяется как

16. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 55–56. 17. См., напр.: Gat A. Clausewitz and the Marxists: Yet Another Look // Journal of

Contemporary History. 1992. Vol. 27. № 2. P. 363–384; Reid K. Foucault on Clau-sewitz: Conceptualizing the Relationship Between War and Power // Alternati-ves: Global, Local, Political. 2003. Vol. 28. № 1. P. 4–7.

18. Жирар Р. Завершить Клаузевица. Беседы с Бенуа Шантром / Пер. с фр. А. Зыгмонт. М.: Издательство ББИ, 2019.

2 5 5

естественность. И третий мир, чей политический рессентимент выражен в  терроризме, и  угроза ядерной войны, в  сущности, лишь логическое завершение понимания войны как обыденно-сти и стремления к окончательной победе как исходу любого кон-фликта. «Реальные войны» абсолютны:

Люди, таким образом, всегда находятся в  ситуации порядка и хаоса, войны и мира одновременно. Поэтому мы всё менее способны отделять друг от друга эти две реальности, которые вплоть до эпохи Французской революции были кодифицирова-ны, ритуализированы. Сегодня никакой разницы уже нет19.

Рассуждая о теории справедливой войны, следует отметить важ-ный факт: она не только действует в единой парадигме работы с эмпирическим материалом, но и ограничена конкретными фи-лософскими — в  плане прикладной этики — рамками. Поэтому эта концепция, будучи конкретной и на практике, и в теории, на-ходится в более выигрышном положении по отношению к теме актуализации Клаузевица и уж точно — к такому дискуссионно-му вопросу, как «новые войны». Теория справедливой войны на-деляет военные конфликты «серым» статусом, с одной стороны, постулируя их как зло, причем неизбежное и непредотвратимое, но с другой — признавая возможность путем рациональной дис-куссии определить, как это зло минимизировать, что, несомненно, крайне важный вопрос20. В этом дискурсе радикальный, предель-ный в смысле абсолютистского решения вопрос о войне не ста-вится в принципе, как не ставится вопрос и о будущем войны. Для теории справедливой войны война просто существует как эм-пирический факт; таким образом, в этой системе философских координат она становится материалом для прикладного этиче-ского анализа, а не моральной оценки. Несмотря на это, в отно-шении этических аргументов, разработанных для понимания по-следствий и  течения военных действий, а  также максимально возможной элиминации последствий, теоретики справедливой войны сделали достаточно.

Отправная точка доктрины справедливой войны — неотчуждае-мое в международных отношениях, формально зарегистрированное право государств на начало военного конфликта для отстаивания

19. Там же. С. 39. 20. Dolnik A. Justice Beyond Question? Military Responses to International Terro-

rism and Just War Theory // Perspectives. 2002. № 18. P. 24.

А Л е к с А н д р   П А в Л о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 5 6

своих интересов21. В данном случае мы можем зафиксировать, конеч-но, преемственность с логикой размышлений Клаузевица, но пони-мание границ этих интересов различается по меньшей мере на уров-не риторики. Смысл в данном случае не в победе одного, но в побе-де «всех», то есть в заботе о коллективной безопасности; если она окажется под угрозой, это может привести к военному конфлик-ту. При ответе на ключевой вопрос о правомерности начала воен-ной акции, именуемый в терминологическом аппарате jus ad bellum, теория справедливой войны в общем виде предлагает пять вопросов для определения разумности принятого решения: 1) оценка серь-езности угрозы; 2) определение, является ли причина надлежащей; 3) возможность применения «последнего средства» в  отсутствие других опций; 4) соразмерность средств; 5) баланс последствий22.

Второй комплекс размышлений данного дискурса касается спо-собов ведения войны, или jus in bello. Этическое долженствование, предполагающее разделение ответственности и минимизацию по-следствий для населения, стран и мирового сообщества в целом, лежит в  основе модуса рассуждений о  способе ведения войны. Многообразие аргументов и казусов, рассматриваемое этической теорией, поражает воображение, однако весь их смысл достаточно прост — предоставить понимание того, в каких взаимоотношени-ях могут находиться комбатанты друг с другом и какие меры они могут применять в отношении некомбатантов. В таком понимании теория справедливой войны остается клаузевицевской, то есть яв-ляется теоретически ограниченной по отношению к новым типам конфликтов, которые также называются «новыми войнами», пото-му что автор концепции «новых войн» Мэри Калдор в абстрактных, а не конкретных терминах считает двух конфликтующих субъек-тов заинтересованными в «долгой войне», а не в ее завершении23.

Соотношение между jus ad bellum и jus in bello становится пред-метом проблематизации и в самой теории справедливой войны24, ведь оказывается, что реально применимой теория оказывается при

21. Williams H. Is Just War Theory Merely for Sorry Comforters? // Jahrbuch für Recht end Ethik. 2009. Vol. 17. P. 195–196.

22. Lango J. The Ethics of Armed Conflict: A Cosmopolitan Just War Theory. Edin-burgh: Edindurgh University Press, 2014. P. 19.

23. Калдор М. Указ. соч. С. 409. 24. См.: McMahan J. Morality, Law, and the Relation Between Jus ad Bellum and

Jus in Bello // Proceedings of the Annual Meeting (American Society of Inter-national Law). 2006. Vol. 100. P. 112–114; Mertus J. The Danger of Conflating Jus ad Bellum and Jus in Bello // Proceedings of the Annual Meeting (Ameri-can Society of International Law). 2006. Vol. 100. P. 114–117.

А Л е к с А н д р   П А в Л о в 2 5 7

разработке правил поведения на поле боя и в районах оккупации, что на самом деле упраздняет сам ее этический нормативный смысл. Скажем, солдаты могли бы и не оказаться на поле боя, если бы мир был устроен иначе. А мышление в рамках jus ad bellum, дающее сол-дату необходимую уверенность в том, что он участвует в справедли-вой войне, тем самым легитимирует войну. Мы ведь не можем ска-зать, что большая часть конфликтов, которая легитимируется в том числе и теорией справедливой войны, действительно справедлива, если обратимся к этической коннотации этого слова. Оказывает-ся, что теория справедливой войны лишь способствует увеличению и оправданию насильственных конфликтов, фактически не помо-гая этих конфликтов избежать. В свою очередь, Николай Афанасов, текст которого также опубликован в этом номере, справедливо от-мечает, что теоретическая оптика теории справедливой войны все меньше и меньше соответствует реальности «новых войн»25.

Вместе с тем проблема техники с неизбежностью должна была возникнуть и в рамках данного дискурса. Переход к переосмыс-лению военных действий на фоне ускоренного развития техники намечается уже в этической парадигмальной рамке доктрин спра-ведливой войны:

Технологические системы, как в  ограниченном контексте во-енных операций, так и  в  контексте национальной безопасно-сти, а также вокруг социальных и культурных систем в целом, не просто выступают в качестве глубоко дестабилизирующего фактора. Скорее они определяют новые государственные систе-мы вообще; они изменяют и объединяют рукотворные, челове-ческие и естественные системы и сети в непредсказуемом, слу-чайном и фундаментальном виде26.

Проблема технической трансформации ведения военного конфлик-та и акцентуация внимания на ней в рамках теории справедливой войны не случайна, поскольку правила глобальной игры в военных конфликтах определены ядерным сдерживанием, но вот этическая сторона вопроса меняется из-за новейших технологий. И эти изме-нения часто затрагивают не только комбатантов, но и саму теорию, поскольку способы наблюдения и контроля за ходом военных дей-ствий не позволяют скрыть реальные ужасы и неэтичные поступки

25. См. статью Николая Афанасова «Новые войны — старая этика» в настоя-щем номере «Логоса».

26. Allenby B. The Implications of Emerging Technologies for Just War Theory // Pu-blic Affairs Quaterly. 2013. Vol. 27. № 1. P. 54.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 5 8

командования и солдат, что выдвигает новый вызов теории спра-ведливой войны27. Развитие контроля над полем боя позволяет тео-рии стать более ригористичной, не утратив при этом своей практи-ческой ориентации. Все это, с одной стороны, обогащает данный дискурс теоретически и, можно сказать, нравственно, но  с  дру-гой — размывает и даже нивелирует его за счет дискуссий о новой войне и новых конфликтах и ставит вопрос о целесообразности со-хранения применимости и чистоты этой теории. Иными словами, не следует ли нам в итоге свести все дискурсы к единому знамена-телю, учитывающему новейшее положение дел в военных конфлик-тах? Это подводит нас к третьему философскому дискурсу о войне.

Третий модус размышлений о войне — это «новые войны», на-званные так Мэри Калдор28. Этот термин имеет свое содержание: войны окончательно глобализирующейся эпохи после окончания холодной войны, а не «абстрактные» новые войны. Хотя, следует признать, сама Калдор в некотором значении говорит о них как о наиболее абстрактной категории, впрочем прибегая в данном слу-чае к этому вынужденно — чтобы доказать «постклаузевицевскую» природу новых войн. Характеристика глобализации, определяе-мая Калдор как «комплексный процесс, который в действительно-сти включает в себя одновременно и глобализацию и локализацию, интеграцию и фрагментацию, гомогенизацию и дифференциацию и т. п.»29, зеркально отражает и характер новой войны в глобализо-ванном мире, потому что войны становятся разными, сложными и включают в себя измерение мирового процесса в целом.

С  теорией справедливой войны концепцию Калдор интел-лектуально роднит общая интенция, состоящая отнюдь не в ба-нальном описании изменившейся природы военных конфлик-тов, но в поиске возможностей ограничения насилия30. Насилие в новых войнах реализуется чаще всего не столько между комба-тантами, сколько в отношении гражданского населения; насилие опосредованное, отложенное, вызванное самим фактом военного вмешательства, результатом которого в новых войнах редко яв-ляется установление прочного мира. Партизанские войны, гра-жданские войны, гуманитарные интервенции, тлеющие конфлик-ты — все это уже существовало на протяжении предшествующих

27. Beard J. Law and War in the Virtual Era // The American Journal of Internatio-nal Law. 2009. Vol. 103. № 3. P. 411–414, 431.

28. См.: Калдор М. Указ. соч. 29. Там же. С. 157. 30. Соколов Е. Война как бриколаж // Калдор М. Указ соч. С. 8.

А Л е к с А н д р   П А в Л о в 2 5 9

десятилетий и даже столетий, но такие конфликты не были основ-ными формами ведения боевых действий, иными словами, они не относились к «норме». На сегодняшний день это нормативная реальность войны, с которой крайне сложно работать с позиций прикладной этики, поскольку если у  классических теорий вой-ны и было оправдание, будто война поможет установлению мира, то в ситуации новых войн главный вопрос состоит в том, как ве-сти себя в рамках этого зла, без претензии на добро.

Вопрос о том, действительно ли «новы» новые войны, впро-чем, ставится исследователями. Но не для того, чтобы отрицать изменение положения дел в ведении военных конфликтов, а для уточнения термина, дополнения смыслов, которые в него вложила Мэри Калдор31, потому что концепт «новой» войны, пусть и имев-ший конкретное содержание на момент появления, должен обнов-ляться по мере трансформации средств ведения войны. На фор-мат ведения военных конфликтов в последние десятилетия значи-тельно больше влияли технологии, чем какие-либо политические события. К примеру, массированное использование авиации для минимизации потерь среди личного состава нарушает один из ба-зовых принципов теории справедливой войны — принцип имму-нитета некомбатантов32.

Дискурс «новых войн» открывает войну для исследования с не-ожиданных ракурсов, акцентируя социально-экономическую при-роду военных конфликтов, а также привлекая внимание исследо-вателей к тем их аспектам, которые не были представлены при традиционном рассмотрении темы. Та же Мэри Калдор и ее со-автор в одной из статей предложили рассматривать новые войны, например, из перспективы гендерной проблематики: роль жен-щин в них изменилась по сравнению с войнами прошлого33. Этот поворот к социальной теории следует зафиксировать, поскольку можно проследить тенденцию, которую он в настоящий момент все еще скрывает: война, воспринимаемая, несомненно, как эти-ческое зло, последствия которого необходимо ограничить, может быть понята только при рассмотрении в качестве социального фе-номена современности. Рискнем предположить, что без понима-ния основных черт современности и места войны в ней модерни-

31. См.: Berdal M. How “New” are “New” Wars? Global Economic Change and the Study of the Civil War // Global Governance. 2003. Vol. 9. № 4. P. 477–502.

32. Cook M. L. Applied Just War Theory: Moral Implications of New Weapons for Air War // The Annual of the Society of Christian Ethics. 1998. Vol. 18. P. 207–208.

33. См.: Chinkin C., Kaldor M. Gender and New Wars // Journal of International Affairs. 2013. Vol. 67. № 1. P. 167–190.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 6 0

зация дискурса о войне, а может быть, и создание новой методо-логической установки не может произойти.

И здесь мы сталкиваемся с одной из основных проблем социаль-ной теории. Дело в том, что философы или социологи, которые рас-суждают о войне, чаще всего рассуждают именно о войне. В то вре-мя как культурологи и социальные теоретики, которые пытают-ся работать с такими сложными понятиями, как «современность», работают либо просто с культурой, либо с философскими концеп-циями. Скажем, та же Мэри Калдор вкратце упоминает, что «новые войны» она также называла «постсовременными»34, но этот термин не прижился. Хотя сегодня теория постмодерна становится все ме-нее актуальной (зато теория модерна и современности, как видим, все еще работает), мы наблюдаем некоторую невозможность встре-чи двух дискурсов. Одним из тех немногих философов, рассуждаю-щих о постмодерне, кто хотя бы затронул тему «постмодернистской войны», был Фредрик Джеймисон, назвавший войну во Вьетнаме «первой постмодернистской войной»35 и связавший ее с новым вос-приятием пространства. Здесь не место рассуждать о том, как вой-на может быть соотнесена с теорией (пост)современности. Главное для нас — поставить проблему. Иными словами, дискурс о «новых войнах», в котором современность как актуальность хотя бы фигу-рирует, в то время как два других дискурса обнаруживают опреде-ленные теоретические слабости, может быть расширен за счет ин-струментария социальной теории, которая, в свою очередь, редко обращает внимание на войну. Между тем тот факт, что война нам современна, очевиден. И поскольку, как мы заметили в начале, бо-лее чем вероятно, что именно новые войны — а не старые и не рево-люции — будут сопровождать нас в обозримом будущем, нам нуж-на адекватная теория, то есть новый, четвертый дискурс о войне, построенный на фундаменте третьего.

БиблиографияАрендт Х. О революции. М.: Европа, 2011.Голдстоун Д. Революции. Очень краткое введение. М.: Издательство Институ-

та Гайдара, 2017.Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма.

М.: Издательство Института Гайдара, 2019.Жижек С. Размышления в красном цвете: коммунистический взгляд на кризис

и соответствующие предметы. М.: Европа, 2011.

34. Калдор М. Указ. соч. С. 378. 35. Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капита-

лизма. М.: Издательство Института Гайдара, 2019. С. 155.

2 6 1А Л е к с А н д р   П А в Л о в

Жирар Р. Завершить Клаузевица. Беседы с Бенуа Шантром / Пер. с фр. А. Зыг-монт. М.: Издательство ББИ, 2019.

Игнатьев М. Права человека как политика и как идолопоклонство. М.: НЛО, 2019.Калдор М. Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпо-

ху. М.: Издательство Института Гайдара, 2015.Соколов Е. Война как бриколаж // Калдор М. Новые и старые войны. Органи-

зованное насилие в глобальную эпоху. М.: Издательство Института Гай-дара, 2015.

Фон Клаузевиц К. О войне. М.: Логос; Наука, 1998.Allenby B. The Implications of Emerging Technologies for Just War Theory // Public

Affairs Quaterly. 2013. Vol. 27. № 1. P. 49–67.Baer H. D., Capizzi E. J. Problem of International Politics: On the Central Role of

Just Intention // Journal of the Society of Christian Ethics. 2006. Vol. 26. № 1. P. 163–175.

Beard J. Law and War in the Virtual Era // The American Journal of International Law. 2009. Vol. 103. № 3. P. 409–445.

Berdal M. How “New” are “New” Wars? Global Economic Change and the Study of the Civil War // Global Governance. 2003. Vol. 9. № 4. P. 477–502.

Chinkin C., Kaldor M. Gender and New Wars // Journal of International Affairs. 2013. Vol. 67. № 1. P. 167–190.

Cook M. L. Applied Just War Theory: Moral Implications of New Weapons for Air War // The Annual of the Society of Christian Ethics. 1998. Vol. 18. P. 199–219.

Daase C., Schindler S. Clausewitz, Guerillakrieg und Terrorismus. Zur Aktualität einer missverstandenen Kriegstheorie // Politische Vierteljahresschrift. 2009. Vol. 50. № 4. P. 701–731.

Dolnik A. Justice Beyond Question? Military Responses to International Terrorism and Just War Theory // Perspectives. 2002. № 18. P. 21–39.

Gardner N. Resurrecting the “Icon”: The Enduring Relevance of Clausewitz’s On War // Strategic Studies Quarterly. 2009. Vol. 3. № 1. P. 119–133.

Gat A. Clausewitz and the Marxists: Yet Another Look // Journal of Contemporary History. 1992. Vol. 27. № 2. P. 363–384.

Harman G. An Introduction // Von Clausewitz C. On War. L.: Repeater, 2019.King J. On Clausewitz: Master Theorist of War // Naval College Review. 1977. Vol. 30.

№ 2. P. 3–36.Lango J. The Ethics of Armed Conflict: A Cosmopolitan Just War Theory. Edinburgh:

Edindurgh University Press, 2014.McMahan J. Morality, Law, and the Relation Between Jus ad Bellum and Jus

in Bello // Proceedings of the Annual Meeting (American Society of International Law). 2006. Vol. 100. P. 112–114.

Mertus J. The Danger of Conflating Jus ad Bellum and Jus in Bello // Proceedings of the Annual Meeting (American Society of International Law). 2006. Vol. 100. P. 114–117.

Reid K. Foucault on Clausewitz: Conceptualizing the Relationship Between War and Power // Alternatives: Global, Local, Political. 2003. Vol. 28. № 1. P. 4–7.

Williams H. Is Just War Theory Merely for Sorry Comforters? // Jahrbuch für Recht end Ethik. 2009. Vol. 17. P. 195–224.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 6 2

THE POST-CONTEMPORANEITY OF WAR

Alexander Pavlov. Associate Professor, School of Philosophy, Faculty of Humanities; Chair, Social Philosophy Department, apavlov@hse.ru. National Research University Higher School of Economics (HSE), 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science (RAS), 12/1 Goncharnaya str., 109240 Moscow, Russia.

Keywords: contemporaneity; postmodern; war; just war theory; “new wars”; social theory.

The article summarizes material from the thematic issue of Logos on the study of war. The author notes that, contrary to Hannah Arendt’s prediction, it is wars rather than revolutions that accompany human social activity in the twenty-first century. And because war is such a ubiquitous phenomenon, philosophers have tried to gain an understanding of it. Despite the great variety of arguments about war, we can distin-guish three theoretical discourses each focused on its own separate topic. The first discourse is an attempt to rehabilitate the military thought of Carl von Clausewitz, the first theorist of “modern” war; the second is the just war theory, which concen-trates on issues of applied ethics (whether it is legitimate to start war, how to conduct warfare, what to do after the conflict, etc.); the third is the discussion on “new wars.”

The author maintains that the second discourse is too instrumental and that the just war theoretical apparatus often lags behind the empirical realities. The first approach can at best be an abstract and theoretical one, but it is not by any means useful as an applied theory. Hence, the most important of these discourses for practical philosophy is the third one, that is, the debate about “new wars.” That is why developing and elu-cidating the theory and ¾ most important of all — the practice of new wars demands attention. The conclusion is that the social theory of (post)modernity would enrich the new wars discourse, and further areas for study are therefore mapped out.

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-247-261

References

Allenby B. The Implications of Emerging Technologies for Just War Theory. Public Affairs Quaterly, 2013, vol. 27, no. 1, pp. 49–67.

Arendt H. O revoliutsii [On Revolution], Moscow, Europe, 2011.Baer H. D., Capizzi E. J. Problem of International Politics: On the Central Role of

Just Intention. Journal of the Society of Christian Ethics, 2006, vol. 26, no. 1, pp. 163–175.

Beard J. Law and War in the Virtual Era. The American Journal of International Law, 2009, vol. 103, no. 3, pp. 409–445.

Berdal M. How “New” are “New” Wars? Global Economic Change and the Study of the Civil War. Global Governance, 2003, vol. 9, no. 4, pp. 477–502.

Chinkin C., Kaldor M. Gender and New Wars. Journal of International Affairs, 2013, vol. 67, no. 1, pp. 167–190.

Cook M. L. Applied Just War Theory: Moral Implications of New Weapons for Air War. The Annual of the Society of Christian Ethics, 1998, vol. 18, pp. 199–219.

Daase C., Schindler S. Clausewitz, Guerillakrieg und Terrorismus. Zur Aktualität einer missverstandenen Kriegstheorie. Politische Vierteljahresschrift, 2009, vol. 50, no. 4, pp. 701–731.

А Л е к с А н д р   П А в Л о в 2 6 3

Dolnik A. Justice Beyond Question? Military Responses to International Terrorism and Just War Theory. Perspectives, 2002, no. 18, pp. 21–39.

Gardner N. Resurrecting the “Icon”: The Enduring Relevance of Clausewitz’s On War. Strategic Studies Quarterly, 2009, vol. 3, no. 1, pp. 119–133.

Gat A. Clausewitz and the Marxists: Yet Another Look. Journal of Contemporary His-tory, 1992, vol. 27, no. 2, pp. 363–384.

Girard R. Zavershit’ Klauzevitsa. Besedy s Benua Shantrom [Achever Clausewitz. Entretiens avec Benoit Chantre], Moscow, Izdatel’stvo BBI, 2019.

Goldstone J. Revoliutsii. Ochen’ kratkoe vvedenie [Revolution. A Very Short Introduc-tion], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2017.

Harman G. An Introduction. In: Von Clausewitz C. On War, London, Repeater, 2019.Ignatieff M. Prava cheloveka kak politika i kak idolopoklonstvo [Human Rights as

Politics and Idolatry], Moscow, New Literary Observer, 2019.Jameson F. Postmodernizm, ili Kul’turnaia logika pozdnego kapitalizma [Postmod-

ernism, or, the Cultural Logic of Late Capitalism], Moscow, Izdatel’stvo Insti-tuta Gaidara, 2019.

Kaldor M. Novye i starye voiny. Organizovannoe nasilie v global’nuiu epokhu [New and Old Wars: Organised Violence in a Global Era], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2015.

King J. On Clausewitz: Master Theorist of War. Naval College Review, 1977, vol. 30, no. 2, pp. 3–36.

Lango J. The Ethics of Armed Conflict: A Cosmopolitan Just War Theory, Edinburgh, Edindurgh University Press, 2014.

McMahan J. Morality, Law, and the Relation Between Jus ad Bellum and Jus in Bello. Proceedings of the Annual Meeting (American Society of International Law), 2006, vol. 100, pp. 112–114.

Mertus J. The Danger of Conflating Jus ad Bellum and Jus in Bello. Proceedings of the Annual Meeting (American Society of International Law), 2006, vol. 100, pp. 114–117.

Reid K. Foucault on Clausewitz: Conceptualizing the Relationship Between War and Power. Alternatives: Global, Local, Political, 2003, vol. 28, no. 1, pp. 4–7.

Sokolov E. Voina kak brikolazh [War as Bricolage]. In: Kaldor M. Novye i starye voiny. Organizovannoe nasilie v global’nuiu epokhu [New and Old Wars: Organised Violence in a Global Era], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2015.

Von Clausewitz C. O voine [Vom Kriege], Moscow, Logos, Nauka, 1998.Williams H. Is Just War Theory Merely for Sorry Comforters? Jahrbuch für Recht end

Ethik, 2009, vol. 17, pp. 195–224.Žižek S. Razmyshleniia v krasnom tsvete: kommunisticheskii vzgliad na krizis i soot-

vetstvuiushchie predmety [Reflection in a Red Eye: a Communist Examina-tion of the Crisis and Related Matters], Moscow, Europe, 2011.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 6 4

Нулевая степень репрезентацииЖан-Франсуа Лиотар. Либидинальная экономи-ка / Пер. с  фр. В. Е. Лапицкого, науч. ред. перевода С. Л. Фокин. М.; СПб.: Издательство Института Гай-дара, 2018. — 472 с.

ВРАМКАХ серии «Новое экономическое мышление» Изда-тельства Института Гайдара опубликован русский перевод одного из самых показательных текстов французской левой

мысли 1970-х годов — «Либидинальной экономики» Жана-Фран-суа Лиотара. Эта работа относится к раннему его периоду и яв-ляется, подобно «Анти-Эдипу» Делёза и Гваттари, своеобразным философским манифестом событий 1968 года.

Экспериментальный департамент философии Университе-та Нантерра (сегодня департамент философии Университета Па-риж VIII) был создан французскими властями вскоре после со-бытий 1968 года. По всей вероятности, подобная уступка левому движению была продиктована стремлением очистить националь-ную систему образования от подрывных элементов, локализовав их на одной площадке. Департамент формировался по полити-ческому принципу: каждая некоммунистическая марксистская группировка делегировала своего представителя. В числе препо-давателей оказались троцкисты, маоисты, анархисты и некоторое количество «независимых». Лиотар, примыкающий к группе «Со-циализм или варварство», пришел в департамент позже других и был принят с осторожностью (члены группы критически отно-сились к Советскому Союзу, являясь проводниками идей Ханны Арендт во Франции). По свидетельству очевидцев, случалось, что Лиотар становился жертвой политического «возмездия» в духе того времени — его закидывали остатками еды прямо на занятиях.

Книга Лиотара была опубликована в 1974 году, то есть через два года после «Анти-Эдипа» Делёза — его коллеги по департаменту. Хотя по радикальности идей и языка эти труды вполне сопостави-мы, «Либидинальной экономике» суждено было остаться в тени делёзовской книги.

2 6 5

Задача, которую ставит себе Лиотар, состоит в критике репре-зентации в любых ее проявлениях. Идеи, которые получат разви-тие в «Либидинальной экономике», уже содержатся в докторской диссертации Лиотара — работе «Дискурс и изображение»1, доста-точно академическом в целом исследовании по семиотике живо-писи в ее, семиотики, «постструктуралистской» версии. Лиотар здесь интересуется живописными элементами, которые не участ-вуют в процессе репрезентации, но существуют сами по себе как «ничего не значащие». Если трехмерная ренессансная перспектива является классической семиотической системой, то Лиотар указы-вает на ее «сбои», на те элементы, которые ускользают от полно-го кодирования (облака в пейзаже и т. д.). То, что не вписывает-ся, не укладывается в систему и выходит наружу, подобно магме на изломе тектонических плит, автоматически отождествляется у Лиотара с политической революционностью.

Само направление поисков Лиотара в этот момент не отличает-ся от направления поисков мыслителей его поколения — позднего Барта, Деррида, Делёза, Касториадиса. Однако, в отличие от этих современников, работам Лиотара свойственна определенная схе-матичность и даже сухость. За многообразием деталей и художе-ственностью текста во  всех работах Лиотара, вплоть до  самых поздних трудов по  Канту и  проблеме возвышенного, неизмен-но присутствует схема знака Романа Якобсона. Эта схема будет применяться к различным культурным и политическим феноме-нам и рассматриваться под разными углами: в нее укладываются и лиотаровский интерес к «сырой материальности» в искусстве, и его тезис о том, что с появлением новых технологий «материя» полностью утрачивает способность к сопротивлению «форме»2.

В «Либидинальной экономике» Лиотар синтезирует идеи Мар-кса и Фрейда, прочитывая их сквозь призму якобсоновской схе-мы. Он размышляет о полном отсутствии репрезентации, о си-туации, когда вещи существуют сами по себе, а не в качестве зна-ков, отсылающих к чему-то более важному и полезному, чем они сами. Любая репрезентация начинается с разделения означаемо-го и означающего, а значит, с процесса удвоения, появления вне-шнего, «экстериорности». Репрезентация отождествляется у Лио-тара с порождением объема и мыслится как синоним включения произведений искусства в капиталистическую систему ценностей,

1. Lyotard J.-F. Discours, Figure. P.: Klincksieck, 1971. 2. Lyotard J.-F., Chaput Th. Les immatériaux (Catalogue d’exposition). P.: Centre

Georges Pompidou, 1985.

Д е н и с с к о п и н

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 6 6

где они выступают как товары (выполненная по правилам репре-зентации картина хорошо продается). Переход в трехмерное про-странство, появление глубины неотделимо от  конвертации ли-бидинальной энергии в  товар. Наиболее показательным диспо-зитивом, матрицей репрезентации как таковой является театр. Перспектива в живописи, музыкальная тональность или письмо построены по театральной модели.

Неудивительно, что политическая революционность мыслится Лиотаром как преодоление репрезентации. Предкапиталистиче-ское пространство — это пространство плоскости, коллективная кожа, по которой циркулируют интенсивности. Именно с этих по-зиций Лиотар критикует «Анти-Эдипа» Делёза и Гваттари: разде-ление тела на части, тело без органов, о котором они ведут речь, не является достаточно радикальным разрывом с капитализмом, поскольку все же не означает разрыва с репрезентацией, а всего лишь подменяет один тип репрезентации другим. Авторы «Анти-Эдипа» не пытаются достичь некоего дна репрезентации, нулевой степени означивания, но подменяют одни экономические катего-рии другими, восстающими против них, подрывающими старые. Однако, по Лиотару, неверно приравнивать капитализм к деспо-тизму, эдипову комплексу и т. д., как это делают Делёз и Гваттари: принцип капитализма заключается не в привязке к определенно-му месту, а в обмене и замене, эквивалентности, конвертируемо-сти, в возможности «значить за» (valoir pour) — иначе говоря, в ре-презентации3. Некапиталистическая экономика, как ее понимает Лиотар, является нулевой степенью обмена, экономикой без инве-стиций и прибыли, экономикой чистой траты: так ребенок жжет спички не для чего-то, а «просто так», созерцая бесполезный про-цесс горения. Впрочем, упрек в несвободе от репрезентации мо-жет быть с легкостью адресован и самому Лиотару: «Либидиналь-ная экономика» пользуется означающим и не порывает с репре-зентацией, всего лишь предлагая иную ее модель.

Безусловно, эта книга является крайней точкой, своеобразным левым краем его философии. Мысль раннего Лиотара находит здесь завершение точно так же, как находит завершение период политического брожения в студенческой среде того времени. Апо-логия иррациональности не стала долгосрочным проектом авто-ра, постепенно дрейфующего в сторону проблематики культурно-го плюрализма и «постмодернизма». Позже, в «Распре», которую

3. Lyotard J.-F. Capitalisme énergumène // Les dispositifs pulsionnels. P.: Galilée, 1994.

2 6 7Д е н и с с к о п и н

Лиотар считал своей основной «философской книгой», проблема «некодируемого» будет сформулирована как ситуация невозмож-ности трансляции культурных значений, как тупик «межкультур-ного диалога»4.

Следует сказать, что зажигательный политический потенциал «Либидинальной экономики» вряд ли следует переоценивать. Ос-новной интерес этой книги сегодня состоит в том, что она явля-ется прекрасным документом своего времени, без которого кар-тина французской философии 1970-х годов не полна.

У отечественного читателя появилась прекрасная возможность заполнить эту лакуну, ознакомившись с книгой в переводе Викто-ра Лапицкого, зарекомендовавшего себя серией других переводов из французской философии. Эта наименее академическая книга Лиотара представляет собой нелегкую литературную задачу для переводчика, с которой он прекрасно справился. Хотя некоторые термины можно было бы перевести иначе5, по-русски книга хоро-шо читается, нет препятствий к пониманию текста. «Либидиналь-ная экономика» в переводе Лапицкого — это обязательная книга для всех русскоязычных читателей, желающих понять логику раз-вития французской левой мысли 1970-х годов.

Денис Скопин

4. Idem. Le Différend. P.: Minuit, 1983. 5. Например: «…понимая боль как двигатель театральности, Фрейд сообща-

ет ей метафизическую обоснованность негатива и тем самым становит-ся жертвой этой театральности, ибо разъединение и трещина мучитель-ны только в представлении с унитарным призванием» (47). Речь, конеч-но, идет о гегелевском «отрицании», «негативном» или «негативности», тем более что далее следует рассуждение о диалектике. Лиотар говорит о пространстве без негативности, запускающей диалектический процесс перехода во внешнее. Иными словами, он пытается помыслить недиалек-тическое пространство чистого утверждения, пространство без внешне-го, подобное ленте Мёбиуса.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 6 8

Апокалиптические митофизики и радикальный антропоморфизмDéborah Danowski, Eduardo Viveiros de Castro. The Ends of the World. Cambridge: Polity Press, 2017. — 186 p.

Amazonia burnsCan you hear them?Sepultura, Ambush

ЯНАЧНУ с фразы из «Второй модели» (1953) Филипа Дика: «Людям больше нельзя жить в  этом мире»1. В  контексте упрямо надвигающейся экологической катастрофы, свя-

занной в первую очередь с климатическими изменениями, эти слова из научно-фантастического рассказа звучат как приговор человеческому миру, вступившему в эпоху активного разруши-тельного воздействия доминирующей техноэкономической си-стемы на экосистему Земли. При этом не вызывает сомнений тот факт, что насильственное вторжение «западной ноосферы в зем-ную атмосферу» (3) оказывает непосредственное влияние на гло-бальное культурное воображаемое, что приводит к умножению разнородных апокалиптических дискурсов. Книга «Концы света» Деборы Дановски и Эдуарду Вивейруша де Кастру представля-ет собой попытку принять всерьез репрезентации виртуального «события, кладущего конец всем событиям» (37): авторы тракту-ют апокалиптические дискурсы как попытки изобретения ми-фологии, адекватной нашему времени (6). Как известно, конец света является одной из проблем, которые человеческий разум, по  Канту, неспособен решить, однако не  может перестать ста-вить, причем делает это в форме мифической фабуляции. Отсюда пристальное внимание авторов к семиотическому режиму мифа, безразличному к эмпирической истине. Но если сформулировать проблему конца света в строгих терминах таких преимуществен-но эмпирических наук, как климатология, биохимия и геофизи-ка, то она в некотором роде оказывается точкой конвергенции науки и мифа. Таким образом, в данном контексте концепт мифа занимает привилегированное положение, позволяя скомпоновать

1. Дик Ф. К. Вторая модель // Особое мнение. СПб.: Амфора, 2004. С. 177.

2 6 9

данные естественных наук, современной метафи-зики2, художественной литературы и  кинемато-графа. В первую очередь речь идет о литературе и кино в «миноритарном» жанре научной фанта-стики, поскольку, по  Дановски и  Вивейрушу де Кастру, научная фантастика есть популярная ме-тафизика, или «митофизика» (mythophysics), наше-го времени (7). Иначе говоря, фантастика участ-

вует в активном производстве современной мифологии, а сам ее modus operandi в некотором смысле опирается на «метод мифа»3. Предложенная в книге аналитическая серия, в которую включе-ны такие объекты, как, например, «Меланхолия» (2011) Ларса фон Триера или «философикция» Габриэля Тарда «Отрывки из исто-рии будущего» (1896), ведет нас по направлению к поставленной авторами цели: исследовать различные варианты апокалипсиса, представленные в  воображаемом современной мировой куль-туры (7). Исходя из этого, можно сказать, что в теоретическом плане Дановски и Вивейруша де Кастру индейский перспекти-визм4 становится перспективизмом апокалиптическим5. Одна-ко следует признать, что южноамериканские космологии отнюдь не  обделены вниманием авторов, поскольку именно индейцы в  некотором смысле представляют собой ответ на  один из  во-просов книги: кем являются Земляне (Terrans), которых Бруно Латур6 противопоставляет Нововременным (Moderns) (xii). Кро-ме того, именно в «онтологиях» южноамериканских племен обна-руживается ключевая для понимания посыла книги мифическая

2. Одним из важнейших стимулов к написанию книги стала работа Квенти-на Мейясу «После конечности» (2006), которая, по словам авторов, об-новила связь между метафизической спекуляцией и мифологической ма-трицей мышления (7). Другим «метафизическим стимулом» стала книга «Разнузданное ничто» (2007) Рэя Брассье.

3. Вивейруш де Кастру Э. Каннибальские метафизики. Рубежи постструк-турной антропологии. М.: Ad Marginem, 2017. С. 165.

4. Термин «индейский перспективизм» введен Таней Стольце Лима и Эдуар-ду Вивейрушем де Кастру в рамках исследования космологий южноаме-риканских индейцев (70). Подробнее об этом подходе будет сказано ниже.

5. О чем, в частности, свидетельствует название одного из разделов рабо-ты — «Перспектива конца света» (19–22).

6. Имя Латура, написавшего предисловие к работе Дановски и Вивейруша де Кастру, играет в книге одну из ключевых ролей (наряду с именами Дипе-ша Чакрабарти, Гюнтера Андерса и Изабель Стенгерс). В частности, имен-но его фраза о том, что «вещи меняются так быстро, что мы не в состоя-нии за этим уследить» (x), является для авторов отправной точкой и за-дает общий «децелерационистский» тон книги.

Д е н и с Ш а л а г и н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 7 0

схема — «люди до мира». Цель этой рецензии — не столько пред-ставить развернутый комментарий к небольшой, но предельно насыщенной и актуальной работе Дановски и Вивейруша де Ка-стру, сколько прояснить эту мифическую схему и показать, в ка-ком смысле предполагаемый ею радикальный антропоморфизм способен претендовать на «сопротивление настоящему» во вре-мена, когда панк-лозунг «Будущего нет», кажется, демонстриру-ет все большую прогностическую силу (4).

Проблема нестабильности в условиях постоянного ускорения является одной из центральных в «Концах света». Популярная формула «распалась связь времен» используется здесь для иллю-страции «метатемпоральной нестабильности» (8): время переста-ет быть «числом движения», поскольку сегодня оно уже не просто выражает изменения, но и само, ускоряясь, претерпевает посто-янные качественные трансформации. Это приводит к «декомпо-зиции времени и пространства» и смене статуса этих априорных условий чувственности — теперь они сами обусловлены челове-ческой деятельностью. Исходя из этого, авторы заключают: сего-дняшний мир более не является кантианским (9). Именно про-блема нестабильности подталкивает Дановски и Вивейруша де Кастру к картированию «митофизического» пространства, о чем, в частности, свидетельствует следующий тезис: «ближайшее бу-дущее становится непредсказуемым или даже вовсе невообрази-мым вне рамок научно-фантастических сценариев или мессиан-ских эсхатологий» (12). При этом нестабильность времени слов-но идет рука об руку с нестабильностью климата, что блокирует возможность фиксировать отклонение от климатической нормы, поскольку «норма как таковая ежегодно меняется» (13). Все это происходит в контексте антропоцена — геохронологической эпо-хи, которая характеризуется трансформацией человеческого вида из биологического агента в геологическую силу, а «геология всту-пает в резонанс с моралью», что, по Дановски и Вивейрушу де Ка-стру, было предсказано еще Жилем Делёзом и Феликсом Гватта-ри7 — за два десятилетия до того, как Пауль Крутцен ввел сам тер-мин (15). Одна из ключевых особенностей антропоцена состоит в том, что это первая эпоха в истории Земли, когда доминирую-щая в  глобальном масштабе сила осознает свою активную гео-логическую роль, что, впрочем, отнюдь не тождественно способ-

7. Имеется в виду плато «Геология морали» (Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Аст-рель, 2010. С. 66–123).

2 7 1

ности изменить свой способ взаимодействия со средой. Вывод неутешителен:

Вещи меняются быстро и  не  во  благо человеческой жизни. <…> Мы понятия не имеем, что со всем этим делать. Антропо-цен — это апокалипсис (22).

Однако было бы заблуждением трактовать это заявление в каче-стве некоего «последнего слова»: подобный «апокалиптизм» пред-положительно выдержан в делёзианском духе8 и является, скорее, «профилактическим» (84).

В ходе своеобразной «спекулятивной интервенции» Дановски и Вивейруш де Кастру демонстрируют, что

…мысль о конце света по необходимости влечет за собой соответ-ствующую проблему конца мысли, то есть конца (внутреннего или внешнего) отношения между мыслью и миром (19).

При этом все концепции мира, мобилизованные современны-ми апокалиптическими дискурсами, могут быть прояснены че-рез обращение к делёзианской априорной структуре Другого, ко-торая выступает условием любого возможного «объективного» мира, а  значит, и объективной возможности его исчезновения. В этой системе координат сам «мир — это объективная перспек-тива» (20). Исходя из отношения «человек — мир» и выстраива-ются концептуализации апокалипсиса: это может быть «мир без нас» (после исчезновения человека) или «мы без мира» (после ис-чезновения среды обитания) — обе фигуры способны, в свою оче-редь, принимать «светлые» и «темные» формы. Так, «постапока-липтическое человечество» может представать в образах интер-планетарных сверхлюдей, а может, напротив, репрезентироваться кучкой выживающих в непригодных для жизни условиях — как в  фильмах вроде «Носителей» или «Дороги»9. Мифическая схе-ма «мира без нас» может, кроме того, принимать форму «мира до нас», и здесь мы сталкиваемся, с одной стороны, с мифемой Эдема, с другой — с концепцией архиископаемого10. На террито-

8. Формула Делёза такова: пессимизм мозга и оптимизм нервов (Делёз Ж. Фрэнсис Бэкон: Логика ощущения. СПб.: Machina, 2011. С. 73).

9. «Носители» (реж. Давид Пастор, Алекс Пастор, 2008); «Дорога» (2009, реж. Джон Хиллкоут).

10. Под архиископаемым (archifossile), или ископаемой материей, понимают-ся материалы, указывающие на следы существования реальности, пред-шествовавшей появлению жизни на Земле (Мейясу К. После конечности:

Д е н и с Ш а л а г и н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 7 2

рии так называемого спекулятивного реализма — у Квентина Мей-ясу и Рэя Брассье — мы встречаемся с двумя вариантами мифи-ческой схемы «мира без нас», причем в обоих случаях ключевая его характеристика — отсутствие перспектив, то есть это ради-кально мертвый мир безразличной материи. Проблематизируе-мая спекулятивными реалистами корреляция — предшествование отношения терминам, которые в него включены, — блокирует до-ступ к «великому внешнему», то есть бытию (в-себе) без привяз-ки к мышлению. Эффектом замыкания мысли в круге корреля-ции становится «сущностный фидеизм», во избежание которого Мейясу вводит знаменитый аргумент доисторического. В данном случае схема «мира без (до) нас» становится своеобразной гаран-тией «подлинного» материализма. Брассье, в свою очередь, пере-носит «мир без нас» в далекое будущее. Осуществляя реконцеп-туализацию фрейдовского влечения к смерти, он заявляет, что в перспективе космологического глубокого времени исчезнове-ние человечества и жизни как таковой неизбежно. Для Брассье это означает, что мы все в некотором роде уже мертвы. Это мета-физическое «откровение» якобы должно очистить путь к «исти-не вымирания» и тем самым радикализировать просвещенческий импульс расколдовывания мира11. Антикорреляционизм (антиан-тропоцентризм в спекулятивно-реалистическом изводе) устанав-ливает оппозицию жизни и мира, трактуемого в качестве некоего в-себе — радикальной экстериорности, независимой от опыта. До-стичь этой экстериорности, по Мейясу и Брассье, можно лишь пу-тем вычитания жизни и сознания из мира. Однако антиантропо-центрическое решение, основанное на схеме «мира без нас», в ко-нечном счете оказывается привязанным к  человеческой точке зрения, ведь именно ее отрицание «является» условием существо-вания мира. Таким образом, «страсть к реальному» соскальзывает в «причудливый негативный идеализм», который отнюдь не вы-полняет своего антиантропоцентрического обещания, поскольку,

Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. С. 19).

11. По Брассье, вымирание реально, хотя и не принадлежит к порядку опы-та, трансцендентально, но не идеально; воля к знанию (просвещенческий импульс) приводится в движение травматической реальностью вымира-ния, причем для того, чтобы познать его истину, субъект философии дол-жен осознать, что он уже мертв, а сама философия является не инстру-ментом утверждения, но неким «органоном вымирания» (Brassier R. Ni-hil Unbound: Enlightenment and Extinction. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2007. P. 238–239).

2 7 3

во-первых, негативный антропоцентризм — это все еще антропо-центризм, причем в наиболее радикальной версии, а во-вторых, оппозиция между космологическим глубоким временем и чело-веческим историческим временем воспроизводит антропоцен-трическое разделение природы и  культуры (34–36). По  Данов-ски и Вивейрушу де Кастру, «существование „мира без нас“, пусть и воспринимаемое некоторыми в качестве философского вызова, не так уж сложно вообразить» (21); куда сложнее представить себе существование «нас до мира». Речь идет об «универсальной ан-тропоморфной виртуальности» — изначальной человеческой ма-терии мира, идею которой можно обнаружить в мифологии юж-ноамериканских индейцев. Несложно догадаться, что именно эта модель, по мнению авторов «Концов света», способна ответить на апокалиптический вызов современности, поэтому ниже я рас-смотрю ее детально.

Мифическая схема «нас до мира», как я уже сказал, присут-ствует в некоторых южноамериканских космологиях, в частности в мифе амазонского племени яванава, который отсылает ко вре-мени-до-начала-времен, когда еще не было ничего, однако люди уже существовали. Таким образом, люди, а  точнее, личности12 составляют виртуальный фон мира. Если в  западной мифоло-гической и философской традиции все, проходящее под рубри-кой «природы», например животные, соотносится с прошлым13, то в амазонских космологиях нет разделения природа/культура, а животные — это бывшие люди (ex-humans), которые, впрочем, остаются людьми для себя. Таким образом,

…всеобщая человечность существ, то есть фундаментальная кос-мическая человечность, которая делает любой вид существ ре-флексивной разновидностью человеческого, подчинена прин-ципу взаимодополнения и определяется тем, что разные виды, неизменно человеческие для самих себя, не могут в то же время быть человеческими один для другого14.

В данном случае мы имеем дело с антропоморфическим «муль-тиверсумом»15, в  котором удерживаются вместе различные

12. Поскольку концепт личности предшествует концепту человека (Вивейруш де Кастру Э. Каннибальские метафизики. С. 26).

13. В пространстве западной рациональности «животные — это живые „архи-ископаемые“» (65).

14. Вивейруш де Кастру Э. Каннибальские метафизики. С. 107–108. 15. То, что в западной системе координат является «природным миром», для

амазонских народов представляет собой «мультиприродное простран-

Д е н и с Ш а л а г и н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 7 4

миры — продукты актуализации универсальной «субстанции», или «социодуховного континуума»16. В пространстве южноамери-канских космологий отсутствует разделение на общество (субъ-ект) и окружающую среду (объект):

То, что мы называем «окружающей средой», для них является обществом обществ, интернациональной ареной, космополити-ей (cosmopoliteia). <…> Каждый объект — иной субъект (69)17.

Тем самым все нечеловеческие агенты, которые, как я  уже ска-зал, позиционируются как бывшие люди, сохраняют скрытое че-ловеческое измерение, не поддающееся восприятию в нормаль-ных условиях18. Но принципиально важно в данной системе мыш-ления как раз то, что мира не существует до восприятия, то есть до его «разделения на „видимое“ и „невидимое“ в горизонте мыс-ли»19. Этот тезис, на мой взгляд, является одним из краеугольных камней перспективизма, постулирующего множественность точек зрения как неотъемлемое свойство реальности. Данный подход не следует путать с релятивизмом: точка зрения в данном случае является отнюдь не представлением, а «объектностью» субъекта, укорененной в его теле; отсюда характеристика перспективизма

ство сосуществования планов имманентности, пересекаемых бесчислен-ными коллективами» (87).

16. Вивейруш де Кастру Э. Каннибальские метафизики. С. 20. 17. Отсутствие разделения на общество и среду связано с тем, что в амазон-

ских космологиях базовая нововременная эпистемологическая установка «вывернута наизнанку»: «Если в натуралистическом мире модерна субъ-ект — это недостаточно проанализированный объект, индейская эписте-мологическая конвенция следует противоположному принципу: объ-ект — это недостаточно проинтерпретированный субъект» (Там же. С. 29). Исходя из этого, материальная реальность оказывается всецело одушев-ленной, отсюда предложенная Дановски и Вивейрушем де Кастру «маги-ческая формула 2.0»: «Панпсихизм = Материализм» (113).

18. Примером выхода за пределы нормальных условий восприятия может послужить «детерриториализация зрения», производимая посредством применения галлюциногенных наркотиков, которые играют роль «зри-тельных протезов», позволяя амазонским шаманам не только видеть ду-хов (молекулярную структуру молярных форм), но и видеть подобно ду-хам (Вивейруш де Кастру Э. Кристальный лес. Заметки об онтологии ама-зонских духов // Опыты нечеловеческого гостеприимства: Антология. М.: V-A-C press, 2018. С. 138–145). Иными словами, наркотик — средство пе-реключения точек зрения, «рабочий инструмент» шамана как «трансжи-мертвого» коммутатора-релятора перспектив.

19. Вивейруш де Кастру Э. Каннибальские метафизики. С. 138.

2 7 5

как «телесного маньеризма»20. Перспектива, таким образом, яв-ляется не тем, что некто выражает, а самим условием выражения, задающим соответствующую онтологию:

Все существа видят мир одинаково — меняется сам мир, кото-рый они видят. <…> Будучи людьми в своей епархии, нелю ди видят вещи так же, как их видят люди, то есть как мы, люди, ви-дим их в нашей собственной епархии. Но вещи, которые они ви-дят, когда видят их так, как видим их мы, — другие. <…> Пер-спективизм предполагает устойчивую эпистемологию и вариа-тивные онтологии21.

Неотделимый от  индейского перспективизма радикальный ан-тропоморфизм оказывается куда более эффективным оружием в  борьбе с  антропоцентризмом, нежели самокритика западной философии — будь то в модусе отрицания человеческой исклю-чительности либо утверждения мертвого мира. Каждая лич-ность в сотканном из точек зрения мультиверсуме является ги-бридной сущностью — одновременно человеком-для-себя и  не-человеком-для-другого. Исходя из этого, бессмысленно говорить о  бытии-в-себе, поскольку всякое бытие — это бытие-вне-себя, бытие-в-отношении:

Экстериорность повсюду. <…> Все всегда уже живо. Что не ме-шает (совсем наоборот!) смерти быть фундаментальным моти-вом и двигателем жизни — в частности, человеческой (72–73).

Радикальный антропоморфизм играет ключевую роль в индей-ской эсхатологии, которая характеризуется, с  одной стороны, представлением о циклическом разрушении и возрождении че-ловечества и мира, с другой — немыслимостью мира без человече-ства, как бы ни отличались его представители от нас. Иначе гово-ря, разрушение мира означает разрушение человечества, тогда как возрождение мира — это возрождение некой формы жизни, неот-делимой от опыта и точки зрения, а любая форма жизни, как было показано выше, является человеческой: «человечество ко-субстан-циально (consubstantial) миру, или даже объективно „кор-реляци-онно“ (co-relational) с миром» (75). Однако вряд ли эту позицию можно назвать в строгом смысле слова «корреляционистской»22,

20. Там же. С. 39. 21. Там же. С. 38, 40. 22. Речь, скорее, следует вести о «посткорреляционистской номадологии»

(Там же. С. 49).

Д е н и с Ш а л а г и н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 7 6

потому что само понятие корреляции, будучи трансплантирован-ным на почву амазонского мышления, утрачивает всякий смысл. Дело заключается в том, что в индейском перспективизме отсут-ствует корреляция между эпистемологией и онтологией, мыслью и бытием; здесь мы встречаемся с «реальной имманентностью су-ществования и опыта в установлении реляционного мультиверсу-ма» (75–76). Поэтому в туземном космологическом пространстве вполне допустимо человечество до мира, но мир после человека является совершенно немыслимым, поскольку он был бы миром, очищенным от инаковости, а значит, отношений.

Эсхатологии южноамериканских индейцев, таким образом, оказываются неотделимыми от имманентизма и радикального ан-тропоморфизма; в этом смысле они могут показаться совершен-но чуждыми «субъектно-объектному» Западу, который, впро-чем, наверняка оценит экзотичность некоторых индейских апо-калиптических сценариев23. Однако не вполне понятно, в каком смысле мышление, ставящее во главу угла имманентизм и антро-поморфизм, может стать образцом «сопротивления настояще-му». В некотором роде книга Дановски и Вивейруша де Кастру и есть развернутый ответ на этот вопрос: «Нам есть чему научить-ся у индейцев, когда речь заходит об апокалипсисах, утратах мира, демографических катастрофах и концах истории» (104), потому что коренные американцы пережили конец света еще пять столе-тий назад. Начало ему было положено 12 октября 1492 года. «От-крытие» Америки Колумбом ознаменовало открытие пути к мас-совому истреблению индейцев в XVI–XVII веках — одной из круп-нейших демографических катастроф в  истории. Колонизация Нового Света стала его концом для коренных американцев и на-чалом Нового времени, поскольку, как отмечают Дановски и Ви-вейруш де Кастру, без американских ресурсов мы бы, вероятно, никогда не узнали ни капитализма, ни индустриальной револю-ции, ни  антропоцена (107). Если исходить из  трактовки антро-поцена как эпохи неотвратимого коллапса, ужас перед которым разбавлен прометеевским делирием, то  можно предположить, что индейский апокалипсис стал первым шагом на пути к наше-му собственному. Это предположение можно проиллюстрировать сценарием научно-фантастического фильма категории «Б», кото-рый Дановски и Вивейруш де Кастру предлагают нам вообразить:

23. Например, эсхатология гуарани-нандева предсказывает, что гигантский синий ягуар спустится с небес и уничтожит человечество, а затем все на-веки погрузится в бездну (75).

2 7 7

Земля захвачена инопланетной расой, представители которой притворяются людьми; цель захватчиков — в том, чтобы добить-ся полного контроля над «нашей» планетой и выкачать из нее все ресурсы, как раньше они поступили со своей собственной. Затем авторы предлагают нам представить, что все это уже случилось, причем мы и есть захватчики: колонизованные — это колониза-торы (108). Под «нами» в данном случае подразумеваются «ново-временные» (Moderns) с их культом разума и прогресса, представ-ленным, в частности, в трансгуманистическом мифе о сингуляр-ности и в «политической экономии ускорения», которая, пожалуй, является главной мишенью предложенной авторами критики. Да-новски и Вивейруш де Кастру характеризуют акселерационизм как евроцентричную эсхатологию прогресса, которая ностальги-рует по рационалистическому, империалистическому, триумфа-листскому прошлому, пытаясь «подшить» себя к Просвещению (114)24. При этом не может не вызывать недоумения тот факт, что акселерационисты, черпающие вдохновение в знаменитом пасса-же из «Анти-Эдипа» о необходимости движения к абсолютной детерриториализации25, предлагают откровенно молярную по-литическую концепцию, которая оперирует такими категориями, как «глобальная цивилизация», «рабочие», «капитализм», «мас-сы» и т. п. Это в некотором роде свидетельствует о том, что для акселерационистов «инаковость исчезла с лица Земли», и малые народы, уклоняющиеся от интеграции в глобальный капитали-стический порядок, более не существуют в качестве «полюса ар-тикуляции другого „Мы“», — либо этому другому «Мы» суждено погибнуть на пути в посткапиталистическую землю обетованную (115). Таким образом, акселерационизм  — с  его квазирелигиоз-ной верой в технологически опосредованный рай — подчеркну-то мононатуралистичен и слеп к темной изнанке ускорения, ко-торая, в частности, проявляется в стремительном превращении амазонских джунглей в саванну. Призыв к замедлению мировой экономики (119) позволяет прочитать «Концы света» в качестве эдакого «децелерационистского» манифеста, который призыва-ет нас отказаться от акселерационистского «технотриумфализма» в пользу технологического минимализма. Необходимым услови-ем такого отказа является смена перспективы — переход от антро-

24. Что роднит акселерационистов со спекулятивными реалистами — «детер-риториализаторами, ретерриториализованными в Большой Науке» (88).

25. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатерин-бург: У-Фактория, 2008. С. 378.

Д е н и с Ш а л а г и н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 7 8

поцентризма, который наделяет человека статусом telos’а и эво-люционной силы вселенной, к радикальному антропоморфизму: с небес на землю. Пример сопротивления настоящему, подавае-мый малыми народами, состоит в том, чтобы, оставаясь внутри антропоцена, жить против него; в  нашем случае это могло бы означать — против самих себя.

* * *Первоначальная версия «Концов света» была представлена 21 де-кабря 2012 года, в предполагаемый день апокалипсиса по календа-рю майя — «истинных экспертов в области конца света», которые могли бы многому научить нас в текущую эпоху, когда Земля ста-новится чем-то вроде Америки XVI века (108). В каком-то смыс-ле призыв к альянсу с тем, что обычно проходит под рубрикой прошлого, и есть предложенный в книге вариант ответа — пока скорее сырой, чем приготовленный, — на  вызов катастрофиче-ской современности: молекулярные технопримитивистские бри-колажи против молярной технокапиталистической колонизации. Исходя из этого, следует признать, что, несмотря на виртуозную работу с  апокалиптическими «митофизиками», Дебора Данов-ски и Эдуарду Вивейруш де Кастру лишь намечают некую линию ускользания, но не предлагают четкой программы выхода из ту-пика под названием «антропоцен». Авторы неоднократно обра-щаются к финальному эпизоду фильма «Меланхолия»: строитель-ству Жюстиной «волшебной пещеры» — шалаша из сухих веток, призванного смягчить ужас и шок от осознания отсутствия вы-хода (38, 120). Рискну предположить, что при всех своих достоин-ствах книга «Концы света» и сама является подобной «волшеб-ной пещерой».

Денис Шалагинов

2 7 9

Как акселерационизм превратился в платформенный капитализм

Ник Срничек. Капитализм платформ / Пер. с англ. под науч. ред. М. Добряковой. М.: Издательский дом Выс-шей школы экономики, 2019. — 128 с.

В 2019 ГОДУ в Издательском доме Высшей школы эконо-мики вышла книга «Капитализм платформ» Ника Срни-чека — знаменитого канадского и британского экономиста

и социального теоретика, имя которого, кстати, уже появлялось на страницах журнала «Логос»1. В работе «Капитализм платформ», написанной в  2016 году, Срничек исследует новый тренд в  ци-фровой экономике, дает подробное описание исторических при-чин создания «платформ» и размышляет о будущем этой формы современного капитализма. Однако это не первая книга автора, ставшая интеллектуальным хитом: Срничек прошел достаточно долгий и  плодотворный путь, прежде чем написать данное ис-следование, практически лишенное политических лозунгов. Я бы хотел сосредоточиться именно на идейной и профессиональной эволюции Ника Срничека, потому что, скажу сразу, «Капитализм платформ» сильно отличается от предшествующих текстов авто-ра, и для нас, читателей, особенно интересен «исследовательский поворот» в его творчестве.

В  2012 году во  французском городе Треньяк он выступил на конференции, посвященной связям между современным искус-ством и философией, с докладом «Навигация по неолиберализму:

1. См.: Уильямс А., Шрничек Н. Манифест акселерационистской полити-ки // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 7–20; «Термин „акселерационизм“ стал бесполезным». Интервью с Ником Шрничеком // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 87–102.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 8 0

политическая эстетика в эпоху кризиса»2. Основной тезис выступ-ления заключался в том, что нам, современным социальным субъ-ектам, необходимо расширить возможности нашего воображения посредством новых технологий, чтобы понять и описать неоли-беральную экономику. Именно этот тезис, на мой взгляд, опреде-лил исследовательский вектор Срничека на ближайшие годы. Для создания такого рода описаний он предлагал использовать кон-цепцию «когнитивных карт» Фредрика Джеймисона3, представ-ленную им на марксистской конференции в 1983 году и опубли-кованную в 1987 году. В эссе, главным предметом которого стало «когнитивное картографирование», Джеймисон описывает этот тип интеллектуальной деятельности как синтез идей американ-ского теоретика архитектуры Кевина Линча и французского фи-лософа-марксиста Луи Альтюссера.

Линч предполагает, что отчуждение, характерное для жителей города, зачастую связано с отсутствием запоминающихся и вы-деляющихся объектов в городских видах, и «картографирование» в качестве возможности ориентироваться и удерживать в голо-ве целостный образ города происходит успешнее при наличии уникальных архитектурных объектов, пространств, очевидной структуры и границ поселения. Используя эту идею, Джеймисон идет дальше и предлагает экстраполировать пространственный анализ на социальные, экономические и исторические структу-ры4. Очевидно, что современный капитал, в  отличие от  город-ских пространств, невозможно описать лишь в эмпирических ка-тегориях. Следовательно, утверждает Джеймисон, нам необходи-мо не только анализировать реальность, но и пытаться описать тотальность капитала как воображаемое или как альтюссеров-скую «отсутствующую причину» через эстетику и анализ формо-образов, например постмодернистской самореференциальности в кино и видео. Необходимо уточнить, что и Джеймисон, и Срни-чек — левые мыслители (правда, разных поколений) и когнитив-ные карты — жизненно необходимый им инструмент описания ка-питала, потому что в дальнейшем это должно позволить создать адекватную левую альтернативу как план конкретных действий.

2. См.: Срничек Н. Навигация по неолиберализму: политическая эстетика в эпоху кризиса // Художественный журнал. 2016. № 99. С. 90–103.

3. См. Джеймисон Ф. Когнитивная картография // Он же. Марксизм и ин-терпретация культуры. М.; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2014. С. 335–349.

4. Там же. С. 343–344.

2 8 1

Как один из ведущих исследователей постмодернизма, Джей-мисон неоднократно указывал на  то, что культура неотделима от экономики5. Однако если для него первостепенным является именно поиск, анализ и трактовка медиумов, свойственных те-кущей культурной, а  следовательно, и  экономической логике6, то Срничек после описания и предложения использовать джей-мисоновскую теорию картографирования делает характерный для своего «раннего» творчества ход и начинает изобретать вариан-ты будущего. Срничек отлично понимает, какую роль могут сы-грать и уже играют новые технологии в современной культуре. Однако если, скажем, британский литературовед и культуролог Алан Кирби в своей книге «Диджимодернизм. Как новые техно-логии упраздняют постмодерн и переопределяют нашу культуру», опираясь на очевидное влияние новых технологий, хотя бы пы-тается проанализировать современные культурные особенности и  продукты и  концептуализировать текущее состояние культу-ры и общества, характеризуемое, например, постоянным создани-ем цифрового «текста»7, то Срничек предлагает концепцию «эсте-тики интерфейсов» и размышляет, какие художественные и тех-нические особенности она будет иметь и как ловко с ее помощью получится описывать большие массивы данных и информации, свойственные современной высокотехнологичной экономике. Та-ким образом, абсолютно необходимый анализ текущего культур-ного состояния исключается; это свойственно всем дальнейшим работам Срничека. Он создает свой вариант «когнитивной кар-тографии», представляющий собой социальный и экономический анализ, лишенный культурной рефлексии. Именно такое своеоб-разное использование джеймисоновской теории и составит мето-дологическую основу дальнейших научных изысканий Срничека. Все эти размышления относительно теории и анализ настояще-го требуются ему только как платформа для прыжка в будущее, пусть даже и неустойчивая ввиду своей «неполноценности».

Эта методология четко прорисовывается уже на первом этапе публичной интеллектуальной карьеры, который был ознаменован Манифестом акселерационистской политики, написанным Срни-чеком совместно с социальным теоретиком Алексом Уильямсом.

5. См.: Он же. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализ-ма. М.: Издательство Института Гайдара, 2019.

6. Афанасов Н. Б. В поисках утраченной современности // Социологическое обозрение. 2019. Т. 18. № 1. С. 235–236.

7. См.: Kirby A. Digimodernism: How New Technologies Dismantle the Postmo-dern and Reconfigure Our Culture. L.: Continuum. 2009.

Э д у а р д с а ф р о н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 8 2

Эта работа принесла им широкую известность; сами авторы ве-дут генеалогию термина от философа Бенджамина Нойса8, кото-рый, в свою очередь, понимает под «классическим акселерацио-низмом» экспериментальную киберпанковскую и правую (а вовсе не левую) экономическую и социальную концепцию британско-го философа Ника Ланда9. Ник Срничек и Алекс Уильямс смогли превратить идею Ланда в прорывной манифест современного ле-вого движения, указав на пороки неолиберализма, раскритико-вав многих левых за уход в глухую оборону и отсутствие работы по созданию политико-идеологического мировоззрения, которое соответствовало бы времени. Тем самым они подготовили поч-ву для возрождения давно угасшей революционной рефлексии10. Сама идея акселерационизма заключается в том, чтобы, исполь-зовав материальную платформу неолиберализма, целиком реа-лизовать потенциал технологического прогресса, сдерживаемого рамками капитализма11. Через манифест красной нитью прохо-дит требование создания все той же «когнитивной карты». Одна-ко здесь Срничек (как и его соавтор) уже не ссылается на Джей-мисона, предлагая собственную модель, которая ныне исключает эстетику и сосредоточивается на анализе «видимой» части эко-номики через агентное моделирование, анализ «больших данных» и другие современные инструменты12. Все это необходимо левым акселерационистам, чтобы построить «предполагаемый образ бу-дущей экономической системы».

Публикация манифеста в  2013 году дала новую жизнь лан-довскому термину и породила широкую дискуссию. С основны-ми материалами этой дискуссии можно ознакомиться во втором выпуске журнала «Логос» за 2018 год, который почти полностью посвящен акселерационизму, — в  том числе с  интервью самого Срничека. В этом тексте он практически отказывается от терми-на «акселерационизм», признавая его бесполезным, так как им теперь «обозначается что угодно для кого угодно»13. Вместе с тем он по-прежнему рассматривает этот проект в позитивном клю-че, а идея, будто капитализм сам строит фундамент для выхода за  собственные пределы, также остается ключевой для методо-

8. «Термин „акселерационизм“ стал бесполезным». С. 87. 9. Нойс Б. Дни минувшего будущего: состояние акселерационизма // Логос.

2018. Т. 28. № 2. С. 127. 10. Уильямс А., Шрничек Н. Указ. соч. С. 13–15. 11. Там же. С. 19. 12. Там же. С. 14. 13. «Термин „акселерационизм“ стал бесполезным». С. 88.

2 8 3

логии философа — анализ новейших технологий и последующие размышления об их будущем использовании на благо общества.

Этому во многом посвящена книга «Изобретая будущее: пост-капитализм и мир без работы»14, написанная Срничеком и Уиль-ямсом через два года после публикации манифеста15. Важно, что формулировку «Изобретая будущее» Срничек и Уильямс позаим-ствовали у Марка Фишера, другого — относительно традицион-ного — британского левого мыслителя и  сотрудника Ника Лан-да16. Иными словами, теоретический фундамент Срничека — уже не Джеймисон, а британские интеллектуалы, левые и даже правые. Манифест не упоминается в этой работе, хотя книга и посвяще-на по большей части раскрытию и разработке тезисов из треть-ей части «манифеста о будущем». В «Изобретая будущее» авто-ры анализируют текущее состояние левой (антикапиталистиче-ской) и правой (капиталистической) политической активности, объясняя, почему левым пришла пора отказаться от старых ме-тодов. Сегодняшним радикалам следует оставить в прошлом мар-ши, размахивание транспарантами на демонстрациях, создание автономных зон и «горизонтальных» организаций; пора присту-пить к попыткам достичь понимания ситуации, в которой пра-вые, используя аналитические центры, стратегическое плани-рование, медиа и ученых, смогли представить в 1970-е годы нео-либерализм как единственный и  безальтернативный вариант возможного развития. Проанализировав текущее состояние тех-нологий, общества и экономики, Срничек и Уильямс предлагают свою концепцию — посткапитализм.

Далее они рассматривают, каким образом квартет из автомати-зации труда, сокращения рабочей недели, безусловного базового дохода и ослабления значимости рабочей этики, работая в синте-зе, обеспечит всех не только свободным временем, но и высоким доходом. Если в манифесте авторы еще позволяли себе намеки на некоторую «революционность»: «И поэтому мы всячески при-

14. Srnicek N., Williams A. Inventing the Future. Postcapitalism and a World wi-thout Work. L.: Verso, 2015.

15. Стоит заметить, что в том же 2015 году вышла книга британского исследо-вателя Пола Мейсона «Посткапитализм: путеводитель по нашему буду-щему», в которой автор также рассматривает альтернативы капитализму, основанные на новейших технологиях. Подробнее о «борьбе» Срничека за термин см.: Павлов А. Постмодернистский ген: является ли постка-питализм постпостмодернизмом? // Логос. 2019. Т. 29. № 2. С. 1–22. Книга Мейсона переведена на русский: Мейсон П. Посткапитализм: путеводи-тель по нашему будущему. М.: Ad Marginem, 2015.

16. См.: Павлов А. Указ. соч.

Э д у а р д с а ф р о н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 8 4

ветствуем экспериментирование с  различными типами такти-ки (даже с теми типами тактики, с которыми мы сами не соглас-ны)»17, то в «Посткапитализме» перехват дискурса рассматрива-ется только как следствие грамшианской левой гегемонии. За это авторов неоднократно критиковали левые старой закалки, об-виняя их в ребрендинге социал-демократии и обновлении «зве-риного оскала» капитализма на милую улыбку. Это отчасти мо-жет быть вполне справедливым пунктом в нападках оппонентов на посткапитализм, ведь он не имеет экономической программы (ее лишь предстоит разработать). В то же время некоторые иссле-дователи считают возможным вариант разворота от неолибера-лизма к демократическому капитализму18, который мог бы решить многие вопросы левых, такие как глубокое социальное неравен-ство, прекарный труд и др. После публикации работы «Изобретая будущее» Срничек окончательно отходит от акселерационистских установок, которые так или иначе подразумевали создание уто-пий и моделей будущего, и сосредоточивается на анализе актуаль-ного состояния экономики. Даже в своем эссе «Битва за рабочее время» 2018 года, которое целиком посвящено одной из ключевых для «Посткапитализма» тем, он рассматривает экономический эффект от сокращения рабочей недели, анализирует статистиче-ские данные и работу профсоюзов19.

Определив в книге «Посткапитализм» прогресс и развитие как следствие ответственной рефлексии и осознанного действия, ука-зав на слабую теоретическую базу современных левых по многим вопросам, начиная с техники и заканчивая экономическими тео-риями, Срничек незамедлительно занялся разработкой этих пунк-тов. Результатом его исследований стала книга «Капитализм плат-форм». Эта небольшая работа, как я заметил выше, разительно от-личается от предыдущих его текстов, причем в лучшую сторону. Можно сказать, что она стала символом второго этапа его карье-ры как актуального социального теоретика. В данном случае ем-кое и глубокое исследование выглядит более выигрышным, чем концептуализации на тему будущего, основывающиеся на очень шатких декларациях.

17. Уильямс А., Шрничек Н. Манифест акселерационистской политики. С. 17. 18. Штрик Ф. Купленное время, отсроченный кризис демократического ка-

питализма. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2019. С. 242–244.

19. См.: Srnicek N. The Fight for Free Time // A Field Guide to the Future of Work / B. Dellot (ed.). L.: RSA, 2018. P. 17–21.

2 8 5

Книга состоит из трех глав и вступления, в которых автор по-следовательно рассматривает феномен платформ: их  генеало-гию, внутривидовые различия и  тенденции развития. Свое ис-следование Срничек обосновывает тем, что цифровая экономи-ка на сегодняшний день — наиболее динамично развивающийся сектор, при этом имеющий важное значение в системном смыс-ле, так как ее инфраструктура проникает во все точки современ-ной экономической системы и становится не менее важна, чем сырьевое обеспечение или электричество. При этом нельзя не за-метить, что образ цифровой экономики как чего-то умного, про-рывного, бережливого, экологичного легитимирует капитализм в целом. Срничек разрушает этот образ, последовательно пока-зывая нам, что за интерфейсами, во взаимодействии с которыми мы проводим огромную часть нашей жизни, скрываются огром-ные, стремящиеся к монополии корпорации, превращающие каж-дую минуту, проведенную нами на интернет-сайте, сервисе, — или же всякое движение мышкой — в биты данных. Эти биты бережно хранятся и анализируются, чтобы заставить нас проводить на ин-тернет-страницах еще больше времени, еще сильнее увеличивая прибыль и капитализацию корпораций, будь то Google, Facebook или Amazon.

Проблема понимания изнанки технологий  — одна из  живо-трепещущих тем для современных социальных теоретиков. Так, британский исследователь городских пространств Адам Грин-филд (к  слову, тоже левый) посвятил этой проблеме свою кни-гу «Радикальные технологии: устройство повседневной жизни». В тексте он подробно разобрал несколько высокотехнологичных систем, с которыми мы постоянно сталкиваемся в современном мире: смартфон, дополненная реальность, интернет вещей, авто-матизация производства, машинное обучение и др.20 Все эти си-стемы так или иначе взаимодействуют с данными — либо анали-зируют их, либо собирают. Именно данные — то сырье, которое обеспечивает развитие и существование платформ. В признании их ценности и важности для высокотехнологичных систем схо-дятся оба автора. Однако если Гринфилда больше интересует со-циальный контекст, то Срничек концентрируется на экономиче-ском аспекте проблемы.

Стоит уточнить, что именно понимает Ник Срничек под «плат-формами». Это цифровые инфраструктуры, которые позволяют

20. См.: Гринфилд А. Радикальные технологии: устройство повседневной жиз-ни. М.: Дело, 2018.

Э д у а р д с а ф р о н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 8 6

двум и более группам взаимодействовать. Это может быть как взаимодействие между пользователями непосредственно на тер-ритории платформы (социальные сети, поисковики), так и  ис-пользование платформы как посредника (Uber, AirBnB). Сам фе-номен возникновения подобного бизнеса Срничек представ-ляет как логическое следствие двух исторических предпосылок. Во-первых, это линия, берущая начало в массовом производстве, идущая сквозь кризис 1970-х годов с его атакой на профсоюзы и заканчивающаяся в сегодняшнем дне, когда мы наблюдаем та-кие явления, как прекарный труд, аутсорсинг, гибкая занятость и рост давления со стороны менеджмента. Во-вторых, это боль-шие офшорные резервы крупных корпораций и поиск новых ин-вестиционных возможностей, ставшие результатом значитель-ного снижения процентных ставок по вкладам. Таким образом, дешевый рабочий труд и большое количество наличности позво-лили капиталу переключиться с владения средствами производ-ства на владение информацией.

Информация или данные — краеугольный камень платформен-ной экономики. Сама архитектура платформ строится ради извле-чения данных, их хранения, обработки и анализа. Зачастую плат-форма специально проектируется под эти нужды. Так, вниматель-но посмотрев на то, как работает Google, невозможно не заметить, что это не просто интернет-компания, а глобальная «сеть» для сбора наших данных: множество сервисов, поисковик, собствен-ная операционная система, голосовой помощник, социальная сеть, огромные дата-центры и невероятные вычислительные мощности, созданные для ежесекундной обработки огромного массива ин-формации. Именно сетевой эффект, реализуемый с помощью пе-рекрестного субсидирования, позволяет платформам охватывать как можно больше пользователей. Срничек выделяет пять типов платформ: рекламные (Google, Facebook), облачные (Amazon), про-мышленные (GE), продуктовые (Spotify), бережливые (Uber). Это разделение не обусловливает четкую оппозицию одних платформ другим: скорее, это способ монетизации, так как многие платфор-мы могут охватывать сразу несколько типов получения прибыли. Все эти типы Срничек подробно рассматривает во второй главе своей книги. На мой взгляд, самым интересным из всех назван-ных является пятый тип — бережливые платформы.

Бережливые платформы представляют собой наиболее аутен-тичную реализацию платформенного капитализма, так как име-ют все присущие ему признаки и являются прямым следствием ге-неалогии, описанной выше. Но при этом они же и наиболее уяз-

2 8 7

вимы в долгосрочной перспективе. Эти компании (Uber, AirBnB) владеют лишь платформой, которая предоставляет пользовате-лям возможность связаться с поставщиком определенной услу-ги, и систему анализа данных. Сама их природа монополистич-на: только контроль над большей частью рынка позволяет им развиваться и получать ренту. Благодаря системам анализа дан-ных компании, занимающие бо льшую часть рынка и, как след-ствие, получающие бо льшую часть информации, могут развивать-ся и улучшать свой продукт быстрее, чем конкуренты, что дает им возможность расширяться еще дальше. Однако в этом же их ахил-лесова пята, потому что все они стремятся первыми захватить рынок, не заботясь о текущих финансовых показателях. Их рабо-тоспособность целиком зависит от объема инвестиций, в кото-рых на данный момент нет недостатка; однако в случае кризиса или других системных потрясений именно эти компании прекра-тят свою деятельность в первую очередь. Бережливые платфор-мы также интересны с точки зрения социально-экономической теории. Во многом их работоспособность обеспечивается за счет высокого уровня безработицы и низких социальных и экономи-ческих гарантий для работников, которые либо являются просто подрядчиками, либо сами платят ренту за возможность получить от платформы клиента. В случае изменения трудового законода-тельства в пользу работников с неполной занятостью большин-ство этих платформ потеряет возможность демпинговать и, соот-ветственно, конкурировать с классическими капиталистическими формами предоставления услуг.

Но Срничек предлагает любопытный анализ не одних лишь бе-режливых платформ. В третьей главе своей книги он рассматри-вает перспективы, предстающие перед платформами и, с другой стороны, открываемые ими для нас. Здесь в первую очередь ин-тересно сравнение платформ и классических капиталистических компаний с точки зрения их возможной монополизации. Срни-чек пишет, что в самой ДНК платформ заложено стремление к мо-нополии. Именно сбор и анализ данных как один из основных признаков толкает их к этому. Платформы стремятся замкнуть на себе как можно больше пользователей, что в дальнейшем лишь усиливает сетевой эффект. Facebook, например, предлагает своим клиентам полностью автономную структуру внутри классическо-го интернета: здесь есть все (ну или почти все), что заставляет нас выходить в сеть. Эти массивы уже полученных и обработанных данных гарантируют платформам некоторую безопасность от рез-кого вторжения сторонних игроков — первоначального вложения

Э д у а р д с а ф р о н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 8 8

капитала становится недостаточно, чтобы отнять кусок у старых агентов капитализма.

Несмотря на то что это минимизирует вероятность крушения монополии под воздействием извне, подобная стратегия создает новый вид конкуренции уже внутри именно этой среды, в кото-рой данные — наибольшая ценность, а доходы — прямое выраже-ние эффективности работы с ними. Конкуренция за сбор данных между самими платформами — именно то, что в ближайшее вре-мя точно не позволит утвердиться одной из них в качестве моно-полии. Однако эта тенденция может привести к тому (на что уже указывают многие факторы), что платформы будут расширяться все больше и больше, переключатся на инфраструктуру (так, Goo-gle и Facebook всерьез рассматривают возможность покрыть бес-платным спутниковым интернетом всю Землю) и впоследствии разделят интернет на автономные фрагменты. В завершении кни-ги Срничек предлагает создавать общественные платформы, при-надлежащие пользователям, для противодействия монополиза-ции. Это, пожалуй, единственное явное проявление в этой книге его прежнего левого настроя. Но оно настолько серое (или, если угодно, блеклое), что, если бы не его статья о политической эсте-тике, упомянутая мною в самом начале текста, я был бы уверен, что за идеологическую часть в тандеме Срничек/Уильямс отвечал исключительно Алекс Уильямс.

Куда двинется в своих поисках Ник Срничек теперь? На его личной странице на сайте Лондонского королевского колледжа указано, что на данный момент принята в печать его книга «По-сле работы: борьба за свободное время» и готовится к публика-ции в 2020 году еще одна, под названием «Платформы и процесс накопления капитала»21. С момента издания «Капитализма плат-форм» в 2016 году Срничек написал несколько статей, раскрываю-щих и уточняющих тезисы, выдвинутые в книге. Таким образом, сегодня он целиком посвятил свою исследовательскую деятель-ность описанию проблем и феноменов, свойственных современ-ному неолиберализму, и работе с ними. Заявив о  себе в интел-лектуальном поле как об инноваторе и футурологе, он переклю-чился на  планомерную аналитическую и  описательную работу с действительностью, то есть на уже фактическое (а не деклара-

21. См.: Dr Nick Srnicek // King’s College London. URL: https://kclpure.kcl.ac.uk/portal/en/persons/nick-srnicek(448c0126-089e-4a48-88f1-742aecc6aba5)/pub-lications.html.

2 8 9

тивное) создание своего варианта «когнитивной карты» социаль-ной, исторической и экономической реальности.

Закладывает ли эта работа действительно крепкий фундамент для еще более отчаянного и смелого рывка Срничека в интеллек-туальное будущее или свидетельствует об иссякшем энтузиазме молодого ученого, покажет время. Сейчас с уверенностью можно сказать одно: несмотря на очевидную концептуальную слабость своих футуристических идей (во многом из-за отсутствия опо-ры на всеобъемлющее джеймисоновское понимание настоящего), Срничек уже утвердил себя в качестве одного из наиболее инте-ресных современных социальных теоретиков.

Эдуард СафроновСтарший лаборант сектора социальной философииИнститута философии РАН

Э д у а р д с а ф р о н о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 9 0

Соблюдайте правила логического мышления

Эвальд Ильенков. От  абстрактного к  конкретному. Крутой маршрут. 1950–1960. М.: Канон+; РООИ «Реа-билитация», 2017. — 384 с.

ФИЗИКА утверждает: тепловая смерть Вселенной неиз-бежна. Догма диалектического материализма утвержда-ет: материя неуничтожима. Эвальд Ильенков в своей ра-

боте «Космология духа» разрешает противоречие: при комму-низме люди пожертвуют собой ради будущего — совершат нечто похожее на Большой взрыв и запустят процесс зарождения жиз-ни и разума заново.

«Космология духа» — лишь один из текстов, ради которых сто-ит обратиться к сборнику «От абстрактного к конкретному. Кру-той маршрут». Елена Иллеш, Андрей Майданский, Владислав Лекторский и  Илья Раскин подготовили новую книгу — логич-ное продолжение философского детектива «Страсти по тезисам: о предмете философии. 1954–1955». В «Крутом маршруте» изданы ранее не публиковавшиеся (за исключением «Космологии духа») тексты Ильенкова 1950-х — начала 1960-х годов, новые архивные документы, а  также воспоминания Лекторского, эссе Раскина и комментарии Майданского.

Главная находка новой книги — это сами «гносеологические» тезисы, написанные Ильенковым вместе с коллегой Валентином Коровиковым и затерянные до недавнего времени в Архиве Рос-сийской академии наук. В  «Страстях по  тезисам» была опубли-кована реконструкция тезисов по обрывочным цитатам из сте-нограмм партсобраний и заседаний партбюро философского фа-культета МГУ и Института философии АН СССР. В наши дни трудно понять, почему из-за короткого текста разразился скан-дал, закончившийся увольнением Ильенкова и Коровикова: Иль-енков остался работать только в Институте философии и боль-

2 9 1

ше не мог напрямую передавать свои идеи студентам и аспиран-там, а Коровиков и вовсе сменил профессию, став журналистом.

Ильенков и Коровиков писали:

Философия и есть наука о научном мышлении, о его законах и формах… рассматривающая формы и законы мышления как аналогии соответствующих объективных всеобщих форм разви-тия объективной реальности (253–254).

Что возмутительного в том, что философия перестала быть «на-укой наук», когда появилось учение Маркса и Энгельса? Ответ связан с  институциональной борьбой, охватившей тогда фило-софский факультет. В это же время, в 1954–1955 годах, декан Васи-лий Молодцов, как пишет Сергей Корсаков, предпринял удачную попытку скомпрометировать Зиновия Белецкого, чтобы вынудить его покинуть МГУ. Белецкий настроил против себя преподавате-лей философского факультета своими письмами Сталину по по-воду третьего тома «Истории философии» и книги Георгия Алек-сандрова «История западноевропейской философии». Результа-том этих писем стала всесоюзная дискуссия в 1947 году и создание специализированного журнала «Вопросы философии», в первом номере которого вышла стенограмма обсуждения. Поводом для обвинений Белецкого стали его «гносеологические» высказыва-ния на симпозиуме, прошедшем в МГУ в  1955 году, о предмете философии1. В итоге Ильенкова и Коровикова уволили с той же формулировкой, что и Белецкого, — за «гносеологизм». Впрочем, между Ильенковым и Молодцовым действительно возникли серь-езные идейные противоречия, как между марксистом-«гегельян-цем» и марксистом-«позитивистом».

Однако, когда Ильенков был вынужден уйти из МГУ, его про-блемы с партийным начальством только начались. «Крутой марш-рут» — это новая документальная повесть о дальнейших злоклю-чениях Ильенкова, реконструированных Иллеш по архивным до-кументам: как философ выступил против сталинских «генералов философского фронта», как защищал диалектическую логику пе-ред формальной, как попал в переплет из-за рецензии на книгу Дьёрдя Лукача, ставшего членом мятежного венгерского прави-тельства, как чуть не  повторил судьбу Пастернака, когда руко-пись книги «Диалектика абстрактного и конкретного в научно-

1. Корсаков С. Деканы философского факультета МГУ: биобиблиографиче-ские очерки // Философский факультет МГУ имени М. В. Ломоносова: страницы истории. М.: МГУ, 2011. С. 111–112.

М а р и я М е н ь ш и к о в а

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 9 2

теоретическом мышлении» оказалась в итальянском издательстве у коммуниста Джанджакомо Фельтринелли без санкции Институ-та философии АН СССР. Стенограммы обсуждений на партбюро и партсобраниях, обвинения в антипартийном поведении и по-следующие покаянные выступления читаются на одном дыхании, так что не  успеваешь следить за  ссылками на  архивные источ-ники (не всегда удачно расставленными) или проверить деталь, к которой так и просится редакторское пояснение. Нагляднее, чем на  сотнях мемуарных страниц, показана демотивирующая, де-прессивная атмосфера: даже друзья философа были вынуждены участвовать в показательном судилище над Ильенковым.

Об атмосфере тех лет рассказывает Раскин в своем эссе. Он приписывает обвинителям Ильенкова зависть к его успеху у за-рубежных коллег и в то же время отрицает какую-либо интеллек-туальную составляющую этих обвинений. Аналогия с конкурсом красоты, приводимая Раскиным (91), нисколько не проясняет си-туацию и оставляет читателя в лучшем случае в недоумении: Иль-енков сравнивается с женщиной, победившей на конкурсе красо-ты, которой завидуют проигравшие «некрасивые». Составленный Раскиным психологический портрет начальников «от философии» не лишен противоречий: они заинтересованы и в сохранении ин-теллектуального статус-кво, при котором высшая инстанция по установлению истины — это партия, и в признании иностран-ных коллег (оттого и «завидуют» их интересу к работам Ильен-кова). Если эти стремления и были совместимы, то не для Павла Федосеева или Виктора Черткова.

Раскин возмущен федосеевскими призывами к «классовой не-нависти к врагу» (92), однако этот сюжет заслуживает не толь-ко моральной оценки: он выдает в Федосееве наследника сталин-ской ортодоксии, согласно которой именно так следует тракто-вать социалистический гуманизм — как ненависть к классовому врагу2. Почему для Ильенкова и его оппонентов международные контакты имели различную ценность, объясняется не психологи-ческими особенностями, а разностью габитусов. Благодаря обра-зованию, полученному на философском факультете, и в первую очередь специализации на истории философии, Ильенков усво-ил тип профессиональной компетентности, который не ограничи-

2. Подробнее о социалистическом гуманизме как ненависти к классовому врагу см.: Бикбов А. Грамматика порядка: Историческая социология по-нятий, которые меняют нашу реальность. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. С. 182–184.

2 9 3

вался партийной дисциплиной, а предполагал знание иностран-ных языков, используемых для работы с классическими философ-скими текстами и для международных контактов3. Иначе говоря, он следовал автономистским тенденциям истории философии как дисциплины, где существуют собственные цели и критерии оцен-ки, помимо партийных. Именно эта стратегия исследования и де-лает тексты Ильенкова интересными.

В приведенном Раскиным сравнении двух авторефератов кан-дидатской диссертации философа — первоначального варианта и отредактированного научным руководителем Теодором Ойзер-маном — виден тот компромисс в действии, который Ойзерман старался привить Ильенкову. Судить о характере редактуры было бы удобнее, если бы составители книги поместили рядом и ойзер-мановский вариант автореферата, что, впрочем, значительно уве-личило бы объем издания. Не вошли в том и пометки Ойзерма-на к черновым текстам Ильенкова: «К вопросу о роли практики в познании», «К вопросу о соотношении представления и мысли, практического сознания и науки», «К вопросу о понятии». Прав-ки Ойзермана не менее значимы, чем оригинальный текст Ильен-кова. Они помогают понять, что представляло собой философское мышление советских авторов, как они осуществляли самоцензу-ру в своих текстах, где проходили их собственные границы допу-стимого в высказывании. Впрочем, если целью книги было пред-ставить настоящую творческую лабораторию самого Ильенкова, то эта цель, вне всякого сомнения, достигнута. Следить за движе-нием мысли философа по черновым заметкам, записям студен-ческих семинаров, которые он вел, — редкое и тем более ценное удовольствие.

Работу «К  вопросу о  понятии», как и  другие тексты  — сте-нограмму выступления Ильенкова в  1954 году в МГУ («Доклад на дискуссии по логике»), черновые наброски «Концепция диа-лектики у С. А. Яновской» и «О различии между „логическими“ и  „онтологическими“ определениями», — нужно рассматривать в контексте дебатов 1950–1960-х годов о соотношении формаль-ной и диалектической логики. Так, Ильенков пишет: «Понятие и  есть реальное бытие конкретного целого в  сознании» (210),

3. О значении историко-философской компетенции в 1940-е годы см.: Он же. Парадоксы императивной интернационализации в 1943–1953 гг. // Совет-ское государство и общество в период позднего сталинизма: 1945–1953 гг. Материалы VII международной научной конференции. Тверь, 4–6 де-кабря 2014 г. М.: Политическая энциклопедия; Президентский центр Б. Н. Ельцина, 2015. С. 45–57.

М а р и я М е н ь ш и к о в а

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 9 4

а само понятие в формально-логическом смысле он отождеств-ляет с представлением и потому считает несовершенным и недо-статочным. Софью Яновскую Ильенков упрекает в ошибках кан-тианского толка (339), в том, что она увязла в математике, и даже советует ей «вспомнить свою философскую молодость» (342). Ме-жду тем Яновская, выпускница Института красной профессуры и участница Гражданской войны, с 1920-х годов поддерживала тес-ный контакт с философами: принимала в Москве Витгенштейна, писала о философии Гегеля в журнал «Под знаменем марксизма», в 1940-х годах участвовала в организации кафедры логики на фи-лософском факультете (раньше, чем на механико-математическом, где сама она работала) и читала там лекции по математической ло-гике для преподавателей, студентов и аспирантов. Издание «Ма-тематических рукописей К. Маркса» было подготовлено именно ею, как и перевод «Значения и необходимости» Рудольфа Карна-па — и это только один из множества инициированных ею пере-водов западных логиков. Приведенные в книге тексты Ильенкова содержат критику позиции Яновской. Впрочем, Ильенков не при-соединялся и к другой стороне — диалектическим логикам из МГУ (Виталию Черкесову, Василию Мальцеву и Митрофану Алексееву).

О характере дискуссии свидетельствует заключение Мальцева в последний день обсуждения, проходившего в 1954 году в Инсти-туте философии: по его мнению, круг спорных вопросов сузился4. Сквозные темы всей дискуссии касались применения трех законов логики в практике познания. Все три закона, с точки зрения диа-лектических логиков, не описывали процесс мышления во всей его полноте. Так, по их мнению, закон тождества не улавливал диалек-тической изменчивости, становления, развития, которые происхо-дят в диалектически устроенной действительности. Закон недопу-стимости противоречия, с этих позиций, — самый метафизический закон. Вместе с отрывом формы от содержания упомянутые пунк-ты критики составляли основу для обвинений формальной логи-ки в идеализме. Эти вопросы вытекали, с одной стороны, из он-тологических предпосылок диалектического материализма, с дру-гой — из некоторого смешения проблем логики и проблем теории познания, которого практически нельзя было избежать в контек-сте растиражированной фразы из «Философских тетрадей» Лени-на о тождестве диалектики, логики и теории познания.

4. Стенограмма дискуссии «О разногласиях по вопросам логики» за 1954 год // Архив МГУ. Ф. 13. Оп. 2. Д. 45. Л. 289. Доклад Ильенкова в рецензируемой книге приведен по этой стенограмме.

2 9 5

Впрочем, Мальцев поторопился с такой оптимистичной оцен-кой промежуточных итогов спора: точек напряжения между сторонами дискуссии становилось все больше. Мальцев вместе со своими коллегами по МГУ Алексеевым и Черкесовым в сере-дине 1960-х годов предпринял попытку создать кафедру диалекти-ческой логики на философском факультете. Этому успешно про-тивостояли представители формальной логики в коалиции с кол-легами с  механико-математического факультета: подписанный ректором математиком Иваном Петровским приказ о создании кафедры остался без движения. Ильенков как раз после истории с  «гносеологическими тезисами» лишился возможности напря-мую транслировать свои идеи через образовательные институты. Он отмежевывался от диалектических логиков из МГУ, что кон-трастировало со сплоченностью формальных и математических логиков и в конечном итоге стало одной из причин институцио-нального поражения диалектической логики. Так, Ильенков за-явил, что разногласия между Черкесовым — Алексеевым и Вален-тином Асмусом — Николаем Воробьевым — Анатолием Ветровым не так уж велики (254). Об Алексееве он отзывается крайне резко: у него не точка зрения, а каша (256). Возможно, Ильенков не объ-единился с философами из МГУ, поскольку не видел для себя воз-можностей вернуться в университет. Нельзя сказать, что это про-диктовано нежеланием вступать в коалицию с кем бы то ни было: Ильенков ценил диалектических логиков — своих коллег по Ин-ституту философии (Евгения Ситковского, Марка Розенталя).

Наметившуюся в дискуссии оппозицию классового и общече-ловеческого Ильенков трактует как противопоставление истори-ческого неисторическому. Он не видит особого смысла занимать-ся «общечеловеческими» формами мышления, не претерпевшими изменения в истории, как это предлагают защитники формальной логики. С точки зрения Ильенкова, эти формы не отражают «спе-цифики мышления»:

Поэтому, когда Воробьев говорил о том, что эти формы обще-человечны и что они сложились очень давно, десятки тысяч лет тому назад, то с этим можно согласиться, расширив пределы истинности его утверждения — не только общечеловечны они, а общемлекопитающи и сложились не десятки тысяч, а миллио-ны и десятки миллионов лет назад… (262)

Аргумент Ильенкова намного изящнее аргумента Черкесова, кото-рый заслужил справедливый упрек в скрытом «марризме», то есть в утверждении классового характера мышления. Этот упрек от-

М а р и я М е н ь ш и к о в а

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 9 6

сылает к теории языковеда Николая Марра о классовом характе-ре языка. Теория получила официальное признание в 1930–1940-е годы, но в 1950 году Сталин заявил о ее немарксистском характе-ре. Черкесов, как и Ильенков, стоял на историцистских позици-ях и в своем первом докладе на дискуссии отверг классовую ней-тральность логики следующим образом:

С этой [формальных логиков] точки зрения одинаково логиче-ски безупречно мышление материалиста и идеалиста, диалекти-ка и метафизика, коммуниста и реакционного правосоциалиста5.

То есть Черкесов настаивал на политической опасности формаль-ной логики, в то время как Ильенков предложил, скорее, концеп-туальную критику: его радикализм в оценке формальной логи-ки достиг высшей точки в утверждении о том, что она никогда не занималась «спецификой мышления» (269, 273). По Ильенкову, специфика мышления в том, что оно «способно отражать, выра-жать внутренние всеобщие необходимые закономерности объек-тивного… предмета» (263–264), который устроен диалектически, а не в том, что оно выражается в суждениях и умозаключениях (260).

Однако нельзя сказать, что Ильенков вовсе не  апеллировал к партийному авторитету. Иллеш приводит черновики его пись-ма к Анастасу Микояну о положении дел в философии после раз-венчания культа личности. Пафос Ильенкова понятен: генерала-ми философского фронта остались те же люди, которые еще не-давно провозглашали гениальность «Краткого курса истории ВКП(б)» и прочих сталинских текстов, и никаких радикальных перемен под их началом произойти не могло. Ильенков не стес-няется обвинять декана философского факультета Василия Мо-лодцова, директоров Института философии Георгия Александро-ва (1947–1954) и Павла Федосеева (1955–1962) в идеализме и мета-физике — обычных упреках в адрес современных «буржуазных» философов. Он практически заступается за  Абрама Деборина на том основании, что с осуждением его взглядов была отброше-на вся проблематика диалектической логики, которой тот зани-мался (30). Это довольно смелое выступление, ведь постановле-ние ЦК КПСС 1931 года об осуждении «меньшевиствующего идеа-лизма» отменено не было.

5. Там же. Л. 3об.

2 9 7

Сейчас П. Н. Федосеев и В. С. Молодцов упорно повторяют, что основной бедой философов является то, что они не знают есте-ствознания. На самом же деле основной бедой является то, что они не знают прежде всего философии (32).

Ильенковские требования перемен середины 1950-х годов кон-трастируют с его тревожным письмом в ЦК, которое датируется второй половиной 1960-х: он был озабочен тем, что «позитивист-ское» умаление философии только усугубилось. Генералы от фи-лософии, за исключением Александрова, остались на своих ме-стах. Мрачное пророчество Ильенкова о конце воспроизводства диалектических логиков6 сбылось.

Истории с  танцующими ульяновскими курсантами или сту-дентом, отказавшимся снять кипу в ответ на требование экзаме-натора, показывают, что градус морального негодования высок, но пока не обрел институционального выражения. Хотя 1950-е годы с их товарищескими судами и партсобраниями, казалось бы, остались далеко позади, поверить в их скорое возрождение сего-дня, пожалуй, легче, чем в новый мировой пожар.

Мария Меньшикова

6. Ильенков Э. О положении с философией // Эвальд Васильевич Ильен-ков / Под ред. В. И. Толстых. М.: РОССПЭН, 2009. С. 386–387.

М а р и я М е н ь ш и к о в а

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 92 9 8

Совершенный нечеловекJohn Ó Maoilearca. All Thoughts Are Equal. Laruelle and Nonhuman Philosophy. Minneapolis; London: University of Minnesota Press, 2015. — 344 p.

ВА ВГУС ТЕ 2017 года французскому философу Франсуа Ла-рюэлю исполнилось 80 лет. Это значит, что во время сту-денческих волнений 1968 года ему было за тридцать, а в год

разрушения Берлинской стены перевалило за пятьдесят. Попро-буйте отыскать какие-нибудь следы этих событий в текстах само-го автаркичного и эзотеричного из нескольких ныне здравствую-щих патриархов французской философии. Того, кто обвинил всю предшествующую философскую традицию, во-первых, в недоста-точной радикальности и революционности и, во-вторых, в зло-употреблении генерализациями. Как удается Ларюэлю сочетать эти притязания на революционность с автаркичностью мышле-ния? Как и почему его напыщенные, стилистически старомодные, по-звериному серьезные философские тексты перестали отпуги-вать широкую публику и в одночасье стали важной частью ак-туального интеллектуального ландшафта? Почему на них возник спрос? Как случилось, что у такого герметичного философа вдруг появились преданные ученики и сильные молодые последовате-ли в разных странах мира?

Эти вопросы могли бы быть направлены по ведомству социо-логии философии, но вся анекдотичность ситуации состоит в том, что сам Ларюэль как изобретатель не-философии не претендует ни на принадлежность к интеллектуальному сообществу филосо-фов, ни на соответствие критериям философских традиций. Что это: предельная невзыскательность либо, наоборот, крайнее вы-сокомерие? Но именно такова основная составляющая его теоре-тической позиции. Как заметил один из четырех столпов спеку-лятивного реализма Рэй Брассье, который начал академическую карьеру со статьи о не-философии в 2003 году, значение Ларюэ-ля могло бы быть точно выражено претензией на открытие ново-

2 9 9

го способа мышления. Под «новым», разумеется, Ларюэль подра-зумевает «философски беспрецедентное». Но то, что он считает «философски беспрецедентным», — не то же, что полагали тако-вым философские революционеры Декарт, Кант, Гегель или Гус-серль. Ларюэль предпочитает революции ересь. В то время как философская революция включает реформирование филосо-фии для окончательной выгоды и самой философии, и установок, из которых она производится, ересь включает «использование фи-лософии в отсутствие любого философски узаконенного интереса в продвижении нормативного определения философии»1.

Таким образом, не-философия по своим предпосылкам так же конститутивно несовместима с философией, как неевклидова гео-метрия несовместима с евклидовой, но это не отрицание и тем бо-лее не  завершение философии, а «аксиоматическое подвешива-ние» стандартного хода, который Ларюэль называет «философ-ским решением». В преданности философскому решению и его нормативности состоит «лицемерие и  консерватизм» философ-ской традиции, которому должна положить конец не-философия.

Ларюэль указывает на обобщенный теоретический ход, кото-рый является слепым пятном мышления не из-за отсутствия ре-флексивности, а именно благодаря ей. Этот теоретический ход не  может быть схвачен рефлексивно, потому что сам является конститутивным моментом рефлексивности. При всякой попыт-ке занять метапозицию философ использует рефлексивную силу философского решения, не отдавая себе в этом отчет. Поэтому в конечном счете философствование остается бесконечной авто-интерпретацией вместо того, чтобы служить теоретической прак-тикой познания реальности. Видение-в-едином, полагаемое ак-сиоматически в противовес философскому решению, по Ларюэ-лю, может преодолеть рефлексивное удвоение бытия и мышления, как бы оно ни маскировалось в истории философии.

Итак, Ларюэль указывает на решение как на неконцептуальный децизионистский жест, который опосредует концептуальную рабо-ту и ответственен за то, что философия потенциирована, являясь по существу практикой господства. То, что у решения два аспек-та — собственно теоретический (решение задачи) и этический (ре-зультат действия), — может помочь понять ход мысли Ларюэля: то, что подается как генерализующее нейтральное заключение о мире, всегда имеет этическую подоплеку, которую отлично чувствовал

1. Brassier R. Axiomatic Heresy: The Non-Philosophy of François Laruelle // Ra-dical Philosophy. 2003. September/October. № 121. P. 25.

И р И н а Д у Д е н к о в а

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 93 0 0

Кант или, например, Арендт, когда они писали о  суждении как «осуждении». Если Кант задается вопросом о правомочности фи-лософских суждений, то Ларюэль спрашивает о правомочности са-мого такого вопрошания. Используя формулировку «принцип до-статочности философии», Ларюэль представляет философию как детскую болезнь мышления, когда последняя существует на уровне нарциссического чувства всемогущества. Отказаться от «принци-па достаточности» — значит одновременно де-потенциализировать философию и расширить ее применение. На первый взгляд может показаться, что проект Ларюэля сродни анархистским эпистемо-логическим установкам Пола Фейерабенда в той мере, в какой он разделяет с ними антинормативный и антиуниверсалистский мо-тив, но это впечатление обманчиво. Ларюэлю чужд релятивизм, он радеет не об изобретении новой философии философии, но о пе-реосмыслении мышления в качестве самой силы изобретения. На-верное, можно назвать это переопределением перформативного ас-пекта теории, смещением его с градуса максимальной активности к градусу максимальной пассивности: не изменять мир, подчиняя его мышлению, но подчинить мышление миру посредством аксио-матического снятия самого различия между ними.

Ларюэль неприлично неподражаем в своей интеллектуальной дерзости: не-философия — это не научный анализ, не мета-теория, не супер-теория, но новый способ генерализации без тотализа-ции. Поскольку мышление материально, оно становится принци-пом генерализации, объединяющей, но не тотализующей субстан-цией — в сравнении, например, с гегельянским духом. В обличи-тельном пафосе всей философской традиции, в наиболее сильной негативной части своего проекта Ларюэль поднимается до проро-ческих высот (особенно забавляет манера писать понятия своей теории заглавными буквами). Эта профетическая аллюзия здесь не случайна: в одном из недавних интервью Ларюэль признается, что считает себя единственным последовательным учеником Эм-мануэля Левинаса. Еврейский след в философии Ларюэля просле-живается в установке приоритета этики над онтологией, в теме мессианства, но главным образом в противопоставлении сразу всей философской традиции с ее греческими корнями в духе Льва Шестова: «Афины видят, а Иерусалим слышит»2.

2. Любопытно, что в  России атеистической и  материалистической фи-лософией Ларюэля занимается Институт синергийной антрополо-гии, возглавляемый Сергеем Хоружим. См., напр.: Ергон Э. и др. «Не-стандартная философия» Франсуа Ларюэля: материалы конференции

3 0 1

Основной вопрос, который неотступно преследует при зна-комстве с революционным проектом Ларюэля, состоит в том, на-сколько когерентными являются негативная и  позитивная ча-сти его программы. Если основная критика философии прохо-дит по линии обвинения в «перформативной неконсистентности» мысли и действия (философия позиционирует себя как демокра-тическая практика, но в соответствии с «принципом достаточно-сти» функционирует как практика господства, отсечения через ге-нерализацию), то можно предположить, что сама теория Ларюэля избежала этого порока. Есть большие опасения, что «видение-в-едином», собственная теоретическая работа Ларюэля, несмотря на все его предосторожности вроде запрета на рефлексивную по-зицию, в значительной степени повторяет эту перформативную неконсистентность на новом уровне. Как можно убедиться в том, что не-философия «работает»? Интересными в этом отношении оказываются линии развития позитивной части проекта Ларюэ-ля, связанные с испытанием возможностей вектора перформатив-ного мышления, мышления как практики совпадения — не мысли и абстрактного бытия (как у греков), но мысли и ее действия. Та-кова работа македонского философа Катерины Колозовой. В ней она старается скрестить идеи Ларюэля и марксизм, который как раз хотел бы выступать в качестве перформативной практики3.

Другой любопытный проект является попыткой, используя принципы Ларюэля, непротиворечиво реализовать его позитив-ную программу. Джон O’Малорка занимает пост профессора наук о кино и телевидении в Кингстонском университете Лондона, яв-ляется одним из  организаторов международного сетевого со-общества Performance Philosophy4. Исходя из идеи Ларюэля, что философия смещает свою идентичность благодаря расширению и присоединению нефилософских областей, будь то наука, искус-ство и т. д., он разворачивает свой вариант не-стандартной фило-софии за счет конструирования теории кино (film theory). Кино оказывается полем потустороннего мышления, с которым оно тем не менее плотнее всего соотносится. В предыдущей работе «Пре-

в  Серизи (Серизи-ла-Саль, Франция, 3–10 сентября 2014) // Вопросы философии. 2017. № 2. С. 31–73. URL: http://vphil.ru/index.php?option= com_content&task=view&id=1579&Itemid=52.

3. Kolozova K. Cut of the Real: Subjectivity in Poststructuralist Philosophy. N.Y.: Columbia University Press, 2014.

4. Performance Philosophy. A Research Network for the Field of Performance Phi-losophy. См. URL: http://performancephilosophy.ning.com.

И р И н а Д у Д е н к о в а

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 93 0 2

ломления реальности: философия и движущийся образ»5 O’Ма-лорка предпринял попытку применения не-философских прин-ципов к кино, продемонстрировав, как можно понимать теории кино в качестве материальных частей реальности фильма. Каждая теория относится к фильму скорее мереологически, чем эпистемо-логически. Другими словами, утверждается, что при условии ма-териализации самой теории нет никакого смысла в поиске транс-цендентного дискурса, который обладал бы привилегированным доступом к кино (такого как когнитивная нейробиология, лакани-анский дискурс или делёзианская онтология). Такой дискурс од-новременно эгалитарен и тавтологичен в отношении перформа-тивных свойств фильма. Материализация теории состоит в том, чтобы продемонстрировать, что каждая теория является частью, которая демократически открыта каждой другой части внутри ре-альности фильма. Уравнивание кино и философии возможно бла-годаря постоянно расширяющемуся монтажу образов, который одновременно схватывает реальное и сопротивляется ему. Одна-ко эти исследования были промежуточными результатами по от-ношению к большой задаче «генерализации без тотализации», по-скольку главным следствием не-философии является тезис об от-носительной идентичности философии: уравнивание философии и кино позволяет сделать шаг к неким мысленным экспериментам, или, точнее, экспериментам с мышлением, или, еще точнее, с тем, что еще только может быть названо мышлением. Работа, которую мы представляем в этом обзоре, является пролегоменами к репре-зентации животного мышления.

O’Малорка полностью принимает критический жест Ларюэ-ля по  отношению к  «виктимологической дистанции»: филосо-фия систематически практикует неравенство через абстрагиро-вание, генерализацию, исключение. Не-философия как справед-ливая теоретическая практика (практическая теория (?) — сложно подобрать выражение, способное в достаточной мере усилить ее перформативный, этико-политический посыл) у O’Малорки ори-ентируется на новое не-философское определение равенства:

Происходящее от латинского aequalis, равенство значит не толь-ко состояние существования на равных, но также уровень, ров-

5. Mullarkey J. Refractions of Reality: Philosophy and the Moving Image. Basingsto-ke, UK: Palgrave-Macmillan, 2009. В 2014 году реальность преломилась так, что вместо англичанина Джона Малларки (Mullarkey) на свет появился коренной ирландец O’Малорка (Ó Maoilearca), что в буквальном перево-де означает «друг зверей».

3 0 3

ность, гладкость. Согласно Ларюэлю, философские аргументы работают, если они максимально уходят от тавтологии (возвра-щающей к началу) или остенсии. С такой абстракцией, как «ра-венство», несоответствие самой очевидной точной лексической стратегии еще более очевидно. Утверждение «равенство зна-чит х» (или y, или z) требует абсолютной слепоты к его собствен-ной семантической тавтологичности, то есть «равенство равен-ства х» (или у, или z) (4).

Конечно, вопрос равенства, его природы, происхождения и суще-ствующих в современный период проблем с ним является одним из самых важных для политической философии: пребывает ли оно как некий род суверенной власти, как чувствительность или са-мосознание (как утверждает Питер Сингер), или как лишенность подобной власти, в уязвимости (как полагает Жак Деррида)? Или оно обосновывается количеством, противопоставляемым качеству, будь то чувствительность, уязвимость или что-нибудь еще (с точки зрения Алена Бадью)? Несомненно, эти философы не могут счи-таться строгими политическими эгалитаристами, такими как Дже-ральд Коэн или Амартия Сен, именно потому, что они предлагают философские аргументы (исходно нетавтологичные) для эгалитар-ной мысли, которые, в свою очередь, становятся материалом для исследований не-философии, состоящей в уравнивании всех ар-гументов. Одна из задач исследования O’Малорки состоит в том, чтобы объяснить странный образ действия не-философии Ларюэ-ля, не прибегая к философским авторитетам и философским объ-яснениям философии. По сути, это значит стремиться увидеть, как мысль может появиться, когда мы смотрим на нее нефилософски-ми глазами, то есть «дефетишизировать» ее, как полагает Ларю-эль. Это послужит «дефетишизации превозносимого „человече-ского разума“, лишения его философской власти» (4).

Кино как раз и оказывается для O’Малорки таким потусторон-ним философии мышлением. Его теория претендует на то, чтобы быть не философией фильма, а фильмофилософией, или, точнее, фильмо-не-философией, поскольку кино является тем самым пер-формативным объектом, который «говорит и показывает» (сам Ларюэль предпочитает думать о фотографии как о совпадении ре-альности и средства ее представления). В самом деле, с одной сто-роны, кино — это всегда всего лишь материал, средство перейти к важным обобщениям, с другой — само средство, медиум, оно производит нечто большее, чем копии и репрезентации, ему не-чего доказывать и не нужно выбирать между оригиналом и копи-ей или копией и симулякром.

И р И н а Д у Д е н к о в а

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 93 0 4

Кстати, рассказывая о своей интеллектуальной биографии, сам Ларюэль вспоминает, что его первая философская работа была вдохновлена фильмом Антониони «Ночь» (La Notte, 1961). То, что уравнивание ночи, где все сливается в  «генерализации без то-тализации» темноты, противопоставляется философскому про-свещению в исполнении, например, такого абсолютизатора и си-стематизатора, как Гегель, узурпатора философской самодоста-точности, — это крайне симптоматично. Для демонстрации же возможностей кинофилософии O’Малорка выбирает два филь-ма: кинематографический шедевр Йоргена Лета «Совершенный человек» и совместный проект Йоргена Лета и Ларса фон Трие-ра «Пять препятствий». В  1967 году Йорген Лет снял двенадца-тиминутный короткометражный фильм «Совершенный человек», в котором выступил как наивный антрополог. В 2000 году Ларс фон Триер настоял на создании ремейка этой картины, причем с условием, что именно сам Триер ставит особые рамки и предъ-являет требования для выполнения исходного замысла Йоргена Лета. Пять раз Лету приходилось подчиняться приказаниям Трие-ра, изобретательно преодолевать его ограничения и запреты. Так было снято пять ремейков «Совершенного человека». «Совершен-ный» — значит одновременно две вещи: тот, который может быть исполнен, изображен, и тот, который является образцовым, нор-мативным по отношению ко всем прочим версиям. Такое совпа-дение является чрезвычайно важным как для Триера, так и для O’Малорки. Он заверяет, что «Пять препятствий» — отличная модель не-философии Ларюэля, демонстрирующей одновремен-но ее материальность, сериальность, имманентность, посколь-ку для Ларюэля мышление означает «тип использования», или, как он говорит, «клонирование» или «мутацию». «Пять препят-ствий» — фильм о совершенном человеке, снятый в режиме филь-ма в фильме о фильме, где Лет признается, что ставил перед со-бой задачу сокращения дистанции между процессом и продуктом, средством и объектом, содержанием и формой:

Вот так совершенный человек снимает фильм, наблюдайте за ним. Я пытаюсь обмануть мир, потому что не хочу быть его частью. Мой трюк очень дешевый, поэтому я его повторяю. Ты хотел сделать меня человеком, но я и есть человек.

Большой удачей, не случайным совпадением становится то, что последний ремейк «Совершенного человека» оказывается анима-цией, мультипликацией. Фильм-философия вдруг трансформиру-ется в мульт-философию.

3 0 5

O’Малорка делает этимологически запрограммированный, но тем не менее недостаточно обоснованный ход: если суть не-фи-лософии в анимации, то ее ближайшим расширением оказывает-ся animal, животное. Мульт-философия использует приемы, кото-рыми был бы горд и доволен собака-философ Диоген: возбужда-ет стимулы и рефлексы собаки Павлова. Она заставляет меньше думать о  репрезентации, но  больше о  материальности как жи-вотном способе мыслить в свете и звуке, движении и монтаже. Фильм (изначальное значение слова — «пленка», «мембрана») об-ращается к животному в нас. До использования воображения или представления фильм указывает на момент неразличимости ме-жду животным и неживотным мышлением. И в этот момент сно-ва можно оседлать волну гуманистического пафоса не-гуманизма: в отличие от Деррида, который, по мнению Ларюэля, был недо-статочно критичен и проницателен в отношении не только диа-лектического, но и вообще философского логоса, O’Малорка пи-шет о животных как жертвах настолько неприметных, настолько маргинальных, что изнутри философского вопрошания они даже не могут быть опознаны в качестве жертв. Эти мириады безглас-ных жертв в принципе не могут быть предъявлены в качестве та-ковых, потому что с человеческой точки зрения их жертвенный статус не является героическим. Животные не способны сопро-тивляться, потому что им отказано в человечности, а значит, ре-альности их страдания.

Александр Гэллоуэй в обзоре книги Ларюэля «Общая теория жертв»6 проясняет первичный этический мотив его книги: рас-смотреть человечество как неделимое, не обращаясь к понятиям сущности или природы. Единственный способ сделать это — ра-дикализовать общие условия человечности, не универсализируя либерального субъекта из тщеславной привилегированной запад-ной установки «мы и есть мир», но, скорее, из противоположной установки недоопределения человечности. Человечность должна быть недоопределена, а не сверхопределена (к чему в итоге при-ходит даже Сартр, не выдерживая своей позиции «существование предшествует сущности»), необходимо признаться в недостатке оснований для определения индивидуальности. Так, например, гуманизм и антиэссенциализм Сартра не запрещал ему считать всякого антикоммуниста собакой, что является оскорбительным не для человека, но для собаки. Остается вопрос, насколько для

6. Galloway А. Review of François Laruelle, Theorie generale des victims // Parr-hesia. 2013. № 16. P. 102–105.

И р И н а Д у Д е н к о в а

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 93 0 6

такой установки необходима не-философия, как будто она реали-зуема внутри философии, через проблематизацию отношения че-ловека и животного со стороны животного? Действительно, она необходима — в той мере, в которой диалектическое напряжение не снимается с какой-то одной из сторон, не опосредуется, а по-просту нивелируется.

То  есть благодаря «инновационной» критической установ-ке не-философии O’Малорка сразу обставляет и оставляет дале-ко позади всех возможных попутчиков по animal studies, не толь-ко защитников прав животных и представителей экофилософии, но  и  того же позднего Деррида, Донну Харауэй или Джорджо Агамбена, которые все еще держатся за  различия природного и культурного или биоса и зоэ, жизни в ее социальном и есте-ственном измерении. В некотором смысле O’Малорка оказывает-ся радикальнее самого Ларюэля, который все-таки связывает свои мессианские ожидания с человеком. Все же остается неясным, за-чем для этого кино, если радикальный вывод получен из устрой-ства не-философии, а кино — лишь иллюстрация-аналогия не-фи-лософии, как фильм Лета/Триера. Или все же оно само способ-но быть воплощением не-философии, ее орудием и поражающей силой?

Работа O’Малорки весьма изобретательна и романтична в са-мом классическом смысле: она касается возвышенного, вещей, ко-торые превосходят границы и возможности человеческого разума. (Кстати сказать, и Ларюэль, и O’Малорка игнорируют ход в рам-ках темы пределов разумности и человечности, связанный с поня-тием возвышенного, разыгранный, в частности, Жаном Франсуа Лиотаром в его полемике с Люком Ферри и Аленом Рено.) Напри-мер, в главе, которая следует за заключением — «Кода. Рай сегодня, или Самая яркая вещь в мире», — O’Малорка отмечает очевид-ную утопичность не-философии Ларюэля, которая должна закан-чиваться не просвещенным преображением человеческого суще-ства, но медузой ctenophore ascends, обитающей на той глубине, на которой не может обитать ничто живое, и обладает свойством биолюминесцентности. Она светит не отраженным светом (чи-тай — трансцендентной сущности), но производит свой собствен-ный свет в самом темном месте мира.

Реальность ктенофоры — это вызов или пропаганда нечелове-ческой утопии имманентного света, света, который философ-ское солнце никогда не сможет признать собственным. Не-фи-лософия ориентирована в этом же направлении. Она рассматри-

3 0 7

вает стандарты просвещения и власть философии именно как средства производства неравенства в мире для животных и лю-дей. Не-философия же конструирует черный мир радикально-го равенства, который может сосуществовать с нашим привыч-ным миром (293).

Свет создает неравенство, выбор не-философии состоит в смеше-нии во имя равенства всех красок мира в черном универсуме ма-териальных постуральных движений и рефлексов.

На первый взгляд, своеобразие метода не-философии состо-ит в простом смешении метода деконструкции Деррида и мате-риализма Делёза, и этим можно объяснить одновременную анти-патию по отношению к не-философии со стороны как трансцен-денталистов, так и натуралистов. И конечно, такое смешение в его методическом позитивном исполнении, как у O’Малорки, вызы-вает немало вопросов, главный из которых: не является ли само утверждение о материальности мышления снова перформативно противоречивым, остается устойчивое впечатление метания ав-тора между материальностью мысли (проектом фильм-филосо-фии) и «мыслительностью» материи (двигательное мышление-ре-флекс ктенофторы)? Достаточно ли аксиоматически утверждать, что мышление перформативно, то есть принять новое философ-ское решение об этом, чтобы оно исполнилось? Другая серьезная проблема метода не-философии в целом и концепции O’Малорки в частности состоит в том, что вместо противоречия между тео-ретической скованностью и эмпирической мобильностью не-фи-лософия впадает в ступор неразличимости и всеядности, более не производящий и менее интересный, чем простой эпистемоло-гический релятивизм. Но, несмотря на это, не-философия сегодня является одной из самых честных и смелых попыток сонастройки онтологии и этики, и в своей негативной квазиполитической про-грамме она не может не вызывать симпатии и интереса.

Ирина Дуденкова

И р И н а Д у Д е н к о в а

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 93 0 8

Психоанализ, феноменология и интонации умолчанияМладен Долар. Голос и ничего больше / Пер. с англ. А. Красовец. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018. — 384 с.

Что дают мне расслышать? Им надо, чтобы я прислушался, навострил уши. Но к чему, в какую сторону должен я обратить свои слух?Жан-Люк Нанси1

ПОЛА ГА Ю, издание книги «Голос и ничего больше» важ-но как минимум по двум причинам. Во-первых, на русский язык переведена самая объемная работа словенского фило-

софа Младена Долара, а во-вторых, это один из немногих текстов, концептуально осмысляющих взаимоотношения между филосо-фией и звуком. Долар пишет о голосе, но особую роль для него играют звучание и слушание. Более того, именно проблема взаи-моотношений между голосом и звуком оказывается здесь самой захватывающей, но  одновременно порождает больше всего во-просов к этому тексту.

В последние годы область звуковых исследований (sound studies) перестала восприниматься как экзотическая дисциплина, одна-ко для философского ответа на вопрос о том, что значит мыслить звук, только начинается поиск формулировок. До выхода книги Долара едва ли не единственным философом, всерьез обратившим-ся к этой теме, оставался Жан-Люк Нанси, чье эссе «Вслушивание» было издано в 2002 году2. Сложно не обратить внимание на то, что работа Нанси мельком упоминается Доларом лишь в одной снос-ке. С этим игнорированием еще предстоит разобраться, но спер-ва — несколько слов о структуре и основных тезисах работы.

Книга Долара, предваренная подробным предисловием Вик-тора Мазина, состоит из семи глав. Первые пять последовательно анализируют различные аспекты голоса, а именно: его лингвисти-

1. Нанси Ж.-Л. «Есть» и «нет» в применении к сексуальным отношениям / Пер. с фр. А. Черноглазова // Сексуальные отношения? СПб.: Алетеия, 2011. С. 27.

2. Nancy J.-L. À l’écoute. P.: Galilée, 2002.

3 0 9

ку, метафизику, «физику» (связь голоса с телом), эти-ку и политику. Еще две главы, посвященные голосам Фрейда и Кафки, оказываются чем-то вроде приложе-ния, впрочем (учитывая психоаналитическую оптику этой работы) не менее важного, чем «основной текст».

Если принять, что в этом фундаментальном ис-следовании можно выделить центральную идею, то я предпочел бы указать на мысль о голосе как точ-

ке расщепления бессознательного и сознания, бессмыслицы и смыс-ла. Долар возводит это раздваивание к древнегреческим корням:

…все, кажется, проистекает из этого глубокого разрыва между phone и  logos, вопреки тому факту, что сам logos всегда погру-жен в голос (235).

Долар указывает и  на  связь оппозиции φωνή/λόγος с  областью (био)политики, открывающей подробно проанализированное Джорджо Агамбеном противопоставление ζωή и βίος — природной жизни как формы бытия и культурно-социальной организации.

Начинается книга с привычного для sound studies противопо-ставления визуального и слухового, постепенно перемещающего-ся на философскую территорию и открывающего пространство для полемики с грамматологическим проектом Жака Деррида. Во-преки взгляду на историю метафизики как на последовательное предпочтение истины голоса перед двусмысленностью письма (символом которой для Деррида стал платоновский «фармакон»), Долар указывает на возможность противоположного понимания тех же самых философских событий. «Существует другая исто-рия метафизики голоса, в  которой голос, далекий от  того, что-бы быть гарантией присутствия, рассматривался как опасный, угрожающий и, возможно, даже губительный» (122). Внезапно го-лос раскрывается не как провозвестник истины и смысла, а как тревожная, опасная неясность. Долар представляет обширный экскурс в традицию подобного неприятия голоса, восходящую опять же к Платону, благодаря которому история Запада оказа-лась связана прежде всего с полем зрения, а вовсе не речи. (К сло-ву, существует и еще более ранний источник, который вполне мо-жет претендовать на роль эпиграфа к философскому «окулоцен-тризму»: слова Гераклита «глаза — более точные свидетели, чем уши»3.) Важно, что этот приоритет визуального перед слуховым,

3. Фрагменты ранних греческих философов / Пер. с др.-греч. А. Лебедева. М.: Наука, 1989. Ч. 1. С. 191.

А н А т о л и й р я с о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 93 1 0

по мнению Долара, сохраняется и в феноменологической редук-ции Эдмунда Гуссерля, которая представляет собой «системати-ческую попытку выделить чистый взгляд как то, что конституи-рует объективность»4.

Итак, Долара интересует «голос за пределами логоса, анархи-ческий голос», который всегда будет выпадать из поля фоноло-гии, потому что у лингвистики отсутствует методология для его освоения (127). Фонему

…никогда нельзя будет полностью обуздать при помощи простой прозрачной матрицы дифференциальных оппозиций, о которой грезил де Соссюр… <…> Проблема заключается в том, что после этой операции всегда остается остаток, который не может транс-формироваться в означающее или исчезнуть в смысле (82–83).

Здесь можно вспомнить и о том, что не существует голосов и зву-ков без тембра, но при этом строго научного определения тем-бра не существует.

Самую впечатляющую мысль книги Долара можно перефор-мулировать следующим образом: главный инструмент коммуни-кации постоянно открывает путь к соскальзыванию в докомму-никативное. Однако как раз это прибавочное, невысказываемое, но слышимое ничто — остаток, не учтенный фонологией, — и яв-ляется самым существенным для понимания природы голоса, ко-торый полностью не принадлежит ни φωνή, ни  λόγος, но суще-ствует как точка их расщепления. Здесь Долар активно задейству-ет концепты Жака Лакана (прежде всего — объект маленькое а), и на этой территории психоаналитические аргументы работают весьма убедительно. Но в то же время эти выводы книги доволь-но предсказуемы для читателя, знакомого с психоаналитической теорией Лакана:

Существует излишек голоса во внешнем ввиду его прямого, без-защитного перехода во внутреннее; и есть излишек голоса, исхо-дящего изнутри, который раскрывает слишком много всего от-личного от того, чего бы нам хотелось (191).

Эта интонация умолчания, этот ничтожный избыток, восходя-щий у Лакана к античному атомизму5, и является подлинным ге-

4. Долар М. Анаморфоза / Пер. с англ. Я. Микитенко // Десять текстов. СПб.: Скифия-принт, 2017. С. 148.

5. Любопытна аналогия с творчеством Сэмюэла Беккета, одним из «источни-ков вдохновения» для которого также была досократическая философия.

3 1 1

роем повествования Долара: «Внутри слышимых голосов нахо-дится неслышный, так сказать, беззвучный голос» (177). Впрочем, этот избыток постоянно проявляется в виде φωνή, противостоя-щего λόγος и  принимающего подчас самые причудливые обли-чия — от неконтролируемого смеха до детского лепета. Голос сни-мает дистанцию, он проходит сквозь слушающего. Отсюда мно-гочисленные параллели Долара с мелодией, музыкой и, наконец, просто звуком, который противится переводимым смыслам.

Бессознательное говорит голосом, «который вовсе не структу-рирован как язык» (175), и рядом с языком-структурой возникает тень, которую Лакан называл йазыком (lalangue). Речи как инстру-менту коммуникации начинает противостоять ее двойник, кото-рый, «производя смысл, всегда создает нечто большее, чем обес-печиваемый смысл, его звуки превосходят свой смысл» (307). По-добные мысли можно обнаружить в работах Мартина Хайдеггера, и здесь нужно вспомнить о том, что они оказали Лакану важней-шую помощь в понимании природы языка6. Да и некоторые мыс-ли самого Долара выглядят почти хайдеггерианскими: «Все, что мы можем сказать, весит слишком мало по сравнению с молчани-ем» (321). Однако Долар никогда не отказывается от инструмента-рия Фрейда и Лакана, подчеркивая его эффективность для рассма-триваемой темы, ведь голос всегда играл в психоанализе особую роль. В каком-то смысле психоанализ — это и есть голос.

Особое внимание автора привлекает речь без источника, или «акусматический голос» (он использует терминологию одно-го из  самых известных в  области звуковых исследований авто-ров — Мишеля Шиона, который, в свою очередь, позаимствовал это понятие у композитора Пьера Шеффера7). В связи с этим До-

В тексте Worstward Ho демокритовское δεν присутствует в виде unnullable least — «необнуленного наименьшего», если воспользоваться переводом Валерия Молота. «Почти ничто? Именно это „почти“ оказывается глав-нои проблемои», — пишет Долар в статье о Беккете (см.: Dolar M. Nothing has Changed // Filozofski vestnik. 2005. № XXVI. P. 148; Беккет С. Худше-му навстречу // Дальше никак / Пер. с англ. В. Молота. [Б.м.]: Blurb, 2010. С. 91).

6. С проблемами речи и языка традиционно связывают поздние работы Хаи-деггера, но вот показательная цитата из лекции, прочитанных еще в кон-це 1920-х гг.: «Звучание слова не есть знак некоего значения, подобно тому как указатель пути есть знак направления» (Хайдеггер М. Основные проблемы феноменологии / Пер. с нем. А. Чернякова. СПб.: Высшая рели-гиозно-философская школа, 2001. С. 271).

7. Шион является, пожалуи, важнеишим автором в области sound studies, рассматривающим проблемы звука и мышления, вплотную приближен-

А н А т о л и й р я с о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 93 1 2

лар много пишет о голосе ветхозаветного Бога и голосе матери, ко-торый слышит нерожденный младенец. При этом один из приме-ров, на которых останавливается Долар, несколько «компромети-рует» приведенные выше выводы и заставляет вспомнить работы Деррида. Речь об эпизоде из романа Марселя Пруста «У Герман-тов», в котором герой изумляется, впервые услышав в телефонной трубке голос бабушки, как бы отделенный от нее и не нуждаю-щийся в присутствии живого человека. Долар описывает эту авто-номию звучащего голоса как ту самую точку расщепления на ре-альное присутствие и зов тотальной неясности, которую в дей-ствительности можно обнаружить, вслушавшись в любой голос. Но любопытно, что как раз этот эпизод может быть проанализи-рован в дерридианском ключе: техника предстает здесь как эф-фект письма, и именно «записанный» голос оказывается гипер-реальным8. Собственно, звукозапись, быть может, самый показа-тельный случай смещения границы между φωνή и γράμμα.

Психоанализ, техника и письмо — это общеизвестный сюжет, однако Долар в этом случае не дает никаких комментариев. При этом в других главах он жестко разделяет «живую» и «записан-ную» речь, и главной причиной сохранения этой границы служит психоаналитическая оптика:

…психоанализ — одна из тех вещей, которая реализуема исключи-тельно посредством viva voce, живого голоса, в живом присут-ствии анализируемого и аналитика. Их связь — это связь голо-са (анализ в письменной форме или даже по телефону никогда не будет работать) (269).

Именно по этой причине проблема звукозаписи оказывается пе-риферийной для Долара: серьезный разговор на эту тему, возмож-но, потребовал бы если не переписывания главы о метафизике го-лоса, то как минимум внесения в нее важных корректив. Вполне закономерно и то, что он никак не комментирует практику теле-фонных консультаций у Фрейда и интерес основоположника пси-

ные к вопросам философии. Характерно, что у Нанси единственным про-цитированным «звуковым исследователем» также оказывается именно Шион. Кстати, его главная работа лишь совсем недавно была переведе-на на англиискии: Chion M. Sound: An Acoulogical Treatise / J. A. Steintra-ger (trans.). Durham; L.: Duke University Press, 2016.

8. Позволю себе сослаться на текст, в котором эта тема проанализирова-на подробнее: Рясов А. В. О грамматологии голоса: речь и письмо в про-странстве литературного текста // Новое литературное обозрение. 2017. № 148. С. 29–36.

3 1 3

хоанализа к звукозаписи9. «Лишь голос, который абсолютно мол-чалив, может перекрыть все другие голоса», — неоднократно под-черкивает Долар (207). Тем любопытнее обратить внимание на его собственные умолчания, ведь недосказанность, недомолвка, мол-чание — это не посторонние для психоанализа (и, разумеется, для самого Долара) сюжеты10.

Еще одна цитата:

Резонанс — это место голоса, который вовсе не является первич-ным данным, втиснутым в шаблон означающего, это продукт означающего как такового, его собственный Другой, его соб-ственное эхо, резонанс его вмешательства. Если голос подразу-мевает возвратность, в той мере, насколько его резонанс возвра-щается от Другого, то это возвратность без я — подходящее на-звание для обозначения субъекта (333).

Эта мысль предстает как последовательное продолжение сказан-ного ранее, но  любопытно, что Долар здесь вплотную прибли-жается к проблеме, которую на несколько лет раньше него под-нял Жан-Люк Нанси, оттолкнувшись (что примечательно) от тех же самых мыслей Лакана об отзвуке и резонансе. Только у Нан-си в теме расщепления звука и смысла совсем иначе расставле-ны акценты: он размышляет о том, что любой отзвук — это в ко-нечном счете «резонанс бытия», но одновременно и «бытие резо-нансом». Иными словами, подлинное вслушивание — еще и нечто вроде становления звуком. Но именно поэтому вслушивающийся субъект для Нанси — это не субъект психоанализа и даже не фе-номенологический субъект: «возможно, это вообще не субъект, а  лишь место резонанса»11. Ориентации на  объект и  указанию на  неуничтожимую дистанцию здесь противопоставлено слия-

9. Впрочем нужно заметить, что позже Долар посвятил этои теме отдельную статью, в настоящее время опубликованную только на словенском язы-ке: Dolar M. Telefon in psihoanaliza // Filozofski vestnik. 2008. № ХXIX (1). P. 7–24.

10. Поиск всякого рода умолчании можно даже назвать профессиональным интересом Долара как философа. Вот еще одна весьма характерная цита-та: «Спиноза — самыи радикальныи метафизик и именно поэтому некто, кто часто отходит от стандартных образов, — нет ничего удивительного, что Хаидеггер не нашелся что сказать в его адрес» (222). Замечу, что это заявление излишне категорично, учитывая, что Хаидеггер неоднократ-но обращался к работам Спинозы в своих лекциях о Шеллинге (Heideg-ger M. Schelling: Vom Wesen der menschlichen Freiheit (1809) // Gesamtaus-gabe. Fr.a.M.: Klostermann, 1988. Bd. 42).

11. Nancy J.-L. Op. cit. P. 45.

А н А т о л и й р я с о в

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 93 1 4

ние со звуком. По сути, перед нами два разных способа анализа одной и той же проблемы, обнаруживающие при этом ряд важ-ных пересечений.

Наверное, полное отсутствие ссылок на  эссе Нанси было бы менее абсурдным, чем его упоминание в  крохотной сноске и по весьма анекдотичной причине: в качестве источника для ци-таты из Агамбена. Между тем ссылка на высказывание итальян-ского философа приведена в работе Нанси как раз после фрагмен-та о субъекте и резонансе. Это неупоминание автора, чей текст «Заглавие буквы» в свое время был удостоен восторженного отзы-ва Лакана, выглядит в книге Долара демонстративным курьезом. Намеренно это или случайно, но подобную лакуну нельзя воспри-нять иначе, чем как указание на то, что в разговоре о голосе, звуке и вслушивании без Нанси вполне можно обойтись.

Желание Долара представить феноменологию как разновид-ность «окулоцентризма» действительно удивляет. И если игнори-рованию разрозненных записей Гуссерля о звуке можно пытаться найти какое-то объяснение, то молчание о Нанси, концептуально проанализировавшем взаимоотношения между голосом, звуком и философией, оказывается весьма рискованным. Примечательно, что, несмотря на критику феноменологического субъекта и ин-тенциональности, эту работу, безусловно, можно определить как постфеноменологическую: стиль мышления, когда-то предложен-ный Гуссерлем и Хайдеггером, обнаружил внушительный потен-циал для разговора о вслушивании в звук. Ультрафеноменология Нанси проявляется в желании заключить в скобки не только пси-хологию (и, разумеется, психоанализ), но и самого феноменологи-ческого субъекта. Однако одновременно «Вслушивание» стало но-вым поводом задуматься о прочной связи между феноменологи-ей, деконструкцией и фундаментальной онтологией. Размышляя о  голосе, просто невозможно не  заметить эту книгу, написан-ную к тому же внимательным читателем Лакана. Впрочем, разве отсутствие цитат из той или иной работы может стать упреком для философского текста? Или же «забыть» о Нанси — это нечто большее, чем несовершенство библиографического списка? Мо-жет быть, перед нами что-то вроде икоты Аристофана в плато-новском «Пире»?

Благодаря книге «Голос и  ничего больше» становится ясно, что диалог между психоанализом и  феноменологией (или, точ-нее, философами, избирающими соответствующую методологию) по-прежнему остается весьма проблематичным. В каком-то смыс-ле это может напомнить ситуацию столетней давности, когда пер-

3 1 5А н А т о л и й р я с о в

вые эссе Сартра еще не были изданы12. Объявить эту аналогию малозначимой условностью мешают встречающиеся в книге До-лара фразы вроде «феноменология рискует превратиться в фан-томологию» (166) или упреки в адрес Мориса Мерло-Понти, ко-торый писал о сексуальной травме «без отсылки к Фрейду» (285). Безмолвствуя о Нанси, Долар демонстрирует, что в исследовании о голосе можно легко обойтись без рецидивов феноменологии, потому что психоаналитический инструментарий куда больше подходит для этого разговора, более того, он идеален. Несмотря на насыщенность книги всевозможными аллюзиями и отступле-ниями, именно эта непоколебимая уверенность в тотальности тео-рии психоанализа в какой-то момент дает сбой, а цитаты из Фрей-да начинают казаться, скажем так, не всеохватными — весьма по-дробного комментария удостаивается, например, небезызвестный сюжет из «Введения в психоанализ»: «Тиканье часов можно срав-нить с пульсацией клитора при половом возбуждении» (278–294).

В разговоре о сонорной составляющей голоса Долар приводит много сравнений с музыкой и шумом, но на этой территории пси-хоаналитический инструментарий уже не производит столь впе-чатляющего эффекта. «Проблема пения (и  шире — музыки) за-ключается в том, что оно пытается превратить путь в цель, объект влечения оно принимает за объект непосредственного наслажде-ния и именно поэтому не достигает его» (179) — подобные пасса-жи вызывают ощущение странной тесноты. Характерно, что Сла-вой Жижек, знаменитый коллега Долара по  люблянской Шко-ле психоанализа, в  своих размышлениях о  шумовых эффектах в фильмах Линча называет низкочастотный гул голосом 13. Ины-ми словами, в психоаналитическом дискурсе звук представляется едва ли не частным случаем голоса. Но так ли это? Большинство выводов Долара нельзя назвать безосновательными, но неужели нет никаких шансов написать хотя бы несколько страниц о зву-ке без употребления слов «означающее», «структура», «желание», «наслаждение», «кастрация»? В свое время Поль Рикёр заметил относительно методологии психоанализа, что, «как бы при этом ни  ущемлялась феноменология, вопросы, которые здесь вновь

12. Более подробныи историческии экскурс можно наити в текстах Герберта Шпигельберга (см., напр.: Шпигельберг Г. Феноменология в психоанали-зе / Пер. с англ. О. Власовои // Логос. 2006. № 6 (57). С. 167–183).

13. Жижек С. Щекотливыи субъект: отсутствующии центр политическои он-тологии / Пер. с англ. С. Щукинои. М.: Дело, 2014. С. 90.

Л о г о с · Т о м 2 9 · # 3 · 2 0 1 93 1 6

возникают, являются сугубо феноменологическими»14. Впрочем, однажды у Долара встречается упоминание ситуаций столкнове-ния логоса с «до-логосом», которые «нуждаются в феноменологии и более детальном анализе» (238), но, увы, этот тезис не получает никакого развития (сопоставимого, например, со статьей о воз-можности взаимодействия гегельянства и фрейдизма15).

Голос, воплощенный в разрыве φωνή и λόγος, усложняет саму эту оппозицию и даже делает ее почти условной, но при этом До-лар не может обойтись без звуковых примеров, вплотную при-ближаясь к шуму, гулу и музыке, чтобы снова вернуться к голо-су. Таким образом, второстепенным здесь оказывается не вопрос о звукозаписи, а сама проблема φωνή за пределами λόγος: на ме-сто lalangue здесь будет снова и снова возвращаться бессознатель-ное, структурированное как язык. Область расщепления и усколь-зания превращается в уютный кабинет психоаналитика, а звук и «анархический голос» шаг за шагом вписываются в привычную модель для сборки. Формально направленный на излечение па-циента (или, вернее, — на «примирение» с неврозом) психоана-литический сеанс тяготеет к бесконечному говорению, порой на-поминая процесс из одноименного романа Кафки. Этот механизм можно заводить множество раз, чтобы прослушать одну и ту же мелодию. Разве что с каждым разом придется делать это все акку-ратнее, потому что иначе аппарат рискует превратиться в горстку ржавых деталей. Здесь как будто дает о себе знать граница, в свое время четко обозначенная Хайдеггером: обращаясь к неисчисли-мости бессознательного, психоанализ не выходит за пределы па-радигмы модерна и Просвещения, привилегированности стату-са субъекта и принципа измеримости мира. Казалось бы, в адрес таких изощренных интерпретаторов Лакана, как Долар, подоб-ные претензии выглядят нелепыми, ведь проблематизирован-ный здесь субъект — это уже не декартовский владетель природы, а ускользающий от самого себя механизм расщепления, скрытый от феноменологов. Однако вот характерное признание из его ин-тервью: «Фрейда я считаю представителем и продолжателем про-екта Просвещения, который осуществил огромный рывок в деле развития логики как оружия разума против мракобесия»16. По-

14. Рикёр П. Конфликт интерпретации / Пер. с фр. И. Вдовинои. М.: Академи-ческии проект, 2008. С. 160.

15. Долар М. Гегель и  Фреид / Пер. с  англ. М.  Алюкова // Десять текстов. С. 109–143.

16. Фанайлова Е. Н. Маркс против Гитлера. Интервью с Младеном Доларом // Радио «Свобода». 24.12.2014. URL: https://www.svoboda.org/a/26754503.html.

3 1 7

жалуй, в этой системе координат, существующей на границе «на-турализации и культурализации»17, тезисы о слушателе как про-странстве для резонанса вряд ли будут восприняты иначе, чем мечтательные феноменологические метафоры, бьющие мимо «ра-дикальной субъективности».

Жижек на  обвинения в  детерминизме обычно отвечает сле-дующим образом: сегодня необходимо быть последовательным лаканианцем, ведь к концу ХХ века нападки на subjectum стали настолько общим местом, что настало время «заново утвердить картезианского субъекта»18. Учитывая, что психоанализ начинал с критики субъекта, а феноменология — с его утверждения, сам по себе этот переворот не лишен интереса, но терминологические «упреки» и «реабилитации» угрожают превратиться в дурную бес-конечность. Парадоксальность ситуации усиливает и тот момент, что эти взаимоотношения вполне вписываются в логику «парал-лаксного разрыва» — понятия, активно используемого Доларом и Жижеком. Не-встреча психоанализа и феноменологии обуслов-лена именно их слишком прочной взаимосвязью.

Впрочем, чтобы не завершать диссонансом, нужно вспомнить о том, что в своей статье о прикосновении, вышедшей через два года после англоязычного издания книги о голосе, Долар уделя-ет большое внимание теории Мерло-Понти и даже, «отдавая дань уважения» (!), упоминает книгу Нанси «Тело»19. Диалог между психоанализом и феноменологией еще не завершен, и, быть мо-жет, именно звук и голос окажутся главными поводами для его возобновления.

Анатолий Рясов

17. Долар М. О культуре и влечениях / Пер. с англ. Я. Микитенко // Десять тек-стов. C. 237.

18. Жижек С. Указ. соч. С. 24. 19. Долар М. Не прикасаться! / Пер. с англ. К. Саркисова // Новое литератур-

ное обозрение. 2013. № 119. С. 41. В переводе, опубликованном в сборни-ке «Десять текстов», отсутствуют имеющиеся в одном из заключительных абзацев слова: to quote Nancy, in a last minute hommage (Dolar M. Touching Ground // Filozofski vestnik. 2008. № XXIX (2). P. 99).

А н А т о л и й р я с о в

где купить

http://www.libroroom.ru/

http://www.labirint.ru/

http://urss.ru/

http://www.ozon.ru/

http://www.litres.ru/

http://bookmate.com/

http://www.ozon.ru/

Фаланстер, М. Гнездниковский пер., 12/27, (495) 629‐88‐21, falanster@mail.ru

Киоски Издательского дома «Дело» в РАНХиГС, пр-т Вернадского, 82, (499) 270‐29‐78, (495) 433‐25‐02, magazin1@anx.ru

Циолковский, Пятницкий пер., 8, стр. 1, (495) 951-19-02, primuzee@gmail.com

БукВышка, университетский книжный магазин ВШЭ, ул. Мясницкая, 20, (495) 628‐29‐60, books@hse.ru

Книжная лавка У Кентавра в РГГУ, ул. Чаянова, 15, (499) 973‐43‐01, kentavr@rsuh.ru

Garage Bookshop, павильон Музея современного искусства «Гараж», ул. Крымский Вал, 9, стр. 32 (Центральный парк культуры и отдыха им. М. Горького), (495) 645‐05‐21

Гнозиc, Турчанинов пер., 4, (499) 255‐77‐57

Московский Дом книги, ул. Новый Арбат, 8, (495) 789‐35‐91

Фаланстер на Винзаводе, 4‐й Сыромятнический пер., 1, стр. 6, (495) 926‐30‐42

Ходасевич, ул. Покровка, 6, (965) 179‐34‐98, sg@yngbk.ru

Оптовая торговля: издательство «Европа», М. Гнездников-ский пер., 9, стр. 3a, (495) 629‐05‐54, sales@europublish.ru

Подписные издания, Литейный пр-т, 57, (812) 273‐50‐53, ivanovnovnov@gmail.com

Порядок слов, наб. р. Фонтанки, 15, (812) 310-50-36, poryadokslov@gmail.com

Все свободны, ул. Некрасова, 23, (911) 977-40-47, vsesvobodny@gmail.com

Санкт-Петербургский Дом книги, Невский пр-т, 28, (812) 448-23-55, zinger@spbdk.ru

интернет- магазины

В электронном Виде

МоскВа

Санкт- Петербург

Свои Книги, ул. Репина, 41, (812) 966-16-91

Fahrenheit 451, ул. Маяковского, 15, (911) 136-05-66, books@frngt.ru

Оптовая торговля: ИД «Гуманитарная академия», ул. Сестрорецкая, 8, (812) 430‐99‐21, (812) 430‐20‐91, gumak@mail.ru

Книжный клуб Петровский, ул. 20‐летия ВЛКСМ, 54а (ТЦ «Петровский пассаж»), (473) 233‐19‐28, knigafe.pr@gmail.com

Пиотровский в Президентском центре Бориса Ельцина, ул. Бориса Ельцина, 3, (912) 485-79-35

Bookowsky, ул. Рашпилевская, 106, маркет-зона Культур-ного центра «Типография», (909) 460-71-41, bookowsky@bk.ru

Бакен, ул. Мира, 115а, (391) 288-20-82, info@bakenbooks.com

ГЦСИ Арсенал, Кремль, корп. 6 (здание «Арсенала»), (831) 423‐57‐41, ncca@art.nnov.ru

Литературный магазин КапиталЪ, ул. Максима Горького, 78, (383) 223-69-73

Пиотровский, Независимый книжный магазин, ул. Ленина, 54, (342) 243‐03‐51, piotrovsky.book@gmail.com

Книжный салон Интеллектуал, ул. Садовая, 55 (Дворец творчества детей и молодежи), (988) 565‐14‐35

Князь Мышкин, ул. Космонавтов, 8, (928) 963-94-81, (928) 329-13-43, myshkinbooks@yandex.ru

Никто не спит, ул. 8 Марта, 2, корп. 1, (3452) 61-38-77, niktonespit_tmn@mail.ru

Архе, ул. Якира, 13, +380-63-134-18-93

Воронеж

Екатеринбург

Краснодар

Красноярск

Нижний НоВгород

НоВосибирск

Пермь

РостоВ-на-Дону

СтаВрополь

Тюмень

КиеВ

И Н С Т И Т У Т Э КО Н О М И Ч Е С КО Й П О Л И Т И К И И М Е Н И Е Г О РА Т И М У Р О В И Ч А ГА Й Д А РА — крупнейший российский научно‑исследовательский и учебно‑методический центр.

Институт экономической политики был учрежден Академией народного хозяйства в 1990 году. С 1992 по 2009 год был известен как Институт экономики переходного периода, бессменным руководителем которого был Е. Т. Гайдар.

В 2010 году по инициативе коллектива в  соответствии с Указом Президента РФ от 14 мая 2010 года № 601 институт вернулся к исходному наименованию и получил имя Е. Т. Гайдара.

Издательство Института Гайдара основано в 2010 году. Его задача — публикация отечественных и зарубежных исследований в области экономических, социальных и гуманитарных наук — как классических, так и современных.